С. А. Ан—скй.
РАЗСКАЗЫ
ТОМЪ I.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографя H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.
1905.
ТОРГИ.
ТОРГИ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Торги, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1892
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Урядникъ долъ послднй блинъ, усердно вытеръ грязнымъ полотенцемъ губы и поспшно всталъ.
— Ну, пора, пора, Назаръ Ивановичъ! не рано!— проговорилъ онъ съ почтительной настойчивостью.
Назаръ Ивановичъ поднялъ на него осоловлые отъ усердной ды глаза, съ нкоторымъ усилемъ проглотилъ кусокъ и проворчалъ съ неудовольствемъ:
— Не дави… поспешь!..,
И, уткнувшись въ тарелку, принялся опять не спша сть.
Назаръ Ивановичъ Шпетный былъ человкъ лтъ подъ 50, приземистый, коренастый, съ короткой шеей, мднокраснымъ лицомъ съ крупинками и рдкой рыжеватой бородкой. Небольше срые глаза глядли холодно и сурово изъ-подъ рыжихъ бровей. Мясистый носъ казался искусственно прилпленнымъ къ лицу. Вообще, вся неуклюжая, но крпкая фигура Шпетнаго была какъ бы вырублена неискуснымъ мастеромъ изъ сырого дуба. Урядникъ, напротивъ, былъ тщедушный человчекъ съ плоскимъ, мизернымъ лицомъ и свтлой козлиной бородкой.
Въ комнат, большой, низкой и грязной, находилось еще одно лицо: жена Шпетнаго, высокая, худая, некрасивая. Она пекла блины.
Урядникъ больше не настаивалъ. Перекрестившись, онъ отеръ цвтнымъ платкомъ вспотвшее лицо и обратился степенно къ хозяйк:
— Покорно благодарствуемъ, Агафья Максимовна,— за хлбъ-соль, за блины!..
— Что-жъ вы такъ мало, Лука Кузьмичъ?
— Благодарствуемъ: сытъ. Больше душа не принимаетъ,— отвтилъ еще степенне урядникъ и добавилъ съ любезностью:— а блинки ваши отмнные, первый сортъ!
— А то бы еще парочку скушали, право?— сдлала послднюю слабую попытку хозяйка.
— Нтъ, благодарствуемъ! не невольте!— произнесъ урядникъ уже тономъ огорченья.— Поздно… восемь часовъ!— добавилъ онъ, посмотрвъ на часы.
— А теб дать еще?— спросила Агафья Максимовна мужа.
Назаръ Ивановичъ отрицательно помоталъ головой, долъ послднй блинъ, обильно напитанный масломъ, грузно поднялся и налилъ изъ стоявшей на стол бутылки дв рюмки.
— Пей!— приказалъ онъ грубо уряднику и выпилъ свою рюмку.
Урядникъ выпилъ и проговорилъ съ нкоторой тоской:
— Э-эхъ, пора бы хать…
— Чего ты торопишь?— спросилъ его спокойно, съ оттнкомъ презрнья Шпетный.— Самъ говоришь, становой въ Лыскин ночевалъ,— значитъ, раньше полдня и не жди его. Торопитъ! Еще насидишься тамъ, ажъ тошно станетъ…
— Такъ-то такъ, а все-жъ какъ бы чего… Дло подневольное…— отвтилъ тоскливо урядникъ.
Назаръ Ивановичъ истово, но безучастно перекрестился и обратился къ жен,
— Агафья, ступай, погляди, запрегъ ли Митька, да узелокъ на дроги положи!
Хозяйка вышла и скоро вернулась съ извстемъ, что все готово.
— Я тамъ, може, два, а може, и три дня пробуду. Смотри, чтобъ здсь порядокъ былъ. Митьку, смотри, одного въ лавк не оставляй!— приказалъ ей строго мужъ, и, не прибавивъ даже ‘прощай’, вышелъ изъ дому.
Урядникъ, попрощавшись съ хозяйкой, послдовалъ за нимъ.
У воротъ стояли крпкя дроги, съ желзнымъ ходомъ, запряженныя здоровымъ, сытымъ жеребцомъ. Шпетный услся и далъ возл себя мсто уряднику.
— Э-эхъ, Назаръ Иванычъ… надо бы, знаешь, того… надо бы съ собой фляжечку захватить, право… чтобъ тамъ не покупать…— заволновался вдругъ урядникъ.
— Ну-ну, и безъ тебя знаю, что надо. Садись!— отвтилъ спокойно Шпетный и, ткнувъ пальцемъ въ небольшой узелокъ, лежавшй на дрогахъ, прибавилъ:— Тутъ все есть.
— А-а!.. ну-ну!..— пробормоталъ поспшно, не то обрадовавшись, не то сконфузившись, урядникъ и слъ.
Шпетный потянулъ вожжи, лошадь рванулась и скорой рысью побжала по ухабистой деревенской улиц. Встрчные крестьяне и крестьянки сторонились и торопливо кланялись не столько уряднику, сколько своему кабатчику Шпетному, который считалъ лишнимъ отвчать на эти поклоны.
За околицей начались поля. Дорога срой лентой тянулась между высокими стнами сплыхъ колосьевъ. Кое-гд по степи крестьяне косили хлбъ. юльское солнце стояло уже высоко и общало жаркй день.
Шпетный услся плотне, вытащилъ изъ кармана черный картонный портъ-табакъ съ изображенемъ гвардейца на крышк и сталъ скручивать толстую папиросу.
— Еще, може, и дарма демъ, може, еще и попрячутъ скотину,— промолвилъ онъ какъ бы про себя и передалъ портъ-табакъ уряднику.
— Не! не попрячутъ!— отвтилъ спокойно и самоувренно урядникъ.— Становой еще вчера туда урядниковъ и сотскихъ послалъ, чтобъ на мст заарестовать скотину.— Не попрячутъ, не!
— А какъ думаешь, нашего брата много туда набьется?— спросилъ посл нкотораго раздумья Шпетный, изподлобья взглянувъ на урядника.
— Надо думать, немного,— отвтилъ урядникъ — Мало публиковали: не знаетъ никто, что продажа… Д-да. Може, два, альбо, много, три купца надутъ — не больше. Такъ надо думать…
Шпетный не былъ окончательно успокоенъ доводами урядника, но ничего не сказалъ и задумался, опустивъ глаза въ землю. Урядникъ глядлъ по сторонамъ съ тоскливымъ недоумнемъ.
Верстъ за пять отъ Дашковки, деревни, куда хали купецъ и урядникъ, ихъ нагнали бговыя дрожки, на которыхъ сидлъ высокй, рослый молодой человкъ, съ здоровымъ, веселымъ лицомъ, одтый въ новенькую кожаную куртку на красной подкладк.
— Мое поштенье! Назаръ Ивановичъ! Лука Кузьмичъ!— закричалъ онъ еще издали.
Шпетный оглянулся и съ нескрываемой досадой остановилъ лошадь.
— А-а, Лещукъ! Егоръ Романовичъ!— воскликнулъ сладко урядникъ.
— Куда Богъ несетъ?— спросилъ весело Лещукъ, сразу остановивъ свою лошадь.
— А тебя куда несетъ?— отвтилъ сурово вопросомъ Шпетный.
— Меня? А кто его знаетъ!— воскликнулъ безпечно Лещукъ, пожавъ плечами.— Говорятъ, дорога-то въ Дашковку идетъ? а? добавилъ онъ, весело разсмявшись, и, соскочивъ съ дрожекъ, сталъ сильно и сладко потягиваться.
— По какимъ дламъ?— продолжалъ допрашивать Шпетный сухо, съ неудовольствемъ.
— Какя тамъ дла!— воскликнулъ еще безпечне Лещу къ.— Болтаютъ люди, будто въ Дашковк дивчатъ хорошихъ много, вотъ я и ду сватать себ невсту…
И онъ громко расхохотался.
— Балагуръ!..— проворчалъ сердито Шпетный и отвернулся.
— Э-эхъ, Назаръ Ивановичъ, Назаръ Ивановичъ!— заговорилъ насмшливо и укоризненно Лещукъ.— Вчно ты съ твоимъ лукавствомъ! Ну, скажи на милость, зачмъ тутъ хитрить? Не знаешь, за какими длами въ Дашковку ду? Чу-удакъ ты, ей-Богу! Ха-ха! ты, должно, думалъ, что теб одному вся скотина достанется…
— Тьфу! будь ты неладенъ!— оборвалъ его Шпетный.
— Ну-ну! Вотъ ты и разсердился. А я вотъ, смотри, даже радъ, что тебя встртилъ. Ей-Богу!
— Чего?
— Компаня, веселй…
— Мало теб отъ меня веселья будетъ…
— А-а, не говори!— не смутился Лещукъ.— Если мало будетъ веселья, то и опасливости зато меньше. Сунься-ка одинъ своей душой въ деревню,— накладутъ теб въ бока такъ, что не унесешь. Народъ бдовый…
— Это правильно,— вставилъ свое замчане урядникъ серьезно, съ оттнкомъ огорченья.
— На то и дешь: накладутъ — унесешь,— отозвался Шпетный уже безъ злобы и погналъ лошадь.
Скоро открылась Дашковка.
Дашковцы при объявлени воли бунтовались… По деревнямъ разнесся слухъ, что воля, читанная въ церкви, не настоящая, что настоящая воля, по которой крестьянамъ должна безъ выкупа отойти помщичья земля, перехвачена, утаена и подмнена помщиками и что кто согласится принять уставную грамоту, тому настоящей воли во вки не видать. Въ Дашковк слухъ этотъ нашелъ благодарную почву и сразу превратился въ глубокую вру. И сколько ни бился съ дашковцами мировой посредникъ, не могъ онъ ихъ убдить принять ‘голые шпили’ и ‘каменюки’ вмсто пахотной земли. Такъ и остались дашковцы при однхъ усадьбахъ.
Стали дашковцы въ ожидани ‘истинной воли’ арендовать землю у помщика. Проходили годы, въ народ продолжали ходить слухи и легенды ‘насчетъ земли’ и ‘передла’, прислушивались къ этимъ толкамъ и дашковцы, но имъ представилась возможность ждать осуществленя своей завтной мечты совершенно съ иной, боле реальной стороны. Помщикъ ихъ давно померъ, и единственной владлицей помстья осталась бездтная и безродная старушка-помщица. Кто ея прямые наслдники? Конечно, т, которые цлые вка служили ей и ея предкамъ. Такъ, по крайней мр, думали дашковцы, руководствуясь своей логикой и своими понятями о справедливости. Въ этой вр поддерживала ихъ — искренно или преднамренно — и помщица, повторявшая имъ часто тономъ упрека: ‘Вдь посл моей смерти все ваше будетъ’! Мстный ‘аблакатъ’ подтвердилъ эту вру статьей закона.
Но едва только померла помщица, крестьяне увидли, что они не будутъ наслдовать землю. Ихъ первое робкое слово въ этомъ смысл было встрчено грознымъ окрикомъ. Полетли, куда слдуетъ, бумаги, отношеня, увдомленя о смерти помщицы такой-то, не оставившей наслдниковъ. Но не успли еще эти бумаги дойти до главнаго центра, откуда должны были вернуться обратно въ деревню въ форм ‘предписанй’, какъ неожиданно нашелся наслдникъ. Наслдникъ былъ дальнй, съ довольно сомнительными правами, но человкъ опытный и со связями. Онъ ловко и энергично повелъ дло.
Потерявъ надежду на наслдство, дашковцы стали ходатайствовать, чтобы имъ отвели въ надлъ, на выкупъ, часть помщичьей земли. Свое ходатайство мотивировали они тмъ, что во время освобожденя ихъ насильно и незаконно заставили отказаться отъ надла, навязавъ имъ негодную землю вмсто пахотной.
Три года тянулось дло. Дашковцы это время сяли, отказываясь платить, ожидая со дня на день ‘бумаги’, что земля имъ ‘надрзана’. Но, несмотря на это безплатное пользоване землей, дашковцы все больше нищали. Постоянная лихорадочная тревога отбила крестьянъ отъ труда и хозяйства. Адвокаты и аблакаты выматывали послднюю копейку.
Ходоки за ходоками отправлялись въ городъ, потомъ въ губерню съ ‘бумагами’. Но темные ходоки стучались не въ т двери, куда надо было, подавали не т бумаги, какя надо было, пропускали сроки, не соблюдали формальностей, понимали въ обратномъ смысл лаконическе отвты разныхъ чиновниковъ и, къ довершеню всего, большей частью наталкивались въ город на спившихся кляузниковъ, которые окончательно сбивали ихъ съ толку. Но обратно въ деревню ходоки возвращались всегда съ радостной встью, въ которую и сами врили, что дло стоитъ теперь ‘на самой лини’, что ‘вотъ-вотъ’, что ‘надо только… еще одну бумагу’!..
А между тмъ, ‘на самой лини’ стояло дло наслдника. Онъ сначала добился признаня своихъ правъ на Дашковку, потомъ онъ подалъ искъ противъ дашковцевъ на 2600 руб. за трехлтнее самовольное пользоване его землей. Дло опять было ршено въ его пользу. Дашковцамъ въ ихъ просьб о надл было отказано.
Получивъ исполнительный листъ, новый владлецъ объявилъ дашковцамъ: во-первыхъ, чтобъ они во избжане продажи ихъ имущества немедленно уплатили деньги по исполнительному листу и, во-вторыхъ, что на будущее время земля будетъ сдаваться дашковцамъ не на отработки, какъ раньше, а въ аренду на наличныя деньги, по шести руб. за десятину.
Упали духомъ дашковцы. Вс мечты и упованья разлетлись въ прахъ. Впереди осталась безысходная темь батрацкаго прозябанья. Уплатить 2600 руб.— значитъ разориться въ конецъ, продать все. Платить за землю деньгами — гд ихъ взять? Платить шесть руб. за десятину — значитъ изъ трехъ лтъ два года работать исключительно на помщика. Долго совщались дашковцы, долго обдумывали они свое положене и, наконецъ, ршили послать къ новому владльцу ходатая съ просьбой, чтобъ онъ простилъ имъ долгъ, и они совсмъ уйдутъ съ его земли, уйдутъ, куда глаза глядятъ. Но подобное ршене было не въ интересахъ владльца. Онъ отвтилъ, что готовъ оказать крестьянамъ снисхождене, если ему немедленно будетъ уплачено 2000 руб., то онъ остальные 600 проститъ и землю отдастъ по 5 руб. за десятину. Но для дашковцевъ и эти условя оказались невозможными, и они отъ нихъ отказались.
Были назначены торги на имущество дашковцевъ — и не успли крестьяне оглянуться, какъ въ одинъ вечеръ явился урядникъ съ сотскими въ степь и арестовалъ весь скотъ.
Какъ ни подготовлены были дашковцы къ этой катастроф, она застала ихъ врасплохъ, поразила ихъ. Деревня замерла въ какомъ-то оцпенни, какъ замираетъ человкъ, надъ головой котораго занесенъ топоръ.
И вотъ въ эту-то критическую минуту, когда страшный призракъ сталъ реальнымъ фактомъ, когда, кажется, всякая иллюзя, всякая надежда должны были разлетться и разсяться,— въ душ дашковцевъ вдругъ съ силой отчаянья вспыхнула страстная вра, что ихъ дло не проиграно, страстная вра въ свою правоту. Какъ? Откуда? Но она явилась.
Весело, съ грохотомъ покатились дроги Шпетнаго и дрожки Лещука по широкой, пустынной деревенской улиц, на которую съ обихъ сторонъ уныло глядли своими тусклыми оконцами крестьянскя мазанки. Одинътолько восьмноконный домъ мстнаго кулака Харитона Канаткина весело встртилъ путниковъ.
На улиц царила глубокая, мертвая тишина, не видно было ни души, не слышно было ни звука. Что-то страшное, подавляющее было въ этой тишин. Сразу чувствовалось, что это не обычная тишина страднаго дня, когда никого въ деревн не остается. Чувствовалось, что здсь жизнь ушла только съ улицы, спряталась, затаилась и что подъ этимъ покровомъ наружнаго спокойствя, въ глубин деревни, въ каждомъ дом царитъ лихорадочное волнене и мучительная тревога. Почти изъ каждаго оконца за путниками слдили то тревожные, испуганные, то тоскливые или полные ненависти взоры.
— Куда же захать?— спросилъ вдругъ Шпетный, остановивъ лошадь.
— Да некуда больше, какъ къ старост… Да чортъ его знаетъ, гд онъ живетъ!.. Ишь, идолы проклятые, какъ тараканы вс попрятались, живой души не видать. Спросить даже некого!.. Ну-у, на-аро-одъ!— проговорилъ сердито урядникъ, оглядывая улицу. Хотя онъ былъ и не въ своемъ участк, онъ себя все-таки чувствовалъ теперь уже начальствомъ, и въ немъ произошла замтная перемна: голова поднялась, лобъ заботливо наморщился, а въ глазахъ появилась начальническая искорка.
На одномъ двор показалась фигура мужика, который осторожно, изъ-за плетня, съ любопытствомъ слдилъ за прхавшими. Увидвъ, что его замтили, онъ поспшно повернулся и хотлъ юркнуть въ дверь. Но урядникъ строго закричалъ ему:
— Э-эй! сюда ступай! живо!
Крестьянинъ неохотно снялъ шапку и медленно подошелъ къ дрогамъ.
— Что это, деревня у васъ вся околла, что живой души не видать?— закричалъ строго урядникъ.— Гд народъ? Не знаютъ разв, что продажа сегодня?
— А кто-о ихъ знаетъ… отвтилъ какъ-то лниво крестьянинъ.— Ма-буть, не знаютъ… Время рабочее. Въ степь, должно, ушли…
— А становой здсь?
— Не видалъ. Должно, еще не прхалъ…
— А прхали каке-нибудь купцы?— спросилъ Лещукъ.
Крестьянинъ поднялъ на него безучастный взглядъ и не сразу отвтилъ:
— А кто ихъ знаетъ…
— Да что ты, съ неба свалился, что ничего не знаешь?!— накинулся на него урядникъ.— Гд живетъ староста? Веди!
— Къ старост прикажете? спросилъ покорно крестьянинъ.
— Къ старост. А сотске гд здшне, что ихъ не видать, а? Тоже на работу пошли?
Крестьянинъ ничего не отвтилъ.
— Да ты не слышишь, что тебя спрашиваютъ? Оглохъ, что-ль?!
— Да… да я-то… сотскй…— произнесъ нехотя крестьянинъ.
— Ты?!.. вспылилъ урядникъ.— А-ахъ ты, каналья. Такъ это ты, значитъ, такъ-то службу исполняешь: отъ начальства по задворкамъ прячешься? Ну, постой, посидишь ты у меня въ холодной!.. Народъ!— обратился онъ къ своимъ спутникамъ:— сотскй, а прячется за угломъ, дурачкомъ прикидывается…
— Ну, ну, полно барабанить!— перебилъ его сурово Шпетный.— Пусть ведетъ.
Урядникъ оскся и замолчалъ, только съ угрозой мотнулъ головой мужику, который медленно, съ опущенной головой зашагалъ впередъ къ дому старосты.
Шпетный безпокоился не напрасно: купцовъ въ самомъ дл нахало не мало. Небольшой дворъ старосты былъ полонъ дрогами и дрожками, а изъ дома разносился громкй говоръ, особенно рзко отдававшйся среди мертвой тишины деревенской улицы.
Едва только новые купцы съ урядникомъ въхали во дворъ, какъ въ небольшомъ оконц старостина дома показались дв улыбающяся, возбужденныя физономи. Одна широкая, плоская, масляная, съ расплывшимися чертами и громаднымъ ртомъ, который, при малйшей улыбк, открывалъ два ряда большихъ, крпкихъ, лошадиныхъ зубовъ. Всклокоченные волосы и лохматая борода гармонировали съ расплывшимися чертами и придавали физономи еще больше выражене грубости и чувственности. Другая физономя, съ отпечаткомъ еврейской нацональности, была, напротивъ, рпообразная, съ живыми глазками и длиннымъ носомъ, какъ бы вдавленнымъ между пухлыми щеками.
Оконце было поспшно поднято, и по двору разнесся громкй хохотъ.
— Я-Ягоръ Романычъ! Лука Кузьмичъ! Назаръ Иванычъ!— орали радостно купцы.— Милости просимъ! Наше поштенье!
— Здорово, кумъ Бугай! Здрастуй. Липкинъ!— отвтилъ веселымъ привтствемъ Лещукъ.
Обладатель лошадиныхъ зубовъ, къ которому относилось не звучное, но привычное уже ему прозвище ‘Бугай’, отскочилъ отъ окна и тотчасъ же вернулся съ бутылкой и рюмкой.
— Оце бачивъ?— воскликнулъ онъ съ восторгомъ, показывая трофеи.
Урядникъ, оставивъ своихъ попутчиковъ распрягать лошадей, вошелъ въ домъ. Въ небольшой, низкой комнат, съ двумя оконцами, съ лавками вдоль стнъ и широкими полатяхми, сидло пять купцовъ. Кром высокаго, широкоплечаго Бугая и юркаго тщедушнаго Липкина, за столомъ совершенно отдльно сидли три солидныхъ купца, все лавочники и кабатчики сосднихъ деревень. Михаилъ Михайловичъ Грудковъ, высокй, тучный, съ одутловатымъ лицомъ и заплывшими глазами, сидлъ навалившись на столъ, и внимательно слушалъ дловой разсказъ своего сосда, Давида Лазаревича Шарфмана, еврея лтъ 40, невысокаго, плотнаго, съ правильными, почти красивыми чертами лица и холоднымъ, серьезнымъ взглядомъ. Третй — Савва Гавриловичъ Тимченко — былъ невысокй, худощавый человчекъ съ рысьими глазками и нервно передергивающейся физономей.
Кром купцовъ въ комнат былъ еще одинъ человкъ: дряхлый старикъ въ блой рубах и блыхъ портахъ. Онъ лежалъ на голыхъ полатяхъ съ полушубкомъ подъ головой, вытянувъ сухя босыя ноги къ печк. Его высохшее, землистаго цвта лицо было обрамлено цлой копной сдыхъ волосъ. Длинная сдая борода покрывала заросшую волосами грудь. Старикъ все время лежалъ неподвижно, съ устремленнымъ въ одну точку не то безучастнымъ, не то безмрно терпливымъ взоромъ. Кром этого старика, отца старосты, изъ членовъ семьи въ дом никого не было. Даже люлька была снята и лежала подъ полатями, а ребенка мать унесла къ сосду. Все это было сдлано по приказу предупредительнаго старосты.
— Миръ честной компани!— привтствовалъ почтительно урядникъ купцовъ.
— Здрастуй, здрастуй!— отвтилъ ему съ снисходительнымъ покровительствомъ Грудковъ.— Кто съ тобой? Назаръ и Лещукъ?
— Такъ точно, Михаилъ Михайловичъ… А становой еще не прзжалъ?
— Нтъ, нтъ!— успокоили его купцы.
— Лука Кузьмичъ! съ дороги рюмочку? а?— спросилъ его, сладко прищурившись, Липкинъ.
— Что ты его спрашиваешь?— воскликнулъ съ поддльной грубостью Бугай, отстраняя сильной рукой Липкина.— Хворый онъ, что ли? Спра-ашиваетъ!
Наливъ большую рюмку, онъ ее поднесъ уряднику, но едва тотъ протянулъ за нею руку, какъ Бугай быстро опрокинулъ ее себ въ ротъ и моментально сталъ наливать другую. Вс разсмялись.
— Ну!.. и… ахъ!.. И всегда!.. Ну, постой!..— бормоталъ, глупо улыбаясь, урядникъ, пока Бугай не сунулъ ему въ руку полную рюмку.
— Закуси!— крикнулъ ему Липкинъ.
— Чмъ?— отвтилъ урядникъ, ища глазами закуски.
— Чмъ? чмъ?— передразнилъ его грубо Бугай.— Другой рюмкой: порядка не знаешь!
— Ну-ну!…— согласился охотно урядникъ.— Да дайте хоть хлба закусить!— попросилъ онъ посл второй рюмки.
— Закусить?— спросилъ его серьезно Лещукъ.— Сейчасъ дамъ.— И взявъ урядника за плечи, подтолкнулъ его къ окну и указалъ на шедшую по улиц крестьянку:
— Вонъ, во-онъ закуска! Видишь? Бги закуси и мн принеси!
— И-ишь, чортъ!— разсмялся съ удовольствемъ урядникъ.
Въ хату вошелъ Шпетный, ткнулъ каждому свою толстую руку съ короткими пальцами и сталъ оглядываться хмуро, исподлобья.
— Что, Назаръ, такъ поздно?— спросилъ его благодушно Грудковъ.
— Аль что опоздалъ?
— Какъ не опоздалъ! Видишь, люди ужъ до третьей бутылки добираются…
— Лю-юди!— протянулъ презрительно Шпетный и отошелъ въ сторону.
— Господи! Царь небесный!— заоралъ вдругъ Бугай.— Купцы родные! не дайте душ пропадать, признайтесь, у кого закуска есть!
— Ну ну, чортъ лысый, отъ тебя не отвяжешься!— отвтилъ добродушно Грудковъ.— Иди ужъ, иди! Возьми тамъ у меня на возку узелокъ. Неси все въ хату, неси!..
— Э-ге-ге!— заряжалъ радостно Бугай и выбжалъ на дворъ вмст съ Липкинымъ.
Когда на стол появилась закуска и свжая водка, солидные купцы тоже присли. Большая рюмка безпрестанно стала переходить изъ руки въ руку. Комната наполнилась говоромъ, смхомъ, шутками и аппетитнымъ чавканьемъ.
— О-охъ!— раздался вдругъ среди этого гвалта тяжелый, протяжный, глубокй вздохъ. Вздохнулъ старикъ, продолжавшй лежать неподвижно на полатяхъ. Взглядъ его потухшихъ, впалыхъ очей теперь свтился мучительной тоской. Что-то безотрадно-тяжелое и въ то же время безконечно-покорное выражалось и въ этомъ взгляд и въ этомъ безпомощно-уныломъ вздох!
Даже купцы на секунду прумолкли.
— Эге! старикъ выпить хочетъ!— воскликнулъ Бугай.— Егоръ! налей-ка ему!
— Ддка, на-ко, выпей!— крикнулъ ему Лещукъ поднося рюмку.
— От…стань!..— простоналъ, хрипло съ усилемъ старикъ и медленно, съ трудомъ повернулъ голову къ стн.
До слуха веселой компани явственно донеслось протяжное блеянье. Купцы привскочили и, навалившись другъ на друга, приникли къ маленькому оконцу. Вскор на улиц появилась отара {Стадо овецъ.}. Во всю ширину улицы, въ облак пыли, шла плотная масса овецъ, напиравшихъ другъ на дружку. Воздухъ оглашался жалобнымъ блеяньемъ. Нсколько сотскихъ, выбиваясь изъ силъ, воевали съ овцами, отгоняя то ту, то другую партю отъ воротъ ихъ двора, куда он стремительно бросались Испугъ и робкое недоумне выражалось въ отчаянномъ метани несчастныхъ овецъ, которыя никакъ не могли сообразить, почему ихъ теперь не пускаютъ во дворъ, куда ихъ обыкновенно такъ ласково зазываютъ и дальше котораго они сами почти никогда не уходятъ.
Почти у каждыхъ воротъ стояли крестьянки. Одн провожали отару долгимъ страдальчески-покорнымъ взглядомъ и молча смотрли, какъ овцы, ихъ родныя овцы, рвались во дворъ, жалобно блея, какъ бы прося защиты у своихъ хозяекъ, и безжалостно отгонялись сотскими. Другя, не будучи въ силахъ молча переносить это зрлище, плакали навзрыдъ и причитывали.
Тутъ же возл матерей тснились ребятишки, грустные, притихше. Мужиковъ на улиц было мало, да и т стояли молча и понуро глядли въ землю.
Купцы съ жаднымъ любопытствомъ перебгали глазами опытныхъ оцнщиковъ по отар. Вдругъ съ противоположнаго двора ихъ замтила одна крестьянка, только что проводившая съ рыданьемъ своихъ овецъ.
— Вонъ они!— рыдая воскликнула она, съ поднятыми кулаками и горящими глазами.
— Бодай вамъ провалиться! Бодай вамъ околть. Чтобъ вамъ руки и ноги поотсохли!..
— Ну-ну, бабка! потише, поти-ише-е!— прикрикнулъ на нее урядникъ.— Чего раскудахталась, а? Въ холодную хочешь? Смо-отри у меня! Ступай! Маршъ въ хату!
Купцы, слишкомъ занятые своимъ дломъ, даже вниманя не обратили на крики женщины. Когда отара скрылась, они поодиночк отвалились отъ окна, серьезные, задумчивые.
— Товаръ хорошй…— промолвилъ соображая Грудковъ.
— М… м… разный…— процдилъ Шпетный,— и дряни много.
— Есть, а все жъ больше крпкая овца, здоровая. Нечего напрасно хулить,— вмшался Лещукъ.
— Главное дло отара большая: штукъ 800 будетъ, вставилъ замчане и Липкинъ. Даже Бугай и тотъ былъ непривычно серьезенъ, бормоталъ про себя что-то и высчитывалъ по пальцамъ.
Къ столу подошелъ Шарфманъ.
— Теперь нечего считать, сколько и что,— заговорилъ онъ негромко и спокойно.— Будемъ покупать, тогда и посмотримъ товаръ. Теперь вотъ надо подумать, чтобъ между нами обиды не было…
— Какой обиды?..— крикнулъ съ еле сдержаннымъ гнвомъ Шпетный.
— А вотъ какой,— отвтилъ ему наставительно Шарфманъ.— Насъ здсь семь человкъ. Вс мы сюда хали не играть,— вс мы барыша хотимъ. Надо прямо говорить.
— ‘Прямо! прямо!’ перебилъ его сердито Шпетный.— Кому твоя жидовская прямота сдалась? Чего теб надо? Кто купитъ, тому и барышъ… ‘Прямо!’
— Нтъ, ты, Назаръ Ивановичъ, не горячись!—остановилъ его Лещукъ.— Давидъ Лазаревичъ знаетъ, что говоритъ. Тутъ надо раньше сговоръ сдлать, не иначе. Такъ везд длается… Ты вотъ жадный, теб хотлось бы одному всю отару укупить…
— А то тебя буду спрашивать?!— вскипятился опять Шпетный.
— Ну, вотъ: ты меня спрашивать не станешь, и я тебя спрашивать не буду,— и выйдетъ неладно, и никому ничего не достанется.
— Слушайте, купцы!— воскликнулъ посл небольшого молчаня Лещукъ.— Давайте прямо сговоръ сдлаемъ, а то, смотрите: станемъ вс торговаться, набьемъ цну и никому ничего не достанется. А сговоримся не перебивать — и купимъ дешево.
— Нтъ, совсмъ не торговаться нельзя,— замтятъ сговоръ,— вставилъ Тимченко.
— Ну, что жъ, для проформы можно тамъ 30—40 коп. на овцу прибавить,— это не бда. Только чтобъ другъ у дружки не перебивать! На торгу будетъ себ кажыдй покупать, и потомъ по совсти длежку сдлаемъ…
— Чего тамъ по ‘по совсти?’ — отозвался Грудковъ — Насчетъ длежки надо раньше сговориться.
— Поровну всмъ!— воскликнулъ Липкинъ,— Какъ не перебивать, такъ всмъ поровну.
— Ну-у, нтъ!— протянулъ съ достоинствомъ Грудковъ.— Это твоя милость брешетъ. Чтобъ я да съ тобой поровну длилъ? Руки коротки! Я, коли хочешь, и тебя куплю…
— Покупайте!— разсердился и Лещукъ.— Не хотите поровну, будемъ цны набивать! Пусть никому не достанется.
Поднялся шумъ, вс заговорили разомъ, заспорили, закричали. Только Шпетный и Шарфманъ не принимали участя въ спор. Назаръ Ивановичъ сидлъ въ углу съ убйственной ршимостью не обращать никакого вниманя на либеральныя выдумки своихъ конкуррентовъ. Ишь, что вздумали! Сговоры, длежи! Каке тамъ сговоры? Чья сила возьметъ, тому и достанется. Пойдетъ онъ съ ними въ сдлку, станетъ онъ добровольно уступать имъ свою копйку. Какъ бы не такъ!
Шарфманъ тоже сидлъ въ сторон, но спокойный, невозмутимый. Онъ философски разсуждалъ, что такое дло безъ шуму обойтись не можетъ. Конечно, для него лично дло было очень ясно и просто. Но эти люди вдь такъ глупы!..
Прудкову, наконецъ, удалось перекричать другихъ:
— Длежка будетъ по капиталу — вотъ что!— кричалъ онъ ршительно.— Сколько у кого съ собой капиталу есть, такая тому и часть!
— Не согласны!— крикнули разомъ Бугай и Липкинъ.
— И я не согласенъ!— присталъ къ нимъ Лещукъ.
— Ну, и Богъ съ вами!— вмшался въ разговоръ Шарфманъ.— Не согласны, значитъ, у васъ капиталу нтъ — и бояться васъ, значитъ — нечего.
— Ты моего капитала не считалъ!— воскликнулъ Лещукъ.
— Постой, не кипятись!— остановилъ его Шарфманъ и взялъ за руку.— Ну, сколько у тебя капиталу?
— 800 рублей.
— Вотъ видишь. А у меня всего 720. Но я согласенъ. Иначе нельзя. Ужъ такой порядокъ. А у тебя сколько?— спросилъ онъ Бугая.
— 300,— отвтилъ тотъ уныло.
— Нечего толковать! по капиталу!— воскликнулъ ршительно Грудковъ.— Выкладывайте, купцы, капиталъ — вотъ и все! И чтобы безъ хитрости было…
Поспорили еще немного и, наконецъ, вс согласились. Даже Шпетный, увидвъ, что у конкуррентовъ капиталу немного, тоже какъ-то сразу согласился и кряхтя вытащилъ изъ бумажника 2.000 рублей. У Грудкова было столько же. Тимченко имлъ 1.000. Каждый поочередно считалъ на виду у всхъ свои деньги.
— Ну, а ты?— дошла очередь до Липкина, стоявшаго въ сторон.
— Я не согласенъ на капиталъ,— отвтилъ онъ, сдлавъ упрямое движене.
— Чего ты ломаешься? Одинъ умникъ выискался!— накинулся на него Лещукъ.
— Умникъ, а на капиталъ не согласенъ.
— Да у тебя сколько копекъ-то? а?— спросилъ, подозрительно взглянувъ на него, Шарфманъ.
— Это мое дло… Ну, вотъ что! Пусть такъ будетъ: не надо мн овецъ совсмъ, дайте мн отступного!
— Сколько?
— Сорокъ рублей. Я хоть сейчасъ уду.
— Да ты, должно, только за отступнымъ и прхалъ, а?— спросилъ его гнвно Грудковъ.
— Ладно! А не дадите отступного, буду цны набивать.
— И набивай!.. И вонъ изъ хаты! В-вонъ, чтобъ духа твоего не пахло здсь, а то — убью!!— разсвирплъ вдругъ Грудковъ и бросился на него со сжатыми кулаками.
Липкинъ выбжалъ.
— По-остойте! Попомните меня, жулье!— крикнулъ онъ въ окно и убжалъ на деревню.
— Знаете, сколько у него денегъ?— отозвался смясь Бугай, когда волнене улеглось.— Двадцать рублей! Ей-Богу! самъ мн показывалъ.
— Ишь, мерзавецъ! Прямо, значитъ, на дурницу халъ!— воскликнулъ Грудковъ.
— И безпремнно ровную долю со всми ему дай!— смялся Тимченко.
— Подлецъ! вторилъ имъ Лещукъ.
На краю деревни, возл стараго и наглухо забитаго помщичьяго дома, на обгороженномъ ветхимъ плетнемъ мст, стояла отара. Неподалеку отъ нея стояли кучкой урядники, старшина и писарь и степенно, вполголоса разговаривали, кидая безпрестанно пытливые взгляды на крестьянъ и крестьянокъ, то и дло подходившихъ къ загороди, чтобы еще разокъ взглянуть на своихъ овецъ. За плетнемъ, съ другой стороны, расположились нсколькими группами человкъ 30—40 сотскихъ, согнанныхъ изъ окрестныхъ деревень въ Дашковку для поддержаня порядка. Они пришли еще вчера и отчасти уже успли перезнакомиться между собой. Особенно сблизило всхъ общее недовольство, что въ самую горячую, страдную пору ихъ оторвали на нсколько дней отъ работы. Вс были тоскливо настроены, и погожй юльскй день, такъ радостно встрчаемый въ эту пору, еще больше разстраивалъ крестьянъ.
Небольшая группа въ 5—6 человкъ расположилась въ разныхъ позахъ на земл. Возл стоялъ, опираясь о плетень, пожилой крестьянинъ и задумчиво, тоскливо глядлъ на безоблачное небо.
— Время-то, а?— проговорилъ онъ съ сокрушенемъ и тяжело вздохнулъ.— Э-эхъ, хай имъ съ ихъ скотиной!.. Са-амая пора косить хлбъ! Какъ разъ, смотри, высыплется пшеница!..
— И не говори!— поддержалъ его одинъ изъ лежаи шихъ на земл.— Прямо сказать: пропащй хлбъ!
— И что это за народъ поганый, чтобы имъ провалиться!— воскликнулъ въ сердцахъ третй, приподымаясь на локт.— Не хотятъ платить, а насъ за нихъ и тащатъ какъ собакъ!
— Не платить!— отозвался еще одинъ. Это, братъ не хитрая штука: не платить. Этакъ-то и всякй бы могъ. Тоже и намъ платить не легко приходится, а платишь…
— Ну-у, это тоже надо еще разсудить!— отозвался задумчиво первый.— Коли не изъ чего платить, такъ тутъ хоть какъ захочешь, ничего но подлаешь…
— Это что и говорить! это врно!— поддержалъ его со вздохомъ другой.
— Тоже, думаю, не сладко, какъ твою скотину продаютъ.
— Ку-ды!— воскликнулъ горячо молодой крестьянинъ, по виду солдатъ.— Овцы! Ты бабу спроси, какъ ей съ овцой разстаться,— она теб скажетъ. Для бабы что овца, что дите — все единственно! Попробуй, загони къ себ во дворъ чужую овцу,— что теб баба скажетъ?..
— И-и! Глаза вырветъ! Всю деревню подыметъ!
— А тутъ, смотри,— всю отару!— воскликнулъ еще одинъ.
— Да ты, парень, еще то разсуди,— отозвался стоявшй у плетня.— Какъ бы однхъ только овецъ продавали, это бы еще слава Богу! а то вдь всю скотину. Вотъ она оказя! Тутъ, братъ, не только теб баба,— тутъ какой хочешь мужикъ заплачетъ, прямо сказать! зареветъ…
Въ это время къ групп приблизился урядникъ и остановился въ нкоторомъ отдалени съ начальническимъ видомъ и заложенными назадъ руками. Нсколько минутъ глядлъ онъ на крестьянъ молча, какъ бы соображая, какое бы замчане имъ сдлать. Найдя, повидимому, все въ порядк, онъ круто повернулся и важно пошелъ обратно къ своей компани.
— Выглядаетъ! выглядаетъ!— разсмялся по его уход одинъ изъ крестьянъ.
— А вонъ и купцы!— отозвался кто-то.— Гляди, сколько ихъ сюда налетло…
— Они налетятъ! Имъ это самый праздникъ!
— Имъ праздникъ, а намъ смерть… Три дня загубили, хлбъ-то весь высыплется..
— Какъ есть высыплется при такой жар!..
— Становой! становой!— раздались вдругъ торопливыя восклицаня.
Вдали слышался быстро приближающйся колокольчикъ.
Въ нсколькихъ саженяхъ отъ изгороди, за которой стояли овцы, за большимъ столомъ, принесеннымъ изъ ближайшей крестьянской хаты, сидлъ становой, высокй, стройный мужчина, съ гладко выбритымъ, выхоленнымъ лицомъ. Противъ него сидлъ письмоводитель, долговязый молодой человкъ, съ безбородымъ, прыщеватымъ лицомъ и нахальной улыбкой. Онъ поминутно поправлялъ свою грязную манишку. За становымъ стояли старшина, толстый мужикъ съ бычачьими глазами, урядники и писарь. Нсколько поодаль отъ нихъ стояли купцы, изрдка перекидываясь замчанями. Липкинъ стоялъ въ сторон и, не обращая вниманя на своихъ обидчиковъ, спокойно курилъ, выпуская дымъ кольцами. По другую сторону загороди стояли плотной стной крестьяне и крестьянки…
Староста — низенькй, тщедушный человчекъ съ измученнымъ лицомъ и заячьими глазами — вмст съ двумя сотскими длалъ на скорую руку изъ кольевъ и веревокъ новую изгородь для перемщеня туда овецъ, по мр того, какъ он будутъ продаваться. Староста усердствовалъ больше другихъ, и по его измученному лицу потъ струился крупными каплями.
Со вчерашняго вечера, съ той самой минуты, какъ явились урядники арестовать скотину и потребовали отъ него ‘законнаго содйствя’, онъ совершенно потерялъ голову. Его охватило какое-то странное чувство — смсь ужаса и отчаянья,— сразу вырвало у него почву подъ ногами, и онъ стремительно, съ какимъ-то самозабвенемъ, ринулся прямо въ объятя нагрянувшей бд — и сталъ буквально разрываться на части. Онъ эти сутки не лъ, почти не спалъ, бгалъ въ степь къ стаду, бгалъ, куда приказывали урядники. Когда прхали купцы, онъ съ лихорадочной, торопливостью очистилъ для нихъ домъ, разогналъ, почти выбросилъ на улицу всю семью и долго извинялся, что не можетъ ‘убрать’ больного отца. Теперь онъ съ тмъ же рвенемъ, изъ послднихъ силъ длалъ изгородь. Что-то глубоко-трагическое было во всей фигур и во взгляд этого растерявшагося робкаго человчка, сразу отрекшагося и отъ себя и отъ мра…
Но мръ какъ-то чувствовалъ и понималъ состояне души старосты. Ни словомъ, ни взглядомъ не упрекнулъ его никто за такое горячее пособничество раззореню. На бгу, торопясь, обмнивался онъ съ встрчнымъ сосдомъ скорбнымъ взглядомъ, глубокимъ вздохомъ,— и сосдъ улавливалъ въ этомъ взгляд, въ этомъ вздох свою собственную мучительную скорбь.
Къ купцамъ подошелъ мстный кабатчикъ, Канаткинъ, высокй, здоровый мужчина, въ разстегнутомъ сюртук, открывавшемъ жилетъ съ тонкой серебряной цпочкой черезъ шею. Поклонившись издали становому, онъ поздоровался съ купцами и остановился, заложивъ назадъ руки.
— Торговаться будете?— спросилъ онъ благодушно.— Овца хорошая.
— И теб, Харитонъ Игнатьичъ, хотлось бы лапку запустить, да не подходитъ, а?— замтилъ не громко, смясь, Грудковъ.
— Не подходитъ, не подходитъ!— согласился благодушно Канаткинъ.— Съ своей деревней ссориться не статья.
Когда изгородь была готова, становой пригласилъ желающихъ принимать участе въ торгахъ подойти записаться. Купцы многозначительно переглянулись и пошли записываться.
— Больше никто?
— Никто…
Вдругъ къ столу подошелъ Липкинъ и сказалъ не громко и учтиво:
— Запишите, ваше благороде: Левъ Моисеевичъ Липкинъ.
— Ваше благороде!— воскликнулъ съ негодованемъ Грудковъ.— Мы не согласны торговаться, если онъ залога не положитъ. У него денегъ нтъ! Это смутьянъ!..
Липкинъ, не смутившись, даже не взглянулъ на своего обидчика, досталъ изъ кармана бумажникъ, вынулъ изъ него новенькую радужную бумажку и положилъ на столъ:
— Вотъ, ваше благороде, залогъ! Можетъ быть мало?
И онъ вынулъ изъ бумажника и положилъ на столъ одну за другой еще три сотни.
— Примите деньги,— залога не требуется,— проговорилъ съ неудовольствемъ становой.
Липкинъ такъ же спокойно принялъ деньги и отошелъ въ сторону, не удостоивъ своихъ конкуррентовъ даже взглядомъ.
Эффектъ получился полный. Черезъ минуту Шарфманъ позвалъ взглядомъ Липкина въ сторону.
— Ты что же, торговаться будешь?— спросилъ онъ его спокойно.
— Нтъ, на васъ буду любоваться,— отвтилъ ему въ тонъ Липкинъ.
— Да вдь ты ни одной овцы не купишь.
— Не куплю, а вамъ насолю!
— Та-акъ!— протянулъ Шарфманъ.— Значитъ, ты только насолить намъ хочешь, больше ничего?— спросилъ онъ серьезно.
— Больше ничего! отвтилъ съ задоромъ Липкинъ.— Я-а-а вамъ докажу, какъ конфузить, какъ гнать изъ компани!
— Ну, если теб только это и надо, значитъ, и говорить нечего,— отозвался спокойно Шарфманъ и повернулся уходить. Но вдругъ онъ остановился, устремилъ на Липкина строгй взглядъ и заговорилъ повелительно:
— Эй, Лейба, смотри, чтобъ не каяться потомъ! Шутки свои оставь! Помни, что ты птица не великая и раздавить тебя не трудно. Говори прямо: сколько хочешь отступного?
— 40 рублей…— пробормоталъ опшившй Липкинъ.
— 25 руб.— и ни гроша больше не получишь!— отвтилъ ршительно Шарфманъ.