Тьма, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1862

Повесть
Время на прочтение: 83 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ I.
ИСКРА БОЖЬЯ.—ТЬМА.— МАНЖАЖА.— ЕВРЕЙКА.— ВОЛГА.

Изданіе А. А Карцева.
МОСКВА.
1891.

ТЬМА.
(Исторія маленькаго человка).

ПОСВЯЩАЮ
памяти моей няни
Даріи Дмитріевны
ШИРЯЕВОЙ.

I.

Ночь. Все тихо въ дтской. Катя и Соня спятъ. Няня тоже спитъ. Если ближе подойти, къ няниной постел, то слышно, какъ ея часы на стнк въ шелковомъ башмачк стучатъ. Если поближе подойти къ маленькой постел Кати, то слышно, какъ она дышетъ, и видно, какъ ея маленькія ноздри морщатся и раздуваются, но хорошо разсмотрть ея вздернутый носикъ нельзя, потому что розовая лампадка чуть-чуть свтится въ уголку и, уже почти догорая, едва освщаетъ образа…
Все тихо. Начинаетъ разсвтать. Стекла на окошкахъ сначала были черныя, потомъ стали срыя и длаются все бле.
Вотъ раздался первый ударъ благовста въ заутрени.. Подумаешь, этотъ колоколъ разсердился на кого и заворчалъ на то, что его такъ рано разбудили. Вотъ еще разъ, еще громче…
Соня шевельнулась на своей постельк и навострила маленькое ухо.
Еще разъ проворчалъ колоколъ и, будто подумавъ про себя: звонить, такъ звонить — зачастилъ какъ всегда: разъ! два! разъ! два!..
— Благовстятъ, а няня еще спитъ, думаетъ проснувшаяся Соня и начинаетъ смотрть на огонёкъ лампадки, на образа…
Кровать няни скрипнула.
— Няня?
— Что ты?
— Теб пора. Благовстятъ…
— Слышу, слышу. Что ты не спишь? Спозаранку прогнулась — головка будетъ болть. Засни.
— Я спала, да колоколъ твой ударилъ, я и проснулась.
— Попробуй, засни опять. Еще рано. Почивай, а я теб просвирку принесу.
— Сегодня Ваня имянинникъ, няня.
— Да, да.
— Онъ и въ гимназію не пойдетъ. Папа вчера сказалъ.
— Почивай, дружокъ. Днемъ наговоримся.
Няня одлась, глядитъ въ окошко. Окошки блыя, но все-таки еще очень рано, и въ комнат какъ-то непонятно, и не темно и не свтло.
Когда няня уйдетъ, въ этой комнат страшно будетъ.
— Ну, почивай же, говоритъ няня, нагибаясь къ кроватк и цлуя Соню: — Христосъ съ тобой. Посмотри, какъ Катя спитъ,— она умница, я ей просвирку принесу.
— И мн! Я сейчасъ засну.
— Заснешь, и теб принесу, не заснешь, об Кат отдамъ.
Няня надваетъ салопъ и капоръ, потомъ тихонько отворяетъ дверь и выходитъ.
Въ корридор она поворачиваетъ направо и отворяетъ дверь въ сосднюю комнату.
Тамъ тоже дв постели. Около одной изъ нихъ сидитъ на стул мальчикъ лтъ десяти и, полусонный, еле-еле напяливаетъ сапоги.
— Ты же, едя, куда?
— Въ гимназію.
— Да вдь теб, голубчикъ, позволили не ходить для Ванюшиныхъ имянинъ. Такъ спалъ бы да спалъ себ.
— Да я, няня, проснулся, такъ ужъ все равно пойду, а то вдь все говоритъ папа, что мы лнимся, вотъ я нынче пойду — это будетъ значить, что я не лнюсь. Ну, а Ваня имянинникъ.
— Какъ знаешь, голубчикъ мой. Про тебя-то вдь никто не говоритъ. Это все Ванюшу такъ-то… лнтяемъ честятъ. И няня вздохнула.
— А ты, няня, Ваню къ заутрени хочешь будить?
— Просилъ вчера непремнно разбудить. Да ужъ я думаю оставить, пусть поспитъ, а потомъ скажу, что будила, да не добудилась.
— Да вдь этакъ ты, няня, солжешь.
— Да вдь для него же солгу-то. Ну, да съ тобой не сговоришь. И няня подходитъ къ кровати спящаго и грустно смотритъ на него.
— Ты его, няня, оставь выспаться для имянинъ, а потомъ скажемъ, что такъ нарочно сдлали, чтобы онъ выспался.
— Ну ладно. Прощай. Поцлуй меня. И теб бы тоже спать да спать.
— Я ужъ пойду. Буду знать, какіе уроки на завтра. Ван лучше будетъ, я помчу и въ его книг.
едя умывается, няня выходитъ, бормоча:
— Дтки! Дтки! каторжная вамъ жизнь!
А въ комнатк, откуда вышла она, все тихо, только слышно, какъ колоколъ ворчитъ за окошками.
— Отчего это онъ въ это время всегда гудитъ, думаетъ Соня: — никогда не опоздаетъ. Какъ темно за Катиной постелью. Зачмъ я проснулась! Разбужу Катю. Катя?!.. Право страшно. Лампадка догораетъ — темно будетъ, совсмъ темно будетъ!.. Катя! Ты спишь! Катя!?.. какъ она смшно сопитъ… Завернусь-ка я съ головой. Какъ темно подъ одяломъ, а не страшно. Что это скрипнуло! Катя! Катя!
— Что теб? отзывается полусонная Катя.
— Ты спишь? И Соня высовываетъ изъ-подъ одяла свою курчавую головку.
— Да, сплю. Что теб?
— Няня ушла къ заутрени.
Катя молчала.
— Ныньче Ваня имянинникъ.
Катя только промычала что-то.
— Теб спать хочется, Катя?
— Хочется… А теб?
— Хочется, да боюсь.
— Какъ? Чего?
— Да не знаю…
Катя подымается и садится на постели. Снова тихо въ комнат. Огонекъ все прыгаетъ и качается передъ пытливыми глазками Кати. Соня полулежа оперлась локтемъ на подушку и нетерпливо дожидается, что скажетъ старшая сестра, которой уже много лтъ! Много! говоритъ няня. Цлыхъ девять! Она умне ея, Сони, потому что ей только семь.
— Надо спать! вдругъ выговариваетъ Катя какъ-то загадочно и скоро завертывается съ головой въ одяло и Сеня еще скоре длаетъ то же самое, но все-таки допытывается:
— Что ты, Катя?
— Ничего! Надо спать.
— Теб тоже страшно?
— Н…тъ. Только… Катя не хочетъ сознаться.
— Ужъ коли теб тоже… такъ ты лучше не говори мн… а то эдакъ еще хуже… замчаетъ философски Соня.— Давай спать! А то няня просвирокъ не дастъ.
Снова тихо въ комнат, но ужъ не такъ страшно, потому что изъ окошекъ все свтле длается, и потомъ он об не спятъ.
‘Ныньче весело будетъ, думаетъ успокоившаяся Соня:— Ваня имянинникъ. Что-то ему подарятъ? Врно книжки — онъ ужъ большой’.

II.

Въ комнат свтло. Ужъ десять часовъ. Лампадка потухла, и въ углу у образовъ, гд прежде было всего свтле, теперь наоборотъ — совсмъ темно стало. За дверью, въ корридор шумятъ, хлопаютъ наружною дверью на блок. Семенъ комнаты прибралъ и стоитъ въ корридор, думаетъ — снять ему изъ угла паутину, или до завтра оставить? Мсто не видное, ужъ давно виситъ тамъ эта паутина, такъ ужъ еще-то одинъ день — ни што ей провисть, а то поди, ползай за ней, еще загремишь, господъ разбудишь.
‘Пущай ужъ до завтрева!’ думаетъ Семенъ, ковыряя въ носу грязнымъ пальцемъ.
Впрочемъ, онъ каждый день такъ думаетъ, и уже два мсяца откладываетъ: до завтрева.
Кузьма носитъ дрова и раскладываетъ у печекъ, чтобы топить.
— Что-жъ ты, дьяволъ эдакій, ножищами-то своими покои пакостишь? тихо шепчетъ Семенъ, глядя на цифру восемь, которую пролагаютъ по полу мокрые и грязные сапоги Кузьмы.
— А ты вотъ поди, вылижи языкомъ-то дворъ да лстницу, такъ я не буду пакостить, тоже злобнымъ шепотомъ отвтствуетъ Кузьма.
— Э-эхъ-ма! грустно отзывается опять Семенъ.— Только слава, что, о люди, а какъ есть кабарда какая-то…
Кузьма молчитъ и отомщаетъ на дровахъ, протискивая штукъ 26 въ одну печь.
— Ну, тебя, лзь что-ли, анаема! шепотомъ уговариваетъ онъ огромное березовое полно.
Дверь на блок зашумла. Няня воротилась отъ обдни и проходитъ въ дтскую.
— Съ имянинникомъ, матушка, шепчетъ Семенъ.
— Спасибо! здравствуй, Кузьма. Не топи ты такъ, голубчикъ, нашу печку. Просто страсть вчера. Подойти нельзя — какъ огненная. Чтой-то вы дровъ господскихъ не пожалете. Вдь они не казенные, а на деньги покупаются!
Няня проходитъ въ дтскую.
— Здравствуй, няня! кричитъ проснувшаяся Соня.
Няня снимаетъ свою шубку и, повсивъ ее на гвоздь, цлуетъ Соню. Катя тоже проснулась и кричитъ.
— Няня, я не сплю. И меня поцлуй.
— Ну, поздравляю васъ съ имянинникомъ. Вотъ вамъ просвирки, на столъ поставлю. Встанете, Богу помолитесь и съдите съ чаемъ. А большую — это Ванюш, за его здоровье вынула: все-то онъ хвораетъ, голубчикъ мой. Какъ взяли его отъ меня, такъ и хвораетъ. А отчего? Разв Андрею такъ усмотрть за ребенкомъ, какъ я усмотрю? Э-эхъ, право!
Задумавшаяся посл поцлуя няни, Соня вдругъ пришла въ себя.
— Няня, какія у тебя холодныя щеки!
— На двор морозъ, дружокъ.
— И носъ холодный, говоритъ Катя и таращитъ глазенки на няню. Ее удивило, какъ это носъ холодный, а цвтомъ ничего — такой же, какъ и всегда.
— Носъ не холодный, а только щеки, ршаетъ Соня.
— Нтъ, и носъ, и носъ, громко настаиваетъ Катя.
— Полноте, полноте. Еще не поднялись, а ужъ за споръ. Стыдъ какой!
Сон стыдно, а Кат еще больше, она совсмъ насупилась и въ уголъ скосилась. Это значитъ всегда, что ей очень совстно. Няня нарзываетъ хлбъ ломтиками и устанавливаетъ ихъ въ корридорной печк предъ огнемъ. Чрезъ открытую въ корридоръ дверь видно, какъ вс ломти стоятъ хорошо, только съ однимъ няня никакъ не можетъ справиться, онъ все падаетъ. Установивъ его, няня входитъ и начинаетъ надвать Кат чулки. Эта дергаетъ ногой и смется.
— Не шали же. Дай надть. Держи ножку пряме.
Катя все болтаетъ ногой. Няня останавливается.
— И не стыдно теб это длать? говоритъ она.— Старуха няня изъ церкви пришла, еще не пила, не ла, а ты ее мучаешь. Стыдно! А я думала, что ты меня любишь, и еще просвирку теб несла.
Катя стала серьезная.
— Не буду, няня, не буду больше. Не сердись, поцлуй.
Няня пошла въ комнату къ Ванюш и будитъ его.
Хорошенькій, блокуренькій мальчикъ 12-ти лтъ, блдный и худой, раскрываетъ свои большіе синіе глаза и, улыбаясь, протягиваетъ руки къ нян.
— Поздравляю тебя, мой дружокъ. Ненаглядный мой, милый.
И няня со слезами на глазахъ цлуетъ и ласкаетъ головку Вани.
Ваня молча улыбается. Лицо у него всегда блдное, всегда грустное и всегда такое, какъ будто онъ о чемъ нибудь задумался.
— Вставай, родной, и приходи чай пить.
— А едя ужъ всталъ?
— Да. Онъ въ гимназію ушелъ.
— Зачмъ же? Вдь ему позволилъ папа не ходить. Что же это!
— Сказалъ мн, что коли ужъ всталъ, такъ пойду. Уроки, замчу по книжкамъ… Вставай, мой родной.
— Зачмъ ты меня няня къ обдн не разбудила?
— Ну, вотъ еще, дитятко, въ кои-то вки выпадаетъ теб денекъ соснуть побольше, а я буду тебя будить! Итакъ, вишь, совсмъ хворый!… Господь проститъ! Я Ему, Создателю, за тебя помолилась. Авось моя молитва дойдетъ… Помочь теб одться-то?
— Нтъ, няня, я самъ… Ступай, я сейчасъ приду.
Няня кладетъ ему платье поближе и уходитъ. Ваня молча и тихо начинаетъ одваться и изрдка поглядываетъ на пустую кровать брата.
‘Зачмъ онъ ушелъ!’ думаетъ Ваня.
Двочки при помощи Марьи умываются.
— Няня, я чистая! говоритъ Катя, утираясь полотенцемъ.
— И я чистая, и я чистая, поетъ Соня, перебравшись съ кровати на нянинъ сундукъ и прыгая по немъ въ одной рубашк.
— Полно ты шалить, востроглазая! Смотри, самоваръ уйдетъ, безъ чаю останемся, замчаетъ няня.
Но Соня все прыгаетъ по сундуку.
— Сюда, сюда, пожалуйте, батюшка! говоритъ Марья за дверями.— Барышня здсь шалитъ. Возьмите ее, батюшка, въ мшокъ къ себ, никакого сладу нту.
— Слышишь ты, шалунья, шепчетъ няня. Вотъ идетъ ужъ сюда. Перестань скоре!
Соня живо перепрыгиваетъ на постель и, прячась за подушку, выглядываетъ оттуда на дверь.
— Няня, не буду. Няня!
— Ступайте своей дорогой. Богъ съ вами, говоритъ няня громче.— Намъ васъ не надо, у насъ дти умницы, никогда не шалятъ. Уходите, батюшка, Богъ съ вами.
Няня начинаетъ одвать Соню. Какая она вдругъ послушная сдлалась. Катя между тмъ уже молится передъ образами. Сначала читаетъ вслухъ: ‘Отче нашъ’, потомъ ‘Богородицу’ и вдругъ останавливается. Она всегда и уже давно произноситъ въ одно слово дворадуйся и теперь вдругъ не понявъ, хочетъ узнать что она говоритъ.
— Няня!
— Что?
— Что такое: дворадоваться?
— Какъ такъ?
— Да вдь говорится: Богородица дворадуйся.
— Ну да!
— Такъ что же такое: дворадоваться?
— Полно шалить. Грхъ какой! Богу молишься и шалишь.
— Я ей-Богу не понимаю, няня. Я не шалю.
— Ну, кончай, посл скажу! Какъ ты столько лтъ молишься, и не спросишь? Ну, кончай ужъ прежде.
— Ангелъ хранитель, сохрани и помилуй рабу Божію Екатерину, продолжаетъ Катя.— Господи, помилуй мамашу и папашу. Господи, помилуй бабушку. Господи, помилуй тетю Надю, тетю Варю и дядю Митю. Господи, помилуй Ваню, едю и Соню. Господи, помилуй няню. Господи, упокой ддушку и тетю Любу. Господи, помилуй Марью и всхъ православныхъ христіанъ. Няня! Все? добавляетъ Катя, стоя на колнкахъ.
— Ну все, поцлуй меня, говоритъ няня.
Катя подходитъ къ столу.
— Няня, сегодня мн на твоемъ кресл чай пить! вдругъ отзывается Соня.— Катя вчера сидла.
— Теб, теб. Помолись Богу и иди.
— А я завтра сяду на кресло, говоритъ Катя, завистливо косясь на нянино кресло и усаживаясь на простомъ стул. Он об уже года два садятся поутру на это кресло по очереди, и вс главныя ссоры происходятъ изъ-за него, такъ что няня грозится, что никого никогда не посадитъ на свое кресло, а всегда будетъ сама на немъ чай пить. Но сестры знаютъ, что няня этого не сдлаетъ. Няня только на словахъ — строгая.

III.

Въ корридор слышенъ звонокъ. Двочки встрепенулись и бгутъ къ матери въ спальню, Ваня тихо идетъ за ними, но останавливается въ зал. Папа встрчаетъ его.
— Здравствуй, Jean. Поздравляю.— Что-жь, радъ, что въ гимназію не пошелъ?
— Нтъ, мн все равно. Я бы и пошелъ.
— Къ чему же врешь? Вижу, что радехонекъ. Ты, братъ, не изъ прилежныхъ. Похвастаться нечмъ, ничмъ не взялъ, однимъ лицомъ разв, да и то блдный всегда. едя гд?
— Въ гимназіи.
— Вотъ какъ! Его какая муха укусила?
Папа насвистываетъ что-то про себя и уходитъ, не дожидаясь отвта. Ваня отходитъ въ уголъ и, усвшись на большое кресло, задумывается: ему очень невесело.
— ‘Скоро ли едя придетъ? думаетъ онъ — отчего это я няню и едю люблю больше, чмъ папу и маму. Вдь это грхъ! Да!’
Скоро мама выходитъ и, поздравивъ и поцловавъ одинъ разъ Ваню въ лобъ, усаживается на диванчик съ ногами, и тяжело опускается на шелковую подушку. Она всегда слабая, больная, но доктора къ ней не здятъ и ее не лчатъ. Горничная Акулина говоритъ, что она просто прикидывается.
— Тише, не шумите, говоритъ она.— Вы меня оглушили. Катя! ты совсмъ мужичка. Не висни такъ, ты мн все платье измяла. Надо вамъ гувернантку, а то вы совсмъ мужичками ростете.
Входитъ папа и несетъ книжки въ красныхъ переплетахъ.
— На вотъ теб, баловень! Ты! Гусь! Держи же!
Ваня молча беретъ книжки и глядитъ въ сторону. Онъ боится, что сейчасъ его разбранятъ.
— Что-жь ты не благодаришь? говоритъ мама по-французски.
— Merci, тихо отзывается Ваня, и цлуетъ папу, потомъ маму.
— Да он теб не нравятся?
— Нтъ, нравятся.
— Такъ что же ты насупился-то, губы надулъ?
Ваня молчитъ. Онъ не знаетъ, что сказать, потому, что вовсе не насупился, а ему, такъ, грустно отъ чего-то.
— Удивительный мальчикъ! недовольно говоритъ мама.— Ничмъ не угодишь. Отецъ хлопоталъ, вчера нарочно въ магазинъ здилъ…
Ваня опустилъ глаза въ землю и молчитъ, только руки его тихонько дрожатъ.
— Ступай въ залу… или къ своей дур няньк, которая тебя такъ избаловала, что ты ужъ ни гроша не стоишь, говоритъ папа:— ужъ кончится тмъ, что тебя придется отдать въ пансіонъ!
Сердце у Вани больно шевельнулось: онъ тихо выходить, а въ ушахъ у него все повторяется ‘къ дур няньк’ точно будто эти слова не разъ сказали, а все шепчутъ ему на ухо безъ конца.
— Или мы его избаловали до нельзя, или онъ просто совершеннйшій пень, говоритъ папа по его уход, но такъ громко, что Ваня услыхалъ это, переходя залу, и разронялъ книжки. У него слезы на глазахъ. Молча, собравъ опять книжки, онъ садится на то же кресло въ углу залы и, не развертывая ихъ, глядитъ въ окно.
‘Скоро ли придетъ едя?’ думаетъ онъ. ‘Зачмъ я съ нимъ не пошелъ въ гимназію’.
Отчего же ему такъ грустно? На сердц точно что-то давитъ и такъ сильно, будто что-то тяжелое тамъ, будто свинцу налили въ грудь.
— Поди ко мн. Ты, моя милая, умница, всегда веселая, розовенькая! говоритъ папа въ гостиной, усаживая къ себ на колни Соню.
Чрезъ полчаса въ этой зал шумъ. Катя съ Соней разыгрались. Няня сидитъ у окна съ чулкомъ. Она грустна и изрдка косится на Ваню, ей бы хотлось подойти къ нему, да нельзя. Ее и такъ сейчасъ бранили за то, что она Ваню такъ испортила, что онъ гроша мднаго не стоитъ. Ваня слышалъ это изъ залы и все думалъ:
‘Вдь они няню обижаютъ?! Зачмъ же они и ее и меня всегда обижаютъ?’
Катя стряпаетъ что-то подъ стуломъ. Врно шалитъ. Соня, держа на голов доску съ камешками, ходитъ по зал и кричитъ во все горло:
— Пироги горячи! Пироги горячи!
— Эй, разнощикъ! что стоютъ пироги, говоритъ Сон какой-то чужой, который пришелъ къ пап.
Соня потупилась и молчитъ.
— Соня! перестань же! говоритъ папа: — и ты у брата переняла молчать и въ полъ глазами упираться. Отвчай!
Но Соня молчитъ.
— Сколько же стоитъ, разнощикъ? говоритъ опять чужой.
Соня все молчитъ, но вдругъ повертывается къ нему спиной и опять кричитъ, шагая по зал:
— Пироги горячи! Пироги горячи!
Чужой и папа смются и уходятъ.
Черезъ полчаса Катя уже кучеръ, а Соня лошадь, и держитъ въ обихъ рукахъ веревочки.
Он стали за кресломъ, гд конюшня, и собираются вызжать.
— Няня, кричи: подавай! говоритъ Катя.
— Ну, подавай! невесело отзывается няня, косясь на молчащаго Ваню.
Катя чмокаетъ, а Соня (какъ и всегда) начинаетъ брыкаться и нейдетъ.
— Стой! Т-п-п-р-ру-у! кричитъ Катя.
Но лошадь все брыкается и нейдетъ къ подъзду.
— Т-п-прру! Соня! Эдакъ нельзя играть!— Ты не знаешь, когда надо брыкаться. Теперь не надо. Эдакъ нельзя!!
— Да я съ норовомъ!
Катя сердится, погоняетъ, а Соня все пятится, брыкаетъ и прыгаетъ.
— Я ударю, Соня!
— Не смешь!
— Нтъ, смю. Я кучеръ.
— Нтъ, не смешь!
Катя дергаетъ возжей и попадаетъ лошади по спин. Лошадь останавливается, и вдругъ, заткнувъ глаза кулаченками, начинаетъ громко плакать и бжитъ къ нян.
— Теб больно? говоритъ Ваня, быстро подбгая къ сестр.
— Что такое? опять подрались? Нтъ ужъ, теперь я пойду пожалуюсь на васъ.
Няня беретъ Катю за руку и хочетъ вести къ мам.
— Няня, оставь, не ходи! Няня! тихо говоритъ Ваня.
Няня оставляетъ Катю и садится снова на стулъ. Соня перестала было плакать, но входитъ въ залу папа, и она опять начинаетъ.
— Соня! Соня! Что съ тобой, Соня? Поди ко мн. Кто тебя обидлъ? Ужъ не вы ли, господинъ Молчалинъ? сердито говоритъ онъ Ван.
Ваня молчитъ.
— Такъ ты еще драться сталъ вдобавокъ! А?
— Эхъ, батюшка, полноте! произноситъ няня.— Онъ отродясь ни одной мухи не обидлъ, а вотъ ваши любимицы, какъ играть, такъ и драться!
— Такъ это ты, Катя?
Катя молчитъ тоже и ломаетъ ногу у гусара. Папа беретъ на колни Соню и начинаетъ бранить Катю. Эта долго слушаетъ и начинаетъ потихоньку плакать все громче, а Соня уже перестала и глядитъ на сестру во вс глаза, будто первый разъ отъ роду видитъ какъ та плачетъ.
— Ну, перестань же. Вдь это скучно. То одинъ, то другой, съ вами съ ума сойдешь.— За что ты ее прибила?
— Она на-на-а-аш-аша…
Катя захлебывается и не можетъ выговорить.
— Она ло-о… ло-ош-ша-адь бы-ы-ла.
— Ну что-жь, что лошадь? Все-таки драться не слдуетъ. Она теб сестра. Она маленькая, теб можно ей уступить.
— И все б-брык-рык-рыкалась… а я хот… ла, силится Катя говорить.
— Ну, помиритесь сейчасъ и играйте безъ драки. Мама нездорова, а вы все ее огорчаете ссорами.
Вскор Катя снова кучеръ, а Соня снова лошадь. Снова кричитъ няня невеселымъ голосомъ.
— Кучеръ, подавай!
Он подъзжаютъ къ крыльцу, лошадь ужъ не брыкается. И Катя возитъ барина съ визитами по городу, т. е. по зал. Домой (въ уголъ за кресло) Катя ворочается лошадью, а Соня кучеромъ. Лошадь ставится въ конюшню, и ей задаютъ овса.
Дале залы здить съ визитами не позволено. Въ гостиную къ мам можно входить только людьми, а лошадьми и вообще зврями можно быть только въ зал.
Долго возятся такъ двочки. Ваня слъ уже давно около няни и тихо шепчетъ ей.
— Который часъ, няня?
— Третій. На что теб?
— Да скоро ли едя придетъ!

IV.

На часахъ бьетъ три. За воротами показывается фигура еди съ сумкой. Ваня бросается на лстницу и цлуется съ братомъ. Скоро они уже сидятъ вмст въ углу залы и шепчутся.
— Вдь ты помнишь, тихо выговариваетъ едя: — его хотли все проучить? Ну вотъ, какъ онъ вышелъ, Тихоновъ ему въ спину сзади и закричалъ: ‘волкъ! волкъ! Блянина запоролъ! Кровопійца!’ Онъ обернулся и весь, Ваня, сдлался красный, совсмъ какъ сукно красное. Глядитъ на насъ, глаза, знаешь, какъ-то прыгаютъ, а самъ не кричитъ, какъ всегда, а молчитъ и на всхъ глядитъ. Всхъ, Ваня, глазами оглядываетъ, даже какъ-то страшне кричанья выходитъ. Мы притихли.— Кто, говоритъ, сейчасъ закричалъ, что я будто Блянина запоролъ? Разв вы, мерзавцы, не знаете, что онъ отъ горячки умеръ? не знаете?— Мы молчимъ.— Кто, говоритъ, думаетъ, что Блянинъ умеръ не отъ горячки, а отъ чего нибудь другого, пусть руку подыметъ! Ну, кричитъ, живо, сейчасъ!— Мы не шелохнемся.— Ага! кричитъ, ты негодяй, который кричалъ мн въ спину, видишь весь классъ со мной согласенъ, что отъ горячки.
— Какъ же это, едя?
— Да вдь никто же руки не поднялъ. Я было, Ваня, хотлъ… потому что это правда…. Вс знаютъ, что Блянинъ подъ розгами умеръ.
— Ну!
— Да меня Тихоновъ держалъ и все шепталъ: ‘если ты, зюзя эдакая, подымешь руку, то я себя самъ выдамъ, что я кричалъ.’ Ну, я и боялся. Онъ вдь не лжетъ никогда. Онъ сейчасъ бы признался.
— Ну что-жь Волкъ?
— Ну, походилъ по классу весь красный и вышелъ въ корридоръ. А какъ вышелъ, такъ опять ужь человкъ десять и закричали: Пьяница! Кровопійца! Блянина запоролъ! А Тихоновъ кричитъ: Убилъ! убійца! За это въ Сибирь ссылаютъ!
— Какъ? Такъ и закричали?
— Да. Но Волкъ ужь не воротился. А солдатъ говорилъ намъ, какъ мы выходили: ‘какое, говоритъ, у Гаврилы Семеныча лицо сдлалось, какъ онъ въ корридор стоялъ, а вы кричали! Дергало ему, говоритъ, лицо, все дергало!’
— Что вы все шепчетесь, мн не скажете? говоритъ няня.— Врно въ емназіи бда какая?
едя съ Ваней пересаживаются къ ней ближе и тихонько передаютъ ей происшествіе.
— Завтра опять хотятъ кричать то же, добавляетъ едя.
— Ну, ужь вы-то, дтки, не кричите. А то еще попадетесь…
— Да какъ же, няня, если вс будутъ… Какъ не кричать? Вдь это нехорошо, говоритъ Ваня:— вдь за это всегда подлецомъ называютъ, когда кто отстаетъ. Притомъ онъ извстный злодй!
— И это правда, няня, говоритъ едя.— Это правда, вс знаютъ про эту исторію, про Блянина. И его, говорятъ вс, скоро прогонятъ со службы, потому что до смерти заскать не позволяютъ. Его непремнно прогонятъ, и скоро. Онъ кровопійца.
Няня слушаетъ и качаетъ головой.
— Уроки помтилъ ты? спрашиваетъ Ваня черезъ минуту.
— Да, вс. А изъ географіи какой урокъ, Ваня,— бда, весь курсивный. Вся Швейцарія, и вся курсивная.
— Отчего же вся курсивная?
— Какъ отчего? Такая ужь земля. Горы, возвышенности, рчки, кантоны, города, деревушки…
— Что ты?
— Право. Да разныя еще достопримчательности, напримръ, сколько въ Женев часовъ длаютъ, да сколько работниковъ этимъ занимаются. Просто бда, хуже Англіи.
едя беретъ географію Ободовскаго и, раскрывъ на мст, гд большими буквами напечатано слово: ‘Швейцарія’, показываетъ брату. Между строками безпрестанно попадаются курсивныя, а все, что курсивомъ, надо учить наизусть.
— Да, да! Курсивная! съ оттнкомъ ужаса произноситъ Ваня. Вотъ страна-то! Вдь столько курсиву ни въ одной еще стран не было.
— Ну, Ваня, въ Италіи его тоже много. Погляди-ка.
И едя повертываетъ нсколько листовъ.
— Да, и эта бдовая. А когда мы до нея дойдемъ? Къ январю, пожалуй. Ну, какъ онъ ее на праздники задастъ?
— Нтъ! Что ты! Къ марту разв.
— Раньше, едя. Онъ говорилъ, что къ экзамену мы захватимъ Европейскую Турцію.
— Это, гд Турка живетъ? вмшивается няня.
— Да.
— Ну вотъ еще, и Турку учи. Объ немъ, дурак, я чай, и учить-то нечего.
— Какъ, няня! восклицаетъ Ваня: — тамъ у нихъ Константинополь, говорятъ, такой чудный городъ, что такихъ нту нигд. Тамъ вдь наша царица Ольга крещенье приняла.
— Какъ такъ?
— Она тамъ крестилась въ православную вру.
— У Турки-то? Что ты, Ваня! Христосъ съ тобой!
Ваня отороплъ и глядитъ на едю. едя даже ротъ разинулъ и глядитъ на Ваню.
— Какъ же это, въ самомъ дл? Вдь и то правда. Они вдь мусульмане.
Черезъ залу идетъ папа. Ваня шепчетъ брату: спроси.
— Папа! подходитъ едя.— Вдь царица Ольга въ Константинопол крестилась?
— Что за дичь!
— Вотъ и я, батюшка, говорю, какъ молъ это можно! прибавляетъ няня.
— Ольга приняла крещенье у греческаго царя Константина Багрянороднаго въ 857 г. въ Царь-град.— Папа произноситъ это очень важно.
— Видите вы, глупые! Еще въ город-то какомъ — въ Цар-град! Вотъ это такъ!
‘Стало быть, боле тысячи лтъ назадъ’, уже разсчелъ про себя Ваня.
— А гд же онъ? допытывается едя.
— Да онъ… мямлитъ папа: — онъ… въ Греціи. Какой глупый вопросъ, едя! добавляетъ онъ вдругъ сурово.— У греческаго царя, въ Царь-град, стало быть, въ Греціи, а не… не въ Персіи или Турціи!
— Какъ? тихо восклицаетъ молчавшій Ваня.— Да вдь Константинополь и Царь-градъ одно и то же.
Папа неспокойно ищетъ что-то въ карман.
— Да, почти… не совсмъ… но почти то же. Куда я двалъ?.. Есть разница, но небольшая, т. е. маленькая… Вотъ будете учиться, будете поменьше имянины справлять, такъ и знать будете… это и все вообще узнаете.
Папа куда-то поспшно вышелъ. Горячій споръ затвается у няни съ едей. Ваня молчитъ и припоминаетъ что-то.
Чрезъ полчаса, когда папа поспшно опять проходитъ черезъ залу, едя кидается къ нему.
— Узнали, папа, узнали! Ваня вспомнилъ, кричитъ онъ.— Греки завоевали у турокъ Константинополь и назвали его Царь-градомъ, тогда Ольга и крестилась.
— Ну да, да. Вдь я же вамъ говорю. Константинополь и Царь-градъ все равно… одно и то же… только маленькая разница есть…
— Какая же?
— Посл, посл… Мн некогда.
И папа поспшно выходитъ.
‘Самъ-то ты, батюшка, должно быть, получше Вани имянины-то справлялъ, когда учился, думаетъ няня про себя. Да и рожденья, я чай, не позабывалъ тоже’.
Черезъ минуту въ дом суматоха. Пріхала очень важная особа. Она величественно входитъ въ гостиную, встрчаемая мамой и папой. Она изволитъ садиться и, проглотивъ аршинъ, любезно говоритъ мам, что не замтила ее на прошломъ большомъ бал. Папа человкъ подначальный этой особ, поэтому мама разсыпается и вертится передъ нимъ, какъ бсъ передъ заутреней. Особа желаетъ видть дтей. Папа кидается въ дтскую, натыкается на Андрея, едва не падаетъ, ругаетъ его мимоходомъ и велитъ вести дтей въ гостиную. Няня, поправивъ чепецъ, какъ овецъ гонитъ ихъ гурьбой. На порог встрчаетъ ихъ папа, но, завидвъ Ваню, останавливаетъ шествіе.
— Нтъ, нянюшка, вы этого болвана приберите въ дтской. Онъ еще мн бды какой надлаетъ со своей молчанкой.
Папа беретъ двочекъ и едю, вводитъ ихъ, представляетъ, улыбается и, вертясь, нещадно возитъ ногами по полу.
Особа милостиво ухмыляется.
— По стопамъ отца? говоритъ она ед.
едя не понимаетъ и молчитъ. Папа и мама встрепенулись. Особа все ждетъ. едя все молчитъ.
— Въ гусары или въ уланы?! объясняетъ особа. едя мняется въ лиц, но, опустивъ глаза, упрямо молчитъ. Мама и папа рады бы влзть оба заразъ въ кожу еди, чтобы отвчать. Но это невозможно, и особа ждетъ опять, а едя все молчитъ, какъ убитый. О ужасъ!
— Онъ очень робокъ… ороблъ… ввязывается папа. Дтямъ велятъ выйти. Они тихо отправляются.
— Ну, няня, въ другой разъ и меня безъ Вани не возьмутъ. Я больше его молчалъ, и всегда буду такъ длать. За что они его прогнали? Онъ не хуже насъ.
Няня, узнавъ обо всемъ, уговариваетъ едю. Ее внутренно глубоко обидлъ папа, она рада, что едя отомстилъ за брата, который, остановленный на порог, ушелъ прямо къ себ и заперся, но все-таки няня увряетъ ребенка, что нехорошо длать роднымъ на смхъ.
— Я, няня, не на смхъ, восклицаетъ удивленный едя.— Я только хочу, чтобы насъ обоихъ брали всегда, или и меня оставляли съ Ваней.
Но за обдомъ, къ пущей горести имянинника, едя сидитъ безъ пирожнаго.

V.

Уже вечеръ. Дти бгаютъ и играютъ въ зал, освщенной двумя стнными лампами. Ваня тоже развеселился и ловитъ сестеръ. Изрдка вс они останавливаются и прислушиваются къ шуму прозжающихъ каретъ. Наконецъ, одна изъ нихъ смолкла у воротъ, и дти видятъ на двор два двигающіеся къ подъзду фонаря.
— Надя, Саша! кричатъ они и выглядываютъ въ переднюю:— Они! они!
И вся гурьба кидается въ переднюю. Расфранченная горничная, ливрейный лакей и камердинеръ папы, Андрей, раздваютъ мальчика лтъ 10-ти и двочку, ровесницу Вани. Цлая куча: платочки, наушники, теплые сапожки, муфты, салопы, фуфайки, мховые боа,— все скопляется на дубовой скамь передней. Можно подумать, что не двухъ, а десятокъ дтей привезли въ нихъ. Разоблаченье еще не кончилось, а ужъ крикъ:
— До какихъ поръ? Когда за вами прідутъ? Кто?
— Мама сама прідетъ къ твоей мам, говоритъ кокетливо одтая Надя.
— Чудо, чудо! подымается крикъ.— Стало-быть, надолго?
— Мама съ Аннетой на балъ подутъ въ 12-ть часовъ.
Вс бгутъ въ залу.
— А у насъ новыя лошади! говоритъ Саша, страшный хвастунъ и корчащій большого человка.— Папа три тысячи за нихъ далъ!
Но Ваня и едя съ нимъ не очень дружны. Онъ постоянно разсказываетъ про себя и своихъ, очень грубъ съ ихъ няней, говоритъ, что она мщанка, и безпрестанно кричитъ, все у всхъ отнимаетъ, ломаетъ, дерется и самъ же пойдетъ потомъ жаловаться. Когда у него спрашиваютъ новыя знакомыя дти, какъ его имя, онъ, вмсто ‘Саша’, отвчаетъ: le prince Alexandre Oubinine. Отецъ его, князь Убининъ, важное лицо.
— Сегодня утромъ, продолжаетъ Саша: къ мам бдные приходили, какая-то женщина и дв двочки. Какія он смшныя, пугливыя. Мама говоритъ, что он совсмъ des sauvageons!… А когда он ушли въ двичью чай пить, то въ гостиной мама курить велла, потому что ужасно дурно пахло.
— Он прежалкія были, вступается Надя.— Грязныя, въ большихъ башмакахъ, и салопы совсмъ худые. Я одной даю мою куклу старую,— Лизбетту, ты знаешь, Катя?
— Какъ? Да вдь ты очень любила Лизбетту?
— Мн очень жалко стало, добрымъ голосомъ говоритъ Надя.— Ну, я старшей даю Лизбетту, а она, вообрази, прячется отъ нея за юбки матери.
— Она врно никогда куколъ большихъ не видала и испугалась, хохочетъ Саша.
— Ты, Саша, всему хохочешь. Вс говорятъ, что ты злой! Вотъ что! нравоучительно и укоризненно говоритъ Надя брату.
— А ты въ двичьей все сидишь съ двками. Это даже мама говорила и сердилась, злобно произноситъ братъ.— Хороша княжна! Въ двичьей! добавляетъ онъ вчера слышанныя отъ отца слова.
Дти отворачиваются отъ него къ Над. Они вс не любятъ Сашу, потому что у него даже голосъ злой. Вс идутъ къ мам.
— Матушка, говоритъ пріхавшая горничная нян:— не подпускайте вы княжну нашу къ окошкамъ. Все они кашляютъ. Мамзель проклятая ихъ простудила.
— Отчего это ихъ съ вами прислали? допытывается няня.— Мамзель-то что же?
— Да такъ! многозначительно улыбается расфранченная горничная.— Она, кажется, отходитъ… Нынче утромъ съ княгиней повздорили…
— Да что-жъ такое? за что?
— Не знаемъ-съ! Ухмыляется горничная: — она очень дурно съ княжной обходилась. А ужъ сами знаете, наша Надежда Николаевна какъ есть анделъ. Рдкій ребенокъ. Совсмъ не похожа на княжеское дитя, ни гордости этой нту, ни чванства. Ну, а мамзель съ ними не ладила, особливо за уроками… Ну, княгиня нынче ее и распекала, а она отказалась. Не хочу, говоритъ, оставаться, грубить стала.
— Да вдь они съ вашей старшей барышней пріятельницы большія?…
Горничная насупилась.
— Ну, княжна Анна Николаевна… сами изволите знать… ндрава крутого. Повелвать любятъ, а эта мамзель Луиза все имъ потакала и всякія подлости около нихъ длала. Ну, княжна и дарила ее всмъ. А я, матушка, что-жъ, не завидую. Я княгиней много обласкана. А должна сказать правду. Я за 7 лтъ отъ Анны Николаевны ниточки экой не видала, а не то, что платьеца, али чего другого… А мамзель эта, матушка, пріхала къ намъ, у нея одинъ худой сундучишко былъ. Просто страмъ! Хуже нашей сестры, ужъ на что мы, горничныя двки, а и у насъ имньице кой-какое есть. А теперь, матушка, три сундука биткомъ набиты милостями господъ, да княжны. Будетъ съзжать, четвертый прикупитъ въ Гостинномъ двор: въ трехъ не вывезешь всего добра. Ей-Богу съ! А ужъ скряга какая! Разъ, объ святки, наряжались мы промежъ себя. Вотъ и пришла я къ ней увальку попросить надть…
Дти вбгаютъ въ залу. Расфранченная горничная шепчетъ и, раскланявшись съ няней, подходитъ къ Над.
— Княжна, я домой поду-съ. Не прикажете ли маменьк что сказать?
— Нтъ, Анюта, ничего. Погляди только, чтобы папашина собака игрушки не испортила.
— Извольте, моя ненаглядная! Нарочно съ работой буду сидть въ дтской.
Горничная цлуетъ руку у Нади и, поглядвъ на Сашу, прибавляетъ грубо:
— А ужъ вы, ваше сіятельство, взлохматили себ волосики на головк. Точно нашъ портной деревенскій — Алеша. Право! А еще князь!
Саша краснетъ, какъ ракъ. Дти смются. Горничная прощается со всми, у двочекъ цлуетъ ручки и, не обращая никакого вниманія на Сашу, выходитъ въ переднюю, гд разговариваютъ и тихо хихикаютъ лакеи дома съ прізжимъ.
— Иванъ Иванычъ, обращается она къ ливрейному лакею:— подемте, мн еще княгиню на балъ одвать.
— Ну, поспетъ еще. А я вотъ про мамзель-то имъ разсказываю… Ну-съ, я вотъ эфто и запримтилъ, обращается онъ опять къ Андрею. Какъ она только за уголъ, а этотъ офицеръ ужъ ждетъ, сейчасъ извощика, пролетку и маршъ куда-то. И все значитъ въ одну сторону! Такъ ты, думаю, князя надуваешь, на его деньги съ офицерами шляндаешься да дебоширничаешь! Хорошо! Вотъ мы-съ и поршили межъ собой князю открыть ея надуванье. Я это его вчера раздваю, и эдакъ, знаете, тонкимъ манеромъ и говорю: ‘Что я, молъ, ваше сіятельство, вашъ врный завсегда слуга, и по гробъ моей жизни милости ваши не забуду, но мамзель эту самую на угл съ офицеромъ видалъ многіе разы’… Какъ это онъ вскочитъ съ дивана, какъ былъ на босу ногу. Побллъ весь лицомъ. Руки трясутся!
— Что вы?
— Провалиться сквозь землю! Себя не помнитъ. Врешь! кричитъ мн, неправду говоришь! Я тебя подъ судъ, кричитъ, упеку. ‘Я, значитъ, говорю, васъ сведу самъ на угодъ. А коли прикажете, молъ, батюшка, ваше сіятельство, такъ мы рады стараться для вашей милости. Мы вамъ и офицера и ее — живьемъ доставимъ. Только приказать извольте!’ Такъ, знаете-ли… просто чуть не плачетъ, ходитъ по комнат и все по французскому что-то говоритъ. А въ комнат, окром меня, никого нту!
— Не даромъ французинка. Эдакъ завладать!
— Ну-съ, а нынче утромъ, слышу: въ дтской у нихъ разговоры, вступается горничная.— Я по ихнему малость понимаю. Дтей-то князь выслалъ, въ залу, а самъ ей все говоритъ: кошонъ, тронпе, але-вузанъ… Къ дьяволу, то-есть, значитъ. Ты, свинья, надувать меня вздумала, такъ съзжай сейчасъ къ своему офицеру. Что-жъ, вы думаете, она? Прямо къ барын. А я къ дверямъ и слышу, говоритъ ей: вашъ, говоритъ, князь васъ не любитъ, меня, говоритъ, любитъ, пристаетъ ко мн, а я, говоритъ, честная двушка, сирота! Мн, говоритъ, нельзя оставаться, и я, чтобы ваше счастье не разстраивать, сама уду.
— Ну, что жъ княгиня?
— Страсть! Въ обморокъ! Ужъ мы хлопотали, хлопотали съ ней. Измучились вс.

VI.

Во владніе дтей отдается, кром залы, еще одна гостиная и столовая — чтобы прятаться. Уже разъ они прятались, вс найдены и ходятъ по гостиной, и никакъ не найдутъ едю.
— Вотъ спрятался-то! Не ушелъ-ли онъ въ дтскую? Няня, онъ врно въ дтской!
— Нтъ, нтъ, здсь! Ищите! говоритъ няня, хитро улыбаясь.— Молчи, едя. Не сказывайся.
— Молодецъ едя! Молодецъ! ликуетъ Ваня, радуясь, что братъ всхъ превзошелъ.
— Я знаю, гд онъ! шепчетъ Надя на ухо Вани.
— И я знаю, да не скажу. Пусть вашъ братъ постарается, пусть намучается побольше.
— Пусть, пусть. Не надо говорить, Ваня.
И они, переглядываясь, не ищутъ, а стоятъ въ сторон. Двочки все обшариваютъ, а Саша, весь мокрый, съ остервенніемъ лазитъ по всмъ угламъ, подъ всякое кресло и страшно сопитъ. Его начинаетъ сердить, что онъ всхъ нашелъ скоро, а за едей возится полчаса.
— Хорошъ вашъ едя! восклицаетъ онъ вдругъ злобно.— Говоритъ, что никогда не лжетъ, а теперь его ищутъ, зовутъ, а онъ молчитъ и всхъ надуваетъ.
— А ты не молчишь, когда тебя ищутъ? запальчиво вступается Ваня за брата.
— Да я не хвастаюсь за то, что всегда правду говорю. А едя вдь все кричитъ: не надо лгать, а самъ выходитъ такой же обманщикъ.
Саша злится и угрюмо ходитъ по комнат, уже не обшаривая ничего.
— Какая злючка! шепчетъ Надя.
— Обманщикъ, обманщикъ! повторяетъ онъ.— едя! Ты гд!? кричитъ онъ и прибавляетъ:— видите, молчитъ, какъ и мы вс, надуваетъ.
— Да я здсь! раздается наивный голосъ еди.
— Э-эхъ, дурачокъ ты мой! Молчалъ-бы да молчалъ, говоритъ няня. Между ея юбкой и платьемъ зашевелилось что-то и на свтъ показывается растрепанная голова еди.
Вс кидаются къ нему. Хохотъ. Крики.
— Глупый, зачмъ ты отвтилъ? кричитъ Надя. Вдь онъ нарочно тебя спрашивалъ.
— Онъ говоритъ: я обманываю, смущенно объясняетъ едя.— Ну, я и отвтилъ…
— Э-эхъ, едя! укоряетъ его братъ.— Такое мсто и даромъ пропало. Ты бы меня, няня, посадила туда. Я бы молчалъ.
— Христосъ съ тобой, мой родимый. И едя насилу услся… а ты вишь какой ужъ выросъ, тебя сейчасъ бы нашли. Экой ты, едя, право! добавляетъ она.
— Э-э-эхъ! едя, едя! укоряютъ вс. едя только руки растопыриваетъ: Саша въ восторг.
— Прятаться! Прятаться! Сон искать!
Соня остается въ зал. Вс разсыпаются въ гостиной. Слышатся голоса:
— Саша, тише, занавску оборвешь!
— Пусти, я первый.
— Мама не велла около канделябровъ. Надя, слышишь… Не велла!
— Такъ я уйду въ другое мсто.
Гостиная пуста. Только чуть шевелятся занавски, кто-то пискнулъ подъ диваномъ. Саша расхохотался уже Богъ-всть откуда.
Черезъ темную столовую, прыжками, какъ козочка, летитъ Надя, и вдругъ останавливается на середк.
— Какъ темно! думаетъ она.— Да-чего же бояться. Бояться нечего! За то искать долго будутъ, да еще побоятся прійти, чудо!
— Готово-ли? кричитъ Соня изъ залы.
Надя не двигается середи комнаты. Странная эта столовая. Большущіе шкапы по стнамъ. Черные, высокіе, съ зеркалами. Разные зври полки держатъ. А полъ весь точно въ серебряныхъ кружкахъ отъ луны, которая въ окошки свтитъ. Если долго глядть на эти пятна, то будто бы надъ ними зашевелится что-то, закачается! страшно!
— Что же вы! скоре! кричитъ Соня.
Над вспоминается баба-яга, про которую Анюта ей разъ въ деревн разсказывала…
— Вы молчите! Такъ я искать буду! опять кричитъ Соня.
— Готово! пискнулъ кто-то изъ гостиной.
Надя забыла о баб-яг и бжитъ на цыпочкахъ за шкапъ въ самый уголъ. Кто-то дышетъ около нея. Надя струхнула и хочетъ уже выскочить.
— Надя, это вы? шепчетъ Ваня.
— Да, здсь не найдутъ. Я нарочно сюда прибжала.
— Что вы около стола все стояли?
Надя не хочетъ сознаться, что боялась.
— Такъ, думала… куда спрятаться!
— Подвигайтесь ближе, а то платье видно, шепчетъ ей Ваня. Онъ лежитъ навзничь на полу и отираетъ платкомъ мокрую голову. Надя съежилась на колнкахъ около него и глядитъ, какъ серебристый лучъ отъ луны играетъ на его кудряхъ и на хорошенькомъ лиц. Она задумывается, глядя на Ваню.
— Ужъ Соня ищетъ. Кто это захохоталъ? шепчетъ Ваня.
— Саша. Онъ никогда не удержится, задумчиво отзывается Надя.
— Нтъ. Это онъ для Сони. Онъ всегда, когда Сонинъ чередъ, ей поддается. А въ жмурки?! Соня никогда долго не ловитъ. Она сегодня его даже раза два толкнула, ей хочется ловить, а онъ лзетъ.
— Какіе глаза у васъ нынче, говоритъ Надя: — ужасно блестятъ! Вы, Ваня, очень хорошенькій. Особенно нынче. Право! Престранно!…
— Тише! Тише!
Они молчатъ. Въ гостиной звенятъ голоса Сони и Саши, они никакъ не могутъ найти никого и уже два раза сгоняли няню съ кресла, думая, что у нея подъ юбками опять кто нибудь сидитъ.
— Ну васъ совсмъ! слышится голосъ няни:— разъ спрятала одного, такъ вы меня теперь и будете тормошить этакъ-то всякій разъ. Соня звонко хохочетъ и пристаетъ къ ней.
— Не трогай меня за ноги! Теб я говорю! Шалунья! смерть, щекотки боюсь. Ну васъ совсмъ. Уморите вы меня!
Няня не сердится, но представляетъ, что сердится. Соня заливается еще громче.
— Вотъ Катя! Катя тутъ! вопитъ вдругъ Саша изъ другого угла.
Въ столовой тихо. Ваня не шевелясь все лежитъ на полу. Надя также, присвъ на колнкахъ около него, все смотритъ на лицо его, но вдругъ нагибается надъ нимъ и тихо цлуетъ его въ губы.
— Что вы, Надя?
Ваня шевельнулся и, широко раскрывъ свои синіе глаза, съ изумленіемъ глядитъ на Надю. Онъ ршительно не понимаетъ, зачмъ Надя его поцловала… Онъ ршительно не понимаетъ, отчего ему это кажется дурнымъ!… Они всегда цлуются, когда встрчаются или прощаются… но этакъ, вдругъ, ни за чмъ — никогда еще не было. Онъ все глядитъ на нее, и ему ужасно не нравится, что Надя сдлала это. Ему даже не ловко какъ-то и хочется уйти.
А Надя все смотритъ на него, и вотъ опять нагибается и, улыбнувшись, опять цлуетъ его.
Ваня, самъ не зная почему, вдругъ приподнялся и сильно оттолкнулъ ее отъ себя. Надя ударилась объ шкапъ, стихла и молчитъ. Ее не видно въ темнот. Ваня потерялся, онъ и сердитъ, и жалко ему, что толкнулъ такъ сильно. Ему и стыдно Нади, и стыдно еще чего-то… Онъ ничего не понимаетъ…
Въ зал зашумли. Кто-то упалъ, и раздался громкій взрывъ хохота.
Ваня ничего не слыхалъ. Онъ встаетъ и хочетъ уйти, но вдругъ слышитъ, Надя тихо плачетъ въ своевсъ углу.
— Надя… Надя! произноситъ онъ дрожащимъ голосомъ, и чуть не плачетъ.
Надя молчитъ. Онъ приближается къ ней. Она отвернулась и закрыла лицо.
— Надя! Я ей-Богу… Надя. Я никогда не дерусь… но я не знаю… какъ… Зачмъ вы это сдлали? Я не люблю цловаться.
— Простите меня… Я такъ это… Такъ! Не нарочно… шепчетъ Надя, утирая слезы. Слезы вдругъ потекли по щекамъ Вани. Онъ вдругъ кидается къ Над, обнимаетъ ее, цлуетъ ее безъ конца, и все шепчетъ какъ сумасшедшій:
— Простите меня, Надя! Простите меня. Я злой! Я васъ ушибъ. Простите же! Надя, Надя!
Надя поворачиваетъ къ нему головку и тоже обнимаетъ его.
— Нтъ, вы не злой. Вы добрый, всхъ добре. Я васъ очень люблю. Очень.
— Простите же меня, все повторяетъ Ваня.
— Да я не сержусь.
— Я васъ буду любить еще больше теперь. Еще больше, Надя. Вы, милая…
Они шепчутся, плачутъ, цлуютъ другъ друга, а серебристый лучъ луны добрался до нихъ, упалъ на ихъ курчавыя головки и молча смотритъ имъ въ лицо и играетъ, свтится въ этихъ слезахъ, не то смется ихъ великому горю, не то радуется ихъ великому счастію…
— Врно здсь! Ищите! раздается на порог.
— Ну вотъ, пойдетъ Надя въ темную комнату!
— Она, можетъ быть, съ Ваней.
Надя слышитъ все это, и уже весело хихикаетъ Ван въ лицо. А онъ ничего не слышитъ. Онъ думаетъ… Думаетъ, что много любитъ няню, много любитъ едю… А теперь еще, тоже много любитъ и Надю. Онъ крпко обнялъ ее, крпко прильнулъ къ ней, какъ будто къ нян, какъ будто къ ед.

VII.

Дверь въ кабинетъ къ мам затворена, потому что дти очень шумятъ на другомъ конц дома. Въ этомъ кабинет очень уютно. Какъ-то хорошо, тепло. Всюду масса вещицъ, и на стнкахъ, и на столахъ, и на этажеркахъ. Весь письменный столъ въ портретахъ, среди нихъ, на самомъ видномъ мст, красуется акварель: красивый мужчина флигель-адъютантъ. Онъ мам вовсе не родственникъ, но большой пріятель. Впрочемъ, онъ уже умеръ. Каминъ теплится, огонь чуть-чуть бгаетъ по дымящимся дровамъ, то пропадетъ, то опять вспыхнетъ и пробжитъ.
Мама лежитъ на маленькомъ диванчик и закрыла глаза. Она не дремлетъ, но ей кажется, что она дремлетъ. Она не совсмъ здорова, т. е. ей кажется, что она нездорова. Впрочемъ, она очень хороша собой, когда закроетъ маленькіе глаза съ длинными рсницами, и она это знаетъ. Около нея на столик носовой платокъ въ кружевахъ, какой-то пузырекъ съ каплями, хорошенькій маленькій ларчикъ съ четырьмя флаконами, на которомъ золотыя буквы: Odeurs. Тутъ же недопитая чашка чаю. Нарядъ ея очень простой, но онъ такой простой, что стоитъ гораздо дороже непростого. Это пеньюаръ, который мсяцъ назадъ былъ еще на фабрик въ Ліон. Мама не одна. У нея гости. Въ большихъ и низкихъ креслахъ лежитъ брюнетъ, очень красивый собой. Онъ положилъ ноги на чугунную плитку камина и держитъ въ рукахъ книжку. Изрдка глотаетъ чай изъ стакана и затягивается отличной сигарой, дымъ отъ которой тихо, тихо вьется и летитъ подъ высокій разрисованный потолокъ. Онъ не церемонится съ мамой, потому что они давнишніе друзья. Они подружились еще, когда умеръ флигель-адъютантъ, а этому уже четыре года. А если кто чужой придетъ, то между ними и дверью огромный трельяжъ съ густымъ плющемъ. Изрдка брюнетъ смется, читая книгу, на которой видны буквы сверху: ‘Paulde-Kock’, а снизу ‘Soeur Anne’.
— Cha-ar-mant! Пре-е-лесть! въ сотый разъ восклицаетъ онъ, растягивая слова.
— Мн говорилъ вчера, тихо произноситъ вдругъ мама, чтобы себя не безпокоить: — говорилъ вчера мой, что онъ очень тебя любитъ. Что ты рдкій человкъ.
— La bonne bte… отзывается этотъ равнодушно, продолжая перелистывать книгу.
Они долго молчатъ.
— Ты знаешь наврно, что Алина родитъ? снова шепчетъ мама и, открывая глазъ, ищетъ платокъ на столик.
— Д-да. Утромъ былъ… съ визитомъ, швейцаръ ска-азалъ… процживаетъ брюнетъ: — ска-а-залъ мн: не принимаютъ, изво-о-лятъ ро-о-дить.
— Что, если этотъ ребенокъ будетъ похожъ на ея мужа.
— Не потому ли, что отецъ э-то-го ре-е-бенка Пьеръ Сильцевъ?
— Какой у тебя злой языкъ!
— Ска-а-жи лучше: как-ая ло-о-гика!
— Фи! Кто на него польстится!
— Очень бо-о-гатъ за-а-то…
— И дуренъ, какъ смертный грхъ. Сложенъ кретиномъ, говоритъ оживившаяся мама.
— Не спорю, не спо-орю. Вамъ лучше знать. Vous tes paye pour le savoir!
Мама приподнимается и раскрываетъ глаза.
— Что это? Дерзость или глупый каламбуръ?
— Въ горо-д го-ово-рятъ! также протягиваетъ этотъ.
— Ты мн скажи! Ты этому вришь? Про Сильцева?
— La donna mobile, quai piuma al vente… знаешь… изъ ‘Риголетто’… славная а-рія! Cha-armant!…
Мама хочетъ плакать, т. е. не хочетъ, а показываетъ видъ, что сейчасъ заплачетъ.
— Voyons! Voy-ons! говоритъ брюнетъ, и нагибаясь цлуетъ ея руку.
— Мы тебя избаловали, снова шепчетъ мама.
— Кто же это: мы?
— Женщины…
Слышны шаги за дверью. Идетъ папа и по дорог напваетъ что-то.
— Мой! шепчетъ мама.— Умница! Поетъ!
Брюнетъ принимаетъ другую позу. Дверь растворяется, изъ-за трельяжа выходитъ папа въ мундир.
— Мн изъ этой дожи все отлично было слышно… говоритъ вдругъ брюнетъ, но протяжно, какъ бы продолжая разговоръ.
— Ah, bonjour! Что вы насъ совсмъ забыли? говоритъ папа, любезно протягивая руку брюнету.
— Помилуйте… я у васъ отъ зари до зари. Я у васъ нахлбникомъ. Parole d’honneur!
Папа улыбается. Завязывается разговоръ о бал.
— Ты опоздаешь, cher ami, говоритъ, наконецъ, мама.
Папа, какъ понятливый мужчина, прощается и выходитъ въ переднюю. Здсь онъ, прицпивъ предъ зеркаломъ саблю, поправивъ усы и хохолъ и сказавъ Андрею за что-то: Дуррраккъ!!!
Сходитъ съ крыльца и узжаетъ.
Папа очень добрый баринъ. Его любятъ люди и Андрей, Но онъ услыхалъ разъ, какъ какое-то важное лицо крикнуло: дуррр-ракъ!!! и вообразилъ, что и онъ долженъ длать то же въ свою очередь съ своимъ Андреемъ.
— Какъ онъ былъ должно быть хорошъ! говорилъ между тмъ въ кабинет брюнетъ:— прежде… новобрачнымъ… влюбленнымъ!
— Terrible!.. восклицаетъ мама, смясь.— Не напоминай, ради Бога!
И они долго смются, потому что брюнетъ очень остроумно описываетъ, какимъ чучелой былъ должно быть папа посл внца.
— Вотъ бы срисовать то-о-гда! заключаетъ онъ.— Рафаэлевой кисти до-стой-но!!
Мама заливается тихимъ хохотомъ, но сидитъ покойно, а то можно смять что-нибудь или разстроить прическу.

VIII.

Уже полночь. Дти, получивъ отъ мамы по одному поцлую въ лобъ, разошлись. Везд тихо въ дом. Надя и Саша дутъ въ карет по большой улиц. Саша дремлетъ въ углу, весь окутанный и обвязанный съ головы до ногъ. Надя все думаетъ о Ван… Катя спитъ уже въ своей постел. Соня глядитъ, какъ раздвается няня, слушаетъ, какъ скрипитъ потомъ нянина кровать. Скоро и она спитъ глубокимъ сномъ, и все тихо въ дтской, только изрдка тяжело вздохнетъ старушка. Она думаетъ все о томъ же, все объ одномъ, все объ Ван. Онъ нынче вечеромъ былъ посл игры еще задумчиве обыкновеннаго, глаза у него были красные, а ей, нян, онъ ни въ чемъ не признался.
— Чтой-то съ нимъ опять? ума не приложу!
И няня ворочается съ боку на бокъ и тяжело вздыхаетъ…
По освщенной зал ходитъ молодая двушка лтъ 17-ти. Высокая, худая, очень некрасивая собой. Это княжна Анна Николаевна Убинина. Она часто останавливается предъ зеркалами и смотрится въ нихъ. Ей кажется, что она очень недурна. За ней ухаживаютъ. Гусаръ Д* сказалъ ей вчера на раут, что у нея лицо d’une inspire. Она уже боле чмъ въ сотый разъ вспоминаетъ это слово, и, гуляя по зал, съ нетерпніемъ ждетъ, чтобы пріхала карета, которая повезла домой дтей, и чтобы мать вышла изъ кабинета хозяйки хать на балъ, гд мазурка уже отдана этому гусару Д*. Она давно ходитъ по зал одна и уже начинаетъ сердиться,
‘И что они шепчутся тамъ? Смшно, право. Будто я маленькая и не знаю, что это все на счетъ mademoiselle Louise. Будто я не знаю, отчего у папа глаза красные, отчего онъ цлый день изъ кабинета не выходилъ. Какъ это глупо! скучно! выйти бы за Д* поскоре. Что онъ все любезничаетъ, а не сватается! Знаетъ ли онъ, что у меня 80-ть тысячъ приданаго? Неужели не знаетъ, дуракъ? Право, вышла бы за него. Онъ у князя Петра радушно принятъ… Онъ женихъ хорошій… Что скажутъ тогда Barbe и Lise Линдины. Вотъ разозлятся-то, особенно ихъ вдьма-мать… Какая тоска!.. Пора бы нашептаться!’
И княжна снова останавливается противъ зеркала.
Ваня и едя уже у себя въ комнат. Андрей, по обыкновенію, входилъ и спрашивалъ:
— Прикажете сапожки снять?..
И, по обыкновенію, получилъ въ отвтъ: нтъ, мы сами разднемся. Посл чего, по обыкновенію, спросилъ:
— Завтра въ емназію будить что ли?
— Непремнно! Разумется…
— Да вы не сидите со свчкой. Пожару еще надлаете.
Андрей ушелъ съ спокойной совстью спать. Ваня, полураздтый, задумался, сидя на постели. едя при свчк засыпаетъ и дремлетъ надъ книжкой. Скучно въ этой комнатк, чмъ-то неопредленнымъ отъ нея ветъ. Няня въ нее входитъ теперь уже рдко и не по праву, а ее никто не замнилъ. Папа бываетъ рдко и то, когда зайдетъ, только разругаетъ за что-нибудь. Мама никогда не заходитъ. Часто и по праву входитъ одинъ Андрей. Но папа его балуетъ и онъ ужасно грубъ иногда, а жаловаться ни Ваня, ни едя не любятъ и молча выносятъ многое отъ Андрея. Даже няня не знаетъ ничего…
— Ваня? А Ваня? Что ты не ложишься?
— Такъ… не хочется.
— Ваня. Скажи мн! Зачмъ же учить неправильные глаголы?
— Нужно ихъ знать.
— Да зачмъ же? Если они неправильные… Правильные бы надо учить. Зачмъ же знать то, что неправильно… Да еще наизусть. Ваня, ты не знаешь?
Ваня молчитъ и не шевелится.
— Ты, Ваня, о чемъ-то думаешь?
— Такъ, едя. Я думаю… Мн кажется, что нынче день былъ очень… очень большой, длинный, т. е. не день, а вечеръ. Точно онъ будто большой, большой былъ. Никогда еще такихъ длинныхъ не случалось видть.
— Какъ же это, Ваня, они вс… дни, да и вечера ровные. Все 12 часовъ и 12 часовъ.
— Ныньче, едя, точно ихъ было тридцать.
— Кого?
— Да часовъ-то.
— Ну вотъ!.. и едя смется.
— Потомъ я нынче очень счастливый… вечеромъ. Да и теперь тоже.
— Ну что-жь. Слава Богу.
— Да! А мн все плакать хочется, точно… не отъ горя, а такъ…
— Ну вотъ?! И едя, глядя на брата, уже не смется.
Скоро едя потушилъ свчку и заснулъ, но Ваня долго не спалъ и ворочался. Ему везд все чудилась Надя, Надя и Надя!
Въ кабинет княгиня-мать горячо споритъ съ мамой. Ей уже подъ 50-ть, но она все-таки сильно разфранчена, не хуже дочери. Мама уговариваетъ ее.
— Не понимаю! Не понимаю, chre amie. Мн было бы совершенно все равно. Я бы ихъ оставила въ поко. Ты уже не молода. Князь — entre nous — уже очень старъ и некрасивъ, что теб до него за дло? Оставь ее у себя и закрой глаза. А денегъ у васъ на всхъ хватитъ.
— Да онъ самъ хочетъ, чтобы она съзжала.
— Пусть тогда съзжаетъ.
— Но ты согласись, что это неслыханно. Дойти до такого безстыдства, чтобы прійти мн жаловаться, что князь хочетъ… хочетъ ее соблазнить… что онъ меня не любитъ, а любитъ ее. Это неслыханно. C’est infame, ma chre. Вдь она предо мной двчонка! наконецъ, скандалъ въ дом. Мн стыдно лакеевъ, горничныхъ. Вдь они знаютъ всю исторію.
— Да, это непріятно. Перемни людей!
— Ну, а мой старый грховодникъ, вдь онъ реветъ какъ пятилтній. Даже дти,— Annette сейчасъ спрашиваетъ, почему отецъ плачетъ? Ну, разумется, я ей сказала какой-то вздоръ, она поврила и совершенно успокоилась.
— Уйми его, припугни, или постарайся, чтобы онъ поскоре другою занялся.
— Я его не пускаю никуда.
— Напрасно, потребуй теперь, чтобы онъ развлекался и похалъ всюду. Поврь мн, въ его года, живо другая юбка съ ума сведетъ. Посылай насильно…
— Нтъ, нтъ, что же это?..
— Какъ знаешь, я теб по своимъ убжденіямъ говорю. Чего теб безпокоиться. Какъ бы онъ ни кутилъ, денегъ у васъ хватитъ, говорю, всмъ. По крайней мр, будетъ все тихо, прилично. Гувернантку возьми теперь старую, урода. Постой! Я даже теб отрекомендовать могу одну. Она теперь безъ мста. Мн ее совтовали для Вани, я теб уступаю, ей 65-ть лтъ. Vieille comme le monde, ma chre. Уродъ, говорятъ, замчательный, въ рыжемъ парик и прекапризная. Miss Lygh. Я теб ее пришлю.
— Сдлай одолженіе. По крайней мр я съ этой стороны буду спокойна.
— Maman, карета пріхала, говоритъ княжна, входя въ кабинетъ.
— Сейчасъ. Одвайся.
Княжна исчезаетъ, шумя шлейфомъ.
— Не правда ли, хорошенькій туалетъ у Аннеты? говоритъ княгиня.
— Да. Преинтересная она сегодня. Выдавай ее за этого гусара скоре. Онъ вдь, кажется, въ нее…
— Онъ, говорятъ, пьетъ, кутитъ страшно, въ долгахъ!
— Э! chre amie, одинъ пьетъ, другой играетъ, третій что-нибудь еще… эдакъ теб придется на заказъ велть сдлать ей жениха. Выходили же мы такъ, а чмъ мы хуже Аннеты? А ничего, живемъ себ!
— Княжна въ карет-съ, говоритъ Андрей.
— Иду, иду. Adieu. Ну ужъ, я такъ сегодня разстроена! такъ разстроена! если бы не Аннета, ни за что бы не похала на этотъ балъ. Ты что же все сидишь дома? Въ самомъ дл они правы, называя тебя пуританкой. Вчно недоступная и вчно таинственная! Ахъ, propos, знаешь что говорили про тебя вчера. Что ты ужъ черезчуръ подъ каблучкомъ у муженька. И это правда, правда! Твоя покорность доходитъ до крайности. Отчего ты нынче не на балу? Мужъ не позволилъ?
— Нездоровится, да и платья нту,— мужъ тамъ!
— Пуританка, пуританка! повторяетъ княгиня, придавая слову совсмъ другой смыслъ собственнаго изобртенія.
Скоро карета стучитъ на двор и вызжаетъ въ ворота.
— Пуританка! повторяетъ мама, садясь къ камину:— подъ каблукомъ мужа! Нтъ, милая. И онъ, да и вы вс — ходите и пляшете у меня, какъ маріонетки. Только нитокъ-то моихъ вамъ не разглядть! Вотъ что, мои милыя!.. Однако онъ, должно быть, не задетъ сегодня. Врно на балу…
Въ двичьей передъ деревяннымъ столомъ, который заваленъ выкройками и нарзанными кусками атласа, дв горничныя шьютъ что-то, каждая свой кусокъ, приколовъ его другимъ концомъ къ небольшой подушечк на стол. Марья, горничная мамы, сердита за что-то и все ворчитъ.
— А еще господа генералы! Ну ужь!
Противъ нея сидитъ вновь поступившая молодая и красивая двка, недавно пріхавшая изъ глуши въ столицу. Она съ нкоторымъ уваженіемъ глядитъ на Марью. Эта же къ ней благоволитъ и учитъ уму-разуму.
— А вдь этто выходитъ, Марья Митревна… шепчетъ прізжая:— прыткая она… вы говорите, что этотъ черномазый четвертый годъ знакомство съ ней иметъ, а наруж ничего нту?
— Да чему-жъ наруж-то быть? свысока отзывается Марья.
— Какъ-съ? Извстно. Вотъ и у насъ на сел тоже вдь… какъ двка али баба загуляетъ.
— Да ты это про что? Про дитё, чтоль?
— Ну хоть бы и про эфто самое!..
— Ну вотъ-ось! сколько жъ эфто дитёвъ-то было бы? Вдь ихъ у ней трое! шепчетъ Марья, прерывая работу.
— Какъ же-съ это? Трое? Кого?
— Кого? Черномазый — разъ. Баринъ нашъ! тоже находится еще въ молодости. Гляди-ко, коли что, такъ за тобой примахнетъ, только держись! Ну онъ, значитъ, два. Да еще третій, богачъ одинъ, Сильцевъ зовется.
— Что вы? Это взаправду?..
— Нтъ, вру! Ты вдь мн деньги платишь, чтобъ врать-то!
— Да что жъ это за жистья, Марья Митревна!
— Ничего. Живутъ въ свое удовольствіе. У энтого Сильцева, слышь, изъ одной Тульской вотчины 20 тысячъ въ годъ доходу… А лтось это одначе вышло… Вдругъ собрались въ чужіе край. Погулять будто! Кто жъ ее тамъ видитъ… Тамъ нмцы живутъ, да французы… Ну, воротилась, ничего. Ни въ одномъ глазу. Анъ я долзла разбирать чемоданище, анъ тамъ утренніе капоты,— лифа во какіе! На корову влзетъ! Да два платья, что съ ней отпустила, тоже перешиты.
— Такъ-съ.. Ну, а дитё привезла?
Марья глядитъ свысока на прізжую.
— Ну ужь, деревня же ты, погляжу я. Прямая деревня!
Скоро весь домъ въ потьмахъ, все спитъ въ немъ. Только въ передней мерцаетъ нагорвшая свча, и Семенъ, покачиваясь, дремлетъ на скамь, въ ожиданіи барина, который на балу. Изрдка онъ почесывается и ворчитъ.
— Дуй васъ горой! днемъ дрыхнутъ, ночью шляются. А тутъ теб, какъ псу какому, ни дня, ни ночи нту. Окаянные вы, дьяволы! Ей-богу!..
Семенъ ошибся, сравнивъ себя со псомъ. Дворовый песъ Жучка, съ постоянствомъ носившій всегда на хвост смолу и деготь, развалился въ эту минуту на полу кухни и, раскидавъ лапы, почивалъ невозмутимымъ, райскимъ сномъ!..

IX.

Братья вернулись изъ гимназіи. Посл своихъ именинъ, Ваня измнился ужасно. Съ тхъ поръ прошла почти уже недля, и онъ въ эту недлю едва слово съ кмъ сказалъ. Уроковъ онъ не училъ и уже получилъ дв единицы. Этого съ нимъ никогда не случалось. Папа говоритъ, что если онъ хотя еще одну единицу получитъ, то онъ его отдастъ пансіонеромъ въ гимназію или въ частный пансіонъ. едя упрашиваетъ брата учить уроки, но тотъ молчитъ и все-таки вечеромъ, вмсто того, чтобы учить ихъ, сидитъ молча и ничего не длаетъ. Даже няню онъ не слушается. Воротясь теперь изъ гимназіи, онъ прямо прошелъ къ себ и заперся. едя печальный сидитъ около няни въ зал.
— Да скажи же ты мн, по несправедливости что ли ему ставятъ все единицы-то?
— Да нтъ же, няня, я теб ужъ говорилъ… Онъ вовсе уроковъ не учитъ. Ну просто вовсе не учитъ, ни одной книжки не раскрываетъ. Прошлый разъ учитель спрашиваетъ:— какой главный городъ въ Баваріи, онъ молчитъ. Я ему подсказалъ… Я никогда этого, няня, не длаю… но не удержался, подсказалъ, и онъ слышалъ меня, самъ говоритъ, что слышалъ, а учителю не сказалъ. Не училъ, говоритъ, такъ и не скажу. Ну, единицу и поставилъ онъ.
— Ну ужъ, право, велика важность, что ребенокъ не знаетъ одного города.— Нешто можно вс города на свт знать? Онъ, я чай, самъ-то не знаетъ всхъ…
— Да это, няня, задано было, Баварія-то.
— Чтожь ему сдлаютъ за это?
— Въ карцеръ посадятъ.
— Это не пимши, не мши-то сидть?! съ ужасомъ восклицаетъ няня, и даже перестаетъ вязать.
— сть и пить дадутъ, воды и хлбъ. Да это ничего-бы, няня. Я придумалъ одно… что сдлать.
— Да чтожь это, родимый? Няня нагибается къ ед.
— Видишь ли.— Когда у насъ кто придетъ въ гимназію въ штатскомъ пальто, или въ простомъ картуз, то того сейчасъ же посл класса сажаютъ въ карцеръ. Ужъ это всегда такъ, потому что это главная вещь считается — быть по форм.
— Ну что же? Я что-то не пойму.
— Ну вотъ, какъ я узнаю, что Ван сидть въ карцер, я въ тотъ же день возьму мою деревенскую шапку и пойду такъ. Меня ужъ непремнно посадятъ тоже.
— Да не про то я тебя спрашиваю, дитятко! Зачмъ ты сдлаешь это?
— Какъ зачмъ? Во-первыхъ, Ван будетъ не такъ грустно, и не такъ стыдно, когда оба будемъ тамъ, а потомъ… Ты вдь знаешь, папа говорилъ, что его въ пансіонъ отдадутъ, если…
— Ну?
— Ну, такъ тогда нельзя будетъ отдать Ваню. Я скажу: и я сидлъ, стало быть, оба виноваты одинаково. Стало быть, и меня надо въ пансіонъ тоже… или никого.
— Дитятко мое золотое! И въ кого это вы оба уродились! говоритъ няня со слезами на глазахъ.
Въ дверяхъ залы показывается Ваня. У него лицо, какъ у больного. Глаза все бгаютъ, не спокойны и не свтлы. Онъ не входитъ и изъ дверей зоветъ брата.
— Что ты, Ваня?
— Поди ко мн… въ комнату, тихо говоритъ онъ:— ведя, милый! шепчетъ Ваня.— Я хочу тебя попросить, можешь ли ты сдлать мн большое удовольствіе? Пожалуйста!
— Все! все! восклицаетъ этотъ, оживившись.
— Насъ по субботамъ отпускаютъ въ гости, когда мы просимъ, т. е. вы просите… Такъ нельзя ли сегодня въ гости тоже… Завтра ученья нту… Мы въ гимназію не пойдемъ вдь…
— Изволь, сейчасъ. Сестры очень рады будутъ! Сейчасъ.
едя ужъ поднялся и съ довольнымъ лицомъ бжалъ къ двери, но вдругъ останавливается.
— Куда же проситься-то, Ваня?!
— Куда? Да надо… Папа позволитъ врно…
— Да куда? Куда?
— Къ Убининымъ! произноситъ Ваня такимъ голосомъ, что едя раскрылъ немного глаза, удивился этому голосу, но тутъ же выскакиваетъ въ дверь.
Въ кабинет папы шумъ. Об двочки и едя просятся хать къ Над и къ Саш.
— Чтожь, можно, говоритъ папа,— только захочетъ ли васъ срая пара везти. Коли не захочетъ, ну, тогда не моя вина. Пняйте на срыхъ.
Папа въ дух, и поэтому, какъ всегда, остритъ. Дти хохочутъ, прыгаютъ и хлопаютъ въ ладоши, едя сіяетъ.
— Только вы одни, произноситъ папа.— Ваню я не пущу. едя обомллъ.
— Какъ же, папа, онъ…
— Онъ себя такъ ведетъ, что я принужденъ буду скоро положительно отдать его пансіонеромъ, чтобы его прошколили хорошенько.
— Папа, пожалуйста! папа… шепчетъ едя.
— Вздоръ, вздоръ! И не проси! Ты знаешь, когда я скажу: нтъ, то держусь своего слова, какъ рыцарь! хочетъ прихвастнуть папа.
— Что такое, рыцарь, папа? вскрикиваетъ Соня, вскакивая къ отцу на колни.
Папа кашляетъ и ищетъ что-то въ карманахъ. Соня все пристаетъ.— Это, душка, такіе военные… прежде были. Въ желзныхъ латахъ здили и дрались пиками… едя тихо и грустно выходитъ изъ кабинета. При извстіи о ршеніи папы, Ваня мняется въ лиц.
Долго бродитъ онъ по зал и переходитъ оттуда въ свою комнату, потомъ опять выходитъ въ залу. едя уже шепчетъ что-то нян. Няня уже тихонько ходила къ пап просить за любимца, едя подслушивалъ, что папа скажетъ, но услышалъ:
— Вы его, матушка, испортили, избаловали. Не сердитесь. Я правду говорю. Его придется изъ дому увезти въ пансіонъ!!
Убинины обдаютъ въ пять часовъ. Пора уже собираться. Двочки одваются съ хохотомъ и шумомъ у себя въ дтской. едя задумчивый стоитъ въ зал и смотритъ въ окно. Чтожь ему безъ брата хать? Онъ для него и просился! Ваня тихо идетъ по корридору и останавливается у дверей кабинета папы. Онъ стоитъ долго и смотритъ въ землю. Кто-то стукнулъ въ передней, онъ вздрогнулъ, отошелъ и тихо побрелъ опять въ залу, но вдругъ остановился опять и повернулъ къ кабинету. Онъ взялся за замокъ у двери, но не отпираетъ, а разглядываетъ ключъ, который торчитъ изъ мдной ручки. Наконецъ, онъ отворилъ дверь. Папа считаетъ на маленькихъ костяныхъ счетахъ и не видитъ его. Онъ въ дух и улыбается.
— Ты что?! раздается наконецъ.
Ваня хочетъ говорить, но его душитъ что-то.
— Проситься пришелъ въ гости? говоритъ папа сурово, но однако голосъ его не такой сердитый, какъ всегда. Онъ чему-то очень доволенъ. Передъ нимъ на стол кипы ассигнацій, онъ смотритъ то на нихъ, то на сына.
— Чтожь ты, молчать пришелъ? Такъ за этимъ не стоило безпокоиться. Мн, братъ, некогда. Цлыхъ шесть тысячъ счесть надо. А я, братъ, въ ариметик не силенъ.
— Позвольте, я сочту, шепчетъ Ваня.
— Ты! Да ты наврешь только! Совсмъ съ толку оба собьемся.
— Нтъ-съ. Я считать умю…
Папа сталъ было серьезенъ, ему пришло на умъ, что слдуетъ быть съ Ваней грознымъ, но онъ опять поглядлъ на бумажки, потомъ на молчащаго, блднаго Ваню… Ему захотлось пошалить… заставить сына считать, а самому смотрть только съ кресла.
— Ты мн говори, зачмъ ты пришелъ ко мн? говоритъ онъ сурово.— Проситься къ Убининымъ? А? говори же… Господи!
— Да, процживаетъ Ваня, и голосъ его дрожитъ, голова какъ-то загорлась, точно пылаетъ.
— А единицы? Это ничего по твоему?
— У меня единицъ больше никогда не будетъ, довольно твердо произноситъ Ваня.
— Лниться умешь, а въ гости здить любишь — не слушая говоритъ папа.— Няньку свою подсылаешь просить. Знаешь, что неправое просишь?
— Я няню не посылалъ. Она сама…
— То-то сама… Избаловала она тебя. Гроша ты не стоишь! Ну что губы-то распустилъ, садись на стулъ, считай вотъ. Да скажи, сколько тутъ. Коли скажешь грошъ въ грошъ — хорошо, одваться пойдешь. Не скажешь, сиди дома. Такъ, значитъ, теб дураку и слдуетъ. Ну, валяй!
Наступаетъ тишина. Ваня считаетъ, понурившись надъ столомъ. Передъ нимъ на стол кипы грязныхъ бумажекъ разныхъ цвтовъ, пестрыя, разрисованныя, раскрашенныя… Сквозь нихъ чудится ему улыбающаяся Надя, готовая у подъзда карета, большая улица, гд живетъ Надя… Въ передней онъ слышитъ шумъ. ‘Они узжаютъ!! Удутъ!! Не успешь! Кабы едя зналъ, запоздалъ! Вотъ совсмъ незнакомая бумажка! Сколько же было-то сейчасъ? 4827 рублей! Въ передней тихо! Ухали! ухали!!… Нтъ, единъ голосъ въ корридор. 5000! Что, если я уже обчелся. Господи! Пожалуйста, сдлай, чтобы я не обчелся. Господи! Пожалуйста!!’…
Голова Вани совсмъ горячая. Онъ чувствуетъ, что если папа скажетъ:— совралъ!! то у него сердце оторвется.
Деньги сочтены. Ваня подымаетъ боязливо голову.
— Ну, Архимедъ, сколько? смется папа, крутя усы.
— 6498 рублей 53 копейки, глухимъ голосомъ говоритъ Ваня и видитъ, что между нимъ и папой все какіе-то кружки и цыфры въ воздух.
Папа смотритъ въ книжку.
— Молодецъ!! произноситъ онъ.— Грошъ въ грошъ! Ну, такъ и быть. Маршъ! Одвайся!
Ваня отороплъ отъ радости, но не выпрыгнулъ изъ кабинета, не побжалъ зайцемъ, какъ Соня, хлопая въ ладоши, а тихо слзъ со стула и тяжело поползъ къ дверямъ.
— Что это? Какъ мн нехорошо! прошепталъ онъ, падая въ корридор на какой-то сундукъ. Еслибъ были тутъ — папа, довольный сочтенными деньгами, или мама, занятая въ эту минуту заказомъ бальнаго платья, то они подивились бы, какъ Ваня, безъ кровинки въ лиц, припавъ къ сундуку, маленькой дрожащей рукой третъ себ горячій лобъ и все шепчетъ:
— Благодарствуй, Господи, что я счелъ!
А самъ, какъ ни опирается на слабыя руки, не можетъ подняться съ сундука, и не замчаетъ едю, который, растерявшись, кричитъ около него:
— Ваня! Ваня!… Няня! Съ Ваней что-то длается! Няня!!…
Стономъ пронеслись эти слова по корридору. едя за брата застоналъ въ этомъ дом!!

X.

Карета шибко несется по мостовой. Четверо дтей сидятъ въ ней. Ваня забился въ уголъ и задумчиво смотритъ, какъ разввается капюшонъ Семеновой ливреи, съ тремя красными каймами, и какъ свтится его каска въ лучахъ заходящаго зимняго солнца. едя жмется къ брату и все глядитъ ему въ лицо.
— Да отчего же это сдлалось съ тобой?
— Не знаю, едя. Мн все казались цыфры везд. Врно я очень обрадовался… Я боялся соврать,— вдь шесть тысячъ, едя!… А я никогда еще больше пяти рублей самъ не считалъ, и то для няни. Потомъ я думалъ все, что вы удете безъ меня.
— Какой смшной! Какой смшной!!..— кричитъ Соня, показывая на прохожаго мужика, который сторонится середи улицы отъ кареты.— Катя! у него на шапк дыра и волосы видны!
— Какой вздоръ!
— Ей-богу! Я видла.
— Онъ врно бдный, говоритъ Ваня.— У бдныхъ всегда дыры — а это несмшно. Ему холодно въ худой шапк.
— А ты почемъ знаешь? смется Соня.
— Попробуй надть худую шапку, и теб холодно будетъ.
— У меня нтъ худой. Это у нищихъ только…
Карета подкатила къ подъзду. Они раздлись и уже идутъ по анфилад комнатъ, княгиня сидитъ въ гостиной съ какой-то дамой. Около нихъ княжна и гусаръ при сабл и съ мховой шапкой. Нади нтъ. Вонъ Саша бжитъ, а ея нтъ.
— Одни? говоритъ княгиня.— Ну, молодцы. Моихъ никогда нельзя однихъ пускать, обращается она къ гость.— Да я и сама боюсь. Мало ли что можетъ случиться. Да и Саша мой такой живой, настоящая ртуть. Онъ будетъ такой-же молодецъ, какъ его дядя. Тотъ въ Лондон въ стипль-чезахъ участвовалъ и взялъ призъ, знаете… по рвамъ, по заборамъ… C’est terrible! un vrai casse-cou!
Ваня оглядываетъ все, но не видитъ Нади. Княжна говоритъ съ Катей, Саша съ Соней. едя заглядлся на мховую шапку гусара.
— Отчего вы такъ мрачны, молодой человкъ? смется вдругъ гусаръ, небрежно наклоняясь къ Ван.— Точно Отелло!
— О! если онъ вамъ отвтитъ, смется княжна:— я васъ поздравлю.
— Я не мраченъ, глухо говоритъ Ваня.
— Боже мой, какой голосъ замогильный! восклицаетъ гусаръ.
Maitre corbeau votre ramage
Rpond votre plumage!..
— Посмотрите, шепчетъ княгиня гость.— У меня просто сердце сжимается, когда я подумаю объ его матери! Это ужасно. Остальные очень умненькіе, особенно Соня!
— Онъ, кажется, больной, отзывается гостья.
— О, нтъ! Онъ всегда такой! Un vrai malheur!!
— Отчего? То есть что же!
— Разв вы не видите? Идіотъ! вздыхая шепчетъ княгиня.
— Какая жалость! Онъ хорошенькій. И гостья лорнируетъ Ваню.
Ваня видитъ, что указывали головой на него, и слышалъ сожалнья княгини. Онъ немного понурился. Ему стало и стыдно, и грустно.
Надя прибжала, расцловалась со всми и съ нимъ, тутъ же увела двочекъ смотрть что-то такое удивительное. Она ни слова не сказала Ван, едва замтила его.
До обда двочекъ не было. Саша, усвшись въ гостиной съ своими гостями, уже разсказалъ про то, что у нихъ прогнали M-lle Louise за то, что она такое злое слово сказала его пап, что онъ цлый день плакалъ и мама тоже. Потомъ онъ чуть не подрался съ едей за то, что тотъ не поврилъ, что у нихъ въ деревн 20 оранжерей и садъ въ 50 верстъ. Когда лакей доложилъ, что кушанье готово, то Саша разсказывалъ, какъ онъ зимой въ деревн увидалъ въ пол медвдя, и убилъ его изъ отцовскаго ружья.
— У моего Саши замчательное воображеніе! сказала подслушавшая княгиня гусару, который велъ ее подъ руку къ столу.
— Будетъ писателемъ!
— Oh non! non! Я не хочу. Вс Убинины были полезные слуги отечества.
‘А и всхъ-то ихъ было, моя прелесть, всего два поколнья!’ думаетъ про себя гусаръ.
Надя за обдомъ могла посадить возл себя Ваню, но посадила Катю и все говорила ей цлый обдъ:
—Какіе глаза! А какъ пищитъ! Ты замтила, Катя? А брови, брови какія!?
Гусаръ все любезничалъ съ княгиней, потомъ что-то сталъ говорить съ княжной и вдругъ обернулся къ Ван:
— Вашъ мракъ заразителенъ, молодой человкъ. Вы вредный членъ въ обществ.
Надя почему-то громко и весело разсмялась.
— А вы фарсилка, вымолвилъ вдругъ Ваня, страшно измнившись въ лиц, которое загорлось красными пятнами.
— Что это за слово? Оно мн еще не попадалось нигд, спокойно старался выговорить гусаръ.
— Такъ говорятъ въ гимназіи… старается сгладить едя.
— Очень врю, но я въ гимназію не хожу.
Ваня молчалъ.
— Фарсилка! Это кажется…— добродушно заговорилъ вдругъ молчавшій до тхъ поръ старикъ-князь:— значитъ по нашему: фатъ! Кого ты это, Ваня, назвалъ, ужъ не Сашу ли моего?
Княгиня хватила князя подъ столомъ ногой. Онъ вытаращилъ глаза и, какъ несъ на вилк кусокъ ветчины въ ротъ, такъ и онмлъ.
Гусаръ покраснлъ и предложилъ княжн воды полный стаканъ.
Князь наконецъ догадался про дерзость Вани, и желая перемнить разговоръ, свелъ его на ближайшій предметъ, а именно на ветчину.
— Не правда ли? Она солона слишкомъ? добродушно обратился онъ къ гостю. Этотъ покраснлъ еще боле. Князь получилъ вторичный ударъ, да еще по мозолямъ, и совсмъ отороплъ, пугливо поглядывая съ жены на гусара, а съ гусара на ветчину, которую боялся уже теперь сть.
А Надя между тмъ потянулась къ Ван черезъ столъ и шепнула:
— Посл обда я вамъ что покажу? Чудо!
Ваня задумчиво смотрлъ на нее. Онъ понялъ замшательство за столомъ и зналъ, что сказалъ грубость. Онъ боязливо перевелъ глаза на княгиню. Она нагнулась къ гусару и жалостливо шептала ему что-то на ухо, и потомъ прибавила:
— La pauvre mre!
— О, да! это сейчасъ видно, и я нисколько не претендую, произнесъ гусаръ развязно:— помилуйте! Ребенокъ! Да еще вдобавокъ… Какъ вы говорите…
И онъ повертлъ пальцемъ около лба.
Обдъ кончился. Княжна подошла къ Ван и процдила:
— Ужо я скажу твоему отцу, чтобы тебя выскли хорошенько?
Надя взглянула на сестру и заслонила его:
— Это за что еще? Теб бы всхъ счь да бить. Онъ — не твоя горничная.
Княжна вспыхнула и обернулась. Гусаръ былъ около нихъ и, обернувшись, отошелъ. Княгиня, между тмъ, шибко говорила что-то мужу.
— Да помилуй, матушка! Я про ветчину….— возопилъ онъ вдругъ на всю столовую.
Княгиня обернулась, какъ и дочь. Гусаръ, на обоюдное несчастье, и тутъ посплъ.
Вс двинулись въ гостиную, и каждый, въ отдльности, былъ не въ своей тарелк. Но вс вообще злились на одного, на виновника всего, на идіота, баловня и негодяя, т. е. на Ваню.

XI.

Дти съ крикомъ и хохотомъ мечутся по зал.
— Чудо! Чудо! Вы никогда еще такого чуда не видали. Это мн гусаръ подарилъ! весело кричитъ Надя, таща Ваню по лстниц къ себ въ комнату.
Ваня повеселлъ немного. Ему такъ давно хотлось увидать Надю. Онъ ей скажетъ то, о чемъ думалъ всю недлю. Только ей одной скажетъ.
— Смотрите, говоритъ Надя съ сіяющимъ личикомъ, показывая на большую куклу, которая лежитъ на диван. Ваня глядитъ, но не согласенъ съ Надей. Ему кажется, что она, Надя, гораздо лучше этой куклы, гораздо красиве.
— Смотрите, смотрите! Спитъ! Глаза закрыты! Теперь слушайте, я ее разбужу! Слушайте.
Надя трогаетъ куклу. Кукла пищитъ.
— А?! Слышали? Проснулась! Она проснулась!
Надя еще трогаетъ куклу, эта пищитъ громче.
— Постойте, это еще не все.
Надя беретъ куклу на руки и говоритъ:
— Берта! открой глаза!
— Живая! Она живая! Ваня, поцлуйте у нея ручку! Пожалуйста! Поцлуйте.
Ваня, наконецъ, разсмялся и цлуетъ ручку у Берты.
Надя хохочетъ и прыгаетъ съ Бертой и все глядитъ на нее.
— Надя, я вамъ что сказать хочу… шепчетъ Ваня, глядя не на Берту, а на прыгающую Надю.
— Что?
— Видите ли… Я все думалъ и хочу вамъ сказать. Надя… Вы не слушаете?
— Слушаю, слушаю.
— Я только не знаю, какъ это сказать. Видите ли… тотъ разъ, въ мои именины…
Надя подошла къ свчк и, повернувшись къ Ван спиной, разглядываетъ бровь у Берты…
Ваня замолчалъ. И что-то точно шевельнулось въ немъ.
— Ну, говорите, говорите… Что вы думали? разсянно выговариваетъ Надя.
— Тогда въ мои именины, смущенне и грустне начинаетъ этотъ:— когда мы спрятались… въ столовой, то я…
— Помню! Да! Въ столовой! Въ ваши именины… Смотрите, Ваня. Вы думаете, это все? Какъ же! Глядите. Я ее положу и она опять заснетъ. Видите! Она умне Саши даже. Тотъ никогда скоро не заснетъ. А Берта сейчасъ. Видите. Ужъ спитъ, совсмъ спитъ, и не видитъ ничего. И насъ не видитъ.
Надя ничего тоже не видитъ. Она не видитъ, что Ваня все стоитъ на одномъ мст, какъ вкопанный, что синіе глаза его блеснули отъ двухъ крупныхъ слезъ, которыя подкатились къ глазамъ точно изъ сердца, которое шевельнулось тихонько. Надя ничего не видитъ, кром своей красавицы и умницы Берты, а Ван кажется, что у Берты мерзкіе глаза, глупая морда, что Берта — дура!!
— Вы меня не любите… вы эту скверную… дуру больше меня любите!.. отзывается онъ вдругъ глухо и дрожащимъ шопотомъ.
Надя обернулась. Глазки ея прыгнули, она обидлась.
— Выходитъ… вы тоже злой! Саша да вы только и сказали, что она скверная. Вс говорятъ, что она красавица и умница. Вы только… двое — злые!
Ваня молчитъ, только краска по его лицу бгаетъ, то пройдетъ, то опять щеки загорятся.
Надя отвернулась отъ него сердитая, стала на колнки предъ Бертой, ласкаетъ, гладитъ ее, наконецъ поцловала ее въ красныя губки и тихо шепнула:
— Тебя обидли! Тебя обижаютъ! Берточка! Милочка! Тебя обижаютъ! Они злые! скверные!
Голосъ Нади тоже сильно дрожитъ. Она, пожалуй, готова была бы заплакать. Ея милую, дорогую Берту, на которую она ночью встаетъ поглядть — обидли.
— Я тебя больше всхъ люблю. Ты добрая, никого не обижаешь, какъ Ваня.
— Что же, вдругъ шепчетъ Ваня: — что же… тутъ удивительнаго… Я не знаю! Я тоже умю открывать и закрывать глаза… И всякій уметъ!
Надя расхохоталась.
— Анюта, Анюта! зоветъ она горничную изъ сосдней комнаты:— Ваня мн сказалъ, что онъ тоже уметъ закрывать глаза!
— Молодецъ баринъ! Ишь какой вдь ученый! смется пришедшая Анюта:— ну-ко покажите, какъ вы глазки закрываете. А мы поглядимъ, кто лучше!
— Разумется, Берта! восклицаетъ Надя: — она умница, а Ваня…
Надя запнулась, но Ваня догадался. У него въ голов все какъ-то спуталось. Комната стала темная, точно будто свчка потухаетъ. Онъ шевельнулся съ мста, увидалъ дверь и пошелъ куда-то…
Ван чудится, какъ лежитъ Берта на диван, какъ она пищитъ, какъ Надя ее цлуетъ. Руки Вани задрожали и стиснулись.

XII.

Уже часъ девятый вечера. Въ комнат Нади тихо и темно. Вс бгаютъ и играютъ внизу. Вдругъ тихо отворяется дверь и запирается снова. Возл стны слышатся чьи-то робкіе шаги, и какая-то легкая фигурка, осторожно ощупывая все на ходу, подвигается къ дивану. Вотъ притаилась и долго… долго не слышно ни единаго звука…
Кто-то проходитъ по коридору.
Фигурка, точно проснувшись, зашевелилась. Слышно тяжелое дыханіе… Вотъ запищала Берта, и вслдъ затмъ заскрипло и захрустло что-то. И снова — долгая тишина, а потомъ раздаются шаги въ корридор.
Фигурка перебгаетъ комнату, тащитъ что-то за собой и прячетъ, пихаетъ подъ постель, потомъ движется къ дверямъ, но тяжело опускается на попавшійся стулъ.
Черезъ минуту въ комнат раздается робкій, дтскій плачъ. Странный плачъ, больной! Рдко плачутъ такъ дти! Не жалость, а ужасъ проникъ бы во всякаго, кто зашелъ бы въ эту темную комнату и услыхалъ этотъ плачъ.
Между тмъ внизу посл звонка въ швейцарской, по анфилад комнатъ, забренчали шпоры и сабля, и на порог гостиной появляется папа.
Княжна, сидвшая съ матерью въ кружк гостей, вспорхнула съ кресла и летитъ къ пап на встрчу. Онъ, раскланявшись со всми, отходитъ съ ней въ сторону и слушаетъ ее.
— Вы понимаете! заканчиваетъ княжна, что изъ глупости и дерзости одного изъ вашихъ дтей могла разстроиться вся моя будущность, все мое счастіе!.. Хорошо еще, что Д* уменъ и благороденъ!..
Папа слегка мняется въ лиц.
— Я вамъ общаю, княжна, что онъ долго не забудетъ этого обда и своей дерзости. Даю вамъ слово d’un gentil homme!..
Врядъ ли Соломонъ шелъ съ знаменитаго суда своего такъ же важно, какъ важно и осанисто вошелъ папа въ залу, гд играли дти, и произнесъ внятно и басисто-строгимъ голосомъ:
— Jean!..
Но Вани въ зал не было. Дти пріостановили игру въ коршуна, защищающаго своихъ дтей, и уставились на папу.
Онъ былъ не похожъ на обыкновеннаго папу. Онъ откинулъ плечи назадъ, поднялъ голову, подсунулъ большой палецъ правой руки подъ вторую пуговицу мундира и, глядя на нихъ въ три четверти, таращилъ и косилъ глаза. Закрученные колечками усы придавали ему еще боле грозный видъ! Однако видъ этотъ шелъ къ пап, какъ къ коров сдло. Было замтно, что папа обезьянничаетъ, что это сдло на коров и, вообразивъ, что папа шалитъ и шутитъ, съ хохотомъ обступили его.
— Нечему смяться! Гд Jean?
Дти стихли. Искать Ваню. Его не было нигд.
Надя молча ходила за всми, она все сердилась на него за Берту.
— Да что-жъ онъ, сквозь землю, что ли, провалился?!. сердито говоритъ папа, вынувъ палецъ изъ-подъ пуговицы, но все еще взглядывая на своихъ дтей въ три четверти.
— Онъ все тутъ былъ, сидлъ… хочетъ заступиться боящійся за брата едя.— Сейчасъ найдемъ, папа, сейчасъ…
— Я ихъ-съ видлъ, ваше превосходительство, докладываетъ какой-то лакей.— Они изволили по лстниц всходить въ княжескую дтскую.
— Ко мн? спрашиваетъ Надя.— Когда?
— Точно такъ-съ, ваше сіятельство. Съ полчаса тому-съ.
Вс подымаются по лстниц. Двочки, особенно Соня, заливаются хохотомъ.
— Въ пряталки играемъ! Въ пряталки! кричитъ она, повиснувъ у пап на рук, но папа мрачно молчитъ и, приближаясь къ комнат Нади, снова сталъ важне Соломона.
— Ваня! Ваня! раздаются вс голоса, когда дверь отворена и комната освщена.
— Ваня, ты тутъ! жалобно говоритъ едя, оглядывая всю комнату. Онъ чувствуетъ, что быть бд. Соня взглянула въ уголъ за шкапъ и попятилась. Ваня сидитъ понурившись на стул и не шевелится.
— Что ты длаешь тутъ? говоритъ папа полугрозно, полуудивленно. Онъ немного забылъ уже о своей судейской важности, въ которую было облекся.— Отвчай же!
Ваня не шелохнется, вс обступили его въ недоумніи. Но онъ и не видитъ никого, и едва слышитъ.
— Jean! Отвчай мн сейчасъ! Слышишь! И папа сильно сдергиваетъ его со стула за плечи.
Ваня едва держится на ногахъ и молчитъ. едя сталъ около него и, украдкой скосясь на брата, засунулъ палецъ въ ротъ и глотаетъ слезы. Вс дти пріумолкли и немного перепугались, потому что Ваня какъ-то странно молчитъ. Соня кинулась къ углу и подняла что-то съ полу.
— Ножикъ?! восклицаетъ она.
— Да гд же! гд же она!? безпокойно кричитъ Надя, бгая по комнат.
— Что это за ножикъ? Jean! твой это ножикъ?
Вдругъ раздается отчаянный крикъ Нади. Ее обступили, она рыдаетъ на полу у постели. Около нея Берта, вся изрзанная, глаза проткнуты и все лицо исковеркано ножемъ. Надя рыдаетъ. Вс смолкли на мгновенье. Папа совсмъ растерялся и уже просто коровой стоитъ,— безъ сдла.
— Ну ужъ… говоритъ онъ наконецъ, разводя руками.— Ну ужъ, я не… зналъ… не ожидалъ! Баловень, баловень! Но все же не до такой… Не такой же негодяй!
— Il n’а pas de cur! Voil tout! пищитъ княжна Анетта, выросшая какъ изъ-подъ земли.— Ее Д* изъ Парижа выписалъ! Она стоитъ страшныя деньги! Oh! mais c’est de la cruaut!
— Надя! Не плачь. Я теб завтра привезу такую куклу. Это изъ русскихъ издлій…
— Нисколько! Изъ Парижа! настаиваетъ княжна.— Онъ мн самъ сказалъ, что…
— Ну-съ, а вы, герой дня! Пожалуйте! говоритъ папа Ван, не слушая пискотни княжны.
И папа уводитъ Ваню за собой въ переднюю и велитъ подавать карету.
— Папа! Я съ вами… домой… шепчетъ едя.
— Надо быть звремъ! Это невообразимо! Inimaginable, incroyable, повторяетъ папа, надвая шубу.— Хорошъ сыночекъ! Еще генеральск… Папа запнулся. Онъ зарапортовался и сказалъ было вслухъ то, что случалось думать про себя.
— Это не онъ, папа! врно не онъ! мямлилъ едя.— Ваня, вдь это не ты? Я знаю, знаю, что не ты!
Ваня молчитъ. Лицо его блдно, какъ полотно, но совсмъ сухо. Онъ ни разу еще не поднялъ глазъ.
— Карета готова-съ! зычно рычитъ швейцаръ снизу: папа сходитъ по лстниц, гремя своей саблей. едя взялъ брата за руку и ведетъ. Этотъ немного пошатывается, и холодная рука его дрожитъ въ теплыхъ ладоняхъ еди.
Громко хлопнула дверца на морозной улиц. Лакей, блеснувъ каской подъ фонаремъ, взмахнулъ на козлы, и скоро карета исчезла за угломъ.
А въ гостиной, посл разсказа княжны, вс соображали:
— Не сошелъ ли онъ съ ума?
— Это немножко трудно, если онъ идіотъ…, отозвалась княгиня.
— Я начинаю думать, ршила княжна: — que c’est de l’toffe, dont on fait les brigands.
— Да, да, кровожадные инстинкты! ножикъ! Prmditation! Circonstances aggravantes! вопилъ одинъ франтикъ, любившій изрдка почитывать скандальные процессы во французскихъ газетахъ.
— Просто, du gibier de potence, шепнулъ одинъ col diplomatique снжной близны другому, еще боле снжному.
Долго тянулась эта soire causante и всякій въ свою очередь, какъ въ пустой мшокъ, валилъ сюда все, что зарождалось въ его необъемистыхъ мозгахъ.

XIII.

Въ кабинет мамы все на своемъ мст въ ту минуту, когда папа съ Ваней и едей приближаются къ дому. Каминъ такъ же пріятно топится и дымится, на столик такая же недопитая чашка чаю, ящикъ съ духами и расшитый платочекъ. Мама такъ же не то сидитъ, не то лежитъ на диванчик. Брюнетъ такъ же развалился на креслахъ. Разница только та, что на мама другой пеньюаръ, а брюнетъ очень мраченъ.
— Не можетъ ли онъ подождать до Святой?
— Невозможно, онъ ждетъ уже съ прошлаго Рождества, теперь скоро годъ, отзывается брюнетъ мрачно и уже не растягивая слова, какъ обыкновенно.
Они молчатъ.
— Ты вчера сказалъ 1,300 рублей? А теперь…
— 1,300 или 1,500. Я, chre amie, наизусть счета не училъ.
— Неужели ты въ годъ столько сълъ и выпилъ у него? Это ужасно много… восклицаетъ мама, забывшая, что утромъ заплатила по двумъ счетамъ портнихи и парикмахера 800 рублей.
— Во-первыхъ, этотъ счетъ не за годъ, съ достоинствомъ цдитъ брюнетъ:— а только за четыре зимнихъ мсяца, а съ тхъ поръ, я по этому именно случаю у него больше и не бывалъ…
— Какъ же… Ты въ прошлый вторникъ ужиналъ гд-то, съ этимъ болваномъ… Какъ его?. Prtendu Аннеты Убининой. Съ гусаромъ.
— Не одинъ же ресторанъ въ город, что я долженъ непремнно быть все въ одномъ и въ одномъ… Эдакъ пришлось бы, какъ задолжалъ — такъ и сиди дома. Одни купцы обдаютъ и ужинаютъ все въ одномъ трактир!
Они снова молчатъ. Брюнетъ вертитъ лорнеткой и насвистываетъ тихонько изъ ‘Травіаты’. Онъ разстроенъ и золъ, что до сихъ поръ не можетъ добиться отъ мамы той фразы, которую онъ уже слыхалъ отъ нея не разъ. Но онъ знаетъ, что мама уже давно думаетъ про себя:
— Надо это устроить!
Слышенъ звонокъ, потомъ шпоры и сабля. Папа идетъ къ дверямъ кабинета, и точно нарочно бренчитъ шпорами гораздо громче, нежели когда ходитъ по другимъ комнатамъ.
— Что это значитъ? Какъ рано! шепчетъ мама.
Брюнетъ встаетъ, беретъ шляпу и молча протягиваетъ руку мама. Онъ недоволенъ.
— Какъ онъ мн надолъ! капризно выговариваетъ онъ.
Брюнетъ и папа сталкиваются на порог.
— Ah! bonjour! Куда же вы?
— Мн надо заглянуть въ оперу.
— Ну вотъ! Подождите немножко. Vous devenez rare comme un beau jour.
— Помилуйте, я ужъ здсь съ обда сижу и, какъ видите, тоску нагналъ на вашу жену.
— Вы хотите комплимента — и не дождетесь, говоритъ мама.
Вс трое улыбаются другъ другу насильно. Но вс трое отъ разныхъ причинъ.
‘Мужъ, мужъ!’ вертится въ голов у мамы.
‘Счетъ, счетъ!’ вертится у брюнета.
‘Кукла! Дерзость!’ вертится у папы.
Брюнетъ выходитъ. Папа разсказываетъ про дерзость Вани гусару и про куклу. Мама слушаетъ разсянно: она чмъ-то занята и недовольна.
— Такъ что же длать? кончаетъ папа.
— Ахъ, mon cher, почему же я знаю. Мн очень грустно, что Ваня такой дурной ребенокъ, но что съ нимъ длать… Ты знаешь хорошо, что въ воспитаніи дтей я совершенно полагаюсь на твой умъ и совершенно спокойна на ихъ счетъ. Вс говорятъ, что наши дти отлично воспитаны. Только Ваня… Да что же длать, если онъ родился идіотомъ и съ дурными наклонностями.
Мама долго читаетъ панегирикъ уму папы и его рдкому умнью воспитывать, она краснорчиво описываетъ свое спокойствіе на счетъ дтей своихъ и сердечно сожалетъ о дурныхъ наклонностяхъ Вани. Но такъ какъ мама сама сознаетъ, что она говоритъ — такъ, и папа тоже сознаетъ, что мама говоритъ все это — такъ, то и читатель долженъ понять, что все это говорится такъ, ни для чего.
Папа скоро выходитъ изъ кабинета мамы въ свой и съ полчаса шагаетъ изъ угла въ уголъ. Онъ ршительно не знаетъ, что ему длать съ Ваней. Онъ золъ, но золъ на то, что вмсто того, чтобы спокойно, какъ мама, сидть гд нибудь и болтать, ему приходится теперь ломать себ голову. Наконецъ, увидавъ въ зеркало свою величавую осанку, густые эполеты, закрученные усы, онъ вдругъ подумалъ:
— Надо быть ршительнымъ!
И позвонивъ, веллъ Андрею послать къ себ едю.
едя вошелъ съ краснымъ отъ слезъ лицомъ, держа тетрадь въ рукахъ.
— Когда я могу завтра застать Дробилова?
— По воскресеньямъ его нту дома никогда, прошепталъ едя дрожащимъ голосомъ. Онъ понялъ, о чемъ идетъ дло?
— Такъ когда же?
— Въ понедльникъ, въ будни. Рано утромъ, до осьми или совсмъ вечеромъ.
Папа обрадовался. Можно отложить до посл-завтра и спокойно хать теперь куда ни будь… Но вдругъ ему опять пришло на умъ:
— Ршительность, прежде всего!!
И онъ прибавилъ:
— Стало теперь онъ дома?
едя молчалъ.
— Сегодня суббота, то есть будни. И теперь вечеръ, слдовательно — онъ дома, разсуждалъ папа, внятно косясь на себя въ зеркало. Онъ очень нравился себ въ эту минуту.
— Н-нтъ! едва, едва пролепеталъ едя.
Папа взглянулъ на него, прищурился и произнесъ:
— Ты солгалъ! Ты за Ваню… Ты нарочно лжешь?
— Д-да! И едя безсознательно скручивая тетрадку, залился слезами.
— То-то и есть! Я вижу! Ты тоже заразился отъ брата, ты тоже… Смотри! Я и тебя отдамъ пансіонеромъ! Ну, ступай и пошли Андрея.
Папа слъ за письменный столъ и началъ писать. Онъ пыхтлъ и соплъ, и усердно занялся, мысленно повторяя зады, припоминая какого-то семинариста, потомъ какую-то грязную книжку, виднную когда-то въ юнкерской школ и то мелькомъ — кажется ‘Русскую Грамматику’. Папа трудился въ пот лица и наконецъ только чрезъ четверть часа замтилъ, что едя вовсе не ушелъ, а стоитъ у двери и тихо плачетъ.
— Это что?! Не слушаться!!
едя бросился къ пап, схватилъ его за руку и повисъ.
— Папочка! Пожайлуста… Ваню… не отдавай! Папочка!
едя задохнулся отъ слезъ. Папа глядлъ на него… молчалъ и раздумывалъ. Что-то такое невыразимое подпалзывало и къ его сердцу.
— Папочка! Гаврила Семенычъ злой! Вс знаютъ!.. Онъ Ваню уморитъ! Пожалуйста! И едя самъ не свой, ничего не помня, тянулъ папу за руку, какъ будто отъ этого все зависло. Папа уже отложилъ перо и думалъ:
— Еще успю! Куда же торопиться!
Но злой духъ, духъ тупоумія, упрямства, духъ желанія быть молодцомъ, находчивымъ распорядителемъ, ршительнымъ человкомъ,— а не бабой, не Акулиной — снова шепнулъ ему:
— Ршительность! Да! Ршительность!
И папа произнесъ грозно:
— Ступай къ себ! Вздоръ! Я своего слова держусь!

XIV.

Не боле какъ черезъ часъ въ кабинетъ къ пап входила невысокаго роста фигура въ застегнутомъ на вс пуговицы вицъ-мундир, и ухмыляясь, сгибаясь подплыла къ нему, тихо и почтительно тащя ноги по ковру. Фигура обладала по наслдству отъ отца красной, прыщеватой рожей, улыбкой до ушей, и фамиліей Дробилова. Гимназисты звали его ‘волкомъ’.
Посл первыхъ формальностей и посл того, какъ папа разсказалъ снова о негодяйскихъ подвигахъ Вани въ дом его друга и родственника князя Убинина и вообще доказалъ Дробилову, что у него есть сынъ выродокъ, точно подкидышъ, а не родной сынъ, котораго вдобавокъ еще испортила няня, посл того, какъ Дробиловъ уже усплъ вставить въ разговоръ шесть или семь любезностей — посл всего этого, начался серьезный разговоръ о томъ, что папа хочетъ отдать сына пансіонеромъ, дабы нжность и сердоболіе родительское окончательно не извратили ребенка, и о томъ, что папа хочетъ знать вкратц, какого рода воспитаніе получаютъ пансіонеры любезнйшаго господина Дробилова.
— Вы, разумется, даете дтямъ… можете давать воспитаніе систем-матическое и такое… простое, такъ сказать, не сложное, а… а боле… боле… обыкновенное?
Папа вспотлъ отъ одной этой фразы. Онъ желаетъ не ударить лицомъ въ грязь предъ Дробиловымъ, показать ему, что онъ образованьемъ не отсталъ отъ него, канючившаго семь лтъ въ гимназіи, да четыре года въ университет. Но оказывается, что Дробиловъ совсмъ дуракъ. Онъ не понялъ того, что такъ хорошо объяснилъ ему папа, и отвтилъ вдругъ:
— То есть какъ-съ, ваше превосходительство?
— То есть я хочу знать, любезнйшій господинъ Дробиловъ, можете ли вы дать… Даете ли вы своимъ пансіонерамъ воспитаніе…. особенное…. такъ сказать, не простое… обыкновенное, а систематическое. Систем-ма-ти-ческое! Вы… конечно… Вы, какъ образованный человкъ, понимаете мою мысль? быстро и качнувъ головой добавляетъ папа.
Но Дробиловъ совсмъ, совсмъ-таки дуракъ, онъ не понимаетъ мысль папы.
‘Что ты за ахинею несешь!’ думаетъ онъ про себя.
— Вдь однако же вы соглашаетесь… Нельзя не согласиться, что ни одно же на свт воспитанье. Воспитаніе бываетъ вотъ… одно.
И папа передвигаетъ на стол портъ-сигаръ, чтобы помочь и себ, и Дробилову. Потомъ беретъ пепельницу и, кладя рядомъ съ портъ-сигаромъ, убдительно произноситъ:
— А вотъ другое! Вдь такъ-съ? Вотъ-одно! А вотъ — другое. То пепельница, а то портъ-сигаръ!
Дробиловъ долго глядитъ и на одно воспитаніе, и на другое, и наконецъ отзывается:
— Точно такъ-съ, ваше превосходительство!
Но папа замчаетъ по лицу Дробилова, что онъ видитъ и пепельницу, и портъ-сигаръ, а мысли, самой-то мысли его все-таки не понимаетъ. Поэтому папа молчитъ нсколько минутъ и ищетъ новаго предмета, чтобы еще наглядне выразить свою мысль.
Наступаетъ молчаніе. Дробиловъ давно понялъ мысль папы, но не ршается еще объявить это, выжидая, чтобы узнать, до какой степени папа глупъ.
— Я однако не понимаю, почему вы не понимаете, начинаетъ горячиться папа.— Вдь во всхъ пансіонахъ одинаково, я думаю, дается разное воспитаніе?
Дробиловъ отороплъ, ибо разговоръ повысился нсколькими нотами, и голосъ его превосходительства приближается къ октав.
— У моего пріятеля, тайнаго совтника Лилейнаго, двое мальчиковъ въ пансіон! Онъ платилъ 2,200 рублей въ годъ за нихъ! Ну, ихъ, я знаю, воспитываютъ совсмъ особенно, не такъ, какъ всхъ другихъ… остальныхъ. Имъ дается воспитаніе систематическое. Мн самъ отецъ говорилъ — систематическое!
— Разумется, ваше превосходительство! это бываетъ, это зависитъ…
— Отъ цны…
— Д-да-съ… протягиваетъ Дробиловъ, какъ бы не ршаясь окончательно выпустить это слово изо рта.
— Я васъ объ этомъ не спрашиваю. Ясное дло, что систем-матическое воспитаніе ребенка не можетъ стоить столько же, сколько простое. Я желаю знать, даете ли вы такое… можете ли дать Ван, ибо онъ привыкъ… онъ дома получаетъ систематическое…
Дробиловъ, окончательно понявъ теперь, что передъ нимъ дуракъ, какихъ мало, уже смло и бойко объясняетъ, что можетъ дать Ван систематическое воспитаніе, что онъ уже давалъ и даетъ такое другимъ дтямъ: по преимуществу, разумется, дворянскимъ дтямъ: бднымъ дается простое… Затмъ онъ объясняетъ, что стоитъ оно 1,200 рублей въ годъ, ибо хотя Ваня будетъ ходить въ гимназію, но тамъ онъ будетъ только учиться разнымъ наукамъ, а воспитаніе систематическое, моральное и философско-догматическое, то есть настоящее, нравственное, все будетъ уже на рукахъ его, Дробилова.
Чрезъ нсколько минутъ Дробиловъ раскланялся и, засовывая что-то въ бумажк въ свой карманъ, вихремъ полетлъ домой, общая на утро пріхать за Ваней и взять его за сто цлковыхъ въ мсяцъ, на воспитаніе систематическое, строгое, но справедливое. А папа, раскрывъ расходную книжку, подъ строкой: Ильину за четверомстную карету — 2540 рублей, написалъ, г. Дробилову, задатку за три мсяца, за системъ-матическое воспитаніе старшаго сына моего Жана 300 руб серебромъ.
Посл чего папа, съ спокойной совстью и съ отяжелвшей головой опочилъ отъ трудовъ дня.

XV.

Мама у себя въ кабинет задумчиво сидла за письменнымъ столомъ. Перо было обмокнуто въ чернилицу, бумага съ цвтнымъ шифромъ на уголк, похожимъ скоре на какую-то запутанную этрусскую надпись, чмъ на заглавныя буквы ея имени — лежала готовая передъ ней. Она уже давно собирается писать и не пишетъ. Раздумье овладло ею. Ужъ не думаетъ ли она о сын, о Ван? Не представляется ли сердцу матери худенькое и блдное личико 12-ти-лтняго ребенка, слабаго и больного? Не прокрадывается ли въ материнскую душу догадка, что этотъ баловень и идіотъ далеко не избалованъ и могъ бы понять слово любви, къ нему обращенное, съумлъ бы броситься къ ней на шею и рыдая разсказать повсть своихъ мученій, оскорбленій и разочарованій, и, быть можетъ, легко бы утшился отъ ея поцлуя, сладко и беззаботно уснулъ бы около нея. Да, мама врно забылась подъ наплывомъ этого чувства жалости и раскаянія. Грудь ея неспокойна. Она встаетъ, ходитъ по комнат… Врно сейчасъ зазвонитъ и велитъ послать къ себ этого ребенка, странно гонимаго слпой судьбой… Наконецъ-то Ваня вздохнетъ вольне и свтлымъ взоромъ глянетъ въ глаза родной матери. И пригртый на ея груди, благословитъ Божій міръ, съ котораго спадетъ наконецъ та черная пелена, что чудится ему на всемъ, везд и всегда.
Мама садится опять за письменный столъ и на бумажк безъ шифра пишетъ по-русски:
‘Милый другъ, третьяго дня я просила тебя, чтобы прислать мн 1000 рублей, и очень тебя за нихъ благодарю. Но я теперь опять во всхъ положеніяхъ (dans tous les tats) и нахожу себя обязанной, опять просить у тебя какія-нибудь деньги, если это тебя не разстроиваетъ. Хотя только тысячу пятьсотъ рублей. Даю теб одинъ поцлуй и говорю до свиданія. Вся твоя.

‘Эта суббота’.

Мама не подписала имени.
Потомъ она сложила, запечатала записку и надписала: ‘Петру Григорьевичу Сильцеву’.
Вотъ тутъ-то она позвонила, но не за тмъ, чтобы послать за Ваней, а за тмъ чтобы приказать:
— Снести эту записку г-ну Сильцеву и дождаться отвта.
— Слушаю-съ! отрзалъ лакей.
И мама услась къ камину, придвинула свчу, взяла въ руки маленькое зеркальце и внимательно начала разглядывать лицо свое, поочередно то отклоняя зеркальце, то приближая его къ лицу. Потомъ она начала раздлывать свою прическу, вытаскивать шпильки, булавки, подкладные волосы, и, добравшись до самой косы, и ее сложила на столъ вслдъ за всмъ. Окончивъ этотъ первый обрядъ отхожденья ко сну, она позвонила горничную и продолжала разоблачаться въ полномъ смысл этого слова.
Вдь она думала о Ван? Нисколько! Она безпокоилась и волновалась, ибо ей приходилось въ третій разъ въ жизни писать русскую записку, а по-французски Сильцевъ понималъ мало, а потому не любилъ этого басурманскаго діалекта, и могъ бы не прислать ни гроша. Но пока мама приказываетъ Марь принести ей отвтъ въ спальню, когда вернется лакей, поищемъ Ваню. Напрасно обойдемъ мы вс комнаты съ дтской до залы — его нтъ нигд.
Но есть на верху въ мезонин кладовая, гд навалена всякая старая дрянь. Оттуда-то слышался, полчаса назадъ, тихій, дтскій крикъ!..
Уже пробила полночь на большихъ часахъ столовой. Все тихо въ дом и вс спятъ. Только въ корридор, со свчкой въ рукахъ, тихо и запыхавшись, идетъ няня, около нея, держась за юбку рукой, крадется едя, съ испуганнымъ лицомъ. Они молча подымаются по маленькой лстниц, и няня отпираетъ замкнутую на ключъ дверь.
— Тише, няня, тише. Они услышатъ.
Няня входитъ, едя проскользнулъ за ней. Кто-то изъ угла кошкой бросается къ нян и, задыхаясь, дрожа всмъ тломъ, тянется къ ней на шею. Это Ваня.
— Няня, няня! глухимъ и рвущимся голосомъ говоритъ онъ.— Возьми… я боюсь… я боюсь…
Ваня обнялъ ее и крпко, нервно и порывисто жмется къ ней, озираясь на большой портретъ какого-то старика, стоящій на полу у стны.
— Что ты? Ванюша! Христосъ съ тобой! Ванюша!
Ваня дрожитъ всмъ тломъ и все жмется къ нян.
— Ваня! Что ты? шепчетъ едя, перепуганный тоже.
— Онъ говорилъ… няня… онъ со мной говорилъ!
— Кто?
— Старикъ. Сказалъ: я умру!! Няня! Возьми его.
Няня садится на стулъ и, обнявъ ребенка, заливается надъ нимъ слезами. Ваня все прячетъ лицо къ ней на грудь, все дрожитъ и все шепчетъ:
— Возьми его! Возьми!
— едя, вынеси его въ корридоръ, голубчикъ. Али не поднимешь? Постой, я возьму. Пусти, родной мой, я его вынесу.
едя поднимается, переходитъ комнату, дрожащей рукой беретъ портретъ и выноситъ въ корридоръ, но поставивъ его, ворочается и пугливо прижимается къ нян.
Они долго молчатъ.
‘Не сажать бы тебя въ кладовую надо на хлбъ, на воду, а за дохтуромъ послать, думаетъ старушка.— Уморятъ они мое дитятко!’
Оба брата понемногу успокоились.
— Ваня, съшь чего нибудь! Вотъ мы принесли! шепчетъ едя.
— Нтъ, не хочу. Только не уходите… а то я умру!
— Что ты, Христосъ съ тобой! Дитятко! Что ты?.. Не думай объ этомъ… Разскажи-ко лучше, ты ли сломалъ куклу-то? Не чужой ли ты, Ваня, грхъ на себя взялъ? спрашиваетъ няня.
Ваня молчитъ.
— Говори же, родимый. Вдь вонъ отецъ-то… грозится за это тебя… въ пансіонъ… Такъ ты, Ванюша, признайся. Что же за чужой-то грхъ себя казнить!
— Я знаю, что это не онъ! Я знаю, Ваня, не ты!
— Я, едя. Ей-богу! Ножикомъ…
едя шире раскрылъ глаза. Няня качаетъ головой и, тронувъ лобъ ребенка, думаетъ:
‘Уморятъ, уморятъ!’
Внизу кто-то проходитъ.
— Няня, няня! туши свчку, ступай. увидятъ! поскоре, няня. Тебя бранить будутъ! нашептываетъ едя.
Ваня дрожитъ, но выпускаетъ няню. Онъ боится теперь не старика, а того, что ее разбранятъ.
— Прощай, няня! Если можно… приди еще… И ты тоже, едя, коли не заснешь…
— Нтъ, нтъ! Я не пойду, не уйду. Пусть няня… она большая. Ее видно! А я, если кто придетъ, спрячусь за занавски. Вмст не страшно будетъ.
— Да ты, едя, самъ завтра скажешь, что былъ со мной.
едя молчитъ.
— То то и есть. Ступай ужъ… А то и тебя накажутъ. Я какъ нибудь… портретъ унесите.
— Такъ я не скажу, что былъ… шепчетъ едя, поколебавшись съ минуту между желаньемъ остаться съ братомъ и необходимостью солгать на утро.
Няня молча цлуетъ обоихъ и выходитъ.
Въ комнат темно, звякнулъ замыкаемый замокъ и все стихло.
— Чтобы няню не увидли! шепчетъ Ваня.— Ахъ! едя, едя! скверная эта Берта! Еще мн дадутъ, я ее еще изржу. Скверная!!..
Ваня обнялъ брата и, припавъ къ его плечу, тихо плачетъ. Давно уже не плакалъ онъ, и ему длается легче. Онъ уже не боится теперь съ едей. Старика нтъ, то, что старикъ ему говорилъ, Ваня забылъ. Ему хорошо теперь около еди. Онъ чувствуетъ его теплое дыханье около себя, и ему лучше… Но вдругъ опять въ этой темнот ему чудится Надя, Берта, ножикъ, папа сердитый. Онъ слышитъ, какъ Надя рыдаетъ надъ Бертой! Изъ-за него рыдаетъ! И опять лицо его сухо, опять безъ слезъ, и опять какая-то тяжесть подползла и охватила его слабую грудь. Опять давитъ его и душитъ!
А въ двичьей въ эту минуту лакей передаетъ Марь отвтъ отъ Сильцева — толстый пакетъ, и говоритъ:
— Кажись, деньги, Марья Митревна, ужъ больно тяжело что-то.
— Ишь отвалилъ! разсуждаетъ эта, оглядывая пакетъ, и несетъ его въ спальню.
— Голубушка моя, шепчетъ ей няня, поймавъ въ корридор: — доложи ты ей, Ванюш-то не по себ. За докторомъ бы надо… А баринъ-то спитъ ужъ.
— Что-жъ это съ нимъ, матушка! Заболлъ?..
— Да! Доложи ты ей.
— Сейчасъ! сейчасъ!
Марья бжитъ къ мам, отдаетъ отвтъ. Мама велитъ ей выйти, чтобы распечатать и сосчитать деньги. Она воображаетъ, что люди не знаютъ, въ чемъ дло. Марья докладываетъ о Ван.
— Что такое?
— Не знаю-съ, нянюшка говоритъ.
— Врно вздоръ. Завтра увидимъ. Ступай, да зажги прежде лампадку!
— Вдь они заперты… въ кладовой. А тамъ не топили ужъ три дни.
— Кто запертъ? О чемъ ты поешь? нетерпливо отзывается мама.
— Да баринъ-то молодой. Ихъ заперли…
Мама молчитъ и думаетъ:
‘Ого! какъ муженекъ расходился. Это мн губернаторство его напоминаетъ’.
— Такъ какъ же прикажете? настаиваетъ Марья.
— Что съ тобой? Ты оглохла! Вдь я теб сейчасъ сказала, что мн ничего не нужно. Зажги только лампадку!
Марья спшитъ повиноваться.
Черезъ полчаса вс спали въ дом. Только няня, едва передвигая ногами, уже въ четвертый разъ входила на лстницу, неся ребенку то подушку и одяло, то самоваръ и чашки, чтобъ сдлать липоваго цвту и горчичникъ. До утра прохлопотала няня…
Кто-то на разсвт остановилъ ее, несшую охапку дровъ въ кладовую.
— Не грхъ ли это вамъ, нянюшка, не скажете ничего. Я-то на что жъ? Позвольте, снесу. Глядите-ко, какъ запыхались!
Передъ ней стоялъ Андрей.
— Я, матушка, сейчасу это лежу и вдругъ меня во сн толкъ кто-то въ бокъ. Гляжу, незнакомый! Свинья ты, свинья и есть, говоритъ. Барченокъ хвораетъ, а ты дрыхнешь. Вскочилъ, матушка, да сюда. Страхъ меня взялъ. Позвольте, я печку-то затоплю. Гд-жъ вамъ! Да сбгаю я за дохтуромъ. Коли генералъ осерчаетъ, я на себя все возьму. Скажу, будить молъ не посмлъ.
Няня не любитъ Андрея. Но у него теперь такой добрый голосъ, что она ласково взглянула на него.
Черезъ минуту Андрей, растопивъ печку въ кладовой, накинулъ шинель, и скоро шаги его заскрипли по морозному тротуару пустой улицы.

XVI.

Маленькій двухъ-этажный домикъ сренькаго цвта прилпился между большихъ домовъ, наискось отъ огромнаго казеннаго зданія, называемаго угловыми извозчиками и вообще простымъ народомъ: Емназія. Въ домик тихо, подумаешь, самые тихіе и смирные люди живутъ въ немъ, или же вс перемерли. Въ кухн смирно сидитъ кухарка и глядитъ сложа руки на стну. Въ двичьей сидитъ здоровая, толстая горничная и, ничего не длая, глазетъ въ окно на проходящихъ, подпершись локтемъ въ щеку. Въ гостиной, довольно порядочно меблированной, съ этажерками, гд наставлена всякая мелочь и дребедень и до двухъ десятковъ фарфоровыхъ и глиняныхъ яицъ отъ Пасхи, ходитъ изъ угла въ уголъ худая, плохо причесанная женщина лтъ 40. Глупа она какъ пень и дурна какъ смертный грхъ. Раздувшаяся щека ея подвязана носовымъ платкомъ не совсмъ безукоризненной чистоты. Она ходитъ молча, и будетъ такъ цлый день ходить молча, если ей не закричитъ мужъ:
— Да сядь, сядь! Дура!
Во второмъ этаж три комнаты заставлены постелями, въ первой постели дтскія, во второй побольше, а въ третьей комнат три большія и точно будто за тмъ, чтобы подать образчикъ, какіе именно зври водятся тутъ и спятъ въ этой комнат — у стола сидитъ самый огромный, дюжій и нелпый гимназистъ, какіе только когда-либо бывали. Это парень годковъ 19-ти, пребывающій еще въ четвертомъ класс подъ именемъ ‘Мишки косолапаго’, толстоплечій, узколобый, съ дырками вмсто глазъ и съ широко разлзшимися скулами. Онъ молча и угрюмо сидитъ около исцарапаннаго и залитаго чернилами стола, и при помощи ножа и подпилка исправляетъ половую щетку. Окончивъ работу, онъ угрюмо фыркнулъ нсколько разъ (ибо не обладалъ носовыми платками) и пошелъ внизъ въ двичью. Страдательно заскрипла подъ нимъ лстница.
— На-те, справилъ, мычитъ онъ горничной двк, подавая щетку.
— Крпко что-ль? небрежно отзывается эта, не трогаясь съ мста.
— Крпко. Смотрите сами! И гимназистъ стучитъ щеткой объ полъ.
— Ну, ну, чортъ! Еще сломаешь! Экъ ручищи-то, какъ у лшаго.
Горничная сердито выхватываетъ у него щетку и ставитъ ее въ уголъ.
— Только я отъ васъ и дождусь, Катеринушка, томительно мычитъ онъ, глядя въ полъ.
— Да чего ты ко мн привязываешься-то, чучело огородное! Погляди ты на себя въ зеркало. Вдь на тебя подобія никакого нту… а туда жъ лзетъ…
— Сами же вы обнадеживаете завсегда, а какъ дойдетъ дло до расплаты — ругаетесь только. Это, Катеринушка, съ вашей стороны подлость. Вотъ что!
— Ну, ну. Ты, чучело, не забывайся. Вдь мн до Гаврилы Семеныча недалеко. Скажу, такъ знаешь…
— Чего знать-то! Что онъ мн сдлаетъ! Я не махонькой! Этимъ вотъ тоже управлять умю.
И Мишка косолапый подымаетъ и показываетъ огромнйшій кулакъ, расцарапанный съ боку.
— Больнымъ притворяется, а самъ тутъ нжничаетъ… забормотала двка, словно обращаясь къ окошку, въ которое глядла.
Нсколько минутъ молчанья.
— Такъ только, значитъ, всего и будетъ! Ну, спасибо, Катеринушка. Хорошо, это мы запомнимъ…
На порог, тихо отворивъ дверь, появляется Дробиловъ въ шинели и картуз съ кокардой.
— Ты чего тутъ? А? кричитъ онъ вдругъ на весь домъ.
— Видите, ничего! грубо мычнулъ гимназистъ.
— Я теб сто разъ говорилъ, негодяй… сюда не ходить. Ты это забылъ? А?
Дробиловъ, сжавъ кулаки, наступательно близится къ тимназисту.
— Ну, вы, Гаврило Семенычъ… Ей-богу! Ей-богу не трожьте! To-есть такъ, вотъ видите — одолжу… Просто сообразить не успете… одолжу!!
И скуластый гимназистъ сталъ въ такую позитуру, что Дробиловъ почелъ разумнымъ сдлать благородное отступленіе и накинулся на горничную.
— Ты у меня смотри! Заведи только что въ моемъ дом. Я тебя…
— Да что вы пристаете-то зря! фамильярно отругнулась толстая Катеринушка.— Эка вдь прелесть какую соблазнительную нашли. Право!
И она, презрительно шевельнувъ на гимназиста плечомъ, выходитъ изъ комнаты, какъ-то особенно сердито махнувъ подоломъ.
— Когда васъ отъ меня дьяволъ унесётъ! обратился уже теперь Дробиловъ къ гимназисту, перемняя ты на вы для пущей силы рчи.
— Не безпокойтесь, какъ деньги получу отъ отца, такъ и уду.
— Да ужъ я про эти деньги шесть мсяцевъ слышу. Говорятъ вамъ. Прощаю я вашъ долгъ за пансіонъ. Только сдлайте вы мн Божескую милость! Убирайтесь вы ко всмъ растреклятымъ дьяволамъ!!
Дробиловъ оралъ во все горло, но гимназистъ бровью не двинулъ.
— Куда-же я пойду, безъ денегъ?
— Да хоть въ каменьщики, въ бочары, въ водовозы! Меня-то ты, лшій, Христа ради, помилуй!!
Дробиловъ осипъ даже. А гимназистъ хладнокровне самого хладнокровія.
— Я безъ денегъ, сказалъ, что не пойду. Ну, и не пойду! Хоть вы тутъ что хотите… А выгонять будете… изувчу. Какъ передъ Господомъ Богомъ!! Всхъ изувчу!!— невозмутимо плавно и спокойно разсуждаетъ гимназистъ, поковыривая спичкой въ зубахъ.
Дробиловъ плюнулъ на полъ и вышелъ.
Гимназистъ почесался и косолапыми шагами ползъ къ себ на верхъ, и опять заныла лстница подъ его напоромъ.
Дробиловъ наскоро уже завтракаетъ въ другой комнат. Жена сла и глядитъ, какъ онъ глотаетъ холодную говядину.
— Ну что ты на меня уставилась-то? дурень эдакій! вдругъ замчаетъ онъ, останавливаясь.
Жена молча выходитъ.
Дробиловъ продолжаетъ сть. Двка приноситъ пару пирожковъ и, поставивъ на столъ, глядитъ въ окошко.
— Не любишь ты меня, Катеринушка! Обманываешь! жалостно говоритъ Дробиловъ, съ любовію глядя на двку.
— А! Подите вы! Надоли!
— Вдь правду, душечка, говорю. Правду! ужъ я ли не стараюсь, и все-то для тебя… Не надышусь вдь… А ты вонъ все норовишь промнять меня. Что жъ молчишь-то?
— А, ну васъ! Рады къ какому ни на есть псу приревновать.
— Такъ ты меня любишь? А? Любишь! Ну, поди сюда. Ну поди, сядь тутъ.
Онъ усаживаетъ двку, та не хочетъ.
— Барыня увидитъ!
— Вотъ еще! Ей что за дло! Я захочу, такъ при ней теб скажу, что ты милка. Да она это и знаетъ!
— Пора вамъ въ емназію-то. Звонили вдь.
— А ты, небось, прямо на верхъ, къ этому чучел? допытывается этотъ.
— Непремнно. Только вдь у меня и на ум, что это!
— Ну смотри! Поймаю…
— Да что смотрть! Что вы все нукаете-то! вдругъ оретъ двка, разозлившись:— что я? Крпостная ваша, что ли? Возьму да и уйду! Вотъ вамъ и два. И сидите…
— Ну, ну, полно, душечка. Я пошутилъ! Я пошутилъ!

XVII.

Въ гимназіи раздается послдній звонокъ, и черезъ минуту растворяются вс двери, подымается гулъ и какъ громъ раскатами идетъ по корридору. Среди моря красныхъ воротниковъ и головъ, гладко остриженныхъ, какъ великаны виднются учителя и надзиратели, скоро безконечная вереница красныхъ околышей высыпаетъ съ крыльца на тротуаръ. Между ними шагаютъ и разговариваютъ учителя. Обгоняющіе гимназисты кланяются. Слышатся дтскіе голоса.
— Прощайте, Петръ Григорьичъ. Прощайте, Иванъ Павлычъ!
— Прощайте! Все-то шалости! Вы опять урока не знали.
— Буду знать завтра отлично! пищитъ кто-то въ отвтъ.
— Эй, братцы! Нмецъ, нмецъ! Ишь разбойникъ, туда же извозчика нанимаетъ.
— Толкай его въ снгъ. На мозоль ему. На мозоль!
— Hern Frande! Вы куда нанимаете?
— Не шалить ни! Скверна негодай!
— Онъ, братцы, нанимаетъ: на зеленый улиссъ, гд жифетъ Марь-Ифановна, срый глазка! остритъ басомъ длинный гимназистъ. Хохотъ и гурьба разсыпается, покрывая улицу, тротуары и вс ближайшіе переулки.
На крыльц стоитъ Дробиловъ. Передъ нимъ два гимназиста.
— Гаврило Семенычъ, позвольте брату проводить меня немножко, тихо и боязливо говоритъ одинъ.
— Хорошо, хорошо! разсянно отзывается Дробиловъ.
Оба мальчика живо отдаляются отъ гимназіи.
— Ты, Ваня, говоришь, вчера онъ это теб сказалъ? шепчетъ одинъ гимназистикъ.
— Да, вчера вечеромъ. Такъ, едя, обидно было. Я всю ночь все плакалъ. Мн еще никто… Никогда меня такъ не называлъ.
Они грустно и молча продолжаютъ итти. Одинъ изъ нихъ, побольше ростомъ, нашъ Ваня. Онъ сильно измнился въ лиц. У него замученный видъ. На щекахъ образовались дв ямки, и блдная кожа обтянула и обрисовала кости лица. едя тихо шагаетъ около него и все заглядываетъ ему въ лицо.
— Гд же она ждать-то хотла? говоритъ Ваня.
— Тутъ, тутъ, недалеко.
Они снова молча подвигаются.
— Я думаю, что скоро меня отдадутъ тоже, говоритъ едя. Я, Ваня, цлый день что нибудь да порчу. Ужъ папа семь разъ общалъ. Врно, скоро.
— Зачмъ, зачмъ, едя! не длай этого. Пожалуйста! Ты не знаешь, какъ у насъ нехорошо: кричатъ, дерутся. Онъ пьяный приходитъ, счетъ… а то просто хлыстомъ… Ты не знаешь…
— Нтъ, если тебя папа не возьметъ, я тоже хочу. Что съ тобой?! Ваня вдругъ остановился и прислъ на тумбу.
— Ничего… Я ходить врно разучился… Усталъ! Скоро ли няня?..
— Да вонъ, вонъ она! Идетъ къ намъ!
Няня въ салоп и капор подвигалась къ нимъ, на сколько могла шибче и, подойдя, молча обняла Ваню и долго глядла ему въ лицо. Ваня тоже молчалъ и все глядлъ на няню и улыбался. едя не спускалъ глазъ съ него. Какой-то прохожій посмотрлъ на нихъ, съ любопытствомъ смрилъ Ваню съ головы до ногъ и прошелъ мимо. Они долго молчатъ.
— Ахъ, няня, какъ тамъ нехорошо!.. тихо вымолвилъ наконецъ Ваня.
Няня глядитъ на него и такое ей все на умъ идетъ, что она и сама не понимаетъ. Ей кажется, что взяла бы она своего Ванюшу, украла бы его и унесла на край свта.
— Пора ему, няня, говоритъ едя тихо, а то еще разозлится тотъ…
— Да, да, ступай, родной мой. Да нельзя ли мн какъ прійти къ теб-то? Хоть въ окошечко поглядть, какъ ты тамъ живешь. Я чай, холодно да грязно…
— Нтъ, няня, нельзя. Вдь ему не велно, чтобы мы видались.
— Знаю, знаю, родимый. Дожила я, гршница, до того, что моего дитятку любить не смю. Господь наказываетъ за что-то!..
Они прощаются… Ваня тихо ползетъ въ гимназію и все оглядывается… Няня и едя смотрятъ ему вслдъ, пока наконецъ онъ не скрылся за угломъ.
Ваня, между тмъ, все такъ же тихо ползетъ къ маленькому дому сраго цвта. Не хочется ему туда… Убжалъ бы изъ города въ поле.
По тротуару, перегнувшись, пятится задомъ Мишка и, держа въ рук кусочекъ говядины, манитъ за собой во дворъ маленькую болонку.
— Что ты длаешь? произноситъ Ваня.
Мишка косолапый быстро обернулся, но увидавъ Ваню, продолжаетъ манить собачонку.
— Что ты длаешь?
— А вотъ славная собачка! Махонькая!— Малъ золотникъ, да дорогъ.
— Она чужая!
— Была чужая, будетъ моя, коли голодна.
— Ты украсть хочешь!
— Зачмъ красть, Чижикъ, я ее возьму, да въ лавочку. Краденаго я не люблю.
— Теб это не стыдно — воромъ быть!
— Ничего ты, Чижикъ, не смыслишь. Деньги, братецъ мой, нужны.
— Такъ займи! вн себя вступается Ваня.
— Какой мн вислоухій дастъ взаймы! Собачка, собачка, иди, иди, славная говядинка.
— Оставь ее! Ваня отгоняетъ болонку.
— Смотри ты, Чижикъ. Отъ тебя и мокренько не останется, коли трону, грозится Мишка.
— Оставь! Я теб дамъ. Оставь.— И Ваня вн себя гонитъ болонку.— Сколько теб надо денегъ?
— Да хоть полтинникъ! Смерть нужно.
— Пойдемъ! Они отправляются во дворъ. Отогнавъ болонку, Ваня вспоминаетъ, что у него нтъ ни гроша.
— Смотри, Чижикъ, надуешь, плохо будетъ… Ты мн слово далъ, не будь подлецомъ.
— У меня самого нту. Ты помоги мн занять. До завтра только. Я у брата возьму.
— Ладно, ладно. Это мы сейчасъ! И Мишка въ удовольствіи потираетъ руки.
Они входятъ въ корридоръ дома Дробилова. Какой-то гимназистъ показываетъ фокусъ ногами. Вокругъ него до десяти гимназистовъ разныхъ лтъ и роста. И въ дом уже не та тишина, что была прежде.
— Чижикъ, Чижикъ пришелъ, кричатъ вс, кидаясь къ Ван.
— Чижикъ, Чижикъ, гд ты былъ? На полянк спинку мылъ! поетъ кто-то.
— Ишь, глазищи-то какіе у Чижика, говоритъ рыжій гимназистъ лтъ двнадцати, первый забіяка.— Глаза по ложк, не видятъ ни крошки!
И рыжій тычетъ пальцемъ Ван въ лицо.
— Говорилъ я теб, щенокъ, Чижика не трогать, спокойно произнесъ Мишка, поднимая рыжаго за ухо и, встряхнувъ его на воздух, отшвырнулъ въ уголъ.
Рыжій ругается и уходитъ.
— По дломъ ему, кричатъ вс.— Сказано, Чижика никто не трогай. Онъ у насъ одинъ, Чижикъ.
— Другихъ нту и замнить нечмъ. Галокъ вонъ дв, срая да черная. Ну ихъ и бей, а Чижика никто не тронь.
— Ты, Чижикъ, чего такой!.. пристаютъ вс.— Ты чего-то думаешь?
— Какъ бы денегъ достать. Хоть немножко!
— На что? На что? шепчутъ вс.
— Мн… нужно.
— Займи у Безносаго… у него всегда есть. Только на проценты.
— О! Безносый богатый! Не даромъ безносый!
— Врете вы все, щенята, вмшивается пятнадцатилтній.— У Безносаго больше нту. Вчера послдніе отдалъ Юрьеву подъ часы. Да его и нтъ. Къ тетк Волкъ отпустилъ.
— Стало быть, никакъ нельзя это сдлать? говоритъ Ваня.
— Книжку, Чижикъ, продай, шепчетъ неуклюжій гимназистикъ, Петровъ, котораго скутъ по три раза въ недлю.
— Да, да, больше нечего длать! Ну, а узнаетъ Волкъ, будетъ теб, Чижикъ, порка. Вотъ запоешь-то!?
— Не бойсь, не узнаетъ, толкуетъ Мишка: — какъ ему узнать. Если кто про Чижика сфискалитъ, я того за хвостъ и объ стну. Давай, Чижикъ, книжку. Я живо сбгаю.
Ваня колеблется, боится. Мишка и еще трое уговариваютъ его.
— Ты грамматику нмецкую продай! шепчетъ одинъ.
— Нтъ, нтъ, лучше ариметику. Она дешевле! перебиваетъ другой.
— Отдай лучше, Чижикъ, географію.— По моей будешь учить, ввязывается Петровъ.
Ваня, наконецъ, соглашается, и скоро Мишка косолапый, запрятавъ книгу въ карманъ, бжитъ въ лавочку. Ваня идетъ на верхъ къ себ. Косолапый сбываетъ книжку за три четвертака и, положивъ полтинникъ въ карманъ, тащитъ и показываетъ Ван четвертакъ мдью.
— Только, Чижикъ, одинъ четвертакъ дали. За тобой другой.
— Хорошо. Завтра у брата достану! разсянно и тихо отзывается Ваня.

XVIII.

Дробиловъ въ гостяхъ играетъ въ табельку. Табачный дымъ столбомъ колеблется надъ зеленымъ столомъ и двумя свчками. Они уже два часа играютъ втроемъ. Партнеры, разумется, Дробилову подъ пару. Дв такія физіономіи, что если встртишь въ лсу глухой порой, то перепугаешься. Игра скоро кончается. На стол появляется коньякъ.
— Вели-ка опять, батюшка, самоварчикъ справить. Мы выпьемъ китайскаго съ ямайскимъ, говоритъ плшивый гость хозяину.— Холодновато, знаешь!
Хозяинъ зоветъ двку и приказываетъ.
— Нтъ, я лучше ямайскаго съ китайскимъ выпью, остритъ Дробиловъ уже навесел.— Что чай съ ромомъ, дрянь. Истинный гражданинъ пьетъ ромъ съ чаемъ. Ну, а моя, Егоръ Павлычъ, почище вашей. Не впримръ, добавляетъ онъ.
— Катеринушка-то, отзывается хозяинъ.— Для меня, Гаврило Семенычъ, и эта хороша. Вдь ваша-то, поди 25-ть рубликовъ състъ въ мсяцъ, а эта три! Ну, оно, конечно, въ трехрублевой важности той не ищи! Не найдешь!
Вс трое хохочутъ. Вторая бутылка коньяку появляется на стол.
— Нтъ, вы скажите мн! Каково я генерала-то обчистилъ. Сто рублей въ мсяцъ, на мсто двадцати. Вотъ это фокусъ!! за то воспитаніе будетъ систематическое!
Все трое хохочутъ.
— Ну, а смиренъ, генеральчикъ-то?
— Голосу не слыхать! Да вдь я его берегу тоже. Онъ у меня одинъ сторублевый! Впрочемъ, папеньк-то я прямо сказалъ. Съ тмъ, молъ, беру, коли что… Еще поблагодарилъ впередъ. Сдлайте милость. Очень буду благодаренъ!! Его, говорю, надо пересоздать, генералъ. Да-съ, да-съ, говоритъ. Сдлайте милость.
— Да ты это самъ выдумалъ воспитаніе-то это… Какъ бишь его?..
— Систематическое-то? Самъ, самъ!
— Ну голова!
— Да это еще что? расходится опьянлый Дробиловъ.— Вы слушайте! Помните у меня одинъ щенокъ… Полкинъ заболлъ, да мсяцъ въ горячк-то былъ?
— Не Полкинъ, Блянинъ! Это что подъ розгами-то простудился?
— Да, да, Блянинъ!
Дробиловъ совсмъ пьянъ.
— Да не Блянинъ, что вы путаете! этотъ подохъ! А то былъ у меня Полкинъ, въ горячк… въ настоящей. Ну, вотъ онъ выздоровлъ. Я говорю, пиши матери въ Воронежъ… Деньги за лченье проси! Написалъ… Росписалъ это, всю болзнь ей, и чтобы присылала за лченье, 10 цлкачей. Хорошо! взялъ я письмо… сдлалъ изъ 10 70-ть и бацъ на почту… что бишь я такое…
Дробиловъ качается на стул.
— Письмо-то! Про письмо Полкина.
— Да. Полкина.
Дробиловъ хохочетъ.
— Черезъ дв недли получаю объявленіе, семьдесятъ цлкачей и заработалъ.
Дробиловъ ложится на стол, зацпляетъ свчу, она падаетъ на полъ. Черезъ полчаса, Дробиловъ выходитъ, качаясь, и садится на приведеннаго извощика.
— Носъ не отморозь себ! оретъ хозяинъ въ форточку.
Дробиловъ только мычитъ. Санки трогаются.
Между тмъ, въ его квартир внизу, въ той же гостиной, такъ же ходитъ изъ угла въ уголъ худая и дурная женщина съ подвязанной щекой. Кухарка ужъ спитъ. Въ двичью дверь заперта, и у этой двери, въ корридор, припавъ глазомъ къ замочной скважин, торчитъ рыжій гимназистикъ, но каждый разъ какъ заслышитъ вдругъ шорохъ, шибко пробирается на лстницу, ведущую на верхъ, гд во всхъ трехъ комнатахъ сидятъ мальчики вокругъ столовъ и учатъ уроки. Во второй комнат, вмст съ четырьмя другими, сидитъ Ваня и, глядя на огонекъ нагорвшей свчки, глубоко задумался. Рыжій входитъ, косится на него и садится съ своей книгой къ тому же столу.
— Петровъ, дай свою географію! слабо произноситъ Ваня въ другую комнату.— Ты общалъ…
— Иди, возьми.
Ваня беретъ книгу и садится опять.
Раздается звонокъ у крыльца.
— Онъ! онъ! онъ! проносится въ трехъ комнатахъ, и вс прислушиваются. Рыжій поднимается съ мста, ищетъ что-то по комнат и выходитъ.
— Ахъ ты, Чижикъ эдакій! Прямой чижикъ! накидывается одинъ гимназистъ на Ваню.
— Что такое?
— Какъ что? При Рыжемъ говоришь: Петровъ, дай свою географію! Посмотри вотъ, что будетъ теб теперь! грозится другой.
— Что врать выдумали на Рыжаго! Станетъ онъ фискалить! вступаются изъ другой комнаты.
— Станетъ Рыжій фискалить? Да онъ ужъ не бойсь теперь все расписываетъ Волку. Эхъ ты, Чижикъ, Чижикъ!
— Да врете же, говорятъ, онъ еще ни разу не пойманъ, чтожъ съ больной головы на здоровую. Въ комнату бгомъ появляется дюжій Мишка, глупо ухмыляясь подвязываетъ щеку, и ложится въ свою постель.
— Уй! зубы заболли! гогочетъ онъ.
— Ну, ужъ мазурикъ же ты, Мишка! говоритъ 15-ти лтній гимназистъ.
— Молчите вы, щенята, побью! Только вотъ попробуйте сфискалить.
— Мы-то не сфискалимъ. А вотъ изъ маленькихъ кто… такъ какъ разъ… по глупости махнетъ Волку.
— Пусть попробуетъ кто! Я тому оба уха оторву!
Внизу въ корридор стоитъ Дробиловъ, не снимая шинели, и слушаетъ Рыжаго. Этотъ оглядывается поминутно назадъ, на лстницу, и что-то шепчетъ.
— Наврно? Кто бгалъ-то? пьянымъ голосомъ шепчетъ Дробиловъ.
— Мишка косолапый. А потомъ еще-съ одно. Я тутъ у двери видлъ въ скважину.
И Рыжій продолжаетъ шептать что-то.
— Врешь! вдругъ вскрикиваетъ Дробиловъ на весь домъ. Рыжій струхнулъ и заметался.
— Тише, Гаврило Семенычъ. Они наверху услышатъ…
— Говори, самъ видлъ?
— Да-съ.
— Хорошо. Посылай ко мн Мишку.
— Мн, Гаврило Семенычъ, неловко. Онъ догадается.
— Не надо! Я пьянъ… съ нимъ не справлюсь теперь. Я его завтра.. А этотъ щенокъ гд? Генеральчикъ?
— Тамъ-съ, наверху.
Дробиловъ идетъ въ гостиную, садится въ шинели и въ картуз на диванъ. Жена перестаетъ ходить и забивается въ уголъ.
Въ дом тихо. Только наверху гимназистъ Петровъ говоритъ входящему Рыжему:
— Чего ты разбгался, эдакъ-то?
— Что такое? невинно говоритъ Рыжій, садясь на мсто.
— Съ чего ты разбгался?
— Ни съ чего. Такъ, смотрлъ внизу, куда линейка затерялась.
Рыжій покраснлъ.
Мальчики съ удивленіемъ переглядываются. Но Ваня ничего не замчаетъ и не слушаетъ, и прилежно читаетъ географію, которую далъ Петровъ.
Въ гостиной раздаются рыданія.
— Что это? Кто это? Вдь это Волкъ плачетъ, братцы!
Мальчики переполошились и сбгаются вс въ крайнюю комнату. Только Ваня не шевелится, да Рыжій, весь пунцовый, принужденно уткнулся въ свою книгу.
— Чтожъ это съ нимъ?
— Плохо, братцы! Быть бд! что-то неладно!
— Никогда такого не бывало. Я здсь ужъ четыре года! Никогда, никогда! шепчетъ 15-ти лтній.
— Ну, ужъ будетъ!.. Ну, ужъ будетъ! Всхъ со мной передерутъ! поетъ Петровъ.
— Какъ съ тобой? за что? Это почему? сыплется со всхъ сторонъ.
— Да такъ. Меня ужъ онъ выдеретъ… какъ всегда! Да и васъ тоже перепоретъ.
— Отчего? за что?
— Нешто не слышите, воетъ. Ужъ не даромъ. Какая нибудь бда съ нимъ случилась, что… и не придумать. Говорю, всхъ перепоретъ.
Вс молчатъ и, столпившись въ кучку, стоятъ у дверей площадки, надъ лстницей.
— Идетъ! вдругъ шепнулъ кто-то, и кучка разсыпалась по мстамъ. Лстница слегка скрипитъ подъ медленными и пьяными шагами.
— Чижикъ! Чижикъ! прячь книгу! Увидитъ! шепчутъ двое.
— Какъ? И Ваня въ недоумніи глядитъ на нихъ.
— Да прячь ужъ! Прячь скоре!
Ваня понялъ, но колеблется спрятать. Вс на него глядятъ. Ему стыдно при всхъ такимъ трусишкой показаться.
Волкъ входитъ въ первую комнату.
— Ну ужъ, Чижикъ же ты прямой! шепнулъ кто-то почти со злобой и уткнулся въ книгу.
Волкъ показывается на порог второй комнаты, никто не шелохнется, упершись глазами въ развернутыя книги.
Онъ прямо подходитъ къ Ван и беретъ его книгу.
Ваня отороплъ и не двигается.
— Чья это книга? говоритъ онъ покачиваясь.— Она не твоя?
— Не моя.
— А твоя гд? Да встань! Щенокъ!!.. Ахъ, ты… Я съ тобой… говорю, а ты… сидишь! А?!
Ваня тихо поднимается. Блдное лицо покрывается малиновыми пятнами, руки дрожатъ.
— Гд твоя книга?! гремитъ Волкъ.
— Продалъ.
— Самъ?
— Самъ.
Гимназисты переглянулись искоса.
— Врешь! Щенокъ! Говори сейчасъ! Кто твою продалъ книгу?
Ваня молчитъ и не шевелится, только глаза его ярко блестятъ и точно освщаютъ болзненное лицо, опять поблвшее, какъ полотно.
— Скажешь ты мн, мерзавецъ?! А?! Кто теб продалъ книгу?— оретъ Дробиловъ на весь домъ.
— Не скажу, прошепталъ Ваня.
— Молодецъ! пискнулъ кто-то изъ кучки гимназистовъ.
— А-а-а! Бунтовать…
Дробиловъ наклоняется къ нему и съ размаху бьетъ его въ лицо той рукой, на которой большой перстень.
Ваня падаетъ, но тутъ же поднимается на ноги и точно обезумвшими глазами смотритъ на Дробилова. Изъ большой царапины подъ глазомъ показывается алая кровь и сочится по блдной и худой щек его.
— Кто продалъ книгу!?..
Дробиловъ приближается опять и, покачиваясь на ногахъ, опять замахивается…
Ваня безумно смотритъ на эту руку, вотъ онъ тихонько простоналъ, отстранился отъ удара, обими руками схватилъ со стола большую чернильницу и съ силой пускаетъ ее въ лицо мучителя. Мальчики повскакали съ мстъ.
Дробиловъ, захлебываясь отъ чернилъ, бросается на Ваню и, схвативъ его за волосы, волочитъ за собой внизъ.
— Розогъ! громомъ пролетаетъ по дому.

XIX.

Черезъ нсколько минутъ, на двор, у занавшеннаго окошка, смотрящаго въ пустырь, пугливо толпится кучка мальчиковъ и прислушивается.
— Какъ бьется-то! какъ бьется! Бдняга!.. шепчетъ одинъ.
— Бдный Чижикъ! А все говорилъ, что не попадется ни въ чемъ! И зачмъ было книгу продавать!
— Врно яблоковъ моченыхъ захотлось, а отвдаетъ розогъ моченыхъ, остритъ Петровъ.— Онъ, братцы, свжія на немъ обновить хочетъ… Мн лучше. Меня ужъ обхлестанными придется.
— Стихъ! стихъ!
Проносится стонъ, словно грудь разрывающій.
— Начали! запоретъ на смерть! А молодецъ Чижикъ! Онъ вдь ужъ умывался съ мыломъ.
— Напрасно кричитъ! разсуждаетъ Петровъ.— Эдакъ еще больне кажется. Молчать лучше.
— Ну, что ты хвастаешь-то! Ну, станетъ ли тебя Волкъ такъ драть, какъ Чижика! Вдь тебя за балы дерутъ. А вдь теперь у него даже хмль выскочилъ посл чернилицы-то!
— Теб лучше знать, какъ меня драли! обидчиво заступается Петровъ.
Опять проносится стонъ еще сильне, но вотъ вдругъ задрожалъ, оборвался и стихъ.
— Кончили.
— Подико-сь! Нешто не видишь тнь отъ руки. Все хлещетъ. Только Чижикъ-то память потерялъ, видно.
— Пойдемте, братцы, въ домъ. Замтитъ еще пожалуй.
Кучка обходитъ по двору и, тихо проскользнувъ по заднему ходу, на цыпочкахъ пробирается по корридору къ лстниц.
Въ глубин растворяется дверь. Вс разсыпаются въ разныя стороны.
— Эй! Кто тамъ! Простыню!
Въ ту же минуту раздается дикій визгъ на верху. Подумаешь, тысяч собакамъ на хвостъ наступили. Дробиловъ стремглавъ летитъ наверхъ, захвативъ необходимый аргументъ и свою вчную сентенцію — розги. Въ первой комнат, Мишка, сцапалъ и прижавъ къ углу Рыжаго, нещадно лупитъ его ременными помочами. А морда Рыжаго свидтельствуетъ, что мщеніе началось съ нея и уже перешло посл на другія части.
— Брось! брось, негодяй! И Дробиловъ угрожаетъ пучкомъ.
Мишка прерываетъ свое занятіе и пунцовый обращается къ пунцовому Волку:
— Не троньте-съ! Ей-Богу, не троньте!
— Брось!! Не то, какъ собаку…
— Гаврило Семенычъ! Ради Создателя! умоляетъ Мишка: — я васъ этимъ самымъ Рыжимъ пополамъ перешибу. Какъ передъ Господомъ Богомъ!!
И Мишка взмахнулъ Рыжаго въ воздух вверхъ ногами, грозя Дробилову его огромными сапожищами, и не обращая никакого вниманія, почти не подозрвая, Рыжій во всю силу колотитъ его кулаками по животу.
Дробиловъ вспомнилъ, что только за три дня назадъ сшили Рыжему новые сапоги съ каблуками на гвоздяхъ, и сбгаетъ внизъ. Рыжій снова начинаетъ визжать и, наконецъ, скатившись кубаремъ по лстниц, прячется со страха въ корридор подъ шинели и, вздрагивая, жмется и визжитъ, какъ лягавый щенокъ.
— Бги въ гимназію, приведи мн трехъ солдатъ, шепотомъ приказываетъ ему Дробиловъ:— а коли не достучишься, зови Никанора. Онъ еще не спитъ. Живо!
Рыжій, какъ заяцъ, стремится за Немезидой, а Дробиловъ, ругаясь, гуляетъ по корридору, помахивая своимъ аргументомъ.
Скоро появляются все еще вздрагивающій Рыжій и Никаноръ, дворникъ гимназіи.
Что такое Никаноръ, котораго призвали вмсто трехъ солдатъ, я думаю, читатель самъ догадывается. Я полагаю, что будь Никаноръ филистимлянинъ, Самисонъ не могъ бы избить одной костью столько тысячъ, потому что при одномъ вид Никанора закрадывается во все тло, отъ ушей до пятокъ, какое-то невольное уваженіе, въ секунду превращающееся въ побгъ.
— Мишку драть! Понимаешь!
— Съ нашимъ удовольствіемъ, Гаврила Семенычъ! громко отвтствуетъ Никаноръ, встряхивая плечами.
— Тише! Скотъ! Дробиловъ беретъ еще пучекъ и соединяетъ ихъ воедино.
— Гаврило Семенычъ, захватите бичевочку, повадливй будетъ, шепчетъ Никаноръ.
Они осторожно поднимаются наверхъ, но вдругъ Волкъ останавливается съ ругательствами. Мишка уже все пронюхалъ, затворилъ свою дверь и баррикадировался за ней. Начинаются переговоры. Мишка не сдается.
— Хочешь драть, дьяволъ, такъ и бери приступомъ! оретъ онъ.— Ишь прыткій какой! Приготовляй ему все! Не бойсь, еще и штаны теб скидывай самъ? Я не махонькій! не Чижикъ! Дьяволъ эдакій! Волкъ!
— Да вдь ты, скотина, какъ ни запирайся, ужъ я тебя отдеру. Вдь тутъ Никаноръ! вопитъ Дробиловъ передъ запертой дверью.
— Отодрать-то ты меня отдерешь — эку новость сказалъ! А ты вотъ по крайности потрудись, дьяволъ! оретъ Мишка съ другой стороны двери.
— Ломай! кричитъ Дробиловъ.
— Ломай, ломай, дьяволъ! Чинить-то не я буду! По крайности рубля на три нагуляешь себ! кричитъ Мишка.
— Сдавайтесь, батюшка! вразумляетъ Никаноръ: что попусту двери-то портить? Право!
— Я на твои деньги чинить буду! оретъ Дробиловъ вн себя.
— Изволь, душа, что найдешь въ карманахъ — все твое!
— Сюртукъ твой продамъ, все платье продамъ! У Дробилова пна у рта.
— Страсть какая! У тебя же въ дом голый буду гулять, а не то и по улиц голый пойду. Тебя же въ часть потребуютъ, волчья морда!
Начинается приступъ. Скоро двери сорваны съ петель. За нимъ показывается отъзжающій комодъ и красный Мишка, упирающійся въ него и въ стну. Непріятель одолваетъ. Мишка взлзаетъ на комодъ и отмахивается стуломъ, который свиститъ по воздуху. Но Сампсонъ XIX столтія беретъ приступомъ и эту послднюю позицію, и скоро уже Мишка кряхтитъ въ его лапахъ.
— Гаврила Семенычъ! Бичевочку! бичевочку одолжите!
— Да ну ужъ, порите! Стану я возиться изъ-за всякой дряни! И Мишка, пунцовый отъ ярости, самъ ложится на полъ.
Экзекуція безпримрная, но Мишка только сопитъ и фыркаетъ.
Черезъ четверть часа Мишка натягиваетъ помочи и, не найдя пуговицъ, идетъ внизъ въ двичью.
— Катеринушка, пришейте пуговицу. Ишь, дьяволы, все оборвали.
— Ну вотъ еще! Есть мн время съ тобой возиться!
— Побойтесь Бога, Катеринушка! Изъ-за васъ же все вышло…
— Я бы тебя, косолапаго, не такъ еще отодрала!
Катерина выходитъ, а Мишка грустно почесывается, оглядывая стны.

XX.

Утро. Во второй комнат наверху въ постел лежитъ не шелохнувшись, точно мертвый, нашъ Ваня. Около него на стул сидитъ женщина съ подвязанной щекой и глупо глядитъ на него, точно какъ лягавая собака глядитъ на мясо, лежащее на стол.
Черезъ минуту появляется Дробиловъ съ какимъ-то господиномъ, который, оглядвъ и перещупавъ ребенка, трясетъ головой.
— Плохо, произноситъ онъ.— Воспаленіе въ мозгу. Поздно вы позвали. Вы говорите, что онъ безъ памяти уже полторы сутокъ?
— Да. Ай-ай-ай! жалостливо говоритъ Дробиловъ.— Вчерашній день онъ пролежалъ такъ, но приходилъ въ себя. Я думалъ — лучше. Но скажите, пожалуйста, можетъ ли онъ въ себя прійти теперь? Хоть на полчаса. Мн, знаете, хотлось бы у него кое-что поразспросить.
— Ну, нтъ! Если и очнется на минуту, то на половину и не въ силахъ будетъ разговаривать.
— Ну, а выздоровть можетъ?
Дробиловъ смущенъ, безпокоенъ и съ нетерпніемъ глядитъ доктору въ лицо. Докторъ качаетъ головой.
— Трудно, трудно. Организмъ крайне слабъ. Сами посудите. Трудно.
— Однако, возможно?
— Невозможно. Разв чудомъ? остритъ докторъ.— А медицина, вы знаете, отдла о чудесахъ въ себ не содержитъ. Это до нея не касается.
Дробиловъ улыбается. Спокойствіе снизошло въ ту помойную яму, которую онъ именуетъ своей душой.
Докторъ идетъ въ гостиную прописать что-то. Дробиловъ зоветъ Рыжаго, у котораго вся морда избита и самый плачевный видъ.
— Готовъ?
— Готовъ-съ, тоскливо отзывается Рыжій.
— Смотри, не переври! грозится Дробиловъ.
— Будьте спокойны-съ.
Они выходятъ, нанимаютъ извозчика и отправляются. Между тмъ въ гостиную, гд сидитъ докторъ, осторожно пробирается Мишка и, ставъ за его стуломъ, произноситъ едва слышно:
— Господинъ докторъ!
Этотъ не слышитъ и продолжаетъ писать.
— Господинъ докторъ! томительнымъ голосомъ повторяетъ Мишка.
— Что вы?
— Я къ вамъ нужду имю, господинъ докторъ!
— Что же такое-съ?
Мишка уткнулся рыломъ въ полъ и, теребя полу сюртука, молчитъ какъ убитый.
— Ну-съ? Чтожъ вы? говоритъ докторъ, недоумвая.— Что съ вами?
— Не скажу-съ, господинъ докторъ, мычитъ Мишка.
— Какъ?
— Не могу сказать, господинъ, докторъ. Стыдно-съ.
И Мишка уныло переводитъ свои срыя дырки съ полу на окошко.
— Такъ я вамъ и помочь не могу, мой милый!
— Извините, господинъ докторъ.
Мишка неуклюже перегибается вмсто поклона и выходитъ на цыпочкахъ въ корридоръ.
— Ну, чучело! провожаетъ его докторъ мысленно.
Но черезъ минуту, когда докторъ надваетъ шубу, въ передней за нимъ раздается изнывающій голосъ.
— Господинъ докторъ!
— Да что же вамъ, мой милый?
— Сдлайте милость, господинъ докторъ, мычитъ Мишка.— Я очень боюсь… Войдите ко мн въ комнату.
Докторъ съ неудовольствіемъ снимаетъ опять шубу и лзетъ за Мишкой но лстниц. Катеринушка выглядываетъ на нихъ изъ двичьей и что-то ворчитъ подъ носъ. Мишка вводитъ доктора въ комнату и останавливается. Здсь они подробно объясняются. Докторъ спрашиваетъ, Мишка отвчаетъ охотно, но вдругъ, словно вспомнивъ что-то, опять запинается и шопотомъ объясняетъ ему что-то, обиняками.
— Да что жъ вы шепчете? воскликнулъ опять докторъ.
— Да вдь тутъ, господинъ докторъ, тутъ-съ…
Мишка показываетъ своей неуклюжей лапой на распертую дверь второй комнаты, гд лежитъ Ваня.
— Ну, что же тамъ?
— Да вдь тамъ-съ Гаврила Семеныча супруга сидитъ.
Докторъ, какъ ошпаренный выскакиваетъ на лстницу.
Мишка слдуетъ за нимъ и съ испугомъ слдитъ, куда пойдетъ докторъ.
— Вы, милый мой, сумасшедшій! оборачивается къ нему докторъ.
Дробиловъ между тмъ давно уже сидитъ въ кабинет у отца Вани и почтительно объясняетъ ему что-то.
— Да какъ же вы раньше не пріхали?
— Я не хотлъ понапрасну тревожить ваше превосходительство. Потомъ у меня свой докторъ бывалъ по два раза въ день. Теперь же болзнь оказывается немного серьезне, я и пріхалъ-съ.
— Да какъ же все это вышло? Я что-то не пойму! неспокойнымъ голосомъ говоритъ папа.
— Я же вамъ докладываю. Ваше превосходительство, сами знаете. На него находило бшенство. Ну-съ, какъ поколотилъ какого-то, къ нему и привязались. За него заступился только одинъ. Ихъ обоихъ и исколотили, а потомъ выдрали розгами. Между мальчиками часто драки бываютъ-съ. Но онъ взялъ ножикъ, вышелъ на крыльцо и сидитъ. Было очень холодно, ну и простудился. Вс, знаете ли, ощущенья драки, розогъ — это еще ничего, но главное выбжалъ на морозъ.
— Какъ же у васъ никто не поглядлъ, не видалъ? Вдь этакъ съ чужими дтьми не обращаются!
— Помилуйте, ваше превосходительство. Вы лучше меня должны знать вашего сына. Вы сами же говорили, что онъ будетъ сорви-голова! Вы сами, ваше превосходительство… У меня его вс боялись. Какъ онъ взялъ ножикъ, горничная испугалась. Жена моя женщина больная, деликатная… Некому было ему приказать войти въ домъ. А я же не могу, ваше превосходительство, никогда изъ дому не отлучаться, на томъ только основаніи, что у меня есть одинъ буянъ въ дом.
Папа молчитъ и слегка покраснлъ, вспоминая, какъ описывалъ Дробилову десять дней назадъ буянства своего сына.
— Помилуйте, ваше превосходительство, расходится Дробиловъ: — я десять лтъ держу пансіонеровъ. Никогда на меня жалобъ не было. Моихъ мальчиковъ въ примръ ставятъ. Я опрометчиво поступилъ, взявъ такого мальчика, какъ вашъ. Какъ онъ выздороветъ, я васъ попрошу взять его у меня непремнно. Онъ мн другихъ перепортитъ. Вотъ-съ и деньги по разсчету. Я лучше желаю лишиться тысячи рублей въ годъ, чмъ имть такого мальчика. Хоть я бдный человкъ, но честь моего имени, хорошая молва о моихъ пансіонерахъ мн дороже всего.
Дробиловъ кладетъ на столъ пачку ассигнацій. Папа почти не слушалъ его, но тутъ встрепенулся.
— Деньги я васъ прошу оставить у себя. Тамъ врно были траты у васъ… докторъ…. Пожалуйста, оставьте ихъ у себя.
— Но вы возьмете вашего сына, ваше превосходительство? гордо настаиваетъ Дробиловъ, пряча деньги.
— Да, да! Ныньче же. Вдь это можно? Въ карет, въ нсколькихъ шубахъ. Не правда ли?
— О! разумется. Простая простуда. Еще одно слово, ваше превосходительство. Я привезъ здсь того мальчика, который заступился за вашего сына и котораго тоже избили. Если вы мн не врите почему либо, какъ можно насмшливе произноситъ Дробиловъ — то можете его разспросить. У меня разъ было нчто подобное съ сыномъ одного купца, лавочника по нашей улиц… тотъ до тхъ поръ не поврилъ, пока я ему не привезъ мальчика, свидтеля. Онъ здсь у васъ въ передней сидитъ. Онъ не совсмъ приличенъ, такъ я его безъ вашего позволенія не смлъ въ вашъ кабинетъ ввести.
— Помилуйте! произноситъ папа.— Что же, я вамъ очную ставку съ мальчишкой длать буду! Quelle ide! Это мщанскія правила. Я ихъ не придерживаюсь.
Папа иронически улыбается и мритъ Дробилова глазами, говорящими: ‘я не купецъ, не лавочникъ!’
Дробиловъ раскланивается, проситъ не безпокоиться, но папа идетъ за нимъ. Они выходятъ въ переднюю. Рыжій встаетъ съ скамейки. Папа глядитъ на его разбитую рожу.
— Неужели и мой такъ-же?.. безпокойно обращается онъ къ Дробилову.
— О! нтъ-съ. У него только царапина. Но… но, какъ я вамъ докладывалъ…
Дробиловъ шепчетъ, и взглянувъ на людей такъ, чтобы папа замтилъ, прибавляетъ ломаннымъ французскимъ языкомъ, на которомъ не говоритъ:
— Ils ont battu avec les verges votre fils!
Папа, замтивъ его скверный выговоръ, бойко отвчаетъ ему на чистомъ парижскомъ нарчіи, и наконецъ прибавляетъ, прощаясь:
— Bonjour!
Но Дробиловъ занятъ совсмъ другимъ и тонкости этой не замтилъ.
— Никого не видлъ? говоритъ онъ Рыжему на крыльц.
— Старуха проходила. Про Чижика разспрашивала.
— Ну?
— Я говорю, ничего не знаю. Знаю, что меня Мишка исколотилъ, а больше, говорю, ничего не знаю.

XXI.

Въ комнат Вани полусвтъ отъ лампадки. Онъ лежитъ въ своей постели безъ памяти, никого не видитъ и не слышитъ и изрдка бредитъ. Его только-что привезли въ карет и уложили.
Няня сидитъ у его постели на кресл, понурившись и закрывъ лицо платкомъ. едя тутъ же наклонился надъ братомъ и перепуганными глазами смотритъ на подушку, гд лежитъ блдное и расцарапанное лицо Вани. едя не плачетъ, но сердце его то сильно застучитъ, то больно замираетъ, словно сжимается…
Папа и мама разговариваютъ въ гостиной съ Дробиловымъ. Папа не спокоенъ и крутитъ свои усы.
— Напрасно, напрасно, говоритъ Дробиловъ: — этакъ можно уморить ребенка. Теперь морозы страшные.
— Помилуйте, вы сами… говорили, совтовали, что ему здсь спокойне будетъ, возражаетъ папа, растерявшись.
— Monsieur Дробиловъ совершенно правъ, mon ami, вмшивается мама.— Я какъ узнала, что ты за Жаномъ похалъ, такъ въ ужасъ пришла!
Папа молчитъ. Дробиловъ продолжаетъ храбре:
— Я совтовалъ, дйствительно, ваше превосходительство. Но, какъ честный человкъ, сознаюсь теперь, что посовтовалъ вамъ самую дурацкую глупость! Вы, какъ родной отецъ, не должны были меня слушаться. Вы, родной отецъ! Ваше превосходительство! Вамъ лучше было знать!
— Вы сказали, простая простуда!
— Она и была простая простуда, но теперь немудрено, что и воспаленье. Сегодня еще утромъ мой докторъ говорилъ, что это пустяки. А теперь…. теперь болзнь опасна. Такъ съ дтьми, ваше превосходительство, не поступаютъ. Это варварство! Вы меня извините, ваше превосходительство, но это варварство! вступается Дробиловъ за себя.
— Да, это не надо, не надо было длать. Если что случится — je m’en lave les mains, mon ami, вступается мама за себя. Это варварство!
Дробиловъ скоро выходитъ и думаетъ:
— ‘Ну, милый другъ, теперь ты отъ меня будешь, какъ чортъ отъ ладана, бгать, а не только что другое’…
— Помилуй, chre amie, говоритъ папа, по уход Дробилова.— Онъ поретъ всякую дичь, а ты ему поддакиваешь.
— Нисколько! Я теб серьезно говорю. Если что случится, я на себя ничего не беру. Вы занимались воспитаніемъ дтей. Я васъ оставляла, вамъ не мшала, хотя и видла иногда нелпыя вещи… Теперь вы ребенка вотъ уморили, ну… ну, и не взваливайте эту глупость и эту безпечность на насъ обоихъ… Если бы вы у меня спросили, я бы вамъ сказала, что надо взять доктора съ собой и посмотрть, можно-ли ребенка перевозить. Потомъ, можно-ли давать незнакомому человку неограниченное право счь и счь. Это варварство! И что же скажутъ теперь, если ребенокъ умретъ! Вдь скажутъ, что не ты, а мы дали право его счь, сколько господину Дробилову угодно.
— Да это же не онъ выскъ, а товарищи!
— Ты самъ говорилъ мн, что подозрваешь самого Дробилова. Что все это вранье…
— О нтъ, нтъ! Я такъ… предполагалъ! Но это вздоръ, я вижу ясно теперь, это это его товарищи!
Они молчатъ довольно долго.
— Ты понимаешь, chre amie, говоритъ папа черезъ минуту, что если бы это былъ Дробиловъ, то тогда я бы могъ взять всю вину на себя. Отъ меня завислъ выборъ человка, пансіона… и выборъ былъ сдланъ мною хорошій. Онъ извстный воспитатель! Вдь я же не виноватъ, если у сына такой характеръ… Его во всякомъ пансіон товарищи избили бы также… Я же тутъ не виноватъ. Я выбралъ хорошаго человка и хорошій пансіонъ.
— А перевезъ по морозу? Или ты, можетъ быть, скажешь опять, что Дробиловъ вретъ, что у Жана ужъ вчера было воспаленье.
Папа молчитъ, ему трудно и неудобно сознаться, что Дробиловъ вретъ.
— Дастъ Богъ! Ничего… авось…. какъ нибудь…. Повторяетъ папа, заглядывая въ недовольное и негодующее лицо мамы.
— Только повторяю одно: je m’en lave les mains. Что бы ни случилось. И что бы ни стали говорить въ свт, я ничего на себя не беру. Я не виновата!
— Врно его, няня, кто нибудь обидлъ, шепчетъ между тмъ едя, около постели брата.— Помнишь, онъ былъ боленъ прошлый годъ въ лихорадк. А отчего? Онъ не хотлъ тогда говорить, а я теб теперь скажу, няня. Тогда одинъ пятиклассникъ его въ лицо ударилъ, такъ онъ схватилъ съ каедры кресло — большое кресло! — и швырнулъ тому по ногамъ. Точно большой, няня, швырнулъ, точно сильный, а потомъ когда тотъ его сцапалъ, то Ваня ему такъ въ волосы вцпился, что мы насилу оттащили. Ну, а вечеромъ онъ заболлъ.
И слезы полились по лицу еди.
— Сердце мн мое говоритъ, что врутъ они все. Не поврю, не поврю. Замучили Ванюшу, истерзали…. Что дохтуръ-то говорилъ, единька?
— Онъ говоритъ, няня, чрезъ два дня увидимъ.
Ваня бредитъ и шевелится. Няня наклоняется надъ нимъ и только слезами обливается.
Андрей тихо входитъ и дергаетъ едю за сюртукъ.
— Къ вамъ пришелъ гимназистъ какой-то, очень, говоритъ, нужно.
едя выходитъ, въ передней стоитъ Мишка и косится на швейцара.
— Здравствуйте, мычитъ Мишка конфузливо:— нельзя-ли куда пройти?
— Какъ? Что вамъ? въ удивленьи говоритъ едя.
— Проведите меня куда нибудь. Въ комнату. Я вамъ разскажу очень важное дло, или вашему папаш.
— Его превосходительство не принимаютъ! небрежно замчаетъ швейцаръ, презрительно смривая глазами косолапаго Мишку.
— Такъ я вотъ имъ разскажу, говоритъ Мишка швейцару, указывая на едю.
— Это не мое дло-съ! отзывается швейцаръ, ухмыляясь.
— Да что вамъ нужно? вопрошаетъ едя нетерпливо.
— Проведите меня на верхъ или куда… къ себ. Это секретъ.
— Да проведите вы его, баринъ, въ свою комнату! вмшивается Андрей.
едя идетъ впередъ. Мишка косолапыми шагами слдуетъ за нимъ.
— Вашего брата никто не билъ. Но его Волкъ ударилъ въ лицо, и потомъ отодралъ.
— Какъ?!
— Да. А потомъ меня за Катеринушку… т. е. нтъ! нтъ! не за нее! Я вру! Онъ на меня золъ былъ.
— Наврное? говоритъ едя, глядя въ широкоскулое лицо Мишки и глотая обильныя слезы.
— Да, наврное. А потомъ я Рыжаго отвозилъ. Лихо! Даже руки обколотилъ. Ей-Богу. Ну, да я ужъ давно общалъ, дьяволенку!
— Да за что же?
— Не фискаль! жуликъ!
И Мишка восторженно гогочетъ и качается, но вдругъ, точно вспомнивъ что-то, выпрямляется, и садится спокойно.
— Я не то спрашиваю. За что Волкъ брата ударилъ?
Мишка разсказываетъ, потомъ кончаетъ.
— А меня съ полиціей грозится выгнать изъ дому. А я еще несовершеннолтній, куда же я пойду. Да еще говорятъ: сирота. Говорятъ, тятя мой у себя, въ Орл, прошлымъ лтомъ, обълся чего-то да померъ! Только этого Волку не говорите, я ему все общаю, что тятя мой деньги вышлетъ. А гд выслать, коли померъ. Ну, да вы маленькій. Этихъ вещей не разумете.
едя закрылъ лицо и рыдаетъ. Мишка глупо глядитъ на него.
— Полноте…. Что-жъ это вы…. Чему? Меня вонъ въ жизнь-то драли, драли. Не сочтешь! Четыре раза кожа сходила! Разъ, года три будетъ, недлю цлую на карачкахъ ползалъ! Ни приссть, ни прилечь! Точно оглашенный какой!.. А вы вотъ плачете…
едя продолжалъ рыдать, не слушая Мишку.
— Вашъ братъ мн общалъ до болзни. Слово мн даже далъ. Не можете ли вы ужъ мн за него въ займы три рубли одолжить? Я простудился очень… а лчиться не на что!
едя достаетъ вс мелкія деньги, какія есть въ стол, и отдаетъ. Мишка считаетъ — два рубля.
— Покорно благодарю. Я вамъ къ Святой отдамъ. Тятя долженъ прислать, т. е. не тятя! онъ померъ… А я тогда у Юрьева займу подъ проценты и отдамъ. Вамъ все равно, на Святой или на оминой? Мн на оминой-то бы ловче!..
едя молчитъ и глядитъ на свчку. Крупныя слезы безъ конца катятся по его щекамъ.
Мишка молча сопитъ нсколько минутъ и прощается, осторожно поднявшись со стула. едя довелъ его до передней и стремглавъ бжитъ въ кабинетъ къ пап.
— Папочка, папочка!…
едя задыхается. Его душатъ слезы, и долго онъ не можетъ разсказать пап все слышанное отъ Мишки.

XXII.

Еще темно. Не то поздно, не то рано. Папа вернулся съ какого-то параднаго бала и, снявъ съ себя всю форму, хочетъ ложиться въ постель, но вдругъ вспоминаетъ что-то, и садится недовольный къ столу. Подумавши, онъ пишетъ:
‘Милостивый Государь, Гаврило Семенычъ! Вчера дошло до моего свднія, черезъ младшаго сына моего едора, у котораго былъ въ гостяхъ какой-то гимназистъ изъ вашихъ пансіонеровъ, что будто бы старшій сынъ мой былъ предварительно ударенъ въ лицо и затмъ высченъ собственно вами, а не кмъ-либо другимъ, и, конечно, я, нисколько не довряя сему и считая это за преднамренную и умышленную клевету и находя съ своей стороны, что показаніе вышеупомянутаго гимназиста есть зловредная ложь, но съ другой стороны не желая, чтобы распускался по городу слухъ, что сынъ мой сдлался жертвою необузданнаго характера и неестественныхъ наклонностей своего воспитателя, прошу васъ принять зависящія отъ васъ мры для прекращенія распущенія подобной клеветы, вредящей какъ вашей, такъ и моей репутаціи. Затмъ остаюсь къ вашимъ услугамъ.

‘Михаилъ Зетъ 2-й’.

Папа кончилъ, сдлалъ росчеркъ съ безконечными завитушками, потомъ перечелъ, задохнулся раза два и задумался.
‘Что это, какой у меня слогъ странный! пишешь, пишешь, никакъ до точки не допишешь. Отдохнуть негд. У другихъ вотъ точки на каждомъ шагу. Гд захотлъ, тамъ и точка’.
Папа перечитываетъ опять и ищетъ: нельзя ли гд точку вставить. Проходитъ десять минутъ.
— Нтъ! чортъ его возьми. Прочтетъ и такъ. Профессоръ К. говорилъ вчера на вечер, что у всякаго умнаго человка свой слогъ. Можетъ быть, и у меня такой — безъ точекъ. По крайней мр, у меня есть прямой намекъ: сдлался жертвою необузданнаго характера и неестественныхъ наклонностей! Скушаешь, милый мой! Не думай, что меня надулъ.— Папа звонитъ и отдаетъ записку Семену.
— Отнеси завтра утромъ… т. е. сегодня черезъ два часа къ г. Дробилову. Да гд Андрей?
— Около маленькаго-съ барина. Имъ стало хуже!
— Ну, скажи швейцару, если придетъ опять тотъ гимназистъ, что былъ вчера вечеромъ у еди, то не пускать. Понимаешь?
— Слушаю-съ.
Лакей выходитъ, папа собирается ложиться. Онъ страшно измучился. Кто-то стучитъ.
— Кто тамъ еще?
— C’est moi, произноситъ мама входя. Встань же, мой другь. Разв можно теперь спать? Ты съ ума сошелъ! Теб все равно, что твой родной сынъ умираетъ. С*est indcent enfin!
— Помилуй, матушк…
— Уморили ребенка, и никакого дла нтъ.
— Да что ты, что.
— Ван хуже. Пошли скоре за докторомъ! Онъ умираетъ!
— Какъ?! Что!!
Папа мняется въ лиц. Онъ объ этомъ и не думалъ, и не предполагалъ возможности ничего подобнаго. Онъ быстро надваетъ халатъ и сталкивается въ корридор съ бгущей Марьей.
— Что такое?..
— Охъ, дурны они!
— Пошли за докторомъ… Господи помилуй!! Я Семену записку далъ, вели ему прежде за докторомъ, а потомъ къ Дробилову. Стой, вели запречь ему вороную. Только скоре. Господи помилуй!! Да какъ же это?!.. Стой. Не вороную, она ходила вчера… Индйца вели запречь. Ну, скоре!
Папа идетъ къ Ван въ комнату.
Марья догоняетъ Семена. Этотъ разговариваетъ съ Кузьмой на двор.
— Семенъ Семенычъ! баринъ вамъ приказалъ запречь вороную… то бишь вру, сраго, Индйца, и хать скоре къ доктору, сказать, что самонужнйше просятъ пріхать!
— А, лшій! Вдь онъ же мн записку далъ! Что жь мн, разорваться, что ли!
— Записку опосля! сдлайте милость, Семенъ Семенычъ, поскоре!
— Ладно! Эй, Гришуха! Эй, оглохъ, что-ль! оретъ Семенъ черезъ дворъ въ растворенный сарай.
— Чего теб? отзывается Григорій изъ сарая.
— Это ты, что ль?! вопитъ опять Семенъ.
— Кто?! вопитъ Григорій.
— О дурень! Закладывай Индйца. За дохтуромъ гнать!
Григорій небольшого роста, съ окладистой бородой, появляется на деревянномъ скат сарая, съ тряпкой въ рукахъ.
— Да что жь я имъ ночной что ли дался, за 15-ть-то рублей! Матвй дрыхнетъ, а я, значитъ, какъ оголтлый какой, и день, и ночь на козлахъ! оретъ онъ черезъ дворъ.
На большихъ часахъ залы пробило восемь часовъ утра. Докторъ уже былъ у больного, сказалъ, что наступаетъ кризисъ, что онъ сказать ничего не можетъ, но что думаетъ — надежда есть. Онъ сидитъ теперь съ мамой въ углу залы на стульяхъ и разговариваетъ. Мама или грустна, или полусонная — ршить трудно. Изрдка она прикладываетъ платокъ ко рту и теребитъ его зубами, изрдка поправляетъ ленты на чепц.
— Долго вы были губернскимъ докторомъ?
— Десять лтъ-съ.
— Скука какая. C’est terrible!
— Да-съ, общества никакого. Медвди! обязанность доктора такая деликатная… Входишь въ семейныя отношенія.
Иногда случалось нападать на такихъ, что лчиться боятся. Сами себя лчатъ, а позовутъ когда уже сдлать ничего нельзя.
едя, высланный отцомъ изъ комнаты Вани, жмется около нихъ на стул полураздтый.
— Да поди же спать, едя!
— Нтъ, мама, пожалуйста… Я не могу спать…
— Да! Да! Вотъ что значитъ мужское воспитанье! Вотъ гд надо, докторъ, сердце, материнское сердце! Такъ они рубятъ съ плеча, по-мужицки, по-солдатски… Вотъ и плоды!
Мама глубоко вздыхаетъ.
‘Ты еще очень, очень недурна!’ думаетъ докторъ.
Въ корридор раздается звонъ шпоръ, и папа быстрыми шагами входитъ въ залу и рыдая опускается у дверей на стулъ. Лицо его страшно измнилось.
— C’est fini… вырывается у него изъ горла.
Мама подымается и опять садится молча. едя съ крикомъ кидается къ отцу, но тутъ же вздрогнувъ, отходитъ отъ него на диванъ, и замирая, обводитъ всхъ глазами, словно спрашивая о чемъ-то непонятномъ. Въ корридор слышится голосъ Марьи.
‘Нянюшка! Голубушка! Создатель мой! Что съ ней! Помогите!’
Въ залу врываются об двочки и кидаются къ отцу полураздтыя и перепуганныя…
— Voil ou nous en sommes! нравоучительно произноситъ мама.
Въ комнат, гд теплится лампадка, лежитъ на полу подъ образами помертвлая няня… А подъ блыми занавсками недвижно протянулся маленькій трупъ. Слава Богу! Сердце ужь не бьется и больше страдать не будетъ!

XXIII.

Солнце ярко свтитъ и играетъ переливчатыми лучами по серебру мороза. По большой улиц тихо и ровно двигается великосвтскій погребальный цугъ.
Впереди всхъ розовый гробикъ, покрытый цвтами, а въ немъ убитый маленькій нравственный мірокъ, кратковременный, но обильно отравленный, полусознанный и никому неоткрытый. Здсь только въ первый разъ стало Ван уютно, спокойно!..
Здсь только, навки укрытый отъ ближнихъ и родныхъ, безбоязненно и безпечально уложился онъ между раззолоченныхъ досчечекъ.
Недалеко за гробомъ, едва дыша, тяжело двигается старушка, опустивъ на грудь свою горемычную и сдую голову. Она знаетъ, что не здшняя жилица и что скоро понесутъ ее туда же…
Около нея ползетъ ребенокъ. Страненъ видъ его. Онъ словно замеръ, и лишь одинъ его робкій шагъ выдаетъ въ немъ жизнь. Онъ ничего не думаетъ, его маленькая головка спуталась. Отчаянье и страхъ вмст, спутавшись, натискомъ ворвались въ его сердце и точно смяли его, а имя Вани стало ему пугающей загадкой!
За ними недалеко тянутся кареты.
Въ первой карет, еще молодая женщина въ изящномъ и щегольскомъ траурномъ плать объясняетъ другой, уже старушк, одтой въ простое черное платье.
— Вы пріхали изъ деревни, ma tante. Вы не видали, какъ это было. Повторяю вамъ, и буду повторять предъ цлымъ свтомъ, и скажу это моему Богу… что моя совсть спокойна. Я длала все, что можетъ сдлать женщина и мать, но разв можно сладить съ такимъ муженькомъ, какъ мой! Вдь мальчикъ былъ ангельской души… Avec de l’intelligence! Попалъ въ солдатскія лапы. Когда я едва выношу — какъ же могъ вынести ребенокъ!
— Не грусти, моя дорогая, Господь все видитъ и вознаградитъ тебя за покорность! отвтствуетъ богомольная тетка.
Во второй карет военный, въ траур, неутшно рыдаетъ, на него жалко смотрть. Изрдка онъ говоритъ сосду старику:
— Что же длать! Что же длать! Вдь я его любилъ, я страдалъ, что у меня такой ребенокъ… Я желалъ ему добра! Я не виноватъ! Видно, Господу было такъ угодно!!
Въ третьей карет, княгиня Убинина объясняетъ дочери:
— Я надюсь, что ты не будешь такой рабой у Nicolas, чтобы дать на своихъ глазахъ уморить ребенка и только молча страдать! Впрочемъ, Nicolas, хотя гусаръ, но не солдатъ!
— Ахъ, maman! Мы съ этими похоронами опоздаемъ только… Вдь сегодня надо сдлать еще девять визитовъ…. Заказалъ-ли Nicolas внчальныя кольца? Я ему уже десять разъ напоминала — не знаю, право, что у него въ голов!
Въ четвертой карет, гусаръ Д* объясняетъ Сильцову:
— Сдлай милость, любезный другъ! вдь мн хоть отказываться! Я теб сейчасъ же посл свадьбы отдамъ.
— Да помилуй. За тобой и такъ уже четыре тысячи!
— Говорятъ теб: отдамъ!
— То-то и есть, что ваша братья спрягаетъ этотъ глаголъ только въ будущемъ, а въ настоящемъ никогда, слдовательно въ прошедшемъ еще меньше.
— Хорошо теб шутить со всми!
— Я, братъ, шутить могу, я за это вдь деньги плачу.
— И какой это шутъ свадебныя корзинки выдумалъ!
— Да тотъ же вроятно шутъ, у котораго деньги были свои.
— Дай мн твое состояніе, чтобы вс женщины на шею вшались, такъ какой дьяволъ заставитъ меня на мамзель d’Oubinine жениться!
Въ пятой карет они! И объясняютъ другъ дружк слдующее:
— Да вдь онъ оселъ. Спросите его жену. Она такіе анекдоты про него разсказываетъ, что прелесть!
— Ну, и сама она хороша! У нея любовники, какъ ботинки, всегда одна пара при себ, нсколько паръ въ запас и нсколько паръ въ заказ.
Въ остальныхъ всхъ каретахъ говорилось все то же самое. Только въ послдней карет ничего не объясняли и никого не ругали, потому что она пустая хала.

XXIV.

Впродолженіе многихъ дней и ночей оживленье царитъ въ гостиныхъ по милости богатой темы: L’infortun enfant et le pre barbare! И по поводу этого случая разсказывается тьма подобныхъ же случаевъ, будто въ оправданье.
Мозги объемистые и необъемистые,— вс упражняются на эту тему отъ зари до зари. А по Ван, который лежитъ теперь одинъ, далеко за городомъ подъ замерзлой землей, плачетъ, вмсто матери, только одна наша русская мятель.
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мадонна, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  2. Былые гусары, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1891
  3. Камер-юнгфера, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  4. Путешественники, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  5. Петровские дни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1903
  6. Искра Божья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1862
  7. Пан круль, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  8. Француз, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1908
Электронная библиотека