Павел Владимирович Засодимский
Павел Владимирович Засодимский
Трагическая минута
Трагическая минута
Подлинное происшествие
I
I
II
II
III
III
IV
IV
—————————
Трагическая минута, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1888
Время на прочтение: 11 минут(ы)
В жизни иногда встречаются нам такие картины, такие потрясающие сцены, которые никогда потом не забываются. Они глубоко и резко запечатлеваются в памяти во всех своих подробностях, со всеми красками и оттенками. Например, проживи я хоть сто лет, не позабыть мне ни за что одной из таких поразительных сцен…
Это было не очень давно… Я с сестрой гостил в усадьбе нашей старой тетушки. Усадьба небольшая, и стоит она над рекой, в затишье, посреди лесов, полей и лугов, старый барский дом почти совсем спрятался в саду. Тетка безвыездно жила в своем старом деревенском доме в обществе старой ключницы и серого кота. Кота звали Матросом или — чаще, попросту — Матроской. Матросом прозвали его за то, что он, разыгравшись, с изумительною легкостью и быстротой карабкался на деревья, с ловкостью акробата цепляясь когтями за малейшие неровности коры, таким же образом спускался он с дерева и с саженной высоты прыгал на землю.
Матроско был любимцем моей тетушки: старушка всегда уделяла ему вкусный кусочек и поила его со своего блюдца чаем, то есть сливками, разбавленными теплой водой. Матроско, со своей стороны, был замечательно привязан к ней: он ходил с нею в огород, в сад, в поле, одним словом, бегал за нею повсюду, как собачонка. Он спал, обыкновенно, на мягком кресле, рядом с креслом тетушки, но при всяком удобном случае норовил забраться к ней на колени. Если ему удавалось попасть к ней, он, по-видимому, тогда чувствовал себя самым счастливым котом в мире и громко запевал свои песни. Если же старушка гладила его по его мягкой, шелковистой спине или чесала у него за ухом, тогда пение его звучало таким самодовольством и делалось так громогласно, что даже слышно было из другой комнаты. Бывало, в таких случаях, разляжется он с полным комфортом, вытянется, одной лапкой легко и осторожно ухватится за тетушкин рукав, приклонит к ней голову со всей своей кошачьей нежностью и грацией и, полузакрыв глаза, сладостно, томно мурлычет…
Я люблю животных и всегда чувствую к ним жалость. Жестокое обращение с животными возмущает меня… Конечно, какому-нибудь господину ничего не стоит толкнуть, ударить или даже придушить какого-нибудь жалкого, заморенного котенка. Но спрашивается: по какому же праву? За что же это?.. Не за то ли, что это несчастное маленькое животное слабее, беззащитнее какого-нибудь глупого верзилы? Не за то ли, что это животное не может думать так же хорошо, как думаем мы, и не в состоянии говорить с нами человеческим языком, выражать нам свои нужды и желания?.. Но ведь и животное по-своему думает, чувствует, и у него так же есть своя душа!..
Кошка так же, как женщина-мать, защищает своих котят, совершенно забывая о себе и вступая из-за них в бой с неприятелем во сто раз сильнее ее. Если у нее отнимут котят, она несколько дней после того ищет их, чрезвычайно трогательно зовет их к себе, ходит грустная, убитая и жалобно мурлычет. Значит, она по-своему, своею маленькою, кошачьею любовью любит своих детенышей… Собака во сне бредит, лает, визжит: значит, она видит сны, значит, у нее сильно развито воображение. И почем знать! Во сне она, быть может, создает целые поэмы — в собачьем вкусе: может быть, видит себя на охоте, видит какое-нибудь бесконечное болото, покрытое кочками, поросшее густою травой, с массой уток или дупелей, или видит дремучий лес и шмыгающих в его полумраке волков, зайцев и лисиц… Иные животные, как, например, лошадь, олень, умирая, плачут и смотрят на окружающих так грустно, так печально, что и сомневаться нельзя в том, что они в эти горькие минуты, действительно, тоскуют, скорбят душой…
Мне особенно жаль животных именно потому, что они лишены возможности ясно, словами, высказывать нам свои желания, потребности, свои радости и страдания…
Матроско был добрый, смирный, ласковый кот. Я скоро познакомился с ним, и мы сделались друзьями…
Мы вместе с ним гуляли по саду. Я с книгой ходил по аллее взад и вперед, а Матроско следом бродил за мной. Иногда он, бывало, сядет в сторонке, посидит и опять ко мне. Он всегда был очень доволен, когда я брал его к себе на плечи. Если же я долго не обращал на него внимания, он или терся около моих ног, выгнув спину и задрав хвост, или же садился среди аллеи, прямо на дороге, так что я неминуемо должен был натолкнуться на него… Он ходил со мной даже в поле. Если я шел скоро, то он трусил за мной рысью, и серая спина его была чуть видна из-за густой травы. Он также хаживал со мной и на берег реки и катался со мной в лодке. Он обыкновенно входил в лодку с некоторым опасением и во все время плавания осторожно переходил с одной стороны лодки на другую, с тревожным видом посматривал на воду, нюхал, прислушивался и вообще выражал большое беспокойство.
Не позабыть мне, как жалок и смешон показался мне Матроско, когда я в первый раз в сопровождении его отправился купаться. Когда я, раздевшись, бросился в воду и поплыл на середину реки, Матроско забегал по берегу и жалобно замяукал, вероятно, считая меня уже безвозвратно погибшим. (Кошки, как известно, боятся воды и добровольно никогда не войдут в воду, хотя, в случае крайности, и могут держаться на воде.) Матроско не мог следовать за мной, не мог спасти меня, но что мог — он делал… Он бегал взад и вперед по самой окраине берега, так что порой даже ступал в воду. Я видел, как он потом, выйдя на сухое место, тряс то одной, то другой лапкой… Я цел и невредим возвратился на берег, и Матроско радостно терся около моих ног.
Матроско, как всякий порядочный кот, ловил мышей и крыс. Я не думаю, чтобы у него, как утверждают некоторые философы, была врожденная склонность к этому занятию. Мать научила его ловить мышей и крыс в ту раннюю пору его жизни, когда он только что ‘вступил в свет’, то есть когда выполз с места своей родины, из-под печки, и стал бродить по щелеватому кухонному полу. Мать сначала приносила ему мертвых мышек, а потом стала давать ему наглядные уроки, которые, разумеется, не прошли бесследно: при нем она подкарауливала мышей, спрятавшись за каким-нибудь лукошком, и терпеливо, затая дыхание, выжидала удобного момента, затем стремглав бросалась на свою добычу и хватала ее. С течением времени Матроско и сам попробовал свои силы на охотничьем поприще. Впрочем, особенных подвигов он по этой части не совершал, потому что почти всегда был сыт по горло.
У Матроски было странное обыкновение — тащить домой свою добычу, где бы он ни поймал ее. Из-за этого у нас бывало много шуму. Тетушкина ключница-старушка и сестра моя очень боялись мышей и, завидев Матроску с его добычей, поднимали страшный гвалт.
— Ай-ай! Батюшки-светы! — кричали они. — Матроска мышь несет! Возьмите, возьмите его скорее!..
Матроску хватали и с его запрещенным товаром высаживали в сад или на двор. А он, между тем, глухо урчал, вероятно, воображая, что хотят отнять у него добычу. В следующий раз, как ни в чем не бывало, он опять с мышью тащился в столовую, несмотря на внушаемые им ужас и отвращение, и опять его торжественно изгоняли вон…
Ловил он также в саду птичек, когда те бывали слишком беспечны и слетали на нижние ветви кустов. Но благодаря его привычке — тащить домой свою добычу, — мне не раз удавалось живьем освобождать птичек из его когтей. Если же птички не попадались ему в лапы и, заметив происки своего серого неприятеля, щебеча летали над ним, тогда Матроско с самым меланхолическим видом бродил по саду, в тени деревьев и кустов, как-то необыкновенно жалобно мурлыча и посматривая по верхам. Он казался в те минуты обиженным и словно жаловался на птичек. А птички как будто подтрунивали над ним, с громким щебетом и писком налетали на него, носились за ним по пятам, перепархивая с дерева на дерево, с кустика на кустик, и, очевидно, отводя его от своих гнезд. Они иногда доводили Матроску до того, что тот, наконец, печально опустив хвост, удалялся на балкон и с горя заваливался спать.
Иногда — тоже, должно быть, с горя — бросался он на куричьих цыплят. Но если птичница замечала его проделку, тогда Матроске за его смелость приходилось платиться собственными боками. Вообще, два-три цыпленка, съеденные им, чрезвычайно повредили его репутации и навлекли на него массу более или менее чувствительных неприятностей. Пропадет ли как-нибудь цыпленок, унесет ли его ворона или ястреб, закусит ли его сдуру чужая собачонка, случайно забежавшая на двор, каждый раз темные подозрения падали на Матроску, хотя он в сущности ни душой, ни телом не был виноват в пропаже цыпленка. Даже тетушка в таких случаях бывала к нему несправедлива.
— Ой, уж ты мне, птицелов негодный! — говорила старушка, грозя ему пальцем. — Ты опять принялся за свое… Я тебе дам!..
Но у Матроски совесть была чиста, а поэтому он спокойно лежал, растянувшись на балконе, и, полузакрыв глаза, в какой-то ленивой истоме прислушивался к нескончаемому птичьему пенью и щебетанью, раздававшемуся вокруг него по саду.
В летнюю пору балкон был его любимым местопребыванием. Здесь он то лежал, как убитый, растянувшись во весь рост, то спал, свернувшись клубком, то сидел в классической позе, сгорбившись, поджав под себя лапы, и с необыкновенно глубокомысленным, философским видом посматривал на мир из-за перил балкона…
Я уже сказал, что Матроско был добрый, смирный, ласковый кот. Только не было у него миру с рыжим котом, жившим в скотной избе. Как только, бывало, сойдутся они где-нибудь в саду, за кустом или между гряд, так сейчас же оба и начнут реветь в один голос. Усядутся и злобно смотрят друг на друга, не сводя глаз: шерсть на них поднимется дыбом, хвосты распушатся, а зрачки глаз переливаются всеми цветами радуги, — и шипят они, фыркают, воют и ревут так дико, так невыносимо, что я брал иногда прут и шел разгонять их…
А они были в состоянии целые часы сидеть таким образом, друг против друга, реветь и фыркать. Я не знаю причины этой ненависти, но знаю только, что недели не проходило без драки между Матроской и рыжим котом.
Впрочем, должно отдать справедливость Матроске: он не искал встреч со своим рыжим ненавистником, никогда не заходил в его владения — к скотной избе. А рыжий, напротив, лез к нему, забирался в сад и первый принимался реветь самым вызывающим образом. Вероятно, чувство рыцарского достоинства не позволяло Матроске уклоняться от боя. И вот — он усаживался почти нос к носу со своим неприятелем и начинал дико завывать… Если их не разгоняли во время, то в конце концов слышалось неистовое фырканье и шипенье, коты бросались друг на друга и царапались с яростью… После того усталые, взволнованные, с расцарапанными мордами и с окровавленными ушами расходились они в разные стороны, — точь-в-точь, как и люди, основательно посчитавшиеся между собой…
После одной из таких ожесточенных боевых схваток, Матроско возвратился домой в самом жалком виде: у него была надорвана часть уха и оцарапан глаз. Но и рыжий кот после того долго не показывался в сад: вероятно, и тому досталось на орехи.
Через несколько времени заметили, что у Матроски заболел раненый глаз, стал подергиваться какою-то беловатой пленкой и, наконец, весь затянулся ею. Матроско окривел…
Когда на следующее лето я опять приехал к тетке в ее старый дом, у Матроски уже болел другой глаз, — так же затягивался пленкой и затянулся совсем. Теперь глаза его представлялись двумя бесцветными, мутными кружками. Матроско наш ослеп… Свет навсегда потуск для него. Он уже не видал ни голубого неба, ни зеленых деревьев, ни птичек, ни мышей, ни рыжего кота, ни знакомой лежанки, где он грелся по зимам, ни своей барыни-старушки, ни плошки с едой. Мы жалели его…
И, действительно, грустно было смотреть на него, как он бродил по комнате, поминутно натыкаясь на мебель, ища двери и не находя ее. Иногда, после напрасных поисков, совершенно растерявшись и не зная, куда идти, он садился середи комнаты, печально поникнув головой… Он сделался мрачен и уныл, все больше сидел дома, спал в тетушкиной полусумрачной комнате или по целым дням лежал на балконе. Он старался держаться в стороне, забивался под стулья, под кресла, ходившие обыкновенно пинали его, когда он попадался им на дороге. Он как будто понимал, что мешает людям, — и поэтому старался как можно меньше ходить по комнатам. Матроско редко показывался в сад, всегда пробирался осторожно, неуверенно и не решался отходить далеко от дома, — особенно после того, как он однажды заблудился…
Выпустили его как-то на двор. Покружился, покружился он по двору, растерялся и — вместо того, чтобы идти к дому — побрел в поле за околицу, все дальше и дальше. Его нашли уже в соседней деревне, на гумне: он бродил между ворохами соломы и отчаянно мяукал. Деревенские мальчишки с удивлением увидали его и окружили всей гурьбой.
— Ребята! Кот-то никак слепой! — догадался кто-то из них, видя, что Матроско ходит, на все натыкаясь.
Мальчишки, желая положительно убедиться в его слепоте, подносили ему палец к глазам, тыкали ему в нос прутиком, махали перед ним пучком соломы… Тут Матроско еще пуще замяукал и не знал, куда ему деваться. В это время один мальчуган, когда-то бывавший в усадьбе, признал, Матроску.
— Ребята! Ведь это кот-то барский! — вскричал он, сделав это открытие. — Право барский!.. Отнесем-ка его в усадьбу! Барыня нам пряников даст…
— Ой ли? — усомнились его приятели.
— Верно, барский!.. Уж я знаю! Вишь, какой мягкий, да гладкий… — продолжал паренек, поглаживая кота.
— А что, в самом деле, — давай — отнесем! — согласились товарищи.
Мальчуган, первый признавший кота, проворно подхватил его на руки и скорым шагом пошел по направлению к усадьбе. Остальные ребятишки, в числе шести человек, следовали за ним. От скорой ходьбы голова Матроски, бывшая на весу, покачивалась из стороны в сторону, и бедный кот время от времени продолжал мяукать. Вероятно, неизвестность его положения беспокоила и пугала Матроску. Он положительно не знал, где он, кто его несет, и куда, и что ожидает его?.. Несут ли его домой, на балкон? Или ожидают его какие-нибудь новые неприятности? В самом деле, положение его было невеселое…
Уже подходя к усадьбе, эта процессия встретила двух дворовых ребятишек, посланных барыней на поиски за Матроской. Так как за кота им были обещаны пряники, то, очевидно, столкновение с деревенскими мальчишками было неизбежно.
— Это — наш кот! Давайте его нам! — приступили дворовые.
— Мы нашли его у себя на гумне, мы и отнесем его барыне! — отвечали деревенские, уже мысленно сосавшие сладкие барские пряники.
— Нет! Мы отнесем… Подавай! — кричали дворовые, также мечтавшие о пряниках, и отважно заступили дорогу деревенским ребятишкам.
Распря из-за Матроски загорелась не на шутку.
Несший кота, не долго думая, бросил Матроску наземь и напал на дворовых мальчуганов, товарищи поддержали его. Произошла свалка, причем и на долю слепого Матроски досталось невзначай несколько пинков. Деревенские победили… Дворовые с воем бежали домой. Победители торжественной процессией вступили в усадьбу, рассуждая о том, что они задали важную колошмятку этим ревунам… Процессия чинно явилась в дом, и несший кота, ласково поглаживая его, передал его барыне. Старушка оделила мальчишек пряниками и отпустила с миром.
Идя по двору, они поддразнивали побежденных.
— А что взяли! Что взяли! На-кось!.. — кричали они, припрыгивая и показывая из кулака кончик пряника.
— У-у, кошатники! — огрызались дворовые, смотря на них исподлобья.
Вот с той-то поры Матроско и не отходил далеко от дома…
Он по чутью узнавал только тетушку и меня. По-прежнему он бывал доволен, когда его брали на руки, но мурлыкал он уже тише прежнего и вообще выглядел невеселым. Когда я теперь смотрел на его жалкую фигуру, мне невольно припоминалось: какой он был прежде славный, живой и игривый котик… И что теперь сталось с ним! Он был еще вовсе не стар, — но несчастье, видно, и животного не красит и не молодит — так же, как и человека…
В конце того же лета мне, совершенно невзначай, пришлось быть свидетелем странной и страшной сцены. С первого взгляда в этой сцене, пожалуй, не было ничего особенно поразительного, тем более что действующими лицами здесь явились не люди, а только два кота, но смысл этой сцены был положительно ужасен. Я не мог тогда спокойно смотреть на нее, да и теперь еще не могу спокойно вспомнить о ней…
Возле самого дома рос тополь. Во время ветра его верхние ветви с шумом стучали по крыше и на старушек наводили уныние в темные осенние и зимние ночи…
Однажды вечером, проходя мимо этого тополя, я вдруг заметил в его темной листве какое-то движение, заслышал какой-то смутный, легкий шорох — и остановился. В первую минуту мне подумалось: ‘Не белка ли забралась на тополь?’ Белки нередко забегали в сад… Но лишь только я остановился, как с тополя на крышу дома прыгнул рыжий кот. Очевидно, он был испуган… нет! мало того — просто, казалось, какой-то панический ужас обуял его. Шерсть на загривке у него стояла дыбом, хвост распушился, глаза дико сверкали. Он весь как-то съёжился, сгорбился… Он остановился на самом краю кровли и, дрожа, вполоборота, пристально смотрел на тополь, в одну точку, словно не мог глаз отвести от какого-то предмета… Что могло так напугать его? Кот в те минуты выглядел совершенно обезумевшим… Я уже знал, что этот толстый, откормленный рыжий кот был вовсе не трусливого десятка и не побежал бы от другого кота, будь тот хоть семи пядей во лбу, — сам, напротив, обратил бы его в бегство… От кого же он мог с таким страхом убегать на крышу? Какой такой страшный для него неприятель мог скрываться на тополе?
Я невольно посмотрел по направлению его взгляда и увидал, что следом за ним лез ощупью, цепляясь за ветвь тополя, слепой Матроско. Я удивился, да и теперь удивляюсь тому, каким образом он, слепой, с таким жалким, беспомощным видом бродивший по комнате и поминутно на все натыкавшийся, мог забраться почти на самую вершину тополя… Матроско шел очень решительно, но, дойдя до тонкой части ветви, вдруг остановился. Ветвь стала гнуться под тяжестью его тела… Вероятно, он знал, помнил, что крыша от тополя недалеко: прежде в своих странствованиях он не раз взлезал на этот тополь и перебирался с него на крышу. Но теперь он не видал расстояния между им и крышей и поэтому не мог соразмерить силы и направления своего прыжка.
Матроско не ревел, не мяукал, стоял молча на качавшейся под ним ветви, с сосредоточенною яростью устремив свои мутные, ничего не видящие глаза в том направлении, где находился его заклятый враг, ослепивший его, лишивший его света, погрузивший его в беспросветную ночь и осудивший на жалкую, безрадостную жизнь — в вечных потемках… Холодом веяло от его неподвижной, словно, оцепеневшей фигуры… Его угрожающая поза и кажущееся спокойствие были поистине ужасны… Он чувствовал близость врага и не мог достать до него.
Я не знаю, что ранее, до моего прихода, происходило между ними, но только Матроско казался на этот раз торжествующим победителем. Он, по-видимому, преследовал неприятеля, а рыжий толстомясый кот трепетал при виде своего ослепшего противника и озирался на него с тем тайным, непреодолимым ужасом, с каким мы смотрели бы на какое-нибудь страшное привидение, неожиданно представшее перед нами.
Если рыжий кот справлялся с Матроской, когда тот был зрячий, то теперь со слепым уж, конечно, он сладил бы легко. А между тем, он теперь убегал от Матроски. Что же такое заставляло его бежать, если не панический страх!
Выразительные позы этих животных и вся обстановка, их встречи невольно нагоняли ужас…
Эти животные только-только что не говорили… да, может быть, они и говорили по-своему и говорили, может быть, друг другу ужасные вещи… Впрочем, теперь и самое молчание их было очень выразительно. До тех пор я никогда еще не подозревал, чтобы физиономии животных могли быть выразительны до такой степени…
Кончилось тем, что я подставил к тополю лестницу и полез за Матроской: ему самому, вероятно, было бы трудно спуститься вниз. Рыжий кот, увидав меня, разумеется, исчез моментально, юркнув в слуховое окошко… Я благополучно снял Матроску с тополя и унес его на балкон. На этот раз он не обращал ни малейшего внимания на мои ласки и, казалось, весь был погружен в свои думы. Вскоре он ушел от меня в столовую, забился в угол, под кресло, и неподвижно, не шевельнувшись, просидел там весь вечер… Бедняга!
Источник текста: П. В. Засодимский. Бывальщины и сказки. — СПб: Издание А. Ф. Девриена, 1888.