![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/text_1888_tatiana_shlykova-1.jpg)
Татьяна Васильевна Шлыкова
17731863.
Татьяна Васильевна Шлыкова
17731863.
Татьяна Васильевна Шлыкова (17731863), Шереметев Сергей Дмитриевич, Год: 1888
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Шереметев С. Татьяна Васильевна Шлыкова. 1773-1863 // Русский архив, 1889. — Кн. 1. — Вып. 3. — С. 506-522.
Оцифровка и редакция текста — Ирина Ремизова.
На вопрос: ‘когда вы родились?’ она обыкновенно отвечала: ‘Через два года после мора’, т. е. моровой язвы 1771 года. Где именно родилась она, не знаю, но вероятно в Москве, сама она считала себя Московскою уроженкою. Она была крестьянка. Отец ея, крепостной прадеда моего графа Петра Борисовича Шереметева, Василий Шлыков, был оружейным при домовой ‘рис-каморе’ или арсенале. Мать ея, Елена Ивановна Шлыкова, служила при моей прабабушке графине Варваре Алексеевне, урожденной княжне Черкасской, и была ея доверенным лицом. Записаны были Шлыковы крестьянами села Павлова, Нижегородской губернии.
С семилетняго возраста она уже себя помнила в доме Петра Борисовича. У нея много было сверстниц и подруг, которыя все воспитывались в доме и готовились, смотря по способностям, к домашней сцене.
Татьяна Васильевна, отличаясь искусством в танцах, выступила на домашнем театре в Кускове. Она прожила свои молодые годы, попеременно то в Кускове, то в Москве и в Останкине. Во время посещения Кускова Екатериною, она при ней танцовала на домашнем театре и так понравилась, что Екатерина вызвала ее к себе в ложу, дала ей поцеловать свою руку, похвалила и подарила несколько червонцев. Она любила вспоминать об этом и всегда повторяла слово в слово те же выражения, с восторгом отзываясь о привете Государыни. Помнила она в Кускове и ‘Прусскаго короля’, гулявшаго в саду, она выбежала на него посмотреть и была поражена его уродством. ‘Косичка торчала кверху’, повторяла Татьяна Васильевна с неудовольствием. Позднее, уже совсем взрослая, она танцовала в Кускове пред ‘великолепным князем Тавриды’, который подарил ей дорогой платок. ‘Я была глупа’ говорила Татьяна Васильевна, ‘и не сохранила этого платка’…. [507]
Дружба с моей бабушкой Прасковьей Ивановной, тогда еще ‘Прасковьей Жемчуговой’, сблизила ее с моим дедом Николаем Петровичем. При Петре Борисовиче она на сцене носила фамилию ‘Гранатова’. Любила она вспоминать, как Петр Борисович о них заботился, когда оне были еще детьми, и как он сам приносил им лекарственные порошки, когда им не здоровилось.
В конце столетия, по смерти Петра Борисовича, больше жили в Останкине, чем в Кускове. Здесь Татьяну Васильевну чуть не забодал бык, от котораго она спаслась бегством на р. Каменку.
На свадьбе моего деда, она была в церкви, в числе весьма немногих лиц, свидетелей брака, в Москве, в церкви Св. Симеона Столпника на Поварской. Она уже тогда не разлучалась с дедом и бабушкой и сопровождала их в путешествиях. Бывало, начнет разсказывать: ‘Это было в коронацию’… — ‘Кого?’ спрашиваешь: ‘Николая Павловича, Александра І-го?’ — ‘Куда’, говорит: ‘в коронацию Павла Петровича! Дедушка ваш был тогда обер-маршалом.’…
Вообще она охотно рассказывала. Многое оставалось у меня в памяти, и я со слов ея записал все, что относится до времен Екатерины и Павла и отношений к нему деда. Она благоговела перед памятью Екатерины, которую не иначе звала как ‘матушка’, и с сочувствием говорила о Павле. В ночь с 11 на 12 Марта ее внезапно разбудили известием, что Николай Петрович одевается, чтобы ехать во дворец. Поспешно приходит она к нему и застает у него его обычнаго парикмахера Руссо, и тут же узнает, что император Павел скончался от апоплектическаго удара…
В нашем городском Петербургском саду был деревянный павильон, с большим круглым куполом над среднею комнатою-залою, от которой по разным направлениям расположены были комнаты. Я застал это здание в полуразрушенном состоянии: оно вовсе не поддерживалось. Сначала меня туда не пускали, но я наконец-таки забрался и с трудом проник в эту среднюю комнату, заваленную мусором. Мебели уже не было, крыша местами была неисправна, стекла поразбились, казалось небезопасным проникнуть в другия комнаты. Жаль было видеть это постепенное разрушение, и так близко от дома, среди сада. А тут же рядом памятник, надпись на котором и до сих пор гласит: ‘Здесь семейно провождали время в тишине и спокойствии’. Это было своего рода уединенное убежище, причудливо устроенное среди столичнаго шума, нечто в роде Кусковскаго ‘Дома Уединения’ Петра Борисовича, или домика Прасковьи Ивановны, там, где теперь растут серебристые [508] тополи. Здесь зачастую живали дед и бабушка, а с ними и Татьяна Васильевна. Кажется, здесь, в этом павильоне, Прасковья Ивановна была при смерти и по выздоровлении избрала себе текст и на печати вырезала: ‘Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде’. Тут же ею посажены клен и вербы. Сюда, по кончине Прасковьи Ивановны, заходил Николай Петрович и вспоминал о разбитом своем счастьи. Надпись на мраморном памятнике свидетельствует об этом настроении его души. На медной доске вырезаны следующия слова:
‘Jе сrоis vоir sоn оmbrе аttеndriе
Еrrеr аutоur dе се sjоur.
J’аррrосhе… mаis bientt сеttе imаgе сhriе
Ме rеnd mа dоuleur еn fuуаnt sаns rеtоur’.
Сюда, уже в глубокой старости, заходила и Татьяна Васильевна, и я живо помню ея разсказы про давно-прошедшее время…
Смерть Прасковьи Ивановны (1803) была первым ударом для Татьяны Васильевны. Она вся предалась заботам о моем отце, оберегая и ревниво ограждая его, насколько было возможно. Смерть деда (1809) была новым для нея ударом. В доме водворились новые порядки. Первое время отношения ея к Марье Федотовне Донауровой (жене попечителя моего отца, М. И. Донаурова) были натянутыя. Было желание даже удалить Татьяну Васильевну, но когда, вследствие личнаго вмешательства и заступничества императрицы Марии Феодоровны, она утвердилась в доме, мало по малу, благодаря своему природному уму, замечательному уменью себя держать, соединению должной почтительности с большим достоинством, она сошлась с Марьей Федотовной, и во все время сожительства в нашем доме отношения их были вполне приязненныя. О Михаиле Ивановиче Донаурове, добром старике, бывшем под башмаком у своей жены, которую он звал ‘мафамушка’ и говорить нечего: он был добрейший человек, и Татьяна Васильевна оплакивала его кончину.
С тем же тактом и уменьем сошлась она с эмигрантом Симонен (Simоnin), воспитателем моего отца. Он хотя едва говорил по-русски, но понял значение Татьяны Васильевны при моем отце, и общее чувство желания ему добра совершенно их сблизило.
Татьяна Васильевна не раз разсказывала о действиях и злоупотреблениях разных управителей в малолетство отца, о продаже с молотка части имущества по кончине деда без всякой на то причины.
В 1812 году, в большой гостиной нашего Фонтаннаго дома в Петербурге, была она на обеде, данном Донауровыми Витген- [509] штейну, когда он отправлялся в поход. Она разсказывала, как он говорил речь и обещался не допустить Наполеона до Петербурга.
Еще со времен деда жила она в нижнем этаже большаго дома, от главнаго подъезда направо, и в этих комнатах прожила более пятидесяти лет!
Поступление моего отца в кавалергардский полк было новою для нея заботою. Она зорко следила за ним и притом так, что умела приобрести себе приязнь и уважение кавалергардских офицеров, товарищей отца. Не раз, бывало, выезжала она в собственной карете на полковые ученья и смотры, знали хорошо эту карету и давали ей место из почтения и внимания к Татьяне Васильевне.
Наводнение 1824 года застало ее в Петербурге в ея комнатах, из окна следила она за прибылью воды. Весь двор залит был водою, но в саду не было ни капли. В доме сделался переполох. Прибежали к ней кавалергарды Бутурлин, князь Трубецкой и уговаривали ее скорее перебраться на верх и позаботиться о вещах. Татьяна Васильевна спокойно выжидала. Она объявила, что пока вода не подступит к известной черте на стенах подоконника — она не двинется. И действительно, вода не перешла этой черты и начала убывать. Часто слышал я этот разсказ.
День 14 Декабря 1825 г. не менее был ей памятен. Сидит она у себя совершенно спокойно. Вдруг видит: скачет на двор кавалергардский офицер барон Мантейфель. Он прискакал предупредить моего отца, подъехав к окну и к форточке, которую Татьяна Васильевна тотчас же отворила, Мантейфель крикнул: ‘Татьяна Васильевна, бунт!’ и с этими словами ускакал. Можно себе представить ея положение. С нею сделалась дурнота. Опомнилась она, когда с площади привезли моего отца домой совсем окоченелаго.
А сколько было тревог во время Польскаго похода! Она жадно читала газеты, и не было пределов ея счастью, когда полк вернулся.
Татьяна Васильевна очень обрадовалась женитьбе моего отца (1837): она давно желала ему семейной жизни. С моею матерью она тотчас же сошлась. Она видела, что к ней относились дружелюбно и внимательно, как к члену семейства. Эти отношения с каждым годом упрочивались. Рождение брата было большою для нея радостью, а дорогое для нея имя Николая удвоило ея любовь к нему. Его кончина (1843) сразила ее точно также, как и кончина моей матери (1849), о которой она узнала через Симонена. Он пришел к ней с этим известием совершенно растерянный.
Как уже сказано, Татьяна Васильевна более пятидесяти лет прожила в одних и тех же комнатах. Очень любил я эти комнаты. [510]
Такой в них был особый, старинный отпечаток… Все вещи и мебель словно застыли на своих местах. Порядок и чистота были необыкновенные. Перегородка с причудливыми украшениями и деревянными колоннами разделяла большую комнату от спальни, в которой было два окна. Между ними стояло большое краснаго дерева трюмо. За этим трюмо было складочное место для настоек, тут хранилась бутыль особенно-любимой ею ‘березовки’. Эта березовка служила ей главным лекарством, притиранием от ревматизмов и болей, но она не прочь была и от внутренних приемов этой березовки, и всегда говорила о ней, как о средстве самом целебном. У перегородки стоял небольшой диван с старомодными креслами и маленьким столиком краснаго дерева, на котором под стеклом был оригинальный рисунок всякой всячины, по моде конца XVIII столетия, и с надписью: ‘Рисовал Терий Борноволоков 1795 года’. Над диваном висели старые виды допожарной Москвы, ея родины, тут же два вида Кускова двадцатых годов, работы барона О. И. Клодта, и вид Останкина.
Против этого дивана, у стены, стоял краснаго дерева шкаф, раздвижной, также в стиле начала столетия, на нем был портрет моего старшаго брата, акварель, а над ним масляный портрет моего отца — корнетом, в сюртуке без эполет. В шкафу помещался запас чаю, кофе, и стеклянная кружка для ежедневной порции, и тут же рядом старинные Английские часы, подарок моего деда. Эта комната разделялась надвое двумя трельяжами с плющем, за которым стоял киот с образами и помещался диван, служивший ей кроватью. На этом диване была знакомая подушка с вышитым белым пуделем, а над диваном висел портрет бабушки Прасковьи Ивановны в золоченой раме.
В гостиной у Татьяны Васильевны диван и кресла стояли, как было принято в то время, в струнку. Такия гостиныя еще сохранились у архиереев. Это было для почетных гостей. В углу, между окнами, стояло большое кофейное дерево, которым она очень дорожила. На окнах растения и преимущественно чайныя деревья, отчего в комнатах всегда бывал приятный, легкий запах чая. На камине стояли часы с стеклянным фонтаном, вытекавшим из пасти бронзовой львиной головы, и две вазы. У окна был небольшой письменный стол, за который редко в последние годы она садилась.
Далее следовала столовая в одно окно и за перегородкой корридор в выходную дверь. Здесь на стене висел какой-то античный храм с колоннами, собственной ея резьбы, когда ей было [511] четырнадцать лет. Затем следовала комната ея девушки и лакея Артемия Бондарева с его семьею. С кончины деда Татьяна Васильевна жила своим хозяйством. У нея были свой повар, кучер, девушка и лакей, а также собственная карета и пара лошадей.
Прислуга живала у нея подолгу, хотя не всегда бывала исправна. Были у нея повара горькие пьяницы, с которыми она не могла разстаться, к тому же повара были хорошие. Был лакей Петр, большой чудак. Всех типичнее был у нея последний ея служитель, Артемий Бондарев. Он тоже чуть ли не тридцать лет служил при ней. В последние годы она выезжала редко, но очень дорожила своим кучером Васильем Буяновым. Выезд ея был событием. В эти редкие дни Артемий надевал темно-синюю ливрею с галуном и садился на козлы. Отец разсказывал, что ему случалось, бывало, заходить к Татьяне Васильевне в то время, когда она отдыхает, Артемий тотчас же бежит ее будить, напрасно отец останавливает его. ‘Помилуйте-с’, говорит Артемий, ‘что же мы ночью-то будем делать?’ Отцу очень нравилось это ‘мы’.
Татьяна Васильевна иногда ворчала на своего Артемия и на произвольныя его распоряжения, а также и на свою девушку, и тогда она говаривала: ‘Это мои голубчики распорядились’.
Летом жила она на даче, по Петергофской дороге, купленной дедом моим в начале столетия у графов Паниных. Эта дача — Ульянка. Здесь жила она во флигеле, пока переделывался большой дом, а потом переехала в только что отделанную его половину. У нея было четыре комнаты в ряд. На стенах было пусто, только в гостиной висели портрет митрополита Филарета в полном облачении и зеркало в деревянной раме прошлаго столетия, с двумя гирляндами и вазою вверху. Это было зеркало Прасковьи Ивановны.
Так жила Татьяна Васильевна в нашем доме из года в год, начиная с кончины деда. Перед нею проходили лица, совершались события, она оставалась неизменною, держалась спокойно, с достоинством, была общительна, приветлива, в разговоре своеобразна и поучительна, в воспоминаниях очень любопытна. Ея светлый ум и доброе сердце соединялись с необыкновенною выдержкою и большим запасом житейской опытности. Она была представительница здоровой среды, глубоко-религиозной, чисто-русской. Сама живое предание, она любила делиться своими впечатлениями и своими воспоминаниями.
В 1851 году в жизни Татьяны Васильевны произошло чрезвычайное событие. Она поехала в Москву! Никому в голову не приходило о возможности такого путешествия: она столько лет из [512] Петербурга не выезжала. Случилось это очень просто. Нам предстояла поездка в Москву, я стал уговаривать Татьяну Васильевну ехать с нами. Она колебалась, но я пристал. Видимо довольная, она, наконец, стала подаваться. Я передал все отцу, которому эта мысль очень понравилась, и он начал ее уговаривать ехать. Тогда Татьяна Васильевна согласилась. Мы поехали вперед и стали ее поджидать в Москве. Как теперь помню: мы с отцом у обедни, в домовой церкви Знамения, стоим рядом. Служба кончилась, я случайно обернулся и вижу: у стеклянных входных дверей, в шляпке, в дорожном платке, стоит Татьяна Васильевна! Радость была большая. Она поместилась как раз над моими угловыми комнатами, в верхнем этаже большаго Воздвиженскаго дома.
Татьяна Васильевна не была в Москве после пожара 1812 года, и все ей казалось странным. Многое она не узнавала, многому удивлялась. Так, искала она Кузнецкаго моста, уверяя, что когда-то, в ея время, был мост. Во время этого пребывания была она в Кускове и, помнится мне, не без грусти осматривала дом и сад, все что напомнило ей давно прошедшее. Не любила она, когда говорили про Сокольники. ‘Что за Сокольники такие? У нас назывались они Немецкие Станы’. Была она и в Странноприимном доме.
В молодости Татьяна Васильевна, по собственным ея словам, не была красавицей, но, судя по ея портрету, сохранившемуся в Кускове, у нея было выразительное лицо, с живыми, умными глазами. Две пряди русой косы спускаются на плеча, на лице веселая улыбка. О своих успехах она никогда не говорила, все это ушло с нею в могилу, только смеясь разсказывала, что, когда она была уже в зрелых годах, за нее сватался Англичанин Плинке, один из хозяев Английскаго магазина в Петербурге. Вероятно по старой привычке, как бывало при деде, Татьяна Васильевна очень часто посещала Английский магазин, и все ее там знали. С Плинке она сохранила добрыя отношения, но замуж не пошла. Не помню, верно ли, но кажется, она обещала деду перед его кончиною не покидать отца и не выходить замуж.
Она умела ладить и с Англичанкою Шарлотой Ивановной Рутланд и с доктором Эмилием Ивановичем Рейнгольдом, старым полковым кавалергардским врачем, впоследствии лейб-медиком Александра І-го и Николая Павловича, жившим до самой кончины у нас в доме. С ним не легко было уживаться, но с нею он любил шутить. Он распекал ее, бывало, когда ей не здоровилось, за постною пищу: ‘Все Бога надуваете’, ворчал старик. Она не обижалась, но и не уступала, ответит ему также шуткой, за словом [513] в карман не ходила, и они жили приятельски. В Ульянке одно время они были соседями. Тонкая деревянная стенка отделяла их комнаты. По утрам он ее будил, громко распевая: ‘Чем тебя я огорчила’.
Старик Гейнам (Нуnаm), придворный часовщик и сын часовщика Екатерины (любителя книг) Вениамина Гейнама, еженедельно приходил в наш дом для заводки часов. Почтенный был человек, с которым приятно было говорить. С Татьяной Васильевной они были старые друзья, но она над ним подшучивала. ‘Что это часы сегодня неверны?’ спрашивает, бывало, и как бы спохватясь прибавит: ‘А, понимаю, сегодня был часовщик!’ И эта шутка часто повторялась. У нея были свои прозвища и названия. Так, главное парадное крыльцо в нашем доме она называла не иначе как ‘генеральныя сени’. Магазины в доме католической церкви по Невскому назывались ею ‘Нирембергския лавки’. Любила она и в глубокой старости заезжать в лавочки за провизиею, сама выбирала чай и фрукты, торговалась, и потом хвалилась покупками.
Как только поступил ко мне воспитатель К. И. Руже (Rоugеt), она с ним сошлась, и отношения их были наилучшия. Образованный, прямой, но вспыльчивый, он был вполне хороший человек и отличный преподаватель. С ним подолгу беседовала Татьяна Васильевна. Она охотно слушала чтение. Руже хорошо читал. Выбор большею частию был из Жуковскаго и Козлова, с которыми Татьяна Васильевна была лично знакома. Она слушала внимательно и восхищалась Жуковским, ей нравился Громобой, и она восторгалась Светланой, но и сердилась на него за ‘чертовщину’. Особенно сердила ее баллада, в которой описывается, ‘как одна старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди’. Большое удовольствие доставляло ей чтение Козлова — ‘Чернец’ и ‘Наталья Долгорукая’. Под впечатлением последней она много разсказывала о прошлом Кускова, об охотах Петра Борисовича и проч.
Она познакомилась со всеми моими учителями, ежедневно приходила ко мне и присутствовала при вечерних уроках, сидела на своем кресле и внимательно прислушивалась. С некоторыми учителями она также хорошо сошлась, и они ее уважали, в особенности мой законоучитель, почтенный и незабвенный для меня протоиерей Петр Александрович Сперанский, а также преподаватель словесности Михаил Петрович Мосягин и даже учитель рисования, добрый даровитый, но безпутный Николай Иванович Тихобразов.
Татьяна Васильевна до самой старости любила говорить о танцовальном искусстве. Раз даже показала она, как надобно становиться на кончики пальцев, и уверяла, что это вовсе не трудно. Ея [514] учителем был знаменитый Лёпик (Le Picq). Когда ко мне приходил учитель танцев Пуаро (Auguste Poireaux) она вспоминала с ним его дела Лёпика и всегда присутствовала при моем уроке. Когда же Пауро давал указания или сам показывал разные па, она зорко и с видом полнаго понимания наблюдала за ним. Меня еще учили разным па, в роде le pas grave, le pas de bourre, и все эти названия ей были давно знакомы, как знаком был и гавот, и менуэт, которым меня учили. Не особенно было весело брать уроки танцев в одиночестве, но присутствие Татьяны Васильевны вознаграждало за все, и как теперь вижу ее перед собою в чепце, с табакеркою в руках, с веселою улыбкой на умном и добром лице.
Этот Лёпик был хорошо знаком с моим дедом, который купил у него дачу в Павловске, когда служил при дворе императора Павла. Дача эта была впоследствии отцем подарена, она стоит на стрелке, между двумя переулками, из коих один и теперь называется Пиков переулок в честь Лёпика. Тут же рядом через дорогу Павловский парк и дворец в двух шагах. На этой даче я помню старыя липовыя деревья, посаженныя дедом, Прасковьей Ивановной и Татьяной Васильевной.
Вспоминала Татьяна Васильевна о временах молодости и говорила о строгой дисциплине, в которой ее держали, как носила она железные обручи и корсет для стройности стана. Много разсказывала она о тогдашних модах, о пудре и прическах, как одна сменялась другою, о кошельках, о фижмах, о мушках. У нея сохранялась туалетная шкатулка графини Варвары Алексеевны и даже ея кисточка для румян…
Она очень внимательно всегда прочитывала у меня афиши, хотя с незапамятных времен не ездила в театр. Ей доставляло удовольствие громко читать роли и имена действующих лиц. Особенное удовольствие выражала она, когда на афише появлялось имя Рамазановой. Она разсказывала о старинных пьесах, ею виденных, о ‘Титовом Милосердии’, о ‘Полубарских Затеях’, о какой-то пьесе Екатерины ‘Обман на обмане и плуты на выскочку’. Есть пьеса ‘Обманщик’, но такой пьесы не знаю, однако она всегда повторяла именно это заглавие. Когда читали при ней у меня комедию Аблесимова ‘Мельники’, она очень радовалась, и многие стихи знала наизусть.
Кто умеет жить обманом,
Все зовут того Цыганом,
А цыганскою ухваткой
Прослывешь, колдун, угадкой.
[515
И колдовки, колотовки
Те же делают уловки.
Много всякаго есть сброду:
Наговаривают воду,
Решетом вертят мирянам,
И живут таким обманом.
(Колдун после этого говорит: ‘Как и аз грешный‘).
Жаль, что не могу припомнить ея разсказов о певицах Мара и Тоди, смутно припоминая, что которая-то из них бывала в Кускове… Говорила она о бывших когда-то в доме Петра Борисовича ‘барских барынях’, о какой-то девушке Тане, с которою жила она в молодости, и как было тяжело видеть ее больную в чахотке: она умерла почти на ея руках… Кто была эта Таня — не знаю.
У Татьяны Васильевны был большой, разнообразный круг знакомых. Она любила и у себя принимать. В детстве памятны мне ея имянинные обеды 12-го Января, в Татьянин день. Это бывало, когда отец уезжал в Москву. Тут собирались и духовенство, и многочисленные гости: Кобылины, Путятины, ея родственники, Шлыкова Марья Лукинишна (жена брата Гавриила), М. А. Поликарпова, Апрелевы, Долгорукие, Корниловичи и многие др. Помнится вкусный имянинный пирог, большое оживление и радушие. Она любила хороший стол и понимала в нем толк, умела хорошо говорить с поваром… Помню, с каким удовольствием заказывала она ‘размазеньку’… Особенно любила она устрицы. По этому поводу она охотно повторяла один разсказ. К устрицам приучилась она, живя у Николая Петровича, который сам был до них большой охотник. Она любила запивать их портером. Когда она была еще очень молода, принесли однажды устриц, она с удовольствием принялась за них… Видит это жившая в доме какая-то старушка, подходить к ней и говорит с упреком: ‘Матушка, не скверни свою душеньку!’… Когда ей было уже за восемьдесят лет, не было ничего легче, как предложить ей, например, съездить на биржу покушать устриц у Колчина. Вообще поездка ‘на биржу’ была хоть раз в год обязательна. Не раз, бывало, в маленькой тесной комнате у Колчина сидели мы в небольшом обществе, и с нами Татьяна Васильевна бодрая, веселая, занимательная, перед нею тарелка с устрицами и неизменный стакан портеру…
Бывало, у отца за обедом, когда уже очень в духе или видит, что отец в хорошем настроении… скажет ему: ‘Батюшка, вели подать портерцу’… И беседа оживлялась. [516]
Я застал Татьяну Васильевну только в глубокой старости. Кто знал ее прежде, тот не мог ей не сочувствовать. Она была в особенно близких и дружеских отношениях с княжнами Щербатовыми, дальними родственницами моего деда. Одна из них, Анна Андреевна, была замужем за графом Д. Н. Блудовым, другая, Марья Андреевна, за Поликарповым. Отец их, князь Андрей Николаевич, одно время жил в доме Петра Борисовича и был очень любим Варварой Алексеевной. От Татьяны Васильевны слышал я восторженные отзывы об Анне Андреевне… Отсюда начались ея частыя и близкия сношения с домом Блудовых. Граф Дмитрий Николаевич очень ее уважал и любил ея разговор, ему нравился ея необыкновенно-чистый, правильный Русский говор. В доме Блудовых она сошлась с дочерьми графа, Антониною и Лидией, а также сблизилась с некоторыми Арзамасцами, в особенности с Дашковым и Жуковским. Она была почитательницею Козлова. Во время холеры 1830 года Блудовы жили у нас в доме близ Татьяны Васильевны.
Бывало, возвращаешься в Воскресенье из Петергофа в Ульянку, и как бы поздно ни было, хотя бы ночью, Татьяна Васильевна спать не ложится: она непременно дождется, перекрестит и тогда только ляжет спать. И это в последние ея годы, под девяносто лет.
В 1853 году у меня была горячка или тиф. Я сильно бредил и подолгу лежал в безпамятстве. Как я потом узнал, уже отчаявались меня вылечить. Консультации следовали одна за другою. Собирались Рейнгольд, Пеликан и Вейс, тогдашний детский доктор… Как сквозь сон вижу над собою икону Божией Матери Всех Скорбящих: ее подняли по желанию отца и Татьяны Васильевны… Мало по малу чувствую возвращение сознания, и внимание останавливается на окружающем… У кровати чередуются Шарлота Ивановна Рутланд и Татьяна Васильевна. Тихо, бережно ухаживает она, старается занять, но время ко сну: Татьяна Васильевна подходит с крестом в руке и в полголоса читает молитвы. Ясно, четко, с глубоким чувством заканчивает она последнею молитвою: ‘Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его… Меня проникает блаженное чувство покоя и тишины. ‘И да бежат от лица Его ненавидящии Его, яко исчезает дым, да исчезнут… яко тает воск от лица огня’… Я чувствую холодное прикосновение креста к голове, потом к груди и плечам, мысли начинают темнеть и путаться… Сквозь полусон доходят последния слова: ‘О Пречестный и Животворящий Кресте Господень!… Помогай нам со Святою, Госпожою, Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь’… [517]
В 1863 г. Татьяна Васильевна жила в другом помещении уже несколько лет, также в нижнем этаже дома, но на другой его половине. ‘Пора честь знать, два века не проживешь’, говаривала Татьяна Васильевна под впечатлением этого переезда.
В последнее лето она вдруг перестала нюхать табак, до того времени у нея всегда водился хороший Французский табак, и были у нея три излюбленныя табакерки. Чаще всего носила она табакерку с янтарною крышкою и надписью на синей эмали: ‘Sоuvеnir’, подарок графини А. А. Блудовой. Другия две табакерки имели каждая свою легенду. Одна из них, четырехугольная, завалилась в печку, когда отец был малолетним, другая в то же время упала в пруд при М. И. Донаурове и найдена была случайно, Она очень ими дорожила. Носила она длинную цепочку вокруг шеи, соединявшуюся серебряным боченком, часы старинные, луковичные, подарены ей были дедом. Она подарила мне волосы деда, кольца его и перстни с волосами бабушки Прасковьи Ивановны.
Она неизменно, с незапамятных времен, получала ‘Санктпетербургския Ведомости’, следила за всеми новостями и очень дорожила мнением своей газеты. Помню, какое бывало событие — получение новаго академическаго календаря. Тотчас же она прочитывала, и прежде всего, в какие дни праздники, как велик Петров пост, как велик мясоед. Она соблюдала строгий пост во все положенные дни и сухоядение в первые дни первой недели Великаго поста.
Она любила музыку и пение, но не выносила посредственных певцов-любителей. Один молодой человек у нас на Ульянке после обеда пел известный романс ‘Скажите ей’…— ‘Нет, уж лучше ей не говори’, шепчет Татьяна Васильевна и отходит подальше. ‘Господи, ведь благим матом кричит’, ворчала она. Сама она, кажется, никогда не пела, и не было у нея голоса. Помню только, что в детстве она мне твердила: ‘Пойте, птички, во саду, разгуляться к вам приду’. Случайно я узнал, что эта песня скопческая.
Много разсказывала она о славном пении г-жи Алексеевой, известной в свое время певицы-любительницы.
Знакомство у нея было большое. Не раз слышал я от нея о Вадковских, Козлаковых и Депрерадовичах. Она была в дружбе с А. С. Норовым, с А. Н. Муравьевым, с почтенной старушкой Путятиной (одной из ‘девиц’, живших на положении фрейлин в Таврическом дворце), с игуменьей Воскресенскаго монастыря Варсонофией и с камер-фрейлиной княжной Варварой Михайловной Волконской. Знакома она была (и даже немного подсмеивалась над нею) с другою старою фрейлиной, княжной Анной Алексеевной Волконской: [518] маленькаго роста сгорбленная старушка, с буклями на висках, и притом всегда приколонными криво, она приезжала к нам в церковь, в карете цугом, с лакеем в старомодной ливрее. Она уже впадала в детство, однажды у нас в церкви распекла она одну девочку за то, что та дурно крестилась, и неизвестно почему, обращаясь к Татьяне Васильевне, проговорила: ‘Она не крестится, а играет на балалайке!’ Дети ея боялись. — Стояла Татьяна Васильевна в нашей домовой церкви всегда на том же месте. Эту часть церкви Муравьев называл ‘овчая купель’, потому что тут стояли все больные старики: А. С. Норов без ноги, Сухозанет без ноги, В. А. Шереметев в параличе, князь Н. А. Долгорукий больной и др. Тут стоял и сам Муравьев. Раз случилось ему стоять рядом с Татьяной Васильевной. Это было за всенощной. Татьяна Васильевна стала на колени одновременно с Муравьевым, и в тоже время оба поклонились до земли… Тут соскочила большая цепочка с шеи Муравьева и зацепила за чепец Татьяны Васильевны, она хочет поднять голову, и чувствует что-то тащит ея чепец. В это самое время и Муравьев, который был близорук, замечает, что задел за Татьяну Васильевну, и не решается подняться. Так остались они некоторое время в странном, наклоненном положении, и в это самое время их начинает разбирать неудержимый хохот, который перешел и на присутствующих.
Татьяна Васильевна не раз бывала в Сергиевой пустыни, где знала архимандрита Игнатия Брянчанинова, Павла Петровича Яковлева и Чихачева.
Она скончалась 25 Января 1863 года. Утром мне сказали, что ей не здоровится. Я не мог зайти, потому что куда-то торопился. Я был у нея накануне, но ничего нельзя было предвидеть. Днем захожу к ней: встречает меня Артемий и говорит, что Татьяна Васильевна только что скончалась. Я остолбенел. Потом, уже вместе с отцом, вернулся я к Татьяне Васильевне, и мы подошли к ея кровати. Она лежала со спокойным выражением лица, точно спящая. Отец тронул ея голову. Она уже была холодна. Немедленно сделаны были все распоряжения и отслужили первую панихиду. Долго сидел отец в комнатах Татьяны Васильевны, и я с ним, и долго говорили мы о ней и вспоминали. От нея разговор перешел вообще к прошлому, и многое услышал я от отца, и никогда не бывало такого задушевнаго разговора, никем не нарушеннаго.
В бумагах ея найдено завещание, где она распределяла свой небольшой капитал, подаренный ей дедом. Нашлась записка о браке деда с обозначением свидетелей, молитва Св. Димитрия Ростовского [519] ‘о повсядневном исповедании грехов’, писанная рукою Прасковьи Ивановны, и кое-какия письма… Отпевание совершено в приходской церкви Симеона и Анны духовником ея, В. И. Барсовым, к которому она была очень расположена.
К кругу ея близких принадлежало семейство Кобылиных. Старушка Екатерина Федотовна Кобылина, рожденная Клокачева, была почтенная Новгородская помещица. В молодости она была красавицей. У нея была дочь Александра Васильевна Путятина, тоже достойнейшая женщина и также когда-то красавица. Семья Кобылиных была многочисленная. Один брат был таинственно убит ночью на одном из мостов Фонтанки, другой поступил из Егерскаго полка в монахи, под именем Владимира, и впоследствии сделался настоятелем Новгородскаго Тихвинскаго монастыря. Сестра Надежда вышла замуж за Апрелева и венчалась у нас в церкви, а, после венца, когда молодые подъехали к дому Апрелевых, новобрачный при выходе из кареты был зарезан неким Павловым. Эти два убийства в одной семье в свое время породили немало толков. Татьяна Васильевна вращалась в этой среде и близко знала семейныя подробности. По мужу своему, А. В. Путятина была в свойстве с Маргаритой Петровной Путятиной, рожденной Реметевой. Это была одна из подруг юности Татьяны Васильевны. До своего замужества она жила с дедом и Прасковьею Ивановною и не раз с ними путешествовала. Так была она с ними в год коронации Павла и участвовала в поездке из Петербурга на Тихвин, Устюжну, в село Вощажниково и в Ростов. Помню разсказы Татьяны Васильевны о дурных дорогах и грязных станциях с тараканами, о приключениях фургон