Искра Божья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 133 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ I.
ИСКРА БОЖЬЯ.—ТЬМА.— МАНЖАЖА.— ЕВРЕЙКА.— ВОЛГА.

Изданіе А. А Карцева.
МОСКВА.
1891.

http://az.lib.ru

ИСКРА БОЖЬЯ

ПОСВЯЩАЕТСЯ
Евгеніи Туръ.

Томилась она
Желаніемъ чуднымъ полна.
Лермонтовъ.

….Beatrice in suso, ed io in lei guardava!
Dante.

Словно за прозрачной завсой, скрывается отъ глазъ моихъ дтство. Въ самой дали все сливается въ одну общую, свтлую массу и все странно, непонятно тамъ. Но вотъ ближе выступаютъ ясно сдые усища и вчно добрая подъ ними улыбка. Усища топырятся и колются, но я ихъ не боюсь и люблю. Ясно виднется маленькій стульчикъ съ красной подушкой и пятномъ на правой ручк. Я все чищу пятно и узнаю, наконецъ, что это сучокъ. Третье, наполняющее мою жизнь этого времени — большущій, громадный барабанъ вершка въ три.

Ближе и отчетливе является взору домъ съ терассой безъ перилъ и садъ съ прудомъ. Мн извстно, что цыганки крадутъ и увозятъ всхъ дтей, которыя выходятъ на терассу одни, безъ няни или безъ дда. Скверная терасса! У береговъ пруда живутъ лягушки и больно кусаютъ тхъ, кто бгаетъ одинъ около воды. Скверный прудъ! За садомъ темный лсъ. Въ немъ живетъ, который не любитъ, когда дти плачутъ и капризничаютъ, какъ только услышитъ, сейчасъ прибжитъ и спрашиваетъ: — ‘Кто это у васъ капризничаетъ? Дайте его ко мн въ темный лсъ’. Няня всегда обманываетъ его, говоритъ: ‘у насъ никто не плакалъ, это врно на сел ребятишки… Туда подите’.

Еще ближе въ памяти моей — тотъ же домъ. Я живу въ немъ вдвоемъ съ старикомъ-ддомъ. На терасс новыя перила и потому нтъ боле воровокъ цыганокъ, и я гуляю по ней, когда хочу. На пруду есть лягушки и вс пресмшно кричатъ, когда солнце сядетъ, но не кусаются, и я въ волю катаюсь по немъ въ лодк. За садомъ густой тнистый лсъ, но его больше нтъ въ немъ, и я зжу и хожу туда, собираю грибы и землянику.

Мы живемъ безвыздно въ деревн, но говорятъ, что есть на свт другія большія деревни, которыя называются городами. Въ нихъ дома все большіе и каменные, народу видимо-невидимо, все больше господа. Слободы въ нихъ длинныя, предлинныя, на нсколько верстъ и называются улицами. Церквей — тьма и все разныя. Хочется мн туда, но няня вдругъ говоритъ, что тамъ нельзя бгать, нельзя выходить изъ дому безъ картуза, нельзя собирать грибовъ, потому что они тамъ не растутъ. Я въ ужас — и клянусь никогда не заглядывать въ города.

— Да какъ же тамъ могутъ жить люди? вопрошаю я. Жаль мн этихъ бдняковъ-горожанъ, и, ни слова не сказавъ никому, я усердно молюсь за нихъ Богу, чтобы имъ стало повольне жить на свт.

Но вотъ внимательне оглядываюсь я кругомъ и узнаю, что еще полугодовымъ остался на рукахъ дда. Мать умерла. Отецъ ухалъ на войну и убитъ тамъ. Жизнь течетъ ровно, тихо.

Только разъ случилось странное. Въ одно воскресенье не служатъ обдни, потому что отецъ Никифоръ наканун умеръ. Темной, пугающей сердце загадкой коснулось меня это слово.

Скоро переломъ во всемъ. Мн двнадцать лтъ. Няни боле нту, и все большая свобода предоставляется мн. Весь день провожу я на вол, гд и какъ хочу: лтомъ верхомъ, въ телжк, въ лсу, зимой — на ледяной гор на салазкахъ, въ саняхъ на пар саврасокъ, самъ правлю и, часто вылетая изъ саней внизъ головой въ сугробы, бодро ворочаюсь домой пшкомъ, по милости ускакавшихъ саврасокъ. Вечеръ проводится или у столярнаго станка, гд я длаю дду скамеечки подъ ноги и разныя другія вещи, или усаживаюсь съ нимъ въ уголку его кабинета, и здсь онъ разсказываетъ мн правду (имя это дано въ отличіе отъ прежнихъ росказней няни). Въ этой правд говорится о многомъ: и о земл, и о неб, и о числахъ, и о человк, и о томъ, что было съ людьми разныхъ странъ, жившихъ прежде насъ. Разъ я узнаю, что обо всемъ этомъ говорится въ книгахъ, и страстно принимаюсь за чтеніе.

Слово: наказаніе — мн незнакомо. Посл проступка ддъ призываетъ меня и говоритъ:

— Ну, потолкуемъ, Воля, зачмъ ты это сдлалъ?

Мы толкуемъ. Я узнаю, что поступилъ дурно, знаю, почему поступокъ дуренъ, и избгаю вторичной ошибки. Когда же я повторяю еще то же самое, то ддъ холоденъ и вжливъ со мной.

— Да-съ! Нтъ-съ! Владиміръ Владиміровичъ! отвчаетъ онъ.

Разсказы правды прекращаются. Когда я ухожу спать, то вмсто поцлуя получаю утонченно вжливый поклонъ и фразу:

— Прощайте, Владиміръ Владиміровичъ.

И долго, долго я не могу заснуть, обливая подушку слезами…

Такъ жили мы до тхъ поръ, пока мн не минуло пятнадцать лтъ. Тогда мы перехали почему-то въ губернскій городъ, но и здсь, несмотря на обширное знакомство дда, я не зналъ и не видалъ никого, былъ нелюдимъ, ни съ кмъ не знакомился и проводилъ время дома и въ саду, предпочитая знакомымъ — березы и липы, а ихъ разговорамъ — шумъ листьевъ, пнье птицъ и книги.

Черезъ два года здоровье мое разстроилось, и доктора посовтовали морскія ванны. Мы поднялись и двинулись — чуть не чрезъ всю матушку Россію — въ Крымъ.

II.

Въ сумасшедшій восторгъ пришелъ я, когда мы очутились на южномъ берегу. Горы, море, дивная, роскошная природа, полудикій край, полудикіе татары. Чмъ-то новымъ, чуднымъ повяло на меня отовсюду: и отъ макушки Яйлы, подпирающей небо, и отъ далеко-раздвинувшейся лазури моря.

Тутъ было гд разгуляться моему горячему нраву!

— Здсь вольно! вольно! воскликнулъ я въ опьянніи.

— Что Вол и нужно! острилъ мой старикъ-ддъ, счастливый моей радостью.

Мы наняли маленькую дачу на берегу моря.

Вскор посл нашего поселенія, занятія мои прекратились совершенно. Несмотря на семнадцать лтъ, я началъ жить самою ребяческою жизнью.

Время проходило весело, беззаботно. Мн не хватало его на разнообразныя зати.

День мой начинался въ пять, шесть часовъ утра и, кончаясь въ полночь, проводился въ окрестностяхъ. Я или сидлъ по цлымъ днямъ съ татарами сосднихъ деревень, обдая и ужиная у ихъ очаговъ, или оставался на весь день въ горахъ и лсахъ, утоляя голодъ и жажду плодами безчисленныхъ фруктовыхъ садовъ. Я близко сошелся съ татарами и даже принялъ нкоторые ихъ обычаи, такъ, носилъ постоянно за поясомъ татарскій ножъ.

Одно изъ любимйшихъ моихъ мстъ была небольшая гора неподалеку отъ дачи, гд паслись полудикіе, незженные ослы и лошаки, повидимому брошенные и забытые владльцами. Поймаешь, обыкновенно, одного изъ нихъ, съ помощью всякихъ хитростей вскочишь на него и понесешься прямо во весь духъ безъ сдла и узды, только сердце замираетъ при каждомъ мст, гд замтишь особенное удобства сломать себ шею. Полдень всегда посвящался походамъ на змй, выползающихъ обыкновенно изъ своихъ норъ, чтобы подремать, свернувшись кольцомъ, и погрться на полдневномъ солнц. Соберешь толпу вчно свободныхъ татарчатъ, оцпишь со всхъ сторонъ какую-нибудь старую развалину или чаще густой лугъ съ кустарникомъ, и, набравъ въ мшки большихъ камней, стремглавъ бросишься по команд на приступъ. И вотъ, потрясаютъ воздухъ дикіе, яростные вопли,свиститъ рядъ камней, хруститъ кустарникъ, скользятъ, шипятъ и вьются подъ ногами разъяренныя зми и, свиваясъ въ кольца, замираютъ подъ ударами. Не пройдетъ десяти минутъ, и картина мняется. Лоскомъ лежитъ прежде высокій лугъ, издыхаютъ десятки разныхъ змй, растянувшихся тамъ и сямъ, а посреди нихъ гордо возсдаетъ побдоносная шайка, покрытая пылью и потомъ. Каждый поочереди разсказываетъ о своемъ подвиг, о томъ, какъ грлась на солнц змя, какъ проснулась, развилась и какъ нагналъ ее ударъ. Еще нсколько минутъ — и поле битвы опустло. Буйная шайка давно уже несется вихремъ къ морю, останавливается на прибрежныхъ камняхъ, въ нсколько секундъ раздвается и разомъ кидается въ воду.

Въ сумерки и вечеромъ, собравъ ту же толпу татарчатъ, я отправлялся въ горы, въ самую чащу лсовъ, освобождать зайцевъ и барсуковъ изъ разставленныхъ сосдними охотниками капкановъ.

Эта забава была опасне походовъ на змй, а потому занимательне и повторялась чаще другихъ. Во-первыхъ, спасаемый барсукъ часто награждалъ избавителя своими острыми зубами, во-вторыхъ, охотники встрчали благородныхъ рыцарей палками и розгами, отъ которыхъ не спасетъ и имя паныча. Часто панычъ (т. е. я) убгалъ во всю прыть отъ владтеля спасеннаго животнаго и летлъ, перескакивая съ камня на камень, не хуже дикой козы.

Такимъ именно образомъ я пріобрлъ себ и друга. Наше знакомство было оригинально. Однажды въ праздникъ, не найдя на деревн татарчатъ, я отправился ихъ искать и, блуждая по горамъ, зашелъ довольно далеко отъ дома. Вступивъ въ небольшой лсъ, на склон Астель-горы, я вдругъ наткнулся на маленькаго зайчика, который бился въ капкан съ раздробленной ногой. Не долго думая, я высвободилъ его изъ клещей и хотлъ нести домой. Я уже съ удовольствіемъ мечталъ о томъ, какъ вылчу его и потомъ снова выпущу на волю. Громовой голосъ прервалъ мои мечтанья. Я оглянулся. За мной какъ-бы выросъ изъ земли высокій, плотный человкъ въ русскомъ кафтан. Его маленькіе срые глазки блестли ярко.

Я отпрыгнулъ и, бросивъ зайченка, хотлъ бжать, но на этотъ разъ мн было суждено поплатиться. Онъ какъ молнія бросился на меня и чрезъ секунду я былъ въ его мускулистыхъ рукахъ.

— Постой! погоди! я тебя отучу промышлять чужимъ добромъ! кричалъ онъ, потрясая меня за поясъ одной рукой, а другой ломая здоровыя втви съ сосдняго дерева для экзекуціи. Чувствуя, что попалъ на крюкъ какой-то живой машины,— я сильно смутился, но слыша его угрозы и видя, что он сейчасъ будутъ приведены въ исполненіе,— я вспыхнулъ и на меня нашелъ припадокъ отчаяннаго бшенства. Я рванулся изъ всхъ силъ. Поясъ лопнулъ, и я полетлъ на землю, но онъ тотчасъ же снова поймалъ меня за воротъ блузы и сильно ударилъ поясомъ, оставшимся въ его рукахъ. Отъ стыда и злости голова моя совершенно помутилась. Я охватилъ бывшій при мн татарскій ножъ, взмахнулъ имъ и до половины воткнулъ въ плечо моего противника. Кровь хлынула ручьемъ. Онъ вскрикнулъ и ударомъ отшвырнулъ меня отъ себя. Я обезпамятлъ, когда же пришелъ въ себя, то лежалъ на высокой постели въ татарской хат. Молодая татарка, окруженная нсколькими визжавшими ребятишками, мочила мн голову водой. Отъ нея узналъ я, что Степанъ, управляющій сосдней дачей по имени Тегерджи, притащилъ меня за полчаса назадъ и веллъ мочить голову, а потомъ накормить, общая щедро заплатить за все.

Этотъ поступокъ со мной сразу расположилъ меня въ пользу этого человка, и на другой день я отправился къ нему съ извиненіями. Онъ, къ удивленію, съ радостію встртилъ меня, положилъ здоровую руку мн на плечо и произнесъ весело:

— Молодецъ! люблю такихъ! Недолго думалъ, шарахнулъ ножищемъ — и готово!

И онъ принялся меня угощать всмъ, что только было у него, а потомъ заставилъ принять въ подарокъ небольшой коверъ изъ козьихъ шкуръ.

Мы заключили съ нимъ договоръ, по которому мн запрещалось освобождать что бы то ни было изъ отмченныхъ вткой капкановъ, а ему разсказывать о моемъ зломъ удар.

Разстались мы тогда совершенными друзьями и стали видаться безпрестанно.

Вскор я даже совершенно промнялъ татарчатъ на этого злостно пріобртеннаго друга. Его звали Степаномъ, ему было 24 года. Онъ славился всюду своей богатырской силой, честностью и необыкновеннымъ трудолюбіемъ. Онъ былъ очень богомоленъ и каждое воскресенье отправлялся за нсколько верстъ въ русскую церковь, гд исправлялъ должность пвчаго. Когда не было никакого дла на дач, онъ превращался въ охотника или въ рыбака и всегда ворочался съ добычей, потому что стрлялъ отлично и зналъ вс секреты рыбной ловли. По праздникамъ и воскресеньямъ, воротясь отъ обдни, онъ не принимался ни за что, считая въ этотъ день всякую работу — грхомъ, а проводилъ его въ прогулкахъ, чаще же всего — въ татарской деревн. Здсь онъ немедленно былъ окружаемъ татарчатами, которые обожали его, и тутъ проводилъ цлые часы въ играхъ и въ драк съ цлой толпой бритыхъ ребятишекъ. Смшно было смотрть на него въ эти минуты. Точно медвдь въ борьб съ пчельникомъ. Иногда посл всякаго рода затй онъ сажалъ цлую гурьбу, человкъ въ 30-ть, въ большую лодку, чуть не корабль, и каталъ по заливу, заставляя пть разныя псни.

Вс въ сосдств любили его, ни одинъ домашній татарскій праздникъ, ни одна свадьба не обходились безъ Степана, хотя онъ никогда не принималъ участія въ пляскахъ или играхъ съ большими, а всегда отправлялся въ компанію малолтнихъ.

Татаръ онъ иначе не называлъ, какъ собаками и нехристями, но все-таки любилъ ихъ.

— Собаки, а славный народъ! говорилъ онъ.

Но на глубин души этого человка была своя кручина, былъ свой внутренній, нерадостный мірокъ, въ который онъ не давалъ никому заглядывать.

Часто видали Степана задумчиво и неподвижно стоящаго надъ прерванной работой съ далеко улетвшей мыслію.

Если случалось, что кто нибудь спрашивалъ его: что съ тобой?

— Сгрустнулось! отвчалъ онъ всегда лаконически.

Но у этого вполн славнаго малаго былъ недостатокъ.

Разъ пять въ году Степанъ запивалъ и пилъ уже запоемъ три, четыре дня. Тогда онъ уже не являлся домой (этого никто не запомнитъ), а уходилъ верстъ за двадцать и всмъ, кто попадался навстрчу, кричалъ еще издали:

— Пьянъ! Ну, подальше!

Въ это время предупреждали другъ друга, что Степанъ ходитъ. Вс помнили, какъ однажды зашелъ онъ пьяный въ сосднюю деревню и за вопросъ, кто больше: Николай чудотворецъ или Магометъ, страшно переколотилъ, какъ новый Сампсонъ,— всхъ татаръ этой деревни. Двое изъ нихъ едва не отправились къ гуріямъ.

Но странное вліяніе имлъ на него запой. Посл него Степанъ становился еще дятельне и трудолюбиве, и у всхъ сосдей, гд случалось ему что нибудь сдлать пьяному, непремнно просилъ при случа прощенья.

Съ этимъ-то человкомъ проводилъ я большую часть времени.

Милое время, дорогое воспоминанью. Время, свтлымъ рубежомъ лежащее между дтствомъ и юношествомъ. Время, въ которое чувствуешь во всемъ существ своемъ жгучую потребность дятельности порывистой, бурной. Ощущаешь быстро накопляющуюся силу, которая съ избыткомъ ложится на сердце, на мозгъ и тяжело давитъ ихъ. Является необходимость поскоре истратить избытокъ ея. Отлить немного отъ краевъ этой полной чаши молодости.

III.

Да, милое время! Но, увы, недолго продолжалось оно!

Пришла трудная пора. Пора, въ которую смутно, но томительно чувствуешь, что во всемъ прежнемъ вдругъ начинаетъ недоставать чего-то, что жгучее чувство, которое ощущаешь въ себ, боле уже не удовлетворяется.

— Это не то! этого мало! Надо нчто иное, чтобы затушить этотъ невдомый дотол огонекъ. А что надо?

Пришла пора эта, и смутила безоблачную дотол жизнь. Носишься всюду съ горячей головой и ищешь неизвданнаго, и бжишь изъ дому, да подальше, въ горы. Туда, гд вольне дышится, туда, гд мало Волей.

Иногда, совершенно измученный, бросишься подъ тнь какого-нибудь широко-раскинувшагося дуба и пролежишь тутъ въ полусонномъ состояніи нсколько часовъ, уткнувшись въ душистую траву. Или, взявъ лодку, умчишься далеко отъ берега въ полное море, и здсь, подъ дивно голубымъ сводомъ южнаго неба, на изумрудной поверхности, среди торжественной тиши, которая царитъ до самаго зеленющаго берега, до самыхъ мохнатыхъ скалъ, фантастически отражающихся въ вод,— вдругъ станетъ невыразимо грустно и тяжело.

— Хорошо, вдь, здсь! подскажетъ сердце. Да, но этого мало,— шепчетъ тайный голосъ.

Вотъ и задумаешься, бросишь весла, опустишь горячую голову на руки и, убаюкиваемый тихимъ покачиваньемъ лодки, унесешься далеко, далеко мечтой!…

Куда только не перенесешься съ ней! Гд не побываешь! Всюду ей путь! Нтъ предла этой вольной птиц, взмахнетъ она крыльями и носится вихремъ по всему Божьему міру.

Начнетъ что-то ложиться на грудь, давитъ ее. Тяжелодушно сдлается.

Трудная, почти болзненная пора! Время первой сердечной тревоги, когда безсознательно присутствуешь при неизбжныхъ похоронахъ своего дтства!…

Ддъ мой, замтивъ во мн перемну, не зналъ нмъ только развлечь меня. Я чаще ходилъ въ Тегерджи къ Степану, и много разсказывалъ старику о красот мстоположенія этой дачи. Ддъ однажды, ни слова не говоря, отправился куда-то верхомъ, а мн веллъ дожидаться своего возвращенья.

— Собирайся и укладывайся, Воля. Мы перезжаемъ на другую дачу, сказалъ онъ, вернувшись.

— Куда же, дда?

— Недалеко, въ Тегерджи!..

Я былъ безъ ума отъ радости. Мы перехали на другой-же день.

Когда мы възжали въ ворота густого сада этой дачи, оба верхомъ, какая-то блая фигура вдругъ стрлой промчалась мимо наасъ и пропала въ кустахъ. Лошадь моя испугалась и круто шарахнулась въ сторону. Я не усидлъ и свалился, но только слегка ушибъ ногу. Ддъ смутился и произнесъ нсколько измнившимся голосомъ:

— Воля! это предурная примта! Не на радость мы възжаемъ сюда. Вернемся, Воля, на старую дачу.

Я пришелъ въ совершенное отчаянье отъ предложенья и громко протестовалъ.

— Ну, какъ хочешь.

Мы прохали садъ и вошли въ домъ.

Тегерджи было извстно во всемъ околотк красотой своего мстоположенія. Граціозно и уютно раскинулось оно своимъ садомъ и строеніями вдоль небольшого залива, ограниченнаго съ одной стороны большой скалой въ два уступа, которая, выдаваясь мысомъ, защищаетъ его отъ полнаго моря, отъ часто сердитаго Чернаго моря. Къ этой скал примыкаетъ небольшая гора, покрытая густою зеленью лавровъ, оливковъ и кипарисовъ, среди которыхъ на самой макушк горы отчетливо врзывается въ небесную синеву небольшая, блая часовня въ готическомъ стил, съ золотымъ крестомъ, вчно-горящимъ въ лучахъ солнца. Внизу у подножія горы блется самый домъ, полузакрытый высокими тополями, между которыми кокетливо и граціозно лниво раскидала свои втви огромная акація-мимоза. Немного влво отъ дома поднялось большое орховое дерево и при малйшемъ втерк шумитъ и ворчитъ, какъ обезпокоенный сердитый старикъ.

Близъ дома вчно журчащій фонтанъ, съ большимъ бассейномъ, куда смотрятся по ночамъ луна и звзды. Вокругъ дома раскинулась вторая половина большого сада, ограниченная берегомъ моря. Безчисленныя дорожки разбгаются отъ террасы дома во вс стороны, извиваясь пробгаютъ садъ и взбираются по гор въ разныхъ направленіяхъ, у часовни он снова соединяются въ одну большую дорожку, которая, описавъ полукругъ, приводитъ въ татарскую деревню, прилпившуюся къ другой небольшой гор, прямо противъ дачи.

На самомъ краю деревни между дорожкой, ведущей изъ сада, и большой прозжей дорогой, приткнулся къ какой-то древней Генуэзской развалин небольшой деревянный домикъ въ южно-русскомъ вкус, но съ плоской татарской крышей. Весь этотъ блый, хорошенькій домикъ сверху до низу обвился густымъ плющемъ, который, окутавъ его блыя стны, убгаетъ на развалину, обхватываетъ ее до самаго верхняго угла и, падая съ верхушки клубами, виситъ надъ пыльной дорогой, крючковато перевиваясь и перепутываясь въ воздух.

Черезъ нсколько дней посл перезда я собрался рано утромъ покороче познакомиться съ окрестностями новой дачи и направился къ часовн, мимо которой лежалъ мой путь. Дорожка, по которой я шелъ между густолиственными кустами, вилась какъ змя, бросаясь то вправо, то влво, иногда-же длала такіе крутые повороты, огибая какое нибудь пышное растеніе, что можно было легко столкнуться съ кмъ нибудь на углу.

Я шелъ медленно, не торопясь, заране приберегая ноги на предстоявшій мн путь, лихо повернулъ за одинъ изъ такихъ угловъ и… остановился, какъ истуканъ.

Легко касаясь земли, неслась ко мн на встрчу стройная фигура молодой двушки въ бломъ коротенькомъ плать съ открытымъ, ради жары, воротомъ, небольшой лотокъ съ бльемъ, покачнувшись въ бокъ на ея головк, слегка упирался на поднятую, граціозно выгнутую руку. Длинные, свтло-блокурые волосы золотистыми волнами набгали на разгорвшіяся щеки и, змйками разсыпаясь вокругъ красивой, слегка загорлой шеи, падали на маленькую голубую косынку, накинутую на плечи. Большіе голубые глаза задумчиво были устремлены въ прозрачное небо, полуоткрытый ротъ говорилъ о далеко улетвшей мысли.

Я невольно посторонился.

Она быстро, не, замчая меня, прошла мимо и, повернувъ за уголъ, замелькала между зеленью, то совершенно пропадала за кустами, то вылетала оттуда и шибко неслась за стволами деревьевъ, наконецъ, сдлавъ нсколько поворотовъ, она совершенно утонула въ зеленой чащ.

Я продолжалъ стоять, устремивъ глаза на то мсто, гд она мелькнула въ послдній разъ.

— Что это? Какая она…

Невольно промолвилъ я и остановился, не находя послдняго слова.

— Она не такая… Да! Она не такая, какъ т… другія… Она лучше ихъ, пробормоталъ я, едва слышно, и невольна поднялъ глаза на небо, какъ бы желая посмотрть, нтъ-ли тамъ чего-нибудь особеннаго, что привлекло ея вниманіе.

Нжно-голубое небо было совершенно чисто, ни единаго облачка не неслось по немъ, везд спокойно, прозрачно и глубоко, глубоко. Кажется, вотъ такъ и утонешь навсегда взоромъ и мыслію въ этой лазурной глубин.

— Она… хорошенькая, проговорилъ я наконецъ, запинаясь, и почувствовалъ, что покраснлъ до ушей.

Я опустилъ глаза въ землю и, простоявъ такъ нсколька секундъ, тихо побжалъ въ гору, но какъ-то принужденно, какъ будто я это длалъ для кого-то другого, кто подсматриваетъ за мной. Я продолжалъ бжать, сдлалъ уже нсколько поворотовъ, мсто, гд я стоялъ, уже давно скрылось за зеленью, а мн все казалось, что этотъ кто-то все-таки около меня и близко, близко.

Добжавъ до вершины горы, я слъ на ступени часовни. Вся дача была теперь у меня предъ глазами., Я быстро окинулъ ее взоромъ, везд было тихо и безлюдно, только налво, недалеко отъ берега моря, близъ фонтана, окутаннага густой зеленью, шевелилась какая-то блая фигура и ко мн неслось, отдаваясь о скалы, эхо мрныхъ ударовъ валька.

Я тотчасъ догадался, кто это былъ, но словно насильно пристальне взглянулъ туда, вспыхнулъ снова и потупился.

Мн показалось вдругъ, что, вмсто одного кого-то, тысячи глазъ устремлены на меня изъ-за кустовъ и зорко, насмшливо впились…

Странное чувство охватило меня.

Прошло нсколько времени. Я поднялъ боязливо голову и, не ршаясь не только взглянуть на фонтанъ, но даже осмотрться вокругъ, усиленно впился глазами въ высокій кипарисъ, прислушиваясь съ тайнымъ трепетомъ къ изрдка прерывавшимся ударамъ валька.

— Это она стучитъ, смутно повторялось у меня въ голов.

Наконецъ шумъ прекратился, когда же я боязливымъ взоромъ оглянулъ фонтанъ, то близъ него уже никого не было. Я вздохнулъ, точно цлая гора свалилась съ меня. Смло оглянувшись кругомъ, я всталъ и началъ спокойно спускаться съ горы.

О предполагавшейся прогулк я даже и не вспомнилъ.

Дойдя до того угла, гд мн повстрчалась моя незнакомка, я вдругъ остановился.

— Если она шла здсь къ фонтану, то и вернется по этой же дорожк! вдругъ подумалъ я.

— Она уже, вроятно, идетъ по ней!! произнесъ я вслухъ и вздрогнулъ. Она, можетъ быть, въ двухъ шагахъ отъ меня?

Блое платье быстро мелькнуло невдалек.

— Она!!! вырвалось у меня, и вся кровь хлынула къ сердцу. Съ быстротой молніи поворотилъ я назадъ и бросился бжать, не только не оглядываясь, но даже боясь взглянуть по бокамъ.

Мн казалось, что она скользитъ по песку вплоть за моей спиной и вотъ, вотъ взглянетъ мн въ лицо изъ-за плеча.

IV.

Странно прошелъ для меня весь этотъ день. Сколько различныхъ чувствъ, которыхъ я не зналъ даже по имени, волновали меня. Но надъ всмъ преобладало чувство боязни чего-то. При малйшемъ шорох я пугливо озирался по сторонамъ.

Я бродилъ по саду, садился подъ тнью то того, то другого дерева и былъ, повидимому, глубоко занятъ. Но если бы у меня спросили: о чемъ я думаю? я не съумлъ бы отвчать или отвтилъ бы: ни о чемъ! и сказалъ бы правду.

Дйствительно, все мшалось въ голов. Только изрдка довольно ясно и отчетливо рисовался образъ красивой молодой двушки въ бломъ плать, изрдка слышались мн гд-то вдалек удары валька по блью, но тутъ же становилось мн неловко, тяжело, и я перемнялъ мсто, чтобъ отвязаться отъ этого виднья. Наконецъ часа за три до заката солнца я отправился въ горы.

Въ горы мн не хотлось, я чувствовалъ сильную усталость. Мн просто хотлось пройти еще разъ по той же дорожк, но такъ какъ это казалось мн почему-то дломъ не хорошимъ, то я убдилъ себя, что это кратчайшій путь въ горы. Съ какимъ трепетомъ прошелъ я по этой дорожк…

На другое утро я проснулся какъ-то не по себ.

Едва усплъ я одться, какъ мной овладло желаніе пойти туда же.

— Ея врно нтъ у фонтана. Вдь не всякій же день она ходитъ туда, повторялъ я про себя, поднимаясь на гору по завтной дорожк. Дойдя до часовни, я остановился, поглядлъ на ея ступени и сталъ ходить около нихъ. Я снова началъ пристально глядть во вс кусты, ожидая увидть тамъ кого-нибудь подсматривающаго за мной, и не ршался ссть на ступени часовни.

Наконецъ, собравшись съ духомъ, я слъ, въ ту же секунду смхъ послышался мн въ часовн. Я вспыхнулъ и въ два прыжка очутился въ ней.

Часовня была пуста. Предъ большимъ образомъ, за ршеткой, теплилась лампада. Огонекъ тихо покачивался изъ стороны въ сторону подъ набгавшими струями втерка. Лучи его слабо озаряли золотую ризу, странно перемшиваясь съ дневнымъ свтомъ.

Я приблизился къ образу, безсознательно опустился на колни и, закрывъ лицо руками, приникъ головой къ ршетк. Неожиданныя слезы вдругъ появились въ глазахъ. Не знаю сколько времени я пробылъ такъ, но долго, очень долго…

Я началъ вести мою прежнюю дикую жизнь, но она какъ-то не совсмъ ладилась.

Однажды я, по обыкновенію, вставъ очень рано, отправился въ горы. Едва я вступилъ въ лсъ Астель-горы, которая была отъ Тегерджи версты на три, какъ вдругъ собралась гроза, и со стороны моря поползла туча. Огромнымъ, чернымъ пятномъ расползалась она по небу, по мр своего приближенія. Я понялъ, что гроза будетъ во всей ея южной сил, что домой я не поспю и долженъ искать надежнаго убжища часа на два.

Во весь духъ пустился я бжать къ одной старой развалин, которую только-что миновалъ.

Едва вступилъ я подъ единственный сводъ, уцлвшій отъ всеобщаго ея разрушенія, какъ пронесся съ моря порывистый втеръ и свистящей струей шелохнулъ деревья, поднялъ столбы пыли на береговой дорог, заигралъ соромъ и сухими листьями и помчалъ ихъ передъ собой. Дробью и затмъ глухимъ, двойнымъ ударомъ огласились окрестность и черное небо, освщенное на секунду красной молніей. Дождь хлынулъ какъ изъ ведра, и вотъ сразу,— только густой гулъ кругомъ…

И въ ясные, солнечные дни въ этой полупещер бывало не очень свтло, теперь же въ ненастную погоду, при потемнвшемъ неб, здсь царствовалъ тоскливый мракъ.

Дождь все усиливался, сводъ гудлъ подъ дождевыми потоками, которые катились съ него на землю, изрдка раздавались оглушительные удары грома, потрясавшіе до основанія мое и безъ того шаткое убжище, которое, казалось, каждую минуту готово было рухнуть и поглотить меня. Часто блествшая молнія странно и таинственно освщала на секунду всю внутренность моей развалины. Вдругъ на секунду являлись взорамъ моимъ вс темные углы и закоулки ея, покрытые паутиной, мохомъ и цлымъ царствомъ всевозможныхъ гадовъ. Ярко-огненной краской загорятся стны и потомъ, дрогнувъ отъ послдовавшаго удара грома, снова окутается все непроницаемой мглой, только передъ глазами останется красное пятно и двигается изъ стороны въ сторону.

Прошло около часа, погода расходилась не на шутку. Мн становилось скучно и холодно. Не зная что длать, я началъ пть разныя псни, которыхъ зналъ неисчислимое множество. Наконецъ среди какой-то бравурной французской псни вокругъ меня стало еще темне. Я поднялъ глаза. Чья-то фигура стояла во вход и загораживала собой весь свтъ, проникавшій въ мою пещеру.

— Хош-кельды (милости просимъ), тотчасъ произнесъ я по-татарски, обрадовавшись, что судьба посылаетъ мн собесдника. Фигура молча сдлала нсколько шаговъ впередъ, стны развалины снова немного освтились, но я все-таки не могъ разсмотрть моего гостя.

Вдругъ, при оглушительномъ удар грома, блеснула молнія сильне всхъ прежнихъ и снова фантастически освтились мрачныя мохнатыя стны и загорлись сотнями различныхъ цвтовъ.

Фигура, стоявшая уже передо мной, освщенная съ ногъ до головы, рзко выдлилась изъ всего окружающаго.

Сердце дрогнуло у меня. Предо мной стояла моя незнакомка. Я легко вскрикнулъ и прижался къ самой стн.

Она что-то заговорила, но вторичный страшный ударъ грома покрылъ ея голосъ. Стны дрогнули отъ его могучихъ раскатовъ, нсколько кусковъ глины оторвались отъ потолка и разсыпались вокругъ насъ. Она перекрестилась три раза.

— Неба не видно за черными тучами — а ты поешь псни, заговорила она по-татарски.— Это грхъ! продолжала она, внятно выговаривая каждое слово. Надо своему Богу молиться въ такое время, а не псни пть.

Она отошла немного, сла на камень недалеко отъ входа и, собравъ въ одну косу разбросанные по плечамъ волосы, стала крутить ее и выжимать воду, потомъ снова распустила ее и встряхнула головой.

Снявъ и выжавъ голубой платокъ, она повсила его невдалек отъ себя и, сложивъ руки на колняхъ, опустила голову.

Мн и въ умъ никогда не приходила возможность сойтись съ ней такъ близко и быть въ необходимости говорить съ ней. Присутствіе ея въ развалин казалось мн то страннымъ сномъ, то видньемъ.

Прошло нсколько минутъ. Я немного успокоился, и первая моя мысль была немедленно убжать.

Съ этой цлью сдлалъ я нсколько шаговъ впередъ, осторожно ступая между камнями. Но это не удалось мн. Уже около выхода я зацпилъ ногой за какой-то камень, нсколько другихъ съ шумомъ скатились на землю.

Я вздрогнулъ всмъ тломъ, какъ воръ, пойманный на краж, и, искоса взглянувъ на нее, остановился. Она подняла голову и устремила на меня глаза. Быстро опустилъ я свои.

— Подожди немного, дождь еще силенъ. Скоро совсмъ пройдетъ, мрнымъ голосомъ произнесла она по-татарски.

Я стоялъ не шевелясь и глядлъ на выходъ. Потолокъ по-прежнему гудлъ подъ дождевыми струями, по-прежнему несся мимо выхода мутный потокъ, унося разный мусоръ, втки и листья, мелькавшіе среди желтой пны.

— Теб до дому далеко? снова заговорила она равнодушнымъ голосомъ.

— Нтъ, едва-едва удалось мн прошептать, и какъ-то странно, казалось мн, отдалось это слово. Мн было дико слышать свой собственный голосъ въ ея присутствіи.

— Ты гд живешь?

— Въ Тегерджи.

— Гд?! повторила она съ удивленіемъ. И я тамъ же живу, какъ же я тебя никогда не видала. Давно ты тамъ живешь?.. Да что жъ ты стоишь?

Я не шевелился.

— Вотъ мсто есть, продолжала она, какъ-то нершительно указывая мн камень около себя.

Не помню, какъ подошелъ я къ ней. Но едва опустился я на камень, какъ она вскрикнула и откачнулась.

— Что ты!? невольно вырвалось у меня, не смотря на смущеніе.

— Ты панычъ… изъ Тегерджи, совершенно инымъ голосомъ произнесла она по-русски.

— Да..

Наступило гробовое молчаніе.

Спустя много времени я ршился наконецъ взглянуть на нее. Она сидла около меня на камн, слегка отвернувшись плечомъ. Блое платье, сильно намокнувъ отъ дождя, не отдлялось складками, а напротивъ, охватило ее и обрисовало весь станъ. Глаза были опущены.

Сколько простоты и красоты, сколько милаго смущенья было во всемъ ея существ.

Дождь между тмъ почти совершенно прошелъ. Небо начало проясняться, и свжій, влажный воздухъ пахнулъ къ намъ въ развалину.

— Пора домой, чрезъ силу выговорилъ я, какъ бы прося позволенія уйти.

Она не такъ поняла меня.

— Ступай, я посл…

Я хотлъ встать съ камня.

— Панычъ! вдругъ какъ бы вырвалось у нея.

— Что?

Она слегка потупилась и тихо заговорила

— Скажи мн… Я недавно шла мимо часовни и видла тебя въ ней. Ты молился тамъ… и плакалъ…

Она остановилась, потомъ прибавила:

— О чемъ ты плакалъ? Скажи мн!— и она нагнулась ко мн.

Я смутился окончательно.

— Не знаю. Просто сгрустнулось, робко пролепеталъ я.

— Не лжешь?! произнесла она вдругъ отрывисто, даже строго, и устремила на лицо мое свои глубокіе глаза, какъ бы желая проникнуть ими въ самую душу.

Я вспыхнулъ. Первый разъ въ жизни задавали мн подобный вопросъ, и онъ оскорбилъ меня. Въ секунду исчезло мое смущенье. Я поднялъ глаза и, смло, упорно выдержавъ ея взглядъ, важно проговорилъ:

— Я никогда не лгу!

Она внимательнымъ, долгимъ взглядомъ отвтила на эту выходку и наконецъ улыбнулась, но не насмшлива была эта улыбка.

— Значитъ, ты хорошій…

И она вдругъ смолкла.

Моя же вспышка прошла, и я снова потупился.

Наконецъ проглянуло солнце, блеснуло искрами на мокрыхъ деревьяхъ, на трав и камняхъ, освтило и горы и скалы, покрывшіяся боле рзкими, опредленными красками, охватило своими лучами замтно потемнвшее море, солнце заглянуло и къ намъ въ развалину, освтивъ край сырой стны, темную трещину съ выглядывавшей оттуда зеленой ящерицей и голубой платокъ, висвшій на колючей трав.

— Прощай, произнесъ я вставая.

— Прощай.

Я направился къ выходу, но едва сдлалъ два шага, какъ снова раздалось за мной такое же нершительное

— Панычъ!

— Что?

— Пожалуйста… Я очень хочу… Спой мн псню.

Снова смущеніе и снова молчаніе.

— Спой пожалуйста. Споешь?

— Я не могу пть ни при комъ, я пою только, когда бываю одинъ.

— Какъ?!

Она пристально посмотрла на меня. Я отвелъ глаза.

— А я думала… Ну, Богъ съ тобой! вымолвила она.

— Въ другой разъ… спою, вдругъ сказалъ я и подумалъ: Разв я ее увижу опять?

— Хорошо, спасибо, въ другой разъ только непремнно. Ну, прощай! довольно свободно и просто говорила она, пока я думалъ:

— Въ другой разъ? Какъ же это въ другой разъ? Когда?

VI.

‘Какъ зовутъ ее? Кто она такая? Можно узнать у всякаго. Но какъ спросить? совстно и страшно. Вдругъ спросятъ, почему я хочу знать ея имя. Вдругъ догадаются, что я по цлымъ днямъ думаю о ней!’

Вотъ чмъ я былъ занятъ. Наконецъ прошелъ четвертый день, наступилъ вечеръ, наступила минута, когда я съ замираніемъ сердца направился къ домику Степана, который былъ за горой.

Я ршился теперь спросить у него имя моей незнакомки!

Робко постучалъ я въ окно.

— Чего тамъ! отозвался онъ, отворяя окошко.

— Подемъ за рыбой… съ огнемъ…

— Нельзя, панычъ, это все-жъ таки работа.

— А что? Разв нынче праздникъ?

— Троицынъ день. А вотъ что! Подемъ просто, покатаемся.

Чрезъ минуту дверь его домика растворилась и онъ вышелъ съ огромными веслами на плечахъ. Мы отправились на берегъ.

— Кататься можно, кататься не грхъ, въ праздники-то кататься и надо, повторялъ Степанъ, отвязывая лодку и спуская ее одной рукой въ воду.

— Садись! Бери руль. Готовъ? Ну, гайда! крикнулъ онъ весело.

И мы быстро понеслись отъ берега, съ шумомъ разская небольшія волны. Везд было тихо, только весла мрно ударяли по бортамъ лодки, выскользая изъ пнистыхъ, серебристыхъ кружковъ, которые крутились въ вод отъ богатырскихъ взмаховъ Степана. Онъ былъ въ дух и много разсказывалъ. Я не слыхалъ и половины.

— Какъ же спросить? Когда? Лучше отложить, думалъ я.

А время все шло. Мы были далеко отъ берега.

— Поверни руль. Домой пора, произнесъ вдругъ Степанъ.

— Чтожъ это? Я опять ничего не узнаю! подумалъ я.

Берегъ сталъ снова показываться, рисоваться отчетливе.

Онъ ужъ близко.

— Что это за двушка живетъ… живетъ здсь на дач. Я недавно встртилъ, а прежде не встрчалъ… никогда… она недавно тутъ?.. она, кажется, на гор и живетъ. Ты ее знаешь?

Степанъ молчалъ, но пересталъ гресть.

— Хоть бы лодка перевернулась отъ волны! искренно пожелалъ я про себя.

— Это Ксенія. Она тутъ живетъ. Ее Чудной зовутъ. Чай, слыхалъ, отрывисто произнесъ онъ, снова принимаясь грести.

— А кто она такая? промолвилъ я спустя минуту.

— Зачмъ теб? отозвался онъ самымъ простымъ образомъ, почти безсознательно. Но слова эти громомъ упали на меня. Я выпустилъ изъ рукъ руль, лицо мое запылало, и я благодарилъ Бога, что насъ окружалъ мракъ, мшавшій Степану замтить мое смущенье.

— Кто она такая? А Богъ всть. Говорятъ, что они съ старикомъ изъ Малороссіи. Привезъ ихъ какой-то баринъ, лтъ съ десятокъ тому. Ей было всего тогда годковъ пять, шесть…

— Неужели же ей пятнадцать лтъ только? воскликнулъ я въ изумленіи.

— Да. Скоро будетъ шестнадцать. Вдь здсь не то что въ Россіи. Тутъ, посмотри, вонъ татарки. Хоть тринадцати лтъ веди иную подъ внецъ: подумаешь ей восемнадцать. Большая совсмъ.

— Кто же привезъ эту Чудную?

— Не знаю, забылъ имя-то. Богатый баринъ, питерскій или московскій, не упомню тоже. Онъ купилъ имъ землю у татаръ. Видлъ блый домикъ у развалины, въ плющ-то весь? Онъ же имъ и денегъ присылаетъ. Они живутъ хорошо. Настоящими помщиками. Кухарку нанимаютъ. Она, видишь-ли, сироткой сказывается, ни отца, ни матери. Старика ддушкой зоветъ. Между русскими-то говорятъ, что она тому барину не посторонняя, что онъ старика ради ея пристроилъ, а что старикъ-то самъ ей чужой. Они себя совсмъ въ сторон держатъ и отъ насъ, и отъ татаръ. Я на что управляющій, до меня и дло есть у него другой разъ, а все же я у него въ домик всего раза два въ году бываю. Тамъ у него тоже есть портретъ.— Степанъ вдругъ остановился.

— Какой портретъ?

— Проврался я. Вотъ что! Онъ просилъ не болтать… Не скажу.

— Отъ чего же Чудной-то зовутъ?

— Какъ отчего? она чудная и есть. Не глупая какая. Нтъ! Она преумная. Вдвое, пожалуй, умнй насъ съ тобою будетъ. Ну, а живетъ — чудно!..

— Однако, что же именно она длаетъ?

— Безстрашная она какая-то, чрезъ мру сердобольная. Ну и пропадаетъ изъ дому.

— Какъ?

— Да. Ты ее оттого прежде и не видлъ. Она недавно вернулась.

— Гд же она пропадаетъ?

— Говорятъ, на Яйл бродитъ. Не знаю. Старикъ-то ее любитъ смерть, а эдакъ отпущаетъ и заботушки не иметъ, дома она или нтъ. А то она еще что длаетъ: сядетъ въ лодочку, крохотную, да и шмыгнетъ въ море, какая погода ни будь. Не то что вдоль берега куда, въ гости. Нтъ! у нея знакомыхъ — ни единаго. Она укатитъ всегда прямехонько, въ открытое море и такъ иной разъ до ночи пропадетъ. Однажды въ бурю такую вернулась, что вс татары сбжались глядть, какъ это она скалу и камни минуетъ. Страсть! Никогда, кажись, не забуду этого вечера!

Голосъ Степана слегка измнился. Это удивило меня.

— А то она еще вотъ что длаетъ! вдругъ прибавилъ онъ какимъ-то, словно фальшиво-равнодушнымъ голосомъ.— Заберется на высь какую-нибудь, или вотъ тутъ на скал, да и сидитъ такъ цлые сутки, уткнувшись лицомъ въ колнки. Кто ни пройди, кто ни позови, ничего не слышитъ. Словно не живая!… Да всего не перескажешь. Чудная — какъ есть. Но… хорошая, добрая. Ни одного нищаго не пропуститъ, напоитъ, накормитъ…

Лодка вошла въ берегъ. Мы молча втащили ее, молча простились и разошлись.

— Ступай въ городъ. Ты, Воля, какой-то сонный ходишь,— говорилъ мн ддъ на другой день. Даже смотрть на тебя скучно!

Татаринъ Бекташъ, нанявшійся у насъ въ услуженіе, осдлалъ лошадь. Я отправился. До города было около 30 верстъ. Поздка развлекла меня. Но когда я вернулся, мысль моя сполна, снова принадлежала Чудной. Боязнь моя и стыдъ пропали. Я полонъ былъ удивленія къ ней. Мн хотлось встртить ее, но сердце все еще замирало отъ этого желанія.

— Какъ глупо, разсуждалъ я, желать видться съ двушкой, которая мн едва знакома.— О чемъ она думаетъ такъ, когда сидитъ по цлымъ днямъ, не шевелясь. Бдная! Она, можетъ быть, груститъ, что сирота!— Что же я буду говорить съ ней. О барсукахъ что ли, или объ охот! Добро бы, она была мальчикъ!— Ахъ, еслибъ она мальчикъ была, мы бы съ ней непремнно подружились.

VII.

На другой день, еще до восхода солнца, я былъ въ саду. Широкоплечая фигура Степана попалась мн вдали на глаза. Онъ мощно шагалъ на гору, я бросился его догонять, но, вступивъ въ чащу кустовъ, потерялъ изъ виду и остановился съ досадой. Но тутъ же кто-то шевельнулся въ маленькой бесдк, образовавшейся изъ нсколькихъ кустовъ высокой бузины, которые свились верхушками при помощи лохматаго плюща.

Въ одинъ прыжокъ я былъ тамъ.

— Чего-жъ ты прячешься, закричалъ я, влетая туда, и остановился какъ вкопанный.

На небольшой лавочк, подъ густо и тяжело нависшими втвями сидла Чудная, въ такомъ же бломъ плать. Склонивъ голову на грудь, она прилежно плела бичеву. Пучокъ мочалокъ лежалъ на песк.

— Я не прячусь, я здсь уже давно и не знала, что ты меня ищешь,— слегка смущаясь, произнесла она, поднявъ и закинувъ головку назадъ.

— Я не искалъ, я думалъ…

Я замялся и остановился, не шевелясь.

— Что-же ты стоишь, садись. Мста много.

Я робко повиновался.

— Ты зачмъ меня искалъ, а? Не бось, псенку спть, по общанью!

— Я не тебя искалъ.

— Кого же?

— Степана.

— Онъ прошелъ за гору. Да ты мн прежде псню спой. Помнишь, общалъ.

— Хорошо, протянулъ я нершительно.

— Да что ты такой сонный. Плохо спалъ, что-ли? На вотъ теб мочалки, плети бичеву, мигомъ сонъ пройдетъ. А тамъ пойдемъ за хворостомъ. У насъ дома весь вышелъ. Ты мн поможешь набрать хворосту?

— Да. И снесу теб въ домъ, если хочешь, произнесъ я, оживляясь и начиная плести бичеву изъ мочалъ, которыя она мн сунула въ руки.

— Ну, нтъ! Снесу-то я сама. Гд теб, панычу?! Теб бы только змй бить, да псни пть. Ну-ка спой! Будь добрый?

— Хорошо, только посл. Когда хворостъ будемъ сбирать.

— Смотри, не обмани!

— Я никогда не обманываю!

— Знаю, знаю. Я давно хотла увидать тебя, да ты гд-то пропадалъ.

Она замолчала и пристально стала смотрть на меня. Я опустилъ глаза и усердно плелъ бичеву.

— Я давно хотла увидать тебя! нескончаемо звучало у меня въ ушахъ.

— Ну! моя готова, сказала вдругъ Чудная, вставая и растягивая бичеву. Ты что-же копаешься? Вотъ и видно, что панычъ. Давай, я докончу.

— Нтъ, я самъ…

— Ну самъ, такъ самъ. Только живе.

Я скоро кончилъ и, сидя, протянулъ ей мою работу. Мы стали связывать об бичевы вмст. Затягивая узелъ, она нагнулась въ мою сторону, и нсколько отдлившихся кудрей ея длинныхъ волосъ коснулись моего лица. Я вздрогнулъ и невольнымъ движеніемъ отклонился отъ нихъ.

Она, ничего не замчая, связала узелъ и потянула къ себ бичеву, тихо прибавивъ: пускай! Но я ничего не слыхалъ, безсознательно глядлъ ей на голову и повторялъ про себя: ‘какіе странные волосы! странно трогаютъ’.

Мы вышли изъ бесдки. Я тяжело передвигалъ ногами. Чужіе волосы все еще чудились мн на лиц.

— Да что ты такой сонный? Ты всегда такой, или только сегодня? Ну, пробжимъ: ты, говорятъ, шибко бгаешь, обгони меня!

И она, смясь, побжала впередъ. Я послдовалъ за ней.

— Не отставай, а то одна убгу!

Чрезъ нсколько шаговъ она вдругъ остановилась и нагнулась надъ дорогой. На земл лежала небольшая мертвая птичка.

— Бдняжечка, сердечная! проговорила она жалобнымъ голоскомъ. Бдная!..

И взявъ ее за оттопырившееся крыло, она бережно перенесла ее подъ кустъ, забросала землей и листьями и задумчиво остановилась на секунду, потомъ посмотрла на меня добрымъ и веселымъ взглядомъ и опять пустилась бжать. Черезъ полчаса мы поднимались на гору.

— Ну, вотъ и пришли! Положи бичеву на землю, вотъ такъ! хорошо! Теперь клади на нее сухіе сучья, втки, корни и все, что годно въ огонь.

Я началъ собирать разный хворостъ, котораго тутъ было не мало.

— Нтъ, постой! Отдохни прежде и спой мн. А я буду набирать одна и слушать.

Я слъ и, отдохнувъ немного, сталъ мысленно выбирать псню.

Я любилъ пть и плъ всегда съ чувствомъ. Пнье не считалось у меня только забавой, а средствомъ выраженія того, что скоплялось подчасъ на глубин души. Псенъ любимыхъ было у меня много, но я всегда выбиралъ ту, которая наиболе соотвтствовала въ данную минуту состоянію моей души. Такимъ образомъ часто случалось мн повторять по цлымъ днямъ одну и ту же псню и каждый разъ плась она съ той же силой, съ тмъ же воодушевленіемъ, потому что продолжала быть отголоскомъ всего того же, еще неугомонившагося чувства, которое гнздилось во мн. Я никогда не учился пть и потому плъ просто, какъ сердце подскажетъ. Весело мн — смло и рзко раздастся мой голосъ и понесутся вдаль его звуки, и я самъ съ удовольствіемъ прислушиваюсь чуткимъ ухомъ, какъ звучно и далеко мчатся они дружной чередой и потрясаютъ воздухъ! Грустно мн — польются тоскливые переливы одинъ за другимъ, робко дрожа и замирая.

Да! псня для меня не забавой была. Да и не можетъ быть только забавой то, что владетъ силой облегчать горе, гнетущую тоску и такъ упоительно убаюкивать подчасъ больное, страдающее сердце. Чудно-звучащая, поющая рчь побдоносна тамъ, гд кручина, слезы и тяжелыя думы, она гонитъ ихъ такъ же, какъ вихрь, крутясь въ поднебесья,— разгоняетъ нависшія черныя тучи. Пснь не для одной забавы послана на землю! Много невдомой силы, много неразгаданнаго смысла сокрыто въ ней!..

Наконецъ, выбравъ псню, не безъ внутренняго волненія началъ я пть. Какъ-то особенно звонко и чисто раздался мой голосъ. Я плъ долго. Сначала Чудная медленно собирала хворостъ и внимательно прислушивалась къ псни, потомъ начала останавливаться все чаще и чаще, наконецъ, бросивъ все и задумавшись, неподвижно стала противъ меня, держа какой-то кривой, засохшій сукъ, позабытый въ рукахъ. Чрезъ минуту, она сла около меня и, облокотивши граціозно головку на прислоненный къ дереву локоть, съ какимъ-то грустнымъ удивленіемъ стала смотрть мн въ лицо. Я отвернулся потихоньку и продолжалъ пть, смотря на лазурное море. Великолпный видъ, который открывался глазамъ съ нашей горы, ясный, но еще прохладный день, наконецъ впечатлніе, которое произвела грустная пснь моя на Чудную,— все это подйствовало на меня особенно хорошо. Я воодушевился еще боле и плъ съ большимъ чувствомъ. Вдругъ голосъ мой дрогнулъ и оборвался. Рука Чудной была на моемъ плеч, я повернулъ къ ней голову и дыханіе ея повяло на меня.

Лицо ея какъ-то странно оживилось, глаза горли, рука чуть-чуть дрожала на моемъ плеч. Наконецъ, опустивъ глаза и отнявъ руку, она произнесла тихо:

— Не знаю ужъ я, какъ и сказать-то?

— Что сказать? спросилъ я нервнымъ голосомъ.

Она молчала. Я повторилъ вопросъ.

— Не знаю!.. Такъ!.. Ничего!.. произнесла она тихо, потомъ легла на траву и, отвернувшись отъ меня лицомъ, долго оставалась такъ. Я молча смотрлъ на нее. Я не понималъ ее.

Наконецъ, она встала, медленно связала собранный уже хворостъ, и легко взваливъ его себ на плечи, долго, не шевелясь, смотрла на море, потомъ подошла ко мн и вымолвила, глядя куда-то въ сторону:

— Спасибо! Прощай! Я одна пойду…

Она повернулась, и тихими шагами начала спускаться съ горы.

Долго слдилъ я глазами за ея блой фигурой. Она шла ровно, тихо, не поднимая головы. Небольшая связка чуть-чуть колыхалась у нея за плечами. Наконецъ, спустившись совсмъ съ горы, она потонула въ чащ лса.

— Что же съ ней?! произнесъ я вслухъ, пораженный случившимся.

Много прошло времени, высоко поднялось солнце, и, приближаясь къ полдню, палило землю, много появилось и исчезло парусовъ на изумрудной поверхности моря, которые, какъ блыя чайки, мелькали тамъ и сямъ, много прошло и пронеслось верхомъ татаръ чрезъ окраину сосдней горы, гд вилась прозжая дорога, много столбовъ пыли поднялось отъ нихъ, и снова улеглось на ближайшихъ камняхъ и кустахъ… А я все еще сидлъ подъ тмъ же деревомъ и не двигался, прислонившись къ нему въ какомъ-то полусн. Я ни о чемъ не думалъ. Золотистыя кудри, добрые и грустные глаза, чья-то рука на плеч, чье-то теплое дыханье на лиц, чей-то голосъ безъ словъ, все это какъ-то путалось, переплеталось и въ хаотическомъ вид носилось вокругъ моей головы.

VIII.

Не прошло и трехъ дней, а я, волею глупаго случая, былъ уже знакомъ съ старикомъ-нелюдимомъ, съ Петромъ Петровичемъ.

Я шелъ мимо его домика, съ цлью отправиться на прежнюю нашу дачу повидаться съ татарчатами. Онъ говорилъ съ старухой-прислужницей о пропаж своей коровы въ татарскихъ чаирахъ (садахъ). На половин дороги я нечаянно наткнулся на эту корову (извстную блымъ треугольникомъ на спин) и, разумется, не пошелъ дальше, а пригналъ ее въ Тегерджи. Старикъ былъ въ восторг, но въ домикъ не пустилъ, а поблагодаривъ, предложилъ отдохнуть на скамейк у окошекъ. Онъ былъ одтъ чрезвычайно опрятно, и даже франтомъ, что вовсе не шло къ его спокойно-строгому лицу.

Полу-венгерка, полу-поддевка темно-зеленаго цвта, молодцевато сидвшая на немъ, хорошенькая, маленькая шапочка изъ чернаго барашка на совершенно блой голов, длинные сдые усы, падавшіе по-хохлатски внизъ, и большіе, когда-то голубые глаза, подъ мохнатыми, но добрыми бровями,— все мн нравилось въ немъ.

— Вы, вдь, прізжіе, кажется? сказалъ онъ, когда мы сли.

— Да-съ, мы на два года пріхали сюда, робко отвчалъ я,— лчиться, купаться въ мор.

— То-то! А я ужъ удивился. Зачмъ это вы въ такое мсто захали, въ Крымъ.

— Жаль, что не навсегда.

— Какъ такъ?! съ изумленіемъ отозвался старикъ.— Да что же вы тутъ такого пріятнаго нашли?

— Какъ что? помилуйте. Посмотрите, какое великолпіе!

— Да что-жъ? Тутъ ничего нту. Горы да море, море да горы, вотъ и все. Разв еще вотъ эти чуланчики татарскіе, въ которыхъ, прости Господи, никакая собака русская жить не станетъ.— И онъ съ презрніемъ указалъ мн на деревню.

— А горы, а море?.. замтилъ я.

— Такъ они-то вамъ нравятся! Ну, батюшка, кром васъ да моей Ксани, никто мн Крыма не хвалилъ. Ну, положимъ, она не видала ничего другого, а вы-то, вы-то!… Позвольте, вы хали чрезъ Украйну, ась! хали чрезъ степи?!

— халъ.

— Ну, что, какова наша матушка степь?!…— старикъ вдругъ оживился.

— Скучно, ничего не видно, одни поля безъ конца.

— Въ степи-то скучно?! Что вы, батюшка! Какъ оглянешь ее глазомъ-то, такъ душа изъ тла выпрыгнуть хочетъ. Врьте мн, старику. Нту мста на свт краше степей. Степь!! Да въ степи-то, какъ я сяду на коня, да гаркну, такъ я самъ себ государь. Никто меня не тронь. Я самъ себ набольшій, я вольный казакъ. Вотъ оно что, степь-то.

Онъ разсмялся.

— Что? Удивились, что старикъ расходился. Это со мной рдко бываетъ. Вы, вотъ, обидли степи наши, такъ я вамъ и сказалъ то, что бывало, въ псняхъ пвалъ и слыхалъ, а это все правда, сущая правда. Ну, а тутъ что, въ Крыму-то, нукось. Горы-то, отъ которыхъ неба не видно, потому что, ишь, разлзлись, расползлись, или море-то ваше? Да что мн въ немъ толку-то. Воды-то много? Экая невидаль. На что она? Какъ купаешься, такъ и напиться-то нельзя. Гнилая, разгнилая. Нтъ, батюшка, кабы моя воля, такъ я бы безъ оглядки убжалъ изъ вашего Крыма.

Я не зналъ, что отвчать на все, что говорилъ мн старикъ, и молчалъ, глупо улыбаясь.

— Старъ я сталъ, продолжалъ между тмъ старикъ, сильно старъ. Бывало, начнешь что длать, работать, такъ глядть придутъ, а теперь ужъ куда. Нтъ? А все-таки баштанъ себ устроилъ, самъ дорожки провелъ, цвточковъ натыкалъ. Нехай Ксаня гуляетъ…

Мы встали и вошли въ маленькій садикъ, обрамленный низенькой околицей. Мило и опрятно смотрлъ онъ. Дв дорожки красными ленточками обгали вокругъ маленькихъ клумбъ и нсколькихъ фруктовыхъ деревьевъ, въ одномъ углу бллась чистенькая скамейка. Я довольно долго пробылъ у старика. Было очевидно, что ему понравилась моя смущенность, которую онъ принялъ вроятно за скромность. Онъ водилъ меня по своимъ владніямъ, т. е. по пространству нсколькихъ саженей, показывалъ, разсказывалъ, то горевалъ надъ своей старостью, то, гордо улыбаясь, повторялъ на разные голоса: самъ! самъ! показывая на клумбы, дорожки и насаженные кусты.

Наконецъ мы простились. Я направился домой, но спускаясь съ горы, вдругъ повернулъ на скалу. Движеніе мое было почти безотчетно. Словно душа рванулась туда… На скал бллась неподвижная, женская фигура.

——

Только на половин пути ясно созналъ я, что иду къ Ксеніи.

— Лучше домой! Что я ей скажу?! думалъ я, продолжая съ усиліемъ подвигаться на скалу, словно по требованію чужой воли.

Я подошелъ, остановился за ней. Она не замчала меня и, задумчиво понуривъ голову, продолжала глядть на море. Я молчалъ и не шевелился.

Наконецъ, глубоко вздохнувъ, она обернулась ко мн, легко вскрикнула и тотчасъ же опустила глаза.

— Я испугалъ тебя… пробормоталъ я.

— Да… Нтъ… Я такъ… лицо ея зарумянилось, она отвернулась. Наступило молчаніе. Я не зналъ, что длать.

— Ты, панычъ, вдругъ вымолвила она робко, за прошлый разъ… вчера… когда плъ, не сердись на меня и не смйся…

— Чему же смяться…

Она помолчала, потомъ произнесла едва слышно, и снова отвернувшись лицомъ къ морю:

— Я была смшная, глупая. Ушла! Ты плъ хорошо… Оттого я и ушла такъ. Я такихъ псенъ не слыхивала. Разъ только слышала, хорошо пли! И тоже чудное сдлала. Я такъ всегда. Тогда пли какіе-то зазжіе паны, въ церкви. Ахъ, какъ было чудно. Не то что Степанъ. Онъ все въ носъ.

Она вдругъ оживилась, начала говорить громко и смло глядла уже на меня.

— Въ церкви солнышко сквозь окошки проглянуло свтло-свтло таково! И золотые образа съ лампадами и свчами, и распятіе Христово все серебряное. А они все поютъ! хорошо, звонко!

— Что же они пли? Обдню?

— Да. А ужъ лучше всего: херувимы… Я ушла, какъ только кончили. Первый разъ въ жизни ушла безъ креста. Не могла я остаться.

— Зачмъ же ты ушла, если теб нравилось?

— Нравилось! Очень! Я слушала, слушала, а сама все плакала. Какъ это чудно было! Дымъ кадильный по народу такъ и ходитъ, словно облачки блыя, какія на неб бываютъ. Словно я залетла куда-то и сверху смотрю на церковь. Право! На душ сладко было, радостно, а слезы такъ и бгутъ. Господу извстно, какъ это было.

— Ушла-то ты зачмъ же? произнесъ я.

Она не слыхала и смолкла снова. Прошло нсколько времени.

— Вотъ и ты плъ… Тоже необыкновенно. Ей-богу! Я не лгу. Даже ты самъ другой сталъ… Право же, другой!… Ну, право!

— Какъ другой?

— Ты сталъ вдругъ… Я посмотрла, а ты хорошій, хорошій…

Она вдругъ смутилась снова.

— Ты смяться будешь! Я разболталась… А все отъ псни вчерашней. Кабы не она, я бы и заговаривать съ тобой не стала. Я не люблю говорить по душ ни съ кмъ, только смются…

— Помилуй, чему же смяться? пробормоталъ я.

— А вчера ты не смялся, какъ я ушла?

— Нисколько.

— И не сердился?

— Да за что же…

— Ей-богу?

— Ей-богу!

Она повеселла и стала смотрть спокойно, затмъ сдлала два шага впередъ и сла на самомъ краю скалы. Одна изъ ея маленькихъ босыхъ ножекъ свисла даже надъ страшнымъ обрывомъ, обрисовываясь на темно-сромъ фон моря. Я невольно вскрикнулъ.

— Что съ тобой?! въ изумленьи произнесла она.

— Ты упадешь!…

— Куда?

— Да туда, внизъ! въ море!

— Въ море?

Она оглянулась и засмялась.

— Какой ты смшной! Да какъ-же я такъ упаду?… Я здсь съ семи лтъ сижу. Сколько же разъ я должна была бы упасть… Ты знаешь, панычъ, гд ты теперь? А? вдругъ прибавила она.

— На скал.

— Да. Но гд ты? Ты въ моемъ царств! Да. Все это мсто и до, вонъ, этого кустика — мое царство.

Она разсмялась веселымъ, дтскимъ смхомъ, и вдругъ задумалась черезъ секунду. Я молча смотрлъ на нее, и что-то небывалое длалось со мной. Спустя нсколько времени, она снова перевела на меня глаза и вымолвила тихо:

— Ну, прощай. Оставь меня. Надо Богу помолиться… Я, гршница, при людяхъ не люблю. Въ церкви поневол надо… а одной все какъ-то лучше.

— Разв ты здсь молишься?

— Да. Не все-ли равно. Богъ везд видитъ. Это вотъ горы и тучки все Божія. Все это Господь сотворилъ. Все! Ей-богу!

Она смолкла и задумчиво потупилась, я съ смутнымъ чувствомъ отошелъ отъ нея. Я изнемогалъ, Богъ знаетъ отъ чего. Видъ часовни напомнилъ мн о прошломъ дн, когда я молился въ ней.

— Помолюсь я и теперь! вдругъ пришло мн въ голову.

Я спокойно направился къ часовн, но чмъ ближе была она отъ меня, тмъ боле овладвало мной какое-то новое чувство. Я боялся войти въ часовню, какъ будто меня ожидало тамъ что-то неожиданно страшное.

— Что это, Господи! Что со мной?! повторялъ я. И остановившись я вперилъ глаза въ полуоткрытую дверь часовни. Тамъ было совершенно темно, лампада врно потухла.

Я суеврно повернулъ назадъ, и быстро пошелъ домой…

IX.

— Богъ съ ней! Она совсмъ юродивая! Съ ней и самъ съ ума сойдешь! думалось мн.

Я сталъ избгать Чудной. Или сидлъ дома, или уходилъ съ дачи. Я былъ убжденъ, что между мной и этой Чудной все прервано… но одинъ случай доказалъ совершенно противное.

Въ татарской деревн, расположенной на гор прямо противъ дачи, жилъ одинъ мой пріятель, татаринъ Османъ. Ему было уже лтъ сорокъ, онъ былъ довольно богатъ и потому нанималъ работника. Самъ же со времени женитьбы (т. е. ужъ лтъ съ 20) проводилъ жизнь на крыш своей хаты и, уходя съ нея только при закат, неизмнно появлялся слова при восход солнца. По хозяйству все справлялъ работникъ, наблюдала же за нимъ жена Османа. За такое положеніе длъ въ Османовой хат вся деревня благодарила Аллаха и его пророка, ибо когда самъ хозяинъ заболвалъ, по словамъ ихъ, т. е. начиналъ мшаться въ хозяйство, то выходила всегда бда. Болзнь эта, къ счастію, появлялась довольно рдко, раза два, три въ годъ, продолжалась не боле сутокъ, но за то увы! кончалась уже всегда бдой или для него самого, или для другихъ. Остальное время жизнь его текла ровно, тихо и безопасно. Растянувшись на сальныхъ, клтчатыхъ подушкахъ уже неизвстнаго цвта (полученныхъ въ приданое за женой), онъ обыкновенно сосалъ свою трубку, лниво водилъ глазами по морю, по небу, по заливу, потомъ такъ же лниво переводилъ ихъ на кончики своихъ красныхъ башмаковъ и долго глядлъ на нихъ иногда, какъ на какое-нибудь чудо во-очію совершившееся. Потомъ закинетъ обыкновенно голову назадъ и, невзначай увидавъ небо, уткнется своими глазками въ какое-нибудь легко скользящее облачко и, повидимому, внимательно разглядываетъ его, а въ сущности и не видитъ. А тамъ съ остервенніемъ засосетъ свою трубку, какъ будто вкъ не курилъ ее, и начнетъ медленно выпускать изъ носа и рта синеватыя струйки дыма и глядитъ, какъ он кольцеобразно вьются, развиваются и расходятся въ воздух. Разойдется дымчатый столбъ, и глаза его упадутъ невольно на море или на дачу, перейдутъ сами собой на красные башмаки, и опять все пойдетъ своимъ чередомъ также невозмутимо спокойно и безсознательно.

Когда кто подойдетъ къ Осману, онъ растаращитъ на подошедшаго свои карія бурколки и такъ глядитъ, будто хочетъ спросить что-нибудь крайне важное.

— Что теб? спроситъ непремнно незнакомый съ этой привычкой.

— Э-э? промычитъ Османъ также вопросительно.

При повтореніи вопроса онъ отзовется.

— Ниче-вво! протянетъ онъ тогда совершенно равнодушно, при чемъ сильно ударитъ на послднемъ слог, какъ бы желая поскоре развязаться съ нимъ, и больше ужъ ни слова не скажетъ до тхъ поръ, пока человкъ не двинется отъ него. Тогда онъ непремнно промычитъ вслдъ: э-э! но отвчать не нужно, отвтъ встртитъ онъ новымъ вопросительнымъ: э-э?…

Изрдка находила на него разговорчивость, но только не съ татарами, которые смялись надъ нимъ и въ шутку повторяли ему въ отвтъ его же собственный вопросъ.

Разговорчивость эта обрывалась на мн и шла всегда по-русски, хотя онъ зналъ, что я говорю по-татарски. Появлялась она не отъ того, чтобы ему было веселе обыкновеннаго, а такъ просто, какъ бы нечаянно. Все, что говорилъ онъ мн въ эти минуты, всегда было одно и то же.

— Э-э? протянетъ онъ при вид меня.

— Здравствуй, скажу я, садясь возл него.

Онъ уставитъ на меня вопросительно свои бурколки. Наступитъ краткое молчанье.

— Панычъ! вдругъ какъ-то яростно сорвется съ его языка.

— Что?

— Море… хорошо? спокойно произнесетъ онъ, глядя на красные башмаки или на выпускаемый изо рта дымъ.

— Да.

— Трубочки хочешь?

— Я не курю, замчаю я терпливо каждый разъ.

Наступитъ вторичное молчанье. Чрезъ минуту Османъ снова произнесетъ съ яростью:

— Пан-нычъ!?

— Ну, что? спокойно отзываюсь я, зная напередъ, что рчь коснется неба.

— Небо… тоже хорошо?

— Тоже хорошо.

— Трубочки не хочешь?

Тутъ я молчу. Частица: не означаетъ, что отвта ему не нужно. Тогда наступитъ окончательное молчанье до тхъ поръ, пока я не встану. При этомъ онъ протянетъ свое: э-э! а иногда прибавитъ:

— Куд-да?! но не дожидаясь отвта, отвернется и засосетъ свою трубку.

Случалось, что я въ шутку, на вопросъ о мор и о неб, отвчалъ, что и то и другое не хорошо. Османъ оставался совершенно спокоенъ, но, помолчавъ минуту, тоже спокойно начиналъ снова задавать т же вопросы.

Не смотря на подобные разговоры, я какъ будто любилъ Османа. Во-первыхъ, потому что вс считали долгомъ нападать на него, во-вторыхъ, потому что онъ самъ любилъ меня, на сколько хватало у него на это умнья. Когда мн случалось сидть и болтать съ другими татарами на крыш его хаты, онъ всегда слдилъ за всми моими движеніями своимъ полу осмысленнымъ, но добрымъ взглядомъ.

— Я вдь тебя люблю, говорили его каріе глазенки.

По милости этого человка я снова увидлся съ Ксеніей.

Но какъ увидлся!..

Однажды я собрался уйти съ дачи съ цлью не встртиться съ ней, ибо эти дни она бывала все дома.

Я уже поровнялся съ часовней, но вдругъ остановился.

Въ татарской деревн происходило сильное движеніе. Все населеніе собралось къ мечети, гд шла прозжая дорога, и громко крича толпилось въ кучу. Мальчишки взбирались на сосднія крыши, взлзали на деревья, даже на тонкіе шесты для сушенья табаку и вс внимательно повертывали и наклоняли свои бритыя головы къ толп, какъ бы стараясь проникнуть взоромъ въ ея средину.

Въ деревн нашей бывало такъ смирно всегда, исключая праздничныхъ дней и свадебъ, что этотъ шумъ и толкотня поневол изумили меня.

Вдругъ изъ-за угла мечети показалась высокая фигура Степана. Онъ несся вихремъ, налетлъ на кучу этого народа, и въ одно мгновенье растолкавъ людей направо и налво, очутился въ средин и нагнулся къ земл. Чрезъ секунду онъ поднялся снова, держа что-то блое на рукахъ, и быстро направился въ берегу моря, сопутствуемый всей толпой.

Я хотлъ вскрикнуть, но не могъ, все существо мое замерло.

На рукахъ его была Ксенія съ отвиснувшей внизъ головой.

Не разбирая дороги, бросился я впередъ и, почти скатившись внизъ по гор, черезъ нсколько секундъ былъ уже возл Степана.

— Что съ ней!!? закричалъ я.

Необычно блествшіе глаза и стиснутыя губы слегка измнили лицо Степана.

— Держи ей голову! глухо отозвался онъ.

— Да что съ ней?

Степанъ пристально и зорко глянулъ на меня. Еще странне блеснулъ его взоръ.

— Держи ей голову! Рзко повторилъ онъ, продолжая шагать.

Я взялъ ея горячую голову на руки и сталъ поддерживать, едва поспвая за Степаномъ.

Толпа татаръ, старухъ и ребятишекъ, шла за нами, споря и крича. Изъ ихъ короткихъ замчаній и перебранокъ узналъ я, что Ксенія обезпамятла отъ удара въ голову, что Османъ дуракъ, что если онъ примется чаще заболвать, то на него надо пожаловаться начальству.

На берегу Степанъ положилъ ее на песокъ, въ секунду сорвалъ съ плечъ какой-то старухи большой платокъ и, не обращанія вниманія на ея брань — подсунулъ его подъ голову Чудной. Онъ веллъ мн брызгать на нее водой, а самъ сталъ тереть и согрвать ей руки и ноги.

Я опустился возл нея на колни и, дрожащими руками загребая воду, обливалъ ей голову, лицо и открытыя плечи. Не смотря на мое смущенное состояніе, помню я, что никогда не была она такъ хороша. Сильная блдность, опущенныя вки съ длинными рсницами, слегка раскрытый ротъ придали особую прелесть ея миніатюрному личику. Наконецъ она очнулась, безсознательно обвела глазами всю толпу и остановила ихъ на мн, какъ бы припоминая что-то. Я нагнулся къ ней и тихо произнесъ:

— Голову больно?

Она молча закрыла глаза и пробыла такъ нсколько минутъ, потомъ снова открыла ихъ, приподнялась, сла и положила голову на руки. Я продолжалъ стоять на колняхъ возл нея.

Нсколько человкъ обступили насъ съ разными совтами, но въ ту же минуту одна татарка съ ребенкомъ на рукахъ раздвинула толпу и приблизилась къ намъ. Взявъ руку Чудной, она молча приложила ее къ губамъ своего ребенка.

Чудная посмотрла на нее и улыбнулась.

— Что такое? спросилъ я у татарки.

Со слезами на глазахъ начала она мн что-то разсказывать, но Ксенія остановила ее и обратилась ко мн:

— Панычъ, у меня голова тяжела, мн надо побыть немного, гд втеръ ветъ. Прокати меня въ лодк.

Я обернулся, чтобы попросить Степана помочь мн перенести ее въ близстоявшую лодку, но его уже не было ни около насъ, ни въ толп.

— Гд же Степанъ?!

— Ему некогда! Его отъ работы оторвали, заговорило нсколько голосовъ.

Я помогъ ей привстать и ссть въ лодку.

— Послушай, произнесла она тихо, обращаясь къ татарк съ ребенкомъ:— будь добрая. Дойди къ намъ и скажи моему старику, что я жива, здорова и похала покататься.

Татарка передала ребенка на руки другой и пустилась бгомъ въ гору.

Я отчалилъ отъ берега и началъ сильно грести. Маленькая лодка наша полетла какъ стрла, и вскор мм были уже на половин залива.

— Ай да панычъ! Якши, хорошо, кричали татары съ берега. Не хуже Мустафы гребетъ.

Я поднялъ опущенные глаза. Пестрая толпа татаръ разсыпалась по всему берегу и по гор. Изъ деревни спускалось много другихъ, спшившихъ узнать о случившемся. Нсколько прозжихъ верховыхъ остановили лошадей своихъ на краю деревни и, разспрашивая ближайшихъ, тоже глядли на насъ.

Теперь только замтилъ я, что народу было много.

Невыносимо неловкое чувство сказалось во мн. Мы съ Ксеніей принуждены были какъ бы давать представленіе цлой деревн, рисоваться предъ сотнями праздныхъ глазъ. Вдобавокъ мн еще впервые приходилось видться съ ней при людяхъ.

Ксенія сидла у руля и не могла видть берега. Она молча смотрла на меня.

Я взялъ вправо, мы приближались къ скал и наконецъ стали огибать ее. Еще нсколько ударовъ веслами — и весь берегъ пропалъ за скалой. Я вздохнулъ свободне и пересталъ гресть. Лодка тихо продолжала скользить между скалой и торчавшими изъ воды камнями.

— Усталъ, тихо промолвила она.

— Нтъ! нисколько. Тутъ не зачмъ спшить… Народу не видно.

— Посмотри, вонъ мое царство! и она, не повертываясь, указала мн на верхъ скалы. Я посмотрлъ туда и вздрогнулъ. Немного праве отъ ея царства стоялъ Степанъ и, слегка заслоненный кустомъ, недвижно смотрлъ на насъ, опершись на лопату. Я невольно опустилъ глаза и началъ грести съ новой силой, какъ будто была возможность уйти въ открытомъ мор отъ его взора.

‘Почему же мн стыдно его?.. Почему я вздрогнулъ? Зачмъ онъ на скал съ лопатой, тамъ нтъ никакой работы!’ мысленно повторялъ я, какъ будто объясняя себ нчто, неясно мелькавшее въ голов и смущавшее меня.

Чрезъ минуту я съ усиліемъ снова посмотрлъ на скалу.

Она была далеко и закрывала собой почти весь заливъ, деревню, всю дачу и Степана уже не было на ней.

— Слава Богу, вдругъ вырвалось у меня.

— Что? Слава Богу! съ удивленіемъ спросила Ксенія,поднимая склоненную голову.

Я смутился.

— Такъ… ничего!.. какъ ты себя чувствуешь?.. Голова болитъ?

— Нтъ, тяжела, но все-таки лучше.

— Скажи, пожалуйста, что съ тобой случилось? Я да сихъ поръ ничего не понимаю. Отчего ты обезпамятла.

— Я шла по деревн, отвчала она, увидала на дорог грудного ребенка, онъ ползалъ одинъ одинехонекъ. Я остановилась, и вдругъ вижу: на него несутся лошади, которыхъ Османъ повелъ самъ на водопой и выпустилъ. Я бросилась къ нему, подхватила его на руки, но не успла отскочить отъ лошадей. Передняя сбила меня съ ногъ, а другая врно перескакивая зацпила и ударила копытомъ… Дальше я ужъ не помню, когда я очнулась, то увидала много лицъ и около меня моего милаго…

— Кого?! откликнулось во мн какое-то мгновенное чувство.

— Паныча. Что ты такъ… закричалъ? спокойно сказала она.

Чувство стыда, но уже иного, снова шевельнулось во мн. Тайный голосъ приказывалъ мн разсказать ей обо всемъ, что было во время ея обморока, о помощи Степана… но я не послушался его и продолжалъ тотъ же разговоръ:

— Почему ты бросилась спасать ребенка?

— На него скакали Османовы лошади…

— Да! знаю… но вдь он могли и тебя убить.

Она немного подумала.

— Да, могли…

Между тмъ мы были уже въ открытомъ мор. Саженей за сто несся мимо насъ небольшой купеческій корабль, туго натянутые втромъ паруса ярко блестли на солнц своей близной. Небольшія изумрудныя волны пнились и ворчали у его бортовъ. Смуглолицый, красивый татаринъ съ длинной черной бородой стоялъ на корм и мрнымъ голосомъ отдавалъ приказанія нсколькимъ молодымъ работникамъ, суетившимся на небольшой палуб, заваленной мшками.

— Что это? скажи мн! вдругъ промолвила моя Чудная, указывая на корабль, который, легко покачиваясь, уносился отъ насъ.

— Корабль.

— Нтъ, не корабль.

Она улыбнулась.

— Ну, просто парусъ.

— Нтъ, не парусъ.

И она разсмялась своимъ звонкимъ ребяческимъ смхомъ.

— Это человкъ! Плыветъ онъ въ корабл, съ парусами. Человкъ состроилъ корабль, человкъ распустилъ парусъ и плыветъ. Ему нужно туда плыть, вотъ онъ и плыветъ. Онъ счастливый! Онъ какъ птица летитъ, куда ему надо,— съ одушевленіемъ проговорила она, простирая въ кораблю свою красивую руку.

И помолчавъ она продолжала:

— Взяла бы я корабль, распустила бы парусъ, старику своему я сказала бы: Сдой, прощай! Тегерджи, прощай! Все прощай? Мн надо! И полетла бы, куда надо, какъ птица. Я бы стала плакать, мн бы жалко было сказать: Сдой, прощай!.. Но я все-таки сказала бы, потому что мн надо…

Она снова смолкла, и только спустя нкоторое время тихо пролепетала какъ бы про себя:

— Нтъ у меня корабля, нтъ у меня паруса!… Есть у меня сдой, который любитъ меня и не отпуститъ… далеко…

— За чмъ, куда теб хать? Разв на родину?

— Нтъ! я родилась въ холодной земл. Тамъ, говоритъ мой сдой, зимой много снгу всегда. Я туда не хочу! что я тамъ увижу? У меня вдь кром сдого никого на свт нтъ… Я сирота.

— Куда же ты хочешь?…

Она грустно улыбнулась и пристально посмотрла на меня.

— Ты мн полюбился, панычъ, ты добрый, хорошій. Надо мной не смешься. Ты славно поешь. Тебя перваго пускаю я въ мое царство. Ты первый, съ которымъ я гуляю, говорю. До сихъ поръ я еще ни съ кмъ не была такъ…. какъ съ тобой. Но ты спрашиваешь, зачмъ мн корабль и парусъ, а я теб не скажу. Этого никто не долженъ знать.

Лицо ея оживилось. Лазурные, глубокіе глаза смло и умно свтились изъ-подъ густыхъ рсницъ, то окидывали привтливымъ, яснымъ взглядомъ, который какъ-то скользилъ въ душу, то вспыхивали они вдругъ и горли пылкой, почти не женской отвагой. Въ эти минуты она закусывала немного нижнюю губу, и какая-то дикая энергія разливалась по лицу ея.

Чувствовалось, что у этого маленькаго созданія жизнь била кипучимъ, неудержимымъ ключемъ.

Вскор я повернулъ назадъ и мы молча поплыли къ берегу. Она стала грустна и задумчива.

Я не прерывалъ ея думы. Что-то все сильне сказывалось на сердц моемъ… Я спшилъ къ берегу, спшилъ разстаться съ Чудной. Наконецъ мы обогнули снова скалу, скоро лодка врзалась въ песокъ и качалась отъ волнъ, разсыпавшихся по бокамъ.

— Спасибо! Ты, милый, милый… Прощай! скоро проговорила Чудная,— спрыгнула на берегъ и быстро поднялась на гору. Толчокъ, данный скачкомъ ея, снова отчалилъ лодку отъ берега. Я не остановилъ ее, а напротивъ началъ тихо гресть и незамтно снова очутился среди залива.

Много прошло времени, давно смерклось и засверкали звзды на неб, давно поднялась уже луна, а лодка все еще блуждала и кружилась по разнымъ направленіямъ, то исчезала за скалой и ползла въ открытое море, то снова появлялась и безъ цли носилась по заливу. Неспокойно, видно, было на душ того, кто управлялъ ею!!..

XI.

Обрывки мыслей, обрывки желаній, туманные намеки на какія-то невдомыя ощущенія! Душевная смута и темнота! Вотъ что сталось со мной!

Внутренній міръ юношеской души, уже давно смущенный многимъ, теперь окончательно пошатнулся.

Я почти не выходилъ изъ дому. Длинные скучные дни тянулись какъ вчность. На меня стало находить какое-то тоскливое отупніе. Ддъ безпокоился, ухаживалъ за мной, поилъ меня липовымъ цвтомъ. Милый старикъ! Онъ думалъ, что я простудился.

Однажды среди ночи мн стало особенно тяжело. Я проснулся вдругъ, словно отъ какого-нибудь толчка. Впослдствіи мн часто приходила на память эта первая, болзненно-безсонная ночь.

Кругомъ темно и тихо, непріятно тихо. Напрасно напрягается глазъ и ухо. Ничего не видно и не слышно. Разв изрдка принесется изъ окрестности далекій, ночной, неопредленный звукъ и замретъ гд-то около. Или скрыпнеть, зашелеститъ что-то, не то близъ головы, не то въ другой комнат, и снова воцарится кругомъ постели мертвая тишь. Странная тишь! Раздраженному слуху чудятся въ ней милліоны звуковъ, сливающихся въ одинъ, беззвучный гулъ, но онъ не слышится, а какъ-бы ощущается. Это ночное слово.

Предъ напряженнымъ, усталымъ глазомъ какъ будто промелькнетъ что-то въ темнот, такое неуловимое, неопредленной формы. Оно въ постоянномъ движеніи. Вотъ подымется въ углу, съежится, будто пропадетъ совсмъ, вдругъ опять выростаетъ въ другомъ мст, бросится вправо, бросится влво, проплыветъ по комнат, уйдетъ, и вотъ качается, дрожитъ надъ самой головой. Это ночное дло.

Невольно закроешь глаза, отвернешься. Но какъ ни ворочаешься, не можешь уйти отъ всего подступающаго къ кровати, къ изголовью. Жутко станетъ, и вотъ самъ стукнешь нарочно или кашлянешь, или заговоришь вслухъ, чтобы прервать это безпокойное, уродливо-чудесное, ночное слово и дло! Потомъ я привыкъ къ подобнымъ ночамъ, но въ этотъ разъ мн стало особенно нехорошо. Я вздрагивалъ ежеминутно всмъ тломъ и наконецъ зажегъ свчу и всталъ. Мн захотлось прогуляться. Я одлся.

Но какъ выйти? Крыльцо заперто, и притомъ на немъ растянулся по обыкновенію Бекташъ. Это глупое созданіе увидитъ меня — перепугается и разбудитъ дда. Я вышелъ на балконъ, до земли было не боле сажени. Я перелзъ черезъ перила, потомъ повисъ на рукахъ и спрыгнулъ. Тяжелыми шагами отправился я на гору. Ночь была темная, небо заволокло тучами, изрдка на минуту выглядывала луна, бросая желтоватый свтъ на ближайшія облака, и снова пропадала за ними. Сырой, свжій воздухъ охватилъ меня, рзкій втеръ дулъ въ лицо, забгалъ за воротъ моей блузы и холодилъ горячую шею.

Я направился на скалу, пріютился тамъ и задумался, прислушиваясь къ угрюмому ворчанью сердитаго Чернаго моря. Тоскливо ныло во мн сердце. Ко всему окружающему обращался я какъ бы съ мольбою разршить мн невдомую кручину. Но весь этотъ окружающій міръ былъ угрюмъ, теменъ и безотвтенъ.

Черныя облака нависли надъ всей окрестностью. Волны гнвно и однообразно бьютъ по берегу, и непроницаемый мракъ сгустился надъ заливомъ. Только среди его темныхъ водъ тихо носится, качаясь на волнахъ, небольшая рыбачья лодка съ огонькомъ на корм. Тускло и странно освщаетъ онъ фигуру рыбака, неподвижно склонившагося надъ водой съ трезубцемъ въ рукахъ. Рыбакъ ждетъ чего-то, и вотъ взмахиваетъ вдругъ длиннымъ трезубцемъ, и онъ, блеснувъ золотомъ отъ упавшихъ на него лучей огонька, какъ молнія пронизываетъ катившуюся волну. Рыбакъ садится къ весламъ, гребетъ, вотъ остановился, нагибается и достаетъ изъ воды свою жертву. Долго еще бьется она на дн лодки… А рыбакъ, подложивъ щепокъ подъ котелокъ со смолой, уже давно неподвижно нагнулся снова надъ кормой и, поднявъ трезубецъ, снова стерегущимъ окомъ, выжидаетъ новой добычи. И маленькая лодка съ огонькомъ, качаясь на волнахъ, снова тихо носится по заливу…

Долго еще глаза мои слдили за этимъ огонькомъ. Робко и безсильно боролся онъ съ окрестной, необъятной тьмой. Вотъ, вотъ, умретъ онъ, думалось мн, и все поглотится, все похоронится въ страшной тьм. Все исчезнетъ, и рыбакъ, и трезубецъ, и лодка…

— Какая тоска! произнесъ я наконецъ и сталъ думать о себ, но и тутъ нашелъ ту же темноту.— И въ теб, шепталъ кто-то, съ душевной тьмой борется слабый лучъ свта, грозящій каждый мигъ потухнуть.

— Господи! Что-же это за тьма? Что это за лучъ? Откуда они? Зачмъ они?

Въ сосднемъ лсу кричитъ какая-то птица. Я загадываю на ея крикъ, прислушиваюсь, и вотъ раздался опять дикопротяжный звукъ.

— Еще разъ! говорю я. Но птица молчитъ.

Снова тоскливо, вопросительно озираюсь я кругомъ. Но отвта, какъ и прежде, нтъ. Только чрезъ всю эту окрестную тьму проплываетъ предъ грустнымъ взоромъ моимъ знакомый образъ въ бломъ плать. Онъ веселъ, беззаботенъ и играетъ въ этой тьм, смется, разсказываетъ, манитъ за собой… искушаетъ, соблазняетъ меня, околдовываетъ…

Цлую ночь провелъ я подъ уступомъ скалы, и наконецъ задремалъ. Когда я пришелъ въ себя, было свтло и холодно. Я поднялъ голову и грустно встртилъ лучезарный восходъ солнца изъ-за далекой цпи Судакскихъ горъ.

XII.

Съ этой же ночи я захворалъ и просидлъ дома около недли. Къ нравственно больному состоянію прибавилась еще сильная простуда. Добрый старикъ мой не отходилъ отъ меня ни на шагъ. Сколько любви и участья свтилось въ его взор, безъ устали обращенномъ на меня! Какъ мучилъ мою совсть этотъ взоръ.

Когда я снова вышелъ въ первый разъ изъ дома, день былъ великолпенъ. Теплый, ароматный воздухъ, освженный легкимъ дождемъ изъ быстро промчавшейся тучки, наполнялъ окрестность. Птички кучками носились по деревьямъ и щебетали на разные голоса, беззаботно и счастливо лилась и звенла ихъ псня въ зеленой чащ втвей.

На душ моей было тише, ясне, новое чувство, овладвшее ею, уже не пугало ее, не мучило. Я начиналъ, хотя еще смутно, понимать себя.

Долго просидлъ я на гор у часовни, надясь увидть Чудную. Она не приходила. Я обошелъ всю дачу, ея не было нигд. Отдохнувъ, я пошелъ бродить по окрестностямъ, зашелъ даже въ ближайшія деревни и чуть не перешарилъ вс хаты. Ея и слда не было.

Тоскливая досада напала на меня. Усталый и недовольный возвратился я домой.

Такъ прошло три дня. Три дня — три вка! Скука моя перешла въ мучительную заботу.

— Гд она? Что съ ней? Спросить… но кого же. Ея старика?.. Нтъ, нельзя! Что жъ длать?

Наконецъ на пятый день, блуждая подъ вечеръ по саду, я вдругъ услыхалъ за собой рзкій голосъ:

— Ты не тоскуй. Не отъ чего!..

Я оглянулся: шагахъ въ десяти отъ дорожки стоялъ Степанъ и принужденно-внимательно разсматривалъ комъ земли подъ своей лопатой. Онъ окапывалъ какое-то дерево. Я остановился, хотлъ заговорить, но смутился и пробормоталъ что-то. Я еще не видалъ его ни разу посл обморока Чудной, да и не хотлъ почему-то видть.

— Не бда, что пропала, однозвучно выговаривалъ онъ каждое слово, не глядя на меня. Воротится невредима. Ее Богъ бережетъ!

— Кого? хватило у меня дерзости спросить.

Онъ долго молчалъ, ворочая лопатой комъ рыхлой земли.

— Полно, промолвилъ онъ наконецъ едва слышно. Рыбакъ рыбака видитъ издалека.

Фраза эта почему-то грубо коснулась моего слуха.

— Я у тебя обо этомъ не спрашивалъ! вспыльчиво отозвался я.

Онъ молчалъ.

Мн же было мало этой выходки. Я не отходилъ и ожидалъ повода къ какой-либо колкости, чтобъ облегчить какъ-нибудь вспыхнувшій во мн гнвъ.

— Ты, панычъ, не обижайся. Видитъ Богъ, я тебя обидть не хочу, произнесъ онъ, въ первый разъ поднявъ на меня мутный, тоскливый взоръ. Я потому сказалъ, что ты… значитъ… мучаешься, что пропала. Такъ я отъ того… Коли обидлъ… такъ прости. Я тебя ужъ не люблю. Ну, а зла… все не желаю. Только одно скажу: не губи… Обойти ее нетрудно.

Онъ былъ взволнованъ и слова эти едва слышно слетли съ стиснутыхъ губъ.

Гнвъ мой прошелъ, мн стало совстно самого себя, и я невольно опустилъ глаза. Я понялъ, что заставило Степана такъ заговорить со мной. Я понялъ теперь окончательно многое! И все это понятое нравственно раздавило меня.

‘Онъ лучше, благородне меня’,— мелькнуло въ голов моей,— и мн стало невыносимо больно. Я готовъ былъ просить прощенья, самъ не зная хорошенько въ чемъ именно и снова протянуть руку этому человку, съ которымъ, оказалось, мы разошлись. Когда я поднялъ глаза, его уже не было. Мн стало еще тяжеле! Я отправился домой, но и тутъ не нашелъ себ покоя и, проволновавшись до самаго вечера, ршилъ наконецъ немедленно отправиться къ Степану и объясниться съ нимъ. Я не зналъ, что я скажу ему, не думалъ даже объ этомъ, а только стремился поскоре увидать его.

Не смотря на позднее время, я вышелъ изъ дому и неровными шагами, то нершительно медленными, то черезчуръ скорыми, направился къ Степану.

Увидавъ его домикъ, я снова пошелъ тише. Какъ-то странно, слишкомъ свтло было въ его окошкахъ. Яркій, сильный свтъ двумя столпами выливался изъ нихъ и колеблющими лучами обливалъ дорогу.

‘Не горитъ ли онъ? Не пожаръ ли это?’

И вотъ я уже стою предъ первымъ окномъ, покрытый съ ногъ до головы широкимъ, сіяющимъ столпомъ. Стою и не имю силы ни войти въ этотъ маленькій домикъ, ни отодвинуться отъ ослпившаго меня свта.

На стол между оконъ ярко пылаетъ шандалъ, свча догорла, и жадное, сровато-красное пламя пожираетъ жирную синюю бумагу, то падаетъ и качаясь вьется вокругъ раскаленнаго кружка, то подымается и, съ силой выбрасываясьизъ шандала, крутится вверхъ.

На стол протянулись скрещенныя мускулистыя руки и на нихъ упала курчавая голова. Это Степанъ. Что онъ? Спитъ или…

— Войти ли мн?!

Противна мн эта большая голова, безсильно упавшая съ богатырскихъ плечъ на грязный столъ, засоренный просыпаннымъ табакомъ и облитый виномъ изъ опрокинутой бутылки.

Вотъ онъ шевельнулся, подымается и прислоняется къ спинк стула. Руки безжизненно падаютъ по бокамъ туловища. Онъ что-то бормочетъ и безсмысленно оглядывается кругомъ, вотъ будто захохоталъ, глядя на столъ, наконецъ всталъ и качаясь нагибается надъ шандаломъ, тушитъ огонь…. Все сразу темнетъ, раздается грохотъ чего-то упавшаго, какое-то безсвязное слово. И опять все снова стихло. Я постоялъ у окна съ минуту и тихо, тоскливо пошелъ домой.

XIII.

На утро ожидала меня живо памятная мн радость. Едва я всталъ и одлся, какъ отворилъ балконъ и поглядлъ на скалу. Она была пуста. Я снова вошелъ въ комнату.

‘Она не вернулась еще,’ подумалъ я.

Что-то стукнуло объ полъ. Я оглянулся. Въ дверяхъ балкона лежалъ голубой платокъ, хорошо знакомый мн, и небольшой, выскользнувшій изъ него камешекъ.

Я бросился къ нему, поднялъ его и вышелъ на балконъ.

Ксенія стояла подъ нимъ, скрестивъ руки и улыбаясь.

— Дай платокъ, промолвила она шаловливо.

— Вдь ты его бросила ко мн въ комнату. Стало быть онъ мой, сказалъ я, свшиваясь къ ней черезъ перила.

— Ну, вотъ…

— Я сейчасъ самъ принесу его въ твое царство.

— Хорошо. Скоре, отозвалась она и скрылась въ кустахъ. Чрезъ минуту я стремительно взбирался на гору.

— Сюда! раздался ея голосъ изъ той же бесдки, гд когда-то мы плели бичеву.

Я вбжалъ. Она сидла на скамейк, весело посмотрла на меня, но вдругъ смутилась и отвела глаза въ сторону. Предчувствіе чего-то промелькнуло на ум моемъ.

— Послушай, произнесъ я наконецъ, глядя передъ собою въ землю. Скажи мн…

— Ну, смущенно отозвалась она.

— Гд ты была?

— Гд я была?

— Да.

Наступило долгое молчаніе.

— Ты никогда не лжешь? вдругъ выговорила она.

— Никогда.

— Погляди на меня.

Я повернулся къ ней и поглядлъ ей въ глаза. Взоръ ея былъ спокоенъ, но на лиц было смущенье.

— Скажи мн… Что я… чужая… для… тебя? едва, едва дотянула она.

Я вспыхнулъ и отвернулся. Снова глубочайшее молчанье. Кусты, покачиваясь вокругъ насъ, тихо шелестили и шумли листьями. Нсколько птицъ перепархивали чрезъ наши головы и, качаясь на вткахъ, звонко заливались. Изъ деревни изрдка доносилась крикливая болтовня татарокъ. Она не шевелилась. Я, чувствуя на себ ея пытливый взглядъ прилежно разсматривалъ какой-то листокъ, притоптанный къ земл.

— Ну, что же?.. едва слышно слетло съ ея губъ.

— Да зачмъ же теб… это…

— Нужно, шепотомъ отозвалась она.

Что-то начинало душить меня въ горл.

Ксенія вздохнула и понурилась. Сердце сжалось во мн.

— Ты лгать не умешь, а правду сказать не хочешь, грустно произнесла она наконецъ.

— Да что же теб надо!

— Скажи: что я для тебя? снова тихо промолвила она,

— Да я не понимаю, что…

— Лжешь! строгимъ упрекомъ раздалось надъ моей головой.

Я выпрямился и взглянулъ ей въ лицо.

— Да! лгу! съ отчаніемъ воскликнулъ я. А если ты хочешь правду, такъ я скажу… Ты мн свта Божьяго миле! Ты мн дороже жизни, дороже…

Голосъ мой оборвался. Я отвернулся и смутно слышалъ ея неровное дыханье. Прошло нсколько минутъ, и вдругъ я почувствовалъ ее около себя. Еще мгновенье и дрожащій шопотъ: ‘Ты мой милый, ты мой любый’ жжетъ мн щеку. Еще мгновеніе, она уже стоитъ у выхода изъ бесдки и, почти спиной повернувшись ко мн, произноситъ прерывисто:

— Приходи посл заката ко мн въ царство.

——

Невыносимо длиненъ показался мн день.

Наконецъ наступило урочное время. Я пошелъ на скалу, услся за уступомъ и невольно съ восторгомъ оглянулся кругомъ.

Солнце какъ-то особенно торжественно закатывалось надъ моремъ, и какъ бы сознавая истинно дивную красоту, истинно царственное величіе своего пурпурнаго облика,— оно тихо спускалось на волны, охватывая всю природу своими уже не палящими, а теплыми лучами. Все покрылось ярко-розовымъ свтомъ: и прибрежныя скалы, и далекія горы, и заливъ, и бленькій домикъ нашъ, утонувшій среди развсистыхъ акацій, какъ будто засыпающихъ подъ нжно грющимъ свтомъ. Каждая былинка на земл зарумянилась, заблестла.

Вонъ освтился близъ берега татаринъ въ голубой куртк, освтилась и тихо покачивающаяся лодка, въ которой онъ чинитъ освщенное весло, и длинныя, предлинныя тни уродливыхъ очертаній ложатся за ними по берегу, гд разсыпаются золотомъ маленькія волны и трелью вторятъ ударамъ топора, блещущаго въ рукахъ татарина.

Вонъ поднялось на прозжей дорог огромное ярко-розовое облако пыли отъ двухъ проскакавшихъ всадниковъ. Высоко взвилось оно, клубомъ стоитъ надъ дорогой, но вотъ медленно растягивается въ длинную дымку и тихо опускается на землю.

Не позабыло солнце и своего друга Османа, съ которымъ принуждено видаться по цлымъ днямъ, и его, растянувшагося на крыш своей мазанки, гретъ оно, посылая лучи на загорлую грудь и лнивое лице, обросшее щетиной. Освтило оно и стадо овецъ, которое разбрелось по высокой ближайшей гор, золотитъ ихъ длинную, срую шерсть, и лишь на нкоторыхъ упала безконечная, черная тнь чабана-пастуха, окруженнаго лохматыми собаками. Не забыло солнце и золотой крестъ на часовн. Чудно загорлся онъ яркимъ, ослпительнымъ огнемъ и, въ свою очередь, какъ бы освщаетъ всю гору?

Все тихо… Татаринъ пересталъ рубить топоромъ и прилаживаетъ весла къ лодк. Османъ задремалъ подъ теплыми лучами и не шевелится. Вся деревня тоже какъ-бы погрузилась въ сонъ. Улицы и крыши пусты, не слышно ни крику, ни лая. Татары мирно ужинаютъ… Дымятся вс трубы, и вьются надъ всми хатками маленькіе лиловато-розовые столбики и, гонимые поднявшимся съ моря втеркомъ, стелятся по опустлымъ крышамъ и верхушкамъ деревьевъ.

Но вотъ солнце опускается совершенно на море, зажигаетъ его на минуту разноцвтнымъ огнемъ и, разставаясь до завтра съ природой, горами и скалами, даетъ имъ послднее прощальное объятіе и величественно утопаетъ среди дремлющихъ водъ.

Вдругъ все гаснетъ. Холодетъ срое море, темнетъ окрестность, тускнетъ небо. Все покрывается чуть видимой пеленой. Вотъ она сгущается все боле и боле и опутываетъ наконецъ всю окрестность, отходящую на покой длиннаго, утомительно жаркаго дня.

И меня охватило и закрыло отъ всего окружающаго темное крыло ночи.

Прошло уже боле часу, какъ я былъ на скал.

— Зачмъ позвала она? Какъ-то встртимся мы? думалось мн.

Наконецъ совершенно стемнло, но луна еще не показывалась. Я забылся немного и, пріютившись къ небольшому уступу скалы, который Чудная моя называла границей своего царства, я заплъ что-то вполголоса. Вдругъ послышались мн надъ самымъ ухомъ чьи-то осторожные шаги. Вотъ она! подумалъ я и не шевелился, ежеминутно ожидая ея появленія. Шаги, къ моему удивленію, становились все тише и тише и наконецъ совсмъ замолкли. Я приподнялъ голову изъ-за уступа. Чья-то тнь осторожно, но быстро отдалялась отъ скалы и исчезла въ сосднихъ кустахъ. Въ ту же минуту на противоположной сторон показалась Ксенія, свернула съ дорожки, которая вела ко мн, и, направившись къ тмъ же кустамъ, тоже скрылась въ нихъ. Послышался шелестъ втвей, и снова все смолкло.

Я хотлъ-было бжать за Чудной, но какое-то необъяснимое чувство остановило меня. Прошла минута, снова зашелестили и хрустнули втки. Она появилась на дорожк, на томъ же мст, и не шевелилась, какъ-бы прислушиваясь. Я не выдержалъ и привсталъ изъ-за уступа. Она увидала меня.

— Какой плутъ! Какъ ты усплъ обжать сюда? весело сказала она, подходя ко мн.

— Помилуй, я никуда не бгалъ.

— Тамъ-то кто же былъ?

— Не знаю.

Она спокойно услась на своемъ обыкновенномъ мст.

‘Кто же это былъ?’ не совсмъ спокойно повторилъ я про себя.

Мн показалось, что онъ былъ похожъ… равнялся станомъ, походкой… Что это былъ Степанъ.

— Ты никого не видала въ кустахъ? спросилъ я, садясь около нея.

— Нтъ!

— Отчего ты такъ поздно пришла?

Она не отвчала.

— Ты забыла врно, что велла прійти сюда?

— Ей-богу, нтъ. Я нарочно ждала, чтобы стало темно…

— Зачмъ?

— Ахъ, милый… Ну, такъ!

— Да отчего же ты не хочешь сказать?

— Ну, когда темно, тогда…

— Ну!?

— Тогда лица не видно, пролепетала она едва внятно.

Я вспомнилъ нашу утреннюю встрчу въ бесдк и смолкъ на минуту.

— Но гд-жъ ты была, гд пропадала? На Яйл? заговорилъ я опять.

— Какъ на Яйл?!.. Ахъ, это врно теб сказали татары. Они говорятъ все, что я пропадаю и бгаю по Яйл! Это неправда, милый. Я была у одной старушки, около Ай-Петри.

— Зачмъ же? Въ гости?

— Да…. Я къ ней всегда хожу, когда меня что нибудь мутить начнетъ…

— Стало быть, послднее время ты была неспокойна. Отчего?..

— Я теб это не скажу! Не сердись. Я теб нынче другого много наскажу. Много, чего ты не знаешь обо мн. Слушай. Ты мн давно былъ милъ, но я теб не говорила, что у меня на душ, я не знала, что я для тебя. Сегодня я узнала, что ты меня много любишь. Ну, я теб все и скажу. Я собираюсь… общалась отправиться въ Іерусалимъ!.. И пойду!..

— Въ Іерусалимъ?! произнесъ я совсмъ пораженный.

— Да.

— Какъ? Зачмъ?!

— Я хочу поклониться гробу Господню.

— Да знаешь ли ты, какъ это далеко, какъ трудно туда добраться.

— Знаю. Если бъ было легко, я бы и не собиралась. Какая бы тогда была передъ Богомъ заслуга!

— Да нтъ, ты шутишь! воскликнулъ я, снова подумавъ, ты шутишь.

— Чмъ же тутъ шутить-то! просто отозвалась она.

— Когда же ты собираешься, заговорилъ я спустя нсколько времени.

— Не знаю…. Какъ только будетъ можно. У меня не одна я сама, у меня сдой есть…

Она глубоко вздохнула.

— И какъ могло теб это на умъ прійти?

— Видишь ли, милый, трудно сказать словами, какъ все это случилось! Это все Господь врно самъ устроилъ. По Его вол все такъ выходило.

Она смолкла на минуту, потомъ придвинулась ближе къ уступу скалы, граціозно оперлась на него и, освщаемая поднявшейся луной, начала говорить. Нжно и гармонично зазвучалъ ея голосъ среди царившей вокругъ насъ тишины. Чудная моя говорила долго и много, но постоянно путалась и прибавляла, что словами разсказать все, что было въ ея прошлой жизни — трудно. Вотъ что узналъ я отъ нея.

XIV.

Она не помнила Малороссіи и знаетъ объ ней только то, что тамъ зимой на всей земл лежитъ глубокій снгъ, какой въ Крыму только въ горахъ бываетъ. У нея нтъ ни отца, ни матери, она сирота и ей это очень грустно, но она надется увидаться съ ними, когда будетъ у Бога. Съ тхъ поръ какъ она помнитъ себя, то уже любитъ сидть одна въ своемъ царств. Изъ него все видно: и море, и горы! Съ татарками она никогда не играла, а русскихъ никого близко не было. Она привыкла обходиться безъ людей, строила себ башни и церкви изъ песку и камней въ своемъ садик и горько убивалась, когда какой нибудь забжавшій татарченокъ разоритъ ея работу.

Такъ минуло ей одиннадцать лтъ и года эти принесли съ собой только грустное. На нее стало находить думанье. И много чудного и глупаго шло ей въ голову. Захотлось ей птичкой быть, захотлось летать далеко, далеко… за конецъ моря! А пожалуй, и туда — гд край земли. Долго мучилась она съ этимъ желаньемъ.

Иногда подъ вечеръ или въ ясную звздную ночь ей сталъ уже шептать кто-то, что у нея есть крылья, большія, крпкія. Она иногда даже щупала рукой спину свою. Авось, и въ правду выросли крылья. Сильно чувствовала она, что можетъ летать, а рукой тронетъ — нту крыльевъ. Разъ, когда жаворонокъ поднимался надъ заливомъ и пропалъ въ синемъ неб — она такъ и залилась слезами. Цлый вечеръ плакала.

Однажды, гуляя, она наткнулась на виноградникъ, въ которомъ работало много татаръ. Часто видала она, какъ они работаютъ, но не удивлялась, а теперь удивилась и долго глядла на нихъ.

— Зачмъ ты работаешь? спросила она перваго.

— Денегъ надо, отвчалъ татаринъ.

— Зачмъ?

— Мало ли зачмъ. Вонъ у сосда лошадь куплю.

— Ну, а ты? обратилась она къ другому.

— Зачмъ работаю-то? А за тмъ, что мн Сеидъ-Мустафа за эту работу лсъ даетъ.

— На что?

— Для хаты новой. Въ старой плохо.

— Ну, а ты? У тебя ни семьи, ни хаты нтъ! сказала она третьему. Вдь ты чабанъ. Теб бы только собаку позле имть. Зачмъ теб деньги?

— Мн нужне ихъ всхъ. Я бросилъ чабанство. Коплю на дорогу, иду въ Мекку поклониться гробу пророка.

Многихъ еще переспросила она. Никто не былъ: просто! у всякаго было что нибудь свое на ум. Задумалась она… и долго думала. У нея не было ничего на ум. Они татары, нехристи, а она православная христіанка и такъ живетъ… Снова стала она разспрашивать. Покойникъ, отецъ Степановъ, ея сдой и другіе, тоже, оказалось, имютъ свое на ум. Только она одна, глупая, просто живетъ.

— Сдинька, давай мн работу, давай! стала она приставать къ своему старику. Не хочу я такъ жить.

— Татарину или иному русскому надо семью кормить, оттого и работаютъ, отзывался старикъ.— А у тебя все есть. Теб не слдъ мучиться. Живи себ припваючи, дитятко. На то у насъ и работница, чтобы ты ни о чемъ не тужила.

Но она пристала: давай, да давай работу. Даже чуть не заплакала. Старикъ веллъ ей носить хворостъ и мыть самой ея платья. Тогда у нея были разныя цвтныя. Весело стало ей. Натаскала она хворосту такую кучу, что завалила всю кухню и крыльцо. А платья черезъ мсяцъ худыя стали. Совсмъ изорвала мытьемъ.

Старикъ не сердился, сшилъ новыя. Но разъ она задумалась и сказала ему: — На что же я все это длаю? И что изъ того будетъ, что я сама вымою платье или хворосту принесу? Чего мн ждать отъ этого. Сдой все молчалъ. Она бросила работу и заскучала.

— Не пойму я тебя, дитятко. Богъ всть что съ тобой длается, сказалъ разъ ей старикъ. Молись ты Господу. Онъ тебя облегчитъ.

Стала было она молиться, и много, но опять вернулась въ тоск.

— О чемъ молиться мн? говорила она старику.

Горько стало! а пуще всего уйти хотлось ей отъ всего и отъ всхъ, даже отъ сдого. Словно тсно стало ей, душно! Такъ и наровила она забраться на какую нибудь высь и сидть тамъ, не глядя ни на что. Все какъ-то легче.

‘Не найду ли я за моремъ, вонъ за его концомъ, то, что мн нужно’, думалось ей, сидя въ царств.

Садилась она въ лодку и здила въ море, и далеко здила, а до конца все не дохала. Она къ нему, а онъ отъ нея. Разъ ей особенно горько стало. Захала она далеко, измучилась, ночь цлую гребла, а до конца все не дохала. Онъ опять ушелъ. Бросила она весла въ лодку, перекрестилась и легла на дно.

Долго пробыла она въ мор. Противно стало ей ворочаться въ Тегерджи. Когда же вернулась, разсказала все старику. Онъ запечалился почему-то, но все молчалъ. Наконецъ разъ собралъ онъ ее въ дорогу и веллъ итти къ одной старушк, Серафим, которая живетъ около Ай-Петри.

— Она умная и поможетъ теб, только не скрытничай отъ нея, сказалъ старикъ.

Побывала она у этой Серафимы, и та помогла ей. Много узнала она отъ нея, чего прежде не знала. Узнала, что есть искуситель-сатана, который людей въ грхъ вводитъ, и что она сама, еслибъ не молилась, то пропала бы совсмъ. Перепугалась она, узнавъ, что есть на свт такое существо, и теперь пуще всего боится его. Такъ онъ ей и мерещится всюду! Узнала она, что есть также ангелъ-хранитель, приставленный ко всякому самимъ Господомъ. Онъ научаетъ доброму, надо его слушаться. Тогда сатану побдишь, и онъ броситъ человка.

— Наипаче, сказала Серафима, молись усердне Богу, соблюдай посты и держи себя строго. Не потшай сатану цвтными платьями, серьгами и башмаками. Носи самое нужное на себ. Ходи въ черномъ или въ бломъ. Молясь, клади больше поклоновъ. Затепли лампадку у образовъ и смотри за ней, чтобы вчно она горла — не потухала. Копи деньги и приноси мн. Я ихъ за тебя въ Кіевъ снесу, какъ пойду. Если хочешь работу, то, пожалуй, и работай что-нибудь, когда вздумается. Если будешь все это исполнять, какъ сказано, то на первый разъ Господь явитъ теб милость: доживешь ты до праздника, что бываетъ въ горахъ около Чатыръ-Дага и Ханъ-Чаръ-Дага, гд явилась въ дуб чудотворная икона много лтъ назадъ. Мы пойдемъ съ тобой туда. А теперь, молись больше, чтобы дожить до этого праздника.

Воротилась она отъ Серафимы, и все это стала исполнять, насколько силъ хватало. Славно начала она жить. Думанье пропало. Успокоилась она совсмъ. Теперь у нея было свое на ум. Чудного она больше ничего не длала, только разъ въ церкви, когда пли зазжіе паны: ‘иже херувимы’, случилось съ ней опять непонятное. Одно только ей удивительно. Если ей когда-нибудь казалось, что лампада, которую она завела, кром своей, въ часовн — можетъ потухнуть отъ сильнаго втра, то она готова была сейчасъ бжать, будь хоть за 20—30 верстъ, только бы этого не случилось… а когда нужно за хворостомъ итти всего-то за версту, то ей часто лнь. Иной разъ, собирая хворостъ, нагибаться не можетъ, спина устала, больно, а броситъ это и начнетъ поклоны класть — спин не больно.

До праздника жила она весело. Дни такъ и уходили, не успешь считать. Наконецъ наступилъ и праздникъ!…

Была она въ горахъ съ Серафимой у этой иконы, но хорошо не помнитъ, словно сонъ видла или Серафима будто ей разсказала, а сама она будто не была.

Когда же она вернулась, то ей стало такъ нехорошо, такъ мучительно, что не разсказать. Словно камень на душу легъ. А въ голов совсмъ пусто и опять потянуло ее за море!

И вспомнить-то больно объ этомъ времени, а тогда… умирать собралась! Побывала она еще у Серафимы. Согласились он въ Кіевъ итти, и это ее все-таки утшило немного.

Мучительное время пережила она.

Наконецъ однажды, года полтора назадъ, отправилась она въ воскресенье въ Алушту къ обдн, пришла ранехонько туда, прежде чмъ отперли церковь, и усталая сла на паперти около нищенокъ да и уткнулась съ печали лицомъ въ колнки. Очень ей грустно стало: она вспомнила, какъ бывало приходила сюда и весело, усердно просила Бога дожить до праздника въ горахъ. А теперь не о чемъ Ему молиться!

— Что пригорюнилась, дочка, о чемъ сгрустнулось? раздался надъ ней добрый, пріятный голосъ.

Она подняла голову. Предъ ней стоялъ старикъ-монахъ, съ длинной, предлинной блой бородой и глядлъ на нее. Глядлъ такими добрыми, хорошими глазами, что ей точно легче стало отъ однихъ глазъ этихъ.

— Грустно мн, батюшка, тоскливо мн жить на свт! сразу, прямо отвтила она ему, словно сдому своему.

Онъ слъ около нея, разспросилъ ее обо всемъ: кто она, что длаетъ? Она все ему разсказала, не задумалась, потомъ и у него спросила: кто онъ? Что у него за книжка въ рукахъ? Онъ сказалъ, что ходитъ по свту, на храмъ собираетъ, что много земель исходилъ. Аонскую гору видлъ, даже въ Іерусалим былъ. Она совсмъ потерялась, слушая его. Не замтила даже, какъ церковь отперли, какъ батюшка прошелъ, какъ народъ собрался и съхался изъ окрестностей. Онъ же и напомнилъ ей.

— Пойдемъ Богу молиться, говоритъ, а посл обдни, коли хочешь, я теб еще разскажу про Іерусалимъ.

Съ грхомъ прослушала она обдню. Только и думала: когда ей конецъ! Когда опять будетъ разсказывать монахъ? Никогда съ ней во всю жизнь такого гршнаго не случалось. Наконецъ вышелъ батюшка съ крестомъ, поздравилъ потомъ всхъ съ праздникомъ, и народъ сталъ расходиться. Монахъ вышелъ изъ алтаря и прямо къ ней. А въ рукахъ у него просфора, да большая такая.

— Вотъ теб, дочка, хлбца Божьяго, сказалъ онъ, за твое здоровье вынуто!

Такъ у нея сердце и прыгнуло. Заплакала она, закусивъ просфору. Давно не было ей такъ хорошо. Такой большой даже ея сдой никогда не вынималъ за ея здоровье. А монахъ-то этотъ стоитъ передъ ней да улыбается. Одну минуту ей даже страшно стало его лица.

— Откуда онъ такой добрый да чудной? со страхомъ подумала она. Но тотчасъ же опомнилась и стала благодарить, къ себ звать.

— Хоть мн это и не по дорог, а пойду, потому, ты мн больно приглянулась, сказалъ онъ.

Пришли они домой. Сдой ея принялъ странника ласково и онъ пробылъ у нихъ цлыя сутки. Монахъ долго и подробно ей разсказывалъ о гроб Господнемъ, о томъ, какъ много народу туда приходитъ со всхъ-то сторонъ и со всего-то свта. Расписалъ онъ ей вс мста іерусалимскія.

Она все молчала, все слушала, вздохнуть боялась, чтобы слова не пропустить. А въ ней самой непонятное творилось, точно копошилось что на сердц и росло, росло!…

Представилось ей, что она сама идетъ въ Іерусалимъ. Идетъ по разнымъ новымъ, чужимъ землямъ. Вотъ и пришла, молится у гроба Господня!!.. Сама она! Пришла и молится!!..

Она вдругъ задрожала и упала безъ силъ монаху въ ноги.

— Не губи меня! Кто ты? закричала она.

Монахъ поднялъ ее, усадилъ, долго успокоивалъ. Пришла она совсмъ въ себя и сказала:

— Я пойду въ Іерусалимъ! Давно просится душа моя туда. Пойду!

Долго молчалъ онъ, наконецъ сказалъ ей въ отвтъ:

— Иди! Хорошее дло, Богу угодное, душ спасительное.

Помолилась она предъ иконой, что была у него на груди, побожилась, что пойдетъ ко гробу Господню, и словно гора свалилась съ ея плечъ, словно все засвтилось свтле кругомъ нея.

Монахъ ушелъ ‘верстъ за тысячу’, сказалъ онъ, общаясь опять побывать.

А для нея началась истинно радостная жизнь.

Сдой сначала обмеръ отъ испуга, но когда она общалась не уходить, пока онъ живъ, то онъ успокоился совсмъ.

——

Все это разсказала мн моя Чудная съ грустью въ голос, иногда со слезами на глазахъ и часто сбивалась. Я только подъ конецъ услыхалъ о Серафим, а начала она со встрчи монаха. Часто память измняла ей, или она просто затруднялась выразить свою мысль, и надолго прерывался ея разсказъ.

Грустно мн сдлалось, когда я узналъ все это. Узналъ, что было у этой милой Чудной на ум, чмъ томилась она на бломъ свт.

Она кончила словами:

— Теперь у меня есть свое на ум и такое большое, трудное, хорошее… Молюсь я много, чтобы сподобиться быть въ Іерусалим. За лампадами хожу усердно. Если я вижу странника, нищаго, я сейчасъ его приголублю, накормлю, проведу въ горахъ. Мн думается, что когда я пойду странницей, то сама буду между чужими… что и меня тогда приголубятъ эти чужіе. Когда кого обижаютъ — я заступлюсь сейчасъ, чтобы и за меня заступились, когда я буду одна итти. Видишь, сколько у меня дла и заботъ, но я рада имъ. Чмъ ихъ больше, тмъ мн больше приходится свою дорогу въ Іерусалимъ улаживать.

Она вдругъ остановилась и произнесла задумчиво:

— Скажи мн, ты умне меня. Не могу я уразумть одного: когда этотъ монахъ заходилъ опять ко мн, я все разсказала ему, что длаю и зачмъ я длаю. Онъ слушалъ и все радовался, а когда уходилъ, то перекрестилъ меня и сказалъ такъ: ‘Прощай, дочка, будь счастлива, живи, какъ жила теперь, вруй, надйся на Господа, твори добро, и ты будешь въ Іерусалим непремнно. Ты дойдешь до него, переходя отъ одной лампады до другой, заступаясь за обиженныхъ, провожая странниковъ!’ Я стала тогда переспрашивать, но онъ сказалъ: ‘будешь въ Іерусалим, будешь!’ Перекрестилъ меня еще разъ да и ушелъ. Скажи мн, что это значитъ? Какъ же я дойду такъ до Іерусалима? Вдь, проводивъ странника, я ворочаюсь домой, а смотря за лампадами, вовсе не выхожу изъ Тегерджи. Это необыкновенно! Я все думаю объ этомъ и все ничего еще не придумала.

Я не сумлъ пояснить это моей Чудной. Я былъ слишкомъ молодъ, еще не разглядлъ впереди своего Іерусалима. Я еще и не думалъ, что онъ когда-либо выяснится и на моемъ кругозор. Я еще не зналъ, что всякій, стремясь къ своему Іерусалиму, стремится и къ нашему общему, дальнему, горнему!!…

XV.

Пестрымъ и веселымъ роемъ помчались дни, одинъ за другимъ, наполняя отрадой душу мою. Я былъ безпредльно счастливъ. Все улыбалось мн, все сливалось въ одно трепетное чувство наслажденья.

Словно упоительная и неумолчная пснь звучала надо мной, полная жизни и огня. Мой всечасный и неизмнный помыселъ — была Ксенія.

Я любилъ мою добрую, умную, красавицу какъ я сталъ звать ее — со всмъ безотчетнымъ, стремительнымъ пыломъ, со всей счастливой беззаботностью первой любви. Любилъ, но еще боялся этой мысли, этого слова.

Неразлучно проводили мы цлые дни. Вмст бгали за хворостомъ, провожали путниковъ, проходившихъ чрезъ Тегерджи, мыли ея блыя платья, поддерживали огонекъ лампады въ часовн.

Вмст ходили къ обдн, блуждали по окрестностямъ и длили пополамъ захваченный изъ дому хлбъ. Вмст веселились и грустили. Наконецъ вмст тайной молитвой благодарили Бога за то, что могущественной силой связало насъ.

Неумолкаемо, много и о многомъ толковали мы. Все занимало, всего жаждалъ ея свжій, еще нетронутый знаньемъ умъ. Все чаще оказывался я несостоятельнымъ предъ его всепоглощающей любознательностью. То, что когда-то называлось Ддиной Правдой, было давно исчерпано, и я безпрестанно обращался за помощью къ моему старику.

Сначала у насъ была одна постоянная работа. Мы очищали сводъ той развалины, гд встртились первый разъ въ грозу. Я вытаскивалъ камни, уравнивалъ землю. Ксаня чистила стны и часто останавливалась и задумывалась, ибо приходилось разрушать гнзда разныхъ владльцевъ этой развалины.

— Бдные! Прогоняетъ васъ злая Ксаня изъ вашихъ хатокъ! жалобно восклицала она каждый разъ.

Вскор все было вычищено и усыпано пескомъ, въ углу я прорубилъ отверстіе и устроилъ нчто въ род камина. На стнахъ появились полки, у входа дверь съ замкомъ. Вечера, проведенные когда-то у столярнаго станка, не пропали даромъ. Наконецъ, устроивъ скамейку, я перетащилъ еще сюда изъ дому одно изъ огромныхъ креселъ.

— Ну, это будетъ твое царство! сказала Ксаня, когда все было готово.

— Твое царство темное, мое лучше, говорила она.

Я шутя спорилъ противъ этого.

— Мое царство должно быть лучше! восклицала моя Чудная. Мое самъ Господь сдлалъ, а твое люди… да еще татары!

— Мы, а не татары!

— Мы только вычистили, а кто строилъ развалину? Татары! Говорятъ, что прежде, давно, тутъ ихъ молельня была.

Много спорили мы и смялись, когда рчь заходила о двухъ царствахъ, темномъ и свтломъ.

Потомъ у насъ появилось новое занятіе.

Однажды она съ смущеньемъ попросила меня выучить ее читать. Мы принялись за дло съ сумасшедшей страстью, и чрезъ дв недли она читала очень порядочно. Когда ей удавалось безъ ошибки прочесть страницу, яркая краска радости покрывала ея лицо. Немного спустя она захотла учиться писать. Это было трудне. Ея рука долго не поддавалась нашимъ усиліямъ, пальчики, непривыкшіе къ затйливымъ движеньямъ, упрямились. Мы придумали особый способъ держать карандашъ и дло пошло на ладъ.

Кром всего этого, мы, по ея желанью, по праздникамъ читали всегда Евангелія.

Часто, когда стемнетъ и поплыветъ по небу луна — ночную тишь прерывала пснь, то веселая, беззаботная. Откликомъ счастья была она! То страстно унылая, вызванная со дна души еще полу сознаннымъ чувствомъ. Плась всегда она тмъ, кого Ксаня звала теперь своимъ милымъ пвуномъ.

Ддъ мой зналъ, съ кмъ провожу я время, но ни разу не заговорилъ со мной о Ксан, когда же онъ встрчалъ ее, то проходилъ молча, даже, по словамъ ея, не поглядвъ ей въ лицо. Видть насъ вмст онъ могъ бы только или на скал, или въ церкви. Скала для него была высока и крута, Алушта далеко. Такимъ образомъ мы ни разу не встртились ему вмст. Ея старика я видалъ часто. Онъ былъ всегда одинаково любезенъ и учтивъ со мной, но къ себ не позвалъ ни разу и Ксан не веллъ звать. Домикъ ихъ былъ для меня загадкой. О внучк онъ не говорилъ со мной, и вообще велъ себя относительно меня какъ-то странно. Но я этого тогда не замчалъ. Не до того и было.

Со Степаномъ мы постепенно совсмъ разошлись. Онъ избгалъ меня и на мои смущенные вопросы, вызванные необходимостью, отвчалъ сначала неохотно, потомъ сурово, почти грубо. Когда же въ саду я проходилъ мимо него, онъ всегда прекращалъ работу и, опустивъ глаза, словно прислушивался къ моимъ шагамъ. Тяжелое впечатлніе производила на меня его неподвижная въ эти минуты фигура. Вмст съ тмъ онъ сталъ все чаще запивать и чаще поэтому пропадалъ съ дачи. Когда случалось намъ вмст съ Ксаней встртить его, мы на цлый день были грустны и задумчивы, но не говорили о немъ. Она еще съ перваго дня сказала, что отношенія ея съ нимъ дурныя давно.

— Почему мы не въ ладу, я теб не скажу и говорить о немъ съ тобой не хочу и никогда не стану. Богъ съ нимъ!— Вотъ все, что я узналъ отъ нея.

Но не отъ одного Степана бывали мы грустны. Случалось, что на мою Чудную находили минуты убійственнаго, тупого молчанья, преимущественно посл разговоровъ о ея будущемъ путешествіи въ Іерусалимъ, а равно и посл моихъ разсказовъ и уроковъ исторіи. Тогда, не смотря на мои вопросы, жалобы, просьбы, она или не отвчала, тоскливо мотая головой, или, приложивъ руку ко лбу, произносила задумчиво:

— Путается, все путается! Пропадаетъ твоя Ксаня!!

— Что путается?

— Не скажу. Это Господне дло. Это Онъ посылаетъ мн, можетъ быть, въ наказанье.

— Да вдь ты мучаешь меня… Я не знаю, что съ тобой длается!

— Милый, хорошій… Не могу… Не скажу… Посл, когда-нибудь…

Такъ прошло боле мсяца. Подъ конецъ Ксаня все чаще заставляла меня разсказывать ей что нибудь изъ исторіи или географіи. Иногда она мнялась въ лиц и, вскрикнувъ, начинала плакать. Такъ случилась, когда она узнала, что края у земли нтъ, что она вертится, а не солнце, что звзды не такія маленькія, какими кажутся человку.

Наконецъ, однажды она сказала, что уйдетъ къ Серафим на нсколько дней, и ушла на другой же день, не смотря на мои просьбы остаться.

Грустную недлю провелъ я, много думъ передумалъ. Я не могъ понять Ксаню! Я зналъ только, что она не юродивая, не дурочка, а напротивъ нчто иное. А что: иное? Я не зналъ и не находилъ на язык своемъ слова, чтобы назвать — смутно угаданное.

Она вернулась. Мы сошлись на скал. Она была немножко грустна.

— Прогони меня, милый. Разлюби, не видайся со мной. Лучше будетъ! Сама я тебя бросить не могу.

— Врно Серафима наговорила теб всякаго вздору!

— Ахъ, не говори такъ. Правда, она сказала мн про тебя… одно… но, я думаю, я чувствую, что она ошибается…

— Да что она говорила теб?

— Я ей разсказала про тебя. Она слушала все и потомъ сказала: Брось его, Ксанюшка, поскоре, не водись съ нимъ! Она говоритъ, что ты… Да ты не сердись, смотри!

— Говори, говори!

— Что ты меня въ грхъ вводишь! Совсмъ не любишь… Обманываешь…

Я съ ужасомъ слушалъ Ксаню и внутренно клялъ старуху.

— Очень она меня напугала сначала. Но потомъ я подумала и увидала, что быть безъ тебя не могу, что бросить… Бросить?! Да, не могу! Не могу! Только разсказывать ты перестань. Разсказы твои какіе-то нехорошіе… Они хорошіе, но мн-то отъ нихъ будто нехорошо… Ну, а самъ ты… ты милый. Понимаешь? Милый, милый и милый!.. прошептала она, наклонясь и глядя мн въ лицо свтлыми глазами.

XVI.

Упоенный счастіемъ, занятый одной Ксаней, я забылъ совсмъ о Степан. Грустно напомнилъ онъ о себ. Однажды я узналъ, что онъ пьяный свалился въ горахъ, расшибся и сломалъ себ руку. Тутъ только вспомнилъ я, что онъ уже давно пропалъ съ дачи, слдовательно давно запоемъ пьетъ. Я немедленно отправился къ нему, забывъ нашу размолвку. Тихо пройдя первую комнату, я остановился въ дверяхъ. Степанъ сидлъ на постели. Въ ногахъ, на полу, лежала рубашка въ крови и перепачканное платье. Лицо его пожелтло, осунулось и приняло грубое, животное выраженіе,— послдствіе долгаго пьянства. Сгорбившись и закрывъ глаза, онъ, казалось, дремалъ. Обвязанная рука висла на полотенц.

— Степанъ, произнесъ я нетвердымъ голосомъ. Онъ не шевелился. Я осмотрлся: везд былъ безпорядокъ, комната эта была далеко не такова, какою видалъ я ее прежде.

— Степанъ, снова, боле громко, произнесъ я.

Онъ поднялъ голову, безмысленно поглядлъ на меня, но вдругъ очнулся и отвернулся.

— Степанъ… ты, руку…

— Что теб? Ступай! Богъ съ тобой! вдругъ проговорилъ онъ. Ступай!

— Помилуй, Степанъ, отчего ты со мной такъ… Ты сердитъ?— достало у меня духу произнести. Такъ скажи, если…

— Скажи, скажи… Что мн говорить? Мн съ тобой говорить не о чемъ…

— Я не знаю, въ чемъ я виноватъ, произнесъ я довольно твердо. Я у тебя ничего и никого не отнималъ.

Онъ страннымъ взоромъ глянулъ на меня.

— Да, никого!— повторилъ я, и вдругъ, ршившись прибавилъ:— Она и прежде съ тобой мало зналась. Стало-быть, я ничего не измнилъ. Ни въ чемъ не виноватъ.

Степанъ выпрямился.

— Не виноватъ?! Знаю я это! Да я-то?.. Голосъ его дрогнулъ.— Я-то разв виноватъ въ чемъ? Кабы не грхъ, давно бы, кажется, кончилъ съ собой.— И онъ махнулъ рукой.— Уйди, сдлай милость, уйди!

— Зачмъ же ты хочешь разсориться со мной. Если я не виноватъ… ни въ чемъ.

Онъ не сразу отвчалъ.

— Эхъ, панычъ, знаю я, что ты совсмъ не виновенъ. Да пойми ты! Сердце-то мое ужъ не лежитъ къ теб. Противенъ ты мн теперь, ненавистенъ… Убилъ бы, кажется, не раскаялся. Уйди! уйди!— произнесъ онъ вдругъ, чрезъ нсколько минутъ.

— Да вдь я все-таки..— началъ было я.

— Ступай же!! закричалъ онъ вдругъ. Не мучь меня.

Я пошелъ было къ дверямъ.

— Стой! вдругъ прибавилъ онъ. Помни только… хорошо помни… Загубишь ее, то… я тебя загублю. Дьяволу душу продамъ, но… загублю. И онъ быстрымъ движеніемъ отвернулся въ уголъ.

Я тихо вышелъ.

— Что онъ? Сломалъ руку? Мучается?

Я въ изумленьи поднялъ голову, услышавъ голосъ Ксани. Она сидла на порог его домика.

— Да. Онъ мучается. Только не отъ руки! отозвался я.

Она глянула мн въ лицо, потомъ понурилась и тихо пошла по дорог. Я пошелъ за ней.

— Ахъ, милый, заговорила Ксаня чрезъ нсколько времени. Ты вотъ любишь меня, а не такъ какъ Степанъ. Твоей любви я не боюсь. А Степанъ на меня только страхъ наводитъ.

— Вдь вы были съ нимъ когда-то въ ладу?

— Да! Только давно. Разъ, съ годъ тому будетъ… Ахъ! не люблю я про это разсказывать, и думать-то не люблю.

— Такъ не разсказывай, Ксаня.

— Теб нужно. Пусть ты будешь знать. Разъ мы пошли гулять, какъ часто длали. Пришлось переходить большой потокъ. Онъ всегда переносилъ меня на рукахъ, ну, вотъ и въ этотъ разъ тоже… Онъ взялъ меня на руки, и вдругъ я увидала, что руки его дрожатъ… Я побоялась упасть въ воду и обняла его, я не обласкать хотла, а только удержаться, а онъ вдругъ… вдругъ меня поцловалъ. Ахъ, дурно, нехорошо поцловалъ! Онъ такъ нехорошо это сдлалъ, что у меня сердце замерло. Я выскочила у него изъ рукъ въ воду и чуть не захлебнулась, а потомъ, когда онъ меня вынулъ изъ воды, то я заплакала и бросилась отъ него бжать. Посл этого онъ было продолжалъ со мной заговаривать, да я все наровила какъ бы съ нимъ не видаться. Онъ замтилъ и тогда ужъ совсмъ пересталъ подходить ко мн и началъ словно нарочно вино пить.

Она замолчала. Мы погуляли немного, потомъ зашли по дорог въ развалину. Ксаня, поджавъ ножки, услась на кресл. Я помстился около нея на скамейк и задумался.

‘Поцловалъ ее, вертлось у меня въ голов. Поцловалъ?!’

Я посмотрлъ на нее, и мн стало какъ-то неловко. Мн показалось, что я ничего бы не желалъ такъ сильно, какъ сдлать то же, что Степанъ. Мн показалось даже, что это желаніе уже не въ первый разъ приходитъ мн… Я отвелъ глаза отъ ея задумчиваго личика, краска, противъ воли, бросилась мн въ лицо, и подъ нахлынувшей волной дотол невдомаго мн чувства я собирался уже уйти.

— Да, очень онъ мн противенъ… Весь, заговорила снова Ксаня. Большой, толстый, руки какъ желзныя, лицо тоже какое-то… Видно, что онъ силачъ. Ну, и пьетъ! Иногда мн его очень жаль. Особливо, когда онъ смотритъ на меня, въ церкви или гд здсь. Зачмъ онъ не любитъ меня, какъ ты и какъ я тебя.

— Онъ такъ же и любитъ. Любовь одна.

— Нтъ, милый, я думаю, что она разная… Ты не смйся! Право! Вотъ хоть я: я сдого люблю много и тебя тоже — а разно. Прежде не разно, а теперь разно!

— Какъ разно?

— Да! Сдой вонъ дома, и я спокойна. А ты уйдешь, я не спокойна, мн неловко, ты будто половину меня съ собой унесъ. Тебя мн хочется все видть, чмъ ты ближе, тмъ мн лучше. Я люблю даже рукой тебя слышать! Ну, а ты какъ меня?…

— Право, не знаю… не думалъ…

— Дай руку.

Я спокойно подалъ ей мою руку. Она весело улыбнулась,взяла ея обими своими и стала гладить. Мы словно нечаянно поглядли другъ другу въ глаза. Она вдругъ отдернула руки и отвернулась.

— Что ты, Ксаня?

— Ничего. Прощай, домой надо…

— Когда увидимся?

— Не знаю…

— Я вечеромъ приду въ твое царство.

— Хорошо, и я…

Но вечеръ я провелъ на скал одинъ одинехонекъ… Ксаня обманула, солгала! Это случилось съ ней въ первый разъ и было не даромъ.

XVII.

Настало тяжелое время.

Образъ моей Чудной — то скучный, съ горечью въ стиснутыхъ губкахъ, то неестественно веселый, съ порывистыми движеніями, недосказанными фразами — измучилъ меня.

Она, очевидно, избгала встрчи со мной. Когда же встрчались мы нечаянно, то она всегда какъ-то замысловато, сдержанно разговаривала со мной и кончала большею частью какой-нибудь неожиданной выходкой, повергавшей меня въ полное смущеніе или недоумнье. Ужъ не со словъ ли старухи перемнилась она? мучило меня. Тогда я уходилъ съ дачи, чтобы не встртить мрачнаго Степана, блуждающаго съ подвязанной рукой по тропинкамъ сада. Дома я тоже не сидлъ: тамъ былъ старикъ ддъ, который не могъ скрыть отъ меня своего неудовольствія.

Одинъ день врзался особенно въ моей памяти. Недлю спустя, посл нашей странной сцены въ моей развалин, мы подъ вечеръ нечаянно сошлись у фонтана. Мы видлись утромъ, но снова какъ-то сухо поздоровались. Она принялась мыть свои платья, молча, съ напряженнымъ вниманіемъ, я слъ около нея. Ея маленькій лотокъ съ бльемъ, удары валька, эхо которыхъ улетало дробиться о близъ возвышавшуюся скалу, напомнили мн нашу первую встрчу на дорожк и… все это прошлое, иное, боле свтлое, боле дтское!

Скоро голосъ ея вывелъ меня изъ задумчивости. Она странно, даже грубо просила меня спть.

Я началъ одну псню, которую плъ рдко. Ея грустный напвъ былъ мн по душ въ эту минуту.

— Другую! Не хочу этой! Надола мн эта, произнесла она, вдругъ прерывая меня.

— Помилуй, Ксаня. Ты эту во второй разъ только слышишь, а можетъ быть даже и въ первый.

Она ничего не отвчала. Я началъ другую. Она неподвижно слушала, глядя на струю воды, бившую изъ фонтана, потомъ взяла свой валекъ и стала такъ стучать имъ по платью и по доск, что совершенно заглушила мой голосъ. Я смолкъ и съ грустнымъ недоумньемъ посмотрлъ на нее. Она нервно захохотала, устремивъ на меня неподвижный взоръ, и съ силой швырнула валекъ въ бассейнъ фонтана. Онъ плашмя упалъ на воду. Густыя брызги разлетлись во вс стороны, попавъ ей на горло и грудь, обнаженные отъ разстегнутаго ворота. Ксаня измнилась въ лиц, на мгновенье окаменла, потомъ упала на скамью и вдругъ зарыдала, задыхаясь и закрывая лицо руками.

Трепетъ пробжалъ по мн.

— Ксаня, Ксаня! могъ я только выговорить, приблизясь къ ней.

Она вдругъ ощупала себ голову, и быстро вскочивъ со скамьи, убжала, не глядя на меня.

Долго стоялъ я понурившись около пустой скамьи. Старуха Серафима пришла мн на умъ. Хотя я почти врилъ тогда со словъ Ксани въ умъ этой старухи, но она все-таки была мн ненавистна. Я предчувствовалъ, что все дурное и грустное придетъ ко мн непремнно отъ нея.

Я ршился дождаться Ксани, чтобъ поговорить, и слъ около фонтана. Однообразный, нескончаемый гулъ его томительно надрывалъ душу мою…

Такъ застала меня ночь. Тогда я поднялся съ мста, досталъ валекъ, плававшій въ фонтан, положилъ его вмст съ бльемъ на лотокъ, потомъ, наскоро нарвалъ разныхъ полевыхъ цвтовъ на газон, сплелъ внокъ и положилъ его поверхъ блья. Отойдя, я полюбовался моей пирамидой и пошелъ домой, но, поворачивая за уголъ, снова оглянулся на фонтанъ. Съ противоположной стороны явственно послышались мн чьи-то шаги.

Луна ярко освщала фонтанъ, скамью и всю небольшую площадку. Ясно разглядлъ я широкоплечую фигуру Степана. Онъ прямо подошелъ къ лотку и швырнулъ внокъ на землю, потомъ тихо опустился на скамью и не шевелился.

‘Неужели онъ ее будетъ ждать?’ подумалъ я и ршилъ остаться ждать тоже. Прошло такъ около часу. Наконецъ, гд-то неподалеку почудился мн едва слышный напвъ моей любимой псни, я прислушался: пла Ксаня. Голосъ ея мелодично звучалъ надъ дремлющимъ садомъ, она тихо приближалась къ роковому мсту, гд виднлась мн неподвижная фигура Степана.

Вотъ голосъ звучитъ все ближе и ближе, уже слова долетаютъ до моего уха. Я хочу броситься впередъ, но ноги мои словно приросли къ дорожк.

А голосъ звучитъ все ближе… Ксаня уже за нсколько шаговъ отъ фонтана. Слова ея псни громко раздались въ кустахъ. Степанъ, какъ-бы пробужденный отъ сна, поднялъ голову, вздрогнулъ отъ этой псни, всталъ было съ лавки и снова опустился на нее. Вотъ голосъ смолкъ, и блая фигура Ксани медленнымъ, спокойнымъ шагомъ вышла по дорожк на площадку. Руки скрестились на груди, маленькая головка опустилась надъ ними въ полузабытьи.

Выйдя на площадку, она слегка вздрогнула и остановилась. Степанъ шевельнулся. Я какъ околдованный остался на мст.

— Ты меня боишься какъ лшаго, едва слышно прозвучалъ голосъ Степана.

Ксаня быстро подошла къ фонтану, подняла лотокъ и поставила на голову.

— Я не знала… Я думала, тутъ никого нтъ.

— Господи! Вдь я не злодй какой, чтобы меня такъ бояться! снова произнесъ Степанъ, не шевелясь и даже не поднимая головы.

Ксаня случайно наступила на внокъ, быстро нагнулась и подняла его.

Наступила минутная пауза.

— Что это? произнесла она вдругъ твердымъ голосомъ, протягивая къ Степану руку съ внкомъ, а другою придерживая на голов лотокъ. Степанъ молчалъ.— Я знаю, чей этотъ внокъ, кто его сплелъ, а кто его изорвалъ… Какъ это нехорошо, зло! крпкимъ голосомъ прибавила она и повернувшись пошла отъ фонтана. Степанъ вскочилъ и бросился за ней. Она быстро обернулась.

— Что теб?… явственно долетлъ до меня шопотъ, полный какой-то невыразимой силы.

— Онъ загубитъ… Бойся его! Онъ загубитъ тебя и броситъ…

Ксаня молча отвернулась и скорымъ шагомъ скрылась съ площадки. Степанъ долго не трогался, потомъ, тяжело переступая, вернулся къ скамь и опустился на нее, точно ноги отнялись у него.

Съ тяжелой и горячей головой вернулся я къ себ.

Долго чудилась мн площадка фонтана и дв фигуры, освщенныя луной. Долго повторялъ я со злобой слово, вырвавшееся у меня въ первую минуту:

— Лжетъ! лжетъ! лжетъ!..

Вдругъ что-то перелетло чрезъ перила моего открытаго балкона и съ шумомъ упало къ моимъ ногамъ. То былъ большой внокъ изъ всевозможныхъ цвтовъ.

Я быстро вышелъ на балконъ. Все было тихо кругомъ.

— Ксаня! Гд ты? довольно громко произнесъ я, перевшиваясь черезъ перила.

Но все было тихо и только милое имя ея раздалось надъ пріумолкнувшимъ садомъ. Я остался на балкон, грустно озираясь кругомъ себя. По бокамъ балкона вытянулись два высокіе тополя, и стоятъ словно два молчаливые сторожа. Впереди, на сромъ фон моря, отчетливо рисуется густой и красивый каштанъ, за который поворачиваетъ освщенная луной дорожка и спускается къ берегу, гд чуть слышной трелью разсыпаются волны. И вдругъ я вижу, что по заливу, въ который смотрится какъ въ зеркало луна, расчеркнувъ его пополамъ переливчатой серебряной лентой, шибко удаляется отъ берега и уносится въ открытое море небольшая лодка.

— Въ ночную пору хать въ полное море? задаю я себ вопросъ. Неужели это она? Лодка отчалила отъ нашего берега. Въ лодк виднлась блая фигура!!.

XVIII.

— Не можешь ли ты създить въ Ялту? холодно спросилъ меня ддъ на другой день за обдомъ.

— Если нужно, то съ удовольствіемъ.

— Въ такомъ случа прикажи Бекташу осдлать лошадь, я пойду запишу все, что теб надо закупить и сдлать.

‘Не понимаемъ мы съ ддомъ другъ друга или слишкомъ понимаемъ?’ мучился я къ ожиданьи отъзда.

Наконецъ, холодно простившись съ старикомъ, я вышелъ изъ дому. Лошадь стояла передо мной, я не садился. Мн грустно было не проститься съ ддомъ по старому. Но если вернуться, то пожалуй придется объясниться. У меня на совсти ничего нтъ дурного… Да! ничего… или очень, очень много. Я вскочилъ на лошадь и съ мста пустился вскачь.

— Подпруги плохія, замтилъ мн вслдъ Бекташъ.

Черезъ полминуты я былъ уже на краю деревни.

— А! панычъ! Куд-да? весело крикнулъ Османъ съ своей хаты.

Но только облако пыли было ему отвтомъ.

Ддъ не выходилъ у меня изъ головы.

Когда я възжалъ въ городъ, солнце уже закатывалось. Сдлавъ кое-какія покупки и отдавъ лошадь на постоялый дворъ, я отправился на почту узнать, въ которомъ часу на другой день откроется контора. При выход оттуда мн загородила дорогу какая-то фигурка, уже давно ходившая за мной по пятамъ.

— Молодой панъ опоздалъ на почту, молодому пану надо ночевать. Хочетъ молодой панъ квартиру, дешевую, дешевую…

Предо мной стоялъ грязный жидъ съ рденькой бородкой, порыжвшій кончикъ которой какъ-то смшно топырился впередъ. Онъ усердно мигалъ глазками, ежеминутно приподымая ермолку.

Я согласился, жидъ просіялъ, потомъ взвизгнулъ довольно громко, и на этотъ взвизгъ выросъ изъ земли другой жидъ, но только крохотный, лтъ семи и еще грязне стараго. Мотнувъ головой на вызвавшіе его звуки, жиденокъ кинулся отъ насъ какъ стрла и исчезъ въ переулк.

Мы двинулись и, пройдя довольно большое пространство, приближались къ застав.

— Куда же вы меня ведете? вонъ изъ города?

— А, нтъ, нтъ! Вотъ и домъ, гд садики! пропищалъ онъ, показывая на заставу.— Хорошіе садики, хорошо пахнутъ, молодому пану будетъ лучше за городомъ и дешево… и-и-и какъ дешево!

И жидъ прислъ чуть не на корточки, желая, вроятно, наглядно представить мн дешевизну квартиры.

Мн не хотлось ночевать вн города въ жидовской лачужк… но… совстно было отказать. Старикъ, очевидно, уже распорядился для меня. Мы вышли изъ города.

— И вотъ пришелъ панъ! и вотъ пришелъ! заговорилъ онъ, поворачивая во дворъ маленькой, ветхой, полуразвалившейся лачужки и входя въ открытую дверь.

Вонь, духота и грязь встртили меня. Я остановился.

— А, это не пану, не пану. Панъ въ другой комнат будетъ, заговорилъ онъ поспшно, замтя мое движеніе. Вторая комната была еще грязне, но третья изъ сравненія съ двумя первыми показалась мн чистой. Худая, некрасивая жидовка, съ лицомъ и руками шафраннаго цвта и чуть не въ рубищ, выносила изъ моей будущей комнаты цлые вороха. Тутъ были и разноцвтныя подушки, и табакъ въ листьяхъ, и панталоны и остатокъ половой щетки, и тряпки, и миски, и лукошко съ кореньями и только-что ободранная шкура съ какого-то животнаго. Очевидно было, что эта комната первый разъ отъ роду брала на себя должность нумера гостиницы. Я потребовалъ сна и легъ, почти не раздваясь. Жидъ повертлся около меня, предложилъ постель, стоявшую въ углу, ужинъ, чай, цпочку изъ чистаго, пречистаго золота, но я отказался отъ всего, и онъ вышелъ. Я тяжело опустилъ голову на связку покупокъ, служившихъ подушкой, и тотчасъ воротился мыслію въ Тегерджи. Дорога и усталость нсколько сгладили послднія впечатлнія, только свтлое прошлое приходило мн на умъ. Но вотъ это прошлое начинаетъ сливаться съ чмъ-то инымъ, никогда не бывавшимъ. Я на скал около Ксани, и нескончаемо цлую ее. Вдругъ выростаетъ около насъ Стенаньи начинаетъ нещадно рзать мн ногу. Бсаня смется надъ моей болью, а онъ уже начинаетъ вбивать что-то острое мн въ голову. Ксаня все смется, и глаза ея страшно свтятся. Степанъ вдругъ пропадаетъ, а Ксаня начинаетъ тихо плакать.

Я проснулся. Голова моя лежала на угл чего-то торчащаго изъ связки покупокъ. Страшная судорога свела мн ногу, но тихій, сдержанный плачъ ясно доносится изъ сосдней комнаты. Сквозь небольшую трещину двери падалъ лучъ свта. Я подождалъ немного и, наконецъ, когда нога моя снова пришла въ нормальное состояніе, тихо подошелъ къ двери. У стола, гд горлъ ночникъ, сидлъ мой жидъ въ одной грязной рубашк и считалъ деньги. Жена его сидла на постели, искоса поглядывая на него, и плакала…

Подъ утро меня опять разбудилъ стукъ, плачъ и дикіе крики въ сосдней комнат. Я вскочилъ и отворилъ настежь об двери. Жидъ съ палкой въ рукахъ кричалъ что-то надъ женой, которая сидла теперь на полу и, прикрываясь отъ мужниной палки, рыдала и дико взвизгивала. У окна сидлъ молодой еврей, лтъ двадцати, очевидно сынъ, глядлъ въ окно и лъ большую морковь, очищая ее ножемъ. Въ углу забились вмст вчерашній жиденокъ и тощая собака, тоскливо нывшая, искоса поглядывая на палку и хозяина.

Жидъ, стоя ко мн спиной, снова прокричалъ что-то. Жена отрицательно мотнула головой. Палка просвистала по воздуху, женщина дико взвизгнула, но не тронулась съ мста.

У меня помутилось въ глазахъ.

Я стремительно бросился къ жиду, выхватилъ палку и невольно замахнулся на него. Онъ обернулся и отступилъ. Молодой еврей бросилъ морковь, вскочилъ съ своего мста и ушелъ въ уголъ.

— Не ваше дло, молодой панъ, не ваше дло, вскрикнулъ старикъ разсерженнымъ голосомъ.

Я хотлъ что-то выговорить. Кто-то сзади вырвалъ у меня палку. Я оглянулся въ свою очередь. Это была жена.

— Молодъ еще въ чужія дла мшаться! пробормотала она по-русски, гнвно глядя на меня. Я стремительно вышелъ на крыльце. Впервые мн приходилось наталкиваться на подобную сцену. При расплат жидъ запросилъ три рубля. Еслибъ не больная жена, которая занимала до меня эту комнату и которую я обезпокоилъ, говорилъ онъ, тогда онъ взялъ бы только полтинникъ. Я отдалъ требуемыя деньги и, собравъ свои вещи, бросился вонъ изъ этой лачужки.

XIX.

Посл трехчасовой зды, я наконецъ свернулъ съ большой дороги на береговую тропу, которая живописно и весело вилась предо мной. То спускалась она въ лощины и, перерзавъ горный потокъ, быстро несущійся въ море, снова всползала на верхушку какого-нибудь прибрежнаго холма или на край голой, сожженной солнцемъ скалы и каймой проходила по ней, прилпившись надъ обрывомъ, подъ которымъ пнятся и гудятъ разбивающіеся валы, то, отдалясь слегка отъ берега, утопала въ тнистой чащ богатой крымской растительности и извивалась какъ змя, среди зелени, цвтовъ и красноватыхъ камней.

Много садовъ и холмовъ, скалъ и ущелій, много татарскихъ деревень, красиво раскидавшихся по скату горъ и по цвтущимъ долинамъ, осталось за мной, но я едва замтилъ ихъ. Я думалъ о предстоявшей встрч съ своимъ старикомъ. Неужели будутъ продолжаться опять т же отношенія? Разумется! Что-жъ могло перемнить ихъ?

Наконецъ, при одномъ изъ безчисленныхъ, крутыхъ поворотовъ моей береговой дороги, я увидалъ верстахъ въ двухъ знакомый мысъ. Маленькая часовня блется на гор, примыкающая къ ней красноватая скала высунулась въ море и купается въ его лазурныхъ водахъ. Это Тегерджи! Я невольно уменьшилъ шагъ лошади, какъ бы желая отдалить моментъ возвращенія.

— Пвунъ! явственно раздалось надо мной.

Я поднялъ голову. На одномъ изъ большихъ камней, выступающихъ изъ земли и почти висящихъ надъ дорогой, я увидалъ блую фигуру Ксани. Она сидла на самомъ верху и, облокотивъ головку на руку, весело глядла внизъ. Я остановился.

— Зачмъ ты здсь?

Она ловко спустилась съ камня и черезъ минуту была около меня. Я повторилъ вопросъ. Она потупилась.

— А затмъ, что пвунъ похалъ не простясь съ Ксаней, а пріхавши, вошелъ бы прямо въ домъ, ну, вотъ Ксаня и хотла подождать его на дорог. Сказать ему: здравствуй.

— Милая… давно ты здсь?

— Я и ночевала на камн!…

— Какъ ночевала?

— Да! только какъ было жестко. А ночью, когда подулъ втеръ, какъ стало холодно! Я даже побгала тутъ по камнямъ среди ночи, чтобъ согрться, напугала какого-то прозжаго и опять услась на мсто. Какъ было скучно тоже, я все смотрла на дорогу, чтобы тебя не пропустить. Много прохало народу, а моего пвуна все нтъ. Я такъ и уснула. Однако кто детъ — я сейчасъ проснусь, гляжу: не мой ли? Какъ смшно было! Мн всхъ видно, а меня никому не видно! Сегодня утромъ молилась Богу, пола хлбца, который взяла изъ дому, и опять принялась смотрть на дорогу. Вотъ и дождалась! Ну, вотъ все! Что ты глядишь такъ?

Ксаня говорила скоро, личико ея оживилось и улыбалось мн.

— Ксаня! вдругъ вымолвилъ я.

— Ну?

Я молчалъ, не зная что сказать. Слишкомъ много просилось заразъ съ языка въ отвтъ на все слышанное.

— Чтожъ ты молчишь? А?

— Ты… такая милая, такая…

Я снова остановился и сталъ перебирать поводья.

— Ну, теперь, прощай. Тебя ддъ ужъ врно давно ждетъ. Только смотри, когда солнце будетъ заходить, надо итти за хворостомъ. А Ксаня одна не пойдетъ, прибавила она нараспвъ.

— Стало быть, мн съ ней надо итти!

— А Ксаня одна не пойдетъ, шаловливо повторила она тмъ же голосомъ.

Я было тронулъ лошадь, но опять остановился, мн просто стыдно стало бросить Ксаню одну, на той же дорог, гд провела она чуть не сутки, дожидаясь моего возвращенія.

— Пойдемъ вмст пшкомъ, а лошадь я поведу за собой, проговорилъ я вдругъ.

Я уже хотлъ слзать долой, когда вдругъ мн пришла въ голову мысль, показавшаяся мн великолпною.

— Вдь ты здишь верхомъ?

— Я-то? Лучше всякой татарки. Только я такъ не люблю по вашему, какъ татарки, я по своему, бокомъ.

— Такъ садись ко мн въ сдло и подемъ. Вдь здятъ же постоянно татары вдвоемъ, а мы оба будемъ не тяжеле одного.

— Чудо! Чудо! И какъ весело будетъ, воскликнула она, хлопая въ ладоши.

Я отодвинулся назадъ на край сдла.

— Куда же ты двигаешься? Разв такъ здятъ? Садись совсмъ въ сдло, бери поводъ въ лвую руку, вынь ногу изъ стремени. Эту, эту, правую.

Я повиновался. Она поставила ногу въ стремя, ловко услась бокомъ на холк лошади и повернулась ко мн.

— Чудо! Чудо! Бери теперь поводья въ правую руку, а лвой держи меня. Ну! держи же! Что-жъ ты глядишь? Держи, а то я упаду назадъ.

Неровно и боязливо забилось во мн сердце. Руки не повиновались мн, и я почти насильно заставилъ себя обхватить ее.

— Уй! какая высокая лошадь! воскликнула она оглядываясь. Держи же крпче. Ну, а я вотъ такъ. Теперь ступай хоть вскачь, такъ не упаду!

И совершенно повернувшись ко мн, она обняла меня руками, и слегка закинувъ головку назадъ, весело разсмялась мн въ лицо. Кровь бросилась мн въ голову, и я невольно отвелъ руку, которая обхватывала ее. Она покачнулась назадъ, вскрикнула и съ испугомъ крпко прильнула во мн. Первое чувство прошло, сказалось другое, и руки мои сами собой обвили ее и словно онмли вокругъ ея стана…

Ксаня вздрогнула и замерла. Прошло мгновенье, глаза наши встртились, и яркая краска разлилась по лицу ея, она опустила глаза.

— Пусти!!— чуть слышно пролепетала она и, соскользнувъ на землю, отвернулась отъ меня лицомъ къ морю.

— Я лучше пшкомъ… долетла до меня ея смущенная ложь. Я хотлъ что-то сказать, но голосъ мой не повиновался мн. Лошадь тронулась отъ невольнаго движенія поводьями.

На поворот я черезъ силу оглянулся. Ксаня стояла на томъ же мст, въ той же поз, глядя на море.

Я погналъ лошадь во весь духъ, но не могъ ускакать отъ милаго, тихо оробвшаго взора, огнемъ проникавшаго мн въ душу, отъ милаго стана, замиравшаго на груди моей, отъ теплыхъ рукъ…

Напрасно лошадь моя вскачь уносилась отъ Ксани, призракъ ея будто мчался со мною въ сдл!…

Вотъ изъ-за угла появилось Тегерджи. Блая часовня, блый домъ! Круто остановилъ я лошадь, соскочилъ долой и бросился прямо… не къ дду, а къ себ въ комнату.

——

Прошло около недли.

Жгучее, незнакомое мн дотол чувство задавило меня.

Днемъ я безсмысленно бродилъ изъ комнаты въ комнату, съ балкона на крыльцо и съ крыльца на балконъ, изрдка ршался выходить въ садъ, но не отдалялся отъ дома, боясь встрчи…

Ночью я метался по постели почти въ бреду, вставалъ и ложился и снова вставалъ. Измученный, я засыпалъ подъ утро, но и во сн сожигалъ, пугалъ и будилъ меня… все тотъ же призракъ.

Вскор онъ по цлымъ днямъ, словно опутывая раскаленной стью все существо мое, душилъ, томилъ меня въ своихъ страстныхъ объятіяхъ и, наполняя стыдомъ, тоской и ужасомъ, просилъ, требовалъ, отнималъ у меня… поцлуи!…

Наконецъ я выбился изъ силъ, и однажды около полудня попробовалъ было лечь спать, но не прошло минуты, я вскочилъ и задыхаясь остановился среди комнаты.

Взоръ мой нечаянно упалъ на топоръ, висвшій въ углу. Я сорвалъ его вмст съ гвоздемъ, стремительно выбжалъ въ садъ и всадилъ нсколько разъ въ первое попавшееся дерево, потомъ вдругъ остановился и далеко швырнулъ его отъ себя. Безсмысленно простоявъ съ минуту у изрубленнаго дерева, я пустился бжать вонъ изъ сада. Пробродивъ цлый день и возвращаясь домой уже посл захода солнца, я вдругъ нечаянно наткнулся на знакомый табунъ ословъ и лошаковъ. Тутъ я вспомнилъ, что между ними есть одинъ по прозвищу шайтанъ, т. е. чортъ, на котораго никогда никто изъ татарчатъ не смлъ садиться, потому что онъ былъ страшно бшенъ и золъ.

— Вотъ кого мн надо! закричалъ я, увидя его.

Невроятную дерзость и ловкость почувствовалъ я вдругъ въ себ и чрезъ секунду, вспрыгнувъ сзади, былъ на немъ. Лошакъ вздрогнулъ и остановился, не дожевавъ травы. Около восьми лтъ никто не садился на него.

Я снялъ поясъ и сильно стегнулъ его мдной пряжкой. Онъ издалъ какой-то дикій звукъ и, бросившись въ сторону, ударилъ задними ногами, я покачнулся, но усидлъ, крпко вцпившись руками за холку. Онъ снова взвизгнулъ и, повернувъ голову ко мн, едва не схватилъ меня зубами, но получивъ снова сильный ударъ пряжкой по голов, взвился круто на дыбы и, чуть не опрокинувшись, стрлой помчалъ меня подъ гору. Черезъ нсколько минутъ я былъ въ лсу, въ чащ, лошакъ мчался какъ вихрь, безчисленныя втки, свистя справа и слва, нещадно хлестали меня по лицу. Но вдругъ нежданно мелькнулъ предо мной толстый сукъ,— я не усплъ увернуться, получилъ страшный ударъ въ плечо и съ маху полетлъ на землю!

Когда я очнулся, было уже совсмъ темно. Я пошевельнулся: нестерпимая боль сказалась въ плеч. Едва добравшись до сосдней деревни, я нанялъ тамъ лошадь, и шагомъ отправился домой. Чрезъ часъ я отворялъ дверь залы. Ддъ, противъ обыкновенія задумчивый, сидлъ въ углу у окна.

Услышавъ шаги мои, онъ поднялъ голову, пристально посмотрлъ на меня и вскочилъ со стула.

— Что съ тобой! Ты блденъ какъ смерть?..

— Ничего, дда, нершительно проговорилъ я.

— Ахъ! Воля, Воля! да разв я слпъ! Разв я не вижу, что ты уже давно самъ не свой! Вдь я все вижу и мн еще тяжеле тебя. Сначала я успокоился, думалъ, что понялъ тебя, а теперь я опять ничего, ничего не понимаю!

Старикъ снова опустился на стулъ и, облокотившись на окно, отвернулся отъ меня.

— Ну, хоть теперь скажи: что съ тобой? Ты блдный, измученный.

Я вкратц разсказалъ продлку съ лошакомъ.

— Да зачмъ же ты слъ на него! Вдь уже это не смлость, а просто ребячество.

Я молчалъ.

— Это было сегодня. Ну, а вс дни отъ чего ты былъ грустенъ.

— Самъ не знаю! Самъ не понимаю… Ничего не понимаю!..

— Ахъ, Воля! не говори со мной такъ!.. Мн больно. Ты сталъ совсмъ другой со мной, скрытенъ… словно разлюбилъ!..

Я вспыхнулъ.

— Это неправда, дда! Но говорить, поврять, я не могу! Никому! Ни за что! Я самъ не знаю, что со мной! А что знаю… не скажу! не могу!

— Ты у меня одинъ, Воля! Одна моя радость, одна моя забота, моя жизнь. Я не могу видть тебя въ такомъ положеніи. Вдь это не любопытство, а любовь… хочетъ. Если же ты мене любишь меня теперь…

— Не договаривай, дда, слышать тяжело, произнесъ я вдругъ. Я сталъ скрытенъ. Да! Но я такъ же, какъ и прежде, люблю тебя. Говорить же, объяснять, я не могу, и не стану. Думай что хочешь. Догадывайся… но не спрашивай… Я ничего не могу… Я съ ума схожу…

Я тяжело опустился на диванъ, силы вдругъ совершенно оставили меня, и чрезъ минуту я былъ снова почти безъ памяти.

XX.

Я заболлъ довольно серьезно и не вставалъ съ постели. Боль отъ удара объ дерево скоро прошла, оставался лишь синякъ, а я все-таки боллъ. Чмъ? Я самъ не зналъ. А ддъ, будто зная хорошо, не спрашивалъ и не говорилъ. Поправившись и поднявшись черезъ недлю, я все еще не ршался выйти въ садъ, боялся увидться съ Ксаней.

Наконецъ однажды среди ночи, будучи не въ состояніи заснуть и убжденный, что не встрчу ее, я одлся и отправился прогуляться на гору.

Ночь была великолпна, во всемъ своемъ южномъ ослпительно-дивномъ наряд. Мертвая тишина царила вокругъ, и дерзки показались мн собственные шаги мои, слегка нарушавшіе окрестный торжественный сонъ.

Я началъ всходить на гору, тихо пробираясь чрезъ таинственную снь густыхъ кустовъ и деревьевъ, часто обдававшихъ меня своими холодными ночными слезами. По привычк я прямо прошелъ на скалу въ царство Ксани, но невольно остановился за нсколько шаговъ. Длинная, черная фигура, не шевелясь протянулась и лежала на нашемъ обыкновенномъ мст.

Я простоялъ нсколько минутъ неподвижно, глядя на нее. Обманчиво свтила луна, то фигура казалась мн большою, удлинялась, то снова принимала свой первоначальный видъ и даже какъ будто становилась меньше. Я пошелъ назадъ, и признаться… оглянулся суеврно два раза, дабы увриться, что фигура не двинулась за мной по пятамъ, принимая уродливыя, нечеловческія формы.

Я направился къ часовн и вошелъ въ нее. Посидвъ тутъ немного, я ршился преодолть свой глупый страхъ и снова отправиться на скалу. Но дошедши къ двери, я хотлъ уже спускаться по ступенямъ, но, взглянувъ передъ собой, остановился и вздрогнулъ.

Черная фигура, едва скользя по дорожк, шла прямо на меня, шумя по песку длиннымъ шлейфомъ. Упавшая отъ нея тнь, темнымъ пятномъ плыла съ боку по газону. Вся фигура рзко выдлялась отъ всего окружающаго и отъ звзднаго купола неба. Вдругъ направо отъ меня кто-то легко вскрикнулъ: Аллахъ! и бросился бжать изъ сада.

Это окончательно смутило меня, но глаза какъ бы противъ воли впились въ медленно подвигавшуюся фигуру. На половин пути она вдругъ остановилась, потомъ сдлала нсколько быстрыхъ шаговъ и снова остановилась, очевидно глядя на меня. Чрезъ минуту фигура, закутанная съ головой въ длинный черный платокъ, тащившійся краемъ по земл, тихо всходила по ступенямъ. Я снова вздрогнулъ, но уже не отъ испуга. То была Ксаня!

— Зачмъ ты здсь? ночью? тихо промолвила она.

— Не спалось, я и вышелъ. А какъ мы давно Ксаня… давно не видлись. Я хворалъ…

Она не отвтила, прошла мимо меня прямо къ лампад и поправила ее, потомъ стала на колни передъ образомъ и долго оставалась такъ… Наконецъ она снова поднялась и молча остановилась передо мной.

— Отчего ты не спишь, Ксаня?

— Я спала сейчасъ у себя въ царств, какъ-то грустно отозвалась она, не глядя на меня.

— Такъ можно простудиться, Ксаня. Теперь ночи холодныя. Отчего ты не дома?..

— Вотъ платокъ, перебила она, въ немъ тепло. Скажи, что съ тобой было. Теперь ты здоровъ?

— Да. Отчего же ты дома спать не осталась?

Она молчала, потомъ проговорила тихо:

— Дома? дома? душно мн дома. Душно и тяжело! Ахъ, какъ тяжело! Опять прежній камень на сердц!..

Прошло нсколько минутъ, она, не глядя на меня, положила мн руку на плечо и, не шевелясь, долго смотрла куда-то вдаль. Но въ глазахъ ея не свтилось мысли. Наконецъ Ксаня глубоко вздохнула и, сошедши со ступенекъ, пошла было къ скал, но вдругъ зашаталась и опустилась на траву близъ двухъ высокихъ кипарисовъ.

Я бросился къ ней, не не сказавъ ни слова, тихо слъ около нея. Невыразимой грустью покрылось нжное, блдное личико ея, утонувшее въ толстомъ черномъ платк, окаймлявшемъ голову широкими складками. Глаза тоскливо переходили безъ цли съ предмета на предметъ.

— Ксаня! произнесъ я вдругъ противъ воли.

Она молча откачнулась, прислонилась плечомъ къ кипарису и, поднявъ голову, устремила грустный взоръ свой на звздное небо. Крупныя слезы свтились на рсницахъ. Маленькія губки, совершенно сухія отъ палящаго дыханія, безсильно раздвинулись и чуть-чуть вздрагивали по временамъ. Скрещенныя руки нжно выдлялись на черномъ платк, который она придерживала надъ волнующейся грудью.

— Ксаня! что съ тобой? Ты нездорова?..

— Ахъ, нтъ!..

— Что же съ тобой?

Она молчала. Слезы скатились по ея щекамъ и оставили за собой свтящійся слдъ.

— Ксаня! Ксаня! не молчи такъ! Скажи хоть слово. Ксаня! хоть слово…

— Тяжело… Душитъ… едва слышно слетло съ губъ ея.

— Отчего?

Она тоскливо мотнула своей маленькой головой и уронила ее на руки.

— Ксаня! скажи же… Ты отъ меня скрываешь что-нибудь. Скажи… Скрываешь, Ксаня?

Она молчала и не шевелилась.

— Ты меня и слушать не хочешь. Богъ съ тобой. Ты другая со мной стала. Другая!..

И говоря это, я чувствовалъ, я зналъ, что лгу. Умышленно и невольно…

Она порывистымъ движеньемъ повернулась ко мн и положила руки мн на плечи. Чрезъ мгновеніе ея холодная ладонь слегка дрожала на лбу моемъ.

— Пвунъ! вдругъ шепнула она.

— Что?

Снова минута молчанія.

— Вдь ты…— голосъ ея оборвался.— Вдь ты очень любишь… меня?

Чутко забилось во мн сердце.

— Д-да! едва, едва отвтилъ я.

Она молчала. Вдругъ все исчезло изъ глазъ моихъ. Одна рука ея была на глазахъ моихъ, другая обвила голову, и что-то скользнуло по лицу моему, опалило губы.

Почти безсознательный, пугливый поцлуй, тотъ, что дается въ жизни однажды — первый поцлуй первой любви…

— Оставь меня! Оставь! зашептала она, слабо освобождаясь, и скрывая лице на груди моей. Я самъ не зналъ и не помнилъ, когда и какъ случилось, что я покрылъ сумасшедшими поцлуями блдное лицо, все орошенное слезами. Ярко зарумянилось оно.

— Пвунъ! не надо! шептала она, защищаясь и кладя руку мн на губы. И, крпче приникнувъ ко мн лицомъ, она заплакала.

— Ксаня! Да о чемъ же плачешь ты? Милая! О чемъ же?

Она рыдала и не отзывалась.

— Ксаня! ты молчишь опять? Что съ тобой? Уйти мн, оставить тебя! Ахъ, Ксаня, Ксаня! ты не любишь меня?

Она вдругъ подняла голову и устремила на меня чарующій голубой взоръ, полный слезъ, и страстно зашептала:

— Не правда! не правда! Я люблю пвуна… О, какъ я люблю! какъ люблю!

И шопотъ этотъ замираетъ на губахъ моихъ, переходитъ въ поцлуй и долго не прерывается онъ, словно всю душу свою изливаетъ она имъ безвозвратно…

Теплыя руки, какъ дв зми, сплелись вокругъ моей головы. На груди моей, впервые, тихо волнуется другая и другое сердце шибко, близко вторитъ моему. Другія кудри вьются по щек моей и жгутъ ее. А на губахъ, на лиц, поцлуи, беззвучный лепетъ, горячее дыханіе! И ветъ все это сказочно-чуднымъ, еще неизвданнымъ… чаруетъ, опьяняетъ и сполна отршаетъ отъ всего окружающаго міра…………

——

Будто завса упала съ глазъ и бремя съ души…. Будто провидлъ что и очами и всмъ трепещущимъ существомъ.

Хочется плакать, а не знаешь о чемъ…

Готовъ всмъ сердцемъ раскаяться, но не хочетъ оно… Стыдъ и страхъ ворвались въ душу и сладостно замираетъ она отъ нихъ… Будто они желанные гости у нея! Виновенъ ли?! Нтъ ли? Внутри что-то громко говоритъ: Виновенъ! И что-то въ отвтъ радуется, что виновенъ…

А природа кругомъ, въ ночномъ наряд своемъ, мерцаетъ любовью и лаской, смотритъ мн въ лице привтомъ, а не укоромъ, не гнвомъ….

Я озираюсь боязливо, но чую сердцемъ, что все кругомъ полно мира и счастья, все, кругомъ,— любитъ меня… Свершилось таинство, заключенъ союзъ между мной и всей природой. Теперь мы вмст одною жизнью живемъ.

Полная луна шибко выплываетъ изъ прозрачныхъ облаковъ, протянувшихся по небосклону легкой, волокнистой дымкой, и вдругъ обливъ землю своими серебрящими лучами, царственно идетъ надъ нею по темной синев неба.

Съ залива чуть ветъ влажный втерокъ, будитъ лобызающей струей погруженную въ сонъ природу, холодитъ мн горячій лобъ и нжно, любовно играетъ кудрями головки, въ полусн упавшей на мое плечо.

На ближайшемъ мысу, по вьющейся дорожк мелькнулъ татаринъ на сромъ кон. Блеснула уздечка, блеснулъ серебряный кушакъ его, полузакрытый черной мохнатой буркой — и все снова исчезло. Снова одиноко и пустынно торчитъ скалистый мысъ, угрюмо уткнувшись въ темныя воды. Точно громадное, сказочное чудовище припало къ вод и, нахмурившись, молча утоляетъ свою вчную жажду.

Тихо все. Крпко прижалась ко мн Ксаня. Спокойно дышитъ она, не волнуется отъ непонятной тоски ея грудь. Черный платокъ, спустившись съ плечъ толстыми складками, обвиваетъ ея станъ вмст съ моими руками.

Я смотрю на милое, чудно красивое лицо, щекой прильнувшее ко мн, и безъ конца повторяю мысленно: она моя!..

И чудится мн, что во мн и повсюду, на сердц моемъ и кругомъ меня, во всемъ видимомъ мір, отъ муравы и цвтовъ до далекихъ звздъ въ неб… всюду неумолчно и нескончаемо звучитъ то же слово: Моя!…

И сколько въ этомъ слов сказалось,— нельзя передать сотнями словъ!

Съ востока медленно выступаетъ грустно кочующая толпа бловатыхъ облачковъ. Словно невдомые духи, полные гнетущей, неисцлимой скорби, тихо движутся они, и чудится мн въ полночной тиши ихъ неземная молитва Творцу о конечномъ пріют въ этомъ уныломъ странствованіи по безбрежному, эирному пути.

Вотъ принеслось чрезъ заливъ изъ сосдней деревни, уютно прилпившейся между прибрежныхъ скалъ, топанье и ржанье табуна, выгоняемаго на ночь въ долину. Вся окрестность дрогнула отъ него. Но смолкъ этотъ шумъ, и среди воцарившейся тиши раздаются гд-то нжные, страстно-тоскливые звуки чабанской свирли. Поютъ они, льются и, чудно переливаясь, умираютъ въ горахъ, утопающихъ подъ таинственнымъ покровомъ ночи, или далеко летятъ по волнамъ затеряться на морскомъ простор.

Что сказалось вдругъ въ нихъ? Жгучая ли страсть, томящее ли горе, мольба о поко давно усталаго сердца, потокъ ли трудныхъ, долго скрытыхъ слезъ, или же первый откликъ сердца на первое слово любви?

Разумъ гадаетъ… а душа моя уже давно вняла откровенью тхъ чудныхъ звуковъ, и давно уже отозвалась на нихъ безъимяннымъ порывомъ. Она находитъ въ нихъ то, чего смутно жаждала, въ чемъ уже сомнвалась, находитъ отвтъ на нчто глубоко-затаенное въ ней, на нчто, чему не находила отвта въ окружающемъ. И теперь въ отвт этомъ возстаетъ предъ ней цлый міръ, чуждый и сокровенный разуму, но ей знакомый и близкій. Міръ, съ которымъ словно разсталась она когда-то, міръ, съ которымъ восторженно роднится теперь, въ мгновенномъ бытіи его на земл и, провидя новую разлуку, стремится, рвется за нимъ… какъ рвется узникъ изъ смрадной темницы на лучъ случайно упавшаго свта.

И я отвчаю на эти звуки, ими же вызваннымъ, невольнымъ поцлуемъ на полуоткрытыхъ устахъ моей дремлющей Ксани.

Тихо вздрагиваетъ она, и вотъ слетаетъ съ губъ ея едва слышное: Іерусалимъ!

Жалобно вскрикиваетъ у берега проснувшаяся чайка и, покинувъ свой ночной пріютъ, пугливо вьется, блясь надъ заливомъ.

Словно предчувствіемъ сжимается сердце мое и снова поднимаю я на небо уже молящійся взоръ…

Спокойно оканчиваетъ луна свой дозорный путь, ярко обливаетъ землю холодными лучами и тихо движется за высоко взгромоздившійся хребетъ горы.

Вотъ уже скользнула луна за высокой Яйлой.

Побллъ востокъ, и все боле и боле охватывается небосклонъ блдноватымъ свтомъ, возвщая скорый приходъ царя природы. Что-то сладко ласкающее грудь разливается въ воздух, какая-то возрождающая сила охватываетъ все существо. Отдохнувшая природа просыпается вокругъ такъ торжественно-спокойно. Чуть-чуть вздрогнетъ кое-гд листъ отъ нжной, замирающей на немъ струи утренняго втерка, чуть-чуть колыхнется втка отъ встрепенувшейся и запвшей птички. Запоздавшія звздочки одиноко и робко дрожатъ на небосклон…

По деревн пролетлъ рзкій звукъ захлопнутой двери. То мулла всходитъ на блую мечеть, какъ призракъ выглядывающую среди обхватившихъ ее столтнихъ орховъ. Вотъ зашевелилась темная фигура его среди блющихъ колоннъ мечети и надъ мирно дремлющей деревней проносится и звенитъ его заревая молитва къ Аллаху и его пророку. И подъ очередно замирающими словами страстной молитвы сына юга — медленно, лниво отрываются правоврные отъ смежающаго очи сна. Вотъ стукнуло нсколько дверей. Громче оглашаютъ улицу давно неспящіе, крикливые птухи. Мелькнуло нсколько полусонныхъ фигуръ. Надъ крайней хаткой закачался легкій лиловатый дымокъ, а тамъ и надъ другой, и надъ третьей.

Послднія теноровыя ноты муллы потерялись въ окрестности.

Послдняя звздочка вздрогнула и утонула въ синев.

Вспыхнула золотомъ верхушка высокой Яйлы. О! не далеко солнце! Пора! И мой послдній поцлуй прерываетъ сонъ Ксани…

——

Она шевельнулась, пролепетала что-то, но не открыла глазъ и, подложивъ себ руку подъ щеку, снова припала къ моему плечу, и снова тихо повяло мн въ лицо ея теплое и спокойное дыханье.

Я не ршился будить ее, но тутъ же пронеслась сильная, свжая струя утренняго втра и пахнула на нее. Она пошевельнулась снова, вздохнула и открыла глаза.

Долгій, изумленный взоръ устремила она мн въ лицо, потомъ перевела его на плечо мое, гд протянулась ея рука, потомъ на мои руки, обвившія ее, и осталась такъ нсколько мгновеній.

Наконецъ, снова поднявъ на меня глаза, она легко вскрикнула и медленнымъ, нершительнымъ движеніемъ головки снова прильнула ко мн запылавшимъ лицомъ.

— Ксаня! Скоро солнце начнетъ подыматься!

Она вдругъ освободилась отъ меня, поднялась и быстро двинулась къ часовн, взбжала по ступенямъ, но окаменла у порога! Чрезъ минуту она робко входила туда и тихо затворяла за собой дверь.

Одинокій золотой лучъ восходящаго солнца скользнулъ изъ-за далекой, лиловой цпи Судакскихъ горъ. Вотъ показалось еще нсколько лучей, освтилось спокойное, свтло-срое море, загорлся пламенемъ крестъ часовни, ея чугунная дверь и блыя ступени. А тамъ дальше, безъ конца, розовыя скалы, камни, розовые холмы и лса…

Вотъ выступилъ весь пурпуровый обликъ солнца и поплылъ въ верхъ необъятнаго неба. Все вспыхнуло и запылало огнемъ. Словно сверхъестественный пожаръ всего видимаго міра. Все проснулось, заговорило. Гд-то невдалек звонко залился жаворонокъ и, словно привтствуя съ добрымъ утромъ ожившую природу, утопаетъ въ синев неба. Долго еще слышится оттуда его неумолчная трель.

Я окинулъ взоромъ эту проснувшуюся жизнь и вдругъ смутился! Эта окрестная жизнь, въ темную ночь, вопрошаемая мной, теперь въ свтлое утро, сама съ вопросомъ глянула мн въ лицо, глянула мн въ душу и теперь я робко потупился…

Что же вдругъ коснулось меня? Гнвный укоръ или еще непривычный сердцу привтъ?.. Я опять не зналъ! Подъ таинственнымъ покровомъ тихой и нмой ночи, среди сна природы и людей, я былъ смле, я былъ правъ…

Теперь, свтъ денной, людская суета, весь ожившій кругомъ міръ Божій, отовсюду заглядывая мн въ душу, будто строго вопрошаютъ меня, будто на судъ зовутъ!!..

XXI.

Все смущало меня. Даже четыре блыя пустыя стны моей комнаты. Но не долго! Подремавъ и проснувшись въ сумерки, я бодро вышелъ въ залу и слъ около дда. Душа моя теперь млла отъ избытка счастья и новый взглядъ окружающаго — на меня, былъ уже мн — какъ бы старый знакомый. Я смло встрчалъ его, и все существо мое радовалось, откликаясь ему, но не той радостью, которая — порывъ, а той, что спокойна, на видъ холодна, но тмъ сильне и глубже!..

Ддъ взглянулъ мн въ глаза и улыбнулся, но не сказалъ ни слова.

— Дда, дда,— тихо проговорилъ я. Еслибъ ты зналъ только, что у меня на душ. Какъ тамъ хорошо!

— Вижу, Воля. Вижу и счастливъ твоимъ счастьемъ и подчасъ завидую теб, подчасъ желалъ бы быть…

— Чмъ?

— Желалъ бы быть Волей, а не ддомъ. Желалъ бы стряхнуть мои семь десятковъ и воротить невозвратимое. Дорожи, Воля, теперь каждой минутой и наслаждайся жизнью, весною жизни. У тебя еще много впереди, но лучше этого времени никогда не будетъ, потому что не бываетъ никогда никому два раза въ жизни восемнадцать лтъ.

Старикъ вдругъ смолкъ. Я задумался немного. Когда я поднялъ снова голову и взглянулъ на него, онъ сидлъ облокотясь на столъ. Лицо его слегка измнилось.

— Что съ тобой, дда, невольно промолвилъ я.

— Ничего… Такъ!..

— Дда, что съ тобой? Скажи же! Дда!

— А! Такъ ты видишь теперь самъ, какъ пріятно получать въ отвтъ: ничего и такъ. Вдь это твой любимый, всегдашній отвтъ на мои разспросы, съ боле веселымъ лицомъ проговорилъ старикъ, потомъ остановился и прибавилъ:

— Нтъ, Воля, позволь ужъ мн промолчать на этотъ разъ. У всякаго свое… Дай руку.

Онъ протянулъ мн свою сухую, желтую руку. Какъ хотлось мн поцловать эту старушку-руку, носившую меня еще нсколькихъ мсяцевъ отъ роду и которая съ тхъ поръ всегда привтливо, съ любовью протягивалась мн. Но ддъ никогда не позволялъ мн этого.

— Ты знаешь по себ теперь, продолжалъ старикъ, что есть у всякаго на душ нчто, что никому не хочется высказать.

Я молчалъ и грустно смотрлъ въ тусклые глаза моего старика, изрдка только озарявшіеся какимъ-то слабымъ, едва замтнымъ, свтомъ. Словно маленькій, умирающій огонекъ пробгалъ по нимъ.

— Да, грустно, грустно! промолвилъ онъ вдругъ, словно про себя. Когда очередь жить, дежурство на земл — миновалось. Когда путь, указанный, быть можетъ, слпымъ случаемъ, пройденъ, нельзя воротиться, нельзя и остановиться. Надо итти, и все впередъ, впередъ, скоре, безъ отдыха, словно на веселый праздникъ спшишь, а глядь наткнулся вдругъ на гробъ. Обойти нельзя! ложись! твоя очередь. Вдь ты клалъ другихъ на своемъ вку. Ну, вотъ и тебя положатъ теперь другіе, уберутъ, какъ что-то уже ни на что негодное, куда нибудь подальше, поглубже — въ вчную тьму и тишину. Разв изрдка только стнки, обитыя мишурнымъ золотомъ, будутъ болзненно скрипть вокругъ, или дно покоробится и треснетъ, упитанное своей клажей. А тамъ и совсмъ ничего не останется. И будетъ этотъ конецъ — началомъ густой и красивой травы.

— Какъ!? выговорилъ я вдругъ громко. Дда, что ты говоришь?!

Давно уже слушалъ я его съ напряженнымъ вниманіемъ.

Онъ вдругъ обернулся ко мн, пристально посмотрлъ и, какъ бы пришедши въ себя, произнесъ принужденно весело.

— Ты, Воля, меня не слушай. Я вздоръ говорю. Ты думай другое, то, что можешь… пока можешь!..

Онъ всталъ, поцловалъ меня въ лобъ и поспшно вышелъ.

XXII.

— Не смотри на меня,— говорила однажды Ксаня, когда мы въ сумерки сидли въ ея царств.

Она была особенно хороша собой и я не могъ оторвать отъ нея влюбленнаго взгляда.

— Не смотри же, говорила она смясь.

— Отчего?

— Я хочу на тебя смотрть, а твои глаза мшаютъ. Дурные глаза. Нтъ, милые глаза. Смотри вонъ на парусъ. Вонъ, видишь, въ мор?

— Не хочу я на парусъ смотрть. Что мн парусъ? Я на Ксаню хочу смотрть.

— Скажи, вдь ты мой? Скажи, мой?

— Ну, да! Твой.

— А если мой, такъ извольте, панычъ, слушаться. И она погрозилась.

Я нагнулся къ ней и ближе посмотрлъ на нее.

— Ксаня!

— Что?

— Ты, Ксаня… красавица.

— Красавица? Такъ поцлуй красавицу! шепнула она смясь…

— Знаешь ли, что я думаю,— спустя много времени снова прозвучалъ голосъ Ксани. Я думаю, странно это какъ-то…

— Что?

Я думаю… Мн кажется, точно мы съ тобой ушли отъ всхъ и спрятались…

— Какъ? теперь?

— Нтъ, нтъ, всегда… съ той ночи… И вчера, и нынче. Точно будто все… и люди… намъ совсмъ чужіе.

Она подумала.

— Точно вс люди умерли, а мы живемъ, или мы двое умерли, а вс живутъ, а мы… мы съ ними не живемъ.

Я, не понялъ ея.

— Даже сдой мой съ ними, а не съ нами, и твой тоже, твой ддъ! Странно!

Она смолкла и прижавшись горячей щекой своей къ моему лицу, глубоко задумалась.

— А если это грхъ? вдругъ проговорила она какъ бы про себя.

— Какъ? Что грхъ?

— А если грхъ? И большой, большой…

— Перестань, Ксаня! Ты все смущаешь себя разными выдумками. Да и меня тоже.

— Ахъ, пвунъ! Я не выдумываю, мн все точно кто шепчетъ.

— Да отвчай мн. Гршно ли то, что я тебя люблю?

— Н-нтъ.

— Ну, а грхъ ли, что ты меня любишь?

— Не знаю! Н-нтъ!

— Ну, такъ о чемъ же ты говоришь?

— Ахъ, пвунъ. Не то…. грхъ… Любить можно… Какъ мы прежде… А такъ?..

И она спрятала лицо свое.

——

Какъ волшебный сонъ улетаетъ подъ утро, оставляя по себ ясное, но милое воспоминаніе, такъ пронеслось надъ головой моей послднее упоительное время уже не дтской любви. Время такого счастья, которое, какъ широкое море, разливается вокругъ и поглощаетъ въ свои привтно-шумящія, привтно-ласкающія волны. Полныя очарованнаго смысла, плещутъ он надъ головой.

Да! я утопалъ въ необъятномъ мор счастья. Я не заглядывалъ въ будущее, да и не старался заглянуть туда. Будь, что будетъ! А вдь то, что было, что есть — то уже мое. И ничто, никакая сила, никакое велнье не отниметъ его у меня, не украдетъ изъ памяти моей.

XXIII.

Время шло… и снова одолло думанье мою Чудную. Снова загрустила она, и все боле и боле безотвтная, была въ постоянной, необъяснимой тревог, которую напрасно старалась скрыть отъ меня. Все рже и рже ворочались къ намъ прежнія минуты беззаботнаго счастья.

Однажды, когда я одинъ сидлъ на скал, глаза мои нечаянно упали на небольшую расщелину. Три слова были тамъ выцарапаны гвоздемъ рукою Ксани: Господи! просвти душу!

Это сильно смутило меня. Заговорить съ ней первому объ этой надписи было невозможно. Она никогда не простила бы мн моей нескромности.

Чтобъ развлечь ее, я началъ снова разсказывать ей эпизоды изъ исторіи, какъ бывало прежде длалъ. Но тогда она была всегда внимательна, теперь же часто не слушала и, пойманная въ этомъ, смущалась. Я не зналъ, что длать съ ней. Разъ какъ-то она была особенно грустна, даже блдна немного и снова не отвчала на мои допросы. Я вспылилъ, ушелъ отъ нея и слъ на балкон.

— Пвунъ! раздалось чрезъ нсколько времени подъ балкономъ.

— Ну, что теб? угрюмо отвчалъ я.

— Поди ко мн. Не сердись!

— Зачмъ я пойду! Что мн съ тобой, когда ты и говорить даже не хочешь.

— Поди же. Я не буду. Я теб скажу… все. Не сердись.

Я вышелъ въ садъ. Мы отправились къ часовн и услись на ступеняхъ.

— У меня на душ нехорошо, Пвунъ, давно нехорошо, робко промолвила она.

— Я не понимаю, объяснись.

— У меня нечисто на душ. Я сдому…

— Ну?

— Сдому въ глаза, не могу… смотрть.

Я хотлъ сказать что-то, но промолчалъ.

— Я стала его обманывать, продолжала она. Я не все ему говорю, а это мн тяжело очень. Ты и придумать не съумешь, какъ я люблю его. Только я про него не хочу часто толковать… И ему-то, да лгать!! Потомъ я и молюсь меньше.

— Почему же?

— Я, когда прежде молилась, всегда прямо смотрла на образъ, а теперь не могу, боюсь увидать что нибудь…

— Увидать? Какой вздоръ!

— Вотъ сегодня утромъ я въ часовн молилась и неглядла на ликъ Спасителя, а потомъ…

— Ну, потомъ поглядла!

— Поглядла, и мн показалось, что онъ грозится. Я даже обмерла!

— Ахъ, Ксаня! Да разв это можетъ быть?

— Я знаю, что Онъ не грозился. Это было бы чудо, котораго я и не стою. Да показалось-то мн такъ. А почему? потому что у меня на душ нехорошо.

— Да отъ чего не хорошо-то?

Она снова замолчала, и снова напрасно старался я узнать что нибудь. Долго просидли мы такъ. Наконецъ въ сумерки она вдругъ поднялась.

— Куда же ты?

— Надо…

И она быстро пошла по дорожк.

— Ксаня… ты даже не простилась со мной.

Она молча обняла меня, прильнула тихо губами къ моимъ и долго не прерывала своего грустнаго поцлуя.

— Надо бы одно, а длаешь другое, тоскливо шепнула она вдругъ.

— Что ты говоришь?

— Нтъ! Такъ… Пвунъ?

— Что, милая?

— Помолись за меня нынче, какъ домой придешь.

— Я всегда за тебя молюсь.

— Помолись, помолись… А то я не могу!..

Съ грустью прозвучали слова эти! А лицо мое было въ ея слезахъ.

— Ксаня, ты плачешь?!

Она не отвчала, отвернулась и пошла.

— Я провожу тебя?

— Нтъ, нтъ. Не надо.

Я остановился и слдилъ за ней глазами, пока могъ, потомъ, поникнувъ головой, сталъ спускаться съ горы.

Вдругъ на одномъ изъ поворотовъ захрустли около меня втки, раздвинулись два большіе куста акаціи, и фигура Степана загородила мн дорогу. Я остановился, и сильно дрогнуло во мн сердце. Мертвенная блдность покрывала лицо его. Устремленные на меня глаза смотрли тускло, губы немного подергивало.

— Иди за мной! глухо проговорилъ онъ, тяжело дыша, и сдлалъ нсколько шаговъ на гору.

— Куда? Зачмъ?

Онъ остановился и проговорилъ тмъ же голосомъ:

— Иди за мной!

— Я домой иду!

— Отъ зазнобы! Ужъ больно скоро прискучила. Прежде, такъ по цлымъ ночамъ… полугрубо, полугрустно произнесъ онъ.

Я отвернулся и началъ спускаться съ горы. Онъ бросился за мной, схватилъ меня за руку и, стиснувъ ее, крикнулъ:

— Иди, говорятъ, за мной!..

— Тише!! произнесъ я, вырывая руку и дрожа отъ гнва. Ты моего ножа ужъ попробовалъ!.. Такъ онъ со мной!..

— Ножей не надо, хладнокровне выговорилъ онъ. Коли есть въ теб страхъ Божій — мы и безъ ножей поладимъ. А не то, такъ я просто и кулакомъ убью… Иди!

— Что теб нужно? говори здсь!..

— Иди! упрямо повторилъ онъ.

Я пожалъ плечами и, отвернувшись, сталъ не шевелясь около него! Я не зналъ, что длать.

— Загублю, вертлось въ голов моей слово, когда-то сказанное имъ.

— Что-жъ ты съ ножемъ-то своимъ… Душа въ пятки ушла.

— Пойдемъ!

Мы молча стали подниматься на гору.

Мн становилось жутко. Я хорошо не зналъ, чего хочетъ теперь и на что можетъ ршиться этотъ человкъ…

Мы мрными шагами подвигались впередъ, миновали часовню и подошли къ воротамъ сада.

— Куда ты? произнесъ я, останавливаясь и глядя на его безжизненное лицо.

— Опять душа въ пятки ушла! грубо отозвался онъ.

Мы вышли изъ воротъ. Степанъ повернулъ налво, но, сдлавъ нсколько шаговъ, вдругъ какъ вкопанный остановился. Я поднялъ опущенные въ землю глаза. Въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ была Ксаня. Она молча подошла къ намъ. Глаза ея спокойно, но пристально впились въ Степана и загорлись какимъ-то необычнымъ огнемъ. Еще ни разу не видалъ я ее такою. Степанъ отвернулся и сталъ смотрть куда-то въ сторону.

— Куда вы идете? тихо, но звучно проговорила она. Сдержанная сила слышалась въ ея голос.

Степанъ молчалъ какъ убитый и не шевелился.

— Куда вы идете? громче повторила Ксаня, обращаясь ко мн.

— Намъ надо… тихо выговорилъ я.

— Куда ты ведешь его? обратилась она къ Степану.

Онъ продолжалъ молчать и глядлъ въ сторону. Ксаня повернулась ко мн.

— Проводи меня. Пойдемъ.

Онъ сдлалъ движенье.

— Останься! мы пойдемъ одни!.. строго проговорила она.

Лицо Степана измнилось совершенно. Онъ мутными глазами посмотрлъ на нее.

— Ксаня, я не могу… Мн надо съ нимъ итти.

— Зачмъ лжешь второй разъ!

— Я не лгу, Ксаня.

— Я хочу, чтобы ты шелъ со мной!

Она взяла меня за руку. Мы отошли немного.

Ксаня остановилась, воротилась къ Степану и, показавъ на небо, произнесла боле мягкимъ голосомъ:

— Помолись Богу! Онъ тебя вразумитъ!

Степанъ отвернулся отъ нея и вдругъ слъ на землю. ‘Завтра успемъ, если онъ захочетъ’, успокоивалъ я мысленно свое самолюбіе.

Мы тихо спускались съ горы. Ксаня молчала. Пройдя нсколько шаговъ, она пошла тише и наконецъ вдругъ снова остановилась.

— Что ты? вымолвилъ я.

— Мн жалко его… жалко!

Она задумалась, видно было по лицу ея, что она боролась съ какой-то неотступной мыслью.

— Ступай! Ступай одинъ… Я ворочусь, вдругъ произнесла она.

— Куда?

— Ворочусь въ Степану. Ступай. Прощай!.. задумчиво говорила она, какъ бы перебирая мысленно какой-то планъ, и быстро повернувшись, чуть не бгомъ отправилась на гору.

— Ксаня! Я не хочу! Ксаня!!

Я догналъ и схватилъ ее за руку. Она поглядла съ изумленіемъ мн въ глаза.

— Не ходи! Я не хочу!! почти закричалъ я, проникаясь какимъ-то новымъ для меня чувствомъ. Слышишь!

Глаза Ксани блеснули.

— Когда мн надо что сдлать,— спокойно проговорила она своимъ сильнымъ шепотомъ, то мн не закажетъ никто! Я тебя не могу послушаться теперь, мягче прибавила она и снова направилась въ гору.

Я приросъ къ своему мсту! Полу сознанное, но сильное чувство бушевало во мн. Я умолялъ ее мысленно воротиться, проклиналъ Степана, всхъ и все! Я грозилъ, смущался, путался и кончилъ припадкомъ злобной ревности!…

ХXIV.

На утро, поднявшись на скалу, я увидлъ Ксаню у порога ея домика. Она стояла около сидвшей на скамейк какой-то нищенки. Я все еще былъ подъ вліяніемъ вчерашняго чувства. Мн непреодолимо хотлось отмстить какъ нибудь. Я направился къ домику, поравнялся съ ней и, не обращая на нее никакого вниманія, прошелъ мимо, повернувъ на деревню.

— Пвунъ, здравствуй! Что-жъ ты… произнесла она мн вслдъ.

Я не откликнулся и не обернулся.

— Это очень зло! выговорила она грустно.

Я взбсился на себя, хотлъ вернуться, но продолжалъ итти.

Вошедши въ татарскую деревню, я пошелъ къ хат Османа. Его не было на крыш, подушки одн предстали моимъ глазамъ.

‘Опять заболлъ — хозяйничаетъ!’ подумалъ я и остановился.

За сосдней хатой послышался смхъ и разговоръ по-татарски.

— Другую купишь, чего унывать.

— Не надо, прозвучалъ въ отвтъ голосъ Османа.

Я забылъ вс свои заботы и въ изумленіи обогнулъ хату.

Османъ сидлъ на корточкахъ и, уткнувшись носомъ въ плетеную дверь хаты, смущенный и унылый, искоса поглядывалъ на стоящаго предъ нимъ сосда Али. Увидавъ меня, онъ приподнялъ голову и замоталъ руками.

— Панычъ! Панычъ! плаксиво занылъ онъ.

— Что съ тобой?

— Великое несчастье послалъ на него Аллахъ, проговорилъ Али, покатываясь отъ смха.

Османъ недружелюбно и съ упрекомъ глянулъ на него.

— Что съ тобой, Османъ? повторилъ я.

Онъ снова замоталъ руками, потомъ опустилъ правую въ карманъ и вытащилъ оттуда чубукъ со шнуркомъ. Медленно опустивъ руку во второй разъ въ тотъ же карманъ, онъ вытянулъ что-то завернутое въ грязную бумажку и, развернувъ, тоскливо протянулъ мн на ладони два закуренные черепка разбитой трубки.

— Трубку разбилъ? произнесъ я вопросительно и недоумвая.!

— Разбилъ, отвчалъ Али, продолжая хохотать. Утромъ пришелъ ко мн, разбудилъ. Я думалъ: бда какая на деревн случилась, увидавъ его у себя въ хат.

— Хочешь, я теб другую подарю? сказалъ я.

Османъ замычалъ отрицательно и растопырилъ два раза пальцы правой руки, уныло и робко заглядывая намъ въ лицо. Али расхохотался. Я не понялъ движенья Османа.

— Трубка эта у него десять лтъ, объяснилъ мн Али. Стыдись! Оселъ этакій! съ упрекомъ прибавилъ онъ Осману. Этотъ въ отвтъ совсмъ повернулся носомъ къ двери.

Мн серьезно стало жаль Османа. Разбить трубку, изъ которой десять лтъ привыкъ онъ курить, вещь десять лтъ игравшую самую важную роль въ его жизни — было для него чуть ли не переворотомъ въ жизни.

Османъ долго сидлъ молча, пригорюнившись, и вдругъ замычалъ снова.

— Лошадь. Въ городъ…

— Гд теб, ты и дорогу забылъ въ Ялту. Дай лучше я съзжу на твоей лошади и привезу теб дв трубки. Мн кстати надо туда, сказалъ Али.

— Не надо! Лошадь…

Али отвернулся, пожалъ плечами и пошелъ къ жен Османа, издали насмшливо глядвшей на мужа.

— Лошадь ему сдлай! сказалъ онъ. Татарка захохотала и скрылась въ хат вмст съ сосдомъ.

— Панычъ, панычъ,— замычалъ опять Османъ и, грустно мотая головой, разглядывалъ остатки трубки.

Чрезъ полчаса онъ съ трудомъ взлзъ, при общей помощи, на свою лошадь, окинулъ насъ, лошадь и себя полу-грустнымъ, полу-изумленнымъ взоромъ, и тихо выхалъ изъ деревни. На поворот онъ оглянулся, и чуть не свалился долой, замоталъ головой и исчезъ за заборомъ, куда поворачивала дорога…

— Аллахъ! Не умная она человка! совралъ мн по-русски Али, указывая на дорогу.

XXV.

Когда мы чрезъ дня три сидли въ моей развалин, я напрасно старался узнать у Ксани, о чемъ говорила она со Степаномъ и что слышала отъ него. Она снова отказывалась говорить, стыдилась какъ-то, изрдка вспыхивая и наконецъ объявила прямо, что не скажетъ мн ни слова.

— Да отъ чего же ты грустна? Отъ того, что Степанъ наговорилъ теб.

— Сначала отъ этого, а теперь… Теперь отъ другого, отъ думанья.

— Отъ какого думанья? Что именно?

Она по обыкновенію замолчала. Я настаивалъ и объявилъ ей наконецъ, что если она не разскажетъ откровенно всего, то я уду сейчасъ же на недлю въ Ялту.

— Ты разсердишься! промолвила она наконецъ робкимъ голосомъ.

— Нтъ, нтъ, милая! Говори только. Не молчи такъ съ печальнымъ лицомъ. Это мн хуже, больне… Говори что хочешь!

— Все чудится мн, что мы съ тобой… что я отъ тебя…

Она запнулась и быстро добавила.

— Я тебя все-таки много люблю! Много!

— Да говори же, Боже мой!

— Мн чудится, и ужъ очень, очень давно, только прежде меньше, а теперь больше… чудится, что Серафима правду говорила… что я теперь гршу отъ тебя!

— Ну?

— Что ты меня въ грхъ ввелъ и не въ одинъ. Что ты точно все искушаешь меня. Да! и когда говоришь со мной, разсказываешь мн, и когда цлуешь, и когда я цлую, и когда… Ну, да всегда, постоянно.

Она смолкла. Я грустно и смущенно поникнулъ головой. Я зналъ средство разбить въ прахъ ея сомннья, но все откладывалъ.

Давно уже думалъ я пойти къ дду и объясниться, но какъ сдлать это? Вдь это будетъ горе для него! Онъ ничего не подозрваетъ.

— Но какъ же могу я искушать тебя разсказами? заговорилъ я снова.

— Я теб скажу: когда я слушаю тебя и припоминаю, что ты прежде разсказывалъ, у меня на ум бродитъ только все одно гршное…

— Да что же такое?

— Мн меньше хочется итти въ Іерусалимъ… Неправда!!.. Я солгала!.. Я вовсе не хочу итти!! вскрикнула она, озираясь страшнымъ, пугливымъ взглядомъ.

— Что же теб хочется?

Она долго не отвчала и тихо утирала набгавшія слезы.

— Хочется другое… Хочется не уходить, а жить во вки съ тобой, только не потихоньку отъ сдого. Сильно хочется что нибудь… какъ бы это сказать? что нибудь длать и сдлать. Такое трудное, большое, хорошее. Я все думаю, Іерусалимъ мало трудно, стало быть мало Богу угодно. Вотъ ты мн разсказывалъ разъ… давно уже…

— Что такое?

— Ты разсказывалъ разное про двушекъ, которыя дла длали и большія дла. Одна пастушка землю свою спасла отъ чужихъ… Другая… да много, много ихъ!

— Ну, такъ что же?

— Ну, я и думаю. Ты говорилъ, что есть всякія дла, Богу еще боле угодныя, боле трудныя, чмъ мое… Мое не трудно! Я Господу мало этимъ угожу. Мало! мало!

Она снова тихо заплакала.

— Ксаня, милая, зачмъ же грустить. Ну, мы найдемъ другое дло, трудне, оставь Іерусалимъ.

— Ахъ, не говори, не говори! Какъ можно!

— Да отчего же? Если ты будешь знать, что длаешь боле угодное Богу…

Она долго молчала и вдругъ вскрикнула вся въ слезахъ.

— Да кто же мн скажетъ, что я не согршу, если перемню!! Кто мн побожится, что это все не гршныя мысли!!…

— Я, милая, я, которому ты дороже всего въ мір и который не захочетъ тебя обмануть!

— Не можешь! Нельзя теб! глухо промолвила, она. Серафима говоритъ, что это все отъ сатаны! А что онъ меня… чрезъ тебя… искушаетъ!..

Я былъ пораженъ этимъ объясненьемъ и ничего не отвтилъ. Словами тутъ помочь было невозможно. Надо дйствовать. Надо итти къ дду.

ХXVI.

Много я думалъ, долго мучился, собираясь все открыть своему старику и спасти Ксаню отъ бды, которую провидло мое сердце при вид измученнаго личика ея.

Послднюю недлю она была просто страшна, иногда какъ полубезумная… А я боролся и откладывалъ.

Два раза голосъ мой, готовый произнести дду первое роковое слово,— замиралъ и обрывался. Я запирался у себя въ комнат, думалъ и ничего не могъ придумать.

Наконецъ однажды утромъ ранехонько на порог моей комнаты показался Петръ Петровичъ. Я обомллъ отъ удивленья и предчувствія.

— Гд моя Ксанечка!? воскликнулъ онъ.

Измнившееся лицо мое было ему отвтомъ.

— О, Господи Владыко! Она пропала, пропала!…

Онъ опустился въ кресло и уронилъ свою шапку на полъ.

— Когда? Сегодня? Вчера?

— Она уже дв ночи не ночевала. И не сказалась, прежде всегда… А теперь и не сказалась, пропала. Охъ! чуялъ я это, она уже давно все плачетъ по ночамъ.

И вправду Чудная стала. Недавно я было хотлъ поцловать ее, такъ она рванулась отъ меня, какъ отъ звря. Закричала, задрожала, да весь-день потомъ какъ больная глядла.

— Надо искать ее! Гд она можетъ быть?

— Оттого я и пришелъ, что она не сказалась, прежде я зналъ… она сказывалась. Позжайте сначала въ Гаспру. Она прежде часто туда ходила къ Серафим Леонтьевн, вы ее оттуда не зовите, если найдете, а только узнайте. Это около Ай-Петри. Ее оттуда вызывать не надо. Ей тамъ лучше будетъ съ Серафимой.

——

Черезъ часа четыре скорой зды, я стучалъ въ дверь небольшого домика, который мн указали въ деревн.

Пришлось подождать довольно долго, наконецъ, за дверью зашумли, но она все-таки не отворялась.

— О, Господи Іисусе, о Господи Іисусе, слышалось изъ-за нея довольно громко.

— Отворите, снова произнесъ я, стучась.

— Кто тамъ? раздался дряблый старушечій голосъ.

— Изъ Тегерджи, отъ Петра Петровича, къ вамъ. Очень нужное дло.

— Чего? не слышно. Чего?

— Да отворите, такъ будетъ слышно.

— О, Господи Іисусе. О, Господи Сыне Божій…

Застучалъ было запоръ, но тутъ же опять все смолкло.

Я ожидалъ.

— Обойдикось, голубчикъ, вокругъ, подойди къ окошечку, прошамкалъ голосъ.

— Проклятая старуха, пробормоталъ я, обошелъ вокругъ и, спугнувъ нсколько куръ, сталъ предъ первымъ окномъ домика. Окошко начало отворяться. Долго отворялось оно.

— О, Господи Іисусе, шептала горбатенькая и сморщенная, какъ грибъ, старушка, высовываясь въ окно.

— Такъ вотъ она, эта Серафима, думалъ я, глядя на нее.

— Кто ты таковъ, родимый? спросила она, со вниманіемъ окидывая меня маленькими глазами.

— Меня прислалъ Петръ Петровичъ спросить: не у васъ ли Ксенія?

— Какъ такъ?

— Вы Серафима Леонтьевна?

— Нтъ, родимый, нтъ. О, Господи…

— Какъ нтъ? Кто-жъ вы?

— Я Серафима…

— Ну?

— Да только не Леонтьевна, а Леонова, прошамкала она, какъ-то странно улыбаясь,— не то лукаво, не то глупо.

— Да это все равно!

— И нтъ, родимый, то Леонтій, а то Леонъ, Леонтій, выходитъ, бываютъ только разъ въ году, а Леоны, значитъ…

— Ахъ, матушка! Да Богъ съ ними. Хоть они вовсе не будь. У меня дло до васъ. Дло! Понимаете?

— Дло?

— Знаете вы Петра Петровича?

Серафима звнула и перекрестила себ ротъ.

— …Сыне Божій, помилуй мя, шепталъ ея провалившійся отъ беззубья ротъ.

— Боже мой! думалось мн противъ воли, и это-то нелпное существо иметъ вліяніе на Ксаню.

— Какъ не знаю! начала она, звнувъ,— Петра-то Петровича-то! Давно знаю. Ужъ тому будетъ…

— Не у васъ-ли теперь его внучка, или не была-ли?

— Ксенія?.. О, Господи Сыне… Ксенія-то? Бываетъ она у меня… Была долго тоже…

— Была когда? Вечеромъ, утромъ?

— А не запомню, была долго, гостила, только вдь этому ужъ которая недля будетъ.

— Стало быть, вы не знаете, гд она теперь? Знаете, или не знаете?!

— Да что это ты, родимый, меня все допрашиваешь, прожевала Серафима. Что я теб далась! И она какъ-будто обидлась.

Я хотлъ уже итти, какъ вдругъ мн показалось, что лукавая и черезчуръ умная усмшка набжала на лицо ея. Мн пришло на умъ, что старуха меня обманываетъ, что Ксаня у нея, можетъ быть, спитъ и не слышитъ меня.

— Мн ее видть не надо, снова обратился я къ Серафим, мн только надо узнать, не у васъ-ли она, чтобы передать это Петру Петровичу.

— Такъ, родимый, такъ. И лицо ея, обращенное ко мн, снова глупо расплылось и снова заснуло.

— Что: такъ?!

— О, Господи Іисусе, Сыне Божій, снова вздохнула она въ отвтъ.

Мн все сдавалось, что Серафима обманываетъ меня. Я ршился на послднее средство и крикнулъ приблизясь къ окну:

— Ксаня! Ксаня!

Серафима мгновенно захлопнула окно и боле не откликалась мн.

ХXVII.

Чрезъ два часа я миновалъ Ялту и былъ уже далеко на большой дорог близъ Ай-Даниля. Неодолимая тоска грызла меня. Лошадь моя, сильно уставшая, медленно и тяжело ступала. Мрно звенли ея подковы о кремень пустынной дороги. Я опустилъ голову и глубоко задумался.

Вдругъ мн стало холодно, сыростью пахнуло на меня. Я поднялъ голову.

Предо мной, чрезъ дорогу, неслось блое, волокнистое облако, оторванное отъ цлой блой громады, которая плыла изъ-за небольшой горы, быстро стлалась по земл и, окутывая все попадавшееся на пути, скользила внизъ къ морю, перерзая мн дорогу.

Это былъ густой туманъ, какіе часто покрываютъ крымскія горы. Не разъ заставали они меня въ моихъ прогулкахъ. Я даже любилъ попадать въ нихъ, находилъ наслажденіе въ томъ, чтобъ бродить и теряться среди блыхъ, густыхъ волнъ, окутывающихъ съ ногъ до головы и словно переносящихъ въ какой-то иной міръ. Но это бывало прежде, а я съ ужасомъ подумалъ о томъ, что если втеръ перемнится, то все это нахлынетъ на меня и надолго замедлитъ мой путь.

Какъ по данному знаку, переднее облако вдругъ пріостановилось, перемнило форму и тихо поползло на меня. Я вздрогнулъ, какъ отъ привиднья.

Чрезъ минуту вся колыхающаяся толпа отдльныхъ облачковъ, вся эта блая, высокая громада какъ-то величественно-тихо пошла на меня!

Налетлъ первый слой и окуталъ меня вмст съ лошадью, потомъ просвтлло немного, и я усплъ разглядть поворотъ, но затмъ уже заклубилась и надъ головой, и со всхъ сторонъ фантастическая, непроницаемо блая гуща. Сама природа, казалось, тшилась надо мной и мшала мн. Стыдно сознаться… я взбсился на этотъ туманъ.

— Такъ нтъ же! нтъ! закричалъ я въ ярости,— не остановишь ты меня!

Я погналъ лошадь. Она захрапла и пустилась вскачь, какъ-то нершительно, постоянно пріостанавливаясь, но скоро понеслась во весь духъ… То врывался я въ густые клубы тумана, которые, разбившись объ меня, струйками заворачивали и словно гнались за мной, то попадалъ въ рдкую сть маленькихъ облачковъ, сквозь которую просвчивала и мелькала каменистая дорога. Не знаю и не понимаю, какъ лошадь моя могла чуять повороты.

Вмсто того, чтобы рдть и уменьшаться, туманъ густлъ, казалось, съ каждымъ шагомъ. Изрдка круто останавливался я и, злобно оглянувъ эту массу, продолжавшую наступать и клубиться со всхъ сторонъ, снова съ бранью пускался вскачь.

Вдругъ что-то выросло предо мной, показалась лошадиная голова, за ней фигура татарина. Затмъ посл сильнаго удара въ ногу — снова все исчезло. Я пронесся мимо.

— Бшеный! Шайтанъ! раздалось за мной по-татарски.

Скоро лошадь моя совершенно выбилась изъ силъ.

Я слзъ и пошелъ пшкомъ. Не пройдя и ста шаговъ, я началъ хромать отъ сильной боли въ колнк, вдобавокъ мн приходилось почти тащить на поводьяхъ измученную лошадь. Не помня себя отъ отчаянія, бросилъ я ее и, завернувшись въ свой плащъ, слъ на ближайшемъ камн. Съ какимъ-то болзненно-тоскливымъ вниманіемъ сталъ я разсматривать землю, покрытую влагой. Около меня тяжело дышала моя лошадь, гд-то вдали скрипла неподмазанная татарская арба, а мимо, по дорог, клубился и несся все тотъ же нескончаемый туманъ, туманъ и туманъ…

Вдругъ надъ головой моей раздался хриплый голосъ:

— Что за человкъ! Эй!

Небольшая, небритая фигурка стояла предо мной въ солдатской шинели, въ изорванныхъ зеленыхъ шароварахъ и съ платкомъ на голов вмсто шапки, въ рукахъ была сучковатая палка. Я молчалъ, понявъ, что имю дло съ бглымъ солдатомъ, которыхъ было тогда въ Крыму много. Вс они скрывались въ горахъ и занимались грабежемъ.

— Что пригорюнился, сердечный! произнесъ онъ, скрививъ нахальную рожу.

Я смутился, но вспомнивъ, что на человка неподвижнаго и молчащаго напасть трудне, надо боле наглости и привычки, не двигался и не отвчалъ.

— Аль нмой какой? Эй, ты?! Чего уперся въ землю-то! закричалъ онъ, нагибаясь ближе.

Я молчалъ, но невольно, тихо ощупалъ рукой свой татарскій ножъ за поясомъ.

Онъ замтилъ мое движеніе и, отступивъ на шагъ, положилъ палку на плечо.

— Ну, ты, сударь, не кобенься! Мсто глухое, а у меня, почитай, сутки во рту ничего не было. Коли есть деньжонки, такъ дай, не заводи драки. Богъ всть, чмъ кончимъ! Голодъ не тетка!

Я досталъ изъ кармана два рубля, все, что было со мной, и бросилъ на землю. Онъ нагнулся, искоса поглядывая на меня, и поднялъ об бумажки по очереди.

— Больше у меня нтъ ни гроша. Проходи своей дорогой.

— А шинелешки своей не дашь? проговорилъ онъ, подходя снова и протягивая руку.

Скрипъ арбы ясно слышался въ нсколькихъ шагахъ.

— Ну, убирайся, негодяй! закричалъ я вставая.

Онъ отскочилъ немного и поднялъ палку.

— Такъ и распластаю!.. крикнулъ онъ, но тутъ же, услыхавъ вроятно приближавшуюся арбу, въ одинъ прыжокъ исчезъ въ туман. Не дожидаясь ни минуты, я нашелъ лошадь, спокойно щипавшую у дороги траву. Пройдя нсколько шаговъ впередъ, я встртился съ татарами, медленно шагавшими около арбы, запряженной волами, въ ней сидла женщина съ ребенкомъ на рукахъ.

— Далеко-ли до Біюкъ-Ламбата?

— Пять верстъ, промычалъ одинъ.

— Меньше, отозвался другой.

Прошедши около полуторы версты, я вдругъ услыхалъ направо отъ дороги чье-то всхлипыванье. Я остановился и, обождавъ немного, увидлъ на куч камней женскую фигуру и нехотя бросился къ ней. Но то была не Ксаня, а молоденькая татарка лтъ 15-ти.

— Что съ тобой, бдная? О чемъ ты плачешь?

Она смолкла, робко оглядла меня съ ногъ до головы и потомъ, быстро закрывъ лицо своей длинной чадрой, снова заплакала. Чадра доказывала, что она не съ южнаго берега, а издалека, бдная одежда ея была вся измочена туманомъ.

— Быть можетъ она изъ Симферополя… усталая, голодная? думалось мн, глядя на это существо, дрожавшее отъ холода.

— Отвчай же мн, что съ тобой?

— Ты чужой… пролепетала она, пугливо скосивъ на меня красивые черные глаза, блествшіе въ складкахъ чадры.

— Что-жъ такое! Я, можетъ, помогу твоему горю.

— Іохъ! (нтъ). Ты чужой…

Я отошелъ, и снова скрылась отъ меня ея фигура. Только плачъ слышался еще минуту за колебавшимися волнами тумана…

Я тихо продолжалъ свой путь, таща на поводьяхъ едва шагавшую лошадь. Вскор окрестность очистилась, проглянуло солнце и искрами заблестла влажная каменистая дорога. Я былъ въ виду Біюкъ-Ламбата.

XXVIII.

Взявъ свжую лошадь, я спустился ближе къ берегу въ многочисленные татарскіе сады или чаиры. Начинало смеркаться, а я, сильно усталый, все еще безуспшно обшаривалъ и окликалъ окрестность.

Наконецъ я прохалъ вс чаиры, въхалъ въ густой лсъ Астель-горы, мысомъ вдающейся въ море. Тегерджи было уже недалеко и мн приходилось, обыскавъ лсъ, заглянуть только, на всякій случай, въ мою развалину, которая была по близости.

Громко окликнулъ я лсъ — именемъ моей бдной Чудной. Отвта не было. Одиноко замеръ мой голосъ въ темнвшей, густолиственной чащ, только сильная, порывистая струя втра пронеслась съ моря, возвщая бурю. Шевельнулись, зашумли вковые дубы, перешептываясь межъ собой, потомъ снова успокоились и, постепенно одваясь мглой, словно готовились въ тишин выдержать натискъ грозной непогоды, медленно надвигавшейся съ глубины широкаго, разверстаго моря.

— Буря! А Ксани нтъ! съ отчаяньемъ воскликнулъ я. Такъ не поду же и я домой. Не проведу я этой ночи подъ кровлей, когда надъ бдной Ксаней будетъ завывать буря!

Я привязалъ лошадь къ дереву и маленькой тропинкой пошелъ къ той развалин, гд когда-то встртились мы во время грозы и которую устроили какъ жилье. Вдругъ что-то странное, не передаваемое словами, почувствовалъ я въ себ.

— О! Ксаня здсь! я найду ее, воскликнулъ я, и остановился, оглядываясь кругомъ.

У подножья огромнаго дуба едва замтно бллось что-то неподвижное, я вздрогнулъ и закрылъ глаза.

— Боже мой! Неужели я ошибусь? Неужели это не она?!. вслухъ проговорилъ я. Мн страшно было снова раскрыть глаза. Наконецъ я пристально глянулъ подъ дубъ. Радостно дрогнуло сердце, и я невольно прошепталъ.

— Это ты! Моя Ксаня!..

Я приблизился, затаивъ дыханіе. Она сидла на земл и, обвивъ руками колни, неподвижно прижалась къ нимъ лицомъ. Густыя кудри волосъ ея въ страшномъ безпорядк разсыпались по плечамъ и рукамъ. Она не могла ни услыхать, ни увидать меня, но когда я тихо опустился около неявна вздрогнула, не подымая головы. Я понялъ, что она увидла меня еще прежде, чмъ я замтилъ ее подъ деревомъ. Я робко назвалъ ее по имени. Она даже не шевельнулась. Я грустно понурился, не зная что длать и боясь тронуть ее.

Между тмъ совершенно стемнло. Погода становилась все пасмурне. Густыя облака темными, огромными волокнами катились надъ нами со стороны моря и мало-по-малу застилали все небо. Вдалек, на берегу, все грозне раздавался рокотъ набгавшихъ и разбивавшихся валовъ. Все чаще проносился сильный втеръ.

— Уйди, оставь меня, вдругъ прошептала Ксаня, не подымая головы.

— Не оставлю! Нтъ! Ни за что! Я заставлю тебя говорить со мной, отвчать мн! съ отчаяніемъ отозвался я. Зачмъ ты убжала, пропала? Теб не жаль никого! Теб не жаль своего сдого, что онъ мучается. Не жаль меня?! Если опять твое думанье томитъ тебя — зачмъ ты скрываешь это отъ меня?

Она шевельнулась и крпче прильнула лицомъ къ колнямъ.

— Гд ты была? Говори же! Ксаня!

Она молчала.

— Ксаня! Если ты будешь со мной такая…— голосъ мой прерывался отъ волненія….— ты будешь молчать, то я уду, брошу тебя. Ты никогда не увидишь меня! Ты разлюбила меня, совсмъ разлюбила!

Ксаня вдругъ подняла голову и глянула на меня. Лицо ея слетка похудло, и сильная блдность его поразила меня. Даже въ темнот было оно бло.

— Ксаня! Ксаня! Что съ тобой сталось?

— Я разлюбила? Нтъ! Я бы и хотла, да не могу, не могу… Ты завладлъ мной! Ужъ поздно спастись… прошептала она.

— Что ты говоришь? Я не понимаю! въ изумленьи произнесъ я.

— Я давно, давно… Твоя!

И пугливо глянувъ, она снова скрыла лицо свое въ колняхъ.

— Да, моя… ну что-жъ! Вдь и я твой.

— Твоя, а не Божья! глухо прибавила она, не подымая головы.

— Что? Что ты говоришь!

Она молчала.

— Молись чаще, будешь Божья.

— Не могу! Я твоя… Отъ тебя не могу…

— Отъ меня? Разв я мшаю теб?

Она прошептала что-то, но я не могъ разслушать за сильно прошумвшимъ втромъ.

— Я не мшаю. Я готовъ хоть всегда вмст съ тобою молиться.

Ксаня вдругъ выпрямилась и страшно взглянула на меня.

— Вслухъ? проговорила она.

— Какъ? Что — вслухъ?

— Вслухъ, молитву. Вмст! Здсь? Сейчасъ?!

— Пожалуй… хоть сейчасъ, хоть здсь… въ недоумніи произнесъ я, совершенно пораженный ея видомъ и голосомъ. Повсь свой образокъ на втку и давай молиться.

Она словно колебалась.

— Вдь ты любишь предъ своимъ образкомъ… А то и такъ можно!

— Да, да, да! произнесла она наконецъ сквозь судорожно стиснутыя губы. Давай! Сейчасъ! Давай!

Она быстро поднялась и снявъ съ себя образокъ, уже прикрпляла его къ дереву, но вдругъ обернулась ко мн, а задрожавшими руками снова надла его на себя.

— Не сниму! Не сниму! Нтъ!! вскрикнула она и пытливо приковала къ лицу моему свой полубезумный взглядъ.

— Ахъ, Ксаня, ты совсмъ больна!

Я быстро снялъ съ шеи свой крестъ, повсилъ его на втку и опустился на колни. Она какъ-то боязливо приблизилась, и тоже стала на колни поодаль отъ меня.

— Читай: Отче нашъ… дрожащимъ голосомъ вымолвила она.

Я началъ…

Примчавшійся втеръ взвигнулъ надъ нами и стремительнымъ взмахомъ качнулъ темный лсъ. Страшно завыла непогода!.. Крестъ мой мелькнулъ въ воздух и, отброшенный, исчезъ на земл. Ксаня какъ бы окаменла на мст,рука ея замерла на плеч, не окончивъ знаменья креста. Мн тоже, глядя на нее, стало какъ-то жутко. Съ трудомъ почти ощупью найдя крестъ, я обернулся къ ней. Но ея уже не было.

— Ксаня! Ксаня! Гд ты?! отчаянно звалъ я, метаясь во вс стороны.

Отвта не было, только снующій втеръ крутилъ все кругомъ, да какая-то птица дико вскрикнула и поднялась съ качавшагося дерева.

Но вотъ смолкъ на минуту душу надрывающій вихрь, и сдержанное рыданіе долетло до меня. Я бросился на него.

Ксаня, охвативъ рукой стволъ огромнаго дерева, испуганно льнула къ нему всмъ тломъ. Темныя, косматыя втви, качаясь надъ ней, бились и шумли вокругъ ея головки. Я остановился. Какъ-то страшна была эта блая, трепетная фигура среди непогоды, гудвшей по колыхающемуся лсу.

— Ксаня! вымолвилъ я, робко подвигаясь къ этому блому призраку. Ксаня! ты испугалась?

— Сохрани и помилуй!! послышалось мн.

— Да что съ тобой, успокойся! произнесъ я, приблизясь и обнимая ее. Она вскрикнула, отскочила отъ меня и оснила себя крестомъ.

Я остолбенлъ.

— Господи! Что это?! Ты меня… боишься! Меня!!?

Она зарыдала, закрываясь руками, и какъ подкошенная упала на колни.

— Да!!! стономъ вырвалось у нея.

Я схватился за голову. Это ударомъ отдалось во мн.

— За что же, Боже мой! это наказанье?! воскликнулъ я, тяжело опускаясь на попавшійся камень.

И вотъ предъ разбуженной ударомъ совстью возстаетъ страшный, карающій призракъ.

‘За прошлое, говоритъ онъ. Скрытое отъ двухъ сдыхъ головъ!’

Я смутился и закрылъ лицо руками.

— Наднь! слабо прозвучалъ чрезъ минуту надо мной голосъ Ксани. Я обернулся. Образокъ ея дрожалъ въ протянутой ко мн рук.

— Что? Зачмъ?

— Ты боишься!!

— Кого?

— Наднь образокъ…

Голосъ ея замиралъ.

— Господи! Она не въ своемъ ум! воскликнулъ я горько.

Чрезъ мгновенье Ксаня рыдала предо мной на колняхъ и, страстно обнимая меня, покрывала жгучими поцлуями и лицо, и руки. Образокъ ея былъ у меня на ше.

Я готовъ былъ бжать отъ этой Ксани.

— Да что же это! проговорилъ я наконецъ.— То ты боишься меня, то кидаешься какъ безумная, душишь поцлуями…

— Прости меня… Я не знаю… Я не виновата.

— Зачмъ этотъ образокъ? На мн?

— Прости меня, прости! Это все она! Она вчера говорила.

— Кто она?

— Она! Серафима. Велла… Говорила, что ты… Рыданья прервали ея голосъ.— Что ты… сатана!

— Я!? Сатана!!?

— Прости же меня. Я испугалась… Твой крестъ… Я и боюсь тебя, и люблю. Какъ своего ангела-хранителя люблю. Если ты въ адъ… Я за тобой пойду! Я люблю, люблю тебя!..

И снова голова моя горла въ ея страстныхъ объятіяхъ, подъ ея поцлуями и слезами.

Долго длился сумасшедшій порывъ этотъ. Напрасно успокоивалъ я ее, говоря, что прощаю, и общая завтра же объявить все дду и назвать ее невстой. Она не слушала, судорожно обнимала меня и все повторяла, рыдая:

— Прости меня! Я люблю тебя!

Наконецъ она начала стихать и видимо ослабвать. Сердце ея билось все тише, ровне, глаза закрылись, и вскор она была на рукахъ моихъ въ совершенномъ забытьи.

Между тмъ была ночь, а погода все бушевала. Втеръ сновалъ и шумлъ все сильне, и наконецъ нсколько крупныхъ капель дождя упали мн на лицо.

— Что длать? что длать? воскликнулъ я вслухъ.— Сейчасъ хлынетъ дождь, а она безъ памяти.

Вдругъ точно лучъ свта блеснулъ на меня. Отъ всего сейчасъ перечувствованнаго я забылъ, что до нашей развалины было мене четверти версты.

— Хорошо, но хватитъ ли у меня силъ донести ее?— пришло мн на умъ.

Я поднялся, держа Ксаню на рукахъ, и почувствовалъ, что безвыходность положенія придала мн вдвое силы. Осторожно положивъ ее на землю, я досталъ свой плащъ, лежавшій неподалеку, окуталъ въ него все ея маленькое существо и, снова взявъ на руки, съ трудомъ пустился въ путь, осторожно шагая среди окружающей мглы.

Дождь началъ накрапывать сильне, но я уже счастливо выбрался изъ лсу на береговую тропу, совершенно знакомую мн, прибавилъ шагу и вскор былъ у развалины.

Какъ благодарилъ я судьбу, что когда-то мн пришло на умъ вычистить и отдлать эту развалину какъ жилье. Теперь я могъ, какъ дома, покойно усадить въ ней измученную Ксаню и отдохнуть самъ.

Обшаривъ полки, я нашелъ спички и зажегъ фонарь на стн. Ксаня пришла въ себя, оглядлась и, увидавъ меня, потянулась ко мн съ кресла какъ маленькія дти.

— Не уходи. Не оставляй меня! слабо вымолвила она.

— Нтъ, нтъ! Я здсь, не уйду. Сейчасъ огонь будетъ у насъ. Ты согрешься. Отдохнешь.

— Я помогу…

— Нтъ, нтъ, сиди смирно. Не смй! прибавилъ я, шутливо погрозясь на нее, но голосъ мой противорчилъ движенью. Не прежняя веселость звучала въ немъ. Она улыбнулась сквозь слезы и тоже грустнымъ взоромъ слдила за мной, пока я разводилъ огонь.

— Тутъ мой платокъ… въ углу. Возьми, теб холодно.

— Знаю, знаю. Молчи, успокойся.

Наконецъ затрещалъ хворостъ, и поднялось большое пламя, разливая вокругъ себя теплоту. Я хотлъ придвинуть кресло Ксани.

— Не хочу, не хочу одна, пролепетала она. Мой платокъ постели на полъ…

— Зачмъ же? Теб такъ покойне будетъ!

— Не хочу. На полу мы вмст сядемъ. Я боюсь…

Я досталъ ея платокъ, постлалъ на землю близъ огня и посадилъ ее.

— А ты?

Я молча опустился около нея. Не радость зароняло въ сердце ея блдное, измученное личико, ярко освщенное пламенемъ.

— Бдная, глупая… Теперь-то теб хорошо ли? Согрлась-ли ты?…

— Да, хорошо такъ, хорошо… очень, очень, едва внятно вымолвила Ксаня, и слезы блеснули на глазахъ ея.

— Что же милая, опять плакать!

— Пвунъ, мы послдній разъ сидимъ такъ… здсь…

— Господь съ тобой! Перестань… И такъ грустно. Разв потому послдній, что съ завтрашняго дня будемъ сидть въ большомъ дом и не на полу.

— Нтъ, нтъ. Не оттого.

— Успокойся. Не думай вздору. Богъ дастъ…

Дверь съ шумомъ распахнулась подъ налетомъ втра и ударилась объ стну. Мы вздрогнули оба. Я затворилъ ее и заложилъ большимъ камнемъ.

— Ты испугалась? произнесъ я, снова садясь.

— Да… она точно живая… сдлала это…

— Что?

— Открылась…

Мы замолчали, и долго глядлъ я въ ея глубокіе голубые глаза. Они были грустны, но все-таки какъ-то чуднохорошо становилось на душ отъ этихъ глазъ. Они говорили о жизни, хотя печальной и смущенной, но все-таки полной смысла, огня и безграничной любви.

— Ты устала, бдная моя, усни, а я буду поддерживать огонь.

— Нтъ, милый, мн лучше. Мн хорошо такъ съ тобой, хорошо! Я гляжу на тебя и думаю, и въ голов…

— Что?

— Все свтле становится. Если я все такъ хорошо думать буду, такъ легко… то я совсмъ умница стану… Знаешь что… Послушай!

— Ну?

— Ты меня больше любить будешь скоро.

— Больше! Это невозможно! Чудная моя! Нельзя больше любить!

— А будешь, будешь, грустно шептала Ксаня, наклоняясь ко мн.

— А за что?

— Нагнись, я теб на ухо скажу. Я больше не пойду… къ Серафим.

— Ксаня! могъ я только вскрикнуть, въ безумномъ восторг протягивая къ ней руки…

Всю ночь провели мы въ нашей развалин и снова были, счастливы. И сердце мое не почуяло, что эта ночь была — послдняя…

XXIX.

Смущенно переступалъ я на утро порогъ своего дома. Ддъ пилъ чай. Мы поздоровались, я слъ противъ него.

На двор собиралась снова страшная южная гроза.

— Какъ можно, Воля, въ такую ужасную ночь не ночевать дома, произнесъ старикъ, не глядя на меня.

— Дда, выслушай меня, началъ я довольно смлымъ голосомъ.— Я долженъ сказать теб нчто очень важное, нчто скрытое отъ тебя до сихъ поръ. Теб будетъ это можетъ быть… горе. И причиной этого горя буду я… но длать нечего.

— Говори. Слушаю.

— Вотъ уже нсколько мсяцевъ, какъ я познакомился… Ты знаешь ее… Ксенія.

— Знаю.

— Я люблю ее!

— Знаю.

— Но ты не знаешь…

— Все знаю, Воля.

— Нтъ. Ты не знаешь, что я… что она…

— Ну!

— Мн надо остаться честнымъ человкомъ.

— Надюсь.

— Но…

— Тутъ нту: но! На человк есть узда — долгъ. Не надо ослаблять ее.

— Поздно!— чуть слышно выговорилъ я.

Ддъ пристально глянулъ на меня. Я потупился и ожидалъ его голоса, но онъ молчалъ. Когда я снова поднялъ глаза, онъ сидлъ, закрывъ лицо рукой.

Боже мой! Что я вынесъ въ эти нсколько минутъ.

Наконецъ онъ шевельнулся, опустилъ руку, лицо его измнилось.

— Разсказывай! Я виноватъ. Все разсказывай! вымолвилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

Я началъ. Долго звучалъ мой голосъ, при частомъ сіяньи молніи, подъ гулъ недалекихъ раскатовъ грома! Разсказалъ я дду вс мелочи моей крымской жизни, моей любви, все, что видлъ, слышалъ, передумалъ, все понятое и непонятое — въ Ксан, въ себ, въ другихъ.

И вызвалъ я изъ памяти своей: образы, мгновенья, порывы сердца и разума! Все это родное, пережитое и перечувствованное. Все это канувшее на вки въ прошлое. Весь этотъ на утр пройденный путь!!..

——

Ддъ ушелъ, не сказавъ ни слова, и заперся въ своемъ кабинет. Я отправился къ себ. Я чуялъ, что онъ не станетъ преградой между мной и моимъ счастьемъ, что онъ согласится. Но слово это еще все-таки не было произнесено, и я въ тоскливомъ ожиданіи сидлъ въ своей комнат.

Погода между тмъ расходилась не на шутку. Морской втеръ, превратясь въ ураганъ, страшно бушевалъ въ окрестности и вздымалъ море. Гроза была теперь надъ самымъ Тегерджи. Дождь то прерывался, то лилъ съ новой силой, и вскор весь садъ нашъ покрылся мутными потоками, которые стремительно катились съ горы, разрывая и перерзывая дорожки, клумбы, газонъ. Съ глухимъ шумомъ неслись они мимо моего балкона и тащили въ море втки, сучья, цвты и маленькія деревца, недавно лишь пересаженныя изъ оранжереи и вырванныя теперь съ корнемъ. Тутъ же мелькали разноцвтные камешки, которыми обкладывались клумбы. Грустно было видть всю эту работу Степана, работу цлаго лта — разрушенною и уносимою въ море.

Онъ самъ однако не могъ видть это, ибо со дня встрчи нашей и своего разговора съ Ксаней — пропалъ съ дачи и шатался пьяный въ окрестностяхъ.

Мысль о Ксан не покидала меня, то радостно гадалъ я о будущемъ, и оно чудно-свтлое рисовалось предо мной, то вдругъ, подъ вліяніемъ гудящей непогоды или же предчувствія, сердце пугливо сжималось.

Наконецъ, подъ вечеръ вошелъ ко мн вчно улыбающійся Бекташъ и объявилъ, что ддъ зоветъ меня къ себ. Съ трудомъ передвигая ноги, направился я къ нему.

— Слушай теперь меня! сказалъ мой старикъ. Я буду кратокъ. Я думалъ много и пришелъ къ слдующему. Я вполн прощаю теб, что ты скрывалъ все отъ меня до послдней минуты. Въ дл сердца трудно постоянно раскапывать и раскрывать себя предъ кмъ бы то ни было. Я не жалю о той свобод, которая была теб предоставлена, этимъ путемъ мы пришли теперь къ идилліи, а не къ трагедіи. Нужно мало времени и труда, чтобы сдлать изъ Ксани женщину… не изъ обыкновенныхъ. Ее природа одарила. Въ ней есть нчто, что называется: искра Божья! и даже боле… Скоро и легко станетъ она выше тебя. Ты нашелъ свое счастіе здсь, назадъ тебя не можетъ манить… Ну, а мн хорошо тамъ, гд ты… Одно только… ты молодъ, но что же длать?.. Итакъ, будь счастливъ. Только не промняй, смотри, своего старика на Чудную! Голубые глаза въ шестнадцать лтъ ярче горятъ и привлекательне, чмъ семидесятилтніе срые. Ну, цлуй же дда!

Я какъ помшанный бросился на шею моего старика. Что было со мной? Да разв способно слово передать то, что переживаетъ порой человкъ!

— Дда! Она спасена! Понимаешь? Спасена!! Я побгу за ней! Приведу ее…

Я бросился въ садъ и, не смотря не страшную мглу и часто ослплявшую меня молнію, вскор былъ у двери маленькаго домика Ксани и въ первый разъ вошелъ въ него.

Маленькая, чистенькая комнатка, пустая, предстала предо мной. Большая изразцовая печь, выступая вправо изъ стны, чуть не длила ее всю пополамъ и закрывала отъ меня одинъ уголъ. Прямо противъ меня, между окномъ и другой маленькой дверцей, ярко блестло что-то на стн. Я присмотрлся и слегка смутился. Изъ ярко свтившагося кружка глядла на меня Ксаня, красавица Ксаня, но съ боле опредлившимся выраженіемъ энергіи въ сомкнутыхъ губахъ и въ печально-задумчивомъ взор. Я приблизился. Это былъ портретъ женщины, лтъ двадцати пяти. Еслибъ не особенная повязка на голов и не лиловое платье, его можно было бы положительно принять за портретъ самой Ксани — до того велико было сходство этой спокойно-умной красавицы съ моей полудикой, огневой Чудной.

— Какъ? Ужъ ты ихъ нашла? раздался голосъ Петра Петровича изъ-за печки. Я подошелъ. Онъ вскочилъ съ постели и, косо взглянувъ на меня, проговорилъ сухо:

— Что вамъ угодно? Я васъ въ гости не звалъ?!

Я объяснился, путаясь и запинаясь отъ избытка счастія. Онъ слегка измнился въ лиц, но молчалъ. Я не могъ прочесть на немъ, радовался-ли старикъ, или удивился, или же былъ… не радъ.

— Ну, слава Богу! промолвилъ онъ наконецъ. Вы честный панычъ! А я уже кручинился, что бросите вы Ксанечку посл всего этого… Ну, слава Богу! Но вы не знаете еще, кто она?

— Она: Ксаня, которую я люблю безъ ума. А больше и знать ничего не хочу!

— У нея считается и говорится, что… нту ни отца, ни матери, но… оба они…

— Мн нтъ до нихъ дла! Соглашаетесь-ли вы? Вы?

— Я ей не родня! грустно отозвался онъ.

— Полноте… Она ваша, ваша! Вы ее воспитали!

— Да я что-жъ… Если вы меня не прогоните отъ себя и отъ нея… Старикъ обнялъ меня и утеръ набжавшія слезы.

— Гд-жь она?!

— Сейчасъ придетъ. Побжала… У насъ овцы затерялись отъ грозы. Она за ними…

— Въ такую погоду!..

— Что-жъ прикажете длать. Вы знаете ее… Сидла тутъ и все горевала о нихъ. Я не пускалъ. Да, вдь, нешто уговоришь, встала вдругъ да и собралась. Сердись, не сердись, говоритъ, а я пойду, вспомнить не могу, какъ имъ теперь, бднымъ, холодно и страшно. Говоритъ: вдь он тоже, какъ и мы — живыя. Ну, и ушла.

— Когда же?

— Да вотъ сейчасъ передъ вами.

Мн стало вдругъ какъ-то тяжело. Я боялся…

— Вы не безпокойтесь. Ей, вы знаете, не въ первый разъ бгать въ горахъ въ такую погоду. Она тамъ каждый камешекъ знаетъ…

— Я пойду за ней! вымолвилъ я невольно.

— Что вы! Какъ можно! Вы-то ужъ непремнно проплутаете… Только разойдетесь съ ней. Она много, много, чрезъ часъ вернется. Вы ступайте домой, а какъ только она придетъ, мы принарядимся и къ вамъ… А то и завтра утромъ.

— Нтъ! Нтъ! Сейчасъ, сегодня, непремнно!!

Старикъ согласился. Я вышелъ.

Безумно-много далъ бы я въ эту минуту, чтобы имть Ксаню около себя. Мн все какъ-то жутко длалось на сердц.

Я отправился на скалу, словно для того, чтобы мысленно подлиться своимъ счастіемъ съ царствомъ Чудной, и оглянулся кругомъ.

Все утопало во мгл. Но вотъ блеститъ молнія, змей извивается по гудящимъ громадамъ облаковъ и на секунду окрестность вся въ огн возстаетъ привидніемъ изъ тьмы. Вправо, заслоняя полнеба, выростаетъ Яйла, а на прибрежныхъ холмахъ, волнуемый вихремъ, склоняется, уныло шумитъ, будто стонетъ — лсъ. Влво, подъ нависшими лохмами тучъ, подъ свистящимъ втромъ колыхается непроглядный, посдлый просторъ и клубится, посылая на землю ряды пнящихся валовъ. И идутъ они — могучіе богатыри — стройнымъ и дружнымъ движеньемъ, очереднымъ взмахомъ вносятся на берегъ, вздымаются надъ нимъ въ послднемъ порыв злобы и, качнувъ мохнатой, сдой головой, опрокидываются, ударяя въ него темной грудью! А подъ скалой — гд вслдъ за гульливымъ ударомъ взлетаетъ высокимъ столбомъ серебристая пыль — кружится и мелькаетъ въ волнахъ опрокинутая лодка, забытая Степаномъ и смытая съ берега. И жалобно звенитъ она, разбиваясь въ щепы.

Страшно сверкнетъ, словно вздрогнетъ предъ ослпленнымъ глазомъ, весь этотъ грозно-бушующій, синевато-красный міръ, и снова прежняя мгла упадаетъ на него. И только слышится во тьм, какъ заливъ Тегерджи и вс ближайшіе берега отвчаютъ нескончаемымъ стономъ во гнв возставшему великану-морю!..

——

Я вернулся домой и слъ около дда.

— Что-жъ ты одинъ?

Я объяснилъ ему все.

— Ты безпокоишься?

— Д-да… нершительно произнесъ я.— Мн все какъ-то страшно. Точно…

— Что?

— Точно будто горе большое на меня идетъ.

— Полно, что же можетъ случиться. Это просто отъ того, что ты слишкомъ счастливъ.

Ддъ улыбнулся и съ счастливымъ лицомъ глядлъ на женя. Я тоже нсколько успокоился, и мы начали мечтать, строить разные планы.

Затмъ ддъ принесъ нсколько вещицъ, чтобы подарить ихъ Ксан. Я разсказывалъ разныя мелочи о ней, объ ея привычкахъ, передалъ подробне уже извстный ему разсказъ о монах и о прежнемъ ея намреніи итти въ Іерусалимъ.

Но сердце мое продолжало боязливо замирать… И не даромъ… Предчувствіе — не выдумка людская!

XXX.

Стеклянная дверь горницы вдругъ дрогнула отъ сильнаго удара и распахнулась настежь. На порог была моя невста! Блднолицая, съ сверкающимъ взоромъ и покрытая кровью и грязью.

— Вотъ оно, горе! закричалъ я, какъ безумный бросаясь къ ней.

— Степанъ!.. Убитъ!.. Убился!!. выговорила она, задохнулась и закачалась. Я обхватилъ ее и окаменлъ, безсмысленно глядя на ея окровавленное платье.

— Убитъ! Степанъ! стучало у меня въ голов. Но кровь! Ксаня! На теб кровь! закричалъ я наконецъ. Господи! Господи! Что-жъ это?!

— Не зови Его!.. Не зови!.. Вотъ Онъ… наказы…ваетъ!! За все!! Мы извели Степана… Я извела!! Да!

Она дико застонала, ломая руки надъ головой, ддъ посадилъ ее на диванъ и подалъ ей воды. Она выпила и стихла, но чрезъ нсколько минутъ вдругъ вздрогнула, провела рукой по лбу и поднялась. Лицо ея, казалось, поблло еще боле. За минуту тусклый взоръ снова горлъ неестественнымъ огнемъ.

— Пойдемъ! глухо произнесла она, шагнувъ къ дверямъ.

Я безсознательно повиновался.

Мы вышли, дождь лилъ какъ изъ ведра и больно билъ но лицу. Весь садъ гудлъ подъ нимъ, съ трескомъ качаясь ютъ втра.

Ксаня сбжала съ крыльца и помчалась къ татарской деревн. Я едва поспвалъ за ней.

— Куда ты?

— Надо татаръ… Въ горы! едва могъ я разслышать за шумомъ. Мы оставили ворота сада вправо и шли прямо къ высокой каменной оград, отдлявшей садъ отъ деревни.

— Обойдемъ, тутъ нельзя, заговорилъ я.

Ксаня не слушала, подскочила и схватилась за верхъ. Мокрыя руки ея скользнули, и она оборвалась, но чрезъ секунду была снова на оград и исчезла съ другой стороны. Я послдовалъ за ней. Когда я спрыгивалъ съ ограды, она уже мелькала около крайнихъ хатъ.

Среди деревни толпилась на площадк постоянно увеличивавшаяся толпа татаръ, женщинъ и дтей, съ полуиспуганными, полусонными лицами. Нсколько собакъ съ визгомъ заливались кругомъ и все это колыхалось, толпилось, кричало и шумло. Среди толпы шевелились три поднятые фонаря.

— Что? убился! Со скалы! Итти надо! Аллахъ! Какъ? гд? слышалось повсюду по-татарски, повторяли вс голоса, и слова эти замирали, сливаясь съ гуломъ непогоды, плачемъ и визгомъ перепуганныхъ ребятишекъ.

Ксаня стремительно подошла къ толп. Вс вопросительно обернулись къ ней и окружили ее. Раздались голоса.

— Какъ же быть?

— Гд онъ лежитъ?

— Итти-ли?

— Не отложить ли до утра?

Ксаня молчала.

— Погода ужасная, произнесъ мулла, съ фонаремъ въ рук.

— Теперь не найдемъ, добавилъ Али.

Ксаня молча взяла фонарь изъ рукъ муллы и подняла его цадъ собой, освтивъ частую дождевую сть, хлеставшую кругомъ. Она была и страшна, и чудно хороша среди этой пестрой, смущенной толпы, полутупо, полу боязливо взиравшей на нее.

— Кто со мной? Я иду! необычно сильнымъ голосомъ произнесла она.

Вс молчали и переминались, только испуганные ребятишки отшатнулись отъ нея, прячась за матерей.

— Никто! Такъ я одна пойду! Фонарь ея закачался и поплылъ надъ разступившейся толпой. Раздалось нсколько безсвязныхъ восклицаній, потомъ голоса:

— Что ты? Какъ можно? Что ты одна сдлаешь?

Она остановилась.

— Что? Помолюсь надъ нимъ до утра! Больше я не могу! отозвалась она и снова двинулась.

— Я пойду! раздался знакомый мн голосъ. Это говорилъ Османъ.

— И я! И я! раздалось со всхъ сторонъ, и почти половина толпы шевельнулась за Ксаней. Оставшіеся заговорили, заспорили и чрезъ мгновенье догоняли первыхъ, наконецъ почти все селеніе Тегерджи, крича и толкаясь, заколыхалось за высоко поднятымъ фонаремъ Чудной. Оставшись одинъ, я очнулся отъ нашедшаго на меня столбняка и догналъ ее.

— Они и безъ тебя найдутъ его. Останься, Ксанечка, говорилъ появившійся Петръ Петровичъ, едва поспвая за ней.

Она не слушала его и, приковавъ глаза къ дорог, слабо освщаемой ея фонаремъ, стремительно неслась впередъ, легко шагая чрезъ клубившіеся потоки. Нсколько собакъ съ лаемъ вертлись передъ ней. Вода ручьями струилась по ея страшному, красновато-грязному платью. Мокрые волосы слиплись и змистыми прядями падали на щеки и шею.

— Останься, вымолвилъ мулла, мы знаемъ, гд онъ лежитъ.

Нсколько татаръ опередили ее и, уговаривая, загораживали ей дорогу. Петръ Петровичъ взялъ ее за руку.

— Ксанечка! Богомъ прошу. Ты, вдь, не поможешь… Ты только застудишься.

— Ахъ, сдинька! Должна же я… хоть это… сдлать, глухо отозвалась она, освобождая руку и съ укоромъ глянувъ ему въ лицо.— Разв мн диковина — такая погода.

— Надо въ домик у него прибрать, приготовить… Ты бы это сдлала, снова пролепеталъ старикъ.

Она обернулась ко мн.

— Останься, сдлай это! Я не хочу, чтобы ты шелъ за нимъ. Останься.

Странно звучалъ голосъ Ксани, словно она не сознавала того, что говорила. Взоръ горлъ и вспыхивалъ, но лицо было какъ окаменлое. Мн не хотлось оставить ее, но я повиновался этому голосу и вмст съ Петромъ Петровичемъ отошелъ въ сторону.

Толпа татаръ миновала насъ, все также перебрасываясь словами и восклицаніями, и скоро исчезла въ темнот, только три огонька, постепенно удаляясь, слабо вздрагивали среди окрестъ-шумвшей мглы.

Недалеко отъ меня подъ дождемъ сидла на забор какая то фигура.

— Что-жъ ты не пошелъ? машинально проговорилъ я.

— Куд-да? отозвался Османъ съ трубкой въ зубахъ.

Я невольно изумился.

——

— Лицо-то, лицо какое! Господи! Точно мертвая, говорилъ Петръ Петровичъ, медленно шагая около меня къ домику Степана. А мы было радоваться собирались! Ну, да еще Богъ дастъ, похороны справимъ, за свадьбу возьмемся.

— Ахъ, полноте, такія слова рядомъ ставить… Скажите, она нашла его въ горахъ?

— Такъ лицомъ къ лицу и наткнулась на него. Онъ, врно, пьяный свалился со скалы… знаете, около Астель-горы? Площадка-то узенькая… Ну, съ пьяныхъ глазъ-то онъ и махнулъ… Ксанечка его было тащить сама пробовала, извстно-только перепачкалась. А ужъ кабы вы видли, какая она откуда-то прибжала. Господи Владыко! Глаза безумные, лицо блое, вся дрожитъ…

Мы приблизились къ домику и вошли въ него. Мракъ и тишина царили въ немъ. Только рамы окошекъ, слабо защищенныя кустами отъ морского втра, изрдка вздрагивали. Старикъ зажегъ огня. Страшный безпорядокъ окружалъ насъ, воздухъ былъ спертый, удушливый, и мн казалось, что изъ-подъ стола шелъ зловонный запахъ. Я взялъ свчку и нашелъ тамъ околвшаго барсука, цпью прикрпленнаго къ стн. Было очевидно, что голодъ убилъ его. Мн стало и скверно, и какъ-то жутко.

Молча прибравъ въ порядокъ всю комнату, мы поставили посреди нея большой столъ и накрыли его простыней. Потомъ старикъ началъ еще что-то устраивать, а я молча слдилъ за нимъ глазами, но не видлъ ничего. Трудно сказать, что было со мной.

Я будто предчувствовалъ, что нчто, до половины воздвигнутое мной, получило уже первый, сильный толчокъ и ожидаетъ второго, чтобъ рухнуть и раздавить подъ собой и меня, и мое счастье.

— Ну, все готово! почти съ удовольствіемъ воскликнулъ старикъ.

Слова эти больно отдались во мн. Я грустно осмотрлся. Дйствительно, все было готово къ принятію своего хозяина. Я закрылъ лицо и машинально опустился на стулъ.

— Все готово. Кому? Вчера живому. Я виноватъ много. Надо было помирить васъ, перемнить ея боязнь на дружбу… Какъ онъ убился? Нарочно, или нечаянно?

И въ голов моей возстаетъ измученный образъ Степана. Онъ съ грустью говоритъ мн: не губи ее! Ее обойти не трудно! Потомъ пропадаетъ, и на его мсто является другой Степанъ — страшный, одичалый, и кричитъ мн, потрясая мою руку: иди! ты загубилъ. Иди за мной!

Потомъ образъ его стирается, и постепенно все спутывается въ голов отъ дремоты. Когда я снова пришелъ въ себя, мн было неловко, холодно, во всемъ тл чувствовался ознобъ отъ мокраго платья, которое облипло на мн. Я открылъ глаза. Близъ меня на стол нагорвшая свча съ толстой, красной свтильней, а вокругъ тоскливый полусвтъ надъ снжно блымъ столомъ, въ углу чье-то ровное дыханье — дремлетъ сидящій старикъ. Гд же я? Память помогла и отвтила. Я смутился и снова невольно прошепталъ роковое имя Степана, ставшее теперь чмъ-то… новымъ… Незамтно я снова забылся подъ гулъ непогоды.

— Несутъ! Несутъ! вдругъ раздалось надъ головой моей. Я вскочилъ. Маленькій татарченокъ, весь мокрый, съ любопытствомъ глядлъ на блый столъ. Али стоялъ на порог и растворялъ об двери настежь. Петръ Петровичъ всталъ и крестился. Я прижался къ стн, и мутнымъ взоромъ уперся въ открытыя двери. Никогда еще за всю жизнь мн не случалось видть мертвеца вблизи. Я ждалъ,— чего именно,— я почти не понималъ. Вотъ появится сейчасъ что-то иное, ставшее чуждымъ всему окружающему, что-то ужасающее своей простотой, понятное и непонятное вмст.

Вотъ пахнуло холодомъ въ двери, и за порогомъ раздался шумъ, шарканье ногъ, сдержанные татарскіе голоса:

— Тише, подними, праве!

И странно отдаются во мн слова эти. Вошелъ мулла съ фонаремъ и, повернувшись ко мн спиной, свтитъ туда… за дверь! Вотъ отступаетъ онъ, а на порог уже два татарина рядомъ и между ними, на рукахъ ихъ, я вижу дв ноги въ сапогахъ… Я закрылъ глаза.

— Сюда! На средину!

Скрипитъ столъ, и въ комнат становится мн какъ будто тсно и душно.

— Священника? Ужъ послали. Аллахъ! Тяжелъ! Какъ его скорчило… звучитъ опять, и я чувствую, что все это говорится вокругъ чего-то, что находится предо мной, и что я сейчасъ долженъ увидать.

Но вотъ снова стучатъ запираемыя двери, голоса и шаги удаляются. Вс ушли, а все-таки тсно. Я открываю глаза и гляжу на полъ. Ксаня неподвижно стоитъ на колняхъ около стола.

— Передъ чмъ? увижу сейчасъ! стучитъ у меня въ голов, и я насильно приковываю глаза къ ножкамъ стола.

Наконецъ Ксаня шевельнулась, перекрестилась, начала молиться. Я сталъ смотрть на нее. Молитва, которую шептала она, чистыя, блестящія слезы на ея просвтившемся личик, глубокій взоръ, умчавшійся въ тотъ міръ, который доступенъ только врующимъ, смлый, откровенный крестъ, которымъ она по временамъ осняла себя,— все это вдругъ коснулось меня. Я смло поднялъ глаза:

Предо мной лежала на стол масса, закрытая блой простыней, только два сапога торчали изъ-подъ нея, да просочившаяся кровь отчетливо обрисовала голову.

Я сталъ спокоенъ… и тихо опустился на колни около Ксани.

XXXI.

Среди ночи, ддъ мой, котораго я не замтилъ сначала въ комнат, уговорилъ меня итти домой. Я отправился, не простясь съ Ксаней, она все еще молилась на томъ же мст, и, казалось, не видала и не слыхала ничего кругомъ себя.

Ночь эта точно надломила меня. Голова была невыносимо тяжела, въ ней сказывалась все сильне какая-то тупая боль, и я къ собственному ужасу начиналъ говорить вслухъ, въ своей комнат, безъ всякой связи и смысла. Наконецъ я заснулъ. Все, самое уродливое и дикое, что только можетъ создать больной мозгъ — преслдовало меня во сн.

Были уже сумерки, когда меня разбудилъ Петръ Петровичъ. Я съ трудомъ поднялся и снова опустился, не имя силъ стоять на ногахъ. Горячая голова моя была точно сдавлена въ тискахъ. Онъ что-то говорилъ, но я долго не могъ понять его.

— Она весь день читала, измучилась!.. Вдь она ужъ которую ночь не спитъ!

— Что? произнесъ я чрезъ силу.

— Ксанечка псалтырь весь день читала…

— Зачмъ? Дьячекъ разв не можетъ?

— Боленъ дьячекъ, говорятъ вамъ толкомъ. Боленъ. А больше некому кром васъ. Пожалйте Ксанечку! Вдь она тоже не желзная!..

Послднія слова подняли меня на ноги. Я еще не сознавалъ ясно, на что именно согласился. Я понялъ только, что Ксаня измучилась, что надо помочь ей, и готовъ былъ итти для этого всюду и на все…

Намочивъ голову холодной водой и освженный нсколько, я отправился за старикомъ. На порог дома мы встртили дда. Грустно было лицо его. Онъ поклонился Петру Петровичу и хотлъ заговорить съ нимъ, но вдругъ остановился и произнесъ, обращаясь ко мн:

— Куда ты, Воля? Ты не отдохнулъ!

— Туда, псалтырь читать…

Онъ пристально глянулъ мн въ лицо.

— Ты можешь? Теб это… ничего?

— Я по-славянски… началъ было я.

— Я не то хочу сказать, перебилъ меня ддъ, иные не могутъ читать надъ мертвыми…

— Человку врующему чего-жъ бояться!.. вмшался Петръ Петровичъ.— Живые люди, ей-ей, гораздо страшне.

Быстрый, пытливый взоръ дда скользнулъ по мн, потомъ онъ обратился къ старику:

— Какъ бояться? Чего бояться? Я думалъ, что онъ усталъ… что онъ… не можетъ.

Ддъ лгать не умлъ, и я сразу замтилъ въ его голос какой-то фальшивый оттнокъ. Петръ Петровичъ хотлъ отвчать, но онъ вошелъ уже въ двери.

Мы двинулись на гору. Я задумался надъ словами дда.

— Бояться? Чего? думалъ я. Вчера это было такъ, потому что я никогда не видалъ еще мертвыхъ.

Снова вспомнилъ я, какъ вчера молилась надъ тломъ Ксаня, и это снова успокоительно подйствовало на меня.

— Батюшка пріхалъ? спросилъ я старика, когда мы подходили къ домику.

— Нту, никого еще нту, послали верхового… Панихидъ ни одной еще не было.

Мы вошли. Я ожидалъ съ трепетомъ увидть страшный столъ, но, вступивъ въ комнату, забылъ о немъ. Другое больно поразило меня. То была моя бдная Ксаня. Она сидла на стул около стола, бла какъ полотно, безжизненна какъ статуя. Полуоткрытые, усталые глаза безсмысленно, безъ обычнаго свта остановились на мн и точно не замчали меня, или не знали. Безсильно раздвинувшіяся побллыя губы говорили о тупомъ, словно еще несознанномъ страданьи. Руки, какъ чужія, недвижно лежали на колняхъ такъ, какъ упали въ первую минуту, давно. Все это маленькое, нжное существо осунулось и какъ бы застыло подъ недавнимъ, оглушительнымъ ударомъ. Я съ крикомъ упалъ на колни предъ этой Ксаней… Она не шевельнулась, руки ея, которыя я цловалъ, неподвижно холодли подъ лицомъ моимъ.

— Ксаня, Ксаня! говорилъ я, обнимая ее. Что съ тобой?

Но она молчала, не видала, не слыхала меня и продолжала, сгорбившись, безсмысленно смотрть на дверь, чрезъ мою голову.

Старикъ дрожащимъ голосомъ назвалъ ее нсколько разъ по имени. Она молчала. Онъ взялъ ее за руку, она поднялась и тихо, не глядя, отстранила мою голову. Онъ повелъ ее, и она также молча, слегка шатаясь, вышла за нимъ.

— Да неужели же не видать намъ боле свтлыхъ дней!? произнесъ я наконецъ вслухъ и обмеръ, странно прервавъ тишину этой комнатки.

Я былъ одинъ, лицомъ къ лицу съ кровавой массой, закрытой простыней. Дв руки выступаютъ, обрисовываются на груди, поднявшись подъ окровавленнымъ полотномъ. Дв ноги протянулись къ краю стола, не закрытые, грязные сапоги тоже обрызганы кровью.

— Но вдь я тутъ одинъ… одинъ!! стучитъ у меня въ голов. Жутко! То, чего я боюсь,— немыслимо, невозможно. Да! но страшно!

Я перекрестился и приблизился къ углу стола, гд лежалъ развернутый псалтырь.

Я хочу читать, но глаза, противъ воли соскользнувъ съ книги, снова косятся на кровавую простыню. Вонъ голова кровью обрисовалась на полотн.

— Подъ этимъ пятномъ лицо его. Какое оно теперь? Можетъ быть, онъ сквозь простыню страшно глядитъ и… видитъ меня… смется!!

Трепетъ пробжалъ по мн.

— Какой вздоръ! Надо читать! Не надо думать!

И вотъ раздается наконецъ мой дрожащій голосъ.

— Блаженъ мужъ, иже не иде на совтъ ..

Бодрость прибавляется, я начинаю читать все громче и смле и уже изрдка заглядываю въ окно. Только голову сильно ломитъ мн.

Солнце заходитъ…. Вотъ виднется еще непросохшая дорога. Татарченокъ бжитъ по ней, втеръ играетъ его рубашонкой, пробжалъ онъ впередъ, потомъ вернулся къ пройденному кусту, спугнулъ съ него кучу птицъ и опять побжалъ. Вонъ вдали показался высокій татаринъ съ лопатой на плечахъ, тяжело переступаетъ онъ усталыми ногами и наконецъ исчезаетъ въ дверяхъ крайней хаты. Дорога пуста, только втеръ носится по ней… Стукнуло окно отъ примчавшагося вихря, качнулся кустъ подъ нимъ, зашелестилъ и хлестнулъ по стекламъ. Снова косятся глаза мои на красное пятно…

— Господи помилуй! Господи помилуй! Однозвучно повторяю я, перевертывая страницы, но часто вздрагиваетъ и обрывается на секунду мой голосъ… Вонъ по дорог тащится дряхлый старикъ, чрезъ силу двигается, часто отдыхаетъ, опираясь на палку… Скрипнулъ столъ!!

— Что это?! Вотъ сейчасъ! Вотъ!!!.. стучитъ у меня въ голов.

Но ничего не движется, не можетъ двинуться.

— Господи помилуй! Господи помилуй! снова твержу я по страницамъ псалтыря. Тупая боль все сильне и сильне сказывается въ голов.

Вечеретъ… Я зажигаю свчу и продолжаю читать… Морской втеръ снова усиливается. Вдали все сильне шумятъ у береговъ бшеные валы. Вотъ гд-то завыла собака!

Холодомъ и страхомъ обдаетъ этотъ вой. Что увидала она. что почуяла?… Быть можетъ, цлый уродливый міръ, невдомый человку, носится предъ глазами тоскующаго, перепуганнаго животнаго.

Вотъ перестала. Одиноко звучатъ въ комнат слова, слетая съ усталыхъ губъ моихъ. Я останавливаюсь перевести духъ. Тихо все. Голова моя еще тяжеле…

Вдругъ съ силой ударилъ въ окошко невидимый вихрь, и стекла изъ разбитой рамы зазвенли, разсыпаясь въ ногахъ моихъ, ворвалась струя втра, примчала съ собой далекій гулъ разъяренныхъ волнъ и, потушивъ свчу, ринулась къ столу покойника, подымая простыню. Я невольно закрываю глаза. Хочу крикнуть и не могу. Хочу бжать, и только отступаю въ уголъ комнаты…

Вотъ снова, почти противъ воли, открываю я глаза. Простыня уже въ углу, сорванная втромъ, и какъ безформенный призракъ вздымается, будто хлещется объ стну и словно просится изъ душной комнаты. Столъ открытъ теперь…

….Ддъ мой, безпокоясь обо мн, собрался вечеромъ въ домикъ покойника и нашелъ меня на полу, безъ памяти!..

XXXII.

Около мсяца пролежалъ я въ постели съ страшнымъ воспаленіемъ въ мозгу. Кровавый круговоротъ татаръ, фонарей, псалтырей и славянскихъ буквъ — не покидалъ меня и, охвативъ со всхъ сторонъ, давилъ и рзалъ мн голову. Потомъ я увидлъ какую-то новую темную стну у своей постели и незнакомое красивое лицо съ черными усами, которое нагибалось надо мной, но не мучило меня…

Наконецъ однажды я увидлъ около себя знакомое и милое лицо, дорогую сдую голову. Увидлъ ширмы предъ постелью, около нихъ незнакомаго, красиваго господина. Услыхавъ слова: спитъ! слава Богу! я хотлъ сказать что-то, не могъ, старался… и снова все исчезло.

Посл этого, разъ подъ утро, я вполн пришелъ въ себя и съ достаточной ясностью оглянулся кругомъ. Ддъ дремалъ въ креслахъ, около него былъ столикъ, покрытый тряпками и пузырьками. Моя комната была полузакрыта отъ меня зелеными ширмами, которыя стояли обыкновенно въ спальн дда. Вонъ балконъ, за нимъ садъ, Тегерджи. Я сталъ припоминать.

— Ксаня! Милая!… Отчего она блдна, грустна?.. Что еще?.. Степанъ!!

Я легко вскрикнулъ. Старикъ мой въ секунду былъ уже около меня.

— Дда! слабо выговорилъ я.

— Что? Воля! Теб лучше? Не говори, не думай, не уставай.

— Дда, что она… Ксаня?

— Ничего, слава Богу! Засни, успокойся.

— Я хочу видть…

— Да, да. Засни только. Выздоровешь, увидишь.

— Скоре! Теперь хочу ее!

Старикъ молчалъ, сидя на моей постели.

— Дда! Я ее теперь, сейчасъ хочу.

— Да, да. Я велю дать знать ей.

— Скоре. Пошли.

— Далеко посылать, она въ гостяхъ.

— Гд?

— Не знаю.

— Гд? Гд? У Серафимы?

— Успокойся. Ты опять заболешь. Успокойся! Докторъ ухалъ. Ты уморишь себя! съ отчаяньемъ говорилъ старикъ.

— Скажи мн, у Серафимы?

— Не знаю. Нтъ!

Но лицо его говорило противное.

Въ голов моей какъ-то спуталось.

Прошло еще нсколько дней. Я медленно выздоравливалъ. Мысль, что Ксаня у Серафимы, не давала мн покоя.

Ддъ посылалъ за старикомъ, но оказалось, что и онъ ухалъ куда-то. Такъ мы ничего и не могли узнать о Ксан.

— Что съ ней? думалъ я днемъ, утромъ, вечеромъ и ночью. Наконецъ, однажды, задремавъ подъ вечеръ, я увидлъ ужасный, ясно понятый сонъ. Ксаня, но уже не прежняя, а какая-то новая, другая Ксаня, была со мной на скал. Она говорила: ‘прощай, пвунъ, я иду, прощай!’

— Куда?! вскрикнулъ я въ полусн и услышалъ:

— ‘Далеко, въ Іерусалимъ!’

И она постепенно начала удаляться и исчезла…

Я проснулся и, весь холодя, слъ на постели.

— Прощай! послышалось мн за ширмами.

Я вскрикнулъ. Ддъ бросился ко мн.

— Ты слышалъ? слышалъ?!

— Что?

— Прощается! Она прощается!! Дда! Жива-ли она? Гд она?

— Жива. Жива… проговорялъ старикъ измнившимся голосомъ.

— Ксаня! Каня! повторялъ я безостановочно и почти безсознательно метался по постели.

——

На утро, когда я раскрылъ глаза, предо мной стоялъ Петръ Петровичъ. Много измнился онъ, и на немъ прошлые дни положили глубокій слдъ.

— Ксаня?! Что съ ней?! воскликнулъ я, порываясь къ нему.

Онъ молча слъ ко мн на постель и посл долгой паузы выговорилъ съ трудомъ:

— Прізжій татаринъ передалъ мн вчера отъ Серафимы Леонтьевны, что Ксаня уже три дня какъ ушла отъ нея.

— Гд же она?!

— Господу извстно! Можетъ быть… она уже… на томъ…

Голосъ старика оборвался.

— Смерть Ксани!? Какой вздоръ! Закричалъ я, пряча въ подушкахъ поблднвшее лицо.

— Полноте, что вы говорите, послышался голосъ дда.— Богъ милостивъ. Она врно у кого-нибудь въ гостяхъ… или такъ въ горахъ, гд нибудь… гуляетъ…

— Вы ее не видали, вы не знаете, тихо и прерывисто заговорилъ Петръ Петровичъ. Она совсмъ… не въ себ, не въ ум… Она испорчена… Да! испортили ее. Все Чудной прозывали!… Вотъ она и стала Чудная теперь!…

— Что же съ ней было? Больна она была?!

— Безумная она была, а не больная! Крпко, съ горечью произнесъ Петръ Петровичъ.— Металась по комнатамъ, стонала, то укоряла себя, что Степана извела, то всякое безумное говорила. Подойдешь, закричитъ: не подходи, я гршная. Я въ адъ пойду! Я… я сатан отдалась!..— Старикъ перекрестился.— Потомъ васъ начнетъ поминать и Серафиму Леонтьевну, тутъ же и меня, и какого-то Іоанна. А тамъ стихнетъ, да такъ страшно стихнетъ, сидитъ часа четыре, словно каменная. Потомъ вдругъ опять заговоритъ, да все одно гршное… Закричитъ: я хочу, хочу въ адъ! Берите меня! Я хочу къ сатан. Я его люблю. А сама посинетъ, задрожитъ вся и бросится подъ образа и бьется тамъ, стонетъ… Да вотъ такъ дв недли слишкомъ.

Петръ Петровичъ отвернулся и закусилъ свой сдой усъ. Крупныя слезы давно покрыли его морщинистое лицо. Трудно сказать, что чувствовалъ я, слушая его.

— Разъ утромъ,— продолжалъ старикъ,— собралась она вдругъ къ Серафим, да какъ-то тоже необыкновенно. Вскочила съ постели, наскоро одлась, словно боялась опоздать куда. Я говорю ей: пошь чего-нибудь, а то голодная да больная не дойдешь… А она не слушаетъ и все шепчетъ: онъ веллъ не ходить, стало быть надо, надо итти. Я думалъ, вы не велли. Удивился… Спрашиваю: кто теб не веллъ ходить туда? Сатана!… Хотлъ было я тутъ… прощаясь, перекрестить ее… поцловать…

— Что же?! съ трудомъ вымолвилъ я.

— Какъ стояла, такъ и упала мн въ ноги… Зарыдала… Потомъ вдругъ поднялась и убжала безъ оглядки!.. Креста моего будто испугалась!!

— Гд же она теперь? Ее надо искать!

Я поднялся. Петръ Петровичъ взялъ меня за руку.

— Панычъ, намъ и во сн не снились такія мста, гд она бываетъ, когда уходитъ въ горы. У нея десятокъ такихъ мстъ, гд ее сто человкъ не найдутъ. Ахъ, да что тутъ говорить! Нечего длать! Нечего!! съ отчаяніемъ воскликнулъ онъ.— Если Господь не поможетъ, не вразумитъ ее… не видать намъ ее. И съ голоду помретъ, и въ безумьи свалится откуда нибудь въ пропасть. И разобьется какъ Степанъ… Надо ждать и молиться Господу Богу, чтобы помиловалъ онъ насъ за грхи наши… Виноватъ пуще всхъ я. Я не углядлъ… А вы… Вы поздно… Поздно…

Старикъ не договорилъ, заплакалъ и смолкъ.

XXXIII.

Хорошо дремать ребенку въ колыбели, качаемой матерью: распахнувъ ручонки, онъ безбоязненно раскрываетъ грудь подъ ея любящимъ взоромъ, подъ ея поцлуями, ея молитвой, въ охрану отъ всего и отъ всхъ. Но придетъ время, отлучится мать, и чужая рука грубо толкнетъ колыбель, проснется ребенокъ съ крикомъ и уже во всю жизнь не заснетъ тмъ же сномъ.

Такъ думалъ я, балованный судьбой до сихъ поръ, и теперь разбуженный грознымъ ударомъ.

Вотъ она, эта чуждая мн досел сторона жизни. Вотъ они, эти черные дни страданій и боли души, про которые я слыхалъ отъ посдлаго дда. Полно жить на распашку, улыбаться всему міру и открывать доврчивыя, неосмысленныя объятья на встрчу своему будущему! Вотъ они, эти первые, грубые удары безпощадной, невидимой руки, подъ которыми болзненно сжимается сердце и что-то новое, лишнее налегаетъ и давитъ… И уже во вки не поднять головы такъ, какъ подымалъ бывало. И много, много заповданнаго дтствомъ исчезаетъ изъ души безъ слда, разлетается какъ свтлое облачко отъ вихря!..

Наступило воскресенье. Я еще наканун твердо ршился, не смотря на свою слабость, хать къ обдн, въ Алушту, хотя нельзя было хать иначе какъ верхомъ. Я былъ глубоко убжденъ, что встрчу тамъ Ксаню. Ддъ не противился моей поздк Поднявшись съ восходомъ солнца, я тихо, грустно вызжалъ изъ Тегерджи. Петръ Петровичъ уже давно не спалъ и сидлъ на лавочк около окна.

— Дай-то Господи, произнесъ онъ мн вслдъ и, снявъ шапку, перекрестился нсколько разъ.

— Да, я найду ее, найду непремнно. Я чувствую, что сегодня увижу ее, вымолвилъ я.

Прохавъ нсколько шаговъ, я вдругъ вздрогнулъ всмъ тломъ. Я былъ около домика Степана.

Вся прошлая ночь, съ хозяиномъ этого домика, возстала предо мной. Мн стало жутко, и я погналъ лошадь, чтобы умчаться скоре отъ этого, страшнаго для меня, мста. Невольно, раза два я оглянулся назадъ. Дорога была пуста, только поднятый мной столбъ пыли крутился въ воздух, а тамъ у горы все такъ же чернлся роковой домикъ. Наконецъ я въхалъ въ густой лсъ, и домикъ пропалъ за его зеленой чащей. Я похалъ шагомъ, сильная слабость сказалась во мн.

Часа чрезъ два я услыхалъ невдалек благовстъ. Обычно протяжной, дрожащей волной доносился онъ ко мн. Родные звуки!.. Съ дтства привыкаешь къ нимъ и потому любишь ихъ, но чмъ-то унылымъ полны они всегда. Не размыкать имъ тоски, а скоре навять ее!..

Вскор, привязавъ лошадь къ оград, я съ трепетомъ входилъ въ церковь.

— Здсь ли она? Какъ увижусь я съ ней? Надо подойти къ ней въ конц обдни, думалось мн.

Народу было довольно много. Я тихо пробрался и сталъ у окна, неподалеку отъ алтаря. Напрасно старался я молиться: неспокойная мысль не могла отршиться отъ окружающаго, земного, волновавшаго въ эту минуту все существо мое. Глаза противъ воли бродили по церкви. Обыкновенное мсто Ксани и мое возл большого образа — было занято другими.

Долго напрасно искалъ я ее взоромъ въ пестрой толп. Незнакомый мн народъ колыхался кругомъ, молясь и кладя поклоны предъ ярко сіявшими образами. Раздумье, горькое, тяжелое, не покидало меня. Наконецъ голосъ дьякона вывелъ меня изъ него. Я поднялъ голову. Онъ стоялъ предъ аналоемъ и читалъ Евангеліе, наклоненныя головы столпились вокругъ него, внимая во вки простому и великому слову Распятаго Назарея…

Дьяконъ смолкъ. Кто-то рыдаетъ… Боязливо перешептываются собравшіеся къ аналою.

Разсянные глаза мои падаютъ на едва знакомое, мертво-блдное лицо, искаженное неразуміемъ! Безсмысленно пугливый, блуждающій взоръ встртился съ моимъ и окаменлъ на мн…

Дикій, безумный крикъ пронесся надъ вздрогнувшей толпой и страшно огласилъ церковные своды.

— Кликуша! Кликуша! слышится вдругъ, и стремительно разступившаяся толпа очищаетъ желзныя плиты, гд уже бьется въ судорог полуживое созданье.

— Сюда пришелъ… Спасите!! слабымъ стономъ разносится по церкви. Началось общее смятенье отъ прихлынувшей кучки любопытныхъ.

— Вынесите, чего глядть-то! раздается голосъ дьячка.

— Это Чудная изъ Тегерджи!

— Накройте. Накройте платкомъ!

— Подними за плечи, чего боишься-то!

Толкотня, шумъ. Нсколько смущенныхъ фигуръ выносятъ ее изъ церкви. Я не двигаюсь. Рука моя приросла къ ршетк окна. Горячей голов кажется все это страшнымъ сномъ, но страдающее сердце громко говоритъ о дйствительности. Я оглянулся кругомъ. Взоръ мой искалъ другого, сочувствующаго…

Успокоившійся народъ по прежнему колыхался предъ алтаремъ, набожно молясь и кладя поклоны.

Наконецъ, съ трудомъ сдвинувшись съ мста я вышелъ на паперть. Налво, среди бдныхъ могилъ и черныхъ крестовъ, столпилась кучка нищихъ старухъ и мальчишекъ, межъ нихъ на трав, накрытая съ головой большимъ платкомъ, лежала моя Ксаня. Я приблизился и машинально опустился около нея на колни.

— Она теб съ родни, что-ль? раздался надо мной старушечій голосъ.

— Давно-ль она у васъ испорчена-то? заговорила другая.

Ксаня шевельнулась и тихо застонала.

Я безсознательно протянулъ руку, чтобы поднять платокъ.

— Не тронь, не тронь, соколикъ! какъ можно! остановила меня одна изъ нихъ.

— Не годно смотрть на такихъ. Пусть стихнетъ!

— Вотъ лтось тоже, одна у насъ была… Вотъ эдакъ-то посмотрлъ на нее прозжій татаринъ, и богатый татаринъ, а къ зим объ Николы… начала что-то разсказывать третья.

Обдня еще не кончилась, но любопытные постоянно прибывали изъ церкви, и скоро густая и пестрая кучка столпилась вокругъ насъ.

— Это кликуша изъ Тегерджи. Она ужъ не первый разъ такъ-то вотъ… заговорилъ мужской голосъ.

— Пропустите барыню. Барыня идетъ, раздалось нсколько голосовъ.

— Что она? Все еще безъ памяти? съ участіемъ произнесъ надо мной женскій голосъ.— Вы, кажется, панычъ, оттуда же, изъ Тегерджи. Я васъ, кажется, съ ней видала у обдни.

— Да-съ… чрезъ силу выговорилъ я.

— Что-жъ это съ ней сдлалось вдругъ? Я ее къ себ возьму. Ей теперь нельзя такую даль итти. А вы подете домой, скажите Петру-то Петровичу. Поправится, я ее большой дорогой на телжк доставлю. Голубчики, помогите донести…

— Позвольте, матушка, я одинъ донесу. Не всть какая тяжесть, вызвался кто-то.

— Ну, вотъ придумалъ!.. бормоталъ бабій голосъ. Еще пожалуй…

— Полно теб, дура-баба. Гршишь только!— и небольшой, плотный человкъ наклонился надъ Ксаней.

— Стойте! произнесъ я вдругъ громко, словно пришедши въ себя. Я донесу ее!

И быстро поднявъ Ксаню съ земли, я взялъ ее на руки.

— Въ лицо-то не заглядывай, соколикъ. Не заглядывай!

Платокъ спалъ съ головы ея, безжизненно повиснувшей на бокъ. Я невольно посмотрлъ на ея блдное личико, искаженное муками и обморокомъ. Руки дрогнули и опустились у меня, и я едва удержался на ногахъ. Кто-то принялъ ее отъ меня, и вс двинулись за ограду. Я не шевельнулся и тупо, безсмысленно слдилъ глазами за уходившими. Наконецъ человкъ пять скрылись въ дверяхъ небольшого домика. Фигура Ксани на чьихъ-то рукахъ послдній разъ мелькнула на лстниц крыльца… Я двинулся, хотлъ итти куда-то, но пошатнулся и, удержавшись за какой-то могильный крестъ, опустился на землю.

— Не слдъ было въ лицо заглядывать, хоть и родная, бормоталъ кто-то около меня.

Спустя много времени, я поднялся, осмотрлся. Вокругъ церкви было тихо, безлюдно. Я былъ совершенно одинъ въ оград и сидлъ около свжей могилы, еще не покрывшейся зеленью.

— Господи, пріими духъ мой съ миромъ! читали глаза мои на верху новаго деревяннаго креста.— Здсь погребено тло раба Бож… Я не дочелъ, вскрикнулъ и отскочилъ, какъ ужаленный, отъ послдняго убжища бднаго Степана.

XXXIV.

Тихо и тоскливо вернувшись домой, я почти безъ сознанія пролежалъ до вечера. На другое утро я напрасно стучалъ въ окно благо домика. Въ немъ было такъ же тихо и пусто, какъ и въ томъ, гд недавно жилъ Степанъ. Петръ Петровичъ еще наканун ухалъ въ Алушту за Ксаней. Я не ршался отправиться вслдъ за нимъ. Почему? Трудно сказать! Я не могъ видть мою бдную Ксаню. При одной мысли о ней, при одномъ воспоминаніи объ ея мученическомъ личик я приходилъ въ какое-то невыразимое состояніе.

Безъ смысла пробродилъ я гд попало цлый день, потомъ цлую ночь. Мн какъ-будто хотлось уйти отъ всхъ тяжелыхъ воспоминаній послднихъ дней, оставить все это за собой и не оглядываться.

‘И сюда пришелъ! Спасите…’ звучало надо мной и днемъ, и ночью. Звучало слабо, робко, словно болзненный плачъ умирающаго ребенка.

Прошло еще три дня.

— Не похать-ли теб въ Алушту? сказалъ мн ддъ, первой разъ заговоривъ со мной посл моего возвращенія.

Я испугался одной мысли объ этомъ.

— Нтъ, нтъ! Я не могу, дда, не могу! Не знаю, что со мной, но я лучше уду за сто верстъ въ другую сторону, чмъ къ ней. Пусть она прідетъ, будетъ здсь…

На закат я побрелъ на скалу и просидлъ тамъ до ночи. Пристально и новымъ взглядомъ глядлъ я на темно-синюю пучину, которая ворчала у ногъ моихъ.

— Одно движенье! думалъ я, и покой будетъ достигнутъ. Только одинъ лишній шагъ… и между чашей страданья, къ которой я едва лишь приложилъ губы, и мной — не будетъ ничего. Да! Если захочу, то могу вслдъ за Ксаней… Въ одно мгновенье съ Ксаней… Могу, могу! почти съ радостью прибавилъ я.

Сердце нашло себ исходный путь. Мн стало дйствительно легче. Я приблизился къ самому краю пропасти, слъ и, спустивъ ноги, внимательно уперся взоромъ въ пучину и темныя волны, точно хотлъ полне увриться въ возможности задуманнаго избавленія. Подо мной, на страшной глубин, чередой, одна за другой приходили волны и, колыхаясь, разбиваясь, уходили назадъ, покрывая серебряной пылью остроконечные камни, торчавшіе изъ воды при свт двурогаго мсяца. Вдругъ мн показалось, что скала зашевелилась подо мной, закачалась и скользя уходила изъ-подъ меня. Я вскрикнулъ…

Кто-то сильной рукой схватилъ меня за плечо и оттащилъ назадъ. Кровь, застучавшая въ голов, понемногу отхлынула, я вздохнулъ свободне.

— Великъ Аллахъ! слышался надо мной голосъ Османа, дрожавшій отъ волненія.— Великъ Аллахъ! Я видлъ. Я сказалъ: панычъ въ гор, панычъ грхъ хочетъ. Я пошелъ. Я сидлъ за панычемъ… Великъ Аллахъ!

Османъ стоялъ надо мной и, словно оробвъ боле меня, смущенно переминался на одномъ мст.

Я молча взялъ его руку и съ чувствомъ стиснулъ ее въ своихъ. Очевидно, что у меня закружилась надъ пропастью голова и, еслибъ не Османъ, я свалился бы съ страшной высоты въ морскую пучину.

— Панычъ, огонь тамъ, снова заговорилъ онъ, успокоившись.

— Какой огонь?

Онъ потащилъ меня за собой и, поднявшись изъ-за уступа скалы, молча указалъ мн на небольшой огонекъ, дрожавшій за втками деревьевъ. Я встрепенулся и потупился.

— Ксаня пріхала?! прошепталъ я, минуту спустя.

Османъ уже сидлъ и, набивая трубку, молча кивнулъ мн головой.

Тихо направился я на огонекъ, но за нсколько шаговъ отъ домика опустился на землю, не спуская глазъ съ освщеннаго окошка. Я не могъ итти дальше, не имя силы войти въ этотъ домикъ.

— Что узнаю я тамъ? Что сталось съ моей Ксаней?! повторялъ я…

Вдругъ въ лучахъ этого огонька обрисовалась на дорожк сада медленно скользящая, сгорбленная фигурка въ черной, монашеской ряс. Тихо подвигалась она къ домику, шагъ за шагомъ, осторожно опираясь на палку. Словно кралась подъ покровомъ ночи. Я вдругъ почувствовалъ, что недоброе, зловщее что-то ползетъ съ ней вмст къ дверямъ этого домика и ко мн. Я приподнялся на одно колно и, скрываемый кустомъ, пристальне глянулъ на эту ночную гостью.

Вотъ она приблизилась, освтились — сморщенное лицо, костлявая рука, четки на пояс. Она вошла.

— Серафима!! громомъ отозвалось во мн, и я задрожалъ всмъ тломъ.. Казалось, небо почернло надо мной, ночь стала темне и въ этой нахлынувшей тьм — кусты, дорожка, домикъ съ окномъ — все закружилось предо мной и все повторяло мн ненавистное имя.

——

Долго простоялъ я передъ дверью домика и, наконецъ, съ замираньемъ сердца отворилъ дверь. Петръ Петровичъ одинъ былъ въ первой комнат.

— Что она? насилуя себя, вымолвилъ я.

— Въ памяти совсмъ. Объ васъ спрашивала… Я уже собирался дослать. Она совсмъ… въ себ… только…

Онъ махнулъ рукой.

— Что же??

— Пропадаемъ! Отвернулся отъ насъ Господь! Серафима Леонтьевна общаетъ… отчитываетъ… Да гд ужъ!!… глухо произнесъ онъ, потомъ снялъ пальцами нагаръ со свчи, и, понурившись, остановился среди комнаты.— Да, скоро позовемъ мы сюда батюшку, только не за внчаньемъ. Будутъ здсь пть молитвы, только не свадебныя.

— Полно! Молчите!! задыхаясь бросился я на старика.

Онъ отвернулся къ окну, утирая слезы.

— Господи! Помилуй насъ! шепталъ я обезумвъ.

— Ступайте туда… Она спрашивала…

Не помню какъ, но я стоялъ уже на порог, и холодный замокъ раскрытой двери дрожалъ въ рук моей. Опущенные глаза робко поднялись…

Маленькая комнатка, снжно блыя стны, лампадка предо темнымъ образомъ. Около блой кровати, надъ неподвижнымъ, слабо дышащимъ созданіемъ, также неподвижно склонилась ненавистная черная фигура, и частый шопотъ ея погребально прерываетъ тишину.

Чмъ-то уродливымъ пахнуло на меня при вид этого. Въ два шага былъ я около нихъ, и безсознательно опустился на колни предъ постелью, загораживая ее отъ этой безобразной, шепчущей фигуры. Взоръ мой, пристально остановись на ея морщинистомъ, лукавомъ лиц, и угрожалъ и умолялъ вмст. Серафима смолкла и стала перебирать четки.

— Оставьте ее! Уйдите! прошепталъ я вдругъ.

Она молчала и не шевелилась.

— Со мной нечего лукавить! За что вы губите ее? Уйдите. Я здсь теперь, и не отдамъ ее вамъ. Она моя невста! Да! Уйдите же. Господь прости вамъ!

Я говорилъ прерывисто, шепотомъ, но шепотъ этотъ былъ полонъ и горя и ненависти. Серафима, какъ окаменлая, стояла предо мной. Только одно слово: невста, заставило ее шевельнуться. Я глядлъ на нее и постепенно приходилъ въ состояніе дикаго озлобленія.

Вдругъ улыбка почудилась мн на лиц старухи, неудачно скрытая притворнымъ вздохомъ. Вся кровь хлынула мн въ голову, казалось, я окончательно терялъ разсудокъ.

— Уйдите!! Сейчасъ! Не то… выговорилъ я задыхаясь и, привставъ съ пола, протянулъ къ ней руки.

Серафима отшатнулась, и чрезъ секунду дверь скрыла ее съ глазъ моихъ.

Мн стало легче, но вдругъ, ослабвъ совершенно, я снова опустился на колни и почти безъ сознанія уронилъ голову на край маленькой постели.

XXXV.

Прошло много времени. Уныло-тихо было въ маленькомъ домик и въ этой тускло-освщенной комнат.

Блыя стны, съ блыми платьями и большой картинкой Іерусалима, словно вздрагивали и колебались по временамъ, при слабомъ, тоскливомъ мерцаньи лампадки. Изрдка только доносился изъ сосдней комнаты глубокій, тяжелый вздохъ старика или трещала и искрилась свтильня лампадки, прерывая слабое, неровное дыханіе Ксани. Изрдка чуть-чуть шевелилась она, шептала что-то безсвязное, трудное, болзненное, и только разъ легкій румянецъ вспыхнулъ на блдныхъ, осунувшихся щекахъ и недобрымъ свтомъ оживилъ ея личико.

Иногда становилось какъ-то особенно тихо. Ксаня точно переставала дышать, и среди этой гнетущей тиши глаза мои ежеминутно наполнялись тяжелыми слезами, сердце пугливо замирало отъ повявшаго на него предчувствія и невольная, не восторженная, а скорбью слагаемая молитва просилась на языкъ… Подчасъ я съ усиленнымъ вниманіемъ устремлялъ взоръ на темное окно, чернымъ пятномъ выступавшее изъ блыхъ стнъ, и нмая, непроницаемая мгла, разстилавшаяся за нимъ, зароняла мн въ душу тоже одно грозное, безнадежное.

Я вспоминалъ иную ночь! Боже мой! Та ночь и эта! То упоительное, очаровательное время и это уродливое, мстительное! Та Ксаня, полная силъ и красоты, и эта потухающая мученица!..

Я снова опустилъ голову около дорогой мн головки, и долго не прерывалась давившая все кругомъ тишина. Даже томительная мысль моя скоро уже не нарушала ея, все билась, слабла и оборвалась…

Наконецъ глубокій, трудный вздохъ прервалъ мое забытье, и горячая рука тяжело опустилась мн на голову. Я приподнялся. Ксаня, уже полусидя, склонялась ко мн, рука ея слабо обвила меня, холодныя губы съ беззвучнымъ поцлуемъ прильнули къ моимъ. Что-то чуждое моему существу, чуждое живому міру… проникло въ меня съ этимъ поцлуемъ. Словно черная немочь какая отравой вливалась въ меня! Я вздрогнулъ… но чрезъ мгновеніе порывомъ отчаянія весь отдался этой черной сил, этой другой Ксан, и жадно пилъ этотъ мертвящій поцлуй!!…

— Ксаня, Ксаня! Ты узнала? Но боишься!!

— Прости… Молчи объ этомъ!.. слабымъ шепотомъ отозвалась она, положивъ мн руки на губы.

Взоръ ея остановился на мн: онъ былъ ясенъ, радостенъ, но уже не тотъ полный жизни и огня. Этотъ взоръ не горлъ, а тихо свтился и потухалъ… Я нехотя спряталъ на груди ея свое испуганное лицо.

— О старомъ… не поминай… Слабо зашептала она надо мной. Прости за все!… Не я виновата была… Теперь поняла… все…

— Ксаня, Ксаня! Ты-ли это смотришь, говоришь…

И слезы хлынули у меня.

— Не плачь, зачмъ? Гляди на меня. Это я, та же Ксаня, твоя, которая тебя не боится, любитъ… Не плачь. Дай мн насмотрться на тебя. Какъ ты похудлъ, перемнился… Да говори же со мной! шептала она, покрывая голову мою поцлуями. Милый, бдный… Скоро ты будешь глядть на Ксаню, а она уже не поцлуетъ, не скажетъ: не плачь, цлуй, я живая… твоя…

— Ксаня! Да что же съ тобой?! Что же ты чувствуешь? Говори же!!.. Теперь ты молчишь, бдная моя… Говори!.. Говори…

Она взглянула на меня, тихо закрыла лицо руками и горько заплакала.

— О, не можетъ быть! Не можетъ быть!!… воскликнулъ я, судорожно обнимая ее, словно защищая отъ промелькнувшаго безобразнаго призрака,

— Нтъ, милый. Я вижу, чувствую это… Я слабая, разбитая… Я… чувствую, что… Да, я умираю!.. У меня вотъ тутъ, въ сердц, что-то оборвалось. И каждый день все хуже, хуже…

— Ксаня!… Я говорилъ дду… Ты моя невста! Ты будешь жить! Мы будемъ счастливы! Ддъ согласенъ на это!..

Она вздрогнула.

— Нтъ! Не будетъ этого… Поздно!.. Поздно!!.

Она отвернулась вдругъ и, пугливо обхвативъ подушку, спрятала лицо свое.

XXXVI.

Много дней и ночей, иногда вмст съ ддомъ, провелъ я не отходя надъ изголовьемъ, гд потухало такъ много жизни и красоты.

Петръ Петровичъ боле не приходилъ къ намъ. Старикъ не выдержалъ, съ нимъ сдлался ударъ и онъ лежалъ теперь въ паралич… Ксаня спокойно приняла это извстіе.

— Вмст были здсь, вмст и туда… сказала она перекрестившись.

Она была все время въ памяти, но мало говорила, молилась и часто слезы набгали и катились по ея исхудалому, освященному страданьемъ личику.

Не забыть мн эти страшныя мгновенья. И чудно дороги они сердцу и ненавистны!..

Безъ тни надежды, съ тупой боязнью послдняго слова, послдняго взгляда, сидлъ или стоялъ я на колняхъ у постели и, понурившись надъ этой любимой головкой, глядлъ на нее, мысленно прощался и снова глядлъ, боясь отвести глаза.

Жизнь, бившая когда-то кипучимъ ключомъ, теперь пугливо, но безропотно, стихала на глазахъ моихъ. Шибко, боязливо билось подчасъ много страдавшее, но все еще молодое сердце моей бдной Ксани, и съ трудомъ успокоивала его горячая молитва, почти не сходившая съ устъ ея.

То порывами вры, надежды на земное полное счастье, то порывами смятенья и страха изливалась эта чудная жизнь въ то безмолвное, безпредльное море, гд тонетъ очередно все!

То молилась она принять ея гршную душу, прощая Серафим, то умоляя о прощеньи себ, горячо просилась остаться на земл, жить, любить…

Вс силы души моей порывались замкнуть въ свои объятія, удержать эту уносившуюся жизнь и тоже молили о полномъ сліяніи съ ней воедино жизнью ли, смертью ли?

Все существо мое силилось отршиться отъ будущей, постылой жизни, лишь прошлымъ дорогой, лишь прошлымъ казалось осмысленной!

А мгновенья все летли, одно за другимъ и — приближали послднее!

Однажды среди ночи Ксаня вдругъ поднялась на постели, полная ужаса.

— Умирать! зашептала она задыхаясь. Господи! Дай мн еще пожить!

Она скрестила руки на груди и начала было молиться.

— Я мало жила! Мн хочется еще!.. снова шепнула она страстно, тоскливо…

Она смолкла, не плакала… но нельзя было вынести этого взгляда, этого лица!

— Пошли за батюшкой? едва слышно, слабо вымолвила она чрезъ минуту. Скоре исповдаться… Пошлешь…

— Да! чрезъ силу произнесъ я.

— Послдняя… Я чую… Послдняя… ночь… глухо шепнула Ксаня.

Я вышелъ, чтобъ исполнить эту ужасную просьбу. Заря уже занималась.

— Да, думалось мн, подымется день изъ-за горы, ясный, свжій. Проснется жизнь кругомъ, заговоритъ и весело глянетъ отовсюду. Все вздохнетъ свободно, заживетъ какъ недавно, какъ еще вчера. Волны заплещутъ, серебрясь по берегу, втеръ прошумитъ, перешептываясь съ зеленью. Все охватитъ сильная, кипучая струя жизни, во всемъ прольется она, многообразная, многорчивая, сердцу человка внятная и родная!.. А здсь! что будетъ? Здсь?! Чего мы ждемъ?!… Здсь явится новая гостія! Здсь будетъ ея очередная встрча, но съ кмъ? Съ моей Ксаней!

— Господи! останови ее, идущую сюда!

Страшная гостья! Нмая, непонятная, загадкой движется она навстрчу, съ горизонта жизни, заботливо скрывъ образъ свой покрываломъ, и не дано раньше встрчи заглянуть подъ него, Безобразный ли уродъ предстанетъ испуганному сердцу, злобнымъ хохотомъ разрушая долго лелянное зданіе вры, и въ послдній земной мигъ отъ ужаса остынетъ кровь въ жилахъ! Или за упавшимъ покрываломъ явится взору чуднолицая, свтлоокая два. Она распахнетъ свою вчно юную, тайной вющую грудь и волшебно привлечетъ, приголубитъ на нее. Она глянетъ въ очи неземными очами и сіяньемъ ихъ разршитъ загадку міра и людей… Но, любовно разршая все, въ невдомыхъ ласкахъ, унесетъ, украдетъ у ближнихъ, у земли!..

XXXVII.

Солнце было уже на закат и мерцающими свтло-розовыми лучами обливало землю, но что-то грустное было для меня въ этомъ свт. Въ немъ чудился тотъ робкій блескъ, какимъ свтятся складки золотой парчи на полуоткрытомъ гробу.

Я сидлъ на скамейк предъ домикомъ. Онъ тоже свтился въ лучахъ.

Ксаня исповдывалась, пріобщалась въ немъ. Я ожидалъ выхода священника, чтобы проститься съ ней, проводить… въ путь…

Кто-то давно сжималъ мои руки. Я съ трудомъ присмотрлся. Османъ сидлъ у меня въ ногахъ на земл.

Я сталъ глядть на него, глядть, какъ шевелилъ онъ рукой, то водилъ по земл, то подымалъ къ небу, а въ голов моей повторялось тихо, непрерывно:

— Умираетъ, умираетъ, умираетъ…

— Не надо грустно! слышался голосъ Османа. Не надо… Надо весело… Тегерджи хорошо. Якши! Море… горы… много хорошо! Небо больше хорошо! На неба Аллахъ. На неба ангелъ… Много! Сколько трава на земля!

И снова сжималъ онъ мои руки и снова безстрастно глядлъ я на его загорлое лицо.

Священникъ вышелъ изъ домика. Я, замирая, тихо вошелъ въ него…

Старикъ ея былъ около ея постели . Ддъ и еще кто-то поддерживали его.

Ксаня молча поцловала своего сдого, потомъ повернула голову ко мн и шепнула едва слышно:

— Въ царство… мое. Тамъ свт…ле…

Мы съ ддомъ взяли ее на руки и понесли на скалу. Она молчала, только руки ея, обвивая меня, слабли…

Османъ былъ уже тамъ, стлалъ подушки, и потомъ отошелъ въ сторону.

Въ послдній разъ внесъ я Ксаню въ ея царство, уложилъ на ея обыкновенное мсто. Прильнувъ ко мн, тихо оглядывала она прибрежныя цпи горъ, Яйлу, Тегерджи и тихо шептали губы ея:

— Вы… будете… жить и долго… долго… И царство… И все! А Ксаня?!

Пурпуровое солнце все спускалось на море… Ксаня глядла на него и тихо, безсвязно шептала. Дв слезы тихо скатились изъ неподвижно устремленныхъ глазъ, уже тускнвшихъ…

И это блдное личико прощально свтилось мн, сіяя въ лучахъ заходящаго солнца.

А кругомъ все призатихло, словно вся окрестность затаила дыханье и благоговйно прислушивалась къ этой отходящей жизни!..

Послдній лучъ солнца утонулъ въ волнахъ. Ксаня слабо вздохнула и тяжеле прильнула ко мн.

Смертью повяло…

Вотъ она приблизилась и, снявъ для Ксани свое покрывало, тихо приняла съ рукъ моихъ эту чудную жизнь!..

XXXVIII.

Ксани нтъ теперь! Но гд же она? И буду ли я тамъ?..

Неужели въ безразличной, непробудной тьм, навки теряемся мы — малыя былинки необъятнаго міра!?— Или вновь грядемъ… но инымъ, лучезарнымъ путемъ, и стелется онъ предъ нами безъ преградъ, безъ конца, озаренный лучами иного, незакатнаго солнца?!!..

30 Ноября 1862 г.

Царское Село.

ИСКРА БОЖЬЯ

Читайте также: