ТЕМНОЕ ДЛО.
(Повсть изъ Нижневолжской жизни.)
ТЕМНОЕ ДЛО.
(Повсть изъ Нижневолжской жизни.)
I.
——
II.
——
III.
Темное дело, Бобылев Н. К., Год: 1883
Время на прочтение: 134 минут(ы)
На одной изъ пыльныхъ, не мощенныхъ улицъ полуазіятской Астрахани, въ настоящее время, бросается въ глаза видный каменный домъ съ балконами, принадлежащій купцу первой гильдіи Петру Петровичу Брехунову, да и самъ Брехуновъ, несмотря на темное прошлое и не совсмъ чистоплотное настоящее, точно его собственный домъ, лзетъ на видъ въ мстномъ обществ, не признающемъ иного Бога, кром золотого тельца, и никакихъ иныхъ правъ на человческое достоинство, кром туго набитаго бумажника. Время и мсто такое!
Да, мсто, несомннно, такое. Астрахань, какъ единственный торговый центръ обширнаго промысловаго края, какъ узелъ торговыхъ путей цлой каспійской котловины, какъ конечный пунктъ всего Волжскаго бассейна,— пунктъ встрчи мануфактурныхъ издлій Россіи и Европы съ сырыми продуктами прикаспійской Азіи,— не могла не сдлаться сторонницею золотого культа. Къ сожалнію, она поняла свое божество такъ узко, односторонне и грубо, что лишила его и того единственнаго блеска, который свойственъ золоту. Не мудрено, что въ разношерстномъ астраханскомъ сброд люди подобные Брехуновымъ безцеремонно лзутъ впередъ.
Что населеніе Астрахани сбродное, ради праздника наживы стекшееся сюда чуть не со всхъ концовъ Россіи, Закавказья и даже Персіи, объ этомъ едва ли возможно спорить. Старыхъ мстныхъ русскихъ фамилій здсь почти не существуетъ, армяне — пришлые, персы — чуть ли не бглые, а прямые аборигены города — татары — превратились давнымъ-давно въ бахчевниковъ, огородниковъ, извощиковъ, водовозовъ и крючниковъ, которыхъ не до родословныхъ.
Такимъ образомъ, наблюдатель, зная все это и въ дйствительности видя кругомъ армянъ, персовъ, татаръ, калмыковъ, киргизовъ, вездсущій народъ Божій и русскихъ, по своему нравственному уровню не далеко ушедшихъ отъ этихъ инородцевъ, въ Астрахани съ большею справедливостью, чмъ къ инымъ портовымъ городамъ нашего юга, могъ бы приложить слова поэта о табор, повторяя за нимъ:
Какая смсь одеждъ и лицъ,
Племенъ, нарчій, состояній…
Какъ тутъ не выдвигаться впередъ какимъ-нибудь Брехуновымъ, Тряпичниковымъ, Гнильинымъ или братьямъ Хамовымъ, имя которымъ — легіонъ?
Петръ Петровичъ Брехуновъ, къ которому, кстати сказать, совсмъ и не шла бы фамилія Молчалина, недавно еще не казался никому человкомъ той трехъэтажной высоты, какимъ возмнилъ себя въ послднее время, поддерживаемый общественнымъ уваженіемъ къ полнот своего… денежнаго сундука. Напротивъ, долгіе годы жизни судьба заставляла его почитать себя за очень, очень маленькаго человка, несмотря на большой ростъ и значительную силу.
Это было время, когда онъ еще не стыдился разсказывать свою біографію,— разумется, измняя, сокращая и исключая изъ нея то, что находилъ неинтереснымъ для слушателей. Это было время, когда онъ любилъ щегольнуть своей ранней плутоватостью, коммерческою оборотливостью и далеко недюжинной, по мннію разсказчика, способностью на обух рожь молотить. Живы еще люди, которые хорошо помнятъ, съ какими юмористическими подробностями и оттнками, въ минуты веселой откровенности, въ сочувствующемъ кружк, даровитый разсказчикъ передавалъ многіе эпизоды изъ своего прошлаго, покрываемые общимъ одобреніемъ и смхомъ.
Такимъ образомъ исторія Петра Петровича спаслась отъ забвенія и частію уцлла въ преданіи, на зло ея герою и несмотря на его всевозможныя старанія уничтожить всякую память о ней въ настоящее время, особенно посл того, какъ народная молва вздумала пополнять ату исторію собственными источниками и изслдованіями.
Да, теперь Брехуновъ, который росъ съ каждымъ рядомъ кирпичей своего дома, разумется, съ удовольствіемъ отрекся бы отъ всякаго родства съ тмъ Петрунькой Брехуновымъ, о которомъ нкогда разсказывалъ самъ такъ неосмотрительно. Но, увы, несмотря на богатыхъ родственниковъ гд-то тамъ, въ Россіи,— вверху, какъ говорятъ здсь,— начинавшихъ все чаще и чаще появляться на язык Петра Петровича, несмотря на встрчи и яко бы связи его съ такими-то и такими вліятельными лицами именно тамъ, гд имъ не подобало быть,— несмотря на густой туманъ, наводимый имъ на собственное прошлое, преданіе не уставало повторять о немъ слдующее и мстами чуть ли не его собственнымъ, брехуновскимъ, языкомъ.
По его свидтельству, Петрунька Брехуновъ появился на свтъ Божій въ небольшомъ городишк Чернов, затерянномъ гд-то между Окой и Волгой, но не отличавшемся никакою спеціальною, ни даже мануфактурною дятельностью, ибо стоялъ на такомъ мст, гд положительно никакого города не требовалось и особыхъ удобствъ къ его существованію не представлялось. Не мудрено, что ежедневный оборотъ города немногимъ чмъ превышалъ стоимость двадцатипяти-рублевой бумажки.
Какою профессіей существовалъ старикъ Брехуновъ, котораго Петрунька былъ самымъ юнымъ отпрыскомъ, покрыто мракомъ неизвстности, ибо съ тхъ поръ, какъ послдній сталъ помнить себя, по его словамъ, старикъ не длалъ ничего, или почти ничего,— такъ, по крайней мр, казалось маленькому шалопаю. Разумется, положеніе семьи было очень и очень незавидное.
Въ самомъ дл, составляетъ неразршимую задачу, чмъ существуютъ многій тысячи такихъ мщанъ Брехуновыхъ, раскиданныхъ по разнымъ захолустнымъ городишкамъ нашего отечества, особенно появившимся на свтъ Божій административнымъ путемъ, волею предусмотрительнаго начальства, или нкогда исполнявшимъ должность сторожевыхъ постовъ.
Однако, къ длу.
Кром Петруньки, у старика Брехунова были еще дв взрослыя дочери, изъ которыхъ одна уже замужемъ и другая почти невста. Объ отц въ Петр Петрович осталось далеко не доброе воспоминаніе, какъ о человк молчаливомъ, пряномъ и строгомъ, не потакавшемъ ни жен, ни дтямъ, а особенно ему, баловнику Петруньк. Что касается матушки, то та, баловавшая Петю украдкой отъ мужа и въ противность ему, при всякомъ удобномъ и даже вовсе неудобномъ случа, какъ это длаютъ обыкновенно неразумныя бабы-матери, оставила въ сердц сына совсмъ другого рода впечатлнія, хотя въ послднее время тотъ ревниво скрывалъ отъ свта самое существованіе ея и едва ли не тяготился имъ. Да, баловство это сдлало изъ Петруньки въ свое время безшабашнаго, лниваго, грубаго шалопая и въ конц концовъ дрянного человка и сына.
Собственный ветхій донишко, коровенка, свиньи и куры составляли важное подспорье, если не главное основаніе существованія Брехуновыхъ, а помощь зятя и другихъ благодтелей, не забывавшихъ прежнихъ и настоящихъ услугъ Петра Тимоеевича, отца Петруньки, длали то, что, какъ бы то ни было, хоть и съ грхомъ по-поламъ, а Брехуновы существовали. Дло было въ томъ, что, не состоя ни при какой должности и спеціально никакимъ дломъ не занимаясь, старикъ былъ услужливъ и честенъ настолько, что зашибалъ кое-какіе гроши за свои послуги и довріе, которое къ нему питали даже люди нестоющіе сами никакого доврія.
Первою воспитательницей и наставницей Петруньки была улица-прототипъ ‘фребелевскаго сада’, гд учатся, сами того не подозрвая, множеству вещей, которыхъ впослдствіи не искоренить изъ ученика не только школ, но и самой жизни. Затмъ, когда мальчишка сталъ подрастать, его, по восьмому или девятому году, отдали въ науку къ дьячку, который и самъ-то читалъ гражданскую печать и писалъ съ грхомъ пополамъ. Но учитель былъ дешевъ, а требованія отъ науки скромны,— слдовательно, раздумывать не приходилось. ‘Читать, писать, да на щотахъ еслибы малость, для первоначала — вотъ и все. Такого человка куда хочешь повернешь’, соображалъ старикъ Брехуновъ. Дьячокъ, разумется, общалъ выучить всему, но, къ одиннадцати годамъ, студентъ духовной академіи, какъ прозвалъ сына Петръ Тимоеевичъ, особенныхъ успховъ не оказалъ: читалъ со множествомъ знаковъ препинаній на длинныхъ, трудныхъ, незнакомыхъ словахъ и писалъ такъ, что самъ становился въ-тупикъ передъ написаннымъ, какъ скоро его приходилось прочесть. Въ закон Божіемъ зналъ удовлетворительно ‘Богородицу’, не особенно удовлетворительно ‘Отче нашъ’, а ‘Врую’ и ‘Десять заповдей’ такъ и не могъ осилить. За то одиннадцатую заповдь: ‘не звай!’ — Петрунька зналъ отлично, потому что слышалъ ее кругомъ отъ многаго множества учителей, которые были повразумительне дьячка.
Да, параллельно съ черствыми классными занятіями, школа жизни, каедра среды, длала свое дло и по-своему учила будущаго человка, такъ что тотъ, во время откровенныхъ и жестокихъ уроковъ ея, и не подозрвалъ, что учится. Однимъ словомъ, къ одиннадцати годамъ, ко времени окончанія дьячковскаго курса, самый высшій баллъ Петруньк, по справедливости, слдовалъ за знаніе и исполненіе заповди ‘не звай!’ и за другія аналогичныя правила жизни.
Съ такими свдніями и нравственными задатками пришлось, да и не страшно было, нашему герою вступить въ жизнь. Требовательности большой со стороны вступающаго, кажется, тоже не должно бы быть, еслибъ объ этомъ не позаботилось своевременно баловство матери. Въ самомъ дл, мальчикъ привыкъ думать, что теперь, съ окончаніемъ скучныхъ уроковъ, настала для него блаженная пора тунеядства, уличной дятельности и продлокъ съ ребятишками, которымъ и конца не будетъ. Дло вышло не такъ.
Старикъ Брехуновъ не дремалъ и исподволь ходатайствовалъ у разныхъ своихъ благопріятелей о замщеніи куда-нибудь сынишки, съ просьбою держать его построже, чтобы не баловался, такъ что ко времени окончанія курса мсто Петруньк было готово, а можетъ-быть и самое-то прекращеніе ученія зависло отъ найденнаго мста.
Какъ бы то ни было, но, въ одно памятное мальчику утро, отецъ прифрантилъ его и, не сказавъ ни слова бабамъ, увелъ изъ дому. Домашніе мало понимали происходившее, а Петрунька мене всхъ, хотя инстинктивно и чувствовалъ себя не совсмъ ладно, видя, что тутъ что-то новое. Уже дорогой отецъ объяснилъ сыну, куда и зачмъ они идутъ, какъ онъ долженъ держать себя и что отвчать, если спросятъ.
Оказалось, что шли они къ одному черновскому купцу, мстному лсному торговцу, скупавшему лса на сводъ въ разныхъ мстахъ, а также и неподалеку отъ города.
— Вотъ, съумешь себя показать, да въ дло вникнуть, самъ такимъ же лсникомъ сдлаешься,— соблазнялъ дорогой Петруньку родитель.
— А зачмъ мн?— протестовалъ тотъ, не видя, вроятно, никакой надобности въ такомъ дл, которое ннноимъ образомъ не касалось его ребячьихъ интересовъ и могло быть еще скучне дьячка.
— Дурр-ракъ!… Ты за великое счастье долженъ понимать, что о теб добрые люди хлопочетъ, дорогу теб предоставляютъ, а онъ — на-ка!— ‘зачмъ мн?’… Болванъ, право болванъ!… По задворкамъ-то болтаться лучше видно?
Петрунька понялъ, что его дло тутъ подневольное и мннія не потребуется, и молча шелъ, куда его вели, съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ ходили когда-то въ рекрутское присутствіе.
Какъ бы то ни было, пунктуально и тщательно допрошенный и проэкзаменованный, малецъ, какъ окрестилъ его новый хозяинъ, былъ принятъ, хотя не оказалъ особенно удовлетворительныхъ свдній.
— Ну, на нтъ и суда нтъ!— завершилъ экзаменаторъ.— По нашему, по лсному, длу сойдетъ какъ-нибудь, набаркается… Скажи ему, штобы вникалъ — это главное. Вникать будетъ — дло узнаетъ, а узнаетъ дло — вчный хлбъ.
— Такое дло-съ!— кланялся старикъ Брехуновъ.— Строго-настрого прикажу-съ.
— То-то! Ну, чего тутъ… Собирай и приводи завтра утромъ,— я ему накажу кое-што и отправлю.
На другой день малецъ дйствительно разстался съ родимымъ домомъ и былъ отвезенъ въ лсную дачу братьевъ Живаревыхъ, которая сводилась верстахъ въ восемнадцати отъ города. Такъ вышелъ Петрунька на жизненное поприще.
Однако первые шаги мальца на новомъ пути были не совсмъ-то удачны. Дло въ томъ, что на самой дорог Петруньки стоялъ прикащикъ, завдывавшій лсомъ и почему-то сразу невзлюбившій новоприбывшаго, въ которомъ, повидимому, подозрвалъ нчто врод невиннаго соглядатая со стороны хозяевъ, котораго, молъ, опасаться и стсняться не будутъ. Было ли такое подозрніе основательно, сказать трудно, но ‘кое-что’, наказанное мальцу хозяиномъ и послдующая дятельность самого Петруньки, хоть онъ и приписывалъ честь ея изобртенія всецло себ, наводитъ на нкоторое сомнніе въ этомъ. Во всякомъ случа прикащикъ видлъ въ мальчик помху своимъ мирнымъ занятіямъ.
Прочтя хозяйское письмо и обстоятельно распросивъ присланнаго, онъ внимательно и хмуро оглядлъ его съ головы до ногъ, точно хотлъ прочесть на немъ то, чего не добился словесно, и недовольно сообразилъ вслухъ:
— На кой ты мн лядъ!… Куда тебя двать?… Ступай, одначе, на кухню, тамъ посмотримъ,— заключилъ онъ и аудіенція была кончена.
На лсной дач, которая пріютила Петруньку, почти въ лсу, противъ проселка, стояли дв избы и навсъ. Одна была чистая, состоящая изъ конторки и помщенія прикащика, другая длилась на кухню и казарму для рабочихъ. Кром того, были еще кое-какія службы и маленькая, похожая на курятникъ, баня. Лсъ сводился давно частію для сплава, частію продавался на мст и лежалъ вокругъ построекъ. Сводъ приходилъ къ окончанію, когда явился туда новый обитатель. Дло было лтомъ и скоро малецъ освоился не только съ окружавшими его людьми, но и со старымъ, печальнымъ остаткомъ когда-то могучаго бора.
Кром прикащика, при конторк жилъ старикъ, какой-то троюродный или четвероюродный дядя хозяевъ, двухъ братьевъ Живаревыхъ, кухарка и работникъ, исполнявшій кстати и должность кучера и доставившій Петруньку изъ города: вотъ были вс постоянные обитатели конторки. Старикъ,— ‘дяденька’, какъ сталъ его звать малецъ,— былъ добрякъ, простоватый, доврчивый и безграмотный, не могшій мшать прикащику, еслибъ и захотлъ, почему послдній его и въ грошъ не ставилъ.
Время шло, но никакого постояннаго занятія при длахъ конторки Петрунька не получалъ и видимо былъ устраняемъ прикащикомъ даже отъ тхъ порученій, которыя, по своей смышлености, могъ бы легко исполнить. Онъ состоялъ, такъ сказать, на побгушкахъ и помыкать имъ могъ каждый по желанію. Несмотря на то, что не былъ пріуроченъ ни къ чему, за что бы несъ отвтственность, рывки, толчки и потасовки Петрунька получалъ постоянно,— къ счастію, впрочемъ, отъ одного только прикащика, который вскор добился отъ мальца наименованія ‘чорта’, подъ которымъ быстро сталъ пониматься и всми остальными обитателями конторки, сочувствовавшими мальчику. И дйствительно, чмъ упорне преслдовалъ мальца прикащикъ, тмъ сильне возставалъ противъ этого старикъ-дяденька, тмъ озлобленне ругалъ ‘чорта’ кучеръ-работникъ и тмъ слаще, посл обиды, пичкала Петруньку сердобольная баба-кухарка. Очевидно, характеръ прикащика былъ таковъ, что никто изъ окружавшихъ не желалъ добра его обладателю, а преслдуемый,— чаще всего безъ всякаго основанія,— разумется, мало-по-малу ожесточался.
О томъ, что Петруньна былъ баловникъ, и баловникъ далеко не безвредный, нечего было и говорить, хоть это и оправдывалось отчасти его живостью и невольнымъ тунеядствомъ, настоящей оброшенностью и безпризорствомъ, но, во всякомъ случа, наказанія, практикуемыя ‘чортомъ’, всегда превосхорли вины Петруньки, а иногда налагались и безъ всякой вины. Эти-то послднія въ особенности ожесточали ребенка.
Къ сожалнію, этому ожесточенію суждено было усилиться и занести смена мстительности въ душу мальца, которыя, въ свое время, созрли и дали плодъ.
Хозяева — то одинъ братъ, то другой, а чаще младшій — навдывались изъ города въ лсъ, чтобы проврять на мст текущія дла, такъ какъ много лсныхъ матеріаловъ продавалось тутъ же, на мст рубки. Въ одинъ изъ такихъ пріздовъ хозяинъ обратилъ вниманіе и на Петруньку.
— Ну, какъ онъ у тебя, привыкаетъ ли?— спросилъ онъ прикащика.
— Къ чему его пріучать-то?… Негодящій мальчишка, неподходящій совсмъ,— пасмурно отвчалъ тотъ.
— Негодящій… Какъ же это такъ?… Плохо, братъ, плохо… Такъ нельзя!— обратился онъ къ мальцу.
— Да мн не даютъ никакого дла… Спросите хоть у дяденьки,— сквозь слезъ сослался Петрунька на родственника хозяевъ.
— Какъ никакого дла?… Что онъ у тебя длаетъ?— внезапно обратился хозяинъ къ нсколько смущенному прикащику.
— Да какое дло ему здсь дать?… Баклуши бить — вотъ его дло.
— Да ты давалъ ли?
— Да чего ему дать?… Неподходящій совсмъ,— мялся прикащикъ.
— Вотъ то-то и есть!… Неподходящій, неподходящій,— заладилъ одно. Разв теб его за тмъ послали, штобъ баклуши бить?… Какой же ты человкъ посл этого, што не умешь занять мальчонку, а?… У меня впередъ штобъ не было этого! Приставь мальца, куда знаешь, тогда и требуй. Вотъ, онъ, кажется, пишетъ плохо?…
— Совсмъ скверно.
— Какъ же это? А говоришь, дла ему нтъ… Ахъ вы…— Тутъ хозяинъ, какъ слдуетъ, выругался и наказалъ заставлять Петруньку писать и дать ему хоть какое нехитрое дло.
Можно судить, каковы были эти уроки письма, преподаваемые человкомъ, озлобленнымъ хозяйскимъ выговоромъ. Они научили Петруньку не хорошему письму, а мести, какъ мы это сейчасъ увидимъ, причемъ, впрочемъ, оказалось нелишнимъ и письмо.
По смышлености и живости, по хитрости и чувству самостоятельности, пріобртеннымъ безпризорной уличною практикой, нашъ русскій гаменъ-малецъ не могъ долго выносить страдательную роль, которая выпала на его долю въ столкновеніяхъ съ своимъ преслдователемъ. Въ голов его, еще болвшей отъ надранныхъ вихровъ, все чаще и чаще стала появляться безпокойная идея мести.
Цлыя долгія ночи проводилъ онъ въ самыхъ изощренныхъ мстительныхъ мечтахъ и съ невыразимымъ наслажденіемъ торжествовалъ надъ ‘чортомъ’ въ своемъ воспламененномъ воображеніи. Но практическій мальчикъ не долго довольствовался мечтами и сталъ придумывать, какъ бы приложить ихъ къ длу — устроить какую-нибудь каверзу, пакость и зло своему врагу. Первою мыслью, овладвшею Петрунькой до боли, было непреоборимое желаніе и твердое намреніе сжечь прикащика ночью въ его конторк, что было исполнить очень легко и просто. Вс обстоятельства такого аутодафе были предусмотрны мальчикомъ съ изумительною дальновидностью, и тому, что не попалъ въ свою стихію и не обратился въ уголь, ‘чортъ’ былъ обязанъ только дяденьк, защитнику Петруньки, который спалъ въ одномъ помщеніи съ первымъ.
Были въ изобртательной голов Петруньки и другіе проекты, а пока одинъ изъ нихъ онъ не откладывая началъ приводить въ исполненіе и, въ теченіе почти полугода, никому не заикнулся о немъ.
Скоро дло объяснилось.
Въ одно праздничное утро, когда прикащикъ и дяденька ухали къ хозяевамъ въ городъ и дома оставались только онъ да кухарка, Петрунька увидалъ случайно, что ключъ отъ конторки, забытый, торчитъ въ двери. Съ быстротой зайца онъ слеталъ на чердакъ кухни, заваленный разнымъ хламомъ, порылся тамъ, прокрался въ конторку и съ трепетомъ затворился и заперся въ ней. Предосторожность совершенно излишняя, потому что кухарк не приходило въ голову, да и дла не было, гд малецъ. Съ тмъ же трепетомъ развернулъ Петрунька ‘памятную’, или меморіалъ, досталъ изъ сапога засаленную тетрадку и принялся сврять оба документа — свой и конторскій. Оказывалось, что онъ имлъ терпніе около полугода украдкой записывать отпускъ всхъ лсныхъ матеріаловъ, который производился на его глазахъ, такъ какъ лсъ былъ сложенъ тутъ же, у конторки. Цны и имена покупателей для него не могли быть тайной, потому что отпускъ лежалъ на дяденьк, а конторщикъ велъ конторскую часть, разсчеты, да отчитывался и передавалъ деньги хозяевамъ. Разумется, прикащику не приходило и въ голову, что въ лиц Петруньки на этотъ разъ окажется такой прилежный счетоводъ и контролеръ, дяденьку же, какъ безграмотнаго, онъ и въ грошъ не ставилъ.
А контролеръ длалъ свое дло. Какова же была радость мстительнаго мальчика, когда въ меморіал прикащика оказались пропуски, которые не могли быть случайными, потому что, чмъ дальше, повторялись все чаще. Каждый такой пропускъ отмчался Петрунькой крестикомъ въ своей тетрадк, а полученныя за матеріалы деньги выкладывались на щотахъ. Къ концу контроля денегъ насчитывалось что-то около трехсотъ рублей, когда голосъ кухарки, звавшей обдать, оторвалъ мальчика отъ его бухгалтерскаго дла. Онъ положилъ на мсто книгу и щоты, засунулъ свой драгоцнный документъ за голенище и, оставивъ ключъ въ двери конторки, отправился на зовъ.
Отъ волненія и радости Петрунька почти не могъ сть, но не показалъ и вида, что достигъ осуществленія завтнйшей мечты, а на вопросы, чего не стъ, отозвался головною болью.
Теперь, когда основаніе длу мести было положено, мальчикъ съ серьезностью взрослаго принялся обдумывать свое положеніе и обсуждать, какъ ему поступить, чтобы не испортить поспшностью терпливо добытыхъ результатовъ,— чтобы ‘чорту’ нельзя было вывернуться, какъ онъ ни вертись.
Онъ положилъ сообщить свой секретъ дяденьк, черезъ него тихимъ манеромъ увдомить хозяевъ и, по прізд ихъ, заручившись ихъ охраной и оставивъ честь всего дла за собой, вывести ‘чорта’ на свжую воду безъ всякаго стсненія. Помимо себя, своего дла ему не хотлось бы поручать никому, и своихъ документовъ онъ не выдалъ бы въ чужія руки и за тысячи рублей. Онъ не только хотлъ быть свидтелемъ позора своего врага, но хотлъ еще, чтобы тотъ зналъ, кону имъ обязанъ.
Такъ и вышло. Успхъ былъ достигнутъ и почти все совершилось такъ, какъ хотлъ и предвидлъ малецъ.
Дяденька сначала едва врилъ сообщеніямъ Петруньки,— такъ терпливо и скрытно былъ исполненъ имъ задуманный планъ. Простодушному старику все это казалось просто несвойственнымъ ребенку и онъ убдился только тогда, когда тотъ предъявилъ ему документы и вмст съ ними припомнилъ и сообразилъ послдніе отпуски и пропуски. Увровавъ и придя въ подобающее уваженіе къ мальцу, старикъ общалъ ему передать и объяснить все хозяевамъ-племянникамъ въ первую же поздку въ городъ.
Такъ это и было. Вскор дяденька вновь ухалъ въ городъ и вернулся съ младшимъ братомъ Живаревымъ, на которомъ въ особенности лежала забота о лс.
Не подавая вида, тотъ принялъ отъ прикащика вдомость о продаж и слдующія по оной деньги.
— Теперь у тебя на остатк ничего нтъ?— обратился онъ серьезно къ прикащику.
— Никакъ нтъ-съ, только на сдачу и расходы двадцать рублвъ,— остальное сдано полностью.
— По долговой можетъ отпускалъ кому?
— Нтъ, послднее время не отпущали. Прежнихъ малость осталось,— вотъ, видно здсь…
Ничего не подозрвавшій прикащикъ подалъ долговую книгу.
Хозяинъ просмотрлъ ее.
Дяденька, а въ особенности Петрунька, тоже бывшій въ конторк, съ живйшимъ интересомъ наблюдали, что будетъ дальше.
— Подай-ко меморіалъ.
Прикащикъ подалъ и хозяинъ сталъ просматривать послднія страницы.
— Какъ мужика-то зовутъ, что мы повстрчали?— обратился онъ къ дяд, хотя въ дйствительности они и не встрчали такого мужика.
— Антонъ Грушинъ Спасскій, изъ села Спасскаго то-есть.
Прикащика всего повело: краска бросилась ему въ лицо и тотчасъ же отхлынула прочь, онъ стоялъ чуя что-то недоброе. Фамилія была ему знакома. ‘Знаетъ кошка, чье мясо съла’, соображалъ торжествующій Петрунька.
— Грушинъ… Грушинъ… Антонъ Грушинъ… Што за оказія! Грушинъ…— повторялъ, пробгая книгу глазами, хозяинъ.— Никакого я тутъ Грушина не вижу… Можетъ другое какое прозваніе носитъ, а Грушина нтъ.
— Помилуйте, какъ нтъ,— здся! Непремнно должонъ быть,— вмшался старикъ дядя.— Гд же ему быть?… Постой, постой, дай Богъ память, когда я ему отпущалъ-то?… Да, въ начал прошлой недли будетъ, еще вы сдачи ему сдавали рубль восемь гривенъ, помните?— обратился старый дипломатъ къ прикащику.
— Не въ-домекъ, што-то, запамятовалъ…
‘Ишь, запамятовалъ, чортова образина!’ — чуть удерживаясь отъ смха, злорадствовалъ настоящій герой и виновникъ такой забывчивости, Петрунька. Онъ наслаждался отъ глубины души.
— Ты что-жь стоишь?! Коли запамятовалъ, такъ поди отыщи,— покажи, гд здсь Грушинъ? Книга-то не обманетъ: што вписано,— все здся, никуда не уйдетъ. Экой ты, братецъ!…— укоризненно, но безъ всякаго видимаго гнва, покачалъ головой хозяинъ, хотя внутри все клокотало въ немъ и душило его.
Онъ былъ видный мужчина, моложе среднихъ лтъ, обладавшій далеко не заурядною силой, о которой ходила преувеличенная молва въ Чернов. Вывести изъ себя его было чрезвычайно трудно, но кто добивался этого, тотъ чувствовалъ себя не весьма хорошо, чтобы рискнуть на новую попытку.
Прикащикъ засуетился и сталъ торопливо просматривать книгу.
Вс молчали. ‘Ишь ты, прошлогодняго снга ищетъ, сволочь проклятая!’ — раздражительно думалъ Петрунька, самъ не подозрвая того, что встрчался въ мысляхъ съ хозяиномъ.
— Да тутъ нтъ никакого Грушина,— пробормоталъ наконецъ ‘чортъ’, хорошо зная, что вертть листы можно хоть до второго пришествія и Грушина все-таки не будетъ.
— То-то, нту,— объ этомъ теб и сказываютъ… Какъ же это?
— Не знаю-съ, не могу припомнить… Можетъ и было што, да имя не то-съ,— запамятовалъ Тимоей Василичъ,— сваливалъ на старика-дядю юркій малый, припираемый къ стн.
Старикъ вломился въ амбицію и горячо запротестовалъ:
— Самъ путаешь, да на другихъ валишь!— закончилъ онъ, раздраженный, несмотря на свою доброту.
— Я вдъ не говорю касательно васъ,— можетъ и другое какое имя носить,— вилялъ прикащикъ.— Мало ли ихъ тутъ?… Всхъ не упомнишь.
— Ну, ужь это ты, братъ, напрасно,— возражалъ дядя,— штобы не знать Грушиныхъ изъ Спасскаго… Это ужь ты оставь: не однова съ ними дло длали, не первый годъ.
— Какъ же это, любезный, а?— обратился къ вилявшему хозяинъ и вопросительно уставился на него.
Положеніе ‘чорта’ становилось критическимъ, онъ заметался туда и сюда, ища выхода изъ западни.
— Виноватъ-съ! Пропустилъ должно, вписать забылъ второпяхъ какъ-нибудь.
— Пропустилъ?!… Вписать забылъ?… А деньги?… Какъ же деньги-то, братецъ ты мой?…— удивленно и, по видимому, совершенно простодушно продолжалъ жать въ уголъ пойманнаго звря владлецъ западни.
— Виноватъ-съ, самъ не пойму… Запишите на меня, што слдуетъ,— въ счетъ жалованья пойдетъ…
— Въ счетъ жалованья!— вскрикнулъ было вышедшій изъ себя хозяинъ, но тотчасъ же сдержалъ себя, желая посмотрть, что будетъ дальше.— Да, въ счетъ жалованья, въ счетъ жалованья, да…— повторялъ, какъ бы размышляя о невозможной наглости человка, побагроввшій хозяинъ.— Ну, што-жь, коли такъ по-твоему,— по справедливости, значитъ, по совсти,— такъ пиши записку, что взялъ впередъ што ли… Сколько тамъ?…— обратился онъ къ дяд, едва выговаривая слова.— Што ты тамъ отпущалъ?
Подочли отпускъ: оказалось на восьмнадцать рублей двадцать копекъ.
— Ну, вотъ, пиши!
Ничего не замчавшій прикащикъ, у котораго отлегло отъ сердца, развязно прислъ къ краю стола, у котораго сидлъ хозяинъ, и, склонивъ голову на бокъ, началъ красиво и затйливо выводить по бумаг. ‘Слава теб, Господи!’ — думалъ онъ.
Хозяинъ впился въ него ненавистнымъ, ироническимъ взоромъ и тяжело дышалъ, рука, лежавшая на стол, тихо, но замтно дрожала, въ общемъ молчаніи слышалось только отрывистое дыханіе Живарева. Петрунька, внезапно обманутый въ своихъ страстныхъ ожиданіяхъ, совсмъ повсилъ носъ и только старикъ, знавшій характеръ племянника, наблюдалъ за нимъ безпокойными глазами.
Не усплъ еще прикащикъ окончить требуемой росписки и подписаться подъ ней съ обычнымъ лихимъ вывертомъ, какъ она была смята и кинута въ его лицо хозяйскою рукой, не усплъ онъ поднять смущеннаго неожиданностью лица, какъ въ одномъ глазу вспыхнули и посыпались милліоны искръ и по комнат звонко плеснула рзкая пощечина.
Стулъ и сидвшій на немъ очутились на полу.
— Ахъ, гадина!… Ахъ ты гадина!!… Считаться со мной вздумалъ, а?… Считаться?!— звремъ зарычалъ Живаревъ.— Въ счетъ жалованья теб, а?…
И не усплъ растерявшійся ‘чортъ’ подняться съ полу, какъ здоровая пятерня взбшеннаго хозяина вцпилась въ его густые волосы и начала возить его изъ стороны въ сторону, точно звонила въ колоколъ.
— Вотъ теб жалованье, вотъ теб жалованье! Вотъ теб жалованье, шельма ты эдакая!!… Вотъ теб!
Онъ оттолкнулъ обезумвшаго отъ неожиданности, боли и стыда прикащика и, задыхаясь, опустился, почти повалился на стулъ, такъ что спинка послдняго затрещала.
— Што-жь это такое?… Вдь это — разбой! Што вы волю рукамъ-то…— дерзко и досадливо заговорилъ было тотъ.
— Молчать!!… Будешь дышать, я тебя какъ собаку исколочу,— знаешь меня, али нтъ? Мерзавецъ этакій… рычать тудаже, а? Чмъ бы повиниться негодяю, а онъ туда же… На-ка: въ счетъ жалованья, а?!… Въ разсчеты съ хозяиномъ, а?…
Что испытывало мстительное сердце Петруньки, передать нтъ никакой возможности. Старикъ же успокоить хозяина и не пытался, зная, что это значило бы подливать масла въ огонь.
Всклокоченный, какъ полотно блдный и дрожавшій отъ безсильной ярости, оскорбленія и стыда, несчастный ‘чортъ’ повернулся и сдлалъ-было движеніе въ двери, но голосъ не уходившагося еще хозяина пригвоздилъ его въ мсту.
— Куда?!… Што-жь, ты думаешь, что тебя потрепали маненьво, такъ твое дло и свято, а?… Ахъ ты дубина, дубина!… Говорятъ ослу — повинись, а онъ и понимать не хочетъ.
Остолбенвшій прикащикъ, какъ филинъ, хлопалъ глазами, недоумвая, чего еще отъ него требуютъ.
Должно-быть пароксизмъ гнва съ хозяина сошелъ, потому что онъ посмотрлъ на несчастную, безсмысленную фигуру стоявшаго и разразился веселымъ хохотомъ, заразившимъ и Петруньку. Тотъ тоже не выдержалъ и прыснулъ.
— А?… Да, малецъ, подь-ко сюда!— обратилъ свое вниманіе на смявшагося Живаревъ.
Петрунька Подошелъ, не переставая улыбаться. Это было верхомъ униженія для ‘чорта’, который, будь возможность, сейчасъ же распорядился бы съ мальчишкой, хотя еще и не вполн догадывался, что ему предстояло. Ужасно было испытывать, что локоть близокъ, а не укусишь.
— Дака-съ свою тетрадку-то… Съ тобою, что ли, она?
Петрунька съ достоинствомъ досталъ изъ-за пазухи и подалъ свой завтный документъ.
Молнія догадки блеснула въ глазахъ ‘чорта’ и исказила лицо глубокой ненавистью, въ эту минуту онъ не задумался бы удушить проклятаго мальчишку.
— Хе-хе-хе!… А ты еще говорилъ, что онъ пишетъ скверно,— въ полуоборотъ потшался хозяинъ надъ виновнымъ.— Скверно, да врно — это главное. Почитаемъ, братъ, почитаемъ твоего рукодлья!— ласково обратился онъ къ Петруньк, развертывая тетрадку.— Это что же у тебя за кресты тутъ?— щелкнулъ онъ пальцемъ по документу.
— Пропуски-съ!
— То-есть какъ это пропуски?
— Въ меморіал-съ… не записано-съ.
— Да, да, да!… Это значитъ все Антоны Грушины?— издвался неугомонный хозяинъ.
— Разные тутъ-съ,— пояснилъ Петрунька, не понявъ ироніи хозяина.
— Да, разные… Ну, посмотримъ! Евстигневъ Иванъ,— прочелъ онъ въ тетрадк и справился въ книг,— этотъ Грушинъ. Стахевъ Петръ — этотъ Грушинъ. Ганькинъ Козьма — этотъ Грушинъ… Што же, братъ, это такое, а?— обратился онъ къ прикащику.— Гд же они у тебя въ меморіал-то?… Вдь статья-то скверная: вдь это — мошенство, а за мошенство… знаешь куда вашего брата посылаютъ?…
Прикащикъ, видя, что дваться некуда, упалъ на колни, прося пощадить и не губить его.
Въ тотъ же день съ нимъ было все покончено и онъ выбрался изъ конторки въ ближнее село, такъ какъ было строго приказано, чтобъ его у старыхъ хозяевъ и духу не было. Петрунька, впрочемъ, и тутъ не отказалъ себ въ удовольствіи проститься съ нимъ.
Самъ онъ былъ взятъ хозяиномъ въ городъ, обласканъ обоими братьями и черезъ три дня, заново экипированный на хозяйскій счетъ, явился въ конторку съ новымъ прикащикомъ.
По этому первому шагу въ жизни видно, что за пичужка былъ Петрунька. Кстати, та относительная свобода, которою онъ пользовался съ этого времени, послужила ему, разумется, не въ пользу.
Не долго, впрочемъ, пришлось пользоваться удобствами жизни и свободой Петруньк. Въ непродолжительномъ времени сводъ дачи пришелъ къ концу и, по четырнадцатому году, здоровый, рослый, возмужавшій не по лтамъ малый, казавшійся шестнадцатилтнимъ, возвратился къ отцу, потому что хозяевамъ потребовался.
Старикъ Брехуновъ хмуро встртилъ сына и косо смотрлъ на него, потому ли, что узналъ о его слишкомъ безпечной и спокойной жизни за послднее время, потому ли, что тотъ не потребовался хозяевамъ и изъ него не вышло когда-то пророчимаго лсника, за то мать приняла свое милое дтище съ распростертыми объятіями.
Несмотря на вс старанія, слдующее мсто старикъ Брехуновъ нашелъ сыну не такъ скоро, чтобы тотъ не усплъ намозолить ему глаза, да и мсто это было совсмъ не того свойства, чтобъ оставлять достаточное время шалопайству.
Петрунька поступилъ мальчикомъ въ скромный колоніальный магазинъ, носившій прозаическое названіе мелочной лавки. О существованіи, то-есть образ жизни, такого мальчика имютъ понятіе большинство изъ насъ,— слдовательно, распространяться много нечего. Во всякомъ случа слово ‘поворачивайся’ вполн характеризуетъ суть кипучей дятельности, присущей такому мсту.
Тутъ Петруньк, дйствительно, пришлось поворачиваться съ ранняго утра до поздней ночи, да такъ, чтобы помнить постоянно, что ‘перевернись — бьютъ и недовернись — бьютъ’. Школа, какъ хотите, совсмъ уже не напоминающая фребелевскаго сада, хотя и въ ней были свои свтлыя стороны, изрдка утшавшія сластолюбиваго Петруньку. Очень подозрительные орхи — убжище червей, пряники и миндальное печенье, напоминавшіе довольно хрупкій известнякъ, фруктовая пастила, Богъ всть откуда получившая букетъ сыромятной кожи, варенье, конфекты, медъ, рожки — все это того достоинства, которое можно отыскать только въ мелочной лавк узднаго городка,— преслдовали и раздражали аппетитъ Петруньки, куда онъ ни поворачивался. За то какое счастіе, когда хоть на минуту онъ оставался въ лавк одинъ!… Какъ ни опасно было пріобртеніе окружавшихъ и дразнившихъ его прелестей, выдержать испытаніе было вн силъ, а наказаніе за это только развивало его хищническіе инстинкты и изощряло изобртательность въ удовлетвореніи имъ. Одно къ одному,— вдь на самомъ-то дл разв весь смыслъ, вся дятельность, вс вожделнія такой лавки не направлены были къ тому, чтобы какъ можно аккуратне оплести покупателя, особенно если онъ былъ случайный, забглый, а не постоянный? Съ какой же стати было оставаться святымъ и выносить искушенія одному только Петруньк?…
Понятно, что онъ практиковался чмъ дальше, тмъ больше, и хозяйскіе пятачки, гривенники, предметы жизненныхъ потребностей и сласти стали ему казаться какой-то неизбжною потребностью и законною принадлежностью собственннаго кармана и брюха, а оплести покупателя — доблестнымъ дломъ.
По невол не только молодецъ, но и хозяинъ съ сочувствіемъ говорили о мальчик, что ‘парень насобачился’.
Совершенно неожиданное обстоятельство помшало дальнйшему повышенію Петруньви въ ряду животнаго міра и прескло его колоніально-собачью дятельность. Одно время онъ, привыкшій уступать прихотямъ чрева, началъ чувствовать страшный позывъ на медъ, безпрестанно подстрекаемый запахомъ изъ раскупореннаго медоваго бочонка. Выждавъ минуту, когда въ лавк никого изъ старшихъ не было и единственный молодецъ пошелъ обдать, Петрунька, предварительно еще запасшійся калачами въ сосдней калашн, хватилъ, надо полагать, не въ мру того темно-бураго зелья, которе носило названіе меда. Вскор онъ почувствовалъ жесточайшую головную боль, а къ вечеру въ безпамятств и бреду былъ доставленъ въ родительскій домъ. Воспаленіе въ кишкахъ и горячка уложили его въ постель на два мсяца.
Между тмъ мсто въ лавк было замщено и старику-отцу приходилось хлопотать о новомъ. Однако, благодаря рекомендаціи послдняго хозяина и въ особенности тому, что ‘парень насобачился’, онъ былъ скоро принятъ въ магазинъ такого же колоніальнаго торговца, но уже въ роли молодца, такъ какъ посл болзни вытянулся и возмужалъ настолько, что его и узнать было трудно.
Произведенный въ прикащики по убжденіи въ его лавочныхъ знаніяхъ и торговой способности, Петръ сталъ у новаго хозяина совсмъ на иную ногу и самъ заставлялъ поворачиваться лавочныхъ мальчишекъ. Наружно парень выходился и сложился на диво, такъ что не одинъ женскій глазъ, смотрвшій на него съ лукавымъ задоромъ и откровеннымъ выраженіемъ полнйшей предупредительности, не далъ бы ему мене двадцати одного, двухъ лтъ, тогда какъ Петруньк недавно минуло семнадцать. Онъ могъ бы назваться высокимъ, статнымъ, темно-кудрымъ красавцемъ, какимъ почитало его большинство женщинъ, еслибы не наглое выраженіе глазъ и что-то пошлое, сальное и злобное, глядвшее сквозь его улыбавшееся лицо. Это былъ какой-то лавочный Мефистофель своего рода, способный загрязнить и опошлить все, къ чему прикоснется, несмотря на свою молодость.
На новомъ мст Петру вскор настала не жизнь, а масляница. Хозяинъ лавки, человкъ среднихъ лтъ, имлъ молодую еще, смазливую, сдобную жену, съ веселыми масляными глазками, начинавшими все чаще и чаще останавливаться на красивомъ молодц. Во время нердкихъ отлучекъ неосторожнаго мужа, когда касса лавки поручалась смазливой жен, отъ краснорчивыхъ взглядовъ дло перешло къ боле откровеннымъ рчамъ и дале. Въ послднее время, быстро избалованный женщинами, Петръ оказывался дерзокъ на языкъ, а можетъ-быть и руки, но это была, въ рыночномъ смысл, такая внимательная, раздражающая смлость, которой нельзя было не поощрить. Кстати молодецъ и столовался съ хозяевами. Все это повело въ сближенію и наконецъ къ тому, чмъ обыкновенно кончается изо ста девяносто девять длъ такого рода.
По своей наружной невозмутимости, дловитости и умнью держать языкъ за зубами, Петръ, вроятно, долго бы пользовался своимъ привилегированнымъ положеніемъ, еслибы не женская натура, не умющая хранить про себя, до удобнаго времени, выраженіе своего благоволенія и привязанности. Въ настоящемъ случа, начиная съ незамтныхъ пустяковъ, совершенно излишнихъ, благоволеніе это стало выказываться все чаще и неосторожне, пока даже недогадливый супругъ не началъ обращать на него вниманія.
Дло было на масляниц, когда хозяинъ былъ на блинахъ у пріятеля, и Петра позвали въ квартиру хозяевъ, желая тоже полакомить блинами. Дло было почти праздничное, самого скоро домой не ждали, и потому, понавшись блиновъ со сметаной, икрой, яйцами и другими приправами, парень размявъ, разнжился и, въ забывчивости, вмсто лавки очутился въ супружеской хозяйской спальн… Дверь изъ лавки распахнулась и домовладыка проглотилъ первый блинъ комомъ, заставъ у себя не совсмъ-то желаннаго гостя, моментально юркнувшаго въ лавку.
Что воспослдовало на верху, неизвстно, Петръ же, внезапно обратившійся въ ‘подлеца Петьку’, немедленно получилъ разсчетъ и былъ вытолкнутъ изъ лавки, къ немалому удивленію мальчишекъ, на вс четыре стороны.
Какъ и чмъ оправдалъ передъ отцомъ свое неожиданное возвращеніе домой Петръ Петровичъ, неизвстно, во всякомъ случа родитель принялъ его очень нелюбезно, а впослдствіи, когда повидался съ оскорбленнымъ мужемъ, началъ смотрть и накидываться на блуднаго сына, буквально, звремъ.
Какъ нарочно, это амурное происшествіе отозвалось на Петруньк на этотъ разъ тяжело и дало ему добрый урокъ, который не забывался имъ долгое время. Дни шли за днями, мсяцы за мсяцами, а мста въ Чернов малому не находилось. Отецъ, получившій сквернйшую аттестацію сына отъ раздраженнаго хозяина, не обращалъ къ нему иной рчи, кром упрековъ, ругательствъ и жалобъ на судьбу, наградившую его такимъ негодяемъ. Постороннія лица, вроятно, слышали еще худшую аттестацію подлеца Петьки и, разумется, охотниковъ дать ему мста не оказывалось.
Положеніе становилось невыносимымъ. Петръ даже и баклушъ не билъ, то-есть не исполнялъ и того единственнаго дла, которое на его долю оставилъ когда-то ‘чортъ’.
По цлымъ днямъ лежалъ онъ въ каморк, за перегородкой, и думалъ, если можно назвать думой безцльное шатанье праздной, лнивой и озлобленной мысли по всмъ доступнымъ ей закоулкамъ, бднымъ и тснымъ. Онъ грезилъ и звалъ на яву и во сн,— звалъ вопреки одиннадцатой заповди, которую привыкъ исполнять, въ голов его бродили чуть ли не уголовные замыслы противъ враждебнаго, отвергающаго его общества, и еслибы не мать и сестра съ одной стороны и не грубая, безшабашная, закорузлая натура парня съ другой, онъ имлъ вс шансы на то, чтобы въ это именно время нянчить свою карьеру, и кончить скверно. Мать и сестра отчасти смягчали его положеніе, а грубую натуру не пронимали, какъ слдуетъ, даже вчная брань и упреки отца, несмотря на всю ихъ безпощадно-обидную правду. Отъ замужней сестры и зятя постоянно слышались такія же, и еще горшія, истины и потому Петръ пересталъ туда показывать и носъ.
Въ такомъ положеніи прошло боле года и наступила новая весна. Все цвло, только въ одномъ облнившемся шалопа не было ни свта, ни цвта. Въ одно отличное весеннее утро, когда Петръ, по обыкновенію, валялся за своею перегородкой, не обращая ни малйшаго вниманія на воскресшую природу, къ которой, какъ ко всему, не касавшемуся ни его кармана, ни его утробы, относился безучастно, деревянно и мертво, дверь въ его комнату скрипнула и вошелъ старикъ Брехуновъ.
‘Ну, опять пойдетъ старая псня!’ — брезгливо подумалъ лежавшій.
— Петрушка!
Тотъ спустилъ ноги съ койки и вышелъ къ отцу.
— Довольно лежать, слышишь?! Этакій жеребецъ, а цлые дни валяешься… Люди въ твои годы дло длаютъ и отцамъ съ матерями помогаютъ, а ты на ихъ ше сидишь. У меня здсь не богадльня, бездльникъ этакій,— право, бездльникъ!… Собирай свое все, штобы къ утрему готово было,— я тамъ наказывалъ матери. Довольно!…
— Куда же я, батюшка?— угрюмо полюбопытствовалъ сынъ.
— Куда?… А куда хошь,— на вс на четыре стороны! Пакостничать умлъ, а хлба найти не умешь?… На боку-то лежа ничего не найдешь,— здсь про тебя не припасено. Куда?!… Не умлъ въ людяхъ жить,— землю копать иди, щебень бить, мостовую мостить,— по крайности свой кусокъ хлба жрать станешь… Было время, хлопотали за тебя, за скота,— теперь отошло. Старъ ужь я со стыдомъ-то по людямъ мыкаться,— ищи самъ!
На другое утро, несмотря на слезы матери и сестры, которыя не смли перечить старику и напрасно просили его за Петра, тотъ вышелъ изъ воротъ родительскаго дома дйствительно на вс на четыре стороны. За пазухой у него была трехрублевая ассигнація и немного мелочи, а въ котомк за плечаяи, кром кое-какой одежонки и сапоговъ, наваренное и напеченное матерью.
Наканун, по объявленіи отцомъ своей воли, Петръ цлый вечеръ обдумывалъ, какъ ему быть и куда теперь направить стопы. Онъ ршилъ какъ-нибудь добраться до Калуги, гд у него былъ закадычный пріятель, черновскій уроженецъ, съ которымъ они еще въ бабки играли, прыгали другъ на друга въ чехарду, устраивали всевозможныя проказы и проходили курсъ уличной жизни. Теперь тотъ занималъ въ Калуг изрядное мсто и, во всякомъ случа,— соображалъ Петръ,— не откажется пособить старому пріятелю деньжонками или чмъ можетъ, а главное — указать занятіе, если таковое представится. Потому, выйдя за ворота, невольный путешественникъ повернулъ за городъ, по Калужскому тракту.
Какъ сказано, была весна. Лса и поля зеленлй молодою свжей листвой и сочной, яркою травой, усянной желтыми цвтами одуванчика, молодыя озими лежали бархатными правильными коврами въ перемежку съ темными, свже-вспаханными, квадратами сыроватой земли. Сотни жаворонковъ заливались надъ ними, темносиніе атласные грачи ходили по свже вспаханной нив, кормя молодыхъ. Даже въ черствой душ Петра что-то пло въ отвтъ жаворонкамъ и окружающему и онъ шагалъ съ бодрымъ, облегченнымъ сердцемъ впередъ и впередъ, оставляя за собой безъ сожалнія родной городишко и отчій домъ. Въ ум его роились и шевелились новыя дятельныя мысли о настоящемъ и будущемъ. Онъ, хоть и съ враждебнымъ чувствомъ, начиналъ думать, что отецъ, пожалуй, правъ и что, лежа на боку, ничего не найдешь.
Съ каждымъ шагомъ впередъ этотъ чуждый земл человкъ, точно Антей, набирался силъ отъ земли и стряхивалъ съ себя лнь и умственную неподвижность. Онъ не бродилъ теперь мыслію безцльно, а старался трезво и прямо смотрть въ лицо настоящему, какъ враждебно оно ни было. ‘Ну, что-жь,— думалъ онъ,— ну, не найду мста въ Калуг — велика важность! Не тамъ, такъ въ другомъ мст,— не въ другомъ, такъ въ третьемъ…. А то просто къ угодникамъ (какимъ — онъ и самъ не зналъ) пойду. Мало ли народа по святымъ мстамъ ходятъ. По крайности на свтъ Божій взгляну… А то — Черновъ, щебень бить… Ну, это еще успется. Можетъ, будетъ и на нашей улиц праздникъ’. При этомъ ему почему-то вообразилась масляница, блины, икра, сметана и… ‘Ахъ ты, чортъ тебя возьми!’ — вслухъ почти вскрикнулъ онъ и почувствовалъ аппетитъ по поводу воображаемыхъ яствъ…
Закусивъ не торопясь изъ дорожной котомки и разсчитавъ свои продовольственныя и финансовыя средства, онъ, какъ предусмотрительный полководецъ или капитанъ корабля, положилъ себ извстную порму продовольствія, изъ которой ршился не выступать. Что значитъ жизнь на собственный страхъ!… Два, три часа такой жизни уже начинали превращать безпечнаго шалопая въ дальновиднаго, практическаго человка, заставляя его отказывать себ въ виду неизвстнаго будущаго, приспособляться къ существующимъ условіямъ жизни.
Отъ Чернова до Калуги было не близко и дорога тянулась долго — то пшкомъ, съ сапогами на палк за спиной, то на телг съ попутнымъ мужикомъ, за трешникъ, то съ обратнымъ ямщикомъ-мальчишкой, а то и даромъ, на Христовъ счетъ. Къ концу пути картофель, лукъ и ржаной хлбъ составляли далеко не изысканный столъ нашего путника. Сердобольная русская женщина, баба-крестьянка, чаще всего, сытне всего и безкорыстне всего питала молодого прохожаго. Гд кваску, гд молочка, соленаго огурчика или капустки, а гд и вовсе теплаго хлбова перепадало отъ бабъ Петру и это угощеніе и радушіе въ нужд было дороже и вкусне всякихъ блиновъ съ икрой. Такъ онъ подвигался впередъ и добрался до Калуги.
Тамъ Петрунька, какъ и ожидалъ, разыскалъ своего пріятеля, откровенно передалъ ему все и объяснилъ свое критическое положеніе, однако утшительнаго отъ него услыхалъ мало. Занятій подходящихъ не было и надяться получить мсто скоро было нельзя. Приходилось ждать, но и ждать Петру было тоже нельзя. Потому пріятель посовтовалъ ему направиться въ Нижній-Новгородъ, гд, передъ ярмаркой, люди нужны, и если не представится постояннаго мста, искать хотя мста прикащика на время ярмарки. ‘Тамъ свое дло большое, не Калуг чета. На одн пароходныя пристани што народу нужно’,— присовокупилъ пріятель для вящшаго убжденія Петра.
Путешествіе отъ Калуги до Нижняго было далеко не то, что отъ Чернова до Калуги, и сломать его по способу пшаго хожденія было не особенно пріятно. Къ счастію, пріятель жилъ у купца, сплавлявшаго собственные караваны отъ Калуги до Нижняго, по Ок, и Петръ, хотя и медленно, но, не натирая ногъ, сдлать этотъ превосходный путь, воспользовавшись протекціей стараго товарища, чуть не даромъ. Даже столовался онъ съ рабочими, подсобляя имъ за это по мр силъ и умнья. Какъ нарочно, чудные дни и ночи чередовались большую часть этого пути, и еслибы сердце Петра было поотзывчиве и помягче, дорогу можно было бы назвать наслажденіемъ.
Однако совсмъ иныя мысли занимали и волновали путника. Огромное, живое и торопливое торговое движеніе, сотни обгоняющихъ другъ друга судовъ, кипучая дятельность торговыхъ пунктовъ и пристаней — все это дйствовало на него совершенно своеобразно и посильне благодатной природы: оно раздражало его завистливую душу.
Лежа въ теплые солнечные дни или лунныя ночи на куляхъ барки, онъ мечталъ по-своему, глядя въ теплое голубое или синее звздное небо, и непереносная, упрямая жажда наживы сосала его сердце. Онъ видлъ себя въ будущемъ владльцемъ такихъ же судовъ и каравановъ, которые тянулись вереницей и сзади, и впереди, и рядомъ по водному раздолью Оки. Въ минуты этихъ, почти постоянныхъ, мечтаній онъ далъ себ слово, во что бы то ни стало, добиться осуществленія ихъ, онъ ршился для этого не пропускать ни одного случая и ловить его за хвостъ, какъ бы ни былъ тотъ скользокъ.
Съ этимъ ршеніемъ онъ прибылъ въ Нижній еще недли за дв, за три до ярмарки. Было время осмотрться и ознакомиться со всмъ. Первое время, пока не нашелъ боле постояннаго обиталища, Петръ дйствительно пропадалъ съ барки по цлымъ днямъ. Онъ изучилъ топографію мстности и усплъ познакомиться съ торговымъ движеніемъ повсюду. Онъ побывалъ въ город, потолкался на нижнемъ базар, на Сибирской пристани, куда пароходы тащили караваны баржей съ низовьевъ Волги и судовъ съ верховьевъ Камы, обошелъ пустые еще ряды и заглянулъ въ Кунавино.
Въ то время желзная дорога до Москвы еще только достраивалась и у Московской заставы, на окраин Кунавина, существовали постоялые дворы и разныя дешевыя помщенія для прізжающихъ, не имющихъ возможности или не желающихъ тратить лишнія деньги. На одномъ изъ такихъ нанялъ себ дешевенькое помщеніе Петръ и вскор переселился въ свой клушокъ, взявъ его пополамъ съ однимъ бывалымъ человкомъ, много лтъ знающимъ не только ярмарку, но и всю Волгу до самой Астрахани.
Жилъ Петръ мало сказать экономно, но скупо, расходуя грошъ за грошемъ т пятнадцать рублей, которые получилъ онъ отъ своего калужскаго пріятеля на прощаньи, вмст съ новыми сапогами. Настоящій сожитель его, дла котораго, по видимости, были, если можно, еще хуже брехуновскихъ, тоже не травилъ лишней копйки, потому они другъ другу не мшали. Напротивъ, тотъ, знавшій ярмарку вдоль и поперекъ, обладалъ еще и завидною способностью купить на грошъ пятаковъ, то есть отыскать пятачныя удобства за грошовую цпу. Такъ было въ помщаніи, такъ было и въ продовольствіи, да кром того новый знакомецъ, какъ оказывалось, искрестившій чуть ли не цлую Россію и въ особенности ея восточную часть, былъ неисчерпаемымъ и незамнимымъ собесдникомъ, съ которымъ время летло незамтно. Петръ пожиралъ каждое слово разсказчика, особенно о раздольи и богатств Волги и Каспійскаго моря. Въ это время, будь у малаго средства, онъ не задумался бы пуститься туда.
Однако, время шло, а мстъ не оказывалось ни тому, ни другому компаньону. Ярмарка не общала быть бойкой и въ народ пока никто не нуждался, а средствъ у пріятелей становилось все меньше и меньше.
При всей экономіи, впереди представлялась необходимость класть зубы на полку, еслибы не судьба, которая должно-быть стояла за Петра.
Въ одинъ изъ дней горькой безнадежности, передъ самымъ открытіемъ ярмарки, во дворъ, куда выходило помщеніе Петра, съ громомъ, звономъ и грохотомъ вкатилъ тарантасъ съ двумя сдоками, удивившій и жильцовъ, и хозяина, полагавшихъ, что господа не туда захали. Однако, противъ общаго ожиданія, прибывшіе заняли тотчасъ комнату рядомъ съ нашими сожителями, втащили свои объемистые и туго набитые чемоданы, дали щедро на чай ямщику и затворились у себя, велвъ поставить самоваръ. Петръ, наблюдавшій за всмъ происходившимъ, носомъ чуялъ возможность поживы и безпрестанно повторялъ про себя одиннадцатую заповдь. Даже сидя у себя, онъ насторожилъ уши и караулилъ сосдей, точно кошка мышь.
Черезъ полчаса, заслыша скрипъ двери и зовъ сосда, относившійся къ отсутствующему хозяину, Петръ выскочилъ изъ своей каморки и предложилъ, если что будетъ угодно господамъ, свои сосдскія услуги. Въ дйствительности смтливый парень очень хорошо видлъ, что такъ-называемые господа были птицы того же полета, что и онъ гршный, но фортуна стояла, повидимому, къ нимъ лицомъ, а къ нему очень невжливо — задомъ, и потому они были, разумется, ‘господа’.
Съ первой же пустой услуги завязалось знакомство, за знакомствомъ сотни новыхъ услугъ, поведшихъ къ сближенію, за сближеніемъ — пріязнь, а къ концу недли одинъ изъ господъ, игравшій главную роль, жить не могъ безъ Пети, какъ называлъ его, и не отпускалъ отъ себя новаго друга ни на шагъ.
Опять жизнь для Петра покатилась широкой масляницей, но онъ, наученный горькимъ опытомъ, ужь не кидался въ нее зажмуря глаза, а старался улучить минуту, чтобы существеннымъ образомъ воспользоваться ея благоволеніемъ.
Не смя заикнуться о собственной нужд, съ болью сердца смотрлъ Петръ, какъ деньги ‘безпросыпной души’,— такъ вскор окрестилъ онъ своего барина,— летли въ разныя стороны, разбрасываемыя по трактирамъ, погребкамъ, бильярднымъ и грязнымъ женщинамъ. Новый пріятель, при которомъ онъ состоялъ не то въ роли ментора, не то въ роли оруженосца, принадлежалъ къ особому виду тхъ дуроломовъ ‘темнаго царства’, которые готовы облить тебя съ головы до ногъ виномъ, накормить до отвалу, заплатить за всякую твою мерзость, скандалъ и безобразіе, но что касается помощи — наличныхъ денегъ, то ни-ни!… ‘Какая тамъ нужда!… Врешь все. шь, пей, веселись со мной, если хочешь, сколько влзетъ, а дай теб денегъ,— еще уйдешь пожалуй’. А между тмъ и самыя-то деньги вчно пьянаго человка хранились нердко у Петра — по дв, по три тысячи разомъ. Эта безпросыпная душа отдавала Петру бумажникъ во всякомъ мало надежномъ веселомъ мст, такъ какъ сама сознавала, что во хмлю обращаться съ деньгами не можетъ. Мысль о томъ, что, не будь его, его барина давно бы вышвырнули голаго на улицу, не разъ приходила въ голову Петра и, чмъ дальше, посщала его все чаще. ‘И на кой бсъ ему деньги?— думалъ онъ.— Гибель одна: запьетъ и ворота запретъ. Какъ собака издохнетъ гд ни-на-есть отъ винища отъ этого’.
Рядомъ такихъ и подобныхъ умозаключеній Петръ былъ приведенъ къ тому убжденію, что освободить ‘безпросыпную душу’ отъ губившихъ ее денегъ значило сдлать доброе, христіанское дло и ничего боле, съ этимъ онъ на всякій случай согласовалъ и свои дйствія. Онъ сталъ поговаривать хозяину постоялаго двора, что ему скоро предстоитъ хать въ Калугу, домой, хотя извстно, что никакого дома у Петра въ Калуг не было. Такимъ образомъ, однажды утромъ, онъ разчелся съ дворникомъ, забралъ свой бдный скрабъ и выхалъ со двора, наровя сдлать это въ отсутствіе безпросыпной души, во избжаніе всякаго дебоша и безпокойства со стороны послдняго, какъ отзывался отъзжавшій. Баринъ, явившійся на дворъ только на слдующее утро, узнавъ объ отъзд Пети, ахнулъ и выругался нехорошими словами, но ничего не сказалъ о собственномъ бумажник, ухавшемъ съ Брехуновымъ, хотя въ бумажник было боле двухъ тысячъ рублей.
Да и сказать ему было нечего, какъ оказалось вскор. Они съ товарищемъ сами ухали такъ же неожиданно и быстро, а куда — неизвстно.
Въ непродолжительномъ времени, по отъзд, исторія ихъ разъяснилась самымъ неожиданнымъ образомъ. Во дворъ явилась полиція съ какимъ-то частнымъ лицомъ, желавшимъ засвидтельствовать свое почтеніе, но, къ сожалнію, визитъ нсколько опоздалъ. Открылось, что господа были прикащики какого-то московскаго фабриканта, посщавшіе обыкновенно украинскія ярмарки. Получивъ въ Ильинской по хозяйскимъ векселямъ восемь или девять тысячъ рублей, сверхъ высланныхъ хозяину, теперь они, очертя голову, прямо изъ Харькова бросились искать удобныхъ мстъ для скорйшаго ихъ сбыта и только прибытіе хозяина выгнало ихъ изъ такого неоспоримо подходящаго мста, какъ Нижегородская ярмарка. Куда они ухали, никто не зналъ, однако вскор ихъ открыли гд-то въ Казани или Рыбинск.
Знай это Петръ, онъ избавился бы отъ многихъ думъ, сомнній и напраснаго страха непріятной исторіи и огласки. Парень зналъ, что по закону съ нимъ ничего не подлаютъ, еслибъ онъ и не шевельнулся съ постоялаго двора отъ Московской заставы, но, въ виду назойливости полиціи и тому подобныхъ непріятностей, счелъ не лишнимъ замести хоть на время собственные слды.
Наканун дня, когда распростился съ ярмаркой, онъ аккуратно узналъ на Сибирской пристани объ отход буксирнаго парохода общества ‘Кавказъ и Меркурій’ на-утро, но взять билетъ на самомъ пароход не пожелалъ, въ видахъ экономіи, а скоре по скромности, свойственной людямъ его сорта, онъ хотлъ добраться до Астрахани безъ всякаго шума и помпы, такъ чтобы городъ и не подозрвалъ о прибытіи его, Брехунова, да не только городъ, а и извощикъ, который везъ его. Для этого Петръ скромнымъ манеромъ обратился къ водоливу {Водоливъ — старшее лицо, отвтственное за цлость баржи и всего, что за ней находится, будетъ ли то грузъ, или судовое вооруженіе и имущество. Рабочіе баржи — въ его распоряженія, а самое названіе ‘водоливъ’ указываетъ на главную обязанность его слдить за состояніемъ воды въ барж и удаленіемъ излишней. Погрузка и выгрузка, которыя тоже лежатъ на водолив, требуютъ навыка, потому что неравномрность первой влечетъ за собой нежелательныя послдствія. Баржу, гружовую мстами легко, мстами тяжело, выгибаетъ на вод, смотря по образу погрузки, она можетъ или провиснуть и переломиться, какъ говорится здсь, и при этомъ, расходясь по ладамъ, даетъ течь, что легко при 60-ти саженяхъ длины.} одной изъ баржей, готовыхъ подъ буксиръ парохода, и сторговался съ нимъ за ту же доставку до Астрахани за полцны, да былъ въ немаломъ выигрыш и въ другомъ отношеніи: на пароход пассажиры 3-го класса и въ жаръ, и въ ненастье задыхались или дрожали отъ сырости на открытой палуб, а онъ отъ того и другого спасался подъ палубой или въ рубк — въ кают водолива или въ кухн.
Тутъ же, на барж, онъ нашелъ и другого подобнаго пассажира, молодого крестьянина вятчанина, хавшаго тоже до Астрахани, но еще на выгоднйшихъ условіяхъ, понимая это въ экономическомъ смысл. Тотъ халъ за самую ничтожную плату, но съ обязанностью помогать, въ случа нужды, рабочимъ баржи.
Это путешествіе на буксируемой барж практиковалось еще большинствомъ рабочаго люда, потому что пассажирскихъ пароходовъ было мало въ то время, о которомъ идетъ рчь, и цны на нихъ нельзя было назвать общедоступными. Со стороны же Петра, желавшаго сохранить инкогнито, такое путешествіе было вдвойн понятно.
Какъ только пароходъ принялъ буксиръ {Буксиръ — толстый канатъ, на которомъ пароходъ ведетъ баржу.} съ передней баржи и заработалъ колесами, тихо отводя отъ берега вереницу баржей, отъ сердца Петра сталъ отваливаться тоже будто грузъ, который подхватывало и тащило по теченію. Однако онъ показался на палуб только тогда, когда караванъ выбрался на стрежень и блый пароходъ, покрытый людьми, казался съ береговъ чмъ-то врод куска сахара, покрытаго мухами.
Да, теперь онъ стоялъ и смотрлъ широко раскрытыми жадными глазами на подавляющее зрлище только-что разрытаго гигантскаго муравейника — ярмарки. Крикъ и свистки пароходовъ, сновавшихъ туда и сюда, гамъ рабочихъ и гулъ стотысячной толпы стояли въ его ушахъ, одуряя голову. Справа лежало, мало-по-малу оставаясь назади, широкое ложе Оки, покрытое тысячами судовъ разныхъ притоковъ Волги, всевозможныхъ размровъ и формъ. Темный, частый лсъ мачтъ поднимался къ небу и трепеталъ разноцвтными флюгерами на солнц. Тамъ и сямъ ползли блыя, упругія груди парусовъ и длинныя, черныя спирали густого дыма и сдого пара тянулись за пароходами, рокочущими по вод мокрыми плицами, сверкавшими на солнц. На верху, въ город, кое-гд благовстили къ обдн. Вотъ миновалъ высокій мысъ, занятый крпостью, откосъ, пароходныя пристани внизу и послднія зданія верхняго города. Петръ стоялъ и смотрлъ на все это, стоялъ и слушалъ очарованными ушами глухой гулъ стотысячной толпы, собравшейся со всхъ концовъ Россіи поклониться золотому богу наживы. Онъ стоялъ и чувствовалъ въ себ инстинктивную, страстную, упрямую готовность пасть ниже всхъ передъ этимъ жертвенникомъ, мало-по-малу тускнвшимъ и тонувшимъ вдали. ‘Господи, вотъ деньжищъ-то!’ — выговорилъ онъ вслухъ и спустился въ каюту.
Несмотря на то, что сильно вызвздло и огромный сегментъ полной раскаленно-багровой луны тихо выдвигался изъ-подъ горизонта луговой стороны, кругомъ царила волшебно-танственная полутьма, врод той, которую производятъ прогорающіе, рдющіе уголья камина. Багровые, рдющіе оттнки лежали тамъ и сямъ по выступавшимъ вершинамъ горнаго берега и покрывавшимъ ихъ кустамъ и деревьямъ. Луговая низь, подернутая пламенющимъ флромъ, казалась безпредльнымъ моремъ Плутонова царства, захватывающимъ весь восточный горизонтъ. Въ широкомъ лож Волги, нетронутомъ еще свтомъ низко стоящей луны, было тихо и темно. Только рдкіе прибрежные костры — мигающія огненныя точки — длиннымъ столбомъ отражались въ сонной темной вод.
Пароходъ шелъ, придерживаясь горнаго берега, тяжело дыша и частымъ боемъ плицъ {Плицы — поперечныя доски (гребла), прикрпленныя на ободьяхъ пароходныхъ колесъ.} будя сонную, темную, замеревшую поверхность воды, длинный хвостъ искръ, точно мелко рубленныхъ тлющихъ соломенокъ, крутился и вился за пароходною трубой.
Въ сумрак палубы второй баржи, изъ числа ведомыхъ пароходомъ, подъ бунтами палубнаго груза, слышался тихій разговоръ двухъ голосовъ — одного грустнаго и одного бодраго, несомннно принадлежавшаго Петрушк Брехунову. Теперь, повидимому, онъ чувствовалъ себя хорошо на всемъ раздольи матушки Волги. Вглядвшись въ темноту, можно было разсмотрть дв тощія постельки, изголовьемъ къ бунтамъ. На нихъ лежали собесдники, смотря въ высокое звздное небо.
— Въ первой-то разъ,— слышался грустный голосъ,— какъ сплыли мы сюда, да увидалъ я себя на простор на этакомъ, такъ, повришь ли, ровно въ меня вступило што… Ажъ въ сердце ударило. Не гляди, што домъ родный оставилъ, весело теб, да и на,— легко таково, ровно изъ неволи вырвался… Не знаю ужь, какъ теб и сказать про то,— не выговоришь языкомъ-то.
— Ишь ты!— скептически вставилъ Петръ.— Съ чего же это оказія такая?…
— Какъ съ чево?!… Да ты гляди,— кругомъ-то гляди,— што это такое, а? Аль у тя глазъ нту? Вдь это вольная волюшка!— оживился и слъ на постельк говорившій.— Съ чево!… Али мн вдомо, али… Да чево тутъ: играетъ въ теб сердце, ровно птица весной, бьется, летть хочетъ, ка-быть крылья у его отросли… Вотъ теб!
— Ну, нтъ, у насъ не заиграетъ… Шалишь!— съ чувствомъ самодовольствія замтилъ Петръ.— Съ игры-то съ естой аль сытъ будешь?— иронически отнесся онъ къ собесднику.
— То — ты, а то — я, совсмъ не такое дло,— вздохнувъ опять, грустно заговорилъ сидвшій.— Ты, можетъ, на своемъ вку-то всево наглядлся, а я што видлъ?— Поле, да кругомъ лса темные… Въ диковину мн это было.
— Ты какъ же это на Волгу-то угодилъ изъ-подъ Котельвича твоего?… Да еще въ Астрахань, говоришь…
— А такъ и угодилъ… Линія такая подошла: неурожаи у насъ были,— ну, и другія обстоятельства. Односельчане опять взманили,— бывалые которые,— съ ними и ушолъ. Извстно, со знамымъ-то человкомъ надежне…
— Значитъ, отецъ-то тебя на заработки послалъ?
— Нтъ, зачмъ?… Самъ я, своею охотою. Онъ-то не то… не нудилъ, а всилу отпустилъ… Какое! будь благополушные годы, рази отпустилъ бы?…
— Не пойму я твоего дла… Какъ это такъ вдьмежонокъ вятскій… сидлъ, сидлъ въ своей берлог, лапу сосалъ, землю пахалъ, ни рожна не видалъ,— вдругъ, ни съ того, ни съ сего, въ Астрахани очутился, въ море рыбу ловить угодилъ. Чай тутъ свычка нужна?
— Вона чево!… Встимое дло, нужна. Спервоначалу-то дико казалось, точно,— ну, а тамъ пріобыкъ, старался…
Онъ задумался на минуту, точно вспоминая или соображая что.
Красная луна всплывала все выше и выше и, блдня, озаряла все ярче его болзненно-задумчивое, грустное лицо.
— Эхъ, не работать мн таперь, какъ въ т-поры. Не у чево!— съ чувствомъ какого-то тоскливаго сожалнія началъ онъ опять, уставясь на луну.— Н-тъ, не работать… Тогды сердцемъ я въ работ-то припалъ, душу клалъ въ ее, гадалъ, на всю жизнь… надялся — вотъ што!… Все прахомъ пошло!— махнулъ онъ рукой и замолчалъ.
— Какъ такъ?… Не поймешь у тебя. Ты сказывать, такъ все сказывай.
— А и то,— помолчавъ, согласился тотъ,— съ чево хорониться-то,— не мало такихъ дловъ-то въ нашемъ хрестьянств. Вотъ вишь, отецъ-отъ и мать у меня въ сил еще, здоровые люди, да и годовъ-то имъ еще нисколь много,— молодые поженились. Рано у насъ женятъ, самъ знаешь. Вотъ и меня такъ-то думали… Чуть не съ семнадцати годовъ стали невстъ пріискивать, да и двокъ-то выбирали здоровыхъ, ражихъ, все старше меня,— работницъ, значитъ. Не по сердцу мн это было. Съ годъ времени такъ-то они меня нудили, родители-то. А надо теб сказать, несмлый я былъ, нелюдимый, совстливый, женскаго пола, то-есть, духу не зналъ,— боялся бабъ-то. Ну, а тутъ, къ восьмнадцати годамъ,— надо ужь видно грху такому быть,— повстрчалъ я двку изъ сосдняго села, Анной звали… Да какой двку!— двчонку почесть,— лтъ чай пятнадцать бол не было… Ну, глянулъ и пропалъ. Ровно меня молонья ударила, горячее што-то потекло по мн, сладимое… Глазъ бы не отводилъ, а и смотрть-то боюсь, право-ну. Опосля Аннушка-то сама смялась,— такой я былъ… Ну, какъ-никакъ, ознакомились мы по времени, слюбились. То-есть не то што какъ-нибудь тамъ,— я на ее какъ на святую смотрлъ,— а по-хорошему сошлись, гадали жить и помереть вмст. Хорошо было!… И диковинная, братецъ ты мой, вещь это, что только съ человкомъ длается! Иной я сталъ, переродился совсмъ за это время. Одно слово — самъ себя не узнавалъ. Веселый, бодрый, привтливый сталъ, работа горла у меня въ рукахъ, всякое дло спорилось,— ровно я выросъ въ нсколько мсяцевъ. Откуда сила бралась!… И допрежъ, пускай, работникъ я не плохой былъ, а тутъ самъ отецъ — и тотъ диву дался, даромъ строгій былъ… Играючи работалось, подъ музыку ровно,— въ сердц-то Божьи птицы пли!… Само собой, ни о какой двк, биричь Аннушки, я въ то время и думать не могъ и это всякихъ невстъ ничисто отказался,— сбжать грозился, да и сбжалъ бы, воли што. Ну, не нудили меня, оставили,— неурожая ждали, а тутъ такое время подошло, што не до свадебъ стало,— о своемъ живот приходилось думать. Какъ мы перезимовали эту зиму, одинъ Богъ вдаетъ, задолжали кругомъ, а и тутъ одной радостью Аннушка мн была. Церковь у ихъ въ сел-то, такъ меня такое ли богомолье одолло, што матушка смекать стала, не даромъ, молъ, это,— ну, и выспросила, все до нитки вызнала… Не мало тутъ мы съ нею думъ положили, какъ это дло устроить, хоть и не до того было — сами едва колотились. На бду на мою семья-то Аннушкина куда посостоятельнй нашей была. Въ другое время еще ничего бы, можно бы надяться, а тутъ скотиношку пришлось продавать, такъ ужь какой я женихъ. Заскучалъ я въ то время, да тогда же и надумалъ на Волгу въ заработки идти, а тамъ ужь и въ Астрахань попалъ,— насовтовали мн, значитъ. По весн и ушолъ.
Онъ замолчалъ и смотрлъ на серебристую даль луговой стороны, пропадавшую въ туман.
— Такъ и любезную свою оставилъ?
— Не то што оставилъ,— ради ея шелъ… Съ ея совту это дло сдлалось… Легко ли мн было, одному Господу извстно, да вдь за нее въ т поры я бы и въ муку мученическую не задумался, а не то што… Ждать меня общалась! Одно это меня впередъ гнало, это и силу давало. Весело за такую цну и на чужую сторону было идти, весело и работать не покидая рукъ. Сосало сердце, правда, спервоначала особенно, а какъ выбрался на волжское на раздолье неоглядное, да увидалъ русскій крещеный міръ, да помыслилъ, што въ мъ, можетъ, въ кажиномъ сердц свое горе лежитъ, такъ меня ровно волной подмывать стало, къ самому сердцу подошло. Не одинъ, молъ, я… А на людяхъ, самъ знаешь, и смерть красна.
— Долго ли жъ ты въ Астрахани-то пробылъ?
— На два года шелъ, два года и пробылъ.
— Ну?
— Ну, на третьемъ году, къ осеннимъ работамъ, домой вернулся. До Казани мы съ товарищемъ на праход бжали, а оттоль… Да, отъ Козмодемьянска, правда, своими мстами шли. Што, братъ, это за дорога была, сказать нельзя!
— Што же такое?…
— Рай — одно слово!… Хошь врь, хошь нтъ, всплакнулось инда, слеза прошибла, какъ свои мста-то увидалъ… Ровно пропавшую мать повстрчалъ. Хорошо ужь очень идти-то было,— къ родному-то ровно тебя втромъ несло,— устани не знали! Опять… Аннушка… Сердце у меня все перегорло,— птицей полетлъ бы… Знаю я, што счастье-то наше у меня на хрест, въ ладонк, зашито,— рублевъ бол ста несъ,— прыти-то не занимать было. А и то еще: Астрахань ту мы въ самые что ни есть жары покинули. Попалило все, пожгло, высушило,— степь, одно слово. Пущай, вода кругомъ, такъ и вода-то теплая, а главное — выгорло все, пожелтло, накалилось, глазамъ больно, дышать нечмъ… Пыль, духота, отъ солнца спастись некуда,— бяда! Дождю-то ровно родному радъ. А здсь,— Господи ты милосливый!— лса зеленютъ темные, сосной пахнетъ, сномъ, медомъ, жнитво кончаютъ, по полямъ-то народъ, псни, копны наставлены,— не ушелъ бы, кажись.
— Ну ужь, нашелъ чему радоваться,— досадливо вставилъ Петръ,— мужичьей работ да лсу темному, духу сосновому да медовому… Ты о дл-то говори,— дичь-то эта намъ знакома!
— Эхъ, парень,— помолчавъ, съ оттнкомъ какого-то состраданія покачалъ головой разсказчикъ,— не понятно теб это, не нашего хрестьянскаго роду ты, значитъ!… Не медомъ тутъ, а родимой сторонкой пахнетъ!… Чуешь, что изъ чужбины въ Россею вернулся,— вотъ што!
— Такъ въ Астрахани-то не Россія по-твоему?— усмхнулся Петрушка, тоже съ оттнкомъ превосходства и состраданія.
— Какая ужь это Россея — калмыкъ да киргизъ, персъ да армяха… Я въ два года хлбное поле, сосну да пчелу — и во сн-то не видалъ.
— Вишь ты, горе какое!— громко засмялся Петръ,— Ты о дл-то сказывай.
Однако, несмотря на это понужденіе, наступило молчаніе, продолжавшееся не мало времени. Разсказчикъ упрямо молчалъ и, кажется, сожаллъ, что началъ свой разсказъ.
— Ну, што-жь ты?!
— Да чево теб много сказывать,— все прахомъ пошло, говорилъ я… Не всутерпъ и вспоминать-то, а не-то што…
— Ну, ну… Началъ, такъ ужь кончай, чево тутъ…— примирительно и ласково просилъ Петръ.
— Ну, такъ мы и домой подошли. Верстъ за тридцать до дому-то товарищъ оставилъ меня,— ему въ сторону было. Тутъ я одинъ шелъ, земли подъ собой не слыхалъ,— часовъ чай въ шесть либо въ пять тридцать-то верстъ отмахалъ… Ну, и посплъ на радость!— Онъ махнулъ рукой не то со злобой, не то съ отчаяніемъ.
— Што же, измнила подружка-то?
— То-то што нтъ!… Та же Аннушка-то была, только за жениха за богатаго просватана, опосля Успенья и свадьба назначена.
Петръ продолжительно и иронически свиснулъ, точно хотлъ произнести: ‘да-а-а!’
— Первое-то время, я думалъ, на себя руки наложу, али его поршу, а потомъ одумался: за што молъ,— чмъ онъ виноватъ? Можетъ она и ему не мен, чмъ мн, полюбилась… Проти сердца рази пойдешь?… Больно было, правда, непереносно первое то время, а и то лзло въ голову: кто знаетъ, може ея счастье здсь. Парень изъ богатой семьи, одинъ сынъ у отца у матери, будутъ жить мирно, хорошо,— чево еще? Была бы она счастлива… Очень ужь любилъ я Аннушку-то!
Онъ перевелъ духъ и задумался, уставясь остеклянвшими глазами куда-то за сотни верстъ или въ собственную душу,— кто знаетъ?
— Съ недлю времени прошло, свидлись мы,— опять началъ онъ.— Узнала, што вернулся, сама наказала приходить. Лсъ отъ села вплоть,— въ праздникъ это было,— тамъ и свидлись, тамъ и попрощались.— Голосъ разсказчика дрогнулъ и онъ опять помолчалъ, видимо, желая подавить волненіе.— Ну, увидала она меня,— заплакала, въ три ручья заплакала…— ‘Степа,— говоритъ,— не кляни ты меня, ради Христа! И безъ того тяжело, горьки, да не моя воля, самъ знаешь…’ — говорятъ это, а сама ркой льется. Думалъ я спервоначала-то, какъ шелъ къ ней, недоброе слово сказать, а тутъ упало у меня сердце и такъ-то мн прискорбно, жаль ее стало, што самому плакать захотлось.— ‘Штой-то ты, Аннушка, въ ум ли?— говорю ей.— Николи я тебя клясть не стану, ничего окромя счастья не пожелаю. Не судилъ Богъ со мною,— съ другимъ будь счастлива… Буду знать это, по крайности переносне будетъ мн горе-то мыкать, постылую жизнь коротать…’ Тутъ она еще пуще заплакала, зарыдала ажно, сердешная,— кинулась ко мн, такъ и повисла, цлуетъ меня, а сама все плачетъ, руки ловитъ — цлуетъ… Обомллъ я весь, замеръ совсмъ,— сердце-то захолунуло во мн, ровно испужался я, ровно и обнять-то ее, болзную, не смю, чую только слезы ея на щекахъ да на рукахъ. Одно слово — рубаха отъ ихъ смокла… Никого кругомъ не было, тихо въ лсу-то натихо, сли мы съ ею, а она все плачетъ, почесть говорить не можетъ… Што тутъ подлаешь? Положилъ я голову ейную къ себ на грудь, обнялъ ее и качаю, какъ мать дит малое,— ну, притихать стала! Вотъ я и пытаю ее, говорю ей тихо:— ‘Што, молъ, Аннушка, хорошъ ли человкъ-отъ, по крайности?… Добрый ли?’ — ‘Ничего, говоритъ, кажись, добрый’.— ‘Любитъ ли тебя?’ — ‘А господь его знаетъ… Говоритъ, што любитъ,— вдь завсегды такъ-то говорится до свадьбы’.— ‘Ну, а если добрый, да любитъ, говорю, такъ Господь съ тобой,— все будетъ хорошо!… Обо мн не думай, не печалься, себя не кори ни въ чемъ,— ты передо мной не виновата, знаю я все,— знаю, што ты за меня родительскаго гнва приняла. Не судилъ Богъ,— доля наша такая’.— ‘Какъ же ты-то, Степа? О себ-то, мн скажи. У меня по теб сердце болитъ, по теб маетъ думушка,— за добро теб лихомъ плачу…’ — говоритъ мн, а сама опять плачетъ. Што ужь тутъ говорилъ ей, не помню,— всего было! Говорилъ, што не стану мшать ея счастью, што уйду, откель пришелъ, на людную Волгу широкую, въ вольное море синее, въ далекія степи соленыя, пески сыпучіе… Такъ мы разстались, да не такъ-то оно сдлалось, какъ я гадалъ.
— Какъ — не такъ? Вдь по Волг къ морю идешь,— что-жь теб еще?
— Иду-то иду, да въ себ лихо несу: скорбь таю, злобы побороть не могу,— плохіе это товарищи…
— Што же это за притча такая?— обернулся къ товарищу изумленный Петръ.— Сейчасъ ты совсмъ другое говорилъ…
— Оженили меня, другъ ты мой, оженили отецъ съ матерью,— вздумали отъ Аннушкиной присухи лчить, клинъ клиномъ выколачивать…. Какже, жена и мальчонка таперь у меня дома остались, жена и мальчонка — наслдникъ, значитъ!— горько и сухо засмялся Степанъ и опять смолкъ. Онъ слушалъ.
Со стоявшихъ по ту сторону лсныхъ плотовъ мелькали фонари, пылали костры и неслась, расплываясь по Волг, горькая, кручинная, берущая за душу, бурлацкая псня. О злой невол, о погибшемъ миломъ друг, о разбитой жизни говорила она, то замирая, то оживая вновь, пока не перешла въ удалую разбойничью, мощную, властно захватывающую пространство и сердца слушателя и пвшихъ.
Пароходъ шелъ мимо, голоса отдалялись и замирали вдали. Волга ширла, раскинувшись серебрянымъ озеромъ, берега ея ровнялись, понижаясь. Становилось мелко {Такія мста за Воіг называются перекатами.}. Пароходъ убавилъ ходъ, на немъ и баржахъ зашевелились, замелькали силуэты людей и послышались голоса. Наметывали.— ‘Пять съ половино-ой!… Пять съ половино-ой!… Пять съ половино-ой!… Пять съ вершкомъ!… Пя-ать!… Пя-ать!… Пя-ать!…’ — чутко несся въ ночной тиши голосъ наметывавшаго.— ‘Пя-ать!… Пя-ать!… Пя-ать!… Одна вода!… Одна вода!… Пять съ лишкомъ!… Бол пяти!… Бол пяти!… Пять съ половино-ой!… Пять съ половино-ой!… Ше-е-е-е-сть!… Ше-е-е-сть!… Ше-е-е е-сть!… Бол шести!… Се-е-е-мь!… Се-е-е-емь!… Подъ табакъ!… Подъ табакъ!…’
— Што это онъ кричитъ?— спросилъ товарища прислушивавшійся Петръ.
— Слышь, ‘подъ табакъ’, кричитъ!— усмхнулся Степанъ, который до сихъ поръ былъ подъ вліяніемъ замеревшей далеко псни.
— То-есть какъ же это подъ табакъ?…
— А глубоко. Значитъ — табачку курнуть можно.
— Да, вотъ оно што… Дло!— одобрительно согласился Петръ, и спутники опять улеглись рядомъ.— Такъ, говоришь, жену съ сынишкой дома оставилъ?… Што же, лядащая баба, што ли?