Камер-юнгфера, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 109 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XVI.
Андалузскія легенды.— Los Novios.— Камеръ-юнгфера.— Филозофъ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1896.

КАМЕРЪ-ЮНГФЕРА

ПОВСТЬ.

I.

Надъ Петербургомъ чуть брезжилъ свтъ. На небосклон занималась утреннняя заря яснаго, слегка морознаго дня.

Было 18-е октября 1740 года. Въ город еще съ двухъ или трехъ часовъ ночи на всхъ улицахъ, главнымъ образомъ на Невской перспектив, совершалось что-то незаурядное и диковинное.

Обыватели, запоздавшіе въ город по дламъ или въ горстяхъ, со страхомъ и трепетомъ пробирались до своихъ жилищъ. Наоборотъ, къ разсвту, т изъ жителей, которые привыкли рано выходить со двора, выглянувъ на улицу, тотчасъ же возвращались вспять, въ силу пословицы: не суйся въ воду, не спросясь броду.

Послднія десять лтъ, пережитыя Петербургомъ, подъ гнетомъ управленія всемогущаго Курляндскаго герцога, ‘слово и дло’, соглядатаи и ‘языки’, Тайная канцелярія, вообще весь государственный порядокъ, на вки оставшійся въ исторіи съ наимснованіемъ ‘Бироновщины’ — все пріучило обывателей столицы ежечасно быть насторож, чтобы не нажить лихой бды и не оказаться безъ вины виноватымъ.

Это нчто необычное, совершавшееся въ эту ночь въ Петербург, были караулы, пикеты и рогатки, разсянные по Невской перспектив на всхъ углахъ прилежащихъ къ ней улищь и переулковъ. Многіе въ эту ночь не попали, куда направлялись, и ночевали на мороз, заарестованные солдатами. Два полка, Измайловскій и Преображенскій, были разставлены, или врне, разсыпаны по главнымъ пунктамъ города. Зачмъ: никто не зналъ. Яснаго, опредленнаго приказанія никто не получалъ. Не только офицеры, но и старшіе командиры не знали, что они длаютъ. Быть можетъ, только два или три человка, въ томъ числ командиръ измайловцевъ, братъ герцога, Густавъ Биронъ, да командиръ преображенцевъ, самъ фельдмаршалъ Минихъ, знали хорошо, почему городъ за ночь попалъ на военное положеніе.

Было указано: ‘строжайше и наикрпчайше блюсти порядокъ’. Между тмъ именно эти, какъ бы выросшіе вдругъ, среди ночи изъ-подъ земли, караулы и рогатки сами всеобщую сумятицу и надлали.

Въ конц Невской перспективы, на льду уже замерзнувшей Фонтанки, была тоже рогатка, но караулъ былъ здсь многолюдне и состоялъ изъ двухъ десятковъ преображенцевъ, подъ командой двухъ офицеровъ. Одному изъ двухъ начальниковъ временной заставы, офицеру Грюнштейну, въ качеств нмца, было объяснено самимъ графомъ Минихомъ, что назначенная ему ночная стоянка есть особо важный пунктъ, такъ какъ недалеко оттуда помщался и Лтній дворецъ, занятый императрицей.

Но въ чемъ заключалась важность порученія Грюнштейна, въ чемъ заключались его обязанности въ эту ночь, онъ ничего не зналъ. Ему приказали стоять съ своей командой, пока не будетъ приказано итти въ казармы! Молодой, умный и хитрый офицеръ Грюнштейнъ даже смущался тмъ, что, не имлъ никакихъ инструкцій.

Толкамъ и догадкамъ солдатъ не было конца. Послднія дянія Бирона съ его клевретами давали широкое поле предположеніямъ.

— Указано будетъ ночью забирать жителевъ цлыми сотнями и уводить въ крпость, толковали шепотомъ солдаты.

— Указано будетъ всхъ русскихъ сановниковъ и главныхъ полковниковъ колотить въ мертвую, говорили другіе.

— А что, если, ребята, шведъ подъ самую столицу подошелъ обманнымъ образомъ, догадывались третьи,— на зар сражаться будемъ.

Т же самые толки и догадки были во всхъ пунктахъ, гд стояли караулы. Въ иныхъ мстахъ весь караулъ состоялъ изъ двухъ-трехъ рядовыхъ, даже безъ капрала. Эти рядовые стояли часовыми подъ ружьемъ, совершенно не зная зачмъ. На опросы проходящихъ они отвчали:

— Проходи, братецъ, скоре, благо пропущаютъ.

— Придержи языкъ за зубами. Долго ль вырзать!

— Доберешься цлъ и невредимъ до дому, свчку къ иконамъ поставь! внушительно совтывали нкоторые изъ солдатъ.

Иногда караулъ отвчалъ на опросы жителей шутками:

— Стережемъ, родимые, чтобы рогатку прохожіе на дрова не растащили.

— Стоимъ, глядимъ, какъ бы мсяцъ съ неба не свалился.

— Начальству лежать надоло, вотъ насъ и поставили.

Въ иныхъ пунктахъ Преображенскіе рядовые, отличавшіеся своей избалованностью, озорствомъ и дерзостью съ обывателями, вообще всякимъ ‘бдокурствомъ’, воспользовались теперь случаемъ, чтобы нажиться насчетъ перепуганныхъ обывателей.

II.

Озорне всхъ дйствовалъ въ эту ночь пикетъ, поставленный на углу перспективы и Мщанской улицы, гд былъ цлый кварталъ, за церковью, обитаемый исключительно срымъ людомъ, приписными къ городу мщанами и крестьянами. Здсь мирные жители, запоздавшіе домой, застрявали у неожиданно выросшей за ночь рогатки.

Караулъ состоялъ изъ полдюжины рядовыхъ Преображенскаго полка, подъ командою капрала Новоклюева. Командиръ рогатки, высокаго роста, могучій и плечистый силачъ, спокойно сидлъ на забор, а команда составила ружья въ козлы и весело болтала. Но вмст съ ними стояло тутъ же около дюжины человкъ заарестованныхъ прохожихъ.

Обыватели охали, вздыхали, причитали и молились вслухъ. Изрдка начинали они просить ‘сударя-капрала’ отпустить ихъ до дому, клятвенно увряя, что они ни въ чемъ неповинны. Но капралъ Новоклюевъ отвчалъ коротко и внушительно:

— Дай полгривны и ступай себ съ Богомъ.

Разумется, т, у которыхъ деньги были въ карман, тотчасъ откупались и опрометью пускались домой. Т, у которыхъ, какъ на грхъ, не оказалось ничего въ карман, оставались на часъ, на два заарестованными. Впрочемъ, иногда капралъ соглашался за вознагражденіе натурою.

— Кудаевъ, обращался онъ къ одному рядовому, молодцевате другихъ:— ощупай этого, можетъ, что и найдется. Хоть платокъ шейный взять. А то бери шапку! Мы люди сердечные и сговорчивые. Ничмъ не брезгуемъ.

Съ одного молодого парня, который отъ перепугу при задержаніи началъ ревть навзрыдъ, какъ баба, Новоклюевъ, ради потхи, веллъ снять штаны, надть ихъ ему на голову и завязать на ше. Парень, милостиво отпущенный домой, пустился рысью, но ощупью, спотыкаясь и падая, при громкомъ хохот караула.

Рядовой Кудаевъ, красивый малый, лтъ двадцати пяти, неохотно исполнялъ приказанія капрала. Онъ былъ одинъ, изъ всей команды, рядовымъ изъ дворянъ. Изрдка онъ пробовалъ просить капрала отпустить кого-нибудь изъ прохожихъ безъ выкупа, но въ отвтъ на это Новоклюевъ отзывался насмшливо:

— То-то, братецъ ты мой, видать, что ты не мы… Батька, съ маткой денегъ на продовольствіе присылаютъ. Такъ теб съ дворянскаго жиру-то да съ барскаго корма — живи, не тужи! А намъ, коли не пользоваться всякими обстоятельствами, такъ и жрать нечего будетъ.

Замчаніе Новоклюева было совершенно справедливо.

Рядовые гвардіи изъ простонародья имли, конечно, вс средства къ существованію, но не имли денегъ, а потому пользовались всякимъ удобнымъ случаемъ зашибить копейку.

Разумется, когда стало разсвтать, Новоклюевъ отпустилъ, всю еще оставшуюся гурьбу заарестованныхъ имъ обывателей и скомандовалъ грозно:

— Ну, вы! Пошелъ по домамъ! Живо! Не то разстрлъ!

На зар улицы Петербурга оживились еще боле, послышался барабанный бой, вс рогатки повалили на-земь, а пикеты снялись съ мстъ. Прошелъ по городу слухъ, что вся гвардія собирается на площадь передъ Лтнимъ дворцомъ. Оба полка, занимавшіе ночью углы и перекрестки города, сошлись, построились и двинулись тоже ко дворцу. Одновременно съ ними вс другіе полки, стоявшіе въ столиц, уже двигались туда же, каждый изъ своихъ казармъ.

Городъ, разбуженный барабаннымъ боемъ, тоже поднялся ране обыкновеннаго, и каждый обыватель, видя, что вс на ногахъ, и зная, что на міру и смерть красна, храбро ршался тоже выскочить на улицу. Наконецъ, часамъ къ девяти, передъ дворцомъ стала, выстроившись, вся гвардія, а все пространство, прилегавшее къ плацу, было покрыто сплошь массою народа. Но въ чемъ было дло, что за притча приключилась, что такое стряслось, какое такое событіе свершилось — ни единая душа не знала!

Наконецъ, когда солнце уже поднялось на небосклон и позлатило дворецъ, засверкало и засіяло въ амуниціи построившейся рядами гвардіи, въ эту массу народа невидимкою проскользнула полудогадка, полувсточка изъ дворца: ‘Императриц худо!’ Гвардія и весь Петербургъ знали давно, что императрица Анна Іоанновна опасно больна, но, однако, кончины ея никто не ждалъ.

Въ девять часовъ на подъзд дворца показался всмъ хорошо извстный и многими любимый фельдмаршалъ Минихъ. Свъ на коня, онъ объхалъ ряды гвардейцевъ, вызвалъ начальниковъ, торжественно объявилъ о кончин императрицы и о томъ, чтобы приступали немедленно къ присяг на врность новому Третьему императору Ивану Антоновичу и новому правителю Россійскаго государства герцогу Ягану Бирону.

Гвардія, простоявъ боле часу подъ ружьемъ, двинулась по домамъ, а затмъ во всхъ церквахъ началась присяга всхъ жителей. Во всхъ домахъ, отъ палатъ боярскихъ до маленькихъ домишекъ и хибарокъ мщанъ, всюду шептались обыватели, всюду смущалъ всхъ одинъ и тотъ же вопросъ, одна и та же загадка. Какъ такъ? Присягать императору, коему всего только два мсяца отъ рожденья, еще, пожалуй, дло понятное. Но видано ли, слыхано ли присягать на врность хоть и знатному вельмож и могучему временщику, но все-таки не царственнаго происхожденія, вдобавокъ и не русскому?

Среди толковъ объ этой диковин, присяга новому императору и новому правителю Россійской имперіи, людоду Бирону, шла, разумется, своимъ чередомъ. Присяга шла спшно и быстро, тмъ паче, что былъ строжайшій приказъ, дабы къ вечеру того же дня не оказалось ни единой живой души, которая бы избгла цлованія креста и Евангелія.

Въ ту минуту, когда Преображенскій полкъ двинулся вмст съ другими съ площади, половина гренадерской роты была отдлена, и команда рядовыхъ, капраловъ и офицеровъ вступила на подъздъ. Новоклюевъ и Кудаевъ были въ числ прочихъ и вмст съ своимъ офицеромъ вошли во дворецъ. Кудаевъ съ другимъ товарищемъ-солдатомъ очутился въ дверяхъ большой залы, гд онъ никогда не бывалъ. Новоклюевъ съ своими рядовыми попалъ на часы въ другую залу, гд на парадной великолпной кровати лежало бездыханное тло скончавшейся императрицы.

— Ахъ ты, Господи, вотъ угодилъ, думалъ про себя Новоклюевъ. Надо же эдакъ потрафиться.

И капралъ, дерзкій, но глуповатый, съ трепетомъ косился на большую кровать. Богатырь до страсти боялся мертвецовъ.

‘Ну, какъ сутки не смнятъ, да на ночь оставятъ! Помилуй Богъ!’ думалъ онъ.

III.

Рядовой Кудаевъ, простоявъ часа три у дверей главной залы, былъ смненъ другимъ часовымъ. Выйдя изъ дворца съ другими товарищами, подъ командою того же Новоклюева, рядовой шелъ озабоченный и задумчивый.

Капралъ, наоборотъ, былъ доволенъ и въ дух.

— Чего не веселъ — носъ повсилъ? обернулся на ходу Новоклюевъ.

— Ничего, отозвался Кудаевъ. Мудреныя мои дла. Не знаю ужъ теперь, какъ и быть. Померла царица…

И Кудаевъ безпомощно развелъ руками, даже чуть не выронилъ ружье, которое несъ на плеч.

— Это что еще? Что у тебя за дла могутъ быть, да еще мудреныя? Да и причемъ тутъ царица?

Кудаевъ молчалъ.

— Да ты говори, я, можетъ быть, теб помочь съумю.

— Ладно, отозвался, помолчавъ, Кудаевъ. Придемъ домой, я, пожалуй, теб и разскажу.

Вернувшись на ротный дворъ, Кудаевъ откровенно разсказалъ капралу немудреное приключеніе, которое его смутило. Смерть императрицы должна была, по его мннію, осложнить обстоятельства его жизни.

Молодой малый, рязанскій помщикъ или недоросль изъ дворянъ, съ годъ назадъ, явился въ Петербургъ и поступилъ рядовымъ въ Преображенскій полкъ. Мать его оставалась въ маленькой вотчин, владя полсотней душъ крестьянъ, отецъ давно умеръ, родни не было почти никакой. Слдовательно, молодой рядовой очутился въ Петербург съ очень скудными средствами и безъ всякой протекціи. Большинство рядовыхъ изъ дворянъ гвардейскихъ полковъ было въ томъ же положеніи. Мудрене этого положенія трудно было и придумать. Юноша-барченокъ являлся на службу, всячески избалованный въ семь, нелпо воспитанный, безграмотный, умя только, по сакраментальному историческому выраженію, ‘голубей гонять’. Прямо изъ-подъ покровительственныхъ юбочекъ матушки, всякой ласки и всякаго баловства мамушекъ, и рабскаго потакательства дворни и холоповъ, онъ попадалъ въ ряды солдатъ, на край свта, за тысячу верстъ отъ родного гнзда въ новую столицу съ совершенно чуждой, полунмецкой обстановкою. Дисциплины было мало, служба была немудрая, но барченку, выросшему на медахъ и вареньяхъ, приходилось жестко спать на лар въ казармахъ, рядомъ съ простыми ‘сдаточными’ изъ крестьянъ. Хотя большинство рядовыхъ гвардіи были исключительно дворянскія дти, но между ними было и не мало простыхъ солдатъ, переведенныхъ случайно или за отличіе изъ разныхъ полевыхъ и гарнизонныхъ командъ.

Молодой рядовой, имя какую-нибудь родню въ Петербург, тетушку или дядюшку, въ нсколько лтъ могъ надяться попасть въ капралы, сержанты и скоро выслужиться въ офицеры. Недоросль изъ дворянъ безъ всякой родни и протекціи могъ легко просидть пятнадцать лтъ до полученія капральскаго званія, которое было немного лучше простого солдатскаго. Большія средства даже при отсутствіи покровителей, конечно, много помогали въ карьер.

У рядового Кудаева не было ни вліятельной родни, ни денегъ.

Случайно выискалъ онъ въ Петербург родственника, который приходился ему двоюроднымъ дядей. Но у этого дяди, капитана Калачева, не было боле близкихъ родственниковъ и выискавшійся племянникъ Кудаевъ очень его обрадовалъ. Все-таки не чужой! Но Калачевъ, будучи уже въ отставк, проживалъ въ Петербург какъ простой обыватель и не могъ ничмъ помочь племяннику по служб.

Молодому рязанскому недорослю, конечно, оставалось какъ нибудь просуществовать подобно другимъ недорослямъ солдатамъ и надяться на счастье. Но вскор посл его прибытія въ Петербургъ, молодого человка, по его выраженію, лукавый попуталъ.

Поставили его однажды на часы въ караульню Зимняго дворца. Въ числ обитателей, которые сновали въ сравнительно маленькомъ дом, онъ увидалъ молодую двушку. Разъ десять промелькнула она мимо него, разъ пять взглянула на. него, и случилось то, что бываетъ и будетъ всегда на свт. Молодые люди сразу приглянулись другъ другу. Вскор посл этого Кудаевъ, по собственной охот, сталъ все чаще появляться на часахъ во дворц. Онъ вызывался добровольцемъ, замняя то одного, то другого изъ своихъ товарищей, когда имъ приходилось итти въ дворцовый караулъ. На, третій или четвертый разъ молодой преображенецъ уже усплъ перемолвиться съ молодой двушкой, а однажды съ нимъ заговорила и пожилая женщина, очевидно, родственница его зазнобы.

Наконецъ, вскор эта ‘придворная барынька’, какъ опредляли ее люди во дворц, позвала молодого человка зайти къ нимъ побесдовать. На другой же день Кудаевъ уже безъ ружья и не въ качеств часового, а въ качеств гостя явился въ Зимній дворецъ и, пройдя разными полутемными закоулками нижняго этажа, очутился въ двухъ маленькихъ горницахъ у новыхъ знакомыхъ.

Пожилая женщина оказалась служащей въ штат племянницы царствующей императрицы. Это была камеръ-юнгфера Анны Леопольдовны, принцессы Брауншвейгской, матери объявленнаго наслдника престола. Для Кудаева такое знакомство было, конечно, находкою. Это была важная протекція по служб.

Съ перваго же своего визита Кудаевъ увидалъ, что ему посчастливилось. Камеръ-юнгфера Стефанида Адальбертовна Минкъ была курляндка и, повидимому, не изъ дворянокъ. Съ ней вмст жила ея племянница, которую она называла кратко Мальхенъ, а прислуга звала Амаліей Карловной.

Молодая двушка, лтъ семнадцати, однако, мало походила на нмку. Стефанида Адальбертовна была полная, блокурая съ сдиной женщина, удивительно мудрено говорившая по-русски. Что касается до Мальхенъ, то двушка смахивала совсмъ на русскую барышню. Черноволосая, быстроглазая, бойкая говорунья, она напоминала Кудаеву одну барышню, сосдку по вотчин въ Рязани. Мальхенъ отлично изъяснялась по-русски, даже безъ малйшаго акцента. Вскор Кудаевъ узналъ, что если госпожа Минкъ пріхала въ Россію еще недавно, вмст съ принцессою Анною Леопольдовною, то ея сирота-племянница, наоборотъ, была уже давно, съ восьми-лтняго возраста, въ Петербург и забыла думать о своей прежней родин.

Въ первое же знакомство Стефанида Адальбертовна, при объясненіяхъ съ Кудаевымъ, пользовалась помощью племянницы, такъ какъ молодой человкъ окончательно не понималъ ни слова изъ того, что говорила госпожа камеръ-юнгфера. Слова были простыя на подборъ, произнесенныя, конечно, неправильно, но тмъ не мене настоящія россійскія и, несмотря на это, Кудаевъ сплошь и рядомъ совершенно не понималъ, что изъ этихъ словъ выходитъ и что желаетъ сказать госпожа Минкъ. Въ первый же день знакомства, барыня, жалуясь рядовому, говорила:

— Я очень трусъ. Когда втеръ подуетъ, мой щокъ далеко уходитъ.

Мальхенъ должна была объяснить Кудаеву, что тетушка ея боится сквозного втра, такъ какъ у нея часто отъ этого бываютъ флюсы.

Бесды Кудаева съ новыми знакомыми бывали всегда въ этомъ род. Молодому человку была нестерпимая тоска толковать съ госпожей камеръ-юнгферою, но глазки и улыбки Мальхенъ вознаграждали его за все. Молодой малый понялъ, что онъ благосклонно принятъ обими новыми знакомыми, а что он для него все-таки, сравнительно, люди сильные. Госпожа Минкъ служила въ горницахъ принцессы, была любимицей ея главной фрейлины и наперсницы Іуліаны Менгденъ, а сестра этой фрейлины была замужемъ за сыномъ фельдмаршала графа Миниха.

Много безсонныхъ ночей провелъ Кудаевъ посл своего знакомства, думая о томъ, что изъ этого всего можетъ произойти. Его, очевидно, принимаютъ у госпожи Минкъ не безъ цли. Мальхенъ влюблена въ него, а тетушка не прочь выдать замужъ племянницу за русскаго дворянина. Онъ простой рядовой, но вдь ей стоитъ сказать слово фрейлин. Въ одинъ день просьба о рядовомъ дойдетъ до фельдмаршала и императрицы и Кудаевъ, вмсто пятнадцатилтней службы до перваго капральскаго чина, можетъ въ полтора — два года сдлаться даже офицеромъ гвардіи.

Кудаевъ бывалъ въ гостяхъ у камеръ-юнгферы раза два въ недлю, но боле частыя посщенія госпожа Минкъ отклонила. За то Мальхенъ, пользовавшаяся сравнительной свободой, изрдка одна прогуливалась въ саду близъ дворца и выходила изъ него на берегъ Невы. Кудаевъ, часто бродившій здсь, встрчался съ ней и тутъ влюбленные могли свободно бесдовать подолгу.

IV.

За нсколько дней до загадочной всмъ ночи, когда Кудаевъ попалъ въ числ прочихъ въ пикеты, разставленные по всей столиц, онъ послалъ къ госпож камеръ-юнгфер единственную свою знакомую въ Петербург, въ качеств свахи. По странному стеченію обстоятельствъ, петербургская чиновница, пожилая вдова, отправившаяся свахой къ Степанид Адальбертовн, называлась Степанидой Андреевной. Придворная барынька приняла сваху вжливо, гостепріимно и отвчала, что она не прочь выдать племянницу замужъ за рязанскаго дворянина, но просила нсколько дней срока, чтобы серьезно подумать о предложеніи.

Вернувшись отъ придворной барыньки, Степанида Андреевна Чепурина объяснила, что дло обстоитъ благополучно, но что надо ковать желзо, пока горячо.

— Только моли Бога, прибавила она, чтобы императрица была жива. А сказываютъ, что она хвораетъ сильно.

— Почему же? удивился Кудаевъ. Что же мн до императрицы?

Петербургская старожилка Чепурина знала многое такое, чего не зналъ недоросль изъ дворянъ, недавно прибывшій изъ глуши, и потому сразу поняла исключительное положеніе, въ которомъ былъ Кудаевъ. Она предложила разъяснить дло молодцу обстоятельно и толково, побесдовавъ съ преображенцемъ наедин, глазъ на глазъ, шопотомъ она потребовала съ его стороны ‘ужасательно’ клятвенно общаться никому не проронить слова.

— Пойми ты, соколикъ мой, что это мы ведемъ разговоръ государскій. За это и тебя, и меня плетьми постегать могутъ. Попадемъ къ Бирону въ лапы, не только плетей, и литеръ отвдаемъ.

— Какихъ литеръ? изумился наивно Кудаевъ.

— Какихъ? То-то ты съ гнздышка слетокъ, во истину слетокъ. Рыкнетъ на насъ кто-нибудь ‘слово и дло’, стащутъ насъ въ приказъ, въ сыскъ, начнутъ пытать, на дыбу поднимать, а тамъ теб и мн, посл кнутовъ и плетей, выжгутъ на лбу ‘вди’ и ‘добро’. Не понялъ?

— Не понялъ, отозвался Кудаевъ.

— Вди и добро прямо въ лобъ отхлопнутъ каленымъ желзомъ. А значитъ оное: воръ и душегубъ.

— Да за что же? Мы не воровали и никого не губили, не рзали…

— Вотъ за этотъ нашъ государскій разговоръ. Такъ ты поклянись мертво молчать, чтобы мн изъ за тебя языкъ не вырзали, да и теб чтобы не итти на цпь садиться.

Разумется, Кудаевъ поклялся хранить все въ тайн. Тогда Чепурина объяснила молодцу рядовому, что ему крайне выгодно сдлаться мужемъ племянницы камеръ-юнгферы во дворц самой императрицы. Но при этомъ хитрая петербургская чиновница прибавила свое слдующее дальновидное соображеніе.

По ея мннію, Кудаеву надо было Бога молить, чтобы императрица жила подольше, а чтобы свадьба его сыгралась какъ можно скоре, въ виду опаснаго состоянія хворающей, съ осени государыни.

— Помретъ царица — все перемняться можетъ.

Причина была простая. Въ прошломъ август мсяц родился у племянницы монархини сынъ, махонькій принцъ Иванъ Антоновичъ, почитаемый уже наслдникомъ престола. По смерти императрицы онъ будетъ провозглашенъ императоромъ всея Россіи, хотя ему только два мсяца. Теперь его мать, просто принцесса Брауншвейгская, простая племянница государыни, а въ случа вступленія на престолъ новорожденнаго младенца, та же принцесса станетъ матерью императора, вс ея приближенные станутъ персонами боле важными. Всякая камеръ-юнгфера, въ род г-жи Минкъ, станетъ тоже персоной, которую и рукой не достанешь.

Теперь Стефанида Адальбертовна, по своему природному малоумію, не понимаетъ этого, объяснила Чепурина, а случись такая перемна, сдлайся принцесса правительницею и регентшею, а то, чего добраго, и императрицею, то она, госпожа Минкъ, не похочетъ отдать свою дочь за какого-то Преображенскаго рядового.

— Вотъ видишь ли, соколикъ, все дло въ спх, закончила объясненіе чиновница.— Скоре надо теб внчаться. Тогда, въ случа перемны правительства, теб кладъ, талантъ и удача. А не успешь ты повнчаться, то гляди, твоя придворная барынька на тебя тогда и плюнуть не соизволитъ.

Кудаевъ не только понялъ все, что разъяснила умная барыня, но даже созналъ внутренно, что она совершенно права. Вс въ столиц знали, что государыня хвораетъ, что у ней сильнйшіе припадки подагры, частые обмороки, вообще въ город ждали перемны правительства. Кром того, большинство петербуржцевъ, людей непридворныхъ, воображали, что по смерти Анны Іоанновны на престолъ войдетъ ея племянница, Анна Леопольдовна, и будетъ объявлена императрицею.

Разумется, такъ думали люди, непосвященные въ тайны придворной интриги, и люди, не стоящіе у кормила правленія. Вс сильные міра, наоборотъ, знали отлично, что императоромъ будетъ младенецъ Іоаннъ Антоновичъ, а дйствительнымъ правителемъ обширнаго государства сдлается первый вельможа имперіи, одинаково всмъ ненавистный ‘людодъ’ Биронъ.

— За тмъ онъ недавно и Волынскому голову снялъ!

Были люди, втихомолку говорившіе и крпко надявшіеся на то, что посл кончины императрицы вступитъ на престолъ единственная законная наслдница россійскаго престола, родная дочь Великаго Петра, царевна Елизавета Петровна. У молодой, красивой и доброй царевны была своя партія, какъ въ новой столиц, такъ и въ Москв, равно и во всей Россіи, но партія эта боязливо молчала и бездйствовала.

Посл объясненія со своей свахой и пріятельницею, Кудаевъ зашелъ снова къ госпож Минкъ, но не былъ принятъ и вышелъ изъ дворца смущенный. Побродилъ онъ нсколько дней въ саду около дворца и по берегу Невы, въ надежд увидать Мальхенъ, но увидалъ ее только издали. Она махнула ему рукой, послала поцлуй и убжала во дворецъ. Очевидно, что-то такое случилось, какая-то перемна въ образ мыслей госпожи камеръ-юнгферы.

Однако, дня черезъ два посл этого, какой-то мальчуганъ розыскалъ на ротномъ двор рядового Кудаева и передалъ ‘почтеннйшее’ приглашеніе Стефаниды Адальбертовны пожаловать въ гости въ сумерки.

Кудаевъ явился. Его возлюбленная была грустна, уныло поглядывала, а ея тетушка объяснила молодому человку, что свадьба дло серьезное, надо много подумать, и хотя господинъ Кудаевъ ‘ошень корошъ’ и для нея, и для Мальхенъ, но для ршенія вопроса есть препятствія.

Кудаевъ вернулся домой озабоченный и, узнавъ отъ одного офицера полка, что государыня еще сильне хвораетъ, онъ отчасти сталъ догадываться въ чемъ дло. Онъ тотчасъ же отправился на совщаніе къ своему другу и Степанида Андреевна объяснила дло точно такъ же.

Камеръ-юнгфера оказалась бабой непромахъ. Она чуяла перемну, которая можетъ произойти въ ея общественномъ положеніи въ случа смерти императрицы, и оттягивала дло. Станетъ принцесса императрицею, то, конечно, она свою Мальхенъ за простого рядового не отдастъ, а будетъ мтить на какого-нибудь гвардейскаго капитана, а то и выше… за сенатора…

— Моли Бога, чтобы монархиня выздоровла и долго была жива, заключила бесду Чепурина.

Кудаевъ развелъ руками.

— Молиться-то я буду хоть денно и нощно, да что же толку-то изъ этого? Изъ-за моихъ молитвъ она не проживетъ дольше, коли ей земной предлъ положенъ.

— Это, конечно, согласилась и чиновница.— Да такъ сказывается.

Черезъ нсколько дней посл этой бесды, Кудаевъ очутился въ пикет на углу Мщанской, затмъ узналъ о кончин императрицы и, конечно, понялъ, что онъ сразу потерялъ все. Теперь камеръ-юнгфера не захочетъ съ нимъ и знаться.

Вернувшись въ ротный дворъ, посл караула во дворц, Кудаевъ подробно и откровенно разсказалъ всю эту исторію капралу Новоклюеву. Къ его немалому удивленію, Новоклюевъ въ бесд съ нимъ по поводу его обстоятельствъ оказался человкомъ чрезвычайно неразумнымъ. Исповдавшись ему горячо и искренно, Кудаевъ уже сожаллъ.

Капралъ, юркій по части всякаго грабительства въ город, ловкій, когда дло касалось военнаго артикула, молодчина въ простой работ по наряду въ город, въ дл Кудаева разсуждалъ, что теб малый ребенокъ.

Прежде всего, Новоклюевъ посовтовалъ Кудаеву силой обвнчаться, выкрасть двушку изъ дворца, найти попа, дя и сочетаться бракомъ. Если кто будетъ помхой, кулаками дло устроить.

Однимъ словомъ, все, что совтовалъ Новоклюевъ, было безконечно глупо.

‘Да онъ совсмъ оголтлый дуракъ. Пень какой-то, прости Господи!’ думалъ въ отчаяніи Кудаевъ, уйдя отъ капрала къ себ и обдумывая свое тяжелое положеніе.

Весь день и весь вечеръ продумалъ молодецъ, чуть не заплакалъ отъ грустныхъ мыслей, но ничего не могъ надумать.

‘Одно мн нужно, ршилъ онъ наконецъ. Пускай скажетъ эта юнгфера проклятая — надяться мн или прямо выбросить, все изъ головы. А эдакъ мн не жить. Это мучительство. Что-нибудь одно’…

Плохо проспавъ ночь, Кудаевъ ршилъ на утро отправиться къ придворной барыньк, чтобы узнать наврное свою судьбу. Когда онъ приблизился ко дворцу, то увидалъ особенное движеніе на двор и на всхъ подъздахъ. Стояли подводы, сани и розвальни, а изъ дворца выносили вороха и кучи всякой поклажи. Въ числ снующихъ людей онъ увидлъ вдругъ и Стефаниду Адальбертовну, которая вышла повязанная платкомъ на улицу и что-то приказывала двумъ служителямъ. Онъ приблизился къ ней со страхомъ сомннія.

Камеръ-юнгфера узнала его, кивнула головой и своимъ невроятнымъ россійскимъ нарчіемъ объяснила молодому человку, что они вс перезжаютъ. Кудаевъ узналъ, что принцесса Анна Леопольдовна съ мужемъ уже не обитаютъ въ Лтнемъ дворц. Императоръ былъ еще наканун въ полдень, тотчасъ же посл кончины императрицы, перевезенъ въ Зимній дворецъ, а за нимъ перехали его мать и отецъ. Теперь же начали собираться и вс находящіеся въ штат императора, такъ какъ Лтній дворецъ, гд стояло тло усопшей императрицы, предназначался быть резиденціей новаго правителя Россійской Имперіи. Пока вс эти камеръ-юнгферы, камеръ-медхенъ и всякіе обитатели дворца укладывались и съзжали, кучка разнаго рода личностей явилась въ этотъ же дворецъ, обходила горницы и выбирала- себ помщеніе. Все это были на подборъ нмцы, почти не говорившіе по-русски, но съ виду чрезвычайно важные, гордые и даже нахальные. Все это были приближенные самого герцога, истинные хозяева въ столиц, да и во всей Россіи.

Камеръ-юнгфера предложила Кудаеву войти на минуту и намекнула, что онъ даже можетъ быть полезенъ, можетъ имъ помочь при укладк и перевозк вещей въ Зимній дворецъ. Кудаевъ охотно взялся помогать. Поклажи у придворной барыньки было собственно немного и въ три часа времени вся рухлядь, посуда, всякій скарбъ, кровати и перины и все до послдней ложки и плошки было уже сложено на подводы.

Мальхенъ была чрезвычайно весела, ее забавлялъ перездъ. Но больно кольнула сердце рядового какая-то беззаботность въ его возлюбленной. Она какъ будто бы забыла думать о немъ, забыла, что онъ еще недавно присылалъ сваху. Она была занята исключительно своимъ перездомъ въ другой дворецъ. Однако при прощаньи Мальхенъ шепнула что-то своей, тетк, а Стефанида Адальбертовна обратилась къ рядовому съ приглашеньемъ побывать черезъ нсколько деньковъ у нихъ на новоселья въ Зимнемъ дворц. Приглашеніе это камеръ-юнгфера сдлала однако настолько важнымъ голосомъ, съ такимъ величественнымъ жестомъ, что Кудаевъ невольно почувствовалъ, какъ его дла принимаютъ дурной оборотъ. Права была чиновница! Анна Леопольдовна стала не императрицею, даже не правительницею и не регентшею, правилъ судьбой имперіи герцогъ, а принцесса осталась съ простымъ званіемъ матери императора, а между тмъ лица, находящіяся въ ея штат, въ томъ числ эта камеръ-юнгфера, были уже много важне и горделиве. Что же будетъ дальше?

Кудаевъ не вернулся на ротный дворъ, а окончательно грустный, не зная что длать, собрался къ своему дяд. Онъ готовъ былъ теперь, въ силу своего природнаго добродушія и кротости, совтоваться со всми.

V.

Капитанъ въ отставк, Петръ Михайловичъ Калачовъ, жилъ на Петербургской сторон, въ собственномъ маленькомъ дом. Человкъ лтъ подъ шестьдесятъ, капитанъ казался гораздо старше своихъ лтъ.

Это былъ благообразный старикъ, добродушный, ласковый, добрякъ и шутникъ, немного простоватый и очень словоохотливый. Когда-то еще юношей, въ 1700 году, онъ былъ зачисленъ рядовымъ въ одинъ изъ вновь сформированныхъ императоромъ Петромъ полковъ. Нсколько позже онъ перешелъ въ азовскій полкъ, участвовавшій во всхъ кампаніяхъ великаго императора.

За тридцать лтъ службы капитанъ участвовалъ, по его выраженію, во многихъ ‘бравурныхъ баталіяхъ и викторіяхъ’. При этомъ онъ былъ нсколько разъ раненъ и, еслибъ не болзнь въ ногахъ, то, вроятно, продолжалъ бы службу до конца дней своихъ.

Теперь добродушный и словоохотливый капитанъ съ особеннымъ удовольствіемъ разсказывалъ о своихъ подвигахъ, съ особеннымъ благоговніемъ вспоминалъ ‘Перваго’ императора, котораго видалъ много и часто.

Боле же всего капитанъ любилъ прихвастнуть двумя вещами: своимъ знакомствомъ съ чужестранными государствами, съ разными заморскими городами, въ которыхъ ему пришлось побывать. Въ особенности часто любилъ онъ описывать Голландію, гд прожилъ около года, посланный въ числ другихъ молодыхъ офицеровъ для изученія ‘корабельной ариметики’. Главнымъ же образомъ простоватый добрякъ былъ смшонъ тмъ, что доходилъ до хвастовства въ своихъ разсужденіяхъ о ‘государскихъ и штатскихъ предметахъ’.

Капитанъ Калачовъ былъ искренно и глубоко убжденъ, что онъ тонкій политикъ, что если бы не его сренькое дворянское происхожденіе, то при возможности имть протекцію, конечно, теперь онъ былъ бы у кормила правленія государственнаго, былъ бы генераломъ и членомъ ‘Кабинета’. Любимой темой бесдъ и разговоровъ капитана были поэтому нестолько военные, сколько ‘штатскіе’ предметы.

Бесдовать объ этихъ штатскихъ или государственныхъ предметахъ было, разумется, боле чмъ опасно въ послдніе годы царствованія императрицы Анны и властвованія могущественнаго и жестокаго Бирона. Вслдствіе этого капитану Калачову рдко удавалось потолковать по душ о престолонаслдіи россійскомъ, о нмецкой партіи, захватившей бразды правленія, о союзахъ съ Австріей или съ Польшей, о коварств злйшаго изъ враговъ россійскихъ — шведа. За подобнаго рода разсужденія у себя на дому, можно было легко попасть въ тайную канцелярію, въ сыскъ, подъ пытку и плеть.

Однако капитанъ Калачовъ жилъ уже въ Петербург около десяти лтъ мирно и тихо, копаясь лтомъ въ саду и въ огород, довольно большихъ размровъ. Зимой онъ находилъ какія-нибудь другія занятія, чтобы убить время. Знакомыхъ у него было мало, вс, кого онъ видлъ, для него были люди недостаточно грамотные и просвщенные. Большинство изъ нихъ смутно слышали о томъ, что есть такая страна Голландія, и смшивали ее съ другимъ краемъ, именуемымъ Хохландіей.

Случалось даже, что когда капитанъ заговаривалъ о томъ, что на россійскій престолъ дв линіи имютъ законное право, линія царя Ивана Алексевича и линія великаго императора Петра Алексевича, собесдникъ капитана слушалъ его, разиня рогъ, внимая какъ бы великимъ таинственнымъ рчамъ. Большею же частью собесдникъ старался какъ можно скоре убраться изъ домика гостепріимнаго капитана, чуя, что такія бесды къ добру не поведутъ. За послднее время собесдники, кто бы они ни были, старались въ своихъ разговорахъ даже не упоминать имени царствующей монархини, а тмъ паче имени всеобщаго страшилища, герцога Бирона. Многіе перестали бывать у добраго, словоохотливаго и умнаго капитана именно благодаря его страшнымъ рчамъ и ‘погибельнымъ’ разсужденіямъ.

Года съ три тому назадъ повадился ходить къ капитану одинъ дворянинъ, тоже отставной поручикъ петровыхъ войскъ. Онъ находилъ особенное удовольствіе вспоминать вмст съ капитаномъ о славныхъ викторіяхъ и доблестныхъ баталіяхъ прежняго времени. Но однажды этотъ новый знакомый сразу прекратилъ свои посщенія вслдствіе того, что услышалъ вдругъ отъ капитана страшныя слова, которыя могли погубить и хозяина, и гостя. Калачовъ выразился, что никогда порогъ его домишки не осквернится ногою нмца.

— Вотъ уже скоро десять лтъ живу я въ Петербург, а еще черезъ мою прихожую не перешелъ ни одинъ нмецъ.

Подобныя слова или подобныя мннія назывались ‘жестокими’. А жестокія слова вели человка прямехонько подъ кнутъ палача.

Добрякъ капитанъ былъ очень обрадованъ, что въ Питер вдругъ оказался родственникъ его, рядовой Преображенскаго полка. Посчитавшись роднею, Калачовъ и Кудаевъ кое-какъ добились, что одинъ другому приходится двоюроднымъ племянникомъ. Кудаевъ былъ доволенъ найти родственника, тмъ паче, что это былъ добрый старикъ. Калачовъ былъ обрадованъ тмъ обстоятельствомъ, что у него нашелся законный наслдникъ.

На второй или третій разъ при посщеніи молодого и красиваго солдата изъ дворянъ, Калачовъ добродушно и прямо объяснилъ ему, что намренъ написать духовное завщаніе, чтобы оставить ему свой домишко съ садомъ и огородомъ. И то, и другое представляло собой рублей сто въ годъ дохода, а сумма эта по времени была большая.

Съ перваго же посщенія Кудаева капитанъ сталъ звать его просто Васей и плутомъ, такъ какъ слово ‘плутяга’ было у него всегда ласкательнымъ прозвищемъ.

VI.

Кудаевъ нашелъ старика на этотъ разъ ничего не длающимъ, какъ бы взволнованнымъ и озабоченнымъ. Капитанъ обрадовался племяннику.

— Что давно не бывалъ, плутяга, встртилъ онъ его.

— Да все не время было, дядюшка, отозвался Кудаевъ.— Недосугъ былъ, сами видите, какія дла мы длали.

Капитанъ не отвчалъ ничего, усадилъ племянника, веллъ подать ему пирога и бутылку квасу, а самъ продолжалъ молча шагать изъ угла въ уголъ въ своей небольшой диванной, гд онъ принималъ гостей.

Кудаевъ замтилъ перемну въ старик.

— Нездоровится что ли вамъ? спросилъ онъ.

— Нездоровится, пробурчалъ капитанъ, во истину нездоровится, да не мн, а нашей матушк Россіи. И видомъ не видать было, и слыхомъ не слыхать, чтобы въ какомъ-либо царств-государств такія безстыдныя беззаконія приключались.. Что вы только творите! Ахъ, что вы творите!

— Кто это, дядюшка?

— Кто? Вы же… Вы!

— Въ толкъ не возьму я, про что вы…

— Въ толкъ не возьмешь? Ахъ ты…

И капитанъ выругался, ласково, но крпко.

— Какъ по твоему, по кончин Анны Іоанновны, чья линія въ своихъ престольныхъ правахъ и привиллегіяхъ должна, стать?

Кудаевъ не понялъ вопроса.

— Вижу я, ты статскихъ рчей не разумешь, важно вымолвилъ Калачовъ:— буду съ тобой бесдовать просторчіемъ. Стану, какъ называется, бабьими словами объясняться. Кому законный слдъ былъ вступать на престолъ по кончин Анны Ивановны.

— Какъ то-ись, дядюшка? Какъ сказано въ манифест. Императору Ивану Пятому Антоновичу.

— Это кто же теб сказалъ?

— Да въ манифест…

— Да чорта ли мн въ твоемъ манифест. Его Биронъ сочинялъ.

Кудаевъ ротъ разинулъ и чуть не выронилъ кусокъ пирога, который несъ въ ротъ. Вытаращивъ глаза, онъ молча смотрлъ на добряка-капитана.

— Въ манифест, продолжалъ тоть.— Да вдь написать все можно, да и отпечатать все можно тоже. Али ты не слыхалъ, кто за собой вс права престольныя иметъ, кому надлежитъ Россійскую имперію самодержавнйше пріять? Ну-ка, раскинь мыслями-то.

— Это я, дядюшка, точію знаю. Да вишь не потрафилось. Мн какъ-то и госпожа камеръ-юнгфера сказывала, Стефанида Адальбертовна. У нихъ вс очень этого ожидали.

— Чего?

— А кому то-ись вступать на престолъ.

— Да кому?

— Встимо, императрицей полагалось быть принцесс Анн Леопольдовн.

— Похоже, разсмялся капитанъ.— Попалъ пальцемъ въ небо.

Кудаевъ вновь удивился. Калачовъ продолжалъ хохотать отчасти сердитымъ голосомъ.

— Похоже, повторилъ онъ снова.— Принцесс Брауншвейгской. Зачмъ ей? Ужъ пусть тогда будетъ Песъ Псовичъ Бироновъ со всми своими щенятами. Ахъ ты, Василій Андреевичъ, сынъ Кудаевъ, рядовой ты Преображенскаго полка! Вотъ то-то! Кабы вы не были малограмотны, да малоумны, такъ вы не потакали бы кознямъ враговъ россійскихъ. Срамъ, иного слова нтъ, срамъ! Ты вотъ и слыхомъ не слыхалъ, чья линія за собою вс льготы самодержавнйшія и привиллегіи всероссійскія иметъ.

Кудаевъ догадался, вспомнилъ и ахнулъ.

— Вы, дядюшка, стало быть, на сторону цесаревны тянете?

— Да, голубчикъ, на ея сторону, на законную, на всероссійскую. Чья она дочь? Какое ей наименованіе во всхъ странахъ россійскихъ? Да. Дщерь Петрова! Такъ какъ же по твоему. Истинная дщерь Петрова будетъ теб сидть на Смольномъ двор въ махонькихъ горенкахъ, якобы какая барыня-помщица, а разные нмцы, курляндцы, да чухонцы будутъ на престол всероссійскомъ. Ахъ, вы разбойники-преображенцы! Прямые вы не гвардейцы, а, какъ вамъ нон въ Питер прозвище, гвалтдйцы.

— Слышалъ я это, только не разумю это. Чмъ же мы гвалтдйцы? Почитаемъ мы вс это для себя обиднымъ. Гвалту или шума отъ насъ мало, а что и есть, то по указанію начальства.

— Да, почитайте обиднымъ, да все это правда сущая. Вы гвалтдйцы прямые. По улиц идете, такъ наровите толкнуть барыню въ грязь, мальчика по затылку създить. Въ лавку придешь, купишь на алтынъ, а сграбишь на гривенникъ. Какое незаконное дяніе ни соверши, изъ всего, какъ гусь изъ воды, выйдешь. А нужда придетъ Биронамъ, да Минихамъ, да разнымъ ихъ лаполизамъ какое дйство совершить, сейчасъ за васъ. А вы тутъ и готовы.

Кудаевъ слушалъ длинную рчь капитана-дяди, пересталъ сть и сидлъ разиня ротъ и вытаращивъ глаза. Первый разъ слышалъ онъ таковое.

Съ тхъ поръ, какъ онъ былъ въ Петербург, ему еще, не приходилось слышать такія рчи. Для него все это было какое-то откровеніе свыше. Онъ смутно зналъ, что подобныя рчи называются ‘жестокими’, и зналъ, что за подобныя мннія человкъ могъ легко пропасть.

Вмст съ тмъ, Кудаевъ чувствовалъ, что дядя совершенно правъ. Ему случалось не разъ слышать о томъ, что живетъ въ Петербург цесаревна Елизавета Петровна, дочь великаго императора, прямая наслдница престола, по говору всхъ православныхъ, населяющихъ Россійскую Имперію.

— Эдакое позорище, продолжалъ капитанъ.— Зарвались и распотшили. Поди теперь, врагъ Божій и человческій себя въ преисподней псни поетъ и выкрутасы ногами отхватываетъ. Да, отъ такого дла самъ сатана порадуется.

— Да какое дло? наивнымъ голосомъ произнесъ Кудаевъ.

— Еще спрашиваетъ! воскликнулъ капитанъ Калачовъ. Кому вы присягали въ храм? Отвтствуй?

— Императору Ивану Антоновичу.

— А еще кому?

— Правителю имперіи его высочеству герцогу Бирону.

— Во, воскликнулъ Калачовъ, во! Это что значитъ? Разв это не сатанинъ цвтъ? Разв то не дьявольское ухищреніе? Нешто было когда на Руси святой, чтобы присягали въ храмахъ не царской какой персон, а выскочк, проходимцу? Присягай вы одному императору, коему два мсяца отъ рожденія, ништо! Я буду молчать! Онъ все же таки по своей матери правнукъ царствовавшаго хоть немного и недолго царя Ивана. Но клятвенно цловать крестъ и евангеліе по православному вроученію изъ-за богоборца и еретика — грхъ великій, срамъ сущій. Дьяволу — именинный калачъ. Не будь вы вс недоросли дворянскіе безграмотны, никогда сего не было бы, вся бы гвардія знала, чья линія перевсъ иметъ, кто истинный монархъ всероссійскій. А истинный монархъ та самая цесаревна, что препровождена на житье въ свой Смольный дворъ, яко бы не дщерь Петрова, а какая барынька-помщица.

— Что же, дядюшка, вдь ее не трогаютъ. Съ ней, слышно, ласково обращались завсегда и покойная царица, и самъ герцогъ. Теперь слухъ ходитъ, что цесаревн большія деньги каждогодно платить будутъ, такъ что ей со Смольнаго двора возможно будетъ съхать, другой себ большой домъ выстроить и пышне зажить.

— Ей на престол слдъ быть! закричалъ капитанъ на весь домъ, но тотчасъ же немного смутился, почувствовавъ, что хватилъ черезъ край.

Помилуй Богъ! Съ улицы, сквозь маленькія, хотя и двойныя зимнія рамы услышитъ бесду какой-либо прохожій. И конецъ! Быть ему, капитану, на дыб, въ допрос, а тамъ и въ Соловкахъ или въ Пелым.

Помолчавъ немного, капитанъ заговорилъ другимъ голосомъ, обращаясь къ племяннику.

— Ты, Васька, смотри, меня не загуби, я по родственному съ тобою говорилъ. Ты знаешь, какъ жесточайше поступаютъ со всякимъ, кто насчетъ цесаревны рчи ведетъ. Не проболтайся какъ тамъ у себя, на ротномъ двор. Слышишь? Не загуби дяди болтовней.

— Что вы, дядюшка, Господь съ вами, не дуракъ же я какой. Это я все понимаю.

— Ты вдь, Васька, по своей невст, выходитъ, тянешь въ нмецкую партію. Гляди, женишься, то при помощи своей придворной барыньки живо въ сержанты, а то и въ офицеры попадешь. Ну, а я уже въ мои годы буду судить по старому. Я знаю только великаго императора и его нисходящую линію. Коли потребно будетъ, я сейчасъ за цесаревну голову положу. Вотъ какъ, Васька. Ну, теперь сказано, выпалено, отрицаться не буду, а ты не оброни гд на улиц, или въ трактир. Погубишь ты своего дядю и грхъ сотворишь, коли онъ на старости лтъ изъ-за твоего неряшества въ пытк очутится.

— Что вы, дядюшка, Господь съ вами! Я не махонькій. Держать языкъ за зубами умю. Да и кто же его въ ноншнее время не держитъ. Собака, сказываютъ, и та лаять разучилась, боится, какъ бы въ ея ла регентово прозвище не проскочило. Вы слышали, сказываютъ, былъ такой махонькій щеночекъ, изъ подворотни затявкалъ. Показалось кому-то, въ тявкань поминаетъ онъ: Яганъ! Яганъ! Взяли этого щеночка, хвостъ отрубили и въ крпости Шлюсъ на цпи въ каземат посадили.

Бесда дяди и племянника приняла веселый и шутливый оборотъ. Но затмъ Кудаевъ перевелъ разговоръ на то дло, о которомъ пришелъ посовтоваться съ родственникомъ.

На вопросъ, какъ ему быть со Стефанидою Адальбертовною, которая стала вдругъ съ перемны правленія гораздо важне, капитанъ Петръ Михайловичъ развелъ руками и вымолвилъ:

— Чужое дло, сказываютъ, руками разведу, а къ своему ума не приложу! Ты мн племянникъ, мудрено мн твое дло поршить. Ты чужого человка попроси. А я не могу. По мн, ты красавецъ, молодецъ, дворянинъ, умница, не пьяница, не мотыга. Чмъ ты не женихъ какой бы то ни было персон. Ну, а какъ судитъ твоя Степанида Лоботрясовна, этого я знать не могу.

— Ужъ истинно Степанида Лоботрясовна, отозвался Кудаевъ.— Дура, вдь, она, дядюшка, истуканъ! Россійскую рчь такъ произноситъ, что изъ сотни словъ ея еле-еле десяточекъ поймешь. А чуть коснется дло до моего сватовства, сейчасъ башкой трясетъ, важнющее изображеніе на себя принимаетъ. Въ послдній разъ такъ разсуждала, что совсмъ: что теб генералисимусъ какой. Грудь выпятила, голову задрала, руки растопырила и сказываетъ: ‘подумать надо!’

— Ну, а невста, что же?

— Что же невста? Она, что младенецъ малый.

— Тебя-то любитъ?

— Да, любитъ, какъ-то нершительно проговорилъ Кудаевъ.— Сказываетъ, что любитъ. А вдь сердце двицы, сказываютъ, бездонная пропасть, гд, очертя голову, цлое войско погибнуть можетъ.

— Это не глупо сказано…

— Да. Это не я… Слышалъ такъ.

— На чемъ же у васъ съ юнгферой дло стало? спросилъ капитанъ.

— Да дло стало отъ кончины государыни. Перехали он въ Зимній дворецъ. Герцогъ, видите ли, въ Лтнемъ будетъ помщаться съ своей фамиліей. А императоръ съ матерью, и отцомъ и со всмъ штатомъ въ Зимнемъ дворц присутствовать будетъ. Ну вотъ и моя придворная барынька съ моей голубкой тоже перебрались туда.

— Ну, такъ что же?

— Ну, какъ, стало быть, вещи покладали на подводы, такъ у нихъ и важности много прибавилось. Должно, теперь дло разстроится.

— Ну и плевать, выговорилъ капитанъ.

— Какъ, дядюшка, плевать? Я безъ нея жить не могу.

— Это безъ Мальхенъ-то?

— Да, безъ нея!

— Это враки.

— Какъ, тоись… враки? Что вы, дядюшка.

— Да такъ, племянникъ, враки. Это мы слыхали съ тхъ поръ, что міръ стоитъ. Всякій молодецъ такъ каждый разъ говоритъ: жить не могу, удавлюся, утоплюся, помру, анъ глядишь, живетъ себ въ свое удовольствіе. Собирается молодецъ жениться сто разовъ, а женится одинъ разъ. Такъ и ты. Плюнь ты на все это, вотъ теб и дло ршено.

Кудаевъ замоталъ головой.

— А я теб вотъ что скажу, Вася, посл небольшой паузы заговорилъ капитанъ.— Дай, я теб подъищу невсту, раскрасавицу, приданницу, изъ русскихъ, у которой имя-то христіанское, а не собачья кличка. Вдь это что же такое? Мальхенъ? Эдакъ на корабляхъ, кажись, называется какая-то снасть. И будешь ты по своей невст тянуть въ законную, государскую линію, будешь на счету въ согласникахъ цесаревны. А отъ сего теб всякое добро приключится въ будущемъ времени.

Кудаевъ ничего не отвчалъ, но мысленно думалъ:

— Нтъ, ужъ спасибо. Цесаревна-то въ Смольномъ дом всю жизнь проживетъ. Быть въ ея согласникахъ только въ Сибирь угодишь, а не только не разживешься, изъ рядовыхъ-то въ каторжники попадешь, а не въ сержанты.

VII.

Прошло недли дв. Былъ уже ноябрь мсяцъ. Кудаева не приглашали въ гости къ камеръ-юнгфер Минкъ. Вокругъ Зимняго дворца не было сада, гд бы могла прогуливаться Мальхенъ. Кудаевъ не мало бродилъ около жилища возлюбленной, но ни разу не увидалъ ее, ни на улиц, ни даже у окна. Три раза заходилъ онъ, опрашивалъ прислугу, просилъ доложить о себ госпож юнгфер, но получалъ отвтъ что она проситъ прощенья, ей недосугъ.

Когда въ третій разъ придворная барынька отказала Кудаеву въ его желаніи повидаться, онъ окончательно былъ сраженъ и загрустилъ. Было очевидно, что отъ него хотли отдлаться, а Мальхенъ его разлюбила.

Сваха чиновница оказывалась права. Смерть императрицы возвысила общественное положеніе камеръ-юнгферы Анны Леопольдовны. Она, очевидно, считала теперь Кудаева слишкомъ невиднымъ женихомъ для своей Мальхенъ.

Капралъ роты, въ которой былъ Кудаевъ, видя грустное лицо рядового, все чаще спрашивалъ его объ его длахъ.

Посл своего послдняго объясненія съ Новоклюевымъ, Кудаевъ неохотно заговаривалъ съ нимъ о своихъ длахъ. Новоклюевъ ужъ очень несообразно разсуждалъ и глупые совты давалъ.

Однажды онъ посовтовалъ Кудаеву влзть силкомъ къ придворной барыньк, да выругать ее поздорове, постращать ее даже. И разное подобное, одно глупе другого предлагалъ капралъ изъ сдаточныхъ.

Однажды, видя Кудаева особенно грустнымъ, Новоклюевъ снова присталъ къ пріятелю-рядовому.

— Что, аль все по своей зазнобушк тоскуешь?

Кудаевъ молча повелъ плечами и вздохнулъ, какъ бы говоря:

— Встимо, а то что же.

— А вотъ что, пріятель. Испробуй ты, что я теб скажу. Тебя придворная барынька пущать перестала, такъ ли?

— Да, сказываетъ, все недосугъ.

— Ну, такъ ты эту упорную барыньку корыстью возьми. Купи ты ситцу хорошаго на платье, да сластей разныхъ. Пойди ты во дворецъ, да прикажи о себ докладъ сдлать: пришелъ де молъ съ гостинцами. Она тебя тотчасъ и впуститъ. А ты ей гостинецъ-то поднеси, а острастку-то ей все-таки задай. Коли вы, молъ, за меня не отдадите двицы, то я, молъ, вамъ что-нибудь пакостное учиню.

— Да что, что? разсердился Кудаевъ. Чмъ я ей острастку-то могу дать? Полаяться на нее, ну и выгонитъ вонъ. Что же толку-то? Чмъ я ее напугаю! Битьемъ, что ль?

— Какъ чмъ? Всмъ. Скажи изъ-за угла обухомъ, а не-то ножомъ двину. А не то у васъ во дворц въ петлю затянусь. Мертвое тло у васъ окажется.

— Это я-то затянусь?

— Встимо, ты, а не я.

— Спасибо. Худой выигрышъ. Изъ-за дуры бабы повситься.

— Да это будетъ вторымъ дломъ, отозвался Новоклюевъ.— А первое дло гостинцевъ купи, да снеси.

Кудаевъ молчалъ.

— Что же, и это по твоему негодно? спросилъ капралъ.

— Нтъ. Встимо дло гостинцу ей снести было бы хорошо. Да вдь его купить надо.

— Знамо купить.

— Въ лавк?

— Встимо, въ лавк, а то гд же? На колокольн…

— Лавки въ столиц не про меня писаны…

— А про меня вс писаны. Иду въ любую…

— Чтобы купить гостинцу, объяснилъ Кудаевъ вздыхая,— деньги нужны, а гд мн ихъ взять? У дядюшки попросить. Боле не у кого. Никого въ Питер не имю…

— Попроси у дядюшки.

— Не дастъ, отозвался Кудаевъ.— Не таковскій!

— Почему? Скупердяй?

— Не та линія, видишь ли.

— Какая линія?

— Линія, говоритъ онъ, не та. Невста придворная Анны Леопольдовны, а онъ афту линію не одобряетъ, сказываетъ, истинная линія у цесаревны Елизаветы Петровны.

— И, и, и! Братцы вы мои! пропищалъ тоненькимъ, дланнымъ голосомъ богатырь Новоклюевъ. Ахти мои матушки! За эдакія, голубчикъ ты мой, рчи улетаютъ люди не токмо туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ, а куда если и чорта загнать, такъ онъ оттуда не выкарабкается. А ты, дурень, повторяешь! Аль плети захотлъ вмсто невсты? Аль въ тайной канцеляріи побывать желаешь?

— Да нтъ, я это только такъ, къ слову, смутился Кудаевъ, вспомнивъ приказаніе дяди не проговариваться.— Это я брешу. Да опять-таки не я то говорю, а дядюшка сказываетъ. Я тутъ невиновенъ.

И Кудаевъ внутренно застыдился, что съ первой же минуты, испугавшись, свалилъ всю вину на добряка дядю, чтобы выгородить себя.

— Нтъ, дядя не дастъ денегъ, заговорилъ снова Кудаевъ, желая скоре перемнить разговоръ.— Онъ скуповатъ. А у меня ни алтына, какой тутъ гостинецъ.

— Ахъ ты дурень, дурень! выговорилъ Новоклюевъ.— Хоть изъ дворянъ ты, а я простого состоянія, а все же ты, извини, дурень. Деньги, видишь, ему нужны.

И Новоклюевъ началъ хохотать.

— Слышишь, что я теб скажу, Василій Андреевичъ. Хошь, я тебя направлю, все твое дло налажу? Хошь ты сейчасъ итти гостинецъ придворной барыньк покупать?

— Встимо, да денегъ, сказываю, на то не будетъ.

— Не твое то дло, деньги. Идемъ, что ли.

— Ты разв дашь?

— Далъ я, какъ же, разсмялся грубымъ голосомъ Новоклюевъ.— Дурака нашелъ. Ну, да не твое дло, иди.

Черезъ полчаса посл этого разговора капралъ Новоклюевъ и рядовой Кудаевъ были уже въ лавк неподалеку отъ того мста, гд когда-то стояли ночью въ караул. При появленіи купецъ бросилъ другихъ покупателей, обратился къ нимъ и спросилъ, что имъ угодно, хотя при этомъ, какъ показалось Кудаеву, лицо его насупилось. Онъ глядлъ и боязливо, и вмст съ тмъ недоброжелательно.

Новоклюевъ потребовалъ кусокъ хорошаго ситцу, сталъ выбирать, переворошилъ много товара, но, наконецъ, выбралъ штуку краснаго съ разводами ситцу и приказалъ отложить.

Затмъ онъ выбралъ еще два шелковыхъ платочка и, взявъ все это подъ мышку, выговорилъ, обращаясь къ купцу:

— Присылай тотчасъ же за деньгами въ ротный дворъ, спроси капрала Новоклюева, и мы съ товарищами твоему посланцу отсчитаемъ что слдуетъ. Останется мною доволенъ.

При этомъ Новоклюевъ не выдержалъ и немножко ухмыльнулся.

— Негодно такъ-то, пробормоталъ купецъ.

— Негодно! возразилъ Новоклюевъ.— А годно единой тукманкой изъ головы разумъ вышибать? Нтъ, ужъ ты, купецъ, меня въ четвертый разъ въ грхъ не вводи, вымолвилъ вдругъ Новоклюевъ, принимая важную позу.

— Какъ такъ? Въ какой четвертый разъ? нсколько озлобленно отозвался купецъ.

Кудаевъ смотрлъ на обоихъ, ничего не понимая и наивно оглядывая своего капрала.

— Да такъ, три раза мн сошло, а въ четвертый, пожалуй, и въ отвтъ попадешь. Такъ вотъ я и сказываю, ты меня въ грхъ не вводи. Что же мн, самъ ты посуди, добрый человкъ, изъ-за куска ситцу пропадать, загубляться.

— Въ толкъ я ничего не возьму, воскликнулъ купецъ.

— Да вишь ты, нужда намъ великая. Денегъ у насъ мало. Самъ ты оное знаешь! Ну, вотъ, когда по-зарзъ что нужно, идешь такъ-то въ лавку, отбираешь, уплатить не чмъ, берешь въ долгъ. Будутъ деньги, встимое дло отдашь. Ну, а бываетъ такъ, что вашъ братъ, купецъ, на это очень несогласенъ. Вотъ эдакъ-то со мною три раза было, а нон въ четвертый. Три раза пришлось въ мертвую положить купца. И товаръ того не стоилъ. Все такъ потрафлялось, что меня за побои и вредъ прощали, потому я въ уваженіи состою у командира. Но самъ ты понимаешь, родной. Три раза меня командиръ простилъ за увчье, которое я нанесъ, а въ четвертый, пожалуй, не проститъ. Вотъ я и говорю. Что же мн пропадать изъ-за твоего товара? Я теперь, къ примру, тебя двину смертельно — ты помрешь. Ну, теб все равно! А мн каково будетъ, посуди ты, въ Сибирь итти. Сдлай же милость таковую — не шуми, а отпусти насъ подобру, по здорову. Хочешь ты, я теб въ ножки поклонюсь. Не губи человка! Самъ ты понимаешь, смертоубійствовать и въ Сибирь итти кому удовольствіе? Да еще изъ-за такой дряни. Тутъ всего на рубль, да семь-восемь гривенъ. Сдлай милость, родной, не вводи въ грхъ! Молитва сказывается: не введи насъ во искушеніе!

Купецъ, слушая Новоклюева, видя его совершенно серьезное лицо, убжденный голосъ, стоялъ, вытращивъ глаза, растопыривъ руки и какъ бы не вря тому, что онъ слышитъ. Случались эдакіе казусы часто, да не эдакъ…

— Вотъ теб Христосъ Богъ, перекрестился Новоклюевъ, три раза эдакъ-то было. Одинъ-то изъ вашей братьи купецъ у меня мертвый легъ. Подрались мы. Я вотъ эдакъ-то товаръ взялъ, а онъ говоритъ, подавай деньги. Меня Богъ уберегъ. А вотъ въ четвертый разъ ужъ въ твоей все власти, какъ ты разсудишь дло.

— Да ты отдай товаръ, да и уходи съ Богомъ, выговорилъ, наконецъ, купецъ, какъ бы додумавшись до ршенія мудренаго вопроса.

Новоклюевъ громко расхохотался, обернулся къ Кудаеву и вымолвилъ:

— Пойдемъ, братъ. Я вижу, совсмъ онъ дуракъ. Я ему толкомъ говорю, что я могу ему башку проломить однимъ разомъ, а онъ, дуракъ, дурацкія увщанія преподаетъ. Что съ нимъ толковать, пойдемъ.

И Новоклюевъ важно вышелъ изъ лавки, сопровождаемый Кудаевымъ. Рядовой былъ озадаченъ и смущенъ.

— Господа честные. Я буду жаловаться! сказалъ купецъ.

— Сдлай милость. Иди вотъ за нами на нашъ ротный дворъ да и пожалуйся хоть самому нашему полковнику, фельдмаршалу Миниху.

Купецъ не двинулся съ мста, и только когда оба преображенца были на улиц въ лавк начался шепотъ, а потомъ и говоръ. Вс ахали и ворчали.

— Чортъ съ ними, ршилъ хозяинъ. Вдь не въ первой, да и не въ послдній. Отчаянный народъ эти гвардейцы. Что теб шведъ или татаринъ. Грабежъ чистый. Спасибо, рдко приключается, а то раззоръ былъ бы. Хоть и не торгуй.

Между тмъ Кудаевъ, идя за капраломъ, раздумывалъ о всемъ приключившемся и, наконецъ, спросилъ:

— Какъ же такъ-то? Вдь это, стало быть, голый разбой.

— А ты полно, чертъ, глупыя-то слова выискивать, огрызнулся капралъ.— Когда войско беретъ, стало быть, городъ большущій, а затмъ всхъ жителевъ избиваетъ, вс дома ограбляетъ и въ лагерь тащитъ золото, двченокъ, коней и несмтныя богатства. Это по твоему что такое? По твоему, по глупому, денной грабежъ. Анъ нтъ, враки. Это прозывается викторіей блистательной. Мы эдакъ въ туретчин съ Минихомъ Очаковъ распотрошили… Это, братецъ ты мой, надо понимать. Все на свт иметъ свое прозвище, да только не одно, а два. Хватилъ ты кого-нибудь изъ ружья въ сраженіи — молодецъ, тебя похвалятъ и отличатъ, а хвати ты кого на дорог, въ пути или на улиц, сейчасъ теб другое прозвище — убивица.

Кудаевъ молчалъ, отчасти озадаченный такимъ объясненіемъ.

— Ну вотъ теперь теб гостинецъ. Иди къ своей придворной барыньк. Гляди, какъ она тебя приметъ и вареньемъ накормитъ. Бабы къ гостинцу, какъ мухи къ меду. Ступай.

VIII.

Новый солдатъ преображенецъ, еще недавно бывшій молодымъ барченкомъ-недорослемъ и воспитанный дома на извстный ладъ, часто приходилъ въ смущеніе при разныхъ явленіяхъ окружающей его среды и въ полку, и въ город.

Кудаевъ получилъ дома воспитаніе сравнительно лучшее, чмъ многіе другіе недоросли. Мать его, женщина болзненная, лнивая отъ природы, мало озабочивалась единственнымъ сыномъ и обращала больше вниманіе на двухъ дочерей. Будущность сына представлялась ей дломъ какъ нельзя проще.

Отдадутъ его въ полкъ въ столицу. Протянувъ лямку лтъ десять-пятнадцать, попадетъ онъ въ офицеры, а при счастіи и ране, станетъ самостоятельнымъ. Будущность дочерей, напротивъ, дло мудреное, ихъ надо пристроить, надо мужей разыскивать.

Оставленный матерью на произволъ судьбы, Кудаевъ по счастью попалъ въ руки къ умному сосду по имнію, бывшему другу его отца. Пожилой человкъ, когда-то самъ военный, занялся сыномъ сосдки пріятельницы.

Вслдствіе этого, Кудаевъ былъ теперь грамотенъ, умлъ писать и читать россійскую грамоту, зналъ около сотни словъ нмецкихъ и легко могъ заучивать новыя нмецкія слова.

При этомъ воспитатель развивалъ въ мальчик, а потомъ и въ юнош понятіе о дворянскихъ правилахъ. Кудаевъ съ десяти лтъ слышалъ отъ своего пстуна, что дворянинъ дло особливое. Все, что возможно крестьянину, холопу, подьячему, хотя бы и духовному лицу, невозможно для дворянина. Дворянинъ долженъ имть дворянскія доблести, не лгать, на чужое ни на что не посягать, кром жены, чаще въ церковь ходить, соблюдать свое званіе и призваніе.

— Избави Богъ дожить до того, что скажутъ люди: Кудаевъ мошенникъ, Кудаевъ ябедникъ или богопротивникъ. Надобно такъ себя вести, чтобы прозвище человка само за себя говорило, чтобы всякій, услышавъ это прозвище, отвчалъ: вотъ доблестный человкъ, истинный россійскій дворянинъ.

Воспитанникъ однажды, уже будучи шестнадцати лтъ, заявилъ своему воспитателю въ минуту искренности, что по его разумнію куда плохо быть дворяниномъ. Воспитатель былъ изумленъ и на вопросъ, что за притча, недоросль объяснилъ:

— Всмъ, стало быть, все возможно. Всякій простого званія человкъ длай, что хочешь, и все сойдетъ ему съ рукъ. А дворянину, выходитъ, этого нельзя, и сего нельзя. Что же за житье такое! Выходитъ, лучше быть изъ подьяческаго или изъ какого ни на есть иного простого званія.

Воспитатель былъ пораженъ этимъ разъясненіемъ, этимъ взглядомъ на гражданскія доблести и на положеніе дворянина.

Добродушный и честный помщикъ, огорченный странными мыслями своего воспитанника, свалилъ все на себя. Стало быть, онъ не съ умлъ объяснить и втолковать своему питомцу то, что самъ понималъ и носилъ въ душ своей за всю жизнь.

Недоросль, смущаемый еще дома противорчіемъ въ положеніи дворянина россійскаго, прибылъ таковымъ и въ столицу. Здсь онъ попалъ сразу подъ вліяніе двухъ лицъ: командира роты Грюнштейна и капрала, своего ближайшаго начальника, Новоклюева.

Грюнштейнъ былъ сомнительнаго происхожденія нмецъ, а какъ говорили многіе, крещеный еврей, побывавшій всюду въ Европ, побывавшій даже въ Персіи. Занимавшись всякими торговыми длами, онъ былъ когда-то очень богатъ, нажившись именно въ Персіи, но затмъ былъ ограбленъ въ Россіи. Нищій явился онъ въ Петербургъ, судился съ своими врагами, но, проигравъ правое дло, съ отчаянія поступилъ рядовымъ въ Преображенскій полкъ. Теперь онъ былъ офицеръ.

Все, что слышалъ Кудаевъ отъ Грюнштейна, сводилось къ одному. Всякому человку, кто онъ ни будь, надо выйти въ люди не мытьемъ, такъ катаньемъ. Нельзя праведными, пролзай всякими неправедными путями. Вся сила въ томъ — пролзть. А когда пролзешь, то и забудешь, да и вс другіе забудутъ, какими путями пролзъ.

Новоклюевъ, съ своей стороны, рядовой изъ дворовыхъ, то есть сдаточный за какую-нибудь провинность солдатъ, а можетъ быть и за преступленіе, былъ тотъ же Грюнштейнъ. Все ему было: трынъ-трава.

— Уже и такъ-то на свт, говорилъ онъ Кудаеву,— творится всякое неподобное. У кого тяжелъ кулакъ, тотъ завсегда и правъ бываетъ. И въ людяхъ такъ-то, да и въ звряхъ не инако. А мы-то, гвардейцы, совсмъ особливые люди, намъ все можно. Каждый изъ насъ долженъ пользоваться. Вся сила въ насъ. Не будь гвардейцевъ, пропало бы все, пропала бы вся Россія. Врагъ ли какой угрожаетъ имперіи, мы же сражаемся и бьемъ шведа ли, нмца ли! Въ народ ли, между жителевъ безурядица какая и нужно въ порядокъ все приводить, опять за насъ же берутся. Вся сила въ насъ! Ну вотъ, мы и должны пользоваться. Кому чего нельзя, а намъ все можно. Да и начальство все это очень хорошо понимаетъ!

Подъ вліяніемъ такихъ двухъ ближайшихъ начальниковъ Кудаевъ, разумется, съ каждымъ днемъ становился все боле не тмъ рядовымъ изъ дворянъ, какимъ желалъ его когда-то видть другъ покойнаго отца. Если уже тамъ въ глуши онъ заявилъ своему пстуну, что положеніе дворянина самое грустное, то понятное дло теперь Новоклюевъ и Грюнштейнъ, сами того не зная, находили готовую почву своимъ ученіямъ въ сердц рядового преображенца.

Теперь Кудаевъ былъ очень доволенъ, примирясь съ совстью, что, не истративъ ни гроша, онъ при помощи Новоклюева, могъ нести гостинцы къ несговорчивой и важной барыньк.

— Вдь Очаковская покупка, говорилъ онъ Новоклюеву, но говорилъ уже шутя.

На другой день, около полудня, Кудаевъ отправился въ Зимній дворецъ. Онъ веллъ доложить о себ госпож камеръ-юнгфер съ прибавленіемъ, что принесъ съ собой гостинцы.

Но докладывать было и не нужно. Мальхенъ увидала уже въ окно своего возлюбленнаго, къ которому въ послднее время начинала относиться хладнокровне. Замтя въ рукахъ Кудаева большой узелокъ, молодая двушка тотчасъ же догадалась въ чемъ дло.

Госпожа Минкъ, позванная ею, тоже догадалась, что Кудаевъ идетъ не съ пустыми руками. Молодой человкъ былъ тотчасъ же принятъ. Ситецъ чрезвычайно понравился придворной барыньк, такъ какъ оказался настоящимъ заморскимъ. Два шелковыхъ платка, розовый и голубой, съ ума свели Мальхенъ. Она сіяла…

Кудаевъ улыбался, радовался, совершенно счастливый, и только мысленно благодарилъ умницу Новоклюева.

— Ахъ, много ви деньга истративаегь, ахала камеръ-юнгфера. Ужъ право минэ стыдоваетъ гостинца взять.

‘Ладно, думалъ Кудаевъ,— ‘стыдоваетъ’ или ‘не стыдоваетъ’, а все-таки же ты гостинецъ-то возьмешь’.

И онъ сталъ уврять госпожу Минкъ, что деньги у него, благодаря Бога, есть и что онъ можетъ позволить себ и не такое приношеніе ей и ея племянниц.

— Да откуда же у васъ могутъ быть деньги, господинъ Кудаевъ? спросила Минкъ, изумительно ломая россійскія слова.

Молодой человкъ запнулся, но тотчасъ развязно вымолвилъ:

— У меня дядя въ Петербург, человкъ очень богатый, у него свой домъ. Капитанъ Калачевъ. Онъ мн деньги даетъ.

— Зачмъ же вы намъ этого прежде не говорили.

— Да такъ, къ слову не приходилось.

— Напрасно, мн слдовало знать, что у васъ есть богатый дядя и къ тому же еще и офицеръ, сказала Стефанида Адальбертовна многозначительно.

При этомъ она начала длинную рчь и хотя снова перековеркивала вс слова и выражалась умопомрачающимъ русскимъ языкомъ, тмъ не мене Кудаевъ хорошо понялъ, что заявленіе о богатомъ дяд иметъ огромное значеніе.

— Вдь вы его наслдникъ? вдругъ проговорила госпожа камеръ-юнгфера.

— Да, наврно,произнесъ Кудаевъ.— У него кром меня никого нтъ родни. Только по совсти врядъ ли онъ оставитъ мн свое имущество, искренно вдругъ сознался Кудаевъ и тотчасъ же пожаллъ.

— Почему же? сразу грустнымъ голосомъ проговорила Стефанида Адальбертовна.

— Все изъ-за васъ.

— Какъ изъ-за насъ? воскликнула г-жа Минкъ.

— Ему не нравится, что я бы желалъ сочетаться бракомъ съ вашей племянницей.

— Это почему? уже нсколько обидчиво и измняя голосъ произнесла камеръ-юнгфера.

— Онъ, видите ли, не жалуетъ, что вы придворная персона нмецкой линіи, а не истинно россійской.

— Что, что? возопила камеръ-юнгфера.

— Дло, говоритъ, не то. Вотъ, говоритъ, если бы ты къ примру женился на какой придворной персон съ Смольнаго двора…

— У цесаревны! воскликнула г-жа Минкъ.

— То-то да. Онъ въ ея линію вруетъ, уповаетъ.

— Какую линію? уже вн себя воскликнула г-жа Минкъ.

Кудаевъ молчалъ не потому, чтобы не могъ объяснить, хоть бы и съ трудомъ, что значатъ его слова, но потому, что вдругъ слегка смутился. Онъ сообразилъ, но поздно, что именно сдлалъ то, чего просилъ дядя не длать.

‘Что же это такое вышло, думалъ онъ.— Вдь это я его подвелъ. Нешто можно про такія дла въ этомъ дворц разсужденіе имть. Нмцамъ нмцевъ ругать негоже’.

— Сказывай, господинъ Кудаевъ! Такъ наша линія, ея императорскаго высочества принцессы Анны Леопольдовны незаконна. А Елизавета Петровна законная линія?

— Не карошъ это длъ, закачала головой камеръ-юнгферв,— очень не карошъ. Это длъ вотъ какой. Взялъ въ приказъ, взялъ кнутъ и много поскалъ, а тамъ и палачъ отдаваитъ и въ Сибирь прогоняитъ.

Кудаевъ сидлъ совершенно смущенный и чуть не вслухъ восклицалъ:

‘Что же я натворилъ, Господи помилуй! Прямо во вражескія руки дядю предалъ. Какъ бы чего худого изъ этого не вышло. Господи, сохрани и помилуй’.

Госпожа камеръ-юнгфера хотла съ важнымъ и сердитымъ лицомъ снова начать допрашивать гостя. Но въ эту минуту Мальхенъ, все время сидвшая молча, встала, подошла къ окну и вдругъ вскрикнула такъ, какъ если бы случилось что-нибудь чрезвычайно важное. Госпожа камеръ-юнгфера даже вздрогнула отъ этого крика, да и Кудаевъ привскочилъ.

— Что такое?

— Герцогь! Самъ герцогъ-регентъ! воскликнула Мальхенъ.

Госпожа Минкъ бросилась къ окошку, а за ней и Кудаевъ.

IX.

Дйствительно, у подъзда дворца стоялъ большой раззолоченный экипажъ цугомъ въ шесть блыхъ какъ снгъ, лошадей. Четыре блестящихъ гайдука, стоявшіе въ рядъ на запяткахъ, слзали долой. Въ карет виднлась всмъ хорошо извстная, страшная, повсюду всякому ужасъ внушающая фигура людода и кровопійцы.

Какъ ни хороша, ни великолпна была раззолоченная диковинная карета, какъ ни ярки и красивы кафтаны гайдуковъ а Кудаевъ невольно на мгновеніе забылъ и золото, и блескъ, и сіяніе, забылъ даже, что въ этомъ сіяніи находится самъ, сатана россійскій, и залюбовался на коней.

Дйствительно, полдюжины коней, сіяющихъ ярко великолпной сбруей въ золотыхъ насчкахъ съ бирюзой, со страусовыми помпонами на головахъ, были самые красивые кони не только всего Петербурга, но, быть можетъ, и всей Россіи. Герцогъ былъ страстный любитель лошадей.

Несмотря на государственныя заботы за все десятилтнее царствованіе императрицы Анны, несмотря на постоянныя занятія, постоянную борьбу съ безчисленными врагами съ цлой русской партіей, герцогъ успвалъ все-таки по три, четыре часа въ сутки ежедневно проводить въ манеж съ своими друзьями конями. Понятно, что лошади, на которыхъ здилъ верхомъ герцогъ и на которыхъ вызжалъ въ парадной карет, были изумительно хороши.

— Ахъ кони, вотъ такъ кони! воскликнулъ Кудаевъ, еще ни разу не видавшій этого цуга, любимаго герцогомъ, который запрягался только въ особо торжественные случаи.

Пока Кудаевъ любовался конями, онъ не замтилъ, что остался въ горниц одинъ. Ни камеръ-юнгферы, ни Мальхенъ не было, он исчезли.

Вмст съ тмъ во всемъ небольшомъ дворц давно все ходуномъ пошло. Дворецъ зашумлъ, загудлъ, какъ могъ бы мгновенно зашумть разв только отъ пожара или какой-нибудь бды. Все населеніе дворца было на ногахъ, бгало и швырялось.

Герцогъ, который всего только три недли какъ сталъ регентомъ Россійской имперіи и сталъ имсноваться уже не свтлостью, а высочествомъ, былъ теперь первымъ лицомъ въ Россійской имперіи посл императора. Но вдь императору этому на-дняхъ должно было исполниться только три мсяца.

Кудаевъ вышелъ въ корридоръ и увидалъ, что вс обитатели дворца были въ корридор, въ дверяхъ и на главной лстниц.

Внизу на подъзд стоялъ въ шляп, но безъ плаща, самъ принцъ Антонъ Брауншвейгскій, отецъ императора. На верху лстницы во второмъ этаж Кудаевъ увидлъ молодую, полную, пригожую лицомъ, съ оттнкомъ добродушія и лни въ чертахъ лица, мать императора, принцессу Анну.

Вс приближенные толпились на ступеняхъ лстницы, другіе за принцемъ, третьи вокругъ принцессы. И между двухъ рядовъ высыпавшихъ на встрчу обитателей дворца герцогъ-регентъ тихо, чинно, горделиво до надменности, неспша поднимался по ступенямъ.

На немъ былъ раззолоченный сплошь кафтанъ со множествомъ орденовъ. Онъ что-то холодно говорилъ по-нмецки принцу, и тотъ, слдуя за герцогомъ нсколько отступя, вжливо, но сухо и повидимому непріязненно отвчалъ односложными выраженіями.

Герцогъ случайно поднялъ голову, увидалъ на верху принцессу, но не прибавилъ шагу и точно такъ же медленно и горделиво продолжалъ подниматься по лстниц.

Кудаевъ также вскинулъ глаза на верхъ, и присмотрвшись во второй разъ къ принцесс, несмотря на разстояніе, ясно замтилъ, что она перемнилась въ лиц, какъ будто стала блдне и даже какъ будто дрожитъ.

Герцогъ поздоровался съ принцессою, подалъ ей руку и вс скрылись въ аппартаментахъ. Во дворц, гд за мгновеніе передъ тмъ шелъ страшный гулъ, теперь наступила гробовая тишина.

‘Удивительно, невольно замтилъ и подумалъ про, себя Кудаевъ: галдли какъ на пожар и сразу притихли, какъ мертвые. Да, страшный человкъ! Помилуй Богъ, какіе бываютъ на свт люди. Что теб иной царь? Вотъ теб настоящій царь! А нмецъ, сказываютъ, изъ простыхъ конюховъ. Вотъ тутъ и разберись. И вотъ, какъ въ этомъ дворц оробло все отъ его присутствія, такъ-то и во всемъ город, такъ-то и во всей Россійской имперіи’.

И Кудаевъ, размышляя про себя, вспомнилъ какъ одна пріятельница его матери, будучи больна горячкой, бредила домовымъ, а затмъ Бирономъ, а затмъ опять домовымъ. Выздороввъ, она объяснила всмъ, что во время бреда видла чудище, ростомъ съ колокольню, все лохматое, со многими лапами, съ саженнымъ хвостомъ, огненное. И это чудище было герцогъ Биронъ!

Помщиц разъяснили, что герцогъ человкъ, какъ и вс люди, только жестокъ очень, но барыня упорно не врила. Она была убждена, что Биронъ, о которомъ столько лтъ говоритъ народъ, тихонько, крестясь, какъ отъ нечистой силы, не можетъ быть инымъ, какъ тмъ, кто представился ей во сн.

— Чего ты? Чего такъ въ себя ушелъ? шепнулъ вдругъ голосокъ на ухо Кудаеву.

И прежде, чмъ онъ усплъ очнуться, какъ кто-то охватилъ его и цловалъ. Онъ ахнулъ, это была Мальхенъ.

Оказалось, что, размышляя, Кудаевъ двигался безсознательно по дворцу и попалъ въ какой-то темный корридоръ. Здсь нашла его случайно возлюбленная. Давно не видались они — наедин! Кудаевъ встрепенулся.

— Слушай! Время не терпитъ! Надо итти въ горницы. Приноси всякій день гостинцы тетушк, если можешь, всякій день. Она очень жадна на подарки и отъ этого на все согласится. Я теб хотла сказать, да совстно было. Всего много приноси. Черезъ недли дв свадьбу сыграемъ. Не говори, что дядя не оставитъ наслдства. Говори, что скоро получишь, что онъ при жизни теб все отдастъ. Понялъ?

— Ладно… А ты меня не разлюбила…

— Что ты! Дурной! Я плакала все… Да что жъ длать,тетушка запретила и думать о теб. А ты носи гостинцы! Понялъ? Эдакъ все сладится.

И Мальхенъ снова крпко обняла и цловала преображенца.

— Понялъ, понялъ, бормоталъ Кудаевъ, смущенный горячей лаской своей возлюбленной.

— Но скоре, скоре! Хватятся насъ! произнесла Мальхенъ и потащила молодого малаго за собой по корридору. Около двери она втолкнула его въ горницу, а сама осталась и не вошла.

Кудаевъ нашелъ камеръ-юнгферу разглядывающей новый гостинецъ. Она ласково пригласила молодого человка садиться и тотчасъ же начала ломать русскій языкъ.

— Очень карошъ. Но я голубой любишь. Вотъ будешь покупаитъ, то голубой мине дариваитъ.

Кудаевъ, конечно, тотчасъ же заявилъ, что непремнно въ слдующій же разъ принесетъ голубой матеріи на платье.

— Видлъ? заговорила Стефанида Адальбертовна шепотомъ.— Большой человкъ. Вс его боятся и мы боимся. Наша принцесса такъ его боится, продолжала госпожа Минкъ, снова коверкая слова и говоря: боиваится. Когда онъ стоитъ около нея, она, бдная, вся дрожитъ, и руки, и ноги трясутся. (Трясоваются, сказала она).

— Что вы! Стало быть, я правъ. Я самъ это замтилъ, обрадовался Кудаевъ своей проницательности.

— Принцъ не боится, принцъ храбрый. Принцъ говоритъ, если что, онъ удетъ изъ Россіи. А принцесса не можетъ ухать, дитя свое любитъ, покинуть не можетъ. И принцесса боится герцога. Ты послушай, мой милый, начала госпожа Минкъ совершенно шепотомъ: — послушай, что я говорить буду.

Кудаевъ сталъ прислушиваться къ длинной рчи камеръюнгферы, и какъ она ни коверкала русскую рчь, онъ понялъ все и изумился. Онъ и не воображалъ, что можетъ быть все то, что ему разсказала придворная барынька.

А она повдала молодому человку, къ которому сразу начала относиться боле ласково и сердечно, что новаго регента ненавидятъ почти вс находящіеся въ штат принцессы, ненавидятъ точно такъ же, какъ она сама и принцъ, мужъ ея.

Камеръ-юнгфера объяснила преображенцу, что герцогъ сталъ регентомъ на основаніи подложнаго документа. Покойная императрица хотла сдлать регентшей и правительницей принцессу, какъ мать младенца императора. Герцогъ воспользовался тяжкой болзнью и страданіями умирающей, чтобы мошенническимъ образомъ сдлать себя владыкою всей имперіи.

— Такъ что же бы ей ему руки укоротить? заявилъ Кудаевъ.

— А какъ? отозвалась камеръ-юнгфера.

— Какъ? Не знаю.

— Да… И мы не знаемъ. Страшно, г. Кудаевъ.

— Вотъ гвардія вся герцога ненавидитъ, фельдмаршала Миниха очень любитъ и уважаетъ. А фельдмаршалъ, сказываютъ, не въ ладахъ съ герцогомъ. Ну, вотъ, принцесса слово скажи, и будетъ все…

— Что все?

— Будетъ принцесса регентшей, а Биронъ будетъ просто генералъ и сенаторъ, ршилъ Кудаевъ уже важно.

Камеръ-юнгфера покачала головой.

— Какъ можно, прошептала она.— Страшное дло. Принцесса боязлива, да и принцъ боязливъ. А ты вотъ, мой дорогой, поговори у себя въ полку. Спроси, да разузнай, какъ Преображенскій полкъ думаетъ. Вотъ что, дорогой мой, я прямо теб скажу, хочешь ты Мальхенъ имть, отвчай!

— Встимое дло. Я ее, сами знаете, какъ въ сердц своемъ…

— Хорошо, хорошо. Хочешь внчаться съ Мальхенъ?

— Встимое дло.

— Ну, вотъ ты долженъ поэтому… не знаю, какъ это по-русски сказать… Есть такое хорошее нмецкое слово. А по-русски такого слова я не знаю. Да и нтъ врно…

И снова коверкая слова, камеръ-юнгфера объяснила Кудаеву, что онъ долженъ заявить себя чмъ-нибудь, отличиться, конечно, въ служб ея императорскаго высочества принцесы, а стало быть, и царственнаго императора.

Тогда, по объясненію г-жи Минкъ, онъ можетъ все получить, не только жениться на Мальхенъ, можетъ сразу получить чинъ капрала, а то и выше, денежную награду, да и вообще горы золотыя.

— Да какъ же? развелъ руками Кудаевъ.

— Это уже твой заботъ! Подумоваитъ и дловаитъ! заключила рчь камеръ-юнгфера.

Молодой человкъ ушелъ отъ придворной барыньки смущенный боле чмъ когда-либо, но уже на другой ладъ. Онъ не отчаивался теперь жениться на Мальхенъ, не сомнвался въ ея любви и въ согласіи госпожи Минкъ, но сомнвался въ другомъ. Ему поставили задачу отличиться въ служб императора и принцессы.

‘Да какъ это отличусь-то я?’ думалъ преображенецъ и невольно разводилъ руками.

Выйдя на подъздъ, онъ снова не утерплъ и сталъ любоваться цугомъ стоящей кареты. Но не прошло мгновенія, какъ одинъ изъ гайдуковъ крикнулъ на него по-нмецки и тотчасъ же, не дожидаясь, хватилъ его кулакомъ въ шею. Ударъ былъ такъ силенъ, что онъ торчмя головой полетлъ въ снгъ. Ошеломленный неожиданнымъ оскорбленьемъ, онъ поднялся на ноги и дико озирался, собираясь броситься на врага.

— За что? произнесъ онъ невольно.

Но едва онъ произнесъ это слово, какъ другой гайдукъ кинулся на него, схватилъ его за воротъ и, повернувъ, ткнулъ отъ подъзда. Кудаевъ едва не упалъ снова и, почти противъ воли пробжавъ отъ толчка нсколько шаговъ, ужъ не размышляя, пустился рысью вдоль улицы.

— За что же они дерутся? бормоталъ онъ.

Подобное приключалось ежедневно повсюду, но съ рядовымъ случалось въ первый разъ. Когда изумленный происшествіемъ, онъ разсказалъ объ этомъ въ полку, то товарищи принялись хохотать.

Особенно заливался Новоклюевъ.

— Когда же ты, братецъ мой, привыкнешь къ нашимъ порядкамъ? Подумаешь, ты дня съ три какъ въ Питеръ изъ деревни пожаловалъ. Нешто ты не знаешь, что останавливаться около экипажа его высочества регента имперіи не дозволяется никому. Спасибо скажи, что они тебя замертво не положили, а что отдлался одной тукманкой. Вотъ младенецъ-то!

Кудаевъ весь день просидлъ дома въ странномъ состояніи духа. Что-то бушевало у него въ груди.

‘Я дворянинъ, думалъ онъ про себя, а они холопы нмецкіе. Какъ же можетъ холопъ, гайдукъ, хотя бы и самого герцога-регента, безъ всякой вины бить преображенца, хотя и солдата, да изъ дворянъ. Я ничего не сдлалъ, что же это за расправа такая?’

И вдругъ въ Кудаев сказалась въ голов такая мысль, которой онъ самъ испугался и, хотя онъ даже не бормоталъ, а разсуждалъ про себя, а тмъ не мене оглянулся кругомъ боясь, нтъ ли свидтеля его тайной мысли.

Ему подумалось:

‘Эхъ, подвернись-ка ты мн, сударь-регентъ, подъ руку, какъ бы я теб эти гайдуковы тукманки по ше обратно отзвонилъ’.

X.

На другой день молодой малый все еще чувствовалъ на себ кулакъ регентскаго гайдука, все еще слегка бсился. Въ первый разъ въ жизни его добили, да еще, вдобавокъ,холопы, вдобавокъ, безъ всякой вины съ его стороны.

‘Пойду къ дядюшк’, вдругъ пришло на умъ Кудаеву.

И чтобы отвести душу въ разсказ о приключеніи, рядовой отпросился у капрала со двора и отправился на Петербургскую сторону.

Петръ Михайловичъ Калачевъ встртилъ племянника такъ же ласково, какъ и всегда.

— Что ты долго глазъ не кажешь, Васька? сказалъ онъ.— Забылъ меня.

И снова, какъ всегда, Калачевъ тотчасъ же веллъ подать племяннику закусить и выпить. На этотъ разъ появился великолпный жирный растегай и бутылка совершенно иного вида. Это былъ не квасъ, а какая-то заморская романея.

— Небось, пей, говорилъ Петръ Михайловичъ.— Это мн подарокъ, пріятель вчера принесъ, купецъ московскій. Славный человкъ, да горе-горькое мыкаетъ, сидитъ вотъ два года, подъ арестомъ безъ всякой вины. Вотъ у тебя есть придворная барынька при энтой нмецкой принцесс. Коли можешь, пособи.

— Да въ чемъ, дядюшка? Я готовъ.

— А вотъ какъ-нибудь позову я его къ себ, да за тобой пришлю. Онъ теб все свое дло толкомъ разскажетъ. Ты самъ будешь знать, чмъ пособить.

— Ладно, отозвался Кудаевъ.— Что же? Я, пожалуй, скажу Стефанид Адальбертовн, совта попрошу. Она со мною теперь ласкове. Будь у меня деньги, такъ я бы теперь ужъ и прямо женихомъ былъ.

— Деньги? проговорилъ Калачевъ.— Что деньги, деньги — прахъ. Вотъ, у меня по правд сказать, деньга есть. Десять лтъ копилъ я, откладывалъ. Теперь столько лежитъ въ сундук, что я бы могъ еще два такихъ дома купить. Да что проку въ нихъ? Что же мн въ двухъ домахъ жить разв? А теб, Васька, денегъ я ни гроша недамъ. И не проси. И удочку эту не закидывай.

— Да я не прошу, я такъ къ слову, слегка смутился Кудаевъ.— Разв я просилъ?

— Нтъ, не дамъ и не проси. Потому не дамъ, что люблю тебя. Дай теб денегъ, начнешь ты глупить. Вс вы, молодцы, такъ-то. Теперь вотъ сидишь въ ротномъ двор, а тогда, пойдешь по трактирамъ, да по гербергамъ болтаться, да съ разными шведками пьянствовать, даже и жениться не захочешь. Будутъ у тебя на ум одн эти дьяволицы-шведки. А вотъ помру я, Васька, все твое и будетъ! Вотъ не нон, завтра будетъ у меня стрекулистъ, приказная строка, и мы съ нимъ на бумагу все это положимъ и распишемъ все въ твою пользу.. Такъ ты и знай, Васька. И домъ съ садомъ, и огородъ, и деньги мои, и всякая-то рухлядь до послдней то-ись ложки и плошки. Все это, Васька, будетъ твое. Какъ я помру, такъ, ты сюда хозяиномъ и перезжай. Живи, владй и меня въ храм за упокой поминай.

И вдругъ по лицу Калачева полились слезы. Онъ задрожалъ всмъ тломъ, переступилъ на больныхъ ногахъ три шага и опустился въ кресло.

Кудаевъ изумился, смутился, не зналъ, что сказать и что сдлать.

— Покорно благодарю, нашелся онъ, наконецъ,.произнести..

Но слова эти онъ сказалъ холодно, глупо.

Калачевъ вздохнулъ.

— Покорно благодарю, прошепталъ онъ какъ бы самъ себ.— Отчего же не поблагодарить? Есть за что. Только, вишь, нтъ въ теб того, что у меня есть. Нтъ, Васька, отвтствуй прямо, нтъ?

— Я не понимаю, дядюшка.

— А вотъ вишь ли, произнесъ, утирая слезы, Калачевъ, былъ я вки-вчные одинъ-одинешекъ. Ни друга, ни пріятеля, ни родственника. А ужъ о семь собственной и думать забылъ. Не потрафилось мн обвнчаться съ моей любушкой, когда мн было всего еще годовъ съ двадцать, съ тхъ поръ, я и мысли о женитьб бросилъ. Своихъ, стало быть — у меня никого. И вотъ сижу я такъ-то въ Питер посл отставки десять годовъ, одинъ какъ перстъ. Собаки, которая пришла бы хвостомъ вильнуть да лизнуть мн руку, и той нтъ. Выискался вотъ ты, полюбилъ я тебя шибко, только не сказывалъ этого, а ты не примчалъ. Вотъ теперь я говорю, все свое иждивеніе отдамъ я теб по смерти. Сталъ я сказывать, глупая слеза меня прошибла. Что длать? Старость пришла. Прежде въ походахъ и баталіяхъ не случалось плакать, а теперь бываетъ имъ разъ въ годъ захнычешь, какъ баба. А на мои т слова ты, Васька, отвтствуешь хладными словами: покорно благодарю. Вотъ такъ солдатъ на ученьи ротномъ капрала своего благодаритъ. Вотъ я и говорю, нтъ въ теб, Васька, въ сердц твоемъ, того, что во мн есть, нтъ ко мн чувствія никакого, а у меня-то къ теб есть.

— Что вы, дядюшка, помилуйте? Я, право…

— Ну, ладно, ладно, Богъ съ тобой. Теперь нтъ, посл будетъ. Коли женишься, я теб рублей сто подарю. А остальное посл смерти. Да и ждать недолго. Гляди, я годика два, больше не протяну. Вотъ уже второй мсяцъ и сна у меня нтъ. Какъ въ постель, такъ ноги загудятъ, хоть кричи. Не долго, братъ, ждать.

— Что вы, дядюшка? повторялъ на разные лады Кудаевъ. И въ молодомъ человк совершалась какая-то борьба. Ему хотлось встать, подойти къ старику, обнять его и поцловать, а вмст съ тмъ было совстно.

‘Что же это такое?’ думалось ему. Въ голов все какъ-то перепуталось. Онъ мн по духовной все имущество оставить хочетъ, а я его Стефанид Адальбертовн чуть-чуть съ головой не выдалъ. Да и Новоклюеву проболтался. Что жъ, я эдакъ подлецъ выхожу’.

Капитанъ успокоился совсмъ, перевелъ разговоръ на своего пріятеля, купца Егунова, и затмъ дядя съ племянникомъ поршили, что на-дняхъ капитанъ пригласитъ пріятеля и Кудаева для обсужденія вопроса, какъ помочь горю московскаго купца, сидящаго подъ арестомъ.

Кудаевъ вышелъ отъ дяди задумчивый. Все та же мысль неотвязно преслдовала его.

‘Добрый онъ человкъ, думалось Кудаеву,— совсмъ хорошій, сердечный человкъ. И вотъ все иждивеніе свое мн почетъ отдать, а за что? Чмъ я ему свою любовь доказалъ? Ничмъ. Я его два раза болтовней чуть въ бду не ввелъ. Спасибо, даромъ съ рукъ сошло. Все-таки, однако, надо будетъ съ Новоклюевымъ, да съ госпожею Минкъ опять бесду эту завести, да сознаться, что все то я про дядюшку вралъ.. Такъ-таки прямо и скажу, все, молъ, навралъ. Самъ де я измыслилъ такое…’

Едва только вернулся Кудаевъ на ротный дворъ, какъ за нимъ прибжалъ мальчикъ изъ Зимняго дворца и объяснилъ, что г-жа Минкъ проситъ господина рядового пожаловать вечеромъ въ гости.

‘Вотъ какъ нынче, подумалъ Кудаевъ,— а все спасибо капралу’.

XI.

Разумется, часовъ около шести Кудаевъ былъ на подъзд Зимняго дворца и, пройдя уже знакомымъ корридоромъ, очутился въ той же горниц г-жи Минкъ.

Помимо хозяйки и хорошенькой Мальхенъ, которая принарядилась и весело встртила своего возлюбленнаго, были еще въ горниц дв личности, которыхъ Кудаевъ никогда прежде не видалъ. Около Мальхенъ сидла маленькая худенькая барынька, подслповатая, съ большимъ краснымъ носомъ. Рядомъ съ хозяйкой сидлъ человкъ лтъ пятидесяти, въ кафтан, который не разъ видалъ Кудаевъ, но не зналъ положительно, что это была за форма, это было, очевидно, не военное обмундированіе.

Однако, Кудаевъ зналъ хорошо, что люди въ этихъ кафтанахъ говорятъ исключительно по-нмецки, не понимая ни слова по-русски.

Про одного такого господина въ такомъ же кафтан Новоклюевъ сказалъ однажды Кудаеву тихо и вразумительно:

— Это, братецъ мой, люди важные. Черезъ эдакихъ людей все можно сдлать, въ воеводы можно попасть. Только ты, братецъ мой, подальше отъ нихъ держись. Съ ними одинъ въ люди выйдетъ въ одно мгновеніе ока, а десять человкъ въ Пелымъ и Березовъ улетятъ въ ссылку. Такъ что же пробовать? Держись отъ нихъ подальше.

Больше ничего Кудаевъ не узналъ отъ капрала.

Разумется, теперь, при вид такого кафтана въ гостиной госпожи камеръ-юнгферы, Кудаевъ недоврчиво оглядлся и слегка струхнулъ.

— Вотъ господинъ преображенецъ Василій Кудаевъ! сказала гостямъ хозяйка по-нмецки.

Затмъ Минкъ объяснила молодому человку, что господинъ ея большой пріятель, а его супруга большая пріятельница, но что по-русски они почти не говорятъ, а поэтому и разговаривать съ нимъ не могутъ.

Кудаевъ слъ. Хозяйка стала угощать его разными сластями, которыя стояли на стол, затмъ предложила чашку кофе. Но Кудаевъ, пробовавшій какъ-то разъ этотъ кофе, уже не отваживался съ тхъ поръ проглатывать эту удивительную черную бурду.

Напитокъ этотъ появлялся все больше въ столиц во всхъ домахъ, большею частью у нмцевъ. Но русскіе люди еще не могли привыкнуть къ заморскому питью. Многихъ, а Кудаева въ томъ числ, тошнило отъ этого питья. Многіе сказывали, что это ничто иное, какъ крпкій настой голландской махорки.

Разговоръ, который засталъ Кудаевъ и который продолжался при немъ, шелъ по-нмецки. Поэтому онъ немного могъ понять. Изрдка только ловилъ онъ знакомыя слова и по нимъ вдругъ замчалъ и соображалъ, что рчь идетъ о немъ.

Этой догадк помогло и то обстоятельство, что господинъ въ подозрительномъ кафтан, изрдка обращаясь къ госпож Минкъ и къ Мальхенъ, взглядывалъ и на него, но взглядывалъ какъ совершенно на не одушевленный предметъ, какъ если бы Кудаевъ былъ не живой человкъ и преображенецъ, а столъ, комодъ, или какой иной предметъ.

Наконецъ сомнительный гость замолчалъ, выразительно взглянулъ на госпожу камеръ-юнгферу и сталъ какъ бы ждать, передавая ей право рчи.

Стефанида Адальбертовна обернулась въ Кудаеву и начала говорить. Но, видно, матерія разговора была мудреная и словъ русскихъ у нмки на сей разъ положительно не оказывалось въ запас.

Сказавъ нсколько фразъ, госпожа Минкъ обернулась къ Мальхенъ и произнесла что-то по-нмецки.

— Что же, пожалуй я знаю. Я все могу сказать, отозвалась весело Мальхенъ.— Хорошо. Слушайте. Тетушка велитъ мн все вамъ разсказать. Ей мудрено вдь по-руски говорить. Это я совсмъ стала русская! Да я и говорить по-русски больше люблю, чмъ по-нмецки, разсмялась Мальхенъ.

Господинъ въ кафтан погрозилъ молодой двушк пальцемъ, на которомъ засіялъ большой золотой перстень. Онъ хотлъ ласково при этомъ улыбнуться, но вышла какая-то скверная гримаса.

— А-а, господинъ Шмецъ, вы, стало быть, притворяетесь. Вы, стало быть, понимаете изрядно по-русски! воскликнула Мальхенъ.

Господинъ Шмецъ хитро ухмыльнулся и снова погрозился.

— Какъ же вы сказываете, что ни единаго слова не понимаете? смялась Мальхенъ.

— Ну, ну, проговорилъ Шмецъ. Dummes Kind!..

И тмъ же пальцемъ съ перстнемъ показалъ на Кудаева, какъ бы приглашая приступить къ длу.

Мальхенъ обернулась къ возлюбленному и затараторила быстро, перемшивая рчь улыбками. Однако ея взглядъ ясно говорилъ Кудаеву, что дло поворачивается въ серьезную сторону!

— Видите ли, тетушка проситъ меня вамъ разъяснить… Если вы хотите…

Мальхенъ разсмялась звонко и зарумянилась…

— Не знаю, какъ сказать! Если вы хотите, чтобы меня отдали за васъ замужъ,— съ запинкой проговорила двушка,— то вы должны свои обстоятельства перемнить. Вы теперь рядовой, солдатъ, за васъ мн замужъ выходить нельзя. Такъ говоритъ тетушка! Такъ говоритъ господинъ Шмецъ. Не я говорю. Вамъ надобно быть капраломъ и надобно имть деньги! Вотъ что они говорятъ.

— Это отъ меня не зависитъ!

— Знаю… Надо это устроить.

— Да какъ же это сдлать? выговорилъ Кудаевъ, обращаясь къ присутствующимъ.

— Слушаитъ, слушаитъ, Мальхенъ,— произнесла Стефани да Адальбертовна,— не говариваитъ ничего, слушаитъ.

— Да, слушайте. Я вамъ все разъясню, продолжала Мальхенъ.— Вы вотъ говорите, что у васъ есть дядюшка богатый, живущій въ столиц. Правда это?

— Да, смутился Кудаевъ.

— Вы сказывали въ прошлый разъ тетушк, что вашъ дядюшка… Какъ его прозваніе?

Кудаевъ хотлъ произнести фамилію, но запнулся, и въ немъ началась мгновенная, но страшная борьба, произносить ли имя старика дяди.

— Какъ его званіе и прозваніе? повторила Мальхенъ. Что же вы? Забыли разв?

Кудаевъ молчалъ и, оглянувшись, увидалъ, что вс четверо присутствующихъ впились въ него глазами.

— Что же вы? проговорила Стефани да Адальбертовна.— Фамилъ я помниваитъ самъ. Онъ капитанъ Калачовъ.

— Капитанъ Петръ Михайловичъ Калачовъ? съ акцентомъ, но чисто и правильно произнесъ вдругъ господинъ Шмецъ.

— Да,— со вздохомъ прошепталъ Кудаевъ, изумляясь, что этотъ баринъ знаетъ даже имя и отечество его старика дяди.

— Ну, вотъ, капитанъ Калачовъ,— продолжала Мальхенъ,— хочетъ вамъ передать свое состояніе, а оно у него хорошее. Ну, вотъ, если вы хотите со мною внчаться, то сдлайте одно простое дло и все будетъ хорошо и счастливо. А дло самое простое.

— Какое же дло? вымолвилъ Кудаевъ.

— Да вотъ вы сказывали тетушк, что господинъ Калачовъ недоволенъ тмъ, что на престол императоръ Иванъ. Антоновичъ. Правда ли это?

Кудаевъ молчалъ.

— А, да ни не хочетъ разговариваитъ, воскликнула камеръ-юнгфера.— Если не хочетъ, не надо. Ступайте, зачмъ сидть? Не надо. Ступайте. Зачмъ у насъ сидть?

Кудаевъ смутился.

— Да, прибавила Мальхенъ, и голосъ ея сразу упалъ.— Если вы не хотите бесдовать объ этомъ дл, то, конечно что же? Нечего вамъ у насъ и длать.

И на глазахъ Мальхенъ выступили слезы.

— Да что вы, помилуйте, воскликнулъ Кудаевъ.— Я совсмъ не то. Я не понимаю, вы скажите, въ немъ дло.

— Говорилъ ли вамъ дядюшка, что не императоръ Иванъ Антоновичъ, а цесаревна Елизавета Петровна должна на престол быть?

— Говорилъ, произнесъ Кудаевъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, чувствуя, что бесда переходитъ на какую-то страшную дорогу, съ которой уже нтъ возврата, нтъ спасенія ни ему, ни добряку капитану.

Въ эту самую минуту господинъ Шмецъ всталъ съ мста, подошелъ къ двери горницы, ведущей въ корридоръ, отворилъ ее, оглянулся направо и налво, потомъ снова приперъ и вернулся на свое мсто. При этомъ онъ сказалъ что-то по-нмецки шепотомъ, а затмъ странно впился глазами въ молодого человка.

‘Сущій волкъ!’ подумалъ Кудаевъ и почувствовалъ дрожь въ спин.

— Ну, слушайте внимательно, что я вамъ скажу по приказанію тетушки и господина Шмеца, продолжала Мальхенъ.— Если вы хотите, чтобы я была вашей женой, то сдлайте такъ, чтобы состояніе вашего дядюшки все перешло къ вамъ сейчасъ же.

— Какимъ образомъ? воскликнулъ молодой малый во все горло.

— А дло самое простое. Вы отправляйтесь завтра къ господину Шмецу, у него будетъ ждать васъ дьякъ. Такъ вы изложите на бумаг все, что слышали отъ вашего дядюшки насчетъ его недовольства, насчетъ его разныхъ противныхъ императору рчей и эту бумагу вы возьмете и подадите господину Ушакову. А тамъ уже все само собою пойдетъ.

Съ этой минуты Кудаевъ, какъ бы притиснутый, какъ бы чувствуя себя въ какой-то западн, въ которую онъ попалъ совершенно неожиданно и изъ которой нтъ спасенія, сидлъ и молчалъ какъ убитый.

Господинъ Шмецъ сталъ объясняться тихо и мрно, по-нмецки, обращаясь къ госпож Минкъ и къ Мальхенъ.

Двушка, въ свою очередь, передавала все своему возлюбленному, и въ конц концовъ Кудаевъ понялъ, что онъ еще въ прошлый разъ выдалъ головою Калачова этимъ піявкамъ и что теперь они требуютъ отъ него лишь подтвержденія письменнаго. Требуюгь, чтобы онъ подалъ доносъ на своего дядю въ канцелярію.

Но этого мало было… Главное — не было выбора!

Если Кудаевъ откажется отъ намренія предать дядю въ руки палачей и воспользоваться всмъ его имуществомъ тотчасъ же, то эти люди, въ особенности господинъ Шмецъ, берутся сдлать то же самое.

Въ такомъ случа преображенецъ Кудаевъ являлся уже не лицомъ, которое можетъ отъ всего дла выиграть, а виновнымъ и причастнымъ къ ‘противному разговору’ и измнническому поведенію своего дяди, Калачова.

Кудаевъ сидлъ совершенно оглушенный и ошеломленный всмъ, что произошло. Онъ отвчалъ своимъ собесдникамъ:

— Да! Непремнно! Завтра же!

Но самъ онъ какъ бы не понималъ, что слышалъ и что говорилъ.

Когда молодого человка отпустили, и онъ вышелъ на воздухъ и очутился за нсколько десятковъ шаговъ отъ Зимняго дворца, то остановился и взялъ себя за голову.

— Господи, помилуй! Да что же это такое? громко проговорилъ онъ.— Что же такое? Какъ тутъ быть! Что тутъ длать? Или въ доносчики, Іуды-предатели, или самому въ плети, къ палачамъ. Ахъ ты, собака! Ахъ ты, тварь подлая! возопилъ Кудаевъ со слезами на глазахъ, отъ ярости на самого себя.

XII.

Однажды, въ сумерки, между преображенцами того ротнаго двора, гд жилъ Кудаевъ, было всеобщее недовольство и ропотъ. Вообще гвардейцы столицы, избалованные всячески и начальствомъ, и обывателями, при малйшемъ повод, громко выражали свое недовольство.

Иностранцы, бывавшіе въ Петербург, имвшіе понятіе о дисциплин въ войскахъ прусскихъ или австрійскихъ, изумлялись распущенности, которая была отличительной чертой столичнаго солдата. Даже слово ‘дисциплина’ было еще совершенно неизвстно среди русскаго войска.

Въ казармахъ и ротныхъ дворахъ гвардіи жили не солдаты, а дерзкая, разнузданная орава.

Вдобавокъ, между разными полками было постоянное соперничество и маленькая междоусобица. Постоянно на улицахъ возникали драки между солдатами разныхъ полковъ, товарищи, конечно, присоединялись, и возникали кулачныя побоища безъ всякаго важнаго повода, которыя кончались часто смертоубійствомъ.

Въ эти дни было такое соперничество между преображенцами и измайловцами, что оба полка ненавидли огульно другъ дружку. Соперничество это началось съ той минуты, какъ братъ герцога Бирона, Густавъ, сталъ подполковникомъ и командиромъ Измайловскаго полка.

Императрица за послдніе годы своего царствованія стала боле покровительствовать полку, въ которомъ былъ младшій Биронъ. Преображенцы, бывшіе всегда какъ бы на первомъ мст, негодовали. Ими командовалъ, съ чиномъ подполковника гвардіи, самъ фельдмаршалъ графъ Минихъ, герой и побдитель турокъ.

Въ этотъ день, 8-го ноября, на ротномъ двор было особенное волненіе вслдствіе того, что пришелъ указъ выходить въ караулъ на ночь двумъ командамъ въ оба дворца заразъ, и въ Зимній, и въ Лтній.

Смнять караулъ съ полуночи въ Зимнемъ дворц преображенцы собирались и знали свой чередъ заране. Но высылать людей въ Лтній дворецъ, гд жилъ регентъ и гд стояло еще выставленнымъ парадно тло покойной императрицы, надлежало измайловцамъ. Теперь же предписывалось не въ очередь итти туда преображенцамъ. Это была новая льгота или поблажка измайловцамъ.

— Это потому, ребята, ворчали солдаты, что ихъ подполковникъ — братецъ правителя имперіи. Теперь совсмъ залнятся и будутъ только на печи лежать.

— Скоро совсмъ должны измайловцы освободиться отъ всякихъ карауловъ и отъ всякой работы. А мы будемъ и за себя, и за нихъ отбиваться. Будутъ насъ и день и ночь гонять.

Вечеромъ, къ досадному для всхъ приказанію прибавилось и еще нчто, уже совсмъ необыкновенное.

Адъютантъ фельдмаршала, подполковникъ Манштейнъ, явился на ротный дворъ и по личному приказанію ихъ командира перетасовалъ офицеровъ и капраловъ.

Кудаевъ, бывшій всегда въ одномъ взвод съ Новоклюевымъ, былъ переведенъ подъ команду другого капрала. Офицеры обмнялись мстами. Вообще, весь ротный дворъ перепутался.

— Это уже зачмъ, никому неизвстно, говорили солдаты.

— Диковинно, да и глупо.

Когда Манштейнъ ухалъ, то офицеръ Грюнштейнъ объявилъ солдатамъ, что приказаніе это, по словамъ адъютанта фельдмаршала, было дано ради отличія. Но, конечно, никто изъ рядовыхъ или офицеровъ этому объясненію не поврилъ.

— Какое же отличіе? говорили даже офицеры.

— У насъ всякая команда одинакова. Нтъ ни хуже, ни лучше — вс равны. Каждому въ отдльности сказываютъ, что его перемщаютъ якобы ради награды, а со стороны выходитъ якобы ради наказанія.

— Да, замтилъ Грюнштейнъ, отличенныхъ, а стало быть, благодарныхъ и довольныхъ что-то непримтно.

— Полно вамъ! Галдите зря! замтилъ одинъ старый капралъ, котораго вс уважали за его дальновидность и проницательность.— Завтра шумите и болтайте. А нон помолчите. Можетъ, это глупое — умнымъ за утро обернется!

Въ вечеру съ ротнаго двора двинулись два отряда въ дв разныя стороны и солдаты, переставъ уже роптать, только подшучивали другъ надъ дружкой.

— Прощай, братъ, кричалъ Новоклюевъ Кудаеву.— Гд придется свидться, невдомо. Можетъ, мы на шведовъ сраженіе пойдемъ, а вы въ Туретчину.

Точно также изъ разныхъ взводовъ раздавались шутки. Солдаты и капралы прощались, просили обоюдно отпущенія грховъ, какъ передъ Великимъ постомъ, желали другъ дружк добраго пути, отличія и удачи, вообще смялись и балагурили на разные лады.

Надъ Новоклюевымъ подшучивали рядовые, что его опять поставятъ въ залу, гд стоитъ тло императрицы. Всмъ было извстно, что капралъ до страсти боится мертвецовъ.

Отрядъ, направленный въ Зимній дворецъ, смнилъ своихъ, же изъ другой роты. Въ Лтнемъ дворц пришлось замнить караулъ измайловцевъ.

Смна произошла не мирно. Два преображенца налетли на одного измайловца и поколотили его. Началось побоище, и если бы не хитрость офицера Грюнштейна, то въ эту ночь въ резиденціи герцога Бирона непремнно произошелъ бы кулачный бой и сумятица.

По счастью, въ минуту смны караула, подали къ подъзду карету графини Минихъ, невстки фельдмаршала, которая, пообдавъ въ этотъ день вмст съ своимъ свекромъ у регента, осталась въ гостяхъ у герцогини Биронъ до вечера. Только теперь, передъ полуночью, собиралась она узжать домой.

Грюнштейнъ, видя, что можетъ начаться жестокая драка,крикнулъ солдатамъ, что къ подъзду подали карету самого регента.

— Выйдетъ садиться, услышитъ шумъ, бда вамъ всмъ будетъ. Помилуй Богъ, улетятъ виновные, куда Макаръ телятъ не гонялъ, схитрилъ Грюнштейнъ.

И этимъ маневромъ онъ предупредилъ побоище. Между тмъ Кудаевъ, вмст съ своею командой, но подъ начальствомъ другого офицера, очутился во внутреннихъ покояхъ Зимняго дворца, на часахъ у дверей опочивальни младенца императора.

Въ той же комнат, въ углу, на деревянномъ лар, была постель, на которой спалъ главный камергеръ императора, Минихъ, сынъ фельдмаршала.

Разставивъ часовыхъ у воротъ двора, на крыльц и у нкоторыхъ дверей внутреннихъ аппартаментовъ, дв трети команды расположились въ караульной. Большинство улеглось спать въ ожиданіи своей очереди смнять часовыхъ.

Около двухъ часовъ ночи, среди тишины и безмолвія спавшаго дворца, началось движеніе. Вс встрепенулись. На двор, а затмъ въ караульной показался самъ фельдмаршалъ Минихъ въ сопровожденіи Манштейна. Онъ прошелъ въ верхній этажъ прямо къ камеръ-фрейлин принцессы, Іуліан Менгденъ, и веллъ ее разбудить. Приказаніе получила и исполнила дежурная камеръ-юнгфера Минкъ, причемъ она лукаво улыбнулась и приняла на себя важный видъ.

Баронесса Менгденъ, родная сестра невстки фельдмаршала, смущенная неожиданностью, накинувъ на себя кое-какъ платье, вышла… Фельдмаршалъ вжливо, но холодно и строго попросилъ разбудить немедленно принцессу, доложивъ ей, что графъ Минихъ желаетъ ее видть по весьма важному обстоятельству.

Испуганная фрейлина тотчасъ же пошла исполнять приказаніе, но принцесса, къ ея крайнему удивленію, спала одтая, нисколько не встревожилась, а улыбнулась, какъ и камеръ-юнгфера, быстро оправила платье и вышла къ Миниху.

— Богъ за насъ и съ нами! прошептала ей вслдъ Степанида Адальбертовна, оправлявшая туалетъ принцессы.

— Между ними зашелъ разговоръ шепотомъ. Минихъ уговаривалъ принцессу, но она мотала головой и отвчала одно и то же:

— Согласна на все, но сама ни за что не пойду.

Минихъ съ минуту простоялъ передъ ней, молчаливо размышляя и обдумывая что-то. Затмъ онъ выговорилъ:

— Хорошо, но по крайней мр согласитесь, чтобы я сейчасъ же привелъ сюда къ вамъ наверхъ всхъ офицеровъ караула и вы лично прикажите имъ.

— И этого я боюсь, быстро выговорила принцесса.

— По крайней мр, принцесса, вы скажите имъ, попросите ихъ точно и безпрекословно повиноваться мн. Вы не скажете имъ въ чемъ дло, только прикажете повиноваться мн, вразумительно проговорилъ графъ.

— Хорошо, нершительно произнесла Анна Леопольдовна.

Минихъ быстро спустился внизъ, вызвалъ офицеровъ въ отдльную горницу и обратился къ нимъ съ рчью, спрашивая, готовы ли они служить врой и правдой императору и отечеству. Готовы ли они исполнить порученіе матери императора, сослужить службу великую и ей, и отечеству, и ему,Миниху, ихъ любимому полководцу, и наконецъ самимъ себ?

Офицеры, смущаясь, ничего не понимая, отвчали согласіемъ, но это было согласіе оторопвшихъ подчиненныхъ,боящихся и согласиться безповоротно, и отказаться ршительно.

— Въ такомъ случа, господа, идите за мною.

Минихъ вмст съ своимъ адъютантомъ Манштейномъ и въ сопровожденіи полдюжины офицеровъ поднялся снова въ верхній этажъ.

Вс обитатели дворца, конечно, были разбужены необычнымъ движеніемъ въ горницахъ, но вс получили строгій приказъ сидть каждый у себя, а паче всего не вздумать выйти со двора.

Когда Минихъ съ офицерами былъ въ пріемной гостиной, къ нимъ вышла принцесса и, смущаясь, робя, красня, объяснила имъ едва внятно, что возлагаетъ на нихъ важное порученіе, надется на ихъ врность присяг младенцу императору.

— Врность и усердіе ваше будутъ достойно, сторицею вознаграждены, вымолвила принцесса.— Всякій изъ васъ и рядовые ваши будутъ награждены, какъ кто пожелаетъ.

Видя недоумніе, написанное на лицахъ офицеровъ, графъ Минихъ вымолвилъ быстро:

— Господа, порученіе, даваемое мн принцессою,— великій подвигъ. Мы тотчасъ же должны отправиться арестовать и привезти сюда живымъ или мертвымъ того человка, который десять лтъ угнетаетъ наше дорогое отечество, который, вопреки завщанію покойной государыни, оскорбляетъ ежедневно какъ императора, которому мы присягали, такъ и его родителей. Мы должны арестовать, взять подъ стражу ненавистнаго всмъ намъ герцога Бирона. Кто изъ васъ не желаетъ сослужить этой службы императору и его родительниц, пусть прямо здсь же и тотчасъ же откажется.

Наступила пауза. Офицеры, стоя въ рядъ, молчали какъ убитые.

— Стало быть, вы вс согласны? вымолвилъ Минихъ взволнованно.

Раздались восклицанія готовности, увренія и даже клятвы, не жаля живота своего, послужить императору и принцесс — врой и правдой.

Анна Леопольдовна расплакалась, обняла фельдмаршала, и затмъ вс офицеры по-очереди подошли къ ней и цловали ея руку.

— Я надюсь на васъ и на счастливое окончаніе предпріятія, сказала она имъ въ напутствіе.

Офицеры съ фельдмаршаломъ во глав спустились снова въ караульню. Солдаты были уже въ сбор, вс часовые были сняты съ своихъ мстъ и приведены сюда.

Кудаевъ, пришедшій сюда отъ дверей опочивальни императора, узналъ, что творится что-то диковинное. Вс офицеры взяты наверхъ. Оказывается, не даромъ у нихъ была утромъ перетасовка. Вотъ теперь среди ночи произойдетъ что-то диковинное.

XIII.

При шум шаговъ на лстниц, солдаты сошлись и столпились съ любопытствомъ, а отчасти и съ трепетомъ на душ, ожидая, что сейчасъ будетъ.

Появившійся графъ Минихъ повелительно объяснилъ рядовымъ, что ихъ начальники и даже онъ самъ сейчасъ принесли присягу ея высочеству сослужить ей великую службу, а какую, то имъ вдать пока не надлежитъ.

— Коли мы идемъ, то и вы за нами пойдете на все, раздались возгласы офицеровъ.— Такъ ли, ребята?

— Встимо, что укажете! воскликнулъ Новоклюевъ, сіяя и чуя или наживу, или награду.

— На шведа, такъ на шведа! сказалъ кто-то изъ рядовыхъ.

— Ребята! За ружья! Стройся! послышалась команда.

Фельдмаршалъ выстроилъ весь отрядъ на двор и приказалъ заряжать ружья.

— Вона какъ! Палить будемъ! Ахтительно! А убьютъ? Небось. Мы бить, а насъ некому! перешептывались рядовые.

Фельдмаршалъ, оставивъ нсколько человкъ рядовыхъ съ офицерами на караул у подъзда и у воротъ и взявъ съ собой только трехъ офицеровъ и восемьдесятъ рядовыхъ, двинулся со двора.

‘Оставшіеся во двор будутъ считаться тоже совершившими подвигъ!’ было заявлено адъютантомъ Манштейномъ.

Кудаевъ, попавшій въ число двинувшихся преображенцевъ, точно такъ же, какъ и другіе, не зналъ, въ чемъ дло и, не будучи особенно храбрымъ отъ природы, сильно смущался и роблъ.

— Что же это такое, тихо шепталъ онъ своему сосду, тоже рядовому изъ дворянъ.

— Кто ихъ знаетъ, отозвался тотъ. Ружья зарядили!?

— Хорошо, если не смертоубійственное дло. А, можетъ, и на смерть ведутъ.

— Да что же, наше дло повиноваться. Офицеры знаютъ, что длаютъ. Не даромъ ихъ къ принцесс наверхъ водили.

Посл тихой, осторожной, но быстрой ходьбы команда повернула съ Невской перспективы по направленію къ Лтнему дворцу.

— Вона куда! Ахти, мои матушки!

— Къ самому Биронову!

— Въ Лтній, ребята, въ Лтній! раздались голоса въ разныхъ рядахъ, и во всхъ голосахъ звучали робость, смущеніе или крайнее изумленіе.

‘Что же это, думалъ Кудаевъ. Смнять, что ли, своихъ будемъ? Мы пойдемъ въ караулъ у герцога, а наши же пойдутъ въ караулъ во дворецъ императора?’

— Что же это мы, обратился онъ къ товарищу, среди ночи въ игру какую вздумали играть, въ пряталки, что ли, или въ гулючки?

— Нтъ, не на смну простую, отозвался тотъ.— Дло пахнетъ скверно… Какъ бы головы не оставить у Биронова во двор!

Не доходя саженей семьдесятъ до Лтняго дворца, фельдмаршалъ остановилъ отрядъ и выслалъ Манштейна впередъ съ приказаніемъ караульному капитану немедленно явиться къ нему съ двумя офицерами.

Явившіеся тотчасъ за Манштейномъ офицеры были тоже не мало удивлены, увидавъ товарищей, отправившихся на караулъ въ Зимній дворецъ. Они сразу поняли, что совершается нчто особенное.

Приблизившись къ своему главному начальнику, равно любимому всми, офицеры, вызванные изъ караула, получили отъ графа Миниха шепотомъ приказаніе. Они изъявили, смущаясь и запинаясь, готовность дйствовать именемъ императора.

Вызванные офицеры направились обратно. Чрезъ четверть часа вся команда, состоявшая изъ трехсотъ преображенцевъ и занимавшая караулы по Лтнему дворцу, получила уже строжайшее приказаніе, легко исполнимое — ‘стоять каждому на своемъ мст, и что бы ни произошло — не двигаться и не шумть’.

Обождавъ минутъ десять, фельдмаршалъ двинулся къ подъзду дворца со своимъ отрядомъ и остановился. Здсь онъ приказалъ Манштейну съ однимъ офицеромъ и двумя десятками рядовыхъ направиться внутрь самого дворца.

Манштейнъ, не знавшій близко ни одного рядового преображенца, сталъ отбирать себ двадцать человкъ наугадъ.

Кудаевъ, бывшій съ краю, съ трепетомъ озирался, окончательно понявъ, что происходитъ нчто ‘погибельное’.

Солдаты, которыхъ набиралъ адъютантъ графа, выходили изъ рядовъ. Наконецъ Манштейнъ двигаясь вдоль команды, подошелъ къ самому краю, протянулъ руку и наугадъ опустилъ ее на рукавъ кафтана Кудаева, прибавивъ тихо:

— И ты…

Кудаевъ выступилъ тоже и тяжело вздохнулъ.

Вновь отобранная кучка рядовыхъ съ однимъ офицеромъ неслышно двинулась въ прихожую Лтняго дворца. Все спало въ немъ глубокимъ сномъ.

Маленькій отрядъ Манштейна, тихо, еле-еле, осторожно и беззвучно поднялся въ слдующій этажъ. Повсюду на лстниц и въ дверяхъ стояли на часахъ т же преображенцы, съ того же ротнаго двора. Рядовые, вновь прибывшіе и часовые, переглядывались многозначительно, и лишь немногіе усмхались, забавляясь тмъ, что за притча приключилась.

Войдя въ большую залу, Манштейнъ оставилъ своихъ солдатъ и, взявъ наудачу только двухъ изъ нихъ, двинулся дале, по анфилад темныхъ, богато убранныхъ горницъ. Разложенные во всхъ горницахъ ковры способствовали соблюденію тишины.

Наконецъ адъютантъ фельдмаршала, пройдя четыре-пять большихъ горницъ, остановился въ смущеніи и недоумніи. Онъ не зналъ, гд спальня герцога-регента. Съ этимъ же вопросомъ, шепотомъ обратился онъ къ двумъ солдатамъ, которые стояли около него.

Разумется, онъ почти не могъ надяться на ихъ помощь въ этомъ случа.

— Гд опочивальня? переспросилъ товарищъ Кудаева.

— Кажись эта. Вотъ за этой дверью. Я года съ два тому здсь былъ на часахъ и видлъ тутъ убранство такое, постель большую.

Манштейнъ приказалъ обоимъ солдатамъ остановиться и двинуться, если онъ только позоветъ ихъ. Онъ взялся за ручку двери, дверь подалась, и онъ очутился въ небольшой горниц, гд гардины на окнахъ были опущены, а въ углу горла лампада. Налво передъ нимъ была большая двуспальная кровать, на половину укрытая занавсомъ. Онъ ясно различилъ въ полусумрак дв фигуры на блыхъ подушкахъ и прислушался.

‘Спятъ. Но они ли это? Наврное, они!’ подумалъ онъ.

Ближайшая къ нему фигура въ женскомъ чепц была герцогиня. Въ другой фигур, несмотря на блый ночной колпакъ, Манштейнъ сразу узналъ герцога-регента.

Они спали головами къ стн. Герцогъ былъ на противоположной отъ офицера сторон, а въ глубин горниц виднлась маленькая дверь. Манштейнъ все это замтилъ и сообразилъ и затмъ осторожно шагнулъ къ постели. Фигура въ бломъ колпак приподнялась и сла.

— Wer ist da? грозно проговорилъ повелительный и знакомый Манштейну голосъ всероссійскаго страшилища.

Офицеръ молча приблизился еще къ кровати. Герцогиня проснулась и вскрикнула. Въ тотъ же моментъ герцогъ съ своей стороны выскочилъ вонъ изъ кровати и пригнулся, какъ бы собираясь лзть подъ кровать. Но Манштейнъ опрометью обжалъ кровать и схватилъ полунагого герцога за рубашку.. Офицеръ немного потерялся и хорошо самъ не зналъ, что он длаетъ.

— Кто сметъ? Что это? Безумный! воскликнулъ герцогъ упавшимъ голосомъ и вырываясь изъ рукъ Манштейна.

— Сюда! громко крикнулъ Манштейнъ.— Ребята! Сюда!

Въ одно мгновеніе Кудаевъ и другой рядовой были уже около опуствшей кровати. Герцогиня, полунагая, уже убжала въ уголъ горницы, рыдая и крича. Рядовые бросились къ Манштейну на помощь.

Герцогъ отбивался сильными ударами кулаковъ. Вс трое не могли справиться съ нимъ и не могли ухватить его. Сунувшійся Кудаевъ получилъ сильный ударъ въ голову и полетлъ на полъ. Другой солдатъ наступалъ нершительно. Манштейнъ былъ слабосиленъ.

Но яростный припадокъ гнва поднялъ на ноги Кудаева и онъ вторично бросился какъ зврь на герцога.

‘Колотушки твоихъ гайдуковъ верну!’ злобно подумалъ онъ.

— Гей! Ребята! Сюда! кричалъ между тмъ Манштейнъ на весь домъ.

Быть можетъ, Кудаевъ полетлъ бы снова на полъ, но въ то же мгновеніе съ десятокъ рядовыхъ уже ворвались въ горницу. Кудаевъ, уцпившись за изорванную въ клочья сорочку герцога, уже усплъ дать ему изъ всей силы два удара кулакомъ, когда увидалъ за собой десятки рукъ, протянувшихся тоже къ отбивавшемуся герцогу.

Нсколько ударовъ, но уже не руками, а прикладами, свалили яростно вопящаго герцога на полъ. Пятеро рядовыхъ насло на него, и въ нсколько мгновеній онъ былъ скрученъ по рукамъ и ногамъ. А кто-то всунулъ ему въ ротъ носовой платокъ и прекратилъ его дикіе вопли.

— Бери, тащи его! скомандовалъ Манштейнъ.

Солдаты схватили связаннаго герцога, какъ трупъ, и понесли по тмъ же горницамъ къ выходу.

Герцогиня бросилась за ними вслдъ, рыдая, зовя на помощь и ломая руки. Но ничто во дворц не двинулось. Всмъ солдатамъ былъ уже отданъ приказъ разсыпаться по дворцу по всмъ дверямъ и никого не выпускать изъ горницъ, кто бы не сунулся, подъ угрозой разстрла.

Такимъ образомъ три сотни преображенцевъ, наполнявшіе дворецъ, держали подъ арестомъ все многолюдное населеніе Лтняго дворца, всю свиту и весь штатъ герцога-регента.

Когда совершенно нагого Бирона снесли на подъзд, и онъ увидалъ фигуру Миниха, холодно и спокойно взиравшаго на все, герцогъ не выдержалъ. Онъ началъ по-нмецки посылать по адресу фельдмаршала всякія угрозы и самыя сильныя ругательства, какія только приходили ему на унъ.

Фельдмаршалъ, не обращая вниманія на брань герцога, приказалъ подать скоре чей-нибудь плащъ. Герцога укутали и снесли въ карету, стоявшую уже. у воротъ, посадили въ нее кой-какъ и окружили карауломъ.

Въ это время Манштейнъ увидалъ герцогиню, которая въ одной сорочк выбжала тоже на морозъ. Онъ обернулся къ ближайшимъ солдатамъ и въ томъ числ къ Кудаеву и вымолвилъ:

— Отведите ее назадъ во дворецъ.

Карета шагомъ двинулась, окруженная карауломъ, а Кудаевъ съ двумя товарищами схватили совершенно потерявшуюся женщину и силою повели ее назадъ черезъ дворъ.

— Ишь, выскочила, вдь замерзнетъ, говорилъ одинъ изъ нихъ.

Герцогиня не шла назадъ, а порывалась снова за каретой къ воротамъ дворца. Солдаты не знали, что съ ней длать. Взялись, было, они за женщину, чтобы нести ее, но она вырывалась, отбивалась, хрипливо визжала, и не было никакой возможности съ ней справиться.

— Да ну ее къ черту, вымолвилъ, наконецъ, Кудаевъ:— брось ее. Запремъ ворота, такъ и не выбжитъ.

Товарищъ Кудаева изо всей силы толкнулъ герцогиню въ шею и женщина полетла торчмя головой въ ближайшій высокій сугробъ, почти лишась сознанія.

— Небось, озябнешь, охотой домой побжишь, выговорилъ онъ, громко хохоча.

Ворота дворца сдвинули и заперли, а послдніе оставшіеся еще преображенцы собрались въ кучу и, галдя, балагуря, радостно и бодро двинулись вдоль Фонтанки. Живо догнали они карету, конвоируемую ихъ товарищами.

— Вотъ такъ дло! Вотъ такъ диво! Гляди, завтра на насъ коликія щедроты посыплются.

— А то нтъ, глупый человкъ, Завтра, гляди, самый ледящій изо всхъ рублей десять получитъ.

— Ай да фельдмаршалъ! Вотъ такъ любо!

— Что же, ребята, четвертовать Биронова что ли будутъ?

— Четвертовать! Его пятерить, аль десятерить и то мало! гудли голоса преображенцевъ, довольныхъ и радостныхъ.

— Встимо, его казнить будутъ, за вс его злодйства. Нмецъ поганый! Чего захотлъ! Правителемъ россійскимъ быть. Превыше всхъ.

— То все, ребята, не наше дло. Казни его начальство или на волю въ Нмецію отпусти — намъ все едино. А вотъ завтра пиръ-горой у насъ безпремнно будетъ.

— И отличье всякое. Иной въ капралы попадетъ.

— А иной въ офицеры пятью годами раньше.

Всю дорогу, пока конвоируемая карета двигалась по Невской перспектив, не умолкалъ веселый говоръ многолюднаго конвоя.

А временщикъ, грозный и могущественный въ теченіе десяти лтъ, страшилище для цлой имперіи и многомилліоннаго народа, теперь брошенный въ карету, полунагой и скрученный, прислушивался и приглядывался ко всему почти безсмысленно. Испугъ отнялъ у него разумъ. Онъ ждалъ смерти, казни, разстрлянія — каждый мигъ!

XIV.

Дня черезъ два посл событія, поразившаго всю столицу, на ротный дворъ явился капитанъ Калачовъ, чтобы повидаться съ племянникомъ и узнать отъ него, насколько вренъ слухъ, отъ котораго весь Петербургъ съ ногъ смотался отъ радости и ликованья.

Капитанъ Калачовъ, такъ же какъ и многіе другіе, ни врилъ ни ушамъ своимъ, ни глазамъ. То, о чемъ мечтали петербуржцы, да и вс россіяне въ теченіе многихъ лтъ, то, что казалось немыслимымъ, пустою мечтою, сномъ на яву, теперь стало дйствительностью.

‘Герцогъ Биронъ былъ арестованъ и заключенъ подъ стражу! ‘

Вызвавъ племянника съ ротнаго двора на улицу, капитанъ повелъ его къ себ. Дорогой онъ узналъ отъ Кудаева, что дйствительно не только совершилось великое событіе на Руси, но даже онъ, его племянникъ Васька, самъ участвовалъ въ этомъ предпріятіи, собственными руками отплатилъ на спин людода и свои, и чужія долголтнія горести и неправедности.

Вмст съ тмъ капитанъ Калачовъ, поврившій теперь всему со словъ племянника, замтилъ, что Кудаевъ какъ-то смущался, смотрлъ изподлобья и вообще въ своихъ отношеніяхъ къ дяд перемнился.

Не ускользнуло отъ зоркаго взора капитана и то удивительное обстоятельство, что два раза, когда онъ вскользь сказалъ племяннику, какъ любитъ его, Кудаевъ слегка будто застыдился. Но все, что примчалъ капитанъ, все объяснилъ по своему, въ хорошую сторону.

А между тмъ, рядовой преображенець покраснлъ при вид добраго родственника и смущался его ласковыми словами исключительно потому, что совсть его была неспокойна.

‘Вотъ онъ какъ,— думалось ему. Онъ-то съ ласковыми словами, а у меня-то тамъ на душ черне сажи. И что тутъ длать и какъ тутъ быть, ума не приложу. И совсть беретъ, и Стефаниды Адальбертовны боюсь. Выходитъ — либо другого губи, либо самъ погибай’.

Вслдствіе этихъ тайныхъ помысловъ Кудаевъ все время, что шелъ къ капитану на Петербургскую сторону, часто разсянно глядлъ на него, не слушалъ, что Петръ Михайловичъ ему говорилъ, и отвчалъ невпопадъ. Или же онъ принимался сопть и вздыхать.

Кончилось тмъ, что когда они были уже дома, капитанъ сталъ передъ племянникомъ, взялъ его за плечи и, поглядвъ ему пристально въ глаза, произнесъ:

— А вдь у тебя, Васька, новая забота какая. Скажи, что у тебя?

— Ничего, смутился Кудаевъ и, опустивъ глаза въ землю, онъ снова слегка зарумянился.

— Сказывай, можетъ быть, я теб помогу. Вдь дло не въ деньгахъ. Бда какая? По служб? Не наградили за Бирона?

— Награду общали всмъ, сказалъ Кудаевъ.— И мн тоже не мене прочихъ. Я дйствовалъ.

— Такъ чего же ты насупился? А?

Кудаевъ смущенно молчалъ, не зная, что сказать.

— Говори, вдь не въ деньгахъ дло, въ другомъ въ чемъ? Да коли ужъ на то пошло, вотъ что, Васька. Если и деньги нужны, я и этимъ помогу. Только ты мн побожись, что деньги т не пойдутъ въ трактиръ или на какое другое непотребство.

Кудаевъ, благодаря тому, что вопросъ о его забот отклонился въ сторону, перейдя на трактиры, оживился и началъ бойко божиться дяд, что денегъ ему не нужно, что никакой заботы денежной у него нтъ.

— И, стало быть, совсмъ никакой нтъ заботы? переспросилъ капитанъ.

— Нтъ, прибавилъ Кудаевъ, но на этотъ разъ не ршился божиться.

Но капитанъ понялъ по своему.

— Ну, стало быть, мн такъ показалось. Коли нтъ ничего, и слава теб Господи.

Въ это самое время въ передней раздался голосъ, незнакомый Кудаеву, спрашивавшій можно ли войти.

— Иди, иди. И Васька мой тутъ.

Въ комнату вошелъ низенькій и толстенькій человкъ, одтый въ простое русское платье.

Капитанъ познакомилъ племянника съ прибывшимъ. Это былъ московскій купецъ Василій Ивановичъ Егуновъ.

— Ну, вотъ познакомитесь, заговорилъ капитанъ:— прошу любить да жаловать, вы тезки. Ты — Васька, да и онъ — Василій. Если можешь, пособи другу, дло его не ахти какое мудреное, да ходовъ-то у насъ нту къ начальству.

Московскій купецъ съ особеннымъ подобострастіемъ началъ бесду съ гвардейскимъ солдатомъ. Для него рядовой Преображенскаго полка изъ дворянъ былъ все-таки человкъ, стоящій выше его въ общественномъ положеніи.

Капитанъ вышелъ изъ горницы распорядился объ обд, а Егуновъ, оставшись наедин съ Кудаевымъ, тотчасъ же приступилъ къ разсказу о своихъ бдствіяхъ.

Онъ пріхалъ изъ Москвы уже года съ полтора хлопотать по длу дворянъ московскихъ, господъ Глбовыхъ, въ сенат. Но здсь, въ новой столиц, гд не было у него ни души знакомой, съ нимъ приключилась бда.

За нимъ были недоимки въ платежахъ по винному откупу. Москва списалась съ Петербургомъ и здсь, не говоря худого слова, Егунова взяли и засадили въ гауптвахту при коммерцъ-коллегіи, гд онъ содержится уже боле года. Дло впередъ не двигается, а изъ подъ ареста не освобождаютъ, сиди хоть всю свою жизнь на гауптвахт, до старости или до самой смерти.

— Дло исправить, надо хать въ Москву, объяснялъ Егуновъ горячо, волнуясь и махая руками — тамъ надо очистить съ себя все. А въ Москву не пускаютъ, такъ какъ прежде требуютъ здсь уплаты. И выходитъ дло путанное… А я безъ вины виноватый сиди подъ карауломъ.

— Да вдь вы же на свобод, коли пришли, замтилъ Кудаевъ.

Егуновъ объяснилъ, что въ праздничные дни офицеры караульные по доброт отпускаютъ его къ обдн съ тмъ, чтобы онъ вернулся непремнно въ сумерки. На этотъ разъ только благодаря празднику удалось ему умолить стражу и отпроситься въ соборъ Петра и Павла и по дорог завернулъ къ пріятелю Петру Михайловичу.

Вернувшійся капитанъ, услыхавъ исповдь купца, тотчасъ же спросилъ племянника, можетъ ли онъ помочь въ дл.

— Я готовъ всячески, отозвался Кудаевъ.— Только сами вы опредлите, что и къ кому итти и что говорить.

— Эхъ, братъ Вася, это самое мудреное дло-то и есть. Къ кому надо итти, ты не пойдешь. А мы не преображенцы, мы итти не можемъ.

— Да, прибавилъ Егуновъ.— Ты, сударь, рядовой, не пойдешь куда надо.

— Да куда, сказывайте.

Посл нкоторой паузы капитанъ приблизился къ племяннику и выговорилъ:

— Помочь Егунову только одинъ путь, прямехонько на Смольный дворъ къ цесаревн.

Кудаевъ при этомъ имени весь вспыхнулъ. Но мысль итти на Смольный дворъ, въ которомъ жила цесаревна, что было для него дяніемъ противозаконнымъ или черезчуръ опаснымъ, смутила его, а это имя напомнило Кудаеву его позорное мальчишеское поведеніе, его глупое предательство, совершенное на дняхъ почти противъ воли.

‘Авось-то все обойдется благополучно!’ подумалъ онъ, но въ эту минуту молчаніе наступило въ горниц маленькаго домика. Капитанъ Калачовъ, ждавшій отвта, замтилъ смущеніе племянника.

Хозяинъ и его другъ купецъ поняли однако дло по своему. Преображенецъ былъ очевидно на сторон нмецкой, врный слуга Анны Леопольдовны и младенца императора. Разумется все ради невсты…

‘Стало быть, съ тобою каши не сваришь, подумалъ про себя купецъ.— Мы нмцененавистяики, а ты, какъ и вс преображенцы, да и вся гвардія, изъ нмцевыхъ пособниковъ. Не будь васъ, продажныхъ,— не было бы и ихъ!’

Посл краткой бесды, которая не вязалась и не клеилась, хозяинъ позвалъ обоихъ гостей въ другую горницу откушать хлба-соли. Посл трехъ незатйливыхъ блюдъ, капитанъ сталъ съ избыткомъ угощать гостей удивительнымъ иностраннымъ виномъ, которое онъ самъ досталъ изъ погреба.

Вино, видно, впрямь было дивное, заморское. Не прошло и получасу, какъ языки развязались. Купецъ Егуновъ сидлъ красный какъ ракъ, а у Кудаева все кругомъ слегка вертлось и будто прыгало. Оба были не пьяны, но сильно веселы и болтливы.

Явное дйствіе заморскаго вина оказалось въ томъ, что собесдники быстро подружились и стали бесдовать душа на распашку.

Бесда незамтно, какъ зачастую бывало въ эти дня, перешла на тотъ вопросъ, который гнетомъ лежалъ на сердц всякаго россійскаго человка. Вопросъ о двухъ линіяхъ русской и нмецкой, о потомств царя Ивана Алексевича и о потомств царя и великаго императора Петра Алексевича. И снова разговоръ перешелъ на то же, на Смольный дворъ и на цесаревну.

Кудаевъ неособенно ораторствовалъ и не горячо защищалъ права младенца императора Ивана и его матери. Онъ только повторялъ, часто улыбаясь пьяно и глупо:

— Встимое дло! Да, вишь, такъ потрафилось…

— Потрафилось и все тутъ! Ничего не подлаешь!

За то хозяинъ, равно и московскій купецъ горячо доказывали преображенцу, что вступленіе на престолъ императора младенца есть великое попущеніе и великая напасть для всей Россійской имперіи.

— Пропадемъ мы вс, говорилъ Егуновъ.

Капитанъ Петръ Михайловичъ горячился все боле и наконецъ, выскочивъ изъ-за стола, произнесъ съ чувствомъ:

— А я вотъ какъ скажу. Я вотъ самъ, какъ ты меня, Васька, видишь, выйду изъ дому, да прямо и пойду къ цесаревн, а у нее отпрошуся итти рчь держать въ сенатъ, генералитету тамъ, всмъ сенаторамъ и доложу: что, молъ, вы творите съ Россійской имперіей? Аль въ васъ совсти нту? Аль Бога забыли? Почему стороннимъ наслдство вручено? Долго ли еще намъ терпть нмцево питіе крови?

— А я бы къ тому добавилъ, смясь заговорилъ Егуновъ:— вс, молъ, вы, господа правители, ябедники, путалы и карманщики. Правежъ вдь разбойный, что въ Питер, что въ Москв, что во всей Россіи. Всякій-то, отъ кабинетъ-секретарей и до всякаго то-ись бутаря, вс обвязались воровствомъ и грабятъ насъ гршныхъ. Хоть въ Туречину бжать отъ этихъ правителей. А почему все? Потому, что нту русскаго православнаго человка въ правленіи императорскомъ, который бы судъ и расправу чинилъ по Божьи, по христіански. Нтъ на нихъ креста — вотъ что.

— Везд такъ-то, выговорилъ Кудаевъ. Я слышалъ, что я въ заморскихъ земляхъ все то же. Везд судьи-правители народъ утсняютъ. Это уже, стало, Божье велніе. За грхи! Ужъ такъ воля Божья пришла!..

— Не ври ты, Васька, вскрикнулъ капитанъ.— Не клевещи. Я бывалъ въ заморскихъ земляхъ, везд не безъ грха, но эдакаго утсненія, какое нон отъ нмцевъ русскому человку, такого нигд нту. Какъ ты полагаешь, въ Голландіи правленіе изъ кого состоитъ? Изъ русскихъ, что ли? Нтъ, братецъ, русскихъ тамъ ни единаго человка нту, а сами они правятъ — голландцы. Въ Нмеціи опять то же. Во Франціи, аль бы Гишпаніи свои французы и гишпанцы въ правленіи. А у насъ что? У насъ — нмцы. За что же, Вася, за что это? Помилуй! Господь съ тобой, говорилъ капитанъ ласковымъ голосомъ, нагибаясь къ племяннику и теребя его за рукавъ. Со стороны могло показаться, что это обстоятельство зависитъ совершенно отъ воли его племянника Васи.

— Тутъ ничего не подлаешь. А гишпанцы бы… хуже было… глупымъ голосомъ отозвался Кудаевъ, у котораго заморское вино все боле шумло въ голов.— Никакого средствія не подыщешь тутъ, дядюшка. Значитъ, такъ потрафилось. Возьмутъ насъ гишпанцы — хуже нмцевъ будетъ…

— А вотъ послушай-ко, господинъ преображенецъ! Скажу я теб сказку, выговорилъ Егуновъ.— Въ одномъ царств, нкоемъ государств жилъ былъ царь. Ну, вотъ въ этомъ самомъ царств, у этого, значитъ, царя всякое было неподобіе, житья совсмъ не было. Ложись и помирай! Судьи его, правители совсмъ народъ подомъ ли. Кто богатъ, при сотн винъ — правъ, кто бденъ, безъ единой вины — виноватъ. И такъ-то вотъ было во всемъ царств. Все это, значитъ, вверхъ ногами и помщалось. А самъ этотъ царь былъ добрющей души человкъ. Глядлъ онъ, глядлъ и, наконецъ, взялъ да и плюнулъ… Что же, братцы мои, вдь эдакъ нельзя, сказываетъ онъ. Надо, говоритъ, пособить. А какъ тутъ пособишь, что подлаешь? Вотъ долго ли, коротко ли, а надумалъ онъ такое колно. Указалъ указъ, сыскать ему, царю, въ его царств самаго что ни на есть бднющаго человка, но, значитъ, не изъ глупыхъ, а изъ умныхъ, И вотъ выискался такой простой офеня, изъ себя махонькій, тощій, плюгавый, ну ледащій, чтоль, совсмъ. Привели его къ царю. Царь, было, хотлъ гнать его, больно плохъ былъ человкъ съ виду. Анъ вышло не то. Перекинулся съ нимъ царь словами кое о чемъ, о томъ, да о семъ, слово за слово. Смотритъ царь, офеня тотъ умнйшій человкъ. Ну вотъ, какъ сказывается, семи пядей во лбу. Ну, вотъ и говоритъ царь: садись ты, братецъ мой, главнымъ судьей, правителемъ, суди и ряди всю мою имперію. Будешь ты одинъ разсуждать, а я буду подмахивать: быть по сему! И началъ расправу чинить и государствомъ править этотъ самый офеня. Долго ли, коротко ли, а въ эндакомъ дл, самомъ главнющемъ, въ ябед страшеннющей и попадись, да кто же, родные мои? Попадись это самъ шуринъ царевъ. Онъ-то самый, выходитъ, первющій грабитель и есть, и все зло отъ него въ земл и идетъ. Призвалъ его новый судья-правитель, офеня то-ись нашъ, разсудилъ его дло въ часъ мста и, даже не почесавъ за ухомъ, указалъ ему голову отсчь. Взяли паначи его, самого это шурина царева, да голову ему на торговой площади и отскли. И что же попритчилось, родные мои? Вы какъ думаете? Наступило въ этомъ царств великое благополучіе, рай земной наступилъ на земл. Вотъ что! А почему, какъ бы вы думали? А потому, что, значитъ, всякій сильный человкъ да злодй, видючи, что самого шурина царева за разныя его преступленія казнили, разсудилъ, что его дло дрянь, надо жить хорошо, а то и до него чередъ дойдетъ. И вотъ выходитъ, отсчимши голову одному главнющему злодю, тотъ самый офеня все царство привелъ жъ райскому состоянію.

Купецъ кончилъ свою сказку, а капитанъ и рядовой сидли и молчали. Ужъ очень имъ обоимъ сказка понравилась, да и умна показалась.

— Да, вздохнулъ наконецъ капитанъ, это истинно умно разсуждено. И царь этотъ умница, да и офеня-то не дуракъ.

— Да вдь у насъ нын нтъ такого шурина у младенца императора! заявилъ Кудаевъ, какъ бы объясняя, что сказка — не примръ и не разршенье дла.

— Встимо нту, разсмялся Егуновъ.— За то такихъ шуриновъ царевыхъ по всей Руси видимо-невидимо наставлено… Что ни воевода, что ни правитель, что ни засдатель — все шурины царевы… Вдь его они ставленники!

Бесда рядового и купца у хлбосола-хозяина затянулась до вечера.

Кудаевъ, понемногу отрезвись, разсказалъ подробно, какъ ‘онъ участвовалъ въ арестованіи регента.

— Страшно, я чай, было? спросилъ капитанъ?

— Страсть какъ страшно, дядюшка, сначала то-ись. Когда, мы проходили дворцовыя горницы, у меня духъ въ груди запирало. А какъ швырнулся я на зовъ командира, какъ увидлъ голенькаго человчка… Ужъ онъ мн почитай будто не Биронъ. Ей Богу, не онъ! Налетлъ я и его такъ и подмялъ подъ себя. И давай тузить. Какъ ужъ мы его отзвонили! И Боже мой! Весь въ синякахъ былъ отъ прикладовъ.

— Удивительно! восклицалъ Егуновъ и вдругъ прибавилъ:

— Вамъ все можно. Сила. Вотъ брали Биронова по указу Миниха фельдмаршала. А указалъ бы Биронъ — вы съ нимъ Миниха такъ бы отзвонили.

— Какъ можно! Минихъ нашъ полководецъ… Ерой!

Въ сумерки только разстались собесдники, общаясь снова сойтись у капитана.

XV.

Прошло около недли. Товарищи Кудаева ликовали и пили безъ просыпу. Много было роздано денегъ въ награду за ихъ врноподданническое дйство въ ночь на 9-е ноября.

Однажды въ горницу, гд жилъ Кудаевъ съ тремя другими рядовыми изъ дворянъ, быстро вбжалъ капралъ Новоклюевъ. Онъ былъ встревоженъ, смущенъ и даже сильно перепуганъ. Къ его всегда спокойному, румяному и глупому лицу испугъ какъ-то не шелъ.

Рядовые вскочили при его появленіи, никогда еще не видавъ своего ближайшаго начальника въ такомъ диковинномъ для нихъ вид.

— Кудаевъ! воскликнулъ капралъ. Бда! Тебя требуетъ внизу подъячій нмецкій для переговоровъ.

Кудаевъ понялъ извстіе, но не понялъ важнаго значенія такого случая, не понималъ испуга капрала.

— Такъ что же? вымолвилъ онъ спокойно.

— Иди скоре.

Кудаевъ двинулся, но капралъ, видя спокойствіе рядового, вдругъ воскликнулъ:

— Да что ты, дуракъ. Аль къ нимъ на службу переходишь? Иль ты по малоумію не смыслишь, что тутъ за приключеніе? Вдь это изъ сыскного отдленія иль изъ тайной канцеляріи посланецъ. Иль ты на кого доносъ сдлалъ, либо на тебя самого донесли!

Кудаевъ отороплъ и перемнился въ лиц.

— То-то, понялъ теперь, воскликнулъ Новоклюевъ. Ну,иди, они люди важные, ихъ ждать заставлять не приходится.

Кудаевъ сошелъ внизъ и нашелъ маленькаго приземистаго человчка, въ короткомъ кафтан и картуз на нмецкій ладъ. Нежданный гость былъ удивительно похожъ на господина Шмеца.

— Вы господинъ рядовой Кудаевъ? спросилъ прибывшій.

— Да-съ.

— Я Фридрихъ Минкъ, родственникъ дальній госпожи камеръ-юнгферы. Состою на служб въ канцеляріи господина Шмеца. Мн приказано васъ просить пожаловать сегодня въ вечеру въ гости къ господину Шмецу. Тамъ будетъ и госпожа Минкъ съ фрейленъ Мальхенъ.

Видя смущенное лицо рядового, господинъ Минкъ прибавилъ:

— Вы не извольте тревожиться, васъ просятъ не въ отдленіе застнка, а въ частную горницу господина Шмеца.

Это разъясненіе подьячаго вмсто того, чтобы успокоить Кудаева, еще боле взволновало его. Онъ не зналъ, что господинъ Шмецъ живетъ въ частной горниц того самаго дома, гд уже лтъ десять погибаютъ сотни людей въ пыткахъ, подъ кнутомъ и подъ батогами.

— Что же прикажете отвчать? Будете ли вы?

Кудаевъ пробормоталъ что-то, чего онъ потомъ самъ не помнитъ. Но подьячій раскланялся и пошелъ со двора.

Рядовой вернулся назадъ какъ потерянный. Въ голов его гудло, онъ даже слегка пошатывался и чувствовалъ въ себ такое ощущеніе, какъ еслибы онъ шелъ или стоялъ на самомъ краю бездонной пропасти. Въ его голов мелькала мысль въ вид вопроса.

— Не удрать ли отъ бды, сейчасъ же, пшкомъ или верхомъ изъ Петербурга домой, или даже на край свта.

— Ну, что же, зачмъ приходилъ? раздался около него голосъ капрала.

Кудаевъ искренно не могъ объясниться и признался на половину. Когда Новоклюевъ понялъ, какое порученіе имлъ нмецкій подьячій, то лицо его омрачилось. Но затмъ онъ развелъ руками и вымолвилъ:

— Что жъ тутъ длать! Увидимъ. Сила въ томъ, какое у тебя приключеніе. Либо ты пропадешь-пропадомъ, либо, наоборотъ, удача теб и счастье будутъ. Но, врне врнаго братецъ ты мой, что ты улетишь туда, куда Макаръ съ телятами завсегда искони шествуетъ. И придворная твоя барынька не поможетъ.

Кудаевъ зналъ, конечно, наврно, по какому длу требуетъ его къ себ господинъ Шмецъ. Въ ожиданіи сумерекъ онъ просидлъ молча въ углу горницы, ни съ кмъ не разговаривая, и обдумывалъ свое мудреное положеніе. Вопросъ ставился очень просто: предавать ли въ руки палачей добряка дядю или погибать самому?

— Что же тутъ будешь длать? Своя рубашка ближе къ тлу! ршилъ онъ.

Въ назначенное время молодой преображенецъ отправился въ указанное ему мсто. Зданіе Тайной канцеляріи, гд проживалъ и главный ея начальникъ генералъ Андрей Ивановичъ Ушаковъ, было настолько извстно въ Петербург всмъ и каждому, что найти его было немудрено.

Опросивъ въ воротахъ какого-то солдата, гд квартира господина Шмеца, Кудаевъ перешелъ дворъ и взошелъ на большой подъздъ. Здсь онъ нашелъ часовыхъ отъ измайловскаго полка. Въ ту же минуту капралъ, спускавшійся съ лстницы, грубо окликнулъ его, увидя мундиръ ненавистнаго полка.

— Зачмъ тутъ таскаешься? крикнулъ капралъ.

— Мн нужно господина Шмеца.

— Ага, усмхнулся измайловецъ. Въ эдакое мсто я тебя съ удовольствіемъ проведу, да и всхъ-то васъ, преображенцевъ, туда бы препроводилъ. Иди за мною.

‘Въ эдакое мсто’, думалъ про себя Кудаевъ.— Пропала,видно, моя головушка.

Прождавъ въ приказной квартир съ полчаса, Кудаевъ былъ приглашенъ въ горницу. Его встртилъ, улыбаясь, но не ласково и не гостепріимно, а лукаво, самъ господинъ Шмецъ.

За нимъ стоялъ молодой человкъ, который тотчасъ же отрекомендовался, вжливо и сухо выговоривъ:

— Я секретарь господина Шмеца, и такъ какъ вы не говорите по-нмецки, то я буду служить вамъ переводчикомъ.

Господинъ Шмецъ сталъ что-то говорить своему секретарю какъ бы разъясняя дло. А рядовой, между тмъ, озирался кругомъ и думалъ:

— Гд же госпожа Минкъ и Мальхенъ? Очевидно, он еще не пожаловали.

Хозяинъ, вроятно, замтилъ и отгадалъ мысль гостя. Онъ сказалъ что-то секретарю, а тотъ объяснилъ Кудаеву, что госпожа камеръ-юнгфера съ своей племянницей по нездоровью быть не могутъ.

Затмъ вслдствіе жеста хозяина вс трое сли за столъ, на которомъ была бумага, большущая чернильница и пучокъ гусиныхъ перьевъ.

Секретарь обратился къ Кудаеву и передалъ ему кратко, сжато, толково все то, что Кудаевъ и самъ хорошо зналъ.

Сущность рчи секретаря была въ слдующемъ:

Господинъ Кудаевъ, рядовой Преображенскаго полка, долженъ немедленно, тутъ же за этимъ столомъ, написать всеподданнйшее прошеніе на имя ея высочества правительницы Россійской имперіи о томъ, какія рчи велъ у себя на квартир съ нимъ, Кудаевымъ, его дядя. Если же господинъ Кудаевъ на то не согласенъ, то его переведутъ тотчасъ же въ другую горницу, гд нкоторые люди, служащіе при канцеляріи, заставятъ его заговорить и объяснить все еще подробне.

Но тогда онъ, рядовой Преображенскаго полка, будетъ уже не въ качеств лица, врно исполняющаго свою всеподданнйшую присягу, а будетъ самъ подсудимымъ, такъ какъ бумагу напишутъ уже отъ господина Шмеца.

Крупныя слезы навернулись на глазахъ молодого человка. Онъ понималъ, что предаетъ въ тайную канцелярію своего добряка капитана, а затмъ старикъ Калачовъ, пройдя чрезъ истязанія, уйдетъ въ Сибирь.

Господинъ Шмецъ началъ вопросы, которые переводилъ секретарь. Кудаевъ волей-неволей отвчалъ, но чувствовалъ, что съ каждымъ новымъ отвтомъ онъ все боле опускался въ какую-то бездонную пропасть, изъ которой не было исхода.

Черезъ полчаса, благодаря тому, что спросилъ господинъ Шмецъ, дло уже самому Кудаеву казалось совершенно инымъ. Изъ простой болтовни дяди вышло теперь что-то громадное, страшное, имющее государственное значеніе. Капитанъ являлся какимъ-то смутителемъ всей имперіи и закоренлымъ злодемъ.

Кудаеву казалось, что не только капитанъ, но даже сама цесаревна Елизавета Петровна и та уже затянута въ какія-то невидимыя сти, которыя все растутъ кругомъ и обхватываютъ вс т лица, имена которыхъ были произнесены здсь. Не только капитанъ, но и купецъ московскій, Егуновъ, представлялся Кудаеву опутаннымъ съ головы до пять. И все это онъ сдлалъ своими отвтами. А между тмъ, эти отвты были, конечно, послдствіемъ вопросовъ господина Шмеца.

Вмст съ тмъ, бесда, здсь происшедшая, казалась Кудаеву совсмъ не похожей на бесды, какія онъ когда-либо въ жизни велъ.

Ему чудилось, что въ рукахъ у сидящаго передъ нимъ господина Шмеца клубокъ съ веревочкой, что клубокъ этотъ размытывается, а господинъ Шмецъ тихонько обвиваетъ этой веревочкой его, Кудаева, отъ головы до пятокъ, по рукамъ и ногамъ, по всему тлу. Весь онъ обвязанъ и опутанъ.

Оно такъ и было. Господинъ Щмець былъ сильный и ловкій паукъ, а Кудаевъ — простая муха.

Посл часового допроса господинъ Шмецъ выговорилъ по-русски, точь въ точь какъ госпожа камеръ-юнгфера.

— Вотъ ошенъ карошъ.

И затмъ, улыбаясь сладко, съ довольнымъ лицомъ, онъ приказалъ секретарю писать.

Молодой человкъ взялъ бумагу, перо и началъ быстро строчить. Перо скрипло, брызги летли во вс стороны, а мелкія строчки съ крючками ложились рядомъ на бумагу.

Кудаевъ, по мр того, что секретарь писалъ, все боле опускалъ голову. Онъ чуялъ, что начинается нчто уже не именуемое простой бдой, а именуемое государственнымъ дломъ.

Господинъ Шмецъ сидлъ неподвижно, сложивъ руки на колняхъ и при этомъ опустилъ глаза подъ столъ, какъ бы обдумывая что-то или просто прислушиваясь къ скрипу пера, который былъ для него, быть можетъ, волшебной музыкой.

Кудаевъ не могъ пересилить себя и громко, глубоко, протяжно вздохнулъ на всю горницу. Господинъ Шмецъ поднялъ глаза на молодого человка и выговорилъ, ломая русскій языкъ еще хуже госпожи камеръ-юнгферы.

Смыслъ его рчи былъ такой:

— Вы не должны ничего бояться, господинъ Кудаевъ. Вамъ отъ этого дла будетъ только счастіе. Я хочу услужить въ этомъ дл императорскому правительству, господину начальнику Ушакову, себ самому, моей родственниц госпож Минкъ и вашей невст и, наконецъ, вамъ самимъ. Вы и не воображаете, какое благополучіе произойдетъ для васъ отъ этого дла.

Все это Кудаевъ понялъ очень хорошо, хотя господинъ Шмецъ неимоврно коверкалъ слова. Подъ конецъ даже секретарь оторвался отъ работы и прибавилъ два слова для разъясненія рчи своего начальника, такъ какъ Кудаевъ могъ понять его слова совершенно обратно.

Господинъ Шмецъ выразилъ, что это приключеніе ‘далеко, далеко уведетъ’ рядового преображенца. Конечно, преображенецъ могъ понять, что онъ очутится въ Сибири. Между тмъ Шмецъ хотлъ сказать, что Кудаева это дло ‘высоко, высоко поведетъ’.

Черезъ полчаса бумага была написана. Кудаевъ получилъ другой листъ, уже съ гербовой печатью, и секретарь предложилъ ему точно пореписать своей рукой все, что онъ будетъ ему диктовать.

Кудаевъ взялъ перо, рука его сильно дрожала, но тмъ не мене онъ началъ писать.

Содержаніе было слдующее:

‘Всепресвтлйшій, державнйшій великій государь императоръ, самодержецъ всероссійскій.

‘Доноситъ лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка солдатъ Василій Кудаевъ, а о чемъ, тому слдуютъ пункты:

‘Сего ноября 16 числа 1740 года, капитанъ Петръ Михайловъ Калачовъ, который мн по родству двоюродный дядя, присылалъ ко мн человка своего звать къ себ обдать. Какъ пришлъ я къ нему въ домъ, у него сидитъ московскій купецъ Василій Пваньевичъ Егуновъ, который содержится нын подъ карауломъ въ коммерцъ-коллегіи…

Посл длиннаго изложенія всего, подробно, всхъ бесдъ и словъ съ дядей и съ купцомъ, Кудаевъ продолжалъ и закончилъ такъ:

‘…И пришелъ я въ роту въ вечерни и сказалъ сержанту и дневальному ефрейтору:— Извольте меня взять подъ стражу и донести генералу Ушакову, что имю слово и дло… И по сему вашему императорскому величеству врный рабъ и присяжный повинную всю приношу, что я съ Калачовымъ говорилъ: Онъ говорилъ: ‘Что, Васька, горе длается въ Россіи нашей!’ То я ему отвтствовалъ: ‘Ужъ такая воля Божья пришла!’ И больше не упомню, что писать, а ежели и памятую, то по присяжной должности готовъ не говорить и умереть въ томъ. Вашего императорскаго величества нижайшій рабъ, лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка солдатъ Василій Андреевъ сынъ Кудаевъ, писалъ своею рукою, ноября 18 числа 1740 года.

Когда длинное прошеніе было переписано рядовымъ, господинъ Шмецъ его прочелъ медленно и внимательно, а затмъ сказалъ одобрительно:

— Ну, фотъ… Ошенъ карошъ.

XVI.

Черезъ нсколько дней посл доноса, сдланнаго преображенцемъ, были арестованы и доставлены въ тайную канцелярію капитанъ Калачовъ и московскій купецъ Егуновъ. Дло приняло широкіе размры, и арестованные обвинялись въ государственной измн и нарушеніи присяги врноподданнической.

Добрякъ капитанъ въ день своего ареста былъ на столько пораженъ происшедшимъ, что почти лишился ногъ и языка. Онъ не могъ стоять на ногахъ и не могъ вымолвить ни слова.

Чиновники тайной канцеляріи, привыкшіе къ этому явленію, оставили капитана въ поко въ теченіе трехъ дней. Онъ содержался въ маленькой каморк, въ подвальныхъ этажахъ зданія канцеляріи.

На этотъ разъ чиновники ошиблись, думая, что испугъ и страхъ подйствовали на капитана.

Добрякъ Петръ Михайловичъ былъ боле пораженъ тмъ, что его родственникъ, котораго онъ любилъ, какъ родного, сдлался Іудой-предателемъ, нежели мыслью итти посл пытки въ ссылку.

Купецъ Егуновъ съ своей стороны былъ мене перепуганъ, такъ какъ наивно думалъ, что онъ только чуть-чуть причастенъ къ длу, по которому главный обвиняемый — его знакомецъ, капитанъ. Москвичъ, плохо знавшій порядки, нравы и обычаи Петербурга и правительства, думалъ, что капитанъ Калачовъ дйствительно виновенъ въ противузаконномъ государственномъ замышленіи, а что онъ, Егуновъ, попалъ въ качеств его знакомца. Купецъ не сомнвался, что черезъ недлю его выпустятъ.

Однако, черезъ недлю посл двухъ-трехъ допросовъ, московскій купецъ убдился, что оба они съ капитаномъ виноваты въ равной степени. Его же преступленіе, пожалуй, еще горше преступленія капитана.

Оказалось, что простая сказка, разсказанная имъ про судью, обезглавившаго царскаго шурина, была главнымъ пунктомъ обвиненія. Судьи допытывались, кого разумлъ купецъ въ этой сказк подъ именованіемъ судьи и шурина.

Когда на нсколькихъ допросахъ капитанъ и купецъ изложили искренно все, что случилось имъ говорить при Кудаев, и все, что они думали, судьи пожелали узнать то, чего въ дйствительности не бывало, т. е. пожелали ‘дополнить’ показаніе.

Тогда началось ‘пристрастіе’. Разумется, застнокъ ничего сдлать не могъ. Истерзанные, капитанъ и купецъ, лежали въ отведенныхъ имъ каморкахъ въ болзненномъ состояніи, но прибавить ничего къ длу не могли, такъ какъ и прибавить было нечего. Лгать и взводить на себя небывалое преступленіе, ‘не стерпя побой’, они не могли, такъ какъ понимали, что это только ухудшитъ ихъ положеніе и приведетъ къ еще большимъ пыткамъ и истязаніямъ.

По обычаю судейскому, покончивши съ подсудимыми, судьи взялись за доносителя. Если бы Кудаевъ не былъ женихомъ въ дом родственницы самого господина Шмеца, то, конечно, онъ прошелъ бы черезъ т же истязанія, что и лица обвиняемыя имъ. Доноситель по закону подвергался тому же самому допросу ‘съ пристрастіемъ’ и тмъ же самымъ пыткамъ.

На этотъ разъ для жениха Мальхенъ было сдлано исключеніе и хотя оффиціально его стращали, но на дл истязаніямъ не подвергнули. Онъ не былъ даже, какъ это требовалъ судейскій законъ, арестованъ при тайной канцеляріи. Онъ являлся, его оставляли иногда ночевать въ каморк, но на другое утро отпускали на ротный дворъ.

Самымъ тяжелымъ днемъ допроса былъ для Кудаева тотъ, когда его поставили на очную ставку съ дядей. Онъ не могъ вынести фигуры добряка капитана, который уже усплъ сильно измниться. Онъ постарлъ, посдлъ, сгорбился, даже голосъ его ослабъ. На этой очной ставк Кудаевъ только два раза вскользь взглянулъ на капитана и все остальное время простоялъ, опустивъ глаза въ полъ.

За то на очной ставк съ купцомъ Кудаевъ велъ себя храбре. У него явилось желаніе, чтобы примириться съ своею совстью, свалить главную вину на купца, чтобы тмъ вытородить добряка дядю. Это удалось ему однако лишь на половину.

Единственное, въ чемъ онъ могъ обвинить Егунова, была сказка, имъ разсказанная. На остальное не было никакихъ доказательствъ, и такъ какъ Егуновъ былъ человкъ крпкаго тлосложенія, то могъ легко противостоять истязаніямъ и не подтвердить, не сознаться во взводимыхъ на него обвиненіяхъ, которыя падали тогда на доносителя. А не подтвердившійся признаніемъ оговоръ дорого обходился обвинителю. Онъ самъ уже судился за оклеветаніе, подвергался пыткамъ, а стало быть попадалъ въ положеніе подсудимаго.

XVII.

Между тмъ, пока продолжался судъ надъ капитаномъ и купцомъ, вновь случилось событіе въ столиц. Кудаевъ былъ очевидцемъ новаго приключенія, будучи назначенъ по наряду на службу. Диковинный случай не мало смутилъ преображенца и заставилъ даже волноваться.

Знаменитый русскій полководецъ, фельдмаршалъ и командиръ Преображенскаго полка, графъ Минихъ, очутился вдругъ въ свой чередъ почти въ томъ же положеніи, въ какомъ находился герцогъ-регентъ. Онъ былъ въ опал и подъ судомъ.

Еще недавно онъ во глав своихъ преображенцевъ избавилъ принцессу Анну Леопольдовну, а вмст съ ней и всю Россію, отъ кровопійцы и людода Бирона и произвелъ ловкій и отчаянно дерзкій переворотъ въ государств. Теперь онъ самъ былъ арестованъ на квартир, и къ дверямъ его горницы приставили часовыхъ изъ того же Преображенскаго полка.

Въ числ этихъ часовыхъ очутился рядовой Кудаевъ. Онъ изумленно глядлъ на проходившаго мимо него изъ горницы въ горницу фельдмаршала въ его домашнемъ одяніи, простомъ атласномъ шлафрок.

Графъ Минихъ былъ уже не тотъ гордый, съ блестящимъ орлинымъ взоромъ, фельдмаршалъ. Это былъ подсудимый, обвиняемый. Въ чемъ? Никому не было извстно. А тмъ мене ему самому! Отъ него просто хотли избавиться, такъ какъ его боялись.

Враги его объяснили робкой принцесс, что этотъ смлый и любимый солдатами полководецъ, такъ храбро свергнувшій Бирона съ высоты его величія, можетъ точно такъ же дерзко и ловко наложить руку и на правительницу ради личной своей выгоды. Онъ можетъ сдлать переворотъ ради родной дочери Великаго Петра, которая все-таки имла боле, чмъ кто либо, правъ на россійскій престолъ. И однажды фельдмаршалъ былъ заарестованъ на дому и къ нему: приставили часовыхъ изъ его же полка.

Кудаевъ, глядя на теперешняго графа Миниха, задумчиваго и печальнаго, невольно сравнивалъ его съ капитаномъ Калачовымъ и изъ этого сравненія или сопоставленія произошло нчто очень странное.

Кудаевъ начиналъ примиряться съ своей совстью относительно своего доноса.

‘Какъ я съ Петромъ Михайловичемъ поступилъ, такъ вотъ они, сильные люди, принцы, правители поступили и съ фельдмаршаломъ. У меня Петръ Михайловичъ безъ вины виноватъ, ради корыстныхъ видовъ, а у нихъ графъ Минихъ безъ вины попалъ, тоже ради злостныхъ намреній. Они еще, пожалуй, хуже меня! Я на языкъ невоздерженъ былъ, проболтался, попалъ въ западню и сдлался доносчикомъ противъ воли. А они заслуженнаго человка, славнаго фельдмаршала и полководца, ни за что, ни про что разжалываютъ и судятъ, чтобы только отъ него избавиться.’

Однажды графъ Минихъ, задумчиво и грустно проходя мимо Кудаева, стоявшаго у дверей подъ ружьемъ, узналъ его и остановился.

— Мн твое лицо знакомо, произнесъ онъ.— Ты, сдается мн, былъ со мною въ ночь подъ девятое ноября, когда мы герцога брали!

— Точно такъ-съ, отозвался Кудаевъ.

— Ты на улиц со мною оставался?

— Нтъ-съ, меня взялъ господинъ адъютантъ съ собой. Я изъ первыхъ вцпился въ его свтлость.

— Изъ первыхъ! Что такъ? Золъ былъ на него?..

— Никакъ нтъ-съ. Господинъ адъютантъ вашъ указалъ…

— И повалилъ герцога на полъ? выговорилъ, странно усмхаясь, Минихъ.

— Точно такъ-съ.

— И билъ? Изъ всхъ силъ колотилъ?

— Точно такъ-съ, тихо вымолвилъ Кудаевъ, такъ какъ въ голос фельдмаршала была легкая насмшка.

— Ты же, можетъ быть, и полотенце ему въ ротъ воткнулъ?

— Нтъ-съ не я, отозвался Кудаевъ.

— И за то спасибо! А почему ты пошелъ на это дло — герцога арестовывать? Потому что я васъ позвалъ?

— Точно такъ-съ.

— А нынче вотъ, хоть бы завтра въ ночь, ты меня, на полъ поваливши, будешь кулаками тузить, и тряпку какую въ ротъ мн сунешь. Такъ ли?

Кудаевъ молчалъ.

— Отвтствуй: будете вы, вотъ, меня, ночью, вы, преображенцы, брать и везти въ Шлюссель или въ иную другую крпость? Будете вы меня по полу валять и тузить?

— Я не буду, выговорилъ Кудаевъ.

— Почему же это?

— Ужъ, право, не знаю-съ. Только васъ я не трону!

— Ну такъ тронутъ здорово твои товарищи. За нихъ можешь ты отвчать или нтъ? Могутъ они меня исколотить прикладами до смерти?

Кудаевъ молчалъ.

— Молчишь? Вотъ видишь ли. А коли черезъ мсяца два или больше выищется какой сорванецъ и поведетъ васъ забирать подъ арестъ правительницу съ императоромъ, чтобы возводить на престолъ цесаревну, вдь пойдете опять?

— Я не пойду.

— Не ври, пойдешь. Пообщаютъ теб, какъ въ ту ночь правительница, нсколько рублей въ награду — и пойдешь. А то — чинъ. Изъ-за чина ты чего не сдлаешь.

И по мр бесды голосъ Миниха все возвышался. Наконецъ онъ смолкъ на мгновеніе, пристально глядя въ лицо рядового, и вдругъ вымолвилъ, какъ бы раздражаясь:

— А знаешь ли ты, молодецъ, почему вы все это длаете и вки-вчные длать будете? Не знаешь? Нтъ?

Кудаевъ не зналъ, что отвчать и что-то пробормоталъ.

— Я теб скажу. Потому что вы — янычары. Янычары!

Кудаевъ, не понимая слова фельдмаршала и предполагая, это это нмецкое слово, молчалъ и только повторялъ его про себя, чтобы запомнить и спросить потомъ у товарищей, что оно значитъ по-нмецки.

Графъ Минихъ простоялъ мгновеніе молча, какъ бы задумавшись. Затмъ снова поднялъ глаза на рядового, оглявулъ его съ головы до ногъ, усмхнулся ядовито и, двигаясь къ себ въ спальню, проговорилъ вполголоса:

— Янычары, янычары…

XVIII.

Вскор посл того Кудаевъ былъ озадаченъ двумя приключеніями, смысла которыхъ отгадать не могъ.

Однажды въ казармахъ онъ встртилъ офицера Грюнштейна, который обошелся съ нимъ очень вжливо и даже предупредительно, а поболтавъ о какихъ-то пустякахъ, пригласилъ его къ себ въ гости.

Кудаевъ хотя и былъ изъ дворянъ, но былъ солдатъ! Грюнштейнъ хотя и былъ изъ евреевъ, да вдобавокъ обанкрутивигійся купецъ, теперь все-таки пользовался правами своими и считался наравн съ другими офицерами. Поэтому приглашеніе Грюнштейна было, конечно, для Кудаева очень лестно.

Когда на другой день онъ явился въ квартиру черноброваго и востроносаго израильтянина, хозяинъ встртилъ его радушно, поговорилъ кое о чемъ и совершенно незамтно для Кудаева свелъ разговоръ на судное дло, которое было у рядового на плечахъ.

— А что это за случай такой съ тобой, сударь мой? За что тебя часто вызываютъ въ тайную канцелярію? равнодушнымъ голосомъ выговорилъ Грюнштейнъ.

Кудаевъ объяснилъ, въ чемъ дло.

— Не пойму я, отозвался Грюнштейнъ.— Стало быть, этотъ капитанъ зря болталъ языкомъ. Да и купецъ тоже. Вдь съ ними соучастниковъ никого нтъ? Или есть, да ты не знаешь.

— Нтъ съ ними никого. По крайней мр, я никого не встрчалъ, отозвался рядовой.

— А они сами на пристрастьи никого не называли?

— Не знаю, кажись, никого.

— Ну, а ты полагаешь, капитанъ этотъ просто болталъ спьяну за стаканомъ вина или дйствительно онъ въ сердц своемъ приверженъ цесаревн?

— Полагаю, что приверженъ, сказалъ Кудаевъ.— Какъ, бывало, зайдетъ рчь о ней, такъ онъ сейчасъ кипяткомъ забурлитъ, встанетъ, пойдетъ шагать по горниц и кричать. И долго всякое такое припутываетъ про законную линію ея.. Всякія такія страшныя слова, что и передавать мн вамъ неприходится. Все противныя рчи.

— Ну, и ты, стало, выходитъ, донесъ на капитана и купца?

— Да, смутился отчасти Кудаевъ.— Только это не я.

— Какъ же это?

— Это все госпожа камеръ-юнгфера, да господинъ Шмецъ.

И Грюнштейнъ попросилъ Кудаева разсказать ему, какъ камеръ-юнгфера съ своимъ родственникомъ заставила его подать доносъ на Калачова.

Когда Кудаевъ кончилъ, Грюштейнъ усмхнулся и выговорилъ:

— Да это не въ первый разъ. Много дловъ длаетъ г-жа. Минкъ. По виду человкъ простой, а на дл — ухъ, какая!

— Кто это? удивился Кудаевъ.

— Да эта г-жа Минкъ. Она человкъ, братецъ мой, вотъ какой, она…

Но вдругъ офицеръ запнулся, забормоталъ что-то безсвязное и замолчалъ.

— Что за человкъ? спросилъ Кудаевъ.

— Нтъ, я такъ, зря. Кто же ее знаетъ!

Поговоривъ снова нсколько минутъ о пустякахъ, съ частыми паузами, Кудаевъ сталъ собираться домой. Его удивляло, что какъ будто Грюнштейнъ чмъ-то озабоченъ. Ему даже казалось, что офицеръ все хочетъ что-то сказать ему и не ршается.

‘По всей вроятностя, это все мн такъ грезится’, думалъ Кудаевъ,

Когда онъ всталъ и началъ прощаться, Грюнштейнъ вдругъ, выговорилъ:

— Господинъ Кудаевъ, хоть ты и солдатъ, а все-же-таки дворянинъ. У меня до тебя малая просьбица, и ничего теб не стоитъ ее исполнить. Скажи ты мн по чистой совсти: эти два противные государству болтуна и предатели…

Страшнымъ голосомъ выговорилъ эти слова Грюнштейнъ, и затмъ продолжалъ безъ запинки…

— Эти двое, Калачовъ и Егуновъ, какъ будутъ по твоему? Дйствительно, одни они въ болтовн пустой попались? Или же они участники въ цлой шайк таковыхъ? Можетъ быть, ихъ не двое такъ-то собираются въ сенатъ бгать, да объявлять о правахъ цесаревны на престолъ. Отвчай ты по совсти: ничего ты не знаешь по сему предмету, или знаешь, да сказать не хочешь?

— Право же, нтъ. Вотъ ей-Богу. Одни они… Я сказалъ капралу Новоклюеву, а затмъ камеръ-юнгфер. Такъ все дло и началось.

— А можетъ, въ пристрастьи твой Калачовъ или купецъ называли и другихъ своихъ сообщниковъ? Мн, родимый, по зарзъ хотлось бы знать имена всхъ этихъ подлецовъ, Въ допросахъ, теб чинимыхъ г. Ушаковымъ, сказывалъ ли онъ теб про это обстоятельство!

— Про какое? не понялъ Кудаевъ.

— Да про что я спрашиваю. Одни ли Калачовъ съ Егуновымъ? Или называли они другихъ участниковъ? Ушаковъ могъ въ допросахъ своихъ теб это сказать.

— Нту, не говорилъ. Врно сказываю вамъ, они двое, болтуны, болтали вмст.

— Стало быть, это не есть по твоему многолюдное ухищреніе, въ которомъ человкъ до полсотни, а то и боле.

— Нтъ! Какое теб ухищреніе, усмхнулся Кудаевъ.— Имъ двоимъ отъ бездлья вралося.

Грюнштейнъ вздохнулъ, задумался и потомъ сталъ прощаться съ Кудаевымъ, говоря:

— Ну что же, слава Богу, что ихъ мало, что двое дураковъ нашлись во всей столиц за эту шалую цесаревну заступаться.

Кудаевъ вышелъ отъ офицера нсколько озадаченный. Во всей ихъ бесд не было ничего особеннаго, но было что-то въ фигур Грюнштейна, что не могло ускользнуть отъ вниманія даже такого простодушнаго человка, какъ Преображенскій солдатъ.

Грюнштейнъ волновался, смущался, путался, выпытывая у Кудаева все касающееся до дла Калачова. Онъ упорно своими черными глазами впивался въ Кудаева, не хуже господина Шмеца при допрос.

‘Какое ему дло, подумалъ Кудаевъ, о томъ, что болтали дядюшка мой съ купцомъ? А вдь какъ вертлся, ежился и со всхъ сторонъ ко мн цплялся. Почему же ему все это до-зарзу любопытно?’

Сильно изумился бы добродушный Кудаевъ, если бы могъ знать, что черезъ нсколько минутъ посл его ухода Грюнштейнъ слъ верхомъ на лошадь, уже осдланную заране. Одтый въ простой армякъ и шапку, по виду совсмъ конюхъ или кучеръ, офицеръ поскакалъ по темнымъ и грязнымъ улицамъ столицы прямо на Смольный дворъ.

Въ воротахъ дома, обитаемаго цесаревной Елизаветой, на опросъ сторожей онъ отвчалъ весело:

— Матушка-Москва.

— Пожалуй, пожалуй, отвчалъ одинъ изъ нихъ.

На крыльц среди темноты чей-то голосъ снова тревожно опросилъ вошедшаго конюха.

— Что за человкъ?

— Матушка-Москва, отозвался Грюнштейнъ.

— Добро пожаловать. Прикажешь разбудить цесаревну?

— Нтъ, не буди. Вызови мн Мавру Егоровну…

Когда черезъ нсколько минутъ въ полуосвщенную горницу вошла молодая женщина, Грюнштейнъ вжливо и улыбаясь поклонился ей и сказалъ:

— Передайте ея высочеству, что вс мои опросы и весь сыскъ сегодня окончился. Сейчасъ я опросилъ самаго главнаго подлеца, нашего рядового Кудаева. Передайте цесаревн, что она можетъ себ для памяти записать въ книжку этихъ двухъ врныхъ человкъ, которые въ скорости въ Сибирь пойдутъ. А другихъ никого съ ними доподлинно не взято и допрашиваемо не было.— Такъ и скажите.

Грюнштейнъ снова слъ на лошадь и снова поскакалъ домой.

Вернувшись, онъ нашелъ у себя двухъ офицеровъ, которые его дожидались.

Подробно передалъ онъ товарищамъ весь свой разговоръ съ Кудаевымъ.

XIX.

Вскор посл этого Кудаевъ былъ еще боле озадаченъ.

Къ нему пришелъ какой-то старичекъ, маленькій худенькій и, хрипя, пришепетывая, спросилъ его:

— Господинъ Кудаевъ? Вы?

— Я, отозвался рядовой.

— А есть у васъ въ рот другой Кудаевъ?

— Нту.

— Стало, вы, сударь, были на часахъ у фельдмаршала графа Миниха?

— Я былъ.

— И вы же, сударь мой, въ благоприличномъ знакомств я хлбосольств состоите съ госпожею камеръ-юнгферою Минкъ?

— Все я же, отозвался Кудаевъ уже весело.

— Ну вотъ-съ, очень пріятно мн съ вами познакомиться и усердно васъ просить пожаловать ввечеру въ домъ господина графа.

— Къ кому? удивился Кудаевъ.

— Къ графу фельдмаршалу.

— Къ Миниху! изумился Кудаевъ.

— Точно такъ-съ.

— Зачмъ?

— Дло есть-съ.

— Да онъ меня выгонитъ.

— Не извольте безпокоиться. Самъ господинъ фельдмаршалъ меня къ вамъ прислалъ съ сей просьбицей — пожаловать къ нему ввечеру.

‘Просьбица? подумалъ Кудаевъ. Просьбица у фельдмаршала къ нему, рядовому. Что за чудеса въ ршет?’

— Такъ какъ же прикажете отвчать?

— Встимое дло, воскликнулъ Кудаевъ: буду.

— Вы не опасайтесь, что графъ подъ арестомъ у себя на дому. Вамъ это повредить не можетъ, къ нему не запрещено ходить гостямъ. Только извините, а лучше вы бы сдлали, если бы надли простое рябчиково платье.

— Рябчиково?

— Ну, то-ись, простой кафтанъ. Какъ сказываютъ про господъ, служащихъ у статскихъ длъ. Коли угодно, одньтесь простымъ человкомъ, въ зипунишко, а не угодно — рябчикомъ одньтесь. Только не въ мундир этомъ. Оно будетъ спокойне и для васъ, и для графа.

Кудаевъ ничего не понималъ, но эта предосторожность его смутила.

— Нтъ, ужъ я лучше не пойду, произнесъ онъ.

— Напрасно, господинъ сударь Кудаевъ, совсмъ напрасно. Но мн такой приказъ отъ графа, что коли вы опасаетесь переодться, то пожалуйте какъ есть, въ вашемъ солдатскомъ одяніи.

— Эдакъ пойду, а переодваться что-то мн сдается негодно.

— Ну, эдакъ пожалуйте.

— Ладно.

— Такъ врно это будетъ? Ныньче ввечеру?

— Врно, врно. Сказалъ, такъ не обману.

И въ тотъ же вечеръ, дйствительно, Кудаевъ, хотя волнуясь и тревожась, отправился къ дому Миниха. Онъ колебался цлый часъ, итти ли ему.

Предложеніе переодться въ простой зипунъ или въ статское платье и явиться подъ видомъ простого двороваго или подъ видомъ чиновника, а не военнаго, смущало его. Но въ конц-концовъ, изумляясь, зачмъ онъ нуженъ Миниху, онъ двинулся.

На крыльц, въ корридор и въ дверяхъ внутреннихъ аппартаментовъ фельдмаршала, Кудаевъ нашелъ часовыхъ отъ коннаго полка.

Это свидтельствовало, что опальный сановникъ все еще находится подъ домашнимъ арестомъ.

Кудаева пропустили, конечно, безпрепятственно, и какой-то лакей-нмецъ, не говорившій по-русски, провелъ его въ маленькую горницу. Здсь оказался тотъ самый старичекъ,что приходилъ въ казарму.

— Ну вотъ и хорошо. Я пойду доложу, произнесъ онъ.

И не прошло полминуты, какъ Кудаевъ былъ введенъ старичкомъ въ полуосвщенную горницу.

Фельдмаршалъ сидлъ за большимъ рабочимъ столомъ, покрытымъ книгами и бумагами.

— Здравствуй, воинъ, выговорилъ онъ.— Удивляешься, что я тебя позвалъ? Такъ ли?

Кудаевъ пробормоталъ что-то. Его поразили фигура и голосъ Миниха. Лицо за нсколько времени успло осунуться, еще боле пожелтть. Голосъ казался слабымъ, надорваннымъ.

‘Совсмъ не тотъ человкъ, подумалъ Кудаевъ. Вотъ то же самое, что мой дядюшка. Они оба, почитай, что въ одномъ положеніи и оба, почитай, невинно страдаютъ. Только есть разница. На Миниха враги какіе-то наклеветали правительниц, но Іуды въ дом его не нашлось. А вотъ у старика-капитана нашелся Іуда’.

Кудаевъ вздохнулъ и понурился головой.

— Чего ты? выговорилъ Минихъ, съ удивленіемъ въ голос.

Вздохъ и движеніе рядового онъ понялъ по своему.

— Чего ты? Иль теб меня жалко? Вы, янычары, дтей подъ соусомъ жарить сдособны и сть съ масломъ и съ кашей. Гд же вамъ сердобольничать! Это про васъ не писано. Чего же ты охаешь?..

Кудаевъ не зналъ, что отвчать.

— Ну, коли жалешь, прибавилъ Минихъ, не получивъ отвта,— такъ жалй себя, тмъ лучше. Тогда ты охотне справишь мое дльце. Хочешь ты справить мн дльце?

— Слушаю-съ.

— Да хочешь ли?

— Извольте-съ.

— Дло, братецъ, простое. Ты женихъ племянницы камеръ0юнгферы Минкъ?

— Точно такъ-съ… Надюсь…

— Она тебя любитъ?

— Мальхенъ? любитъ!

— Мальхенъ, это невста? Нтъ, я спрашиваю про тетку ея. Камеръ-юнгефера любитъ тебя?

— Полагаю-съ.

— Можешь ты ей отъ меня снести записочку и ящичекъ, такъ, чтобы никто во всемъ мір, кром тебя, меня, да госпожи Минкъ, никто этого не зналъ?

— Могу-съ, удивляясь, произнесъ Кудаевъ.

— Поклянешься ты мн, что кром насъ троихъ никто этого знать не будетъ?

— Поклянусь.

— Не погубишь ты оплохомъ и себя, и меня, и свою Минкъ? Понимаешь ли ты, что ты погубить можешь всхъ троихъ?

— Не знаю-съ. Полагательно, если вы такъ сказываете.

— Такъ берешься?

— Берусь, съ запинкой выговорилъ Кудаевъ.

— Ящичекъ небольшой, хоть за пазуху клади его. Все дло въ этомъ. Даже и отвта мн не надо никакого отъ нея ко мн. Сдлай милость, въ ножки поклонюсь и ей, и теб.

— Извольте-съ, выговорилъ Кудаевъ уже смле.

— Ну, такъ вотъ.

Минихъ слазилъ въ столъ и досталъ маленькую записку, запечатанную, а затмъ небольшой футляръ.

Тутъ же на глазахъ Кудаева онъ завернулъ футляръ, величиною вершка въ четыре, въ бумагу, перевязалъ снуркомъ, запечаталъ съ двухъ сторонъ, а затмъ, взявъ перо,быстро, мелкимъ почеркомъ написалъ что-то.

— Ну, вотъ цидуля и посылка. Бери, не теряй, передай: по принадлежности и никому не болтай. Не передашь, ограбишь — себя погубишь, передашь и разболтаешь — всхъ насъ троихъ погубишь.

Фельдмаршалъ передалъ то и другое въ руки рядового, веллъ спрятать за пазуху и отпустилъ со словами:

— Коли все благоустроится, я, сударь мой, этого не забуду. Я все-таки фельдмаршалъ и графъ.

Кудаевъ вышелъ на улицу и тутъ только, какъ всегда спохватился, что забылъ спросить, когда ему передавать посылку госпож Минкъ.

‘Теперь поздно, подумалъ онъ. Завтра пойду’.

Всю ночь проспалъ рядовой плохо. Маленькій футлярецъ и записка оставались все время за пазухой. Онъ побоялся гд-либо спрятать ихъ.

И этотъ футлярецъ, и эта записочка все боле тревожили Кудаева, какъ будто жгли его грудь, какъ будто царапали тамъ.

‘Точно ворованное тамъ спряталъ’, думалось ему.

И вспомнилъ онъ, какъ однажды еще въ деревн онъ поймалъ и спряталъ за пазуху блку, которая въ кровь расцарапала ему всю грудь. Теперь писуля и посылка фельдмаршала, арестованнаго на дому по государственнымъ причинамъ,царапали и жгли Кудаева много пуще той блки.

XX.

На другой день рядовой хотлъ бжать къ госпож Минкъ чуть свтъ, но, подумавъ, обождалъ. Въ девять часовъ утра онъ былъ уже, однако, на подъзд Зимняго дворца.

Камеръ-юнгфера при объясненіи Кудаева всего съ нимъ происшедшаго, а затмъ даннаго ему порученія, нисколько не удивилась. Кудаевъ удивился и глаза вытаращилъ на барыню.

— Гд же все? выговорила она просто.

— Вотъ-съ.

И Кудаевъ ползъ за пазуху, досталъ записку, досталъ футляръ и передалъ тучной женщин.

‘Хоть бы теб капельку удивилась’, думалъ онъ.

Госпожа Минкъ прочла то, что было написано на посылк и улыбнулась. Затмъ распечатала и стала читать письмо, которое оказалось длиннымъ. Четыре небольшихъ страницы были исписаны мелкимъ почеркомъ.

Но камеръ-юнгфера читала быстро, изрдка ухмылялась самодовольно, качала головой.

Затмъ, прочитавъ, она развернула бумагу на футляр, вынула, отворила его и ахнула. Кудаевъ ахнулъ еще пуще.

Три вещи сверкнули оттуда и засіяли на всю горницу. Брошка и дв серьги изъ крупныхъ брильянтовъ.

Камеръ-юнгфера не выдержала и промычала на всю горницу какой-то ей одной свойственный звукъ, въ род ‘мэ-э-э!’

Она была не столько изумлена, сколько озабочена, сидла глядя на брильянты въ глубокой задумчивости, наконецъ вздохнула и произнесла что-то по-нмецки.

Кудаевъ, начинавшій уже вслдствіе сношеній съ ней и съ невстой чуть-чуть понимать по-нмецки, понялъ только одно слово: ‘мудрено’.

Въ эту минуту раздались шаги въ корридор около дверей, и госпожа Минкъ быстро защелкнула футляръ и сунула его въ карманъ.

Въ горницу вошла Мальхенъ, какъ всегда, веселая, подпрыгнула, увидя Кудаева, но обернувшись къ тетк, замтила незаурядное выраженіе ея лица.

— Что такое? спросила она по-нмецки.

— Ничего, такъ, отозвалась Стефанида Адальбертовна, и, обернувшись къ рядовому, произнесла строго:

— Слюшай, господина золдатъ, не надо ни едина словъ никому про это говариваетъ.

И она похлопала по своему карману, гд былъ спрятанъ футляръ.

— Никому ни словъ. А то я, ви, и онъ, важный особи, вс три подъ кнутъ попадаваитъ и вс до шмерти посковаются… Слюшаетъ? Понимайтъ? До шмерти!

Несмотря на серьезный голосъ и серьезное лицо госпожи Минкъ, Кудаевъ невольно улыбнулся при слов ‘шмерть’.

— Не смшно ничего, разсердилась камеръ-юнгфера.— Никому ни слова.

И она быстро заговорила что-то по-нмецки, обращаясь къ Мальхенъ.

Двушка сразу стала серьезна и обратилась къ Кудаеву съ переводомъ слышаннаго отъ тетушки.

— Тетушка приказываетъ вамъ никому во всей столиц на сказывать о томъ, что вы ей сейчасъ принесли. Она говоритъ, что иначе и вы, и она, и тотъ генералъ, который васъ прислалъ, можете очутиться въ тайной канцеляріи, а посл пристрастія и пытки попасть въ ссылку.

Мальхенъ, передавая это, была настолько встревожена, что фигура ея всего боле подйствовала на рядового. Онъ только теперь совершенно серьезно отнесся ко всему приключенію, въ которое попалъ волей-неволей.

— Избави Богъ, выговорилъ онъ съ чувствомъ.— И тотъ мн говорилъ, никому не сказывать.

— И ей не надо сказывайтъ, прибавила камеръ-юнгфера, показывая на Мальхенъ.— Она двицъ, она болтунъ.

— Не надо, не надо, замахала руками и Мальхенъ.— Я не хочу. Я боюсь секретовъ. Ихъ мудрено въ голов держать.

Кудаевъ, по любезному приглашенію госпожи Минкъ, остался обдать. Сама она тотчасъ же вышла изъ горницы и молодежь осталась наедин, что случалось не часто.

Мальхенъ, разумется, воспользовалась случаемъ, чтобы тотчасъ же повиснуть на ше своего возлюбленнаго и цловать его.

— Скоро ли, Господи, все это кончится, заговорила она.

И двушка-егоза, какъ всегда бывало наедин съ женихомъ, то жаловалась и пищала, то хихикала, то принималась хныкать, а затмъ опять хохотала или начинала пть.

Кудаевъ пробылъ во дворц довольно долго, обдалъ и посл обда просидлъ еще около часу.

За все это время его удивляла камеръ-юнгфера. Передъ обдомъ она вернулась въ горницы сіяющая, довольная и весело болтала. Затмъ во время обда она встала, потому что кто-то вызвалъ ее къ себ, и когда она опять вернулась, то лицо ея было не только раздосадовано, но даже злобно. Она не стала сть, отшвырнула отъ себя ложку, сердито мяла салфетку въ рукахъ и поднялась изъ-за стола темне ночи.

Но затмъ она снова исчезла изъ своей горницы, а когда возвратилась, то Кудаевъ ротъ разинулъ. Опять сіяла госпожа Минкъ! Толстое лицо ея расплылось въ большущую улыбку. Маленькіе, срые, масляные глазки прыгали отъ радости.

‘Вотъ сейчасъ ей кладъ подарили’, подумалъ Кудаевъ.

Госпожа камеръ-юнгфера была настолько довольна и весела, что когда рчь зашла о танцахъ, она встала и показала своей племянниц, какъ въ молодости въ одномъ голландскомъ танц длали вторую фигуру.

Толстая камеръ-юнгфера, поднявъ свои здоровенныя, какъ бревна, руки надъ головой, медленно закружилась по комнат, тихо покачиваясь и поворачиваясь.

Доски пола жалобно заныли и заскрипли. Кудаевъ не выдержалъ и фыркнулъ.

Госпожа Минкъ была слишкомъ въ дух, чтобы разсердиться на молодого человка. Она только погрозила ему пальцемъ.

Выйдя изъ дворца, Кудаевъ задумчиво пошелъ въ казармы, разсуждая по дорог:

‘Вотъ такъ приключеніе! Фельдмаршалъ даритъ госпожу Минкъ. Да какъ даритъ-то? Вдь эти украшеньица какихъ денегъ должны стоить? На нихъ можно имніе купить. Что все это означаетъ?’

Когда Стефанида Адальбертовна осталась одна съ племянницей — она вынула изъ комода футляръ и открыла его подъ самымъ носомъ двушки.

— Охъ!! вскрикнула Мальхенъ, и начала отъ восторга визжать, какъ собаченка.

— Это теб, meine Liebchen, пойдетъ! сказала Минкъ. Подъ внецъ подешь съ этими вещами.

— Какое диво! Какое диво! восклицала Мальхенъ то по-русски, то по-нмецки.

— Это, наврно, тысячу рублей стоитъ! Я уже посылала оцнивать къ придворному ювелиру. Только… Мудрено, Мальхенъ, очень мудрено…

— Что мудрено?.. спросила двушка.

— За это надо отплатить…. А мудрено! вздохнула камеръ-юнгфера. Пока ладится, не знаю, что дальше будетъ.

XXI.

Былъ уже конецъ Великаго поста, когда два дла, о которыхъ много хлопотала Стефанида Адальбертовна, пришли къ желанному концу — осужденіе капитана Калачова и московскаго купца Егунова, а вмст съ тмъ объявленіе о замужеств Мальхенъ и ея помолвка.

Передъ Страстной недлей Андрей Ивановичъ Ушаковъ доложилъ дло о подсудимыхъ ея высочеству правительниц. По резолюціи Анны Леопольдовны, капитанъ Калачовъ былъ лишенъ всхъ правъ состоянія. У него была ‘отобрана шпага съ портупеей’, а затмъ онъ былъ назначенъ въ ссылку въ Камчатку.

Купецъ Егуновъ тоже былъ назначенъ въ ссылку въ Сибирь, въ городъ Кузнецкъ, ‘на житье вчно’.

Въ одинъ день съ ними, точно такая же резолюція послдовала относительно рядового изъ дворянъ, Преображенскаго солдата Елагина. Хотя его дло разсматривалось отдльно, но преступленіе Елагина было почти одинаково съ преступленіемъ Калачова. Его наказывали ссылкой тоже за ‘противныя рчи’.

Той же резолюціей правительницы рядовой Преображенскаго полка Василій Кудаевъ ‘за врность присяг и правый доносъ’ былъ ‘написанъ’ въ капралы въ тотъ же полкъ и, по распоряженію Ушакова, награжденъ пятьюдесятью рублями.

Но помимо этого вознагражденія, отъ правительницы и отъ тайной канцеляріи, капралъ Кудаевъ воспользовался гораздо большимъ.

Это второе предпріятіе камеръ-юнгферы было, собственно говоря, главнымъ. Дло касалось до имущества, конфискованнаго у капитана Калачова. Камеръ-юнгфера выбивалась изъ силъ, хлопоча, чтобы оставшееся посл граждански умершаго капитана состояніе досталось нареченному ея племянницы.

Наслдовать Кудаеву отъ капитана оказалось гораздо мудрене, нежели думала госпожа Минкъ. Оказалось, что Кудаевъ окончательно ничмъ не могъ доказать свое родство съ осужденнымъ.

Стефанида Адальбертовна, узнавъ это отъ господина Шмеца, была въ теченіи нсколькихъ дней въ совершенной ярости. Гнвъ душилъ ее, она не могла совершенно объясняться, хотя бы даже ломанымъ русскимъ языкомъ.

Она звала на помощь переводчицей Мальхенъ, засыпала Кудаева вопросами, бранилась, называла его самыми обидными словами и заставляла его невсту неукоснительно и врно переводить ея ругательства на русскій языкъ.

Дло дошло до того, что однажды Мальхенъ, переводя съ нмецкаго на русскій цлые десятки бранныхъ словъ, расплакалась, и съ ней сдлался истерическій припадокъ.

Камеръ-юнгфера, между прочимъ, называла Кудаева плутомъ и мошенникомъ, говорила, что онъ хотлъ ихъ обмануть, раскаивалась въ томъ, что просила объ обвиненіи капитана Калачова, ибо, если бы она знала, что Кудаевъ ему не родня и наслдовать не можетъ, то никогда не начала бы дла.

Наконецъ, госпожа Минкъ однажды приказала племянниц перевести Кудаеву, что она будетъ просить правительницу приказать начать дло сначала и за противныя рчи, которыя велись тремя лицами въ квартир Калачова, судивъ, обвинять и сослать не купца съ капитаномъ, а его самого, преображенца.

Кудаевъ клялся, что онъ дальній родственникъ Калачову, что онъ не лгалъ, утверждая это. При этомъ онъ клялся, что Калачовъ самъ общалъ ему оставить со временемъ все состояніе, конечно, по завщанію.

— Все это дичь, воскликнула госпожа Минкъ.— Все это болтовня, вранье. Онъ мошенничалъ, насъ обманывалъ. Теперь какой же толкъ выйдетъ изъ того, что капитана сошлютъ? Наслдуетъ не онъ, а какой-нибудь другой родственникъ или отпишутъ все въ казну. Переведи, Мальхенъ. Переведи плуту…

Однако, не смотря на ежедневныя сцены, которыя длала камеръ-юнгфера молодому человку, заставляя Мальхенъ быть правдивой переводчицей, одновременно она все-таки, съ помощью родственника Шмеца, продолжала энергично хлопотать по длу наслдства.

Однажды Мальхенъ передала жениху по секрету, что тетушка ея до того расходилась, что объявила фрейлин Іуліан Менгденъ свое условіе: если дло не удастся, то она попроситъ отставку изъ штата правительницы и удетъ въ Курляндію.

— Вона какъ! удивился Кудаевъ.— Да ншто можно такъ грозить? Ну, и скажутъ ей: узжай! Прогонятъ! А то еще хуже. Разсердится правительница, да сошлетъ куда…

Но Мальхенъ замахала руками.

— Ахъ, какой ты! Ничего ты, глупый, не понимаешь. Разв можно тетушку отпустить! Ни Менгденъ, ни правительница никогда на это не ршатся. Он безъ нея пропали.

— Почему это? изумился капралъ.

— Да ужъ такъ, врно я теб сказываю. Объ этомъ мн строжайше запрещено болтать. Вотъ выйду замужъ за тебя, все теб разскажу, а теперь не могу.

И, дйствительно, камеръ-юнгфера добилась своего.

Капралъ Кудаевъ законнымъ образомъ вступилъ во владніе имуществомъ граждански умершаго дяди.

Когда дло это огласилось и многіе узнали, что Кудаевъ длается домовладльцемъ на Петербургской сторон, то нкоторыя лица во дворц стали обходиться съ нимъ гораздо вжливе и предупредительне.

Койечно, не размръ состоянія, не богатство играли тутъ роль. Эти лица понимали, что если капралъ могъ, вопреки всякихъ законовъ, получить себ отписанное у осужденнаго имущество, то, стало быть, онъ — любимецъ не только камеръ-юнгферы, но можетъ быть и самой правительницы.

Въ полку то же самое дло произвело иное впечатлніе. Отъ Кудаева стали сторониться какъ офицеры, такъ и рядовые изъ дворянъ. Нсколько разъ за спиной онъ слышалъ слово ‘Искаріотъ’.

Наконецъ, однажды, капралъ Новоклюевъ, встртивъ Кудаева въ казармахъ, остановилъ его словами:

— Что, Іуда, не затваешь ли опять новый какой доносъ? На какую тетушку или бабушку?

Кудаевъ взглянулъ на капрала и увидалъ, что тотъ былъ сильно пьянъ, съ краснымъ лицомъ и пошатывался на ногахъ.

— Я не предавалъ никого, заговорилъ Кудаевъ едва слышно: меня къ тому другіе толкнули.

— Чертъ толкнулъ! Да вдь и Іуду Искаріота на нашего Господа сатана толкалъ. Ахъ, ты! И подлое дло сдлалъ, дядю старика сгубилъ, да и глупое дло. Нюху у тебя нтъ, собачье твое рыло. Нашелъ, вишь, вины какія! Цесаревну тотъ возлюбилъ! Въ сенатъ хотлъ бжать, объ ней рапортовать! А ты доносчикъ!

Новоклюевъ все сильне покачивался на ногахъ и бормоталъ, изрдка вскрикивая, очевидно, самъ не вполн сознавая, что болтаетъ.

Кудаевъ хотлъ уйти отъ пьянаго, но капралъ бросился за нимъ, сильной рукой ухватилъ его за плечо и закричалъ на всю казарму.

— Не смй, слушай свою отповдь. Что хочу, то и буду говорить, а ты стой, ухи держи и слушай. Ты, вишь, на цесаревну умышляешь, на нашу матушку доносишь, на тхъ, кто ее возлюбилъ. На нмкахъ жениться хочешь! Нмецкихъ ребятъ въ Россіи разводить! Ахъ, ты, собака-песъ! Да знаешь ли ты, оралъ Новоклюевъ, что я тебя за матушку нашу, Елизавету Петровну, разнесу на сто частей. За куму Богъ велитъ заступаться, коли ее кто обидлъ. А она у меня моего Андрюшку крестила, сама своими царскими ручками вокругъ купели его носила. Понимаешь ли ты, собака-песъ, какое ты дло сотворилъ? Ты лучше не ходи къ намъ въ казармы, мы тебя тутъ ухлопаемъ. Іуда! Вишь, что свахлялъ. Разстрлъ бы теб! Іуда! Матушка Москва велитъ.

Кудаевъ давно бы ушелъ, но онъ стоялъ и слушалъ, выпуча глаза на Новоклюева и почти не вря своимъ ушамъ.

— Что ты, что ты! Спьяну, что ли? выговорилъ онъ.— Давно ли ты мн сказывалъ совсмъ не такое? Сказывалъ, что кто считаетъ Елизавету Петровну законной дочерью перваго императора, такъ тотъ измнникъ присяг. А теперь, что ты болтаешь? У тебя спьяну вс мысли кверху ногами стали.

— Мало ли, что было, да прошло. Самъ ты пьянъ родился, коли ничего не знаешь. Собака ты, песъ, а нюху собачьяго у тебя нтъ. Коли я когда и сказывалъ, что супротивъ нашей матушки цесаревны, такъ, стало быть, я скотина былъ, свинья непонятная. Да мало ли что сказывалось? Нын совсмъ другое потрафляется. Невсту свинятину себ раздобылъ, да поросятъ разводить въ Россіи…

Кудаевъ вдругъ взбсился и крикнулъ, подступая къ капралу:

— А что, если я сейчасъ, прямехонько пойду къ господину Шмецу, да ему вс твои рчи разскажу, перомъ на бумаг, что съ тобой будетъ? Пьяная стелька!

— Иди! Ступай! Пойдемъ вмст! отчаянно оралъ Новоклюевъ и, ухвативъ Кудаева поперегъ тла, онъ сталъ тащить его къ двери.

— Пойдемъ, что же упираешься? Я радъ пострадать за матушку-царевну. Не успютъ меня въ канцеляріи отсудить, какъ ихъ всхъ, судей-то самихъ, въ Сибирь ушлетъ императрица.

— Что? что? повторялъ Кудаевъ, изумляясь.

Богъ всть, чмъ бы окончилась эта ссора между двумя капралами, если бы въ эту минуту не появился, какъ изъ-подъ земли, офицеръ Грюнштейнъ.

Онъ уже нсколько мгновеній стоялъ за пріотворенной дверью и слушалъ все, что оралъ Новоклюевъ. Въ ту минуту, когда капралъ потащилъ Кудаева къ дверямъ, Грюнштейнъ вышелъ, рознялъ ихъ и крикнулъ на пьянаго капрала:

— Цыцъ, сорока! Спьяну сорочишь непристойныя рчи, а этотъ уже по присяг подвелъ одного. Долго ли ему тебя погубить.

— Я про то сказываю, началъ Новоклюевъ тише…

— Молчать! Ни единаго слова не смй говорить! крикнулъ Грюнштейнъ.— Вытряси хмль изъ головы. Дурень! Ну, а ты, обернулся онъ къ Кудаеву, длай, какъ знаешь. Хочешь его губить за его пьяныя рчи,— губи. Но коли ты человкъ честный и сердечный, то долженъ разумть, что это все Новоклюевъ вралъ съ пьяныхъ глазъ. Во истину цесаревна крестила у него, какъ и у многихъ другихъ преображенцевъ. Такъ нешто изъ этого что слдуетъ.

— Какъ что слдуетъ! Встимо дло… началъ Новоклюевъ.

— Пошелъ ты спать, прикрикнулъ Грюнштейнъ.

— Коли она моя кума…

— Пошелъ спать… Ну… Идешь, что ли?..

Новоклюевъ не повиновался и снова хотлъ что-то говорить.

— Пишкни! воскликнулъ Грюнштейнъ.— Коли еще слово прибавишь, то я на тебя особый запретъ положу. Иди спать. Матушку-Москву знаешь, страннымъ голосомъ вдругъ произнесъ Грюнштейнъ, приближаясь къ Новоклюеву и глядя пристально въ его полуоткрытые пьяные глаза.— Ну, Матушка-Москва! Ступай спать.

И къ удивленію Кудаева, Новоклюевъ покорно, ни слова не отвтивъ, но сильно пошатываясь, вышелъ изъ горницы.

— Ну а ты, господинъ новый капралъ, будь добрый человкъ, заговорилъ Грюнштейнъ: — не губи товарища за пьяныя рчи. У насъ одинъ, Елагинъ — ужъ пропалъ такъ. Мало ли чего нагородилъ тутъ этотъ шалый дурень. Проспится, самъ не повритъ. Нешто у цесаревны могутъ быть какіе приверженные? Есть у насъ законная правительница и законный императоръ, которому мы вс присягали. Они истинные правители, государи Россійской имперіи. А встимое дло, есть малоумные люди, которые также, какъ твой капитанъ, болтаютъ всякія непристойныя рчи, выдумываютъ небылицы въ лицахъ, и сказываютъ къ примру, что Елизавета Петровна должна бы царствовать. Все это, голубчикъ мой, сущій вздоръ. Ты человкъ умный, самъ разсудить можешь. Проспится Новоклюевъ, самъ, говорю, не повритъ, что тутъ наболталъ. Ну, такъ какъ же, станешь ты его губитъ? спросилъ Грюнштейнъ.

— Нтъ, что вы? Зачмъ? Я вдь ничего. Онъ меня остановилъ и началъ поносить, и меня, и невсту…

— Такъ не пойдешь ты доносъ длать?

— Что вы, Богъ съ вами…

— Ну, спасибо, воздастъ теб Господь сторицей. За что человка губить. Пьяный вдь онъ.

— Встимо, вдь и я вижу, что пьянъ. Хоть сказываютъ, что у пьянаго на ум, то и на язык, усмхаясь прибавилъ, Кудаевъ.

— Нтъ, прости, неправильна эта пословица. Бываетъ, что у пьянаго на язык такое, чего въ голов и не бывало никогда. За что жъ его губить.

— Да я и не собирался.

— Ну, то-то вотъ, спасибо, произнесъ Грюнштейнъ и, простясь, онъ быстро отправился въ караульню, изъ которой пришелъ.

Кудаевъ, однако, долго думалъ о случившемся. Въ немъ было убжденіе, что пьяный Новоклюевъ высказался откровенно. Стало быть, въ капрал произошла быстрая перемна. Давно ли онъ говорилъ Кудаеву совершенно противоположное.

XXII.

На Красной Горк состоялось бракосочетаніе племянницы госпожи камеръ-юнгферы и Преображенскаго капрала.

На свадьбу эту многіе обратили вниманіе. Многіе сановники заране знали, что будетъ свадьба богатая и пышная, совсмъ не къ лицу для капрала и для молоденькой нмочки. Тмъ не мене очень удивило многихъ высокопоставленныхъ лицъ одно обстоятельство на этой свадьб. А затмъ посл обряда дня два или три много толковъ было о случившемся.

Въ то утро, когда невсту одвали къ внцу, а женихъ съ своей стороны съ нсколькими товарищами собирался изъ своего дома на Петербургской сторон въ церковь Святой Троицы, въ Зимнемъ дворц происходило нчто.

Когда Мальхенъ начала одваться, камеръ-юнгфера исчезла изъ горницы, поднялась въ верхній этажъ и перемолвилась съ баронессой Менгденъ. Затмъ она вернулась назадъ и сла, ни съ кмъ не заговаривая.

Мальхенъ одвалась. Нсколько пріятельницъ были у ней и по обычаю помогали наряжать невсту къ внцу.

Камеръ-юнгфера глядла сумрачно и, наконецъ, нсколько разъ повторила, не двигаясь съ мста:

— Не спшитъ. Не надо спшитъ! Подождитъ. Понимайтъ?

Вс съ удивленіемъ глядли на госпожу Мникъ, въ особенности Мальхенъ широко раскрывала на нее свои красивые глаза.

Въ комнату вошла камеръ-медхенъ правительницы и позвала госпожу Минкъ наверхъ.

Черезъ нсколько мгновеній камеръ-юнгфера вернулась назадъ и видомъ своимъ перепугала всхъ. На ней лица не было. Врне сказать, на ней была пунцовая маска. Вся кровь бросилась въ голову тучной женщин. Еще немножко и, казалось, у ней сдлается ударъ.

Вн себя отъ гнва, пыхтя, сопя и задыхаясь, госпожа Минкъ выговорила черезъ силу племянниц:

— Раздвайся.

Слово это упало въ горницу, какъ громъ. Мальхенъ затрепетала всмъ тломъ и вскрикнула, всплеснувъ руками:

— Что вы, тетушка!

— Раздвайся. Не подешь. Не хочу свадьбы. Меня обманули. Не хочу, раздвайся. Was sagen sie! Gott?

И на вторичный повелительный приказъ камеръ-юнгферы дв двушки начали снимать съ Мальхенъ подвнечное платье.

Невста заплакала навзрыдъ, и приставала къ тетк объяснить причину такого неожиданнаго приключенія. Но камеръ-юнгфера, уже нсколько успокоившись, озлобленно махала рукой и повторяла по-нмецки:

— Насъ надули! Не хочу, не позволю я себя, какъ двчонку, обманывать. Я не горничная. Я придворная совтница. Вотъ кто я.

Между тмъ нсколько женщинъ и двушекъ изъ штата правительницы уже успли ускользнуть изъ горницы и разнести по дворцу всти о скандал.

Въ верхнемъ этаж тотчасъ было передано все, что случилось въ комнатахъ камеръ-юнгферы, самой госпож Менгденъ. Фрейлина быстро пошла въ спальню правительницы.

Въ ту минуту, когда Мальхенъ была уже безъ своего внчальнаго платья и надвала простое сренькое, въ горницу вбжала та же камеръ-медхенъ, но съ лицомъ очень веселымъ и объявила госпож Минкъ:

— Ея высочество васъ къ себ требуетъ.

Придворная барынька грозно и важно поглядла на камеръ-медхенъ и произнесла:

— Скажите я нездорова, не могу итти.

Вс присутствующіе переглянулись съ нкоторою робостью.

Двушка выскочила изъ горницы, а госпожа камеръ-юнгфера стала стучать жирнымъ кулакомъ по подоконнику и приговаривала:

— Я не двченка. Я себя за носъ водить не позволю. Сейчасъ напишу бумагу, буду просить отставку, уду въ Курляндію. Посмотримъ, какъ они безъ меня обойдутся.

Та же камеръ-медхенъ въ третій разъ впорхнула въ горницу и снова объявила госпож Минкъ:

— Ея высочество приказала сказать: скажи Стефанид Адальбертовн, что все будетъ по ея желанію, поэтому чтобы не сердилась, скоре одвала невсту и хала въ храмъ.

Госпожа Минкъ вздохнула. Лицо ея просіяло и, ни слова не говоря, она двинулась изъ горницы и пошла наверхъ. Въ дверяхъ она обернулась и выговорила:

— Ну, одвайте Мальхенъ.

Двушка вскрикнула отъ восторга, пріятельницы ея взялись за все, что было разложено по стульямъ и столамъ, и невста начала одваться снова.

Черезъ нсколько минутъ явилась госпожа камеръ-юнгфера, вошла сановито и медленно, закинувъ важно голову назадъ, и произнесла по-нмецки съ особой разстановкой:

— Ея высочество правительница и мать императора длаетъ мн честь быть твоей посаженной на свадьб.

Мальхенъ, глядвшая въ лицо тетушк, не отвчала ничего. На нее, очевидно, эта новость не произвела никакого впечатлнія. Ей это было совершенно безразлично.

— Что ты, не понимаешь? Ты дура, уже сердито произнесла госпожа Минкъ.— Понимаешь ты эту честь?

— Понимаю, поспшила отвтить Мальхенъ,— очень рада.

— Это великая честь!

— Понимаю, тетушка… Это, конечно, для васъ, а не ради меня…

— То-то. Ну собирайся скоре…

Черезъ нсколько минутъ невста была уже готова и, окруженная гостями, спускалась по лстниц садиться въ карету.

Со второго этажа въ то же время спускалась расфранченная госпожа Іуліана Менгденъ, отправлявшаяся въ церковь изображать при бракосочетаніи персону ея высочества въ качеств посаженной матери.

Причина, разобидвшая госпожу камеръ-юнгферу, была именно та, что правительница, общавшая за нсколько дней быть посаженной Мальхенъ, передумала и ршила, что это слишкомъ много чести для простого капрала преображенца и для простой двочки, не состоящей даже въ штат двора.

Анна Леопольдовна находила совершенно достаточнымъ, если посаженной матерью будетъ фрейлина Менгденъ. Однако камеръ-юнгфера настояла на своемъ, но, конечно, согласилась на то, чтобы фрейлина Менгденъ была замстительницей принцессы при обряд и на свадебномъ обд.

Посл внчанія былъ, конечно, пиръ горой у молодыхъ, на Петербургской сторон, въ домик несчастнаго капитана. Кудаевы зажили, конечно, весело и богато — и блаженствовали. Капралъ былъ безмрно счастливъ. У него было порядочное состояніе, нежданно полученный чинъ, красавица жена, и, наконецъ, покровительство властной ‘придворной барыньки’.

А что такое была толстая, лнивая и глуповатая на видъ камеръ-юнгфера — Кудаевъ вполн узналъ только посл внца отъ свобй молодой жены.

— Тетушка все можетъ, что ни захочетъ, объяснила однажды госпожа Амалія Кудаева своему мужу, прося только не говорить объ этомъ въ полку.— Она сильный и властный человкъ, сильне всего генералитета!

— Какъ такъ? воскликнулъ капралъ.

— Правительница души не чаетъ въ своей камеръ-фрейлин, Юліан Менгденъ. Обожаетъ ее много пуще, чмъ принца мужа своего. Слыхалъ ты это?

— Много разъ слыхалъ.

— Ну, вотъ… А баронесса Юліана до страсти обожаетъ тетушку Стефаниду Адальбертовну. И на это есть особливыя причины — баронесса не можетъ заснуть, если ей не чешутъ пятки… А длать оное никто не уметъ ей такъ пользительно, какъ тетушка. Когда тетушка разъ захворала и лежала, баронесса ночей почти не спала — не отъ жалости, а отъ того, что некому было ей щекотать подошвы и пальчики. Ей-Богу.

— Ишь вдь, придворное-то житье! разсмялся Кудаевъ.

— Ну, вотъ и потрафляется все для тетушки, какъ она желаетъ, продолжала Мальхенъ.— Что она захочетъ, то и воротитъ. А когда нужно предпріять нкое чрезвычайное дло — то правительница шепчетъ любимой баронесс, а фрейлина шепчетъ камеръ-юнгфер, а Ютсфанида Адальбертовна дйствуетъ на свой страхъ.

— Да вдь она дура птая?

— Ой, нтъ, милый. Ты не гляди, что она русскую рчь смхотворно проговариваетъ… По-россійски она взаправду дура. А по-нмецки умна такъ, что ахнешь.

— Ну вотъ… Головъ-то у нея не дв. Сколькими языками ни владй — голова-то на плечахъ та же размышляетъ.

— Ну такъ слушай!… воскликнула Мальхенъ.— Такъ и быть. Скажу все. Кто первый затялъ дло, чтобы вы, преображенцы, захватили регента Ягана Бирона ночью?.. Степанида Адальбертовна!

— Что-о? изумился Кудаевъ.

— Она… Вотъ теб Богъ! Не лгу. Тетушка это на свой страхъ затяла, сама пошла къ графу Миниху, а тамъ передала все фрейлин и правительниц. Да такъ три дня и перебгала. И ужъ прямо между фельдмаршаломъ да правительницей посредничала. Все брала на свою голову! Вотъ тогда графъ и не побоялся лично завести рчь объ арест съ самой принцессой… Вотъ все и наладилось. А кто первый пошелъ… головы и языка не жаля?… Камеръ-юнгфера! Узнай все Биронъ за сутки, кому бы языкъ палачъ вырзалъ? Правительница и графъ отперлись бы и все бы на нее свалили.

— Молодецъ баба, коли такъ, согласился Кудаевъ:— конечно, она бы одна за все отвтила.

— Ну, а посл того, кто опять присовтовалъ чрезъ фрейлину принцесс опасаться хитраго пролаза графа Миниха.

— Ну вотъ… Неужто она же…

— Встимо она.

— Скажи на милость.

— А помнишь ты серебряный чайникъ съ сахарницей: и съ молочникомъ, что подарили тетушк объ Рождество?

— Помню.

— А кто подарилъ?

— Она то сокрыла. Никому не хотла сказывать.

— Графъ Остерманъ. Онъ ее часто даритъ. А онъ человкъ хитрющій, знаетъ, кому надо угождать.

— Правда. Истинная правда! воскликнулъ Кудаевъ.:— Вотъ, и Минихъ чрезъ меня ее обдарилъ.

— И его не сослали. А совсмъ собирались сослать.

— Да, стало быть Стефанида Адальбертовна не дура. Она семи пядей во лбу!.. Самъ царь Соломонъ.

— Ну, а кто въ канцеляріи Андрея Ивановича Ушакова: опредлилъ своего родственника пособникомъ къ господину Шмецу — она же… Господинъ Минкъ первое лицо у Шмеца. А самъ онъ изъ тайной канцеляріи каждый день утромъ бгаетъ къ тетушк съ докладомъ и все ей разсказываетъ: кого допрашивали, кого пытали, да на дыб подбирали и кто что на себя и на другихъ сказываетъ, что истинно и что облыжно…

— Зачмъ же ей это нужно?..

— А тетушка ввечеру, когда пяточки фрейлин чешетъ, все ей докладываетъ каждодневно со словъ Минка…

— А Юліана-то — правительниц! Понялъ!

— А Анна Леопольдовна каждодневно все знаетъ врне всякаго иного. Ее не обманетъ и самъ Ушаковъ. Понялъ теперь, кто таковъ тетушка. Сильный человкъ. Властная персона!

— Истинно, ршилъ капралъ и прибавилъ:— Да, властная: персона — слова нтъ! Ай да камеръ-юнгфера!… И все-то — чрезъ пяточки происхожденье иметъ!

— Эдакъ нельзя разсуждать! А ты меня за что любишь. Я тебя за что люблю? За поцлуи, за ласку… объяснила глубокомысленно Мальхенъ.— Не цлуй ты меня, я бы тебя любить не стала…

— Правда! Истинная правда! весело воскликнулъ Кудаевъ обнимая жену.

XXIII.

По странной случайности, въ самый день свадьбы Кудаева, вызжали въ Московскую заставу изъ столицы нсколько телгъ, гд везли пожитки и сидло человкъ пять арестантовъ, а вокругъ нихъ двигались съ ружьями солдаты, это была партія ссыльныхъ изъ тайной канцеляріи.

Въ первой телг, на куч разныхъ узелковъ и ящиковъ видли два человка, совершенно непохожихъ одинъ на другого.

Это были: лишенный правъ состоянія Калачовъ, а съ нимъ рядомъ,— двадцатилтній арестантъ, красивый лицомъ, съ румянцемъ во всю щеку, веселый и довольный, какъ если бы онъ халъ не въ ссылку, а отправлялся въ отпускъ домой.

Это былъ преображенецъ, по фамиліи Елагинъ, такой же рядовой изъ дворянъ, какихъ много было въ полку, но приговоренный къ лишенію дворянскихъ правъ и ссылаемый точно также, какъ и Калачовъ, въ далекую Сибирь.

За послднее время Калачовъ сидлъ вмст съ Елагинымъ въ одной камер и старикъ полюбилъ молодого малаго и привязался къ нему всмъ сердцемъ.

Благодаря рядовому изъ недорослей, веселому и очень умному, пылкому говоруну, разжалованный капитанъ совершенно преобразился. Тоска и отчаяніе, постившія его посл ужаснаго доноса племянника, довели старика до того, что онъ казался уже полумертвымъ.

Благодаря своему новому любимцу Елагину, Калачовъ въ дв, три недли времени снова пріободрился, снова глядлъ весело, даже лицо его пополнло.

Тайна такого превращенія была простая.

Елагинъ, сидя по цлымъ днямъ вмст со старикомъ, передалъ ему такъ много новаго, чудеснаго и диковиннаго, о чемъ Калачевъ и понятія не имлъ, что поневол капитанъ пріободрился, а затмъ и совсмъ сталъ выглядывать какъ прежній бодрый старикъ.

Елагинъ прежде всего объяснилъ капитану за что онъ судился и ссылается. Онъ заявлялъ громко всюду и говорилъ знакомымъ то, что вс преображенцы думали про себя и хорошо знали, да только вслухъ никому не говорили.

Елагинъ просто разсказывалъ, что въ ту ночь, когда фельдмаршалъ Минихъ явился къ нимъ въ караульню Зимняго дворца и уговаривалъ офицеровъ итти арестовать регента. Бирона, то онъ ясно объяснилъ солдатамъ, что они идутъ по приказанію цесаревны Елизаветы Петровны и, захватя Бирона, арестуютъ и правительницу съ младенцемъ императоромъ, чтобы провозгласить императрицей цесаревну.

Сначала капитанъ Калачовъ отчасти ничего не понялъ, отчасти не поврилъ. Но затмъ въ долгіе дни сиднья вдвоемъ въ каземат Елагинъ подробно разсказалъ и объяснилъ все Калачову.

Дйствительномъ ночь похода въ Лтній дворецъ и ареста Бирона графъ Минихъ положительно поднялъ всхъ солдатъ преображенцевъ однимъ лишь именемъ цесаревны и, стало быть, ‘взялъ обманно’.

И многіе, если не вс, отлично слышали, что говорилъ тогда Минихъ, отлично знали теперь, что фельдмаршалъ обманулъ ихъ. Никогда никто изъ нихъ не двинулся бы ради Анны Леопольдовны.

— И вотъ, добавлялъ въ объясненіе Елагинъ:— все это хорошо намъ все извстно, всхъ насъ обидло и разсердило, но вс-то молчали и молчатъ. А я сталъ, объяснять всмъ. Меня взяли, судили и ссылаютъ…

Этотъ разсказъ пострадавшаго лица за ту же цесаревну, за которую пострадалъ и Калачовъ, имлъ сильное вліяніе на старика.

Онъ вдругъ увидалъ и понялъ, что онъ не одинъ… Все, что онъ въ своей квартирк на Петербургской сторон говорилъ, все, что заставляло его всегда горячиться, все, за что онъ преданъ племянникомъ и пострадалъ,— все это не диковина въ столиц. Не одинъ онъ! Много ихъ такихъ…

Елагинъ клялся Калачову, что арестъ Бирона былъ произведенъ именемъ цесаревны, и вс знаютъ, что Минихъ надулъ преображенцевъ. Поэтому именно самъ фельдмаршалъ и теперь подъ арестомъ, такъ какъ правительница, вроятно,находитъ все это дло темнымъ. Можетъ быть, Минихъ и впрямь хотлъ посл ареста Бирона арестовать императора и правительницу, да побоялся и отступился! За что же иначе арестовывать его теперь.

Узнавъ все отъ Елагина, разжалованный капитанъ выглядывалъ теперь бодро и весело, отправляясь Богъ, всть куда, на край свта.

Рядовой, въ шутку называвшій его ‘ддушкой’, разъ по сто въ день говорилъ:

— Ддушка, не печалуйся. Вотъ теб Богъ святъ, не успемъ мы до Казани дохать, какъ воцарится императрица Елизавета. Ты, сидя у себя на Петербургской сторон, ничего ни окомъ не видалъ, ни ухомъ не слыхалъ, а я все знаю. Говорю теб, ддушка, до Казани не додемъ, насъ заставятъ на пути въ церкви какой присягать новой императриц, а затмъ она насъ вернетъ обратно и все намъ возвратитъ — и чины, и имущество.

Вра Елагина была такъ сильна, что и Калачовъ увровалъ.

XXIV.

Подошла осень. Кудаева уже давно перестали звать новымъ капраломъ. Въ полку ходили толки, что капралъ скоро станетъ сержантомъ, а не пройдетъ одного года, какъ сдлается офицеромъ.

Кудаевъ сталъ совсмъ важнымъ человкомъ среди своихъ сослуживцевъ. Вс относились къ нему съ особымъ почтеніемъ, но онъ не замчалъ, что вс какъ будто сторонились отъ него. Не только солдаты боялись ослушаться капрала, но и офицеры относились къ нему какъ-то смиренно и послушно. Съ ихъ стороны было особенное отношеніе къ Кудаеву, не столько предупредительность, сколько осторожность.

Кудаевъ, разумется, подробно передавалъ госпож камеръ-юнгфер все, что происходило у нихъ въ казармахъ, а равно что длалось въ канцеляріи полка.

За послднее время, въ исход октября, Стефанида Адальбертовна поручила своему родственнику очень важное дло: слдить и передавать ей постоянно все, что говоритъ или длаетъ цесаревна Елизавета Петровна.

Цесаревна постоянно зазжала въ гвардейскіе полки, преимущественно въ Преображенскій, продолжала часто крестить дтей у солдатъ, оставалась въ ротныхъ дворахъ во получасу и доле и, когда пили водку за ея здоровье, она тоже осушала стаканчикъ, чмъ приводила всхъ въ восторгъ.

Когда цесаревна возвращалась къ себ въ Смольный дворъ, то солдаты цплялись за ея сани, становились на запятки и просто на полозьяхъ, другіе рысью бжали кругомъ, и она возвращалась, окруженная веселой гурьбой. Другого имени, какъ ‘наша матушка’, ей не было въ казармахъ уже давно.

Осенью во всхъ полкахъ, но боле всего въ Преображенскомъ, у всхъ солдатъ стали появляться деньги и довольно большія. Цесаревна, однако, не могла имть настолько средствъ, чтобы сыпать въ гвардію щедрой рукой такія крупныя суммы.

Откуда же явились деньги?

Ходилъ въ Питер глухой слухъ, что деньги, однако, отъ цесаревны, а даются ей французскимъ резидентомъ, маркизомъ де-ла Шетарди. Объясненію никто не врилъ.

Съ какой стати будетъ французскій король, черезъ своего резидента, одаривать гвардейскіе петербургскіе полки. Совсмъ это дло безсмысленное и неподходящее. Разумные люди называли этотъ слухъ турусами на колесахъ.

Въ октябр мсяц госпожа камеръ-юнгфера все чаще разспрашивала Кудаева о томъ, что длаетъ и говоритъ цесаревна, появляясь у нихъ въ полку.

Кудаевъ отвчалъ:

— Ничего особливаго.

Нкоторые вопросы Стефаниды Адальбертовны даже удивляли капрала. Богъ всть откуда она что брала.

— Ничего такого не было, тетушка, заявлялъ онъ.— Откуда это вы слышали? Все это враки.

— Стало быть, ты самъ ничего не знаешь, съ гнвомъ объявила однажды госпожа камеръ-юнгфера.

И дйствительно Кудаевъ совершенно не зналъ, что въ полку его водили за носъ. Онъ не подозрвалъ даже, что на всемъ своемъ ротномъ двор былъ у всхъ на примт, отмченный всми товарищами и какъ отрзанный ломоть.

Онъ не зналъ, что часто ему давали порученіе, чтобы сжить съ ротнаго двора, или приглашали въ гости нарочно, чтобы удалить изъ казармъ, а за это время являлась цесаревна, бывало веселье, шумъ, толки, встрчи и проводы ‘нашей матушки’.

Когда появлялся Кудаевъ, онъ видлъ только кругомъ странно улыбающіяся лица. По своей безпечности онъ не могъ догадаться, что въ случа чего-либо, о чемъ знаютъ уже многіе обыватели Петербурга, онъ, наиближе стоящій, узнаетъ послдній.

Подошелъ ноябрь.

Однажды, когда Кудаевъ по приглашенію камеръ-юнгферы явился съ женой къ тетушк своей Стефанид Адальбертовн, то засталъ ее очень взволнованной. Она только что пришла изъ горницъ баронессы Іуліаны Менгденъ.

— Ну, садись, сказала она Кудаеву и своей племянниц по-нмецки.— Слушай внимательно, Мальяенъ, и переводи своему мужу все, что я буду говорить, не опуская ни единаго слова. Дло особой важности.

При помощи переводчицы между камеръ-юнгферой и капраломъ завязалась слдующая бесда:

— Что говорилъ у васъ недавно ввечеру на ротномъ двор офицеръ Грюнштейнъ? Какія слова произнесъ онъ, когда уже вс спать собирались. Тому назадъ дня два, или три это было.

— Ничего, отозвался Кудаевъ, ничего такого не было.

— Ну такъ, стало быть, ты совсмъ ничего не знаешь и не видишь. Мы вс очень разсержены разными наглыми поступками цесаревны. Со всхъ сторонъ говорятъ, что Елизавета хитритъ и что-то такое затваетъ. Она такая глупая, что воображаетъ о себ невсть что, мнитъ даже сдлаться императрицей. Разумется, она не знаетъ и не слышала, что черезъ мсяцъ или подъ Новый годъ правительница сама издастъ манифестъ и объявитъ себя императрицей Всероссійской. Но дло въ томъ, что правительница не опасается Елизаветы и даже слушать не хочетъ, когда ей говорятъ о разныхъ поступкахъ цесаревны. Но мы вс, и его высочество принцъ, и госпожа Менгденъ, и австрійскій посланникъ Ботта, вс смущаются этимъ. Надо бы эту Елизавету постричь въ монастырь или по крайней мр выслать изъ Петербурга. Ты долженъ, какъ близкій мн человкъ, взять на себя порученіе и исполнить его въ точности. Разузнать въ своемъ полку, кто есть приверженцы цесаревны, способные что-нибудь замыслить въ ея пользу, и кто собственно остается врноподданнымъ императору.

— Что же, извольте, съ большимъ удовольствіемъ, отозвался Кудаевъ.— Это немудрено.

— Всякій день по одному, по два человка перебери всхъ своихъ, и солдатъ и капраловъ, со всми по душ перетолкуй и разузнай. Да это надо сдлать умно, тонко. Прикинься слугой и доброжелателемъ Елизаветы, а насъ и императора ругай.

— Встимо, отозвался Кудаевъ,— надо хитрить.

И на другой же день посл этого разговора капралъ началъ пытать своихъ товарищей, а равно и рядовыхъ.

Нсколько дней усердно продолжалъ онъ свой розыскъ и пытанье и наконецъ явился къ Стефанид Адальбертовн объявить, что вс, что смущаетъ ее и придворныхъ принцессы, сущій вздоръ.

— Все то враки, сказалъ онъ.— Я пыталъ чуть не весь полкъ. Вс только смются, только на смхъ поднимаютъ. Когда я сталъ говорить о моихъ якобы замыслахъ въ пользу цесаревны и противъ принцессы, то одни меня дуракомъ обзывали, другіе же грозились за такія рчи на меня доносъ, сдлать господину Ушакову. Напрасно вы тревожитесь на пустому.

— Нтъ, нтъ и нтъ, отозвалась камеръ-юнгфера.— Стало, не годишься ты въ наше дло. Не дале, какъ вчера былъ у принцессы австрійскій резидентъ и всячески умолялъ ее обратить вниманіе на поведеніе Елизаветы. А третьяго дня пришло большущее письмо изъ Бреславля и все говорятъ о томъ же. Французскій резидентъ Шетарди, другой французъ, докторъ цесаревны Лестокъ, вмст съ ней орудуютъ шибко, деньгами такъ и посыпаютъ. Вс мы единогласно желаемъ, чтобы цесаревну заперли сейчасъ же въ какой-нибудь монастырь подальше отъ столицы. Одна правительница, Богъ знаетъ, что съ ней приключилось, только все смется и говоритъ, что это одно измышленіе враговъ ея спокойствія.

— И я то же скажу, отозвался Кудаевъ,— измышленія одни!

Камеръ-юнгфера махнула рукой и съ этого дня уже боле ни о чемъ не толковала съ Кудаевымъ.

Въ конц мсяца, преображенцы вдругъ заволновались,шумли и роптали. Цлая половина полка предназначалась къ выступленію въ походъ противъ шведовъ. При этомъ указана была перетасовка офицеровъ и рядовыхъ.

Случайно или нтъ, но вся рота, въ которой былъ Кудаевъ, попала въ отрядъ, назначаемый на войну.

И тутъ только въ первый разъ, среди всеобщаго ропота, Кудаевъ услышалъ слова, которыя его поразили.

Одинъ изъ капраловъ объяснилъ, что надо бы только время оттянуть, какой-нибудь мсяцъ, и тогда никакого похода не будетъ, такъ какъ правительница съ своимъ младенцемъ-императоромъ сама отправится въ походъ, только не противъ, шведовъ, а на Блое море.

Кудаевъ задумался, передавать ли, что онъ слышалъ камеръ-юнгфер или нтъ. Несмотря на то, что онъ слылъвъ полку какъ доносчикъ, онъ все-таки не чувствовалъ въ себ ни малйшаго желанія итти доносить на своихъ товарищей.

XXV.

Наконецъ, однажды ночью въ домъ Кудаева прибжалъ рядовой, разбудилъ его и объяснилъ, запыхавшись, что нчто диковинное творится въ полку и къ утру чудеса будутъ. Пришли къ нимъ въ казарму нсколько незнаемыхъ людей и усовщиваютъ рядовыхъ стать за цесаревну, чтобы провозгласить ее императрицей.

Кудаевъ одлся, веллъ сдлать скоре лошадь и минутъ черезъ десять, несмотря на тьму, шибко поскакалъ въ свой ротный дворъ.

Онъ нашелъ всхъ на ногахъ, и когда вступилъ въ освщенную горницу, то невольно ахнулъ во все горло.

Въ горниц, среди всхъ, стояла цесаревна съ голубой лентой черезъ плечо, которой онъ никогда не видалъ на ней до тхъ поръ, а солдаты поочереди прикладывались ко кресту и цловали ея руку.

Кто-то замтилъ его и крикнулъ:

— Иди, присягай матушк императриц.

Капралъ настолько отороплъ, что ничего не видлъ и не слышалъ. Онъ даже не помнилъ, какъ случилось, что онъ очутился среди кучки солдатъ, которые очевидно уже прошли черезъ цлованіе креста и говорили ему:

— И ты тоже? Вотъ такъ славно. И хорошо, родимый, хорошо, что съ нами.

Кудаевъ не отвчалъ ничего, ему казалось, что онъ бредитъ. Онъ только дико озирался кругомъ.

Кто-то, съ виду важный человкъ, стоявшій все время около цесаревны, завидя его, пристально присмотрлся ему въ лицо и что-то спросилъ у ближайшаго изъ офицеровъ. Этотъ — Грюнштейнъ — быстро подошелъ къ Кудаеву.

— Ты не присягалъ? вымолвилъ строго еврей.

— Нтъ, едва слышно отозвался Кудаевъ.

— Ты присягать не станешь, знаю, ты вдь ейной придворной барыньки любимчикъ и доносчикъ. Такъ не будешь присягать?

— Нтъ, ршительно, громко выговорилъ Кудаевъ.

— Вяжи его, ребята, крикнулъ Грюнштейнъ.

И въ одну минуту Кудаева повалили и связали по рукамъ и по ногамъ. Затмъ втащили въ сосднюю темную горницу и бросили на полъ.

Вскор шумъ и гулъ стихъ, казармы опустли. Кудаевъ пришелъ въ себя. Онъ вполн сообразилъ только теперь все, что творилось въ казарм на его глазахъ.

— Слава Теб, Господи, произнесъ онъ, что у меня хватило духу отказаться. Всхъ ихъ переберутъ и завтра же казнить будутъ. Разбойники, что затяли!

Онъ сталъ пробовать свои путы и къ величайшей радости почувствовалъ, что онъ можетъ зубами развязать одинъ узелъ и освободить правую руку. Онъ усиленно принялся за работу, зубы заныли отъ усилій, но онъ продолжалъ и, наконецъ, одна рука его была свободна.

Черезъ нсколько минутъ онъ уже сбросилъ съ себя вс веревки, выскочилъ и бросился на дворъ. Лошади его не было и помину, хотя онъ привязалъ ее на-крпко.

Разумется, первая мысль его была бжать къ камеръ-юнгфер, предупредить ее о томъ, что произошло на ротномъ,двор.

— Конь-то мой, мысленно шутилъ Кудаевъ, видно тоже оказался виноватъ предъ цесаревной.

Несмотря на то, что Кудаевъ бжалъ изо всей силы, несмотря на сильный морозъ, онъ все-таки дорогой радостно обдумывалъ все, что можетъ быть съ нимъ.

Послдствія его браваго поведенія были ясны. Не только чинъ сержанта, но, пожалуй, и прямо офицера. Шутка ли прибжать во дворецъ и объяснить, что среди ночи присягали цесаревн Елизавет и куда-то съ ней двинулись.

Огибая какой-то уголъ, Кудаевъ увидалъ на подъзд двухъ своихъ однополчанъ. Онъ присмотрлся и узналъ домъ, въ которомъ жилъ графъ Остерманъ.

— Что вы тутъ длаете? спросилъ онъ рядовыхъ.

— Арестовали нмца. Наши тамъ въ горницахъ, а мы тутъ поставлены.

— Ахъ вы, разбойники! воскликнулъ Кудаевъ.— Аль вамъ головъ не жаль.

— Что длать, указали такъ. Что изъ этого выйдетъ, невдомо. Какъ ты-то на свобод? Тебя вдь связали.

— Мало что.

— Скажи спасибо, отозвался другой солдатъ.— Теб, братъ лучше, чмъ намъ. Ты ни въ чемъ не замшанъ. А мы, поди, къ утру-то при чемъ будемъ.

— Да какъ вы попали сюда?

— Да насъ, какъ вышли съ ротнаго двора, четыре отряда, отрядили, по двадцати пяти человкъ въ каждомъ. Сюда вотъ къ Остерманову, другихъ къ графу Левенвольду, а третій отрядъ то же самое учинитъ съ графомъ Минихомъ, а четвертый къ кому-то еще…

— Вице-канцлера Головкина дома захватить, отозвался другой рядовой и прибавилъ тревожно:— да, Господи помилуй, что затяли! Заварили кашу, а кому-то расхлебывать? Чтовотъ впереди будетъ, какъ вся гвардія поднимется на насъ.. Диковинное время, нын живъ, а завтра — пропалъ.

— Да вы бросьте, уйдите, сказалъ Кудаевъ.

— Уйди! Легко сказать это, братецъ.

Кудаевъ махнулъ рукой и бросился бжать дале. Пробжавъ нсколько шаговъ, онъ остановился.

— Эхъ обида, не спросилъ я, куда цесаревна двинулась. Главное-то и позабылъ узнать. Спроситъ Стефанида Адальбертовна, куда она похала ночью съ нашими солдатами, а я этого-то и не знаю. Ну, да длать нечего.

И Кудаевъ припустился снова изо всей мочи.

Наконецъ вдали завидлъ онъ Зимній дворецъ. Несмотря на глухое ночное время, во всхъ его окнахъ свтились огни. Казалось, что во дворц балъ и большой създъ.

‘Что за притча?’ подумалъ онъ, припускаясь еще шибче.

Черезъ нсколько минутъ Кудаевъ уже пробжалъ дворцовый дворъ и былъ на крыльц. Но здсь онъ остановился, какъ истуканъ, ороблъ и окаменлъ. Вс его товарищи однополчане были тутъ, а по лстниц со второго этажа спускались рядовые, окружая женщину съ ребенкомъ на рукахъ. Кудаевъ проскользнулъ въ корридоръ, гд были горницы Стефаниды Адальбертовны. Тамъ никого не оказалось. Онъ сталъ спрашивать своихъ товарищей, но вмсто отвта одинъ изъ рядовыхъ крикнулъ ему, смясь:

— Ты какъ выпутался? Зачмъ прибжалъ? Полюбопытствовать, что ли? На вотъ, гляди.

Вс преображенцы были при ружьяхъ и шпагахъ, онъ былъ безоруженъ. Вс они смялись, шутили, болтали и весело сновали по дворцу. Онъ одинъ между ними бгалъ, какъ угорлый, изъ горницы въ горницу.

И, наконецъ, Кудаевъ услыхалъ невроятную всть.

Принцесса правительница съ принцемъ супругомъ, неодтые, въ одномъ ночномъ бль, да въ шубахъ, накинутыхъ поверхъ сорочекъ, были уже увезены самой императрицей… Теперь свозили со двора младенца ‘Ивана съ кормилицей’. А куда двалась Стефанида Адальбертовна и другія фрейлины, камеръ-медхенъ и камеръ-юнгферы, никто не зналъ, но вс подшучивали.

— Должно, въ разные мшки ихъ пораскладали, да возятъ на Неву, въ проруби бросаютъ. Одного ‘Ивана’ не приказала императрица обижать.

Наконецъ, бросаясь изъ горницы въ горницу, Кудаевъ налетлъ на самого Грюнштейна, который спокойно лазилъ и шарилъ по комодамъ въ спальн принца.

— Ты какъ здсь? воскликнулъ онъ. Ахъ ты шутъ эдакій! Вотъ теперь, братъ, заплатишь за предательство дядюшки своего. Пристрлить мн тебя сейчасъ! Да наплевать. Бгай. Завтра за тебя возьмутся. Ты нашихъ рукъ не минешь.

Грюнштейнъ весело разсмялся, вышелъ и громко скомандовалъ на лстниц: Ребята! Собирайся!

Между тмъ дворецъ, весь освщенный, постепенно все пустлъ и вскор опустлъ совсмъ.

Когда Кудаевъ, задумчиво умостившійся на поваленномъ кресл вверху лстницы, оглянулся сознательно, то былъ пораженъ тишиной, которая царствовала во всемъ дворц. Онъ быстро всталъ, будто очнувшись, пробжалъ вверхъ, прошелъ нсколько горницъ, спустился внизъ, прошелъ корридоръ, заглянулъ опять въ горницу Стефаниды Адальбертовны, вернулся на лстницу и остановился въ изумленіи. Дворецъ былъ пустъ и безлюденъ. Въ немъ не было ни единой живой души.

Преображенцы взяли, увели и увезли всхъ, кто былъ здсь и спалъ спокойно только часъ тому назадъ. Въ растворенныя настежь двери крыльца врывался морозъ и уже нахолодилъ весь домъ, который теперь казался какимъ-то таинственнымъ, сказочнымъ обиталищемъ, гд были повсюду слды человка,— вещи, мелочи, всякій скарбъ, пища и питье на тарелкахъ, повсюду огонь, свчи, а между тмъ ни единаго человка.

На Кудаева напалъ какой-то трепетъ. Онъ опрометью бросился вонъ, выскочилъ на дворъ и крикнулъ громко:

— Что же мн-то длать?!

И самъ не зная, почему и зачмъ, онъ пустился бжать домой, на Петербургскую сторону.

Мальхенъ, при извстіи о всемъ томъ, что видлъ мужъ, была, конечно, поражена не мене его. Оба не врили, однако, въ возможность переворота въ пользу цесаревны.

Кудаевы никакъ не могли себ представить, чтобы правительница, принцъ отецъ императора и вс главные сановники имперіи могли безъ всякаго сопротивленія въ одну ночь, въ одинъ часъ времени, стать ничмъ, простыми обывателями и даже хуже того,— заключенными.

— Триста человкъ бунтовщиковъ на весь Петербургъ, говорили мужъ съ женой, нешто могутъ сдлать эдакое дло. Вдь это не то, какъ вотъ тогда ходили съ Минихомъ арестовывать Бирона. Тамъ былъ указъ правительницы отъ имени императора. А тутъ триста человкъ солдатъ самовольно заарестовываютъ принца, принцессу, императора, весь штатъ дворцовый и четырехъ главныхъ сановниковъ. Не можетъ этого быть! Эдакое и въ сказк не разсказывается!

Конечно, Кудаевъ не сомкнулъ глазъ и при первыхъ лучахъ солнца снова двинулся черезъ Неву къ своему ротному двору. Но до казармы капралъ не дошелъ.

Вся столица была на ногахъ. Рано поднялся изъ своего дома капралъ, а другіе боле важные люди въ столиц поднялись еще раньше его.

На Невской перспектив гудло море народное. Вс бжали, вс кричали и всюду слышалось только одно:

— ‘Матушка императрица Елизаветъ Петровна!’

Кудаевъ пріостановился, прижался отъ волнъ народныхъ къ стн какого-то дома и, схвативъ голову руками, проговорилъ:

— Башка, башка… Алтынъ теб цна!

XXVI.

Чрезъ мсяцъ по восшествіи на престолъ императрицы Елизаветы Петровны, на святкахъ, почти подъ самый Новый годъ, капралъ Кудаевъ былъ исключенъ изъ рядовыхъ Преображенскаго полка и переписанъ въ Напольный полкъ. Но до тхъ поръ онъ все-таки уже давно не ходилъ въ казармы, такъ какъ сталъ подвергаться каждый день всякаго рода оскорбленіямъ не только со стороны капраловъ и сержантовъ, но даже и отъ простыхъ рядовыхъ.

Не прошло пяти дней, какъ офицеръ Грюнштейнъ, оказавшійся главнымъ предводителемъ въ переворот 25-го ноября объявилъ Кудаеву, насмшливо, но добродушно:

— Ты лучше впредь до ршенія твоей участи не ходи сюда. Тебя исколотятъ и изувчатъ за твои измнническія поступленья и супротивленья императриц. Больше скажу. Если тебя наши убьютъ, то погибнешь ты, какъ собака, ихъ за это и судить не будутъ, только похвалятъ. Такъ ужъ лучше, братецъ ты мой, сиди ты дома впредь до ршенія судьбы. Кабы былъ у тебя, голубчикъ, нюхъ, какъ сказывалъ теб въ оно время спьяну Новоклюевъ, такъ ты бы не пропалъ. А ты, вишь, выискалъ законную линію прынцевъ какихъ-то. Тоже придумалъ! Понятное дло, когда вс твои нмцы сидятъ по разнымъ острогамъ, такъ и теб въ отвт быть. Православный человкъ, дворянинъ россійскій, а какого маху далъ…

И Кудаевъ съ того дня пересталъ являться въ казармы.

Дома Кудаеву было, конечно, не весело. Стефанида Адальбертовна, не пожелавшая слдовать за правительницей въ ея заточеніе, была освобождена и перехала въ домъ къ своему племяннику.

Но здсь, въ теченіе цлой недли, госпожа Минкъ, уже лишившаяся, конечно, званія камеръ-юнгферы и ставшая простой мщанкой, сидла по цлымъ днямъ недвижно, безсмысленно, какъ истуканъ.

Имя прежде большой аппетитъ, она ничего не ла, даже плохо спала и все разговаривала во сн. Вообще госпожа Минкъ, сойдя съ высоты общественной, на которой прежде находилась, не нашла въ себ столько же мужества, сколько было въ Бирон и Миних, чтобы пережить и гордо перенести свое паденіе.

Черезъ десять дней посл арестованія брауншвейгской фамиліи и восшествія на престолъ императрицы Елизаветы Петровны, весь тогдашній штатъ Зимняго дворца былъ уже высланъ въ разныя заставы Петербурга, кому куда угодно.

Въ это же время явился чиновникъ съ подъячими изъ тайной канцеляріи и къ госпож Минкъ съ предложеніемъ немедленно выхать изъ столицы, куда ей заблагоразсудится.

Стефанида Адальбертовна яростно встртила посланца тайной канцеляріи. Она отказалась хать наотрзъ и прибавила, что пожалуется самому господину Шмецу.

— Да господинъ Шмецъ,— усмхнулся одинъ изъ подъячихъ,— самъ ужъ въ ссылку похалъ. Поймите, сударыня, вы разсуждаете очень опрометчиво…

— Не поду, не поду, закричала вн себя Стефанида Адальбертовна и начала повторять это слово до тхъ поръ, пока съ ней не сдлался какой-то припадокъ. Черезъ нсколько минуть присутствующіе уже убдились, что съ разжалованной камеръ-юнгферой приключился ударъ. Ее подняли, снесли и положили на кровать.

— Какъ же быть? заговорили между собой посланцы изъ тайной канцеляріи.

— Что жъ, я не знаю, отозвался Кудаевъ. Доложите, что видли. Вотъ она, показалъ онъ на кровать, куда же ей хать? Коли выздороветъ, удемъ.

Въ январ мсяц капралъ, написанный въ простую полевую команду, стоявшую гд-то около Калуги, долженъ былъ двинуться съ женой къ мсту своего служенія.

Стефанида Адальбертовна продолжала лежать въ постели, какъ безчувственное полумертвое тло. Взять ее съ собой было, конечно, немыслимо.

Кудаевы ухали одни, а госпожа Минкъ съ кухаркой-чухонкой осталась въ дом племянника. Но черезъ два мсяца посл отъзда Кудаевыхъ, чухонка, пришедшая по утру въ горницу къ безсловесной барын, нашла ее безъ признаковъ жизни. Стефанида Адальбертовна была на томъ свт.

Бывшая камеръ-юнгфера очень умно распорядилась, что умерла вовремя, такъ какъ вскор посл ея похоронъ въ столицу въхалъ на телжк сдой человкъ, прилично одтый, и прохалъ прямо на Петербургскую сторону въ домикъ, гд жили около года Кудаевы. Прізжій, завидя домикъ, остановилъ телжку, выскочилъ изъ нея и пустился, не смотря на свои преклонные года, бгомъ.

Вбжавъ въ ворота, онъ остановился и вдругъ, перекрестившись, сталъ на колни среди двора и началъ молиться и плакать. Чувство, потрясшее все существо старика, было не горе, а восторженная радость. Онъ вернулся въ свой родимый домъ изъ далекой Сибири.

Это былъ старикъ Калачовъ.

Не прошло и мсяца, какъ вернувшійся изъ ссылки былъ снова капитаномъ и снова владлъ всмъ своимъ имуществомъ, обратно отписаннымъ у капрала Калужскаго полка.

Когда капитанъ Калачовъ уже снова жилъ у себя, владя всмъ своимъ состояніемъ, Кудаевъ еще даже и не зналъ, что онъ боле не домовладлецъ петербургскій. Когда же эта всть дошла до капрала, то онъ перекрестился и выговорилъ добродушно:

— Ну, и слава Теб, Господи. У меня какъ камень съ души свалился.

Черезъ полгода посл прибытія въ Петербургъ капитана Калачова, пріхалъ и московскій купецъ Егуновъ, котораго тоже вернули изъ Кузнецка.

Оба, какъ приверженцы царствующей императрицы, пострадавшіе изъ за нея, могли теперь легко обдлать всякое дло. Купецъ Егуновъ подалъ просьбу о томъ, что неправедной ссылкой онъ былъ разоренъ до тла и въ вид вознагражденія проситъ себ мсто маклера въ Москв.

Просьба его была уважена и Егуновъ тотчасъ собрался хать въ первопрестольную, чтобы занять выгодную должность.

Передъ отъздомъ Егунова, въ дом друга его, капитана Калачова, были гости и веселье, шелъ пиръ-горой. Капитанъ праздновалъ и свое возвращеніе, и назначеніе Егунова на должность, и полученіе его любимцемъ, Елагинымъ, тоже вернувшимся изъ ссылки, капральскаго чина въ Преображенскомъ полку.

На праздник капитана Калачова въ числ гостей былъ очень важный гость, къ которому вс относились съ особеннымъ почтеніемъ, какъ еслибы онъ былъ сановникъ.

Между тмъ, это былъ только офицеръ Преображенскаго прдка, съ особеннымъ характернымъ лицемъ еврейскаго типа.

Это былъ офицеръ Грюнштейнъ, главный запвало, коноводъ и руководитель всего переворота 25-го ноября.

Вс друзья и знакомые его ожидали, что въ скоромъ времени Грюнштейнъ сдлается очень важнымъ человкомъ при двор новой императрицы.

Онъ и сталъ вскор близкимъ ко двору лицемъ, но ‘возмечталъ о себ’ и пустился на всякія дикія выходки.

Сначала все сходило ему съ рукъ, но безнаказанность эта хего и погубила.

Осенью 1744 года, въ бытность свою съ императрицей въ Кіев, Грюнштейнъ выскъ нагайкой зятя графа Разумовскаго, грозясь ‘отзвонить и самое Разумиху’, его престарлую мать. И Грюнштейнъ попалъ за это въ тайную канцелярію, а въ слдующемъ году, весною, былъ отправленъ на жительство въ Устюгъ.

Безродный еврей и персидскій купецъ-банкротъ, затмъ Преображенскій офицеръ и коноводъ лейбъ-компаніи кончилъ жизнь въ ссылк и нищетъ.

Такъ появлялись и такъ кончали почти вс ‘случайные люди’, дйствовавшіе на Руси въ теченіе XVIII вка.

КАМЕРЪ-ЮНГФЕРА

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

Читайте также: