Предисловие кандидата исторических наук А. Боханова
Издательство ‘Новости’ (ИАН), 1990
ПРЕДИСЛОВИЕ
История России… Великая и сложная панорама судеб страны на протяжении столетий. Она наполнена множеством разнообразных событий и бесчисленным количеством персонажей, полна настоящего пафоса и глубокого драматизма. Сегодня очевидно, какой большой интерес к прошлому наблюдается в нашем обществе. Это нельзя считать случайным. Понять настоящее до конца нельзя без учета прошедшего, которое незримо многое определяет в дне нынешнем. По своей органической, глубинной сути история неделима. Оценка ее не может быть однозначной, она не может быть ни ‘хорошей’, ни ‘плохой’, ее нельзя ни ‘обелить’, ни ‘очернить’. Прошлое нельзя рассматривать и в сослагательном наклонении. Что было — то было. Было же всякое: и величие побед, и горечь поражений, удивительные подвиги, примеры бескорыстия и самопожертвования — рядом с трусостью, эгоизмом и бездушием, роскошь и изобилие, с одной стороны, нищета и бесправие — с другой. Последние годы довольно часто раздаются голоса о ‘кризисе истории’.
Думается, что подобные утверждения не совсем точны. Уместней говорить не о действительной истории, а о крушении тех мифологем, которые создавались как профессиональными историками, так и многими другими на протяжении довольно длительного времени. В угоду сиюминутным интересам ‘текущего момента’ события часто произвольно препарировались, из событийного контекста выхватывались отдельные исторические факты и эпизоды, которые затем свободно ‘интерпретировались’ в соответствии с ходульными идеологическими схемами. Такой подход был характерен не только для истории советского общества, но в значительной степени и для дооктябрьского периода.
Большую роль в изменении сложившегося положения, в придании истории истинного колорита и своеобразия играет широкая публикаторская деятельность, развернувшаяся в нашей стране в последние годы. Достоянием читательских кругов становятся многие свидетельства минувшего, как никогда не публиковавшиеся в СССР, так и появившиеся давно и относящиеся к разряду книжных раритетов. В это число входит и дневник Александры Викторовны Богданович, вышедший небольшим тиражом в 1924 г. в издательстве Френкель и сохранившийся лишь в некоторых крупнейших библиотеках.
В центре Ленинграда, на Исаакиевской площади стоит импозантный трехэтажный особняк, построенный еще в 60-е годы XVIII века для Л. А. Нарышкина (дом No 9, архитектор А. Ринальди). В 20- 40-е годы прошлого века дом принадлежал поэту И. П. Мятлеву, а затем его владельцем стал Евгений Васильевич Богданович (1829-1914). Это была заметная фигура в иерархическом ареопаге самодержавия: генерал от инфантерии, член совета министра внутренних дел. С конца XIX века он состоял старостой Исаакиевского собора, был почетным членом правления ‘Исаакиевского братства’ и издавал различные брошюры ультра-патриотического содержания. Он был женат на дочери егермейстера В. Н. Бутовского — Александре Викторовне, перу которой и принадлежит предлагаемое вниманию читателей сочинение.
Перед нами интересный по содержанию и форме источник, в известной степени отражающий умонастроения и взгляды всего петербургского ‘бомонда’ на переломном рубеже российской истории — в период кризисов, войн и революций. Волею событий достоянием общественности стал документ, который тщательно скрывался от посторонних. Залогом искренности автора служит сам характер материала — личные записи, не предназначавшиеся для опубликования. Это выгодно отличает такие свидетельства от тех, которые можно, например, почерпнуть в мемуарах, где последующие события и представления часто ретушируют ушедшую действительность. Делавшиеся на протяжении нескольких десятилетий приватные дневниковые заметки петербургской аристократки дают яркую панораму высших слоев российского общества, державших в своих руках основные рычаги государственного управления и потерпевших в конечном итоге историческое поражение.
Многие аспекты драмы старой России, завершившейся крахом монархии, становятся ясней и понятней, когда удается заглянуть за кулисы власти с помощью автора дневника.
Конечно, изучать историю по данной книге нельзя, но она позволяет расширить знания о многих событиях и увидеть мир глазами тех, кто искренне хотел сохранить старый уклад российской жизни, где было тепло, сытно и уютно меньшинству и где подавляющее большинство населения влачило жалкое, нищенское и бесправное существование. Сегодня очевидно, что попытки спасти разлагавшийся самодержавный режим были бесперспективны. Масштабы социальных противоречий были столь велики и остры, что делали революционный взрыв неизбежным. Приближение его чувствовали и многие современники, в том числе и из кругов придворно-сановных сфер, к которым принадлежали супруги Богданович. Будучи рьяными монархистами, приверженцами ‘партии порядка’, они не хотели никаких серьезных реформ, видя в них угрозу традиционному и ‘священному’ принципу самодержавной власти, которая одна должна была решать все внутренние и внешнеполитические проблемы. В силу своих убеждений истоки политических и социальных конфликтов они видели не в глубинных реальностях российской жизни, а в ошибках и просчетах отдельных должностных лиц, заговорах ‘анархистов и социалистов’, неблагоприятном стечении обстоятельств и прочее.
На страницах дневника нашли отражение многие важнейшие события отечественной истории конца XIX — начала XX в.: движение народовольцев, убийство Александра II, смерть Александра III и воцарение Николая II, ‘Ходынка’, рабочие и крестьянские выступления, русско-японская война, ‘кровавое воскресенье’, революция 1905-1907 гг., убийство П. А. Столыпина и многое другое. Записи Александры Викторовны интересны и тем, что позволяют увидеть ‘скрытые черты’ влиятельнейших деятелей царской России, их борьбу за теплые и доходные местечки, методы достижения своих целей. Не обходят стороной дневниковые записи и самого царя, и его ближайшее окружение. Читатель найдет в книге немало свидетельств корысти, недальновидности, презрения ко всем и вся многих из тех, кто по праву рождения окружал ‘государя-императора’ и часто обладал огромным влиянием и бесконтрольной властью.
В 1896 г. Александра Викторовна переписала в дневник четверостишие:
На Руси — увы, —
Злые две напасти:
На низу — Власть Тьмы,
А вверху — тьма власти.
Савтором этого стихотворения В. А. Гиляровским нельзя не согласиться.
Владельцы нарышкинского особняка многое и многих знали. Они были хозяевами одного из известнейших петербургских салонов. Длительное отсутствие в стране политических свобод, политических партий, независимой прессы, жесткая и мелочная регламентация всех форм общественной деятельности — все это способствовало тому, что роль неофициальных собраний и вообще закулисной деятельности была невероятно велика. На вершине социальной иерархической пирамиды России восседал монарх, а у подножия трона концентрировались группы разнообразных лиц, из числа тех, кто хотел сыграть свою ‘историческую партию’, сделать служебную карьеру, нажить состояние, покрасоваться чинами и властью, удовлетворить свои амбиции и честолюбие. Эти придворные круги во многом определяли курс государственной политики. Симпатии самодержавной власти менялись, вчерашние всесильные временщики уходили со сцены, на смену им спешили другие, стремившиеся использовать для возвышения и благоприятный случай, и ‘тайные рычаги’ светского Петербурга. В системе сложных закулисных ходов большую роль играли столичные салоны, во многих из которых делалась и политика и политики. Чем дряхлей становился режим, тем большую силу набирали эти незримые центры власти.
Здесь формулировались программы действий, создавались и дискредитировались репутации, концентрировалась конфиденциальная информация, способствовавшая возвышению одних и низвержению других. Если в конце XVIII — начале XIX в. дом на Исаакиевской площади видел Д. Дидро, Ж. де Сталь, А. Шлегеля, А. С. Пушкина, П. А. Вяземского и других выдающихся людей, то во времена трех последних самодержцев, как правило, политические симпатии хозяев определяли и круг посетителей. Перед читателем пройдет целая галерея социально-политических типов сановно-бюрократической России и тех, кто хоть и не управлял, но в силу различныхобстоятельств стоял близко к ‘правящим сферам’. Здесь бывали министры, влиятельные чиновники столичных ведомств, военные и полицейские чины, церковные иерархи, дамы петербургского света (и ‘полусвета’), известные столичные журналисты, корреспонденты иностранных газет, крупные финансовые дельцы, общественные деятели, непременно с ‘патриотической’, т.е. черносотенной, репутацией и т. д. В салоне Александры Викторовны обсуждались политические события, оценивалась деятельность отдельных должностных лиц, намечалась линия поведения в том или ином конкретном случае, т.е. формировалось то, что условно можно назвать светским ‘общественным мнением’. Одно перечисление имен знакомых Богдановичей много говорит любому, кто хоть сколько-нибудь знаком с историей России периода заката империи. Назовем лишь некоторых:
С. Ю. Витте (министр финансов, председатель Совета министров), Н. М. Баранов (петербургский градоначальник, архангельский и нижегородский губернатор), П. С. Ванновский (военный министр и министр народного просвещения), П. Н. Дурново (директор Департамента полиции, министр внутренних дел), Н. В. Клейгельс (варшавский генерал-губернатор, петербургский градоначальник), А. Н. Куломзин (управляющий делами Комитета министров), П. И. Рачковский (шеф заграничной агентуры Департамента полиции), В. К. Плеве (директор Департамента полиции, министр внутренних дел, шеф жандармов), В. А. Сухомлинов (начальник Генерального штаба, военный министр), петербургский митрополит Антоний, издатель влиятельной газеты ‘Новое время’ А. С. Суворин, редактор-издатель ‘Санкт-Петербургских ведомостей ‘ Э. Э. Ухтомский, сотрудник, а затем редактор ‘Московских новостей’ В. А. Грингмут, священник Г. А. Гапон, лидеры черносотенцев В. М. Пуришкевич, А. И. Дубровин, Н. Е. Марков и многие другие.
Сведения об альковных тайнах и скандалах в семье Романовых приносили служащие дворцового ведомства. Впечатления от этих встреч и разговоров Александра Викторовна заносила в дневник. Она не просто фиксировала факты, слухи и сплетни, но и высказывала собственные суждения, ее обуревали различные чувства: от умиления и восхищения до страха и отчаяния. К ней часто поступали совершенно конфиденциальные данные, известные лишьузкому кругу лиц, и кружок Богдановичей пользовался этим в определенных политических целях. Степень влияния находилась в прямой зависимости от степени информированности, и это правило светской игры хорошо усвоили хозяева дома на Исаакиевской. Для российского иерархического общества сам круг общения являлся одним из важнейших показателей социальной значимости того или иного лица. Это часто было важнее, чем просто богатство, древность рода или даже родовой титул. Подобный нюанс социальной психологии следует учитывать при уяснении интереса Богдановичей к власть имущим и тягу чиновно-политических фигур к их салону.
Повышенное внимание к жизни правительственных ‘сфер’ не было для Богдановичей связано напрямую с какой-либо узко-материальной корыстью. Их поддержка одних фигур и неприятие других обуславливалась в первую очередь политическими взглядами, социальным мировоззрением, обеспокоенностью за судьбу ‘исконной России’, где, по их представлению, должен был править умный, справедливый монарх, окруженный честными и дальновидными деятелями, а трудолюбивый ‘народ-богоносец’ с любовью в сердце к своему царю — мирно работать и доблестно сражаться — и тогда в обществе будут царить мир, спокойствие, изобилие и порядок. Подобные идиллические видения, усиленно пропагандируемые в листках и брошюрах ‘кафедры Исаакиевского собора’, возглавлявшейся генералом Е. В. Богдановичем, отражали желаемое, которое не было не только действительным, но не могло стать и возможным. Столкновение мифологизированного сознания с живым и противоречивым миром всегда в истории было драматичным для тех, кто подменял реальности представлениями о них. Иллюзиями можно себя тешить, но на них нельзя строить политику. В полной мере это относится к тем кругам российского общества, которые в 1917 г. стали ‘бывшими’. При обращении к любому историческому свидетельству необходимо представлять степень достоверности заключенной в нем информации. Выяснение этого в каждом конкретном случае — сложная научная проблема, требующая специального рассмотрения. Ограничимся только несколькими замечаниями. Суждения и умозаключения Александры Викторовны достаточно наглядно и ярко рисуют взгляды консервативныхкругов общества. Однако конкретные сведения, приводимые автором, требуют критического к себе отношения. Многие из них, основанные на слухах, не были историческими фактами как таковыми, а являлись лишь преломленным в сознании отражением действительных или мнимых событий. Чего стоит, например, утверждение о том, что в инспирировании беспорядков принимал участие один из членов императорской фамилии (запись от 12 февраля 1879 г.), или о том, что С. Ю. Витте— ‘темная личность’, ‘аферист’, ‘взяточник’ (20 февраля 1892 г.).(об оценке личности Витте см. дополнительные мат. к воспоминаниям Витте на нашей стр., ldn-knigi) Подобные домыслы никакого отношения к действительности не имели. Или вот, например, запись 27 марта 1891 г.: ‘Рассказывают, что вел. кн. Михаил Михайлович женился на дочери Нассауской, т.е. дочери Тани Дуббельт (Пушкиной). Женился, не спросясь государя, поэтому вычеркнут из списка русских офицеров’. Здесь все верно, кроме… кроме того, что у А. С. Пушкина не было дочери Татьяны, а была дочь Наталья, которая состояла в браке с сыном шефа Корпуса жандармов пушкинской поры М. Л. Дуббельтом. Ее дочь от второго брака с герцогом Нассауским, внучка А. С. Пушкина, и стала женой внука Николая I. Различного рода неточности часто встречаются в книге. Об этом надо помнить и все принимать безоговорочно на веру не следует. Значительная часть дневника посвящена различным сторонам жизни и деятельности ‘правящих сфер’. Это, пожалуй, центральная тема, занимавшая Александру Викторовну. В ней можно выделить несколько сюжетных линий: перемещения и назначения должностных лиц, черты их характера, методы управления, ближайшее царское окружение и, наконец, сам монарх и все, что связано с его государственной деятельностью и интимной жизнью. Эти темы тесно переплетены, что отражало истинное положение дел в российских ‘коридорах власти’.
Часто появление нового влиятельного сановника, другие политические акции были лишь следствием прихотей не ограниченного законом и безотчетного в своих действиях царя. Это отличало и Александра II, и его сына Александра III, и последнего российского императора Николая II. Самодержцы так и не смогли понять, что России требовались глубокие социально-экономические реформы, без осуществления которых превращение страны в мощное, динамичное и органически развивающееся государство было невозможно. Для движения вперед требовались не паллиативные меры, а кардинальные преобразования. Однако старая власть, в силу своей исторической природы, была не способна их осуществить. Влияние привычек, традиций, амбиции и привилегий было столь велико, что часто сводило на нет даже те куцые преобразования, которые верховная власть пыталась претворить в жизнь. Люди прошлого не могли строить будущее. Отзвуки драматических коллизий ‘добрых’ намерений с реальной действительностью нашли свое отражение на страницах дневника. С пристальным вниманием в салоне Богдановичей ловили все известия о перемещениях на высших ступенях чиновной лестницы, пытались увидеть в таких изменениях повороты государственного курса, предугадать будущее страны. Трудно назвать сколько-нибудь заметную фигуру на ‘сановном Олимпе’, которая оставалась бы вне поля зрения Александры Викторовны. Оценивались они в категориях ‘хороший-плохой’, что часто соответствовало понятиям ‘наш — не наш’. Так как автор вела свои заметки более тридцати лет, то характеристики отдельных лиц менялись. Те, которым когда-то выставлялись лишь ‘плохие баллы’, со временем начинали вызывать симпатии и — наоборот. Увидев первый раз С. Ю. Витте за столом в своей гостиной после его назначения директором Департамента железнодорожных дел, Александра Викторовна записала, что он ‘скорее похож на купца, чем на чиновника’ (15 сентября 1889 г.). Однако впоследствии не могла не признать, ‘что он умен и хитер’ (11 мая 1905 г.).
Примечательна в этой связи эволюция отношения Александры Викторовны к ‘патриотическим’ союзам правого толка, возникшим в период революции 1905-1907 гг. в ответ на усиление радикальных и либеральных настроений в обществе. Консервативным воззрениям Богдановичей импонировали цели таких организаций, как ‘Союз русского народа’ и ‘Союз Михаила Архангела», провозгласивших борьбу за сохранение в неприкосновенности исторических основ самодержавия, рьяно выступавших против всяких политических реформ и подвергавших постоянным нападкам не только левых, но и таких министров-реформаторов, как С. Ю. Витте и П. А. Столыпин. Лидеров крайне правых (А. И. Дубровина, Н. Е. Маркова, В. М. Пуришкевича, В. А. Грингмута и др.) сначала охотно принимали в салоне на Исаакиевской. Однако довольно скоро автор дневника пришла к выводу, что для убежденных черносотенцев корысть и личные амбиции выше политических убеждений, что в большинстве своем эти деятели неспособны делать ‘политику чистыми руками’. Говоря о крупнейшей организации правого толка, ‘Союзе русского народа’, она записала в 1908 г.: ‘Какие там все сомнительные грязные личности’ (8 марта) и назвала это объединение ‘клоакой’ (6 марта). Никаких симпатий к подобным союзам и их деятелям уже больше не питала.
В отдельных случаях симпатии и антипатии имели устойчивый характер. Скажем, грозный обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев ни разу не удостоился благожелательного отзыва, хотя по своим убеждениям всегда относился к реакционному крылу российского политического спектра, к которому принадлежали и которому симпатизировали супруги Богданович. ‘Вот низкий в полном смысле человек!’ — записала Александра Викторовна о нем еще в 1888 г. (5 января) и до самого конца никаких добрых слов об этом деятеле не нашла. Такие суждения диктовались не идеологическими расхождениями (здесь особых разногласий быть не могло), а лично-служебными столкновениями между всесильным обер-прокурором и генералом Богдановичем, подвизавшимся на ниве ‘духовного ведомства’, а автор заметок, естественно, держала сторону мужа.
Хозяйку салона занимали сведения и о фактах хищений, казнокрадства, взяткахи многих других неблаговидных формах деятельности высших чиновных сфер, что стало там вполне обыденным явлением. Информации подобного рода было более чем достаточно. Конечно, делали гешефты и брали взятки далеко не все представители высшей администрации. Об этом следует сказать со всей определенностью. Однако для многих такая ‘деятельность’ была в порядке вещей. Различные формы обогащения на руководящих постах провоцировались в значительной степени произволом, царившим в обществе. Людей, оказавшихся волею случая у кормила власти, часто отличала психология временщиков, будущее которых предсказать было невозможно. Отсюда — желание урвать ‘кусок пирога’ сегодня, воспользоваться случаем для создания собственного материального благополучия. Отсутствие демократических институтов власти, свободной от цензурного гнета прессы и т.д. делали отдельного чиновника, какой бы пост он ни занимал, целиком зависимым лишь от вышестоящего начальства, которое требовалось ‘неукоснительно почитать’ и образ действий которого служил примером для подражания. Метастазы коррупции всегда скрываются за фасадом любой авторитарной власти. И Россия в этом случае не была ни исключением из правила, ни каким-либо уникальным явлением. Записки Александры Викторовны высвечивают в этой связи одну очень интересную тему: о взаимоотношении неписаного дворянского кодекса чести (высшее чиновничество в подавляющем большинстве пополнялось представителями ‘благородного сословия’) и часто беззастенчивым взяточничеством и казнокрадством должностных лиц. Здесь отчетливо проступают черты двойной морали, которая неизбежно вела к нравственной деградации высших слоев общества. Скажем, не вернуть карточный долг однозначно считалось позором, такой поступок имел следствием своего рода социальный остракизм, которому подвергался провинившийся.
В то же время, пользуясь своим положением, ‘провернуть дельце’ и положить а карман кругленькую сумму, хотя и не одобрялось, но и не закрывало перед такими комбинаторами двери аристократических гостиных. В дневнике неоднократно встречаются возмущенные восклицания по поводу неблаговидных поступков деятелей бюрократического синклита. Перечисляя факты хищений и злоупотреблений во время кампании по борьбе с голодом в 1891 г., Александра Викторовна замечает: ‘Все стараются взять побольше барыша, и все за счет голодающих’ (31 августа), ‘везде злоупотребления’ (20 ноября) и т.д. Подобные сведения заставляли сделать неутешительный вывод о том, что ‘совесть у теперешних лиц, у власти стоящих, очень эластична и они входят с ней в соглашение’ (9 ноября 1891 г.). ‘Выплеснув’ на страницы заветной тетради очередную порцию возмущения, Александра Викторовна, однако, отнюдь не стремилась оградить себя от общения с конкретными носителями этого зла. Многих махинаторов, которые завтракали, обедали, вели содержательные разговоры о судьбах России, клеймили одних и хвалили других, видели стены дома Богдановичей. Часто бывал, например, свой человек, ‘милейший остроум’, директор горного департамента Министерства государственных имуществ К. А. Скальковский. Этот эстет, меломан, балетоман и литератор брал взятки почти открыто, брал часто и, что называется, ‘по крупному’, о чем были хорошо осведомлены в петербургском свете. Однако скандальный деятель ни разу не удостоился недоброжелательного отзыва в дневнике, что подчеркивает ‘избирательный’ характер авторских критических инвектив. Да и зачем было стесняться отдельным сановникам, когда в ближайшем царском окружении и в самой императорской семье происходили ‘невозможные вещи’. Здесь Александру Викторовну интересовало все, но первые годы она некоторые сведения боится даже фиксировать на бумаге. После визита к ней приближенного к Александру II генерала С. Е. Кушелева она заметила: ‘Рассказывал про интимную жизнь царя. Об этом нельзя писать, никто не знает, что может случиться, могут украсть и этот бесцветный дневник’ (13 декабря 1880 г.). С годами Александра Викторовна осмелела и стала довольно часто и подробно излагать слухи и факты из придворной жизни. Здесь и данные о великих князьях, их привычках и образе жизни. Все они, по ее мнению, ‘более или менее развратны’ (26 октября 1888 г.). В дневник заносилась различная информация и о семье Александра III, императрице Марии Федоровне и об их детях. Примечательны записи обилием сообщений о закулисной жизни последнего царя Николая II и его жены — Александры Федоровны. Вычленив только этот блок информации, можно составить известное представление о непарадном облике тех, на ком оборвался императорский период отечественной истории, кто был виновен во многих кровавых и жестоких событиях, происходивших в нашей стране, и кто сам стал жертвой насилия.
Здесь уместно сделать небольшое отступление. В последнее время нельзя не заметить в некоторых публикациях и публичных выступлениях тенденцию исторически реабилитировать последних Романовых, создать некий сусально-мученический портрет царя и его семьи. В данном случае нет возможности высказать сколько-нибудь аргументированные суждения по этому поводу. Заметим лишь, что личная судьба и дела Николая II — большая, сложная и чрезвычайно важная тема, которая в нашей стране не стала еще предметом специальных углубленных исследований. Трагический екатеринбургский финал царской семьи не должен заслонять всего того, что ему предшествовало. Нужны взвешенные и объективные оценки, основанные не на эмоциях и случайных впечатлениях, а на совокупности разнородных документов. Здесь очень важно учитывать и взгляды ‘профессиональных монархистов’, к числу которых относилась А. В. Богданович.
В доме на Исаакиевской к Николаю II не питали того уважения и пиетета, которые вызывали его отец и дед. Дело было не в переоценке монархических иллюзий, а в том, что поведение и характер нового самодержца мало соответствовали представлениям о верховном правителе, которых придерживались супруги Богданович. Еще когда Николай был только наследником, хозяйка салона записывала, что он ‘развивается физически, но не умственно’ (6 ноября 1889 г.), что во время посещения Японии он и его свита бывали ‘в злачных’ местах и ‘много пили’ (4 июля 1891 г.), что он ‘ведет очень несерьезную жизнь’, ‘увлечен танцовщицей Кшесинской’ и ‘не хочет царствовать’ (21 февраля, 31 мая, 22 сентября 1893 г.), что он ‘упрям и никаких советов не терпит’ (18 апреля 1894 г.) и т.д.
Подобные суждения, звучавшие из уст различных знакомых, создавали образ человека, малопригодного для выполнения ‘великой миссии правления’. Настороженное отношение сохранилось и после того, как Николай стал самодержцем. Описывая поведение царя через три с лишним года после воцарения, Александра Викторовна заметила, что он ‘еще молод’ (22 февраля 1898 г.). Однако в особняке на Исаакиевской не просто наблюдали, но иногда пытались и воздействовать на монарха, причем не только через должностных лиц, но и иным, типично закулисным путем. Вот, например, примечательное свидетельство, относящееся к 1901 г. Генерал пригласил к себе частого гостя дома, Н. А. Радцига, камердинера Николая II, который получил задание ‘направить там (т.е. во дворце. — А. Б.) дело, чтобы царь не так часто увлекался охотой, куда почти ежедневно он ездит’. ‘Время теперь тяжелое, надо делом заниматься’, — заключила Александра Викторовна (20 декабря).
Однако время лучшим для монархистов не становилось. В 1904 г. началась русско-японская война, в которой царизм потерпел серию позорных военных поражений, а в 1905 г. разразилась первая российская революция. Цензовая Россия металась в поисках политических решений. Надежды возлагались то на очередного сановника, то на ‘прозрение’ верховной власти, которая чем дальше, тем больше самоизолировалась от общества и острых государственных проблем. В придворных кругах, напуганных и сбитых с толку ходом событий, которые им все труднее удавалось понимать и предвидеть, распространялась вера во всякие чудеса, увлечение мистицизмом сделалось повальным. В замкнутом мире дворцовых покоев стали появляться фигуры гадалок и прорицателей, обещавших избавление от смут, суливших мир и благополучие в скором будущем. Фиксируя подобные явления, Александра Викторовна считала их недопустимыми. Вот запись от 25 октября 1906 г.: ‘Говорили сегодня, что первую роль у царя и царицы играет Настасья Николаевна Лейхтенбергская, которая разводится с мужем и выходит замуж за вел. кн. Николая Николаевича. Эта Настасья Николаевна, говорят, воплотила в себе медиума Филиппа (шарлатан-гипнотизер из Лиона, одно время ‘вразумлявший’ царскую чету. — А. Б.), что он в нее вселился, и она предсказывает, что теперь все будет спокойно… Царь и царица верят каждому слову этой Настасьи ради предсказываемого ею полного спокойствия, оба они обретаются в ожидании этого полного спокойствия и потому веселы и беспечны’. Восклицанием ‘это ужасно!’ заканчивает Александра Викторовна свое изложение.
Скоро всех гадалок и ясновидящих затмит при дворе мрачная фигура Г. Е. Распутина, этого истинного проклятия последних Романовых. Он появился как один из многих, но время и место сделали его единственным и уникальным феноменом, высветившим пороки агонизировавшей монархии. Ее крах супругам Богданович увидеть не удалось, они умерли до наступления драматического финала (в 1914 г.), но приближение развязки чувствовали, что и отразили дневниковые записи. Убежденная монархистка иногда просто криком кричит о безобразном калейдоскопе событий, разворачивавшемся на верхних этажах государственной власти с появлением там ‘нашего друга’, как называли Распутина в своей конфиденциальной переписке царь и царица. Впервые ‘тревожную весть’ в салон на Исаакиевскую принес уже упоминавшийся Н. А. Радциг в ноябре 1908 г., сообщивший, что ближайшая к императрице фрейлина и ее конфидентка А. А. Вырубова дружит с ‘каким-то мужиком’, у которого ‘звериные глаза, самая противная, нахальная наружность’. Однако ‘самое печальное’ состояло в том, что он бывал у Вырубовой в присутствии царицы, хотя ‘пока во дворец не показывался’ (8 ноября). Но уже в 1910 г. Александра Викторовна с возмущением констатировала, что Распутина ‘допускают во всякое время во дворец’. Описав некоторые деяния ‘старца’, она завершила: ‘И это творится в XX веке! Прямо ужас!’ (20 марта).
Записи последнего, 1912 г. в большинстве своем пронизаны ‘распутинской’ темой. Так, например, 18 февраля 1912 г. Александра Викторовна признала, что, прожив долгую жизнь, десятилетиями вращаясь в петербургском свете, ей ‘более позорного времени не приходилось переживать. Управляет теперь Россией не царь, а проходимец Распутин’ и ‘в данное время всякое уважение к царю пропало’. От крушения монархических иллюзий до краха монархии оставалось совсем немного времени. Уже после смерти жены, в начале 1914 г., генерал Богданович послал Николаю II откровенное письмо, в котором умолял его удалить Распутина от престола, но все было тщетно. Эпилог царизма неумолимо приближался. Этим объясняется то пристальное внимание и обеспокоенность, а затем и отчаяние, которое сквозит в многочисленных записях Александры Викторовны о революционных выступлениях. Уже в феврале 1879 г., говоря о народническом терроре, она с возмущением восклицала:
‘И как до сих пор не найти нити, откуда это исходит?’ Автор без устали отстаивает мысль, что твердая власть, хорошая работа полиции и жестокие наказания, применяемые к ‘нигилистам’ и ‘социалистам’, смогут покончить ‘со всем этим злом’. Она забывает о милосердии, когда говорит о народовольцах, осуществивших убийство Александра II 1 марта 1881 г. Ей мало того, что они приговорены к смертной казни и должны подняться на эшафот. ‘Дама из общества’ ратует за применение к ним перед казнью пыток, тут же добавляя: ‘Я не злая, но это необходимо для общей безопасности, для общего спокойствия’ (29 марта 1891 г.). В 1901 г., обсуждая с управляющим Комитета министров А. Н. Куломзиным студенческие волнения, она высказалась за применение нагайки при разгоне студенческих сходок, как особо оскорбительной для студенчества меры насилия.
Аргументация здесь достаточно проста: ‘Их же поведение внушает нам презрение, поэтому и меры, к ним применяемые, должны быть тоже презренные’ (23 декабря). Между тем одна из глубинных причин социального брожения как раз и заключалась в законодательно охраняемом и несправедливом делении общества на ‘них’ и на ‘мы’, но человек, впитавший в себя предрассудки сословно-ранжированного общества, этого не замечает. Ей кажется такой порядок естественным и справедливым.
Иногда у А. В. Богданович появлялись мысли о том, что для подавления революционных выступлений одного правительственного насилия недостаточно. По мере расширения освободительного движения, приобретавшего характер массовых народных протестов. Александра , Викторовна стала высказывать мысли, которые ранее ей были несвойственны. Говоря о стачках в Петербурге, заметила:
‘Рабочие, может, и правы в своих требованиях, так как изнурены работою от 6 часов утра до 8 часов вечера’ (2 июня 1896 г.). Или вот еще. Размышляя о роскоши придворной жизни, записала: ‘Живя в такой роскоши, может ли царь и семья его понимать бедность, соболезновать ей?’ (28 августа 1911 г.) Конечно, такие краткосрочные ‘прозрения’ убеждений не меняли, но постоянно рождали мысли о ‘неумном’ государственном управлении. Большое место в книге уделено крупнейшему общественно-политическому событию отечественной истории начала XX века: российской революции 1905—1907 гг. Александра Викторовна описала и прокомментировала многие ее вехи, начиная с ‘кровавого воскресенья’, 9 января 1905 г., и вплоть до третьеиюньского переворота 1907 г. Она выступает здесь и как очевидец (ряд эпизодов разворачивался на ее глазах), и как человек, хорошо информированный о различных сторонах деятельности правительства в столь критический период. Растерянность и отчаяние высших слоев общества, паралич власти, неспособность ее принимать необходимые для страны решения — эти исторические реальности зафиксированы хозяйкой дома на Исаакиевской. Записи содержат массу конкретных данных о забастовках, манифестациях, покушениях на сановников, карательных акциях, о собраниях либеральных деятелей и т.п. сведений, в совокупности дающих яркую панораму общественных страстей, сотрясавших Россию в эти годы. Революция вынудила царизм пойти на уступки. В царском Манифесте 17 октября 1905 г. ‘Об усовершенствовании государственного порядка’ содержались обещания ‘даровать народу’ основы гражданских свобод: неприкосновенность личности и жилища, свободу совести, слова, собраний и союзов, привлечь к выборам в Государственную думу все слои населения, признать ее законодательным органом, без одобрения которого никакой закон не мог вступить в силу. По сути дела, самодержавие заявляло о самоликвидации, но не спешило претворить в жизнь эти декларации. Революция изменила систему, но изменения касались главным образом ее внешнего облика, а не органической природы. Когда революционная волна пошла на спад, правящим кругам удалось свести на нет многие из революционных завоеваний.
Автор дневника не одобряла действия властей, уступивших некоторые свои прерогативы ‘безответственной толпе’. Политику же ‘твердой руки’ она, как всегда, искренне приветствовала. Однако жить по-старому уже было невозможно — это чувствовали и правящие слои общества. Необходимы были изменения. Власть имущие оказались перед неразрешимой проблемой: как реформировать режим, ничего не меняя по существу. В состоянии антиреволюционного ослепления правоконсервативные круги упустили и свой последний реформистский исторический шанс — политику реконструкции социальных институтов и экономических структур, предложенную министром внутренних дел и премьером П. А. Столыпиным. Провозглашенная им умеренная программа, направленная на упрочение в перспективе основ монархической системы, была атакована не только левыми. Против нее единым фронтом выступили и влиятельные правые силы, добившиеся постепенного выхолащивания ее сути. Подойдя в 1905 г., по словам Д. Мережковского, ‘к краю и заглянув в бездну’, сановно-аристократическая Россия ужаснулась, но ничего не поняла. Своеобразный ‘коллапс’ воли и инициативы ее наглядно отражен в записях А. В. Богданович, не перестававшей считать, что перестановки в правящем аппарате могут изменить положение. Заметки Александры Викторовны интересны и еще в одном отношении. В них неоднократно упоминаются некоторые выдающиеся представители русской культуры. Упоминаний о них сравнительно немного, но они помогают увидеть и отношение ‘правящих сфер’ к удивительным отечественным талантам и некоторые бытовые и социальные подробности жизни таких людей, как Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой. Вот запись от 29 января 1881 г.: ‘Пришел Комаров, пришел от покойного Достоевского, говорит, что семья в нищете. Мною были высказана мысль, не попросить ли митрополита похоронить Достоевского безвозмездно в Александро-Невской лавре. Комаров схватился за эту мысль, и меня Е. В. (муж. — А. Б.) и он попросили съездить к владыке попросить у него разрешения. Митрополит встретил очень холодно это ходатайство, устранил себя от этого, сказав, что Достоевский просто романист, что ничего серьезного не написал’. В дневнике еще несколько раз упоминается имя Ф. М. Достоевского: приведен рассказ очевидца о встрече с ним на каторге, цитируются некоторые его письма, в которых говорится о романах ‘Бесы’ и ‘Братья Карамазовы’, о прототипах главных героев.
Несравненно больше сведений можно найти в дневниковых записях о Л. Н. Толстом. Этому способствовало несколько причин: личное знакомство Александры Викторовны с членами семьи писателя и некоторыми другими родственниками и, конечно же, общественная позиция Л. Н. Толстого, вызывавшая возмущение и осуждение в официальных кругах, в первую очередь церковных, к которым близко стоял генерал Богданович. Впервые имя великого писателя упоминается 17 февраля 1880 г., и из текста можно заключить, что в Петербурге достаточно были наслышаны о его ‘еретических’ мыслях и ‘классических бреднях’. Автор дневника неплохо была информирована о семейном укладе и различных фактах биографии, об умонастроениях и поступках писателя. Этому способствовало и то, что лето Богдановичи часто проводили в своем имении в Тульской губернии, в непосредственной близости от Ясной Поляны и имения его брата С. Н. Толстого, с семьей которого они были близко знакомы.
Различные оценки и зарисовки можно увидеть в дневнике. ‘Сегодня приезжали, — записала 26 июня 1890 г. Александра Викторовна, — все Толстые, и пироговские (семья С. Н. Толстого.—А. Б.), и из Ясной Поляны. Мария Львовна тоже была. Она серьезнее своей сестры Татьяны, очень нехороша собой, но у нее доброе честное лицо, которое к ней сразу располагает. Она имеет большое влияние на всех своих кузин, так как это любимая дочь своего отца. который у этой молодежи считается божеством’. Через несколько дней продолжала: ‘Были у нас Толстые. Говорят, что Л. Толстой в последнее время много пишет. Разбор своей повести преосвященным Никанором он громко читал за столом в Ясной Поляне, и чтение вызвало у него громкий смех. Видно по всему, что это — человек неверующий, но он, видимо, имеет огромное влияние на молодежь’ и т.д.
Перо Александры Викторовны засвидетельствовало целый ряд эпизодов жизни Льва Николаевича, которые сами по себе чрезвычайно интересны. Естественно, что в силу своих убеждений автор не питала никаких симпатий к гражданской позиции Л. Н. Толстого, страстно и открыто осуждавшего насилие и произвол, царившие в России. В 1892 г. Александра Викторовна заметила: ‘Вообще видно, что с Толстым очень церемонятся’ (16 февраля). Уже после отлучения писателя от церкви повторила свою мысль в 1901 г.: ‘Правительство в отношении Л. Толстого действует прямо непоследовательно’ (12 июня). Сначала она воспринимала Л. Н. Толстого как чудака, эксцентрика, а затем стала видеть в нем богохульника, разрушителя ‘устоев и основ’ столь милой сердцу Александры Викторовны дворянско-чиновно-черносотенной России. Выпады против него встречаются на страницах дневника и после смерти писателя, который (о ужас!) умер без покаяния и был похоронен без церковных обрядов.
* * *
Отголоски разнообразных событий, страницы многих человеческих судеб проходят перед читателем дневника А. В. Богданович, непроизвольно ставшей одним из историографов и своего времени, и своего окружения. Применительно к концу XIX — началу XX в. подобных свидетельств, искренне отразивших взгляды и суждения господствовавших социальных сил, опубликовано пока чрезвычайно мало. Калейдоскоп событий и имен буквально обрушивается на читателя со страниц этого сочинения. Однако для восприятия приводимой неоднородной информации не требуется профессиональной подготовки и специальных знаний. Каждому, кому интересна история страны, кто хочет понять предреволюционный период в его многообразной противоречивости, уловить ощущения и настроения времени, следует прочитать эту книгу, в которой много примечательного. Конечно, понять авторскую позицию — не значит принять ее. Мир из окон нарышкинского особняка выглядел иначе, чем тот, который видели многие другие, стремившиеся преобразовать его. Человеческому сознанию часто бывает свойственно модернизировать прошлое, смотреть на него свысока, считать, что тогда все было достаточно просто и ясно. Вряд ли такой подход к истории уместен. Конечно же вооруженный историческим знанием последующего, читатель не сможет не заметить и узость общественных взглядов автора дневника, и достаточную примитивность и консерватизм многих оценок и политических рецептов, раскрывающих историческую обреченность системы, исповедовавшей подобные ‘ценности’.
Для однозначного неприятия их надо было родиться в другую историческую эпоху, в иных социальных условиях, получить соответствующее воспитание и образование, сформировавшие качественно отличную социальную психологию. Подняться над временем и увидеть контуры будущего — всегда удел лишь немногих. Судить о прошлом значительно легче. Здесь многое уже известно. Однако любой серьезный вывод должен базироваться на знаниях многих фактов и явлений, знакомство с которыми позволяет услышать действительный ‘шум времени’. И помощь в этом окажет читателю предлагаемая книга.
А. БОХАНОВ
От издательства
Орфография и пунктуация в книге А. В. Богданович ‘Три последних самодержца’ приведены в соответствие с современной нормой, однако сохранены некоторые особенности авторских написаний, несущие смысловую нагрузку или отразившие речевой этикет конца XIX — начала XX века. Орфография названий литературных произведений и периодических изданий в тех случаях, когда она отражает широко бытовавшую практику, также не приводится в соответствие с современной нормой.
1879 год
11 февраля.
Сегодня, как громом, меня поразило известие о покушении на жизнь Кропоткина. Рана, говорят, смертельная. Неужели опять начнется ряд убийств? Того гляди, что они снова взволнуют всю Россию. И как до сих пор не найти нити, откуда все это исходит? Опять убийца не пойман…
Мельников рассказывал: когда к Суворову приехал гр. Евдокимов, после того как получил Андреевскую звезду, Суворов его спросил: ‘Ожидали ли вы, когда были военным писцом, дожить до таких великих почестей?’ На это Евдокимов отвечал: ‘Ожидал ли когда-нибудь знаменитый полководец Суворов, что у него будет такой внук, который известен своей глупостью и нетрезвым поведением?’ Нельзя обоих похвалить, оба слишком резко выражались.
12 февраля.
Много говорят, что в беспорядках принимает участие одно высокостоящее лицо. Москва называет Константина Николаевича, которому не добраться никогда до верховной власти, оттого, говорят, он и мутит… Еще ребенком он говорил, что он должен наследовать, что он — сын царя, а наш царь — сын наследника.
14 февраля.
Опять масса необъяснимых фактов, порожденных прошлогодним оправданием Веры Засулич. Убийство Кропоткина (так же метко поражен, как Мезенцев), воскресная история в Киеве, где стреляла толпа залпами в полицию и жандармов (до сих пор все еще сбивчивые сведения), — как говорят, осталось на улице 4 раненых, 1 убитый. Вчера по городу явились прокламации, извещающие, что социалисты ‘казнили’ Кропоткина. До сих пор горсть людей действует безнаказанно, тревожит целое государство — и нельзя ее накрыть. Она же смеется над правительством, печатает брошюры, выпускает прокламации, судит своим кровавым судом. И что же, — мы все удивляемся и недоумеваем, что нам делать. Утром объявлен арестанту приговор, что он будет судим военным судом, вечером — месть за арестанта Фомина, и Кропоткин сражен пулею. Точно так же было и с Мезенцевым. В день его убийства был исполнен приговор в Одессе над арестантом Ковальским, которого расстреляли, — они отомстили за Ковальского убийством шефа.
Петербург — чума. Объявил Боткин. Вот шарлатан! Он этим известием разоряет Россию, действует на руку Биконсфильду. Такие люди опасны. Теперь он — спаситель России, спаситель царствующего дома. Вследствие этого известия и мер, принятых для удаления больных, он является охранителем всего Петербурга. Что теперь скажут в Германии и Австрии? Теперь от нас совершенно запрутся.
10 марта.
Найдены две типографии социалистов — на Голодае и на Гутуевском острове. Замешано много людей, ежедневные аресты, замешаны артиллеристы, говорят — 11 человек, называют Зиновьева, Васильева. Вышла прокламация, также номер их социалистического журнала, дурно напечатанный, они извиняются, что у них остался только дурной шрифт, хороший у них отняли. Все это напечатано. Вот дерзость! Главных никто никак не заберет.
11 марта.
Читала сегодня все газеты,. Суворин в своем фельетоне нападает на жидов, говорит о совместном путешествии старца Краевского с Поляковым, жидом, потом переходит к Цитовичу, который сделался так популярен своими брошюрами, волнующими умы молодежи. Он находит, что, несмотря на то что эти брошюры написаны с разрешения правительства, не мешало бы к ним написать следующий эпиграф: ‘Подцензурный период печати, чтение между строк и умение писать так, чтобы можно было читать между строк, внесли в общество сумятицу’. Совершенно справедливо. Много толков и беспорядков вызвали эти брошюры, якобы написанные с разрешения правительства.
Пример выдающегося факта из одесской практики. Отставной солдат наступил на улице на шлейф местной аристократки. Местный жрец Фемиды приговорил его к двухнедельному аресту, мотивируя свое решение ‘оскорблением действием известной части тела’, очевидно, на сей раз принимая шлейф за известную часть тела.
Фельдмаршала Барятинского с почестями хоронили в его имении ‘Деревеньках’ по Курско-Киевской дороге. Человек, любивший быть окруженным и иметь двор, умирает один в деревне. Некому было известить государя. Узнали только на второй день.
13 марта.
‘Молва’ нападает на И. С. Аксакова и говорит, чтобы он выбирал одно из двух: или славянская пропаганда, или управление банком, или правильность банковых операций, или благотворительность.
Опять новое покушение, но, слава богу, не удавшееся. Стреляли в Дрентельна, который не ранен. Пробило оба стекла в карете. Дрентельн гнался за убийцей, но тот успел скрыться. Удивляюсь ненаходчивости полиции: видеть человека, верхом скачущего, за ним карету, догоняющую ездока, и не преследовать! Дрентельн даже выскочил из кареты, сел на извозчика, но в ту же минуту увидел лошадь в руках городового, седок же успел взять извозчика и скрыться.
Во время предания земле в Москве тела убитого князя Кропоткина преосвященный Амвросий сказал слово, в котором развивал мысль, что во всех этих беспорядках виновато ‘передовое сословие’. Говорят, что он этим хотел укорить дворянское сословие, что многие отстали от церкви, что теперь проповедуют свободу совести, свободу слова, что мало интересуются вопросами религии.
14 марта.
Говорили много о покушении на жизнь Дрентельна. Многие говорят, что встречали на улицах много дурно одетых статских верхами, которые близко подъезжают к разным экипажам, вероятно, приучая лошадей.
Рассказывают, что три или четыре дня тому назад у Дрентельна обедали двое его приятелей. После обеда они перешли в кабинет, где на столе увидели социалистический журнал ‘Земля и воля’. Номер был не тщательно напечатан. Дрентельн сделал это замечание и нашел, что довольно литературно написано. На другой день он получил письмо, в котором социалисты его благодарят за то, что нашел, что хорошо написано, что само правительство виновато, что дурно напечатано, но обещают, что скоро это исправят. Вот люди!..
17 марта.
Вчера обед очень удался. Говорили о Дрентельне, о покушении на его жизнь. Рассказывали, что в последнее время за ним все следил переодетый человек сыскной полиции. Уже раз тот или другой верховой преследовал его карету, вынул револьвер. Переодетый сыщик сделал то же, тогда незнакомец быстро скрылся. В день покушения полицейский не тотчас поехал за Дрентедьном, который в этот день выехал из дому ранее обыкновенного. Все это было рассказано Зуровым, который должен хорошо знать.
2 апреля.
Утром, в 9 часов, злодей стрелял в государя, но бог спас царя.
Собранные и рассказанные разными лицами подробности.
Маков, видевший государя через полчаса после покушения, рассказывал, что государь сам ему говорил, что, пройдя Певческий мост, с ним встретился человек в штатском пальто, в фуражке с кокардой, который, поравнявшись с государем, остановился и отдал ему честь. Лицо этого человека обратило на себя внимание царя. Он невольно обернулся и в ту же минуту увидел пистолет, направленный на него. Оборотившись, государь миновал опасности. Пуля пробила стену дворца, где и засела. Злодей прицелился во второй раз — царь уклонился влево, преступник прицелился в третий раз — царь опять уклонился. В это время подоспел жандармский офицер Кох, который свалил преступника, который успел дать еще два выстрела. Одним из них ранен переодетый стражник Милошевич. В это время выскочил из своей квартиры Павел Андреевич Шувалов. Государь сел в его коляску и подъехал ко дворцу. Маков видел его уже совершенно спокойным.
Салов приехал из дворца. Государь очень громко, очень спокойно говорил в Белой зале собравшимся дворянам. 10 минут ‘ура’ не прекращалось, говорят, не запомнят такого восторга, многие плакали. Салову говорили, что государь узнал, что его спасло. Государь высокого роста, человек, который стрелял, тоже высокого роста. Слава богу, что этому не удалось убежать.
Е. В. встретил Николая Николаевича. Он положительно летел в коляске во дворец, адъютант на козлах. Потом обратно, влетел в Конногвардейские казармы объявить о страшном случае. Михаил Николаевич, узнав, без фуражки прибежал во дворец.
Змачинский говорил, что государь, убегая от злодея, потерял фуражку. Е. В. посоветовал этому офицеру не распускать таких слухов, особенно ему, фамилия которого оканчивается на ‘ский’.
Митрополит рассказывал, что царь пришел очень осторожно объявить об этом императрице, чтобы ее не напугали другие. Сказал, что господь в третий раз спас его от руки убийцы.
Бильбасов рассказывал, что он с женой был в толпе, ожидая появления государя на балконе. Он услышал слова: ‘Если патриот — кричи ура, если социалист — то молчи’. Слова эти были произнесены человеком, одетым мастеровым, народ, близ стоявший, спокойно их слышал и ничего с этим человеком не сделал.
Косаговский видел злодея, говорит, что противная рожа (его слова). Он принял яд, цианистый калий, который был у него в ногтях, но не отравился. Его стало рвать, потом ему дали антидоты. Одет был сверху прилично. а когда сняли чистую рубашку, под ней оказалась старая грязная ситцевая рубашка. Назвался он отставным чиновником Соколовым, служил, говорит, в Министерстве финансов, потом говорит, что у него много фамилий. Стрелял в государя, потому что не доволен, как он управляет…
Когда Косаговский подошел к злодею, тот, услышав его имя, открыл глаза и посмотрел на него. Косаговский говорил: верно, посмотрел на меня, чтоб заметить мое лицо, в случае, если ему придется убежать… Все время лежит без движения, отказывается есть, курить, глаза закрыты.
Бильбасов рассказывал, что за 5 дней до покушения германское тайное агентство прислало шифрованные телеграммы на имя Адлерберга, а потом депеши к Дрентельну, спрашивая его, что они, т. е. русское правительство, намерены предпринять по получении этих телеграмм. Дрентельн будто бы отвечал, что он никаких депеш не получал и не знает, почему ему делают этот вопрос, что никаких депеш они не посылали. По вторичному утверждению в посылке ими депеш было преступлено к разведыванию, где находятся эти депеши. Они оказались на столе у Адлерберга, который никогда не берет на себя труда что-либо распечатать.
Берлинский тайный комитет извещал, что социалисты намереваются сделать покушение на жизнь государя, или на обоих разом — царя и наследника, или же на всю семью царскую одновременно, но что покушение будет непременно. И такая депеша лежит нераспечатанная на столе у ленивого министра!
3 апреля.
Вчера Маков рассказывал, что три дня сряду около дворца бросали маленького формата листки с надписью: ‘Смерть злодею, смерть тирану!’. Один такой листок был поднят самим государем.
Вечером рассказывали, что убийца был не один. Один, видя своего товарища схваченным, укрылся, и его не нашли. Другой вбежал в ворота Главного штаба, ворота оцепили, и до сей минуты он еще не найден. Говорят, был извозчик, который их ожидал. По рассказам одних: государь бежал, за ним убийца, и государь кричал: ‘Спасите меня!’ Поравнявшись с комендантским подъездом, навстречу государю вышел один из гренадеров дворцовой роты и повалил злодея. В народе говорят, что этот фельдфебель, спасший царя, произведен в офицеры. Имя преступника — Соловьев.
Говорят также, что задержана та карета, из которой был сделан выстрел в Измайловском полку в генерала, она стояла в ожидании этого Соловьева, который должен был с извозчика пересесть в нее и спешить на Варшавский вокзал к 11-часовому поезду. Все было предусмотрено, чтобы в случае удачи они могли попасть на поезд. В карете находился какой-то человек, но скрывают кто и взят ли.
4 апреля.
Сегодня все редакторы in corpore (В полном составе (лат.).) были у Макова. Оттуда приехал Бильбасов, очень взволнованный, и рассказал, что там произошло. Маков обратился к редакторам с речью, в которой говорил, что за последнее время все газеты говорили много лишнего, особенно четыре газеты распространяли ложные, тенденциозные известия. Из них три: ‘Неделя’, ‘Русская правда’ и ‘Русский мир’ уже закрыты, а что касается четвертой, ‘Голоса’, — он обратился к председателю цензуры Григорьеву и сказал: ‘Прошу закрыть эту газету на 6 месяцев, дав ей 3-е предостережение за передовую статью, где разбираются слова ‘Rpublique franaise’ (Французская республика (франц.).) и где об этом преступлении говорится: ‘…столь же мало оправданное, сколь и бесполезное’. Вообще эта газета давно уже имеет вредное направление и пагубно влияет на общество’. Бильбасов прервал его, сказав, что он, Маков, не прочитал статьи, о которой говорит, что депеша, о которой говорится в этой передовой статье, была напечатана в ‘Правит. Вестнике’ и пропущена цензурой. Бильбасов требовал сейчас же проверить. Маков ушел в кабинет, куда вскоре призвал Бильбасова и просил его извинения, говорил, что не понял так статью. Бильбасов сказал, что ему очень тяжело, что Маков, которого он уважает, заподозрил его в солидарности с темными подпольными людьми и т.д. Маков сказал, что поспешит взять назад свое распоряжение о закрытии ‘Голоса’. Бильбасов ответил, что, будь он сам редактором, сегодня же он закрыл бы газету сам.
Говорят, в Ростове-на-Дону — бунт. Население освободило преступников из следственной тюрьмы, разнесло государственный банк. Казаки, посланные усмирить мятежников, отказались повиноваться и не пошли.
Государь сегодня проехал по Большой Морской в открытой коляске, казак на козлах и два верхом сзади. Тяжело это видеть.
Маркевич говорил, что Милютин после выстрела сказал Михаилу Николаевичу, что такие явления в духе времени.
Попов, адмирал, сказал Е. В., что он знает из достоверных источников, что преступник Соловьев очень проговаривается, что произведены многие аресты, очень серьезные.
6 апреля.
Е. В. утром был у Посьета. Был Михневич. Условились втроем, что необходимо уничтожить самонадеянную барановскую комиссию, которая совсем не имеет raison d’tre (Смысла (франц.).). Необходима комиссия при Министерстве путей сообщения и очень вредна вне его влияния, особенно находясь в руках такого фокусника, как Анненков.
Граф Ростовцев, разжалованный за антирусскую переписку с Герценом и теперь находящийся при вел. кн. Николае Константиновиче, который теперь в штатском платье, без права носить мундир, находится в Самаре, говорил сегодня об этом молодом человеке, что он положительно серьезен, любит учиться, большой семьянин.
Сегодня в ‘Правит. вестнике’ напечатан указ Сенату. Петербург объявлен на военном положении, генерал Гурко назначен помощником к командующему войсками вел. кн. Николаю Николаевичу с правами генерал-губернатора.
Усилена власть московского и киевского генерал-губернаторов, и временно будут назначены генерал-губернаторы в Одессу и Харьков. Давно пора!
1880 год
3 января.
Утром Е. В. получил интересное письмо от Баранова, в котором он, между прочим, пишет: ‘Выезжаю только по требованию начальства, стараясь нигде не показываться. Выехать в форме я уже не могу, а в штатском я еще не могу’. Ужасное теперь его положение, но и Лесовского не лучше.
6 января.
Из новых личностей Черевин не произвел на меня того впечатления, какого я от него ожидала: тихий на вид, умно смотрит. Хотя и говорят, что при дамах молчит, но у нас разговорился.
19 января.
Напали наконец на типографию, где печаталась масса прокламаций. Напали совершенно случайно, бессознательно: искали одного подозрительного человека, а вместо того нашли целую шайку.
21 января.
Был генерал Савельев. Рассказывал, как раскрыли социалистов в Саперном переулке. Полиция производила обыкновенный вседневный обыск, обыск, какие делаются каждую ночь в 40 или 30 квартирах не служащих или учащейся молодежи, которая живет не в доме родных. Делая такой обыск, набрели на них, но они до сих пор не знают.
Разговоры о взятой типографии не прекращаются, у всякого есть своя подробность, ни с чем иногда несообразная. Всякий хочет знать больше другого. Одно только меня страшно поражает, что можно 3 года жить в центре города, печатать целый журнал, приносить шрифты, выносить массу прокламаций, собирать сомнительную молодежь, жить в большой квартире двум женщинам и трем мужчинам без прислуги, — все это на глазах дворников, полиции, почти с ее ведома. И за это получила эта полиция громадные награды, за то, что совсем случайно накрыла это социалистическое гнездо. Ночью разбудили государя оповестить об этом событии, разбудили в 51/2 часов — какая дерзость! Это дело полиции — знать и следить за жильцами, а она хвалится открытием этой шайки после 31/2 -летнего, как оказывается, существования на том же месте, в той же квартире, за которую платили 1500 руб.
22 января.
Суворин много рассказывал интересного. Графиню Гендрикову выслали из Петербурга по высочайшему повелению в 24 часа. Ее уже давно недолюбливает государь, прежде за ней ухаживал, потом бросил, — она ему стала надоедать. В Ливадию в этом году ее не пустили. Она всюду старалась пролезть. Написала письмо, говорят, дерзкое, государю, ездила просить генерал-губернатора отправить в казенном пакете ее частное письмо, так как от нее на почту не принимали, — не успела никого склонить. Наконец в Петербурге на ее просьбу согласился Дрентельн, который ничего не знал, что письмо это будет неприятно. Потом эта барыня громко везде ругала государя, что он — un vieux ramolli (Старый маразматик (франц.).) и проч. Когда после смотра кирасиров послана была депеша шефу, что полк в блистательном порядке, — эта депеша тоже подверглась критике. Вот почему и попросили уехать подобру-поздорову.
28 января.
Гейнс читал сегодня свою записку. Очень дельно и хорошо написано. Он рисует картину современного состояния России в очень мрачных красках. Меры, которые он предлагает, чтобы избавился от людей беспорядка, — очень дельные, но вряд ли их применят. У нас всегда хорошее остается без внимание.
29 января.
Граф Игнатьев с первого разу не может произвести хорошего впечатления. Он некрасивее всего того, что можно себе вообразить. Большое широкое лицо, довольно длинно обстриженные волосы, небольшой рост, неприятное выражение глаз, все черты несимпатичные — вот портрет человека, о котором так долго говорила вся Европа во время войны 1877-1878 годов. Когда он говорит, любит, чтобы его больше слушали. Говорит хорошо. Его записка о Нижегородской ярмарке очень дельно написана, видно, что он с большой наблюдательностью отнесся к этому делу. Обе записки, и Игнатьева, и Гейнса, рисуют в черном положение России.
Первый предлагает меры для ярмарки, второй, чтобы уничтожить нигилистов, предлагает:
1) дать рабочему люду занятия, сделать то, что сделал Наполеон в Париже: начать разные сооружения и, главное, устроить ирригацию в южных губерниях, которым угрожает голод,
2) снять налог на соль, а, чтобы возместить казне эти 12 млн., наложить на керосин и на минеральные масла, а также на ввозные товары,
3) устроить больше реальных школ,
4) переменить губернские учреждения, уничтожить губернских советников, вице-губернаторов, а создать обер-полицмейстеров и отдать усиленную полицию в руки губернаторов, власть которых необходимо усилить. Временных же генерал-губернаторов совершенно уничтожить, как вредное и никуда не годное, дорого стоящее правительству учреждение. Эту записку, верно, не одобрит Игнатьев, так как сам был генерал-губернатором и им до сих пор состоит.
31 января.
Про митрополита киевского Арсения рассказывают, что он очень любил скоромные анекдоты. Раз, когда он такой рассказал при императрице, Дондуков ему заметил, обращаясь к царице: ‘Son minence aime les dners lourds et les conversations lgè,res’ (Его преосвященство любит тяжелую пищу и легкие разговоры (франц.).).
В 7-м часу в подвальном этаже дворца, под тем помещением, где находится караул, произведен взрыв, лопнула газовая труба, но вряд ли лопнула без посторонней помощи. Удар был так силен, что свод взорван, перебиты стекла, и, как оказывается, еще убито в карауле, где находился Финляндский полк, 5 человек солдат, 12 тяжело ранено и около 25 человек получили ожоги. В ту минуту, когда происходил взрыв, государь вышел из своего кабинета в тронную залу встречать принца Александра Гессенского, приехавшего во дворец обедать. Огонь показался из душников в комнате, где находился государь, запах пороху был весьма силен, и мгновенно освещение в комнате потухло. Взрыв был так силен, что было слышно на площади. В Главном штабе не могли понять, отчего в пушки стали стрелять.
Принц Гессенский приехал вчера же из-за границы в 6 часов вечера, и по этому случаю обед был отложен до 61/2 часов. Злоумышленники не рассчитали, не знали, что обед отложен на полчаса. Когда в столовой произошел взрыв, там никого не было. Говорят, последствия взрыва ужасны. Вся столовая, а по рассказам других — часть столовой, пострадала. Они размерили время, чтобы взорвать тогда, когда все будут сидеть за столом, но не рассчитали, что поезд Гессенского может опоздать и что обед могут отложить, что и случилось. Взрыв был сделан под тем помещением, где находится караул. Внизу помещались столяры, и, говорят, к ним-то и был внесен ящик с динамитом. Было их 10 человек, 8 взяты, а двух никак не разыщут. Тотлебену поручено разрывать убитых и раненых. Теперь уже оказывается, что 10 убитых и 48 раненых, всех же солдат бывает иногда в караульной до 200 человек, так как туда приходят отдыхать те, которые сменяются со своих постов внутри дворца.
1 февраля.
Были у Фере. Она нам рассказывала подробности насчет взятой типографии. Эти люди жили всего 4 месяца — и того довольно — под фамилией Лысенко. Теперь они уже вышли из моды, найдется третья, и вторую забудут, которая печатала ‘Черный передел’, так звали, кажется, этот журнал.
5 февраля.
Были у митрополита Исидора. Приехав домой, узнали о новом злодействе нигилистов: произвели взрыв в Зимнем дворце. Сегодня всех редакторов в 3 часа собрал Маков, и они все им остались очень довольны. Какой ужас! Что было бы, если бы они сумели взорвать часть дворца. Они метили на ту часть, где находится кабинет государя.
6 февраля.
Был большой выход во дворце. Государь, очень расстроенный, но на вид спокойный, сказал несколько слов, которые не мог кончить без слез, сказал, что надеется, что народ ему поможет сокрушить крамолу, что господь его спас еще раз, что надеется на всех, что необходимо искоренить зло. Город украшен флагами.
7 февраля.
Утром масса народу. Каждый рассказывает и ужасается, что именно во дворце злоумышленники избрали место для своих злодейств. Правда, верится с трудом. Нет еще никаких правительственных оповещений. Кутайсов кричит, что надо выгнать Макова, ему он всех противнее. Но надо отдать справедливость: лучше ли при Макове, чем было при Тимашеве? Тогда он работал за Тимашева, а Перфильев-то за него не работает, да и работать не умеет.
Был Бобриков. Рассказывал подробности похорон убитых финляндцев. На одном катафалке стояло 10 гробов. Первый гроб вынесли генерал-адъютанты, остальные — офицеры полка и гвардейского корпуса. Государь вчера был на панихиде. Шеф полка, вел. кн. Константин, был во все время отпевания и погребения.
8 февраля.
У Гейнса была страшная сцена с Тотлебеном по поводу записки, которую Гейнс передал цесаревичу. Тотлебен ему сказал, что он смущает и путает неопытного молодого человека. Лорису Тотлебен очень ругал Гейнса, назвав его жидом и т.д., но Лорис, кажется, не разделяет мнения своего коллеги.
9 февраля.
Был Зейфорт. Ему сегодня митрополит сделал выговор, что дворяне себя мало показывают во время торжественных молебнов в Исаакиевском соборе — они присутствуют, но не в мундирах, а в партикулярных платьях.
11 февраля.
Суворин рассказывал про впечатление о взрыве в Зимнем дворце. Клейст, Мейер, Кушелев, Курис — один сменял другого.
Рассказы про то, каким образом государь сказал, что обманулся в друзьях. Трудно верить: говорят, Гейнс сказал эти слова про государя у Пратасовой. Трудно верится, что так мало охраняют царя. Теперь у него собираются ежедневно Комитеты, но к чему все это поведет, когда у государя такие советчики, которые боятся только одного — потерять портфель министра?
Говорят, что Лорису предстоит занять здесь важный административный пост. Сегодня его сделали членом Гос. совета. Побольше бы таких деятельных людей — и дело пойдет лучше.
Вчера сгорела Петровская земледельческая академия близ Москвы.
До чего доходит неблагодарность и несправедливость! В истории взрыва во дворце всего более виноват Адлерберг, малое дитя это поймет. Оказывается же на деле, что не он, а Гурко, хотя Гурко просил осмотреть дворцовые подвалы, но ему в этом было отказано. Теперь же, когда собрался совет у государя под eго председательством, Гурко не был допущен в залу заседания, а ожидал в другой комнате.
Теперь, кажется, начинает подниматься звезда Лориса. Дай ему бог все это привести в порядок. Гурко с самого начала говорил, что он ничего не смыслит в администрации, притом у него страшный дурак правитель канцелярии. Не то можно сказать про Скальковского — он очень дельный и работящий.
Многие опасаются страшных бедствий 19-го. Рожественский говорил, что под малою церковью Зимнего дворца найдено несколько пудов динамита. Неужели французское правительство не выдаст нашему знаменитого Гартмана? Странно будет, если такого человека — и не возьмут. Говорят, что нет у нас с ними конвенции на выдачу преступников, но это событие hors ligne (Из ряда вой выходящее (франц.).) — подкоп под полотно железной дороги, теперь уже признано, что он этим занимался.
12 февраля.
По словам Львовского, теперь в соборе ежедневно осматривают подвалы — неровен час, может, и туда подсыплют динамита, благо, что его так легко теперь делают.
Слышала, что по поводу доклада начальника берлинской полиции Мадая император Вильгельм выразил удивление, что не было обращено внимания на предостережения и сведения, доставленные еще в декабре месяце Maдаем в Петербург о проектируемых нигилистами покушениях. Вторично покушению предшествовали предостережения из Берлина, и опять ничего не было сделано, чтобы предотвратить это ужасное событие.
Сегодня Каульбарс нам рассказывал, что пойманный рабочий проговорился, что они дежурили по часам с другим товарищем, который спал. Первый рабочий, оставшийся на часах, не разбудил вовремя товарища, остался часом позднее. На вопрос, почему он так сделал, отвечал, что слышал, что готовится взрыв, и желал узнать, в чем дело. Очень нелепый ответ.
13 февраля.
Трудно записывать все те глупости, которые слышишь. Один рассказывает, что будет испорчена машина водопроводная в Петербурге — останемся без воды, другой, что были получены печатные листки в казармах Преображенских, Конногвардейских и 8-м флотском экипаже, что они будут взорваны, говорят, найдена мина у дома Плаутина, что вторично во дворце было какое-то несчастье, что продолжают находить динамит, что Зуров, проходя во дворце, узнал в одном из разодетых лакеев выгнанного им за пьянство и буйство городового, что какая-то судьба всегда удаляет из Петербурга Константина Николаевича, когда что-либо такое случается, что вторично неосторожная лампа падает и сжигает на столе бумаги.
Город наполнен нелепыми слухами, все чего-то боятся, многие выезжают или собираются уехать, аресты продолжаются, также продолжаются и загадочные убийства.
Два дня тому назад убили дворника, который донес о существовании типографии на Васильевском острове. Пришли мужчина и женщина нанимать квартиру, он показал, и тут-то произошла экзекуция. Мужчина и его спутница скрылись.
Теперь назначен главным после царя, можно сказать, Лорис, ему даны большие полномочия. Справится ли он с этой работой?
14 февраля.
Гартмана привезли. Теперь, надеюсь, он уже не уйдет из рук правительства. Помогли открыть, кто он такой, часы. Дело было так: пришел молодой человек покупать один минный прибор. За него запросили в Париже 800 руб. У него не было достаточно денег, и он за прибор заплатил часами, прибавив немного денег. Когда стали искать, у кого были куплены эти дорогие часы, оказалось, что в Петербурге одна знатная дама подарила эти часы одному известному Гартману, а тот уже передал их своему племяннику. Таким образом узнали о фамилии Гартмана, которого давно искали.
Сегодня напечатано воззвание к жителям столицы, где Лорис обращается ко всем обывателям и возлагает на них надежду, что они помогут ему сокрушить зло, что он, со своей стороны, употребит все силы, все свое умение, чтобы вернуть порядок в России, возвратить ей прежнее благосостояние. Теперь Лорису даны права премьер-министра, ему подчинены все генерал-губернаторы, все ведомства, не исключая и военного. У него болезненный вид, дай бог, чтобы он был здоров. По мне, он очень милый, когда его ближе знаешь, подпадаешь решительно под то обаяние, которое невольно он внушает всем тем, которые его окружают. ‘Голос’ в передовой приветствует его назначение и приводит девиз графа Лориса: ‘Сила не в силе, сила в любви’.
16 февраля.
Был Батьянов, которого вытребовал Лорис состоять в его распоряжении. Батьянов очень, кажется, умный. Можно только поздравить Лориса, если он себя такими окружит. Кроме него еще назначены состоять при Лорисе Черевин и кн. Вяземский.
Был также Кутайсов, просился тоже у Лориса к нему, но тот ему отвечал, что государь ему назначает, — понимай, как знаешь. Батьянов говорил, что теперь, кроме мер предохранительных, до 20-го они не будут других предпринимать, чтобы эти числа прошли покойно. 19-го в 10 часов утра будет выход государя к войскам, собранным возле дворца принести поздравления его величеству. Этого не будет объявлено в газетах.
В субботу, когда государь назначил Лориса председателем верховной комиссии, он был дежурным. Когда собрались министры в экстренный совет к государю, он его тоже позвал, посадил рядом с собой и объявил всем свою волю. Лорис был очень удивлен и взволнован этой неожиданностью и тою ответственностью, какая на него возлагалась высочайшей волею, но преклонился перед нею.
17 февраля.
Была у митрополита. Он рассказывал, что получил письмо от одной дамы с фразой, что ему достанется, что ему не избавиться казни.
Нам рассказывали, что Толстой получил письмо, где ему советуют опомниться, просить наставлений архипастырских у тpex митрополитов, которых, в свою очередь, просят его увещевать бросить свои классические бредни.
18 февраля.
Редко случаются такие дни, как завтра, редко их переживают народы. Как пройдет завтрашний день? Все меры старались принять, но враг силен на выдумки. 300 студентов остались без крова, убыток — 500 тыс. Говорят. — поджог, подожгли в то время, когда производился обыск у студентов. Угрожают 19-го взорвать весь Петербург.
Про Дельсаля рассказывают, что он во время взрыва находился с Гротом и Голицыным на Салтыковском подъезде, ожидая прибытия принца Гессенского, который в прошлый раз подъехал с этого подъезда. Но 5-го принц подъехал к другому подъезду. Грот и Голицын поспешили туда, но так как Дельсаль болел ногою и не мог скоро подняться на лестницу, то сел в подъемную машину, которую поднимали в минуту катастрофы и не подняли, а оставили между небом и землей на воздухе, где он оставался четверть часа забытый, так как служители, которые его поднимали, — одного контузило, другой с испугу убежал. Вот наказание, которое он вполне заслужил.
Такое движение в городе, точно канун святого светлого праздника. Сегодня у Исаакия была панихида по царе Николае. Масса военных собралась к этому времени в соборе. Е. В. встретил там Лориса.
Он был очень озабочен
19 февраля.
Вчера в час ночи через Зурова Е. В. была прислана от Лориса депеша полтавского губернатора, извещающая, что завтра во время обедни будет взорван Исаакиевский собор. Е. В., взяв сторожей, ходил по всем катакомбам собора, причем сторожа лазали в печи, все осмотрели.
Сегодня на выходе государь не сказал никакого спича, молча приветливо кланялся.
20 февраля.
Сегодня в третьем часу дня Лорис возвращался домой, когда дурно одетый человек, на вид лет 30, поджидавший его на углу Почтамтской и Б. Морской, выскочив из своей засады, выстрелил в него в упор в правый бок. Шинель спасла графа, пуля скользнула по шинели, разорвав ее в трех местах, а также и мундир. Но, слава богу, Лорис остался невредим. Преступника тотчас схватили. Оказался еврей перекрещенный, но находящийся под надзором полиции. Лорис, когда почувствовал дуло пистолета, размахнулся на убийцу, что, верно, и спасло его. Граф сказал: ‘Меня пуля не берет, а этот паршивец думал убить меня’. После покушения у Лориса собрались цесаревич, вся семья царская, министры, послы, много обывателей. Батьянов говорил, что вид преступника мерзкий, гадкий, так и хотелось его поколотить. Его повесят послезавтра. Преступник сказал, что если ему сегодня не удалось, то, может, наверное, удастся другому. Какая ужасная у них лига!
Губонин, вспоминая восшествие на престол государя, рассказал, что 25 лет назад, когда ударили в колокол у Василия Великого в Москве к присяге государю Александру II, колокол оборвался и с шумом упал, а был только что починен и повешен к коронации. Странный случай.
21 февраля.
Лорис уже одну разумную меру издал, чтобы полиция не отдавала честь никому, кроме государя, цесаревича и главнокомандующего, иначе они занимались больше — не пропустить генерала, чем порядком на улице. Завтра повесят этого преступника на Семеновском плацу. Зовут его Млодецкий.
22 февраля.
Сегодня повешен Млодецкий. Как и следовало ожидать, все время вел себя бойко, смело. Жаль, что священник его провожал, хотя перед повешением он поцеловал крест. Он говорил: ‘Если не мне удалось убить Лориса, то другому, третьему, а наверное удастся. Мы это решили, так как система Лориса — самая вредная именно для нас’. Это он сказал на вопрос Батьянова: отчего, не дождавшись распоряжений Лориса и зная его мягкую систему, он вздумал стрелять в него.
Сегодня этого злодея, имя его Ипполит Млодецкий, казнили. Вчера привезли из Москвы палача, который и надел на него петлю. Много приходило народу рассказывать впечатления во время казни. Преступник себя держал очень нахально, смеялся на все стороны, особенно недружелюбно глядел на военных, смело шел на смерть, эта смелость у них — un parti pris (Упрямство (франц.).), хотят этим выказать свою правоту. Батьянов, который его допрашивал, рассказывал, что он, хотя и имел вид животного, далеко не глупый человек, фанатик до мозга костей, что он произвел на него вид, что, если будут его и пытать, он ничего не скажет. Батьянов пришел к тому убеждению, что они дают эти поручения лицам, выдержавшим особого рода испытания, готовым на все. Дерзость его во время суда заставила его вывести из залы, и его ввели только тогда, когда пришло время прочесть приговор. Дюфферин (английский посол), поздравляя Лориса со счастливым исходом, прибавил, что это первая пуля, которая прошла сзади графа, все другие он встречал грудью вперед.
Прочла в ‘Journal des Dbats’ письмо из Петербурга, где говорят, что был сделан обыск по приказанию III отделения у некоего Пигальского, что найдено письмо, где говорится, что он может действовать, что Шебаша (вымышленное имя) видел царя, что царь покоен и что дело можно начинать. Редакция от себя прибавляет, что из этого видно, что к нигилистам причастны лица высокопоставленные, которые видят царя, а может быть, даже и его родственники. Все это не в бровь, а прямо в глаз бедному Константину. Но я положительно отрицаю, чтобы он был в этой шайке — он слишком умен и слишком дорожит своим положением. С таким братом ему ли не хорошо живется? А ожидать того, что о нем говорят, будто он добивается, он понимает, что это может только сумасшедший человек.
23 февраля.
Говорят, взяли в толпе, которая смотрела на казнь, до 7 человек, громко порицавших действия правительства и высказывавших свое сочувствие к преступнику. Есть же такие люди! Нелегко будет Лорису справиться со всем этим злом — глубокие корни им уже пущены.
24 февраля.
Сегодня завтракали Морголи, Гагарин, Бобриков, Вышнеградский, Бруннер и много других. Бобриков рассказывал подробности насчет преступника. Когда его повели в суд, он шутил и резко отвечал, но, вернувшись обратно в крепость и зная уже, что он приговорен к смерти, он имел вид смущенный. Когда его спросили, хочет ли он есть, он попросил и два раза ел два сытных обеда с большим аппетитом. Обед состоял из щей (1 фунт мяса), телячьей котлеты и блинов без варенья.
Бруннер, командующий войсками Казанского округа, развивал свою мысль, как уничтожить нигилистов: объявить Петербург на военном положении, потом сделать общий обыск офицерам во всем Петербурге, а затем сделать ответственными за жильцов всех домохозяев, ‘если найдется в доме типография и подозрительная личность — конфисковать дом в казну.
27 февраля.
Пришел Батьянов. Много рассказывал про свою беседу с убийцей. Когда он поехал к нему в крепость, то тот, видя, что Батьянов очень удобно поместился против него и о многом стал спрашивать, полюбопытствовал узнать, не будет ли он мешать ему спать. На это Батьянов отвечал, что он будет спать, сколько пожелает. Он рассказывал, что в народе у них уже ходит до 35 тыс., что он — один из маленьких, что если б им удалось достичь своей мечты, то его положение было бы не выше школьного учителя, что он шел убить, что был бы счастлив, если б ему удалось убежать, но если б убежал, то вторично постарался бы метче стрелять, что у них есть знаки, по которым они друг друга узнают.
Сегодня Дрентельн оставил пост начальника III отделения. Вместо него Черевин, с подчинением Лорису. Батьянова Лорис, кажется, очень любит. Когда ложится спать, призывает его к себе, долго с ним говорит и не отпускает от себя.
28 февраля.
Сегодня Иславин рассказывал, что опять вышел номер ‘Народной воли’. Вот люди неугомонные! Неужели у них есть еще типографии? Как они умеют действовать! Их девиз: ‘l’union fait la force’ (В единстве сила (франц.).). Никогда своего не выдадут. Ляжет костьми, умрет — ничего не скажет.
5 марта.
Завтракал Коростовец. Много говорил насчет полиции, находит, что еще мало сделано Верховной комиссией! Теперь затишье полное, как будто успокоились все — и общество, и нигилисты. Но надолго ли? Говорят о назначении в Верховную комиссию, кроме Ковалевского, Батьянова, Черевина, еще Имеретинского, Победоносцева, Маркова, Шамшина, Перфильева, Каханов уже давно назначен. Неужели Перфильев может дать добрый совет? Вчера было первое заседание комиссии. Как водится, прошло, ничего не выяснив, так как пришлось каждому приглядеться к своему соседу.
14 марта.
Пришел Косаговский. Сегодня приехал. Объехал три города, где находятся тюрьмы с политическими преступниками. Много рассказывал достойного внимания. Например, в Москве было им конфисковано письмо, уже с печатью прокурора, значит, законом дозволенное, где была прямо написана и проведена антиправительственная агитация. Фамилия прокурора очень неразборчиво написана, начинается на ‘К’ (оказалось, по справкам, что в Москве 4 прокурора и фамилии всех начинаются на ‘К’).
Был Батьянов. Он ездил по тюрьмам узнавать, где находятся разные подозрительные люди. Е. В. ему говорил про свое свидание с Лорисом. Когда он увидел Лориса в его большом кабинете, с большими очками, через которые смотрели большие глаза, в темной комнате в отделении — Скальковский, потом рядом дежурные, — все это имело вид военного штаба.
15 марта.
Был Имеретинский. Говорил, что при назначении Лориса во главе комиссии общественное мнение разделилось на две партии: высшее общество видело в этом назначении только полицейскую должность, народ и печать увидели в нем неограниченного правителя, пользующегося правом диктатора, и это повредило Лорису, — теперь он не в состоянии будет всего того сделать, что от него ожидают одни и другие. В настоящем же его положении без особенных экстренных полномочий он ничего не может сделать.
Писала под диктовку Е. В. воззвание Верховной комиссии, где она оповещает, что все раскаявшиеся нигилисты, если придут, отдадутся в руки правительства — оно их укроет от прежних товарищей. Мысль добрая, но вряд ли принесет добрый плод.
Был у Е. В. спирит Ридигер, предлагает спиритизмом избавить Россию от нигилистов. Тоже мечта!
25 марта.
Утром пришел Батьянов. Вчера у них была комиссия. Много толковали о поднадзорных. Кажется, изменят эту меру, находят ее неудобоприменимой: теперь во всей России находится 400 тыс. человек под надзором полиции.
Зуров поднес список лиц — 136 человек, находя, что они должны быть высланы из Петербурга. Когда разобрали степень их виновности, он первый согласился с тем, что 60 человек из 136 можно оставить на прежнем месте жительства.
29 марта.
Е. В. предложил Лорису меру: посылать избранных священников беседовать в тюрьмах с преступниками. Эта мера очень Лорису понравилась и, кажется, будет приведена в исполнение.
6 апреля.
Вчера напечатано в газетах очень гуманное распоряжение Лориса: людей, находящихся под надзором полиции в течение нескольких лет и показавших свою благонадежность, избавить от этого надзора. Это подымет нравственный дух этих лиц.
15 апреля.
Вернувшийся из Лондона барон Клейст рассказывает, что на него смотрели, как на чудо, что он приехал из Петербурга, из такого города, откуда никто целым не может приехать.
20 апреля.
Сегодня la question du jour (Главный вопрос (франц.).) — это Толстой. Все рады, что он уже не министр. У всех на языке: слава богу, его уже нет. Вот человек, сумел себя заставить ненавидеть всех без исключения, или с очень небольшими исключениями.
3 мая.
Был Бильбасов. Встретился с Батьяновым, который тотчас же начал с ним свой обычный спор, сколько времени может еще продержаться теперешнее положение дел и как сделать, чтобы министры были ответственны перед государем, и если это будет, то хорошо ли будет. Бильбасов сказал, что думает, что теперешнее положение скоро переменится, если будут приняты меры, что все это долго не продержится.
Тотлебен назначен в Вильну, а Альбединский в Варшаву. Дрентельн — в Одессу. Говорят, Тотлебену хотелось в Варшаву, и государь, давая ему Вильну, утешал его тем, что у него в этом крае имение.
7 мая.
С утра уже Е. В. отправился в суд Веймара. Говорил, что его возмущают женщины — очень себя держат нахально. Косаговский приехал из суда. На него, напротив, так как он уже присутствовал на политическом суде не первый раз, все подсудимые произвели хорошее впечатление: они поражают своею скромностью. По его мнению, это второй скромный суд — Мирского и этот.
До этих подсудимые вели себя очень несдержанно: скакали на столы, бог знает что кричали, ругались и проч. … Был Суворин. Очень ему хочется проникнуть в залу суда. Удивляюсь, отчего его не допускают, он, право, благонадежный.
9 мая.
Е. В. все утро пробыл на суде Веймара. Он создает впечатление человека, которого трудно обвинить, все свидетели относятся к нему с большим почтением и похвалой. О суде Е. В. такого мнения: тяжело видеть эту игру в суде. Все сидят люди неумелые. Никого из них нельзя назвать людьми недобромыслящими, но они в первый раз призваны исполнить эту обязанность.
13 мая.
Ни Веймар, ни Коленкина не оправдали ожиданий публики. Первый сказал несколько бесцветных слов, вторая ничего не захотела говорить.
14 мая.
Е. В. вернулся в половине пятого. Все судьи совещались и через 13 часов вынесли такой приговор: Веймара на 15 лет на каторгу, Михайлова и Сабурова повесить. Е. В. рассказывал, что подсудимые спокойнее выслушали свой приговор, чем публика, которая за них страдала от 7 часов до 4 1/2.Ни один не дрогнул, ни один не побледнел. Теперь все пошло на утверждение Верховной комиссии.
15 мая.
Адельсон рассказывал, что вчера, когда был прочитан в 9 час. вечера окончательный приговор подсудимым, Коленкина бросилась обнимать Михайлова, приговоренного к повешению, а Михайлов бросил презрительный взгляд на Сабурова, но все сохранили полное спокойствие и спокойно выслушали приговор суда.
