Тартюфочка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896

Повесть
Время на прочтение: 97 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XVIII.

Невста fin de si&egrave,cle.— Мелкіе разсказы.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

ТАРТЮФОЧКА

ПОВСТЬ.
(1779 г.).

I.

Въ опочивальн барина, Ильи Ильича Браздина, было темно отъ опущенныхъ занавсей и закрытыхъ ставней, хотя было всего четыре часа дня, жаркаго іюльскаго дня. Баринъ легъ ‘отдохнуть’, а не спать. Въ углу, гд стояла кровать, слышалось сопніе лежащаго барина, закутавшагося съ головой въ простыню. Въ комнат же раздавались: неясный шорохъ, шуршанье и изрдка скрипъ пола отъ осторожныхъ, но тяжелыхъ, медвжьихъ шаговъ.
— Скоро ты кончишь, идолъ! проговорилъ голосъ съ кровати.
— Убираю-съ… Надо же… Кончилъ…
— Кончилъ, такъ убирайся.
— Убираюсь…
— А я теб говорю, кончай и убирайся!
— Убираюсь же…
— Что ты, взбсился, что ли?..
— Никакъ нтъ, помилуйте…
— Убирайся, теб говорятъ…
— Я же и сказываю…
— Тьфу!… Съ дуракомъ самъ спутаешься.
Съ тхъ поръ, что Илья Ильичъ легъ, прошло уже минутъ десять, а его камердинеръ, Аникй, гигантъ ростомъ, все возился въ темной спальн съ платьемъ, съ халатами, съ сапогами, съ графиномъ. Уже выходя, онъ налетлъ на кресло.
— Ахъ, идолъ… вздохнулъ баринъ.
— Что-жъ оно не на своемъ мст, пробурчалъ Аникй, и затмъ, выйдя, гулко затворилъ дверь за собой.
— Проклятый медвдь! Даже сонъ прошелъ, проворчалъ Илья Ильичъ. Онъ, потаращивъ глаза въ темнот, снова закрылъ ихъ и сталъ чутко прислушиваться, будто ожидая быть снова обезпокоеннымъ. Но въ большомъ дом и во всей богатой, людной усадьб была мертвая тишина.
Аникй, хлопнувъ дверью спальни, на цыпочкахъ пошелъ по кабинету и по столовой, гд баринъ слышать его никакъ уже не могъ.
У окна столовой стояла полная женщина, смуглая, черноволосая, красивая, лтъ уже тридцати. Она обернулась.
— Ну, что дяденька? спросила она тихо.
— Започивали, барышня, совралъ Аникй.
— А ты бухнулъ дверью.
— Я не бухнулъ.
— Аникй! раздалось изъ сосдней со столовою комнаты, которая называлась балконной, потому что изъ нея былъ выходъ на большую террасу передъ домомъ, замнившую прежній небольшой балконъ.
Аникй двинулся туда, но сталъ на порог, зная, зачмъ его позвала барыня, Анна Семеновна, и, глянувъ въ комнату, выговорилъ:
— Започивали, матушка-барыня.
— Что, братецъ? спросила, все-таки, маленькая и тщедушная старушка, лтъ шестидесяти, сидвшая за пяльцами.
— Докладаю, сударыня… започивали.
Аникй пошелъ снова черезъ столовую и въ дверяхъ коридора посторонился передъ двумя входившими женщинами.
— Ну, что Илья Ильичъ? Легли? сказала одна изъ нихъ, очень высокаго роста и могучихъ, размровъ,— главная приживалка въ дом.
— Започивали, Муза Анисимовна.
Въ коридор попался лакею навстрчу низенькій человчекъ, въ очкахъ, съ большими срыми глазами на выкат и съ крошечнымъ, почти отсутствующимъ, носомъ, по имени Пучкинъ.
— Легъ баринъ? сказалъ онъ.
— Започи…
Но Аникй не кончилъ. Въ буфет загремли тарелки, и рзкая трель будто дробью посыпала по всмъ комнатамъ дома.
— Ахъ, ты… Ахъ!.. вскрикнулъ маленькій Пучкинъ и рысью побжалъ въ буфетъ. Аникй тоже удвоилъ шагъ. Въ ту же минуту въ коридор очутились вс четыре женщины, опрашивавшія лакея.
— Что? Кто? Да что-жъ это! Ахъ, Боже мой! полушопотомъ раздавались голоса ихъ.
— Кто это? спросила строго красивая брюнетка, двинувшись къ буфетной горниц.
— Все Улита, барышня… доложилъ Пучкинъ.
— Ну, такъ я и думала… Наврное, разбудила дяденьку. Что это за люди! Чистое мученье. Пучкинъ, скажите тамъ всмъ.
— Слушаю-съ… Да, вдь, сами должны бы знать. Часъ извстный…
Барышня Любовь Андреевна, племянница отдыхавшаго помщика, вернулась въ комнаты и прошла къ себ на половину черезъ балконную.
— Кто это тамъ, Любушка? спросила старушка у дочери, но эта мотнула головой и, ничего не отвтивъ, прошла къ себ.
Старушка не удивилась, будто давно привыкнувъ къ повадк дочери. Увидя двухъ женщинъ, которыя тоже шли мимо, она повторила вопросъ. Первая, высокая и плотная, прошла, тоже не отвтивъ, вторая пріостановилась.
— Улита, Анна Семеновна… Тарелками… объяснила она.
— Ну, ей ничего не будетъ… Ты куда же? Присядь ко мн, Лукерья Егоровна… Гд карты-то?..
— Не могу, матушка. Къ Любовь Андреевн иду.
— Погадать…
— Да… Встимо. Ужъ очень она, бдная, распинается…
— И все на червоннаго…
— Да. Что-жъ… Этотъ червонный король, прямо скажу, не чета прочимъ мужчинамъ. Прекрасный человкъ, степенный, и всмъ сердцемъ лежитъ къ Любовь Андреевн, вс его мысли передъ ней… Это истинная любовь, доложу я вамъ, сударыня. Какъ ни клади, все то же выходитъ. Твердый человкъ.
— По картамъ…
— Какъ, то-ись? Какъ по картамъ? Вы про что?..
— Да, вдь, ты же его не знаешь. Никогда не видала этого молодца. По картамъ сказываешь, Лукерья Егоровна.
— Встимо, не видала и не знаю, матушка. Такъ что же?
— Карты врутъ часто…
— Бываетъ… А люди нешто не врутъ, сударыня?
— Это, конечно… И какъ еще.
— Въ позапрошлый годъ, когда сватался за Любовь Андреевну этотъ тульскій баринъ… ну, заика-то… Что про него вс говорили? Диво-дивное. Чуть не святой… Только язычкомъ прихрамываетъ. А что оказалось? На денежки Ильи Ильича глазки разгорлись… А что мои карты тогда сказывали? Вспомните-ка?..
— Помню, помню… Даже братецъ подивился тогда твоему искусству… Отгадаешь, Лукерья Егоровна, Любушк, приди во мн, пасьянсикъ разложимъ…
Лукерья Егоровна, по фамиліи Реберзонъ, родомъ калмычка, была крошечнаго роста, съ коричневымъ лицомъ, щелками вмсто глазъ и съ большимъ мясистымъ носомъ. Она двинулась, было, уходить, но вдругъ вернулась, подошла вплоть къ старушк и зашептала, нагибаясь черезъ пяльцы:
— Ужъ я вамъ скажу… Только, чуръ, вы никому ни словомъ… Вдь, онъ свататься будетъ. Не нын, завтра… Неужто опять откажетъ Илья Ильичъ. Онъ прідетъ и упрямствовать станетъ. Будетъ говорить: люблю, молъ, помираю… Шумть будетъ… И выходитъ ему и ей вмст — интересъ большой… Должно быть, Илья Ильичъ на уступки пойдетъ, согласится…
— Что ты?
— Да. Сказываю вамъ. Большой интересъ обоимъ.
— Давай Богъ… Да, вдь, все же… Все же это по картамъ у тебя, а не въ-яв…
Калмычка выпрямилась, поглядла на барыню и, махнувъ рукой, пошла вонъ изъ горницы.

II.

А Илья Ильичъ не спалъ. Только что онъ сталъ забывать ея, какъ пронеслись по дому трескотня и дребезжанье битыхъ тарелокъ… Въ первое мгновеніе онъ даже не поврилъ своимъ ушамъ, но затмъ сообразилъ и ршилъ, что онъ не бредитъ, что это на-яву.
— Черти, а не люди! проворчалъ онъ и сталъ думать, кто бы это могъ быть. Кто посмлъ быть оплошнымъ въ часъ его послобденнаго отдыха, когда, по выраженію льстивой Рберзонъ, даже мухи въ дом перестаютъ сновать, усаживаются, будто чуя и понимая, что баринъ Илья Ильичъ отдыхаетъ…
‘Подлая она, эта калмычка’, подумалось Иль Ильичу при этомъ.
И мысли пошли своимъ чередомъ, одна за другой, одна родила другую. Сна не было и помину, но онъ не сердился, какъ бывало иногда, и отдался мыслямъ.
И он понемногу привели его къ главной, постоянной, исключительно властвовавшей въ его мозгу за многіе года, и особенно за послдніе. Эта мысль была — нравственное одиночество, сиротливость.
‘Бобыль’ было прозвище, которое онъ далъ самъ себ уже давно, и часто мысленно называлъ себя такъ. Но вслухъ никому никогда не сказалъ.
Илья Ильичъ Браздинъ, тульскій помщикъ, баринъ извстный не только во всей губерніи, но и въ обихъ столицахъ былъ бодрый шестидесяти-трехъ-лтній холостякъ. Три обстоятельства сдлали его извстнымъ, и даже, какъ говорили, слухи о немъ дошли до самого царствующаго императора Павла Петровича.
Браздинъ, будучи когда-то Преображенскимъ офицеромъ, былъ виднымъ участникомъ переворота въ пользу Екатерины. Затмъ онъ былъ помщикомъ въ семи губерніяхъ и имлъ, стало быть, очень большое состояніе, доходившее до десяти тысячъ душъ крпостныхъ. И, наконецъ, онъ былъ извстенъ всмъ оригинальностью своего нрава, своими выходками, прихотями. Онъ былъ ‘чудодй’, приводя въ исполненіе все, что приходило ему на умъ среди праздной жизни.
— Счастливый человкъ! говорили вс про него и ему самому.— Что ни захоти — все можетъ.
— Я-то счастливый, отзывался Браздинъ, иногда раздражительно, даже желчно, а иногда грустно.— Моя жизнь хуже собачьей! У любого пса есть то, чего у меня нтъ.
— Чего же?
— Это мое дло! кратко и рзко отзывался онъ, и мысленно продолжалъ:
‘У пса любого есть собаки и люди, которые его любятъ и ласкаютъ непритворно. А я бобыль. Мои деньги во мн любятъ и обожаютъ. И какую я глупость ни скажи, ни сдлай — все хорошо. Состояніе меня зало и загубило’.
— Такъ раздай все нищимъ, ступай по-міру, и будешь счастливый съ пустымъ брюхомъ и съ колотушками на спин за малйшую строптивость.
Это былъ совтъ, давно данный Браздину и часто повторяемый ему единственнымъ его другомъ, еще съ молодости, и единственнымъ человкомъ, которому Браздинъ врилъ вполн, котораго искренно любилъ и уважалъ, считая самымъ прямымъ и честнымъ человкомъ во всей Россіи.
Другъ этотъ былъ Лукьянъ Иванычъ Штокъ, самая русская душа и самый нравственный человкъ, какіе когда-либо водились. Нмецкая фамилія его была насмшкой судьбы, но вмст съ тмъ и больнымъ мстомъ.
Браздинъ настолько любилъ Штока, что этотъ другъ былъ для него примиряющимъ звеномъ между нимъ и людьми. Въ минуты мизантропіи, часто нападавшей на него, онъ вспоминалъ друга, всю его жизнь и поступки въ самыя трудныя минуты жизни, и утшался.
— Да. Рыскай теперь по свту Діогенъ съ фонаремъ, шутливо говорилъ Браздинъ,— онъ бы уже давно вернулся къ себ въ бочку, пригласивъ въ нее въ гости Лукьяна.
Между тмъ сильныхъ разочарованій у Ильи Ильича въ жизни не было. Онъ отъ рожденія по природ, а не въ силу обстоятельствъ, былъ подозрителенъ, недоврчивъ и сухъ съ людьми.
Большое состояніе и низкопоклонство, подличанье вокругъ него большинства людей еще боле усиливали и эту подозрительность, и презрніе.
Отсюда явилось и себялюбіе. Некого любить, такъ себя люби.
Отсюда же послдствіемъ было и то обстоятельство, что Браздинъ, будучи не разъ увлеченъ женщинами, а два раза серьезно глубоко любившій, остался холостякомъ. Онъ не поврилъ взаимной любви, внушенной имъ. А между тмъ одна изъ этихъ двухъ страстей его зачахла даже изъ-за отринутой любви и, умирая, написала Браздину письмо, отъ котораго холостякъ пришелъ въ отчаяніе.
За то была одна женщина… Были свтлыя минуты въ его жизни. Но какъ мало, какъ недолго длилось это счастье.
Уже сорока лтъ отъ роду, живя одинъ-одинехонекъ и почти безвыздно въ своемъ главномъ имніи Покровскомъ, на берегу Оки, богачъ-помщикъ повстрчалъ случайно въ Тул мщанку, двадцатилтнюю двушку, которая поразила его красотой своихъ свтлыхъ кроткихъ глазъ и своей, тоже свтлой, будто жизнерадостной, улыбкой, отъ которыхъ точно вяло чистотой всхъ помысловъ…
Двушка, Даша именемъ, дочь калачника, стала душевной подругой, серьезной привязанностью. Ея любви Браздинъ поврилъ и неизмнно, врилъ и вритъ теперь, что ‘Додюшка’, какъ звалъ онъ двушку, любила его искренно и глубоко.
Случилось это съ подозрительнымъ себялюбцемъ потому исключительно, что онъ хитрымъ и ловкимъ обманомъ добился любви двушки. Онъ два мсяца прожилъ около лавки хлбника, въ каморк, сказываясь мщаниномъ, ищущимъ пристроиться къ мсту, Упорно ухаживая за двушкой, онъ добился ея любви, и она отдалась ему, зная, что когда все раскроется, то отецъ можетъ исколотить ее до смерти, ибо мечтаетъ выдать красавицу-дочь за богатаго купца. Когда же все разъяснилось, Браздинъ уже имлъ доказательства кратко-пылкой привязанности къ нему этой любимой имъ страстно двушки.
Но счастье, мирно-радостная жизнь, такая же свтлая, какъ свтлы были глаза Даши, продолжалась лишь три года.
Когда Браздинъ, презрвъ условія свта, помышлялъ уже жениться на будущей матери своего перваго ребенка, этотъ ребенокъ, мальчикъ, преждевременно явился на свтъ, а ‘Додюшка’ ушла навки. Въ три часа времени не стало юной женщины, цвтущей здоровьемъ и полной силъ.
И теперь есть на кладбищ Покровскаго красивый памятникъ, гд спитъ вчнымъ сномъ женщина, сожительство съ которой было самой свтлой порой всей жизни Браздина. Память о ней, сокровище, которое онъ бережно носитъ въ душ, укрывая отъ всхъ.
Въ дом, въ начал длиннаго коридора, была одна дверь, всегда запертая на ключъ, который вислъ въ кабинет Браздина около постели. Разъ въ мсяцъ, въ число смерти ‘Додюшки’, Браздинъ отпиралъ эту комнату и проводилъ въ ней часъ и два, наедин вспоминая невозвратимое и незамнимое.
Все осталось въ этой комнат, какъ было когда-то при жизни возлюбленной. Постель съ голубымъ одяломъ и съ срыми отъ времени подушками, простой, столъ, четыре стула, коммодъ и сундукъ, съ бльемъ и платьями. Отъ разной мелочи, которая виднлась повсюду, комната имла жилой видъ… Браздину могло, дйствительно, иногда казаться, что ‘она’ вышла сейчасъ изъ комнаты и вотъ опять войдетъ… посмотритъ ему въ глаза своими чудно-кроткими синими глазами, поцлуетъ и шепнетъ: ‘обманщикъ, мщанинъ?!’
Часто любила она попрекать его этими словами, страстно обнимая и цлуя ,
Эта комната, гд ни одна мелкая вещь не была тронута съ мста, и могила на сельскомъ кладбищ были Браздину и теперь дороже, нежели двадцатилтній малый, живущій у него въ дом подъ именемъ родственника. Вслдствіе, неизъяснимыхъ изгибовъ и тайниковъ человческаго сердца, Браздинъ почти равнодушно относился къ этому своему единственному сыну отъ единственной женщины на свт, которой вполн врилъ и которую безбоязненно любилъ.
Изъ всхъ другихъ женщинъ, перебывавшихъ въ усадьб, только одна, и послдняя, внушила ему нкоторую долю доврія къ себ. И только вслдствіе особыхъ важныхъ причинъ онъ отпустилъ ее или, врне, насильно отправилъ отъ себя. Это была дочь приказнаго или подьячаго отъ Дверскихъ воротъ, который — душа продажная — продалъ богачу и дочь. Звали ее Агафьей Павловной Шевяковой. Явившись въ усадьбу еще очень молодой, шестнадцатилтней двушкой, двочкой по виду и по разуму, Агаша полгода проплакала, попрекая мысленно своего отца, приказавшаго ей итти жить къ старому и противному барину. Но затмъ, Богъ всть какъ и почему, добрая, честная и очень не далекая Агаша привязалась къ Браздину, глубоко и искренно, такъ же, какъ когда-то дочь калачника. За то самъ онъ врилъ сначала ей только отчасти, и понемногу сталъ врить все боле.
Агаша прожила въ Покровскомъ около четырехъ лтъ и, быть-можетъ, осталась бы надолго, если не навсегда, но случилось нчто неожиданное, заставившее Браздина разстаться съ этой женщиной, которая характеромъ немного напоминала ему его Додюшку:— въ усадьб появились на жительство Козловы, старушка мать съ красивой восемнадцатилтней дочерью.
Шевякова, отправленная съ большими деньгами въ Москву, могла бы тамъ выйти замужъ, но она съ упорнымъ постоянствомъ продолжала любить Браздина. И за двнадцать лтъ раза по два въ годъ напоминала она о себ, прося дозволить ей хоть ‘просто’ жить въ Покровскомъ, чтобы ‘только видать’ Браздина.
Хорошее чувство, оставшееся на сердц къ этой Агаш и поддерживаемое ея постоянствомъ, не могло, однако, превозмочь въ Браздин нчто иное, новое… Имъ уже завладла красивая племянница. Впрочемъ, Браздинъ, глядя на сына Николашу, часто мысленно радовался, что избавился отъ этой Агаши, которая могла, какъ и Додюшка, подарить ему еще другого побочнаго сына.
А въ душ стараго холостяка не было чадолюбія и тни. Довольно ему было и этой живой обузы…
Молодому человку было уже около 25 лтъ, но на видъ, по вншности, по бло-розовому лицу, нжному голосу и особенной мягкости, даже женственности въ голос, ухваткамъ и обращенію можно было дать 18 или 19 лтъ.
Николаша жилъ у родного отца, богача-дворянина и притомъ холостяка безъ близкой родни, и стало быть, всячески могъ быть первой личностью въ дом, а между тмъ онъ казался чужимъ Браздину, нахлбникомъ его и приживальщикомъ, какихъ въ дом было много.
Такъ поставилъ его Браздинъ.
Николаша былъ Николаемъ Ильичемъ только для дворни, но все, что приживало въ дом отца, звало его тоже ‘Николашей’, не любило и не ненавидло, а относилось равнодушно. Молодой человкъ былъ какъ-то незамтенъ въ дом.
Самъ онъ тоже одинаково безстрастно относился ко всмъ, отъ отца до послдняго мальчугана многочисленной дворни. Онъ никогда не вдумался въ свое исключительное положеніе, не сожаллъ, что могъ, какъ говорили, бытъ узаконеннымъ, быть дворяниномъ и богатымъ… Будучи отъ природы падокъ на женскую красоту, онъ ухаживалъ за всми горничными въ усадьб, даже за всми молодухами села и всего околотка. Помимо этой слабости, Николаша былъ страстный охотникъ. Съ весны и до глубокой осени онъ проводилъ время, рыская по лсамъ и болотамъ со своимъ другомъ, легавой собакой. Иногда онъ отправлялся на охоту въ сосднія губерніи и пропадалъ на цлый мсяцъ.
Отношенія молодого человка къ Браздину были странныя. Зная, что онъ его отецъ, онъ какъ бы не считалъ отцомъ барина-богача, обращающагося съ нимъ такъ же, какъ и съ другими простыми приживальщиками въ дом. Николаш какъ будто не врилось, что Браздинъ его родной отецъ. Когда ему говорили о возможности получить наслдство посл смерти его отца, разумется, капиталъ, а не вотчину и крпостныхъ, то Николаша возражалъ добродушно:
— Что мн въ деньгахъ. Въ купцы я не пойду, торговлей какой заниматься не стану. Будь, вотъ, я дворянинъ, оставь онъ мн крпостныя души — иное дло. Былъ бы и я бариномъ.
Единственная привязанность Николаши, глубокая и нжная, была его мамка, уже старуха, Улита, женщина совершенно глупая, но обожавшая своего питомца и поэтому сумвшая сердцемъ сдлать его дтство свтлымъ, по-матерински защищая, пригрвая и приголубливая сироту.

III.

Тридцатилтняя двица Любовь Андреевна Козлова жила на своей ‘половин’, какъ говорилось въ дом, т. е. въ отдльныхъ трехъ комнатахъ, изъ которыхъ первая, маленькая гостиная, выходила окномъ на террасу, вторая, спальня, окномъ на дворъ и третья, гардеробная, угловая въ дом, полная сундуками и шкафами, гд пребывала всегда ея горничная, была обращена однимъ окномъ въ маленькій палисадникъ. Въ гостиной было три двери, изъ которыхъ одна, самая маленькая, соединяла эту комнату съ кабинетомъ Браздина. Дверь эта прежде не существовала и была пробита въ стн съ тхъ поръ, что Любушк были отведены эти три горницы. Не будь этой двери, дяд и любимиц-племянниц пришлось бы проходить другъ къ другу чрезъ столовую и пять другихъ комнатъ.
Распорядившись, чтобы не шумли въ дом, и пройдя къ себ, Любушка прежде всего освидтельствовала, хорошо-ли заперта дверь, ведущая въ кабинетъ дяди. Затмъ она сла къ маленькому столику и стала ждать.
Чрезъ минуту появилась маленькая калмычка быстрымъ бглымъ шагомъ и, улыбаясь льстиво, сла за тотъ же столикъ и стала раскладывать карты.
Гаданье за послдній мсяцъ происходило чуть не каждый день и всегда въ тотъ часъ, когда Браздинъ отдыхалъ посл обда, такъ какъ онъ не любилъ и преслдовалъ это глупое занятіе племянницы.
Разложивъ карты въ вид колеса съ четырьмя спицами, гд роль втулки или центра игралъ червонный король — калмычка заговорила:
— Что же? Какъ ни клади — все то же.
Любушка, еще очень моложавая и красивая, несмотря на свои 30 лтъ, оживилась и внимательно стала глядть и слушать… Но она, давно гадая уже, сама поневол выучила значеніе картъ и знала впередъ, что скажетъ калмычка.
— Да, все то же… Глядите, сами видите. Не отходитъ онъ отъ васъ. А вотъ его интересъ… около васъ. Маменька сказываетъ сейчасъ, что карты врутъ. Нтъ, карты не врутъ, он не люди. Человку надо иной разъ врать изъ-за прибыли, изъ-за обмана. А картамъ что?.. Наплевать имъ на дла людскія!.. Он правду-матку ржутъ. Ихъ не застращаешь, да и лестью не возьмешь…
— Ну, ну, хорошо… Полно болтать… Скажи-ка, это вотъ что, семерка съ девяткой, вдь это не хорошо?
— Почему? Нтъ. Чмъ не хорошо. Тутъ вотъ тузъ жлудевый дйствуетъ, и он свою силу около него потеряли. Онъ имъ указчикъ. Ну, вотъ, стало… По порядку выходитъ, что этотъ самый король…
И калмычка начала говорить буквально все то же, что говорила чуть не всякій день.
Чрезъ полчаса гаданье, сдланное три раза, было кончено… Лукерья Егоровна машинально тасовала колоду, а Любушка сидла, глубоко задумавшись.
Съ утра была она не по себ, скучна и грустна, а теперь стала еще печальне.
Приживалка, дочь сарептскаго нмца-колониста и царицынской калмычки, которые были уже давно на томъ свт, уже года три какъ, жида въ дом Браздина и служила ‘барыщн’ на разные лады. Приходила утромъ, когда Любовь Андреевна вставала и одвалась, и помогала горничной причесывать барышню… Затмъ заваривала, наливала и подавала ей чай, а посл этого садилась за пяльцы и помогала барышн вышивать гладью и бисеромъ, иначе говоря, постепенно длала всю работу сама и одна.
При появленіи въ гостиной Браздина, Реберзонъ немедленно удалялась. Когда онъ уходилъ, Любовь Андреевна снова звала ее, ибо привыкла видть эту женщину въ своей комнат по цлымъ днямъ.
Понемногу между барышней и калмычкой явилась, извстіная близость отношеній, не переходившая, однако, предлы приличія, т. е. сердечнаго чувства со стороны гордой или себялюбивой Любовь Андреевны къ женщин не было, а со стороны хитрой и лукавой Реберзонъ не могло возникнуть. Разница ихъ общественнаго положенія была слишкомъ велика
На этотъ разъ Лукерья Егоровна, поглядвъ на барышню и видя, насколько она задумчива и печальна, ршилась на такой разговоръ, какого никогда между ними не бывало.
— Любовь Андреевна… Родная… Думаньемъ и убираньемъ себ не поможешь… На Бога надйся, а сама не плошай… Вы бы закинули словечко дяденьк… Какъ онъ побудить.
Любовь Андреевна подняла опущенную голову, прислушалась и хотла было не понять словъ приживалки, но затмъ, вроятно, вслдствіе особо грустнаго расположенія духа, вдругъ-таки ршилась на бесду, какихъ съ калмычкой никогда не допускала.
— Да какъ, Лукерья Егоровна! Какъ? воскликнула она.— Легко говорить это…
— Ужъ спсивы вы очень… Все на себя одну полагаетесь… А нтъ, чтобы иному человку сказать: помоги… Даже разговаривать не желаете, а все у себя въ нутр прячете, тяжесть душевную отъ людей кроете… Сказали бы вотъ: Лукерья, какъ ты думаешь? Лукерья, надумай что, да помоги… Можетъ быть, Лукерья-то и надумала бы что не глупое.
Любушка пристально приглядлась къ калмычк своими красивыми черными глазами, слегка выпуклыми, отчего они казались еще больше и ярче — и затмъ произнесла сдержанно:
— Ну, говори… Что же ты надумала?
— Про что?
— Сама знаешь, про что рчь идетъ. А не знаешь, такъ, нечего было и начинать.
— Встимо знаю, но вы-то николи не сказывали. Я, вдь, догадкой дошла. А позволяете говорить, скажу: попробуйте, закиньте словечко дяденьк.
— Про что…
— Ну, про это, про самое… Про него вотъ…
И калмычка вынула изъ колоды и показала червоннаго короля. Любушка махнула рукой и вздохнула.
— Отчего же не заговорить: такъ и такъ-де, милый дяденька… Вдь, не вкъ же онъ будетъ всмъ женихамъ отказывать. Этотъ, можетъ быть, ему и понравится… Да и года ваши ужъ подходятъ для замужества.
— Подходятъ? Тридцать-то лтъ?!
И Любушка раздражительно разсмялась.
— Не такіе же это уже года… А на видъ вамъ никто больше двадцати не дастъ. Я не вру. Сами знаете, вс говорятъ это.
— Ты знаешь его фамилію? рзко спросила Любушка.
— Знаю-съ.
— Кто теб сказалъ?
— Здсь… А кто и не упомню…
— И много кто знаетъ?
— Охъ, барышня…. спросите лучше, кто не знаетъ. Одинъ Илья Ильичъ не знаетъ, что есть такой на свт красавецъ ‘келасиръ’ Ахматовъ, Сергй Сергевичъ, московскій баринъ.
— Кирасиръ… поправила Любушка.— Что же они все знаютъ?
— Да все…
— Полно… Что ты?! встревожилась Любушка.
— Ей-Богу, все… знаютъ, что въ бытность вашу въ Москв, баринъ Ахматовъ отъ васъ неотходно таялъ. Знаютъ тоже, что его тетушка вамъ удочки закидывала… Что вы тоже всей душой бы рады, да не знаете, съ какого боку къ дяденьк приступить. И вс дивятся вашей робости… Другая бы давно все выложила дяд, а при его любви къ вамъ, извстно, что все всегда по вашему творится.
— То-то… Дураки вы вс! рзко вдругъ выговорила Любушка,— Все… Да… Только не это,— не замужество.
— Почему же… Не самому же ему на васъ жениться, чтобъ отбивать жениховъ…
— А почему бы и нтъ! воскликнула двушка и желчно разсмялась.
Калмычка же притворно выпучила глаза.

IV.

Когда въ усадьб говорили ‘барышня’, то всякій понималъ, что дло идетъ о племянниц барина, Любовь Андреевн, хотя были въ дом и еще дв незамужнія приживалки изъ дворянъ.
Любушка, какъ звалъ ее Браздинъ, была первымъ лицомъ въ дом посл него. Ея старушка-мать стояла какъ бы ниже ея. Поэтому вс обитатели ухаживали за ней, и всякій старался пріобрсти ея расположеніе, такъ какъ тогда покровительство и пріязнь барина были обезпечены. ‘Барышня’ одна длала изъ дяди, что хотла, и, по выраженію нкоторыхъ — ‘веревки вила и лучину щепала’. Расположеніе духа Ильи Ильича положительно зависло отъ расположенія духу Любушки… И часто видли нахлбники и дворня — какъ день, два и три барышня капризно ‘вскидывалась’ на всхъ безъ повода, а Браздинъ одновременно сурово поглядывалъ на всхъ, не смялся, и не трунилъ ласково ни надъ кмъ, что было его любимой забавой.
Анна Семеновна Козлова, старушка-вдова, и ея дочь Любушка приходились дальними родственниками Браздину. Покойникъ Козловъ былъ двоюроднымъ братомъ Ильи Ильича, поэтому Любушка была ему, собственно, троюродной сестрой, но, въ виду разницы лтъ, называла его дядей, а Анна Семеновна, приходившаяся ему теткой, хотя была на два года его моложе, называла братцемъ.
Помимо Любушки, у Козловой было два сына и еще другая дочь, замужняя. Но они были далеко. Старшій служилъ въ Сенат, но былъ откомандированъ давно въ Польшу, на какое-то слдствіе, продолжавшееся уже семь лтъ. Младшій, бывшій гвардейскій офицеръ, почти пропадалъ безъ всти. Одна Анна Семеновна знала, гд ея сынъ Петруша, и посылая ему тайно денегъ, не смла въ этомъ признаться никому. Этотъ сынъ, тому лтъ шесть, исключенный изъ полка за маклачество и шулерство, явился на жительство къ Браздину, обворожилъ сестру и, стадо-бытъ, полюбился и дяд. Затмъ, вскор получивъ отъ него довренность на управленіе дальнимъ и великолпнымъ Оренбургскимъ имньемъ, въ одинъ годъ срубилъ вс лса на сотню тысячъ, разорилъ все имніе до тла, и, самъ пропавъ на цлый годъ, отыскался въ Риг, помощникомъ провизора въ аптек. Онъ, конечно, просилъ прощенія, но Илья Ильичъ не простилъ и не дозволилъ молодому человку вновь явиться къ нему въ домъ. Впрочемъ, объ этомъ просила лишь его мать, сестра же не желала возвращенія блуднаго брата.
Старшая дочь Козловой, Вра Андреевна, по мужу Ожогина, была вдовой, имла двухъ дтей. Средствъ къ существованію у ней не было почти никакихъ, но, однако, она къ Браздину на проживательство не пошла. Отношенія ея къ матери и къ младшей сестр были дурныя, а за два прізда къ дяд въ гости, она сумла и его возстановить противъ себя. Ожогина была женщина слишкомъ гордая и прямая, а мизантропъ, любившій, якобы, такіе характеры — съ таковыми не уживался. Съ своей стороны Ожогина не могла бы никогда ужиться въ дом, гд вс раболпствовали, чуть не ползали вокругъ умнаго, но избалованнаго судьбой и прихотливаго себялюбца.
Пылкая по характеру и невоздержная на языкъ женщина заставила этого холостяка-дядю чуть не возненавидть себя, когда однажды, и въ послдній разъ, пробыла въ Покровскомъ два лтніе мсяца. Всякій день, въ особенности за столомъ, сердила она Браздина своими рзкими сужденьями о людяхъ.
— Вс у тебя подлецы или дураки! сердито говорилъ онъ, посл всякаго спора.
— Вс, кром честныхъ и умныхъ! отзывалась Ожогина.
— Назови хоть кого-нибудь! сказалъ онъ однажды.
— Могу назвать многихъ. Но ихъ фамиліи вамъ неизвстны! рзко отвтила Вра Андреевна.
— Стало быть, вс присутствующіе исключены изъ этого числа. И я, и мать, и сестра.
— Богачи всегда — честны… на деньги… А моя мать и сестра честнйшія женщины, если ихъ не строго, по-родственному судить…
Ожогина прозвала дядю съ сестрой: ‘Мытарь и фарисейка’, затмъ она стала звать Браздина Покровскимъ падишахомъ… Сестр она постоянно говорила: Лиса Патрикевна.
Однажды, и за столомъ при всхъ, Ожогина объяснила, что старый дядя просто влюбленъ въ свою племянницу, а она влюблена въ его состояніе.
— Ужъ поженились-бы, чмъ такъ-то… Законъ дозволяетъ.
Чрезъ два дня посл этого Браздинъ попросилъ неуживчивую женщину покинуть его домъ.
Права ли была Ожогина — обитатели судили двояко: одни знали, что она права, другіе сочли ее клеветницей. Для самого стараго холостяка и для зрлой двицы слова эти были не въ бровь, а прямо въ глазъ.
Прежде, давно, Козлова не разъ прізжала въ гости къ богачу-родственнику вмст съ дтьми и. иногда гостила съ мсяцъ. Браздинъ обращался съ дальней ‘сестрицей’ ласково и ссужалъ ее деньгами на дорогу, когда она узжала. Съ ея сыновьями онъ обращался сурово, не любя мальчишекъ, со старшей дочерью, некрасивой, но умной Врочкой, онъ любилъ разговаривать и однажды даже общалъ дать ей приданое, если сыщется женихъ. Младшая дочь Люба была еще двчонка, живая, бойкая, всегда чумазая, да вдобавокъ страшная шалунья, лгунья и грубіянка. Но прошли года, и однажды Козлова явилась безъ семьи, съ одною лишь дочерью Любушкой, уже 19-тилтней двицей… Прежняя чумазая лгунья — стала красивой смуглянкой, чрезвычайно ласково и нжно обращавшейся со всми… а поэтому, конечно, отнесшейся еще ласкове и почтительне къ пожилому пятидесятилтнему дяд.
Козловы, мать и дочь, жаловались на одиночество, въ особенности Анна Семеновна охала, что сыновья далеко на служб, и старшая дочь далеко замужемъ. Дочь жаловалась на тоску жизни въ город, даже въ уздномъ, не только въ губернскомъ или — Боже избави — въ столиц. Она обожала деревню, лса и поля… Но ихъ усадьба маленькаго имньица въ Тверской губерніи была убогая, наполовину развалившаяся, да еще съ комарами лтомъ и съ волками зимой.
— Такъ что лтомъ не выходи — всю тебя искусаютъ, а зимой не выходи — и совсмъ съдятъ! шутила съ дядей черноокая и чернобровая, полная и цвтущая здоровьемъ смуглянка-родственница… Но какая?— седьмая вода на кисел!..
И, пріхавъ въ гости къ дяд на мсяцъ, Козлова съ дочерью остались на неопредленное время. Вскор Агаья Шевякова была отправлена, и съ этой поры въ Покровскомъ боле не появлялась обитательница флигеля… Вроятно, холостякъ становился старъ, и бесды съ племянницей, умной, нжной, заботливой, замнили ему грубо пошлыя отношенія съ разными смнявшимися женщинами.
Случилось это уже 12-ть лтъ назадъ и теперь всми было даже позабыто, какъ пріхала въ Покровское барыня Козлова, въ худой и полинялой желтой карет на шести худыхъ клячахъ, съ тремя крпостными: кучеромъ, лакеемъ и горничной. А нкоторые теперешніе обитатели этого даже и не видали, явившись въ домъ поздне.
Всмъ было, конечно, извстно, что со временемъ, когда Илья Ильичъ волей Божіей покончитъ свое земное поприще, то большая доля его огромнаго состоянія перейдетъ барын Анн Семеновн, такъ какъ близкихъ родственниковъ у Браздина не было, а дальнихъ онъ не признавалъ, даже не знавалъ. Нкоторые обитатели были убждены, что все состояніе цликомъ достанется барышн Любовь Андреевн, помимо ея матери и братьевъ. Ходилъ слухъ, что завщаніе такого рода уже сдлано Браздинымъ. Понятно, что крпостные люди относились къ барышн, какъ къ будущей собственниц ихъ душъ.
Сама Любушка объ этомъ щекотливомъ вопрос никогда не заикалась и не обмолвилась… Въ дйствительности она сама ничего не знала, а только надялась.

V.

Былъ уже вечеръ: тихій, теплый, настоящій іюльскій. Въ дом было шумно… Противники и приживальщики сходились изъ своихъ горницъ въ балконную комнату и на террасу, гд посредин на кресл всегда возсдала Анна Семеновна, единственная изъ трехъ господъ въ дом ‘доступная’ для нихъ.
Барышня очень рдко съ ними разговаривала, а самъ баринъ и подавно никогда съ ними не бесдовалъ, иначе какъ за столомъ, во время обда и ужина. За то съ барыней Анной Семеновной, простой и доброй, можно было всегда обо всемъ потолковать и хоть даже поспорить.
Нахлбники собрались, какъ всегда, ибо наступалъ часъ ужина, хотя съ окончанія обда прошло не боле часовъ пяти. Въ столовой уже звенли посудой, а въ кухн стучали ножи, и чрезъ дворъ, изъ дома въ кладовыя, перебгали, то и дло, молодухи-бабы и мальчуганы, помогавшіе ключниц.
Самъ баринъ, по обычаю, издавна имъ принятому въ лтніе мсяцы — былъ въ эту минуту въ купальн въ сопровожденіи Аникя.
Браздинъ любилъ купаться, начиналъ иногда съ конца мая мсяца, при сильно свжей вод, и продолжалъ до глубокой осени.
Аникй, никогда не шутившій вслдствіе крайней ограниченности и даже тупости, нечаянно сострилъ про барина, по поводу этихъ-ваннъ.
— Бываетъ, сказалъ онъ разъ барину, — что отъ одного гляднья на васъ мерзнуть учнешь.
Любимая ванна Браздина была именно вечерняя, въ темнот, когда въ дом накрывали ужинъ, а на сел половина крестьянъ уже спала.
Обыкновенно Аникй отправлялся впередъ съ большимъ фонаремъ и все заготовлялъ барину, а потомъ помогалъ ему раздваться, но лишь наполовину. Браздинъ, оставшись въ бль, всегда высылалъ лакея изъ купальни и окончательно раздвался самъ. За двадцать лтъ, что Аникй ходилъ за нимъ, никогда онъ своего Илью Ильича голымъ не видалъ.
Браздинъ почему-то ненавидлъ это и даже считалъ унизительнымъ для дворянина. Любя постоянно шутить, онъ и эту привычку объяснялъ шуткой.
— Побывалъ я только разъ въ жизни голый при постороннихъ свидтеляхъ, и закаялся на вкъ. А побывалъ разъ поневол, потому что не умлъ сказать, что этого не люблю. Таковы были обстоятельства.
— Какъ же такъ? интересовался, конечно, всякій узнать.— Какія же обстоятельства?
— А когда крестили!..
Аникй, оставивъ барина въ бль, выходилъ на мостикъ, соединявшій купальню съ берегомъ, а Браздинъ, раздвшись, входилъ въ воду. Днемъ онъ оставался въ купальн, а ночью тотчасъ же выходилъ въ дверку и выплывалъ на середину Оки, отправляясь иногда довольно далеко по рк, несмотря на быстрое теченіе. Отчасти эта любовь къ плаванію вдоль рки и на противуположный берегъ и заставляла Браздина купаться ночью. Днемъ онъ ни за что не ршился бы рискнуть быть замченнымъ и узнаннымъ своими домочадцами или крпостными, хотя, конечно, никто не осмливался итти къ рк, когда баринъ купался.
— Вотъ самое барышню кто въ вод бленькую не видалъ, говорила дворня.— А барина?! Ни Боже мой! Отродясь никто локтя голаго не видалъ. Спсивится… На то онъ и Илья Ильичъ Браздинъ — одинъ на всю чуточку не Россею.
Аникй обыкновенно садился на мостик или на берегу и прислушивался къ плеску и фырканью барина среди темноты, пока все не стихало вдали на рк, или на другомъ берегу. Затмъ снова раздавалось плесканье, баринъ приплывалъ, входилъ въ купальню, гд все было заране на мст, и, уже одвъ блье, звалъ кратко: ‘Гэй!’.
Когда онъ бывалъ озабоченъ или не въ дух, то звалъ камердинера по имени: ‘Никйка!’ Когда же бывалъ въ хорошемъ расположеніи духа, то кликалъ всегда: ‘Ну, идолъ’.
На этотъ разъ Илья Ильичъ отправился нсколько ране обыкновеннаго, ибо во дни полнолунія приходилось соображаться съ восходомъ луны.
— Спасибо, луна, что барыня, говорилъ онъ,— чмъ больше полнетъ въ тл, тмъ лниве на подъемъ и пуще запаздываетъ.
Ужинъ еще не былъ готовъ, столъ еще накрывали, приживальщики еще не вс собрались на террасу, когда Илья Ильичъ, сидя и уже одваясь въ купальн, заслышалъ колокольчикъ на большой почтовой дорог, что шла въ верст отъ усадьбы. Колокольчикъ не удалился, не замеръ среди ночи вдали, а звякнулъ вдругъ сильне, явственне… Вдругъ присоединились къ нему и запли басисто бубенчики.
— Къ намъ… выговорилъ Браздинъ.
— Къ намъ-съ, повторилъ Аникй.
Браздинъ вдругъ остановился и прислушался.
— Аникй! А вдь это почтовые… Колокольчикъ дрянный.
— Не барскій… Точно-съ… Слыхать, съ хрипотою.
— Почтовые! повторилъ Браздинъ, слегка волнуясь уже.
А взволноваться ему былъ не маловажный поводъ. Вс сосди-помщики прізжали, конечно, на своихъ лошадяхъ. На почтовыхъ являлись только гости изъ очень далека и изъ Москвы. А за эти дни Илья Ильичъ получилъ письмо отъ друга Штока, жившаго въ Москв, въ которомъ другъ общался побывать въ гости въ Покровское, ‘но чрезъ мсяцъ или чрезъ три дня’ — объяснить не желалъ.
— Неужто-же это Лукьянъ? обрадовался Браздинъ, и лицо его просвтлло. Привязанность къ другу молодости, котораго онъ не видалъ уже мсяца четыре, сказалась въ немъ даже легкимъ замираньемъ сердца.
— Прикажете сбгать? спросилъ Аникй.
Браздинъ вздохнулъ и выговорилъ:
— Обидно будетъ, если это какой-нибудь чертъ изъ губерніи, а не Лукьянъ Иванычъ.
— Я въ одну минутую… Коли это они, то поди ужъ съ барыней на терраск… А я ихъ по голосу распознаю и оборочу.
— Качай! Идолъ… весело приказалъ Браздинъ.
Не усплъ онъ, однако, надть свой черный бархатный камзолъ и снять съ гвоздя часы, чтобы пристроить цпочку въ петлю, а часы въ карманъ — какъ голосъ запыхавшагося Аникя уже кричалъ изъ кустовъ берега:
— Они-съ! Они-съ!
— Ну, слава Богу, что анисъ, а не тминъ! весело отозвался Илья Ильичъ, и быстро надвъ сюртукъ, взявъ шапку и толстую трость, вышелъ изъ купальни…
Поднимаясь въ гору по саду, онъ заслышалъ голоса невдалек. По одному онъ узналъ своего приживальщика, нмца Шиллера, а по другому, сильно басившему, — своего Лукьяна. Чрезъ минуту друзья обнялись, молча, крпко и, поцловавшись, стали нсколько мгновеній ни говоря ни слова, но крпко сжимая другъ другу руки.
— Спасибо, Лукьянъ…
— Вотъ на… Меня, Илья, ужъ мсяцъ подмывало. Да нельзя было…
— Надолго ль…
— На три дня… Безъ отпуска. Якобы отъ зубовъ въ постели.
— Охъ, мало… Ну, да и за это спасибо.
И друзья снова обнялись крпко, расцловались и двинулись къ дому.
— Ну, какъ ты, холостина?.. Что?
— Что… Все то же.
— Человконенавистничаешь?
— Да… Часто тебя, братъ, поминаю. Не съ кмъ душу отвести. А мн за это лто особенно… Особенно тошно, Лукьянъ, тише прибавилъ Браздинъ, какъ бы боясь быть услышаннымъ.
— Ну, вотъ потолкуемъ… На семьдесятъ два часа, двадцать четыре на сонъ, а остальные на бесдованіе…
Всякій гость въ деревн дорогъ, Лукьянъ же Иванычъ Штокъ былъ для Покровскаго — манной небесной.
Глянувъ теперь на всхъ въ усадьб, отъ барышни до послдней горничной — можно было подумать, что на двор масленица или святки. Вс были возбужденно веселы и, будто явившись съ какого пированья или зрлища, снова собирались на то же…
И все это сдлалъ нежданый пріздъ пріятеля барина Ильи Ильича. Самъ онъ былъ на седьмомъ неб, и вс за нимъ туда же потянулись, кто чистосердечно, а кто притворно.
Вернувшись въ домъ, Браздинъ и Штокъ прошли въ горницу, которая почти принадлежала Штоку на случай побывокъ. Никому не отводили эту комнату помимо него… Только разъ, ради почета, помстили здсь архіерея, ночевавшаго въ Покровскомъ при объзд своей епархіи.
Пока Лукьянъ Иванычъ умывался, брился и переодвался, Илья Ильичъ, по своей привычк, ходилъ взадъ и впередъ по комнат и горячо доказывалъ, что съ годами и преклоннымъ возрастомъ вс чувства человческія не притупляются, а, наоборотъ, длаются воспріимчиве, но болзненно чуткими.
— Ободранное мсто на кож, ораторствовалъ онъ,— еще пуще чувствуетъ самое малйшее прикосновеніе… Муха проползетъ по немъ, и будто гвоздемъ процарапали… Но это не свжее чувство тонкой молодой кожи… Это даже не простое осязаніе, а болніе, не простое чувствованіе, а страданіе…
Чрезъ полчаса въ столовой за ужиномъ вс обитатели были въ полномъ сбор… Разница за столомъ была та, что всякій понизился своимъ мстомъ. Стулъ направо отъ хозяина, который всегда былъ Любушкинъ, занималъ Лукьянъ Иванычъ, а она сидла налво отъ дяди, на мст матери, которая понизилась на одну степень, занявъ мсто приживальщицы изъ дворянокъ. И такъ перемстились вс, уступая другъ другу и соблюдая то же старшинство.
Обиженъ, конечно, никто не былъ, такъ какъ вс были временно понижены, и, вдобавокъ, ради Лукьяна Иваныча, котораго вс любили, или, по крайней мр, не имли повода не любить.
Слишкомъ былъ этотъ человкъ прямодушно и правдиво привтливъ со всми. Казалось даже иногда, что, чмъ человкъ ниже его самого по происхожденію и положенію, тмъ мягче обходится съ нимъ Штокъ. Если же это бывала личность ему не симпатичная, то въ его обращеніи сквозила, если не ласка и любезность, то какая-то осторожность, какъ бы не обидть человка.

VI.

Хлбосолы-помщики въ глуши деревень, при однообразіи повседневной жизни, искали развлеченіе, въ чемъ только могли, и даже въ насыщеніи. Времяпрепровожденіе за столомъ сокращало длинные праздные часы. Вс деревенскіе обитатели старались кушать чаще и сидть за столомъ дольше.
Браздинъ называлъ ежедневное насыщеніе человческаго тла ‘главнымъ свинскимъ дйствіемъ’ жизни.
— Хочешь не хочешь, а утробу ублажай! говорилъ онъ.
Сидли за обдомъ и ужиномъ всегда очень долго, но всегда шумно и весело, такъ какъ садились боле десяти человкъ, да къ тому же Браздинъ только за столомъ могъ разговаривать со своими приживающими. Середи дня онъ ихъ не видлъ, ибо никто изъ нихъ не имлъ права входить въ кабинетъ барина. Вмст съ тмъ, онъ не любилъ, чтобы нахлбники сидли молча, или разговаривали вполголоса.
— Аль на мою жизнь умышляете! восклицалъ онъ, смясь, когда замчалъ, что кто-либо понижалъ въ бесд голосъ. Однако, когда кто начиналъ разговаривать черезчуръ громко, покрывая голоса другихъ, то хозяинъ-баринъ восклицалъ:
— Громче, громче… Въ Коломн не слышно.
Сидли вс всегда на своихъ разъ опредленныхъ мстахъ, по старшинству положенія въ дом. Дв главныя приживалки дома были дворянки и сидли всегда на вторыхъ мстахъ, считая отъ кресла хозяина, одна около барыни Анны Семеновны, садившейся налво отъ братца, другая около ‘барышни’, занимавшей особый красный стульчикъ по правую руку отъ дяди.
Первая приживалка была старушка-помщица Марья Матвевна Басарова, сосдка Браздина, жившая, однако, въ Покровскомъ почти безвыздно. Она не считала себя приживалкой, а родней хозяина, такъ какъ ея мать въ двичеств и одна тетка Браздина по замужеству были однофамилицы.
Вторая была дочь сенатскаго секретаря Муза Анисимовна Яншина, 50-тилтняя двица, полная и высокая, съ круглымъ оплывшимъ лицомъ и тройнымъ подбородкомъ. Она была не красива съ молодости, но взглядъ умныхъ карихъ глазъ былъ настолько замысловато-выразителенъ, иногда насмшливъ, иногда холодно-гордъ, что лицо казалось благообразно. Пробывъ когда-то пять лтъ надзирательницей Смольнаго монастыря, Яншина воспользовалась своимъ положеніемъ, чтобы около воспитанницъ тамъ кой-чему научиться. Такъ, выучившись по-французски, она прочла все, что могла достать въ библіотек, и теперь была яростной поклонницей Расина и Корнеля, но пуще всего благоговла предъ Мариво. Русскихъ писателей и поэтовъ она не жаловала, разв только отчасти — Державина.
Яншина была искренно убждена и говорила:
— Русская рчь ужъ очень проста и для сочинительства не пригодна.
Поверхностное, но, по времени, серьезное образованіе, знаніе кой-чего по исторіи и географіи и возможность говорить по-французски довольно бойко длали Яншину настоящей барыней и ставили неизмримо выше многихъ дворянокъ. Но отсутствіе средствъ и расположеніе къ спокойной, беззаботной жизни привело ее въ положеніе нахлбницы.
Поживъ года два у одной тульской помщицы, въ качеств ‘развлекательницы’, Яншина перешла къ другой, чтобы разливать чай гостямъ, а затмъ попала къ другому помщику, старику, въ качеств чтицы русскихъ книгъ и ‘Московскихъ Вдомостей’. Вслдствіе непреоборимой лни, она нигд не уживалась. Когда она случайно явилась въ Покровское, то была тотчасъ оцнена Браздинымъ и осталась у него ‘въ гостяхъ безъ срока’.
Яншина была тмъ извстна, что ‘рзала все напрямки’ всякому, не стсняясь, и была готова — повидимому и какъ думали вс — даже пострадать за правду-матку… Но эта прямота характера, искренность до грубости — была играная и напускная, была извстной ролью или костюмомъ, въ который старая двица, умная и лукавая, ловко рядилась. Несмотря на якобы полную прямоту въ сужденіяхъ и приговорахъ, и, вообще, въ своихъ отношеніяхъ съ людьми, Муза Анисимовна никогда ни съ кмъ не ссорилась и никого не обижала. ‘Выговоритъ’ человку все ‘съ плеча и съ маху’, а человкъ не оскорбленъ и часто даже доволенъ рзкой правдой Яншиной. Такъ позолочена пилюля, что одно въ ней будто золото. Это было большое искусство, которое старая двица пріобрла, конечно, не сразу, а исподволь и постоянной практикой, и которое само въ себ продолжала все еще развивать. Этотъ костюмъ ‘правдивицы’ приносилъ большую выгоду, въ особенности въ дом и въ глазахъ такого человка, какъ Браздинъ.
Однако чутье истинной честности и прямоты въ Иль Ильич подсказывало ему, что Яншина, по его выраженію:
— За дешево отца съ матерью не продастъ!
Главные приживальщики въ дом были Пучкинъ и Шиллеръ… Первый, изъ мелкихъ дворянъ, тихій, услужливый, добрый человчекъ, чуть-чуть не карликъ ростомъ, былъ въ дом Браздина уже лтъ двадцать, явившись однимъ изъ первыхъ на его хлба. Пучкинъ отличался одной особенностью: былъ ни на что не пригоденъ и ничего не умлъ. Страсть услужить всякому толкала его на все, но вс знавшіе его старались всячески оборониться и защитить себя отъ его услугъ.
Всмъ было памятно главное дяніе Пучкина, которое могло имть самыя роковыя для усадьбы послдствія. Годъ цлый просилъ Пучкинъ барина Илью Ильича дозволить ему быть церковнымъ старостой въ домовой церкви, смотрть за ризницей и прислуживать въ алтар во время церковныхъ службъ. Чрезъ два мсяца Пучкинъ, однажды, въ девять часовъ вечера, посл всеночной, убираясь и приводя церковь въ порядокъ, ухитрился поджечь ризницу… Старинную деревянную церковь, соединявшуюся съ домомъ крытой галлереей, отстояли съ трудомъ при совершенно тихой погод… Случись пожаръ наканун, при сильномъ втр, церковь зажгла бы и домъ, и вся усадьба сгорла бы до тла.
Приживальщика вс, и господа, и люди, звали кратко по фамиліи, просто — Пучкинъ. Произошло это потому, что его имя и отчество казались однимъ утомительными, а другимъ даже мудреными. Онъ звался: Никтополліонъ Никтополліоновичъ.
Браздинъ, по своей привычк вчно подшучивать надо всми и давать прозвища, звалъ Пучкина: Ничегонепонимай Ничегонезнаевичъ.
Второй главный приживальщикъ былъ нмецъ изъ Митавы, Карлъ Карловичъ Шиллеръ, прямая противуположность Пучкина, мастеръ на вс руки. Всякій шелъ къ нмцу во всякомъ дл, спрашивая:
— Карлъ Карловичъ, какъ бы мн это справить?
И Шиллеръ преображался, экспромтомъ, въ столяра, слесаря, часовщика, закройщика, оружейника, пятновыводчика, даже ветеринара, а въ особенности былъ извстенъ на весь околотокъ своимъ главнымъ мастерствомъ: наряжать людей во время святокъ…. Изъ ничего длалъ нмецъ затйливый костюмъ, или красивый, или уродливо смшной.
Зато на святкахъ, часто ряженые, отплясавъ въ дом барина, здили на тройкахъ барскихъ изъ Покровскаго по всему узду, и ‘Браздинскіе машкерадные’ были всюду въ усадьбахъ желанными гостями. И кого только не было въ этой толп по милости Шиллера. И колдуны, царевичи, рыцари, и индйцы, турки, гишпанцы, и козы, медвди, собаки, и птицы, лягухи, стрекозы, и, наконецъ, съ особаго разршенія барина, вопреки противодйствію многихъ, безконечное количество самыхъ разнообразныхъ вдьмъ и чертей.
Однажды, года три назадъ, поздъ въ четырнадцать троекъ барскихъ коней съ санями, переполненными всякихъ рожъ и личинъ, объхалъ весь уздъ и нашумлъ настолько, что дло дошло до архіерея, затмъ до Синода, а затмъ къ Браздину явился изъ губерніи чиновникъ съ порученіемъ и приказомъ отъ начальства ‘бывать въ машкерадныхъ затяхъ благообразне и богобоязненне’.
Шуму надлала выдумка Шиллера, посадить въ первыя, самыя большія сани только одну пару ряженыхъ — черта съ вдьмой. Но эта пара была четырехъ-аршиннаго размра и съ огненными глазами. Разумется, это были куклы.
Карлъ Карловичъ былъ не что иное, какъ артистъ въ душ и даровитая натура… Онъ чуть-чуть игралъ на флейт, хорошо на гитар и не дурно плъ… Онъ же — прежде чмъ замысловато нарядить кого-нибудь въ святки — чертилъ на грифельной доск будущій костюмъ… Еслибъ ему сказали, что у него серьезный талантъ къ рисованію — онъ очень бы удивился. Браздинъ понималъ натуру нмца и любилъ его, считая не безъ основанія самымъ честнымъ человкомъ въ усадьб и, быть можетъ, наиболе ему благодарнымъ за хлбъ-соль и привольное праздное существованіе.
Однако,— судьба такъ хочетъ,— и на Руси исключительно, вс даровитые люди являются на свтъ съ Ахиллесовой пятой, вообще, и съ одной изъ этихъ пятъ въ особенности. Шиллеръ любилъ ‘выпивать’, какъ говоритъ народъ, не объясняя, что именно, такъ какъ оно всякому понятно. Останься нмецъ на родин, онъ, быть можетъ, пилъ бы, но не ‘выпивалъ’
Илья Ильичъ былъ въ этомъ увренъ и часто предлагалъ нмцу денегъ на дорогу и дв тысячи на разживу, съ условіемъ хать въ Митаву и заняться дломъ, но Карлъ Карловичъ не соглашался и однажды отвтилъ очень загадочно на своемъ ломаномъ русскомъ язык:
— Знайтъ, Илэй Илэйчъ… Когда ворона у шевкъ живетъ на дома ошень долго и кочетъ опьятъ со своима живетъ на лсъ, то вс ворона, эта ворона заклевайтъ до смертъ.
— Такъ ты полагаешь, тебя Россія испортила? спросилъ Браздинъ.
— Шпортила. Много колодно, много скушна, а вино горячій и веселій.
Помимо этихъ нахлбниковъ, было до десятка другихъ, мужчинъ и женщинъ, но они за барскій столъ не допускались, а только ли ‘со стола’. Имъ, однако, дозволялось появляться въ комнатахъ, даже садиться, но при появленіи господъ вставать и быть на ногахъ, причемъ не разговаривать, а только отвчать, что спросятъ. Положеніе этихъ приживальщиковъ было самое мудреное, но они умли приноравливаться къ нему. Каждый и каждая изъ нихъ мечтали о повышеніи и производств изъ второго въ первый разрядъ. Таковою довольно долго была въ дом Лукерья Егоровна Реберзонъ и достигла же того, что стала чуть не наперсницей ‘самой барышни’.

VII.

Ужинъ былъ шумне и веселе, чмъ когда-либо, благодаря присутствію Лукьяна Иваныча. Браздинъ былъ настолько счастливъ, что лицо его сіяло, глаза блестли ярче, даже легкій румянецъ выступилъ на его еще свжемъ лиц почти безъ морщинъ.
Илья Ильичъ, оживляясь, всегда начиналъ говорить особенно громко и еще чаще хохотать, и теперь голосъ его раздавался на всю усадьбу. Вс сидвшіе за столомъ тоже оживились, громко говорили и смялись. Настроеніе духа хозяина и владыки сообщилось всмъ.
Только два лица молчали, слушали другихъ и переводили глаза съ одного говорящаго на другого, преимущественно же смотрли на Браздина и на его друга-гостя. Это былъ тихій и скромный Николаша и мамка Любовь Андреевны, Минодора, старуха 57 лтъ, не любимая въ дом никмъ, злая, наушница и даже клеветница. Она теперь не имла большого вліянія на питомицу, но, все-таки, чрезъ нее часто могла длать не мало зла въ дом, ‘обнося’ кого-нибудь изъ дворовыхъ людей.
Среди ужина Лукьянъ Иванычъ вдругъ заговорилъ громче всхъ и не глядя ни на кого въ отдльности. И вс смолкли и прислушались. Браздинъ, тоже какъ бы взятый врасплохъ, глядлъ на друга слегка удивленными глазами.
— Много вотъ народу вижу я… Всякихъ лтъ и всякихъ даже странъ… И россіяне, и нмцы, и шведы… и французы, и татары…
— Французы-то кто же?! перебилъ Браздинъ.
— А Муза Анисимовна…
Вс разсмялись, а Яншина, тоже улыбаясь своимъ большимъ ртомъ, тотчасъ же огрызнулась:
— Я, хоть по-китайски обучися и заболтай, все буду русская — Яншина. А есть люди, что ни рыба, ни мясо… Душа русская, а кличка басурманская…
Штокъ не отвтилъ, улыбнулся добродушно и продолжалъ громче:
— Народу въ Покровскомъ много, живутъ вс въ довольств, должны Бога молить за здравіе и долгоденствіе раба Божьяго Иліи и всячески стараться ублажать его, покоить, мало что любить и уважать… А что я вижу на дл… Баринъ Илья Ильичъ живетъ — скучаетъ, тоскуетъ, мыслями всякими удручается, человконенавистничаетъ, во всемъ изврился, смотритъ волкомъ… Кто въ этомъ виноватъ? А-к-ось?
Штокъ смолкъ, оглянулъ весь столъ отъ края Браздина, до края, гд сидлъ Николаша.
Онъ будто ждалъ отвта.
— Они никто не виноватъ, если я самъ… заговорилъ Браздинъ, но Штокъ перебилъ его:
— Молчи. Ты одинъ не долженъ въ эту нашу бесду мшаться. Ну-съ. Кто же виноватъ? Неужто же никто ни въ чемъ не провинился никогда предъ Ильей Ильичемъ, не опечалилъ его и на грустныя мысли не наводилъ?
И снова наступило молчаніе, настолько глубокое, что среди тишины, люди, служившіе за столомъ, пріостановились, боясь нашумть приборомъ или тарелкой.
— Ишь, вдь, какіе праведники и праведницы. Хоть бы одинъ покаялся, что ему, при его привольств въ Покровской усадьб, на самого хозяина ея — наплевать…
— Ахъ, что вы!
— Стало быть, и я?!
— Ахъ, какъ можно!..
— Батюшки свты!!
— Лукьянъ Иванычъ…
— Господь помилуй!
— Почему же вы такъ думаете…
— Совсмъ не правда!
Голоса эти, раздающіеся сразу отовсюду, слились въ одинъ гулъ, и трудно было даже распознать, кто что сказалъ. Только одно восклицаніе, боле громкое, насмшливое, достигло, или же проста обратило вниманіе Штока:
‘Стало быть и я?’
Это вскрикнула Любушка.
— А почему же не вы… отозвался Штокъ.— Можетъ быть, вы больше всхъ виноваты, что мой Илья теперь совсмъ мизантропомъ сталъ. Впрочемъ, это прозвище не всмъ тутъ понятно. Я его для васъ сказываю. Вамъ больше дано, Любовь Андреевна, по писанію, съ васъ больше и взыщется.
— Позвольте, Лукьянъ Иванычъ, взволновалась, раскраснлась и быстро заговорила Любушка.— Я васъ прошу прежде всего меня не равнять съ проживающими здсь на хлбахъ. Я племянница, и хотя не родная, но боле чмъ иная родная дядю люблю и всячески, вотъ уже тринадцатый годъ, его…
— Несчастное число! выговорилъ Штокъ.
— Типунъ вамъ на языкъ, отозвалась быстро Анна Семеновна, ничего не понявшая во всемъ предыдущемъ, но сообразившая сразу, что Лукьянъ Иванычъ ‘накликиваетъ’.
— Стало быть, вы утверждаете, что любите дяденьку? спросилъ Штокъ, упорно и хитро глядя въ лицо двушки.
— Подобный вопросъ — чуденъ?!
— И готовы всмъ пожертвовать для его счастія и спокойствія?
— Конечно! пылко отозвалась Любушка.
— Ну, давай Богъ… Позвольте мн, Анна Семеновна, и вамъ т же два вопроса предложить.
Старуха не поняла, и Штокъ переспросилъ:
— Любите вы братца Илью Ильича?
— Какъ же мн его не любить, глуповатымъ голосомъ, но съ оттнкомъ простодушной искренности, отвтила старушка.
— И готовы всмъ пожертвовать для его счастія?
— Рада бы душой, да что я могу… Денегъ у него больше моего. Ума тоже больше…
Но Лукьянъ Иванычъ, будто удовлетворенный, уже перевелъ глаза на Яншину…
— И у васъ то же я спрошу, Муза Анисимовна… какъ у всхъ по очереди хочу то же спросить, сказалъ онъ.
— Я люблю Илью Ильича за его ко мн благодянія и за его простоту нрава, отвтила Яншина.— Но всмъ пожертвовать для его счастія — я не могу… За хлбъ-соль и ласку — я не отдамъ… ну, хоть бы вотъ моего здоровья, моего зрнія и…
— И своего счастія персональнаго…
— И счастія, понятное дло, кое мн въ жизни суждено, не отдамъ!
— Молодецъ, Муза Анисимовна! воскликнулъ Браздинъ.
Штокъ перевелъ глаза дале и повторилъ т же два вопроса…
Вс отвчали по очереди, одни, нсколько смущаясь, другіе простодушно и не колеблясь, въ голос однихъ звучала правда, въ другихъ слышалась фальшь.
Калмычка запла сладко, а не заговорила, и объяснила, что за Илью Ильича не только она, но и всякій въ Покровскомъ, въ огонь и въ воду пойдетъ… Браздинъ, смотрвшій но очереди на каждаго отвчавшаго Штоку, даже вздохнулъ глубоко отъ голоса и ужимокъ Реберзонъ.
— Кабы меня, Лукьянъ, да эдакъ бы вс любили, какъ Лукерья Егоровна? выговорилъ онъ, переглянувшись съ другомъ.— Какова бы моя жизнь тогда была?
Любушка насупилась и вымолвила тихо дяд:
— Она не лгунья…
Пучкинъ, ожидавшій, конечно, заране своей очереди, все-таки какъ-то растерялся, былъ будто озадаченъ и, заикаясь, отвтилъ:
— Я много виноватъ… Всячески стараюсь.
Но за него отвтилъ Браздинъ.
— Ничегонепонимай Ничегонезнаевичъ меня любитъ на свой ладъ и на хорошій ладъ. На это у меня были доказательства.
Шиллеръ отвтилъ, что любитъ Браздина, а жертвовать не можетъ ничмъ никому. Такая у него скверная, себялюбивая натура.
— Попроси васъ Илья Ильичъ отказаться ради него отъ своего порока… Не сможете…
Нмецъ подумалъ, поглядлъ на Браздина, потомъ на Лукьяна Иваныча, потомъ опустилъ глаза, посоплъ и, наконецъ, поднявъ ихъ снова на Илью Ильича, слегка влажные, выговорилъ тихо:
— Если это его сшастій, што я не выпивайтъ — я сичасъ не буду ни рюмочка.
Когда очередь дошла до Николаши, молодой малый отвтилъ кротко, однозвучнымъ и какимъ-то деревяннымъ голосомъ: ‘Люблю!.. Всмъ пожертвую!’
Но въ голос слышалось, что не только второе необдуманная ложь, но и первое — неправда.
Браздинъ долго глядлъ въ лицо молодого человка и вдругъ глубоко задумался.
‘Ничего въ немъ нтъ! подумалось ему.— Даже простой пріязни нтъ. Онъ свою легавую собаку больше меня любитъ, не только дуру Улиту. А почему? Кто виноватъ? Безсердечный онъ или… Не за что было?… Не за что и теперь?..’
Браздинъ пришелъ въ себя отъ перекрестнаго горячаго спора, почти чрезъ него, двухъ лицъ, сидвшихъ до бокамъ его, племянницы и друга.
— Есть люди, Лукьянъ Иванычъ, которые не любятъ откровенничать, говорила Любушка, пылко и раскраснвшись…
— Почему же? зачмъ не любитъ въ себ то, что любишь, уважаешь и даже ищешь въ другихъ людяхъ.
— Вы умне меня и понимаете это лучше меня. Вы знаете, что я хочу сказать. Есть люди, которые не любятъ свое сердце выворачивать наружу, какъ говоритъ дядя часто, или же выкладывать на столъ, какъ на смотрины, свои чувства душевныя. Вы знаете, что самъ дядя таковъ. Глазъ-наглазъ, иное дло…
— А доказательства любви почему же нужны, ни словомъ, ни дломъ?
— Доказать бываетъ очень трудно… Да и зачмъ мн доказательства, если я врю человку… Иногда отъ обстоятельствъ зависитъ… Иное происшествіе вдругъ докажетъ чего и не зналъ совсмъ. Вотъ Карлъ Карловичъ, какъ на пожар церкви отличился, вс ахнули. И теперь вс знаютъ, что онъ не на одно мастерство мастеръ, а и на храбрость способенъ…
— Объ чемъ вы это? спросилъ, наконецъ, Браздинъ.
— Лукьянъ Иванычъ меня, дядя, обижаетъ.
— Любовь Андреевна, видишь ли, сказала, что твое малое желаніе всякое, не токмо твоя воля для нея, что законъ, объяснилъ Штокъ.— А я усумнился… Вотъ и пошла писать… И доказательства попросилъ. Она…
— Бросьте это! выговорилъ вдругъ Браздинъ глухо и лицо его настолько измнилось, что Любушка, глянувъ, потупилась, а Штокъ сразу смолкъ.

VIII.

Прошли сутки съ прізда Штока въ Покровское. Отоспавшись съ дороги въ первую ночь, онъ провелъ весь день съ другомъ-пріятелемъ въ его кабинет и, посл обда, въ сосднемъ лсу, куда вмст отправились они въ таратайк. Хозяинъ, якобы, хотлъ показать другу большой пчельникъ, заведенный по новому способу. На дл Илья Ильичъ хотлъ быть наедин съ другомъ, чтобы, не стсняясь, объясниться.
При его привычк громко говорить, объясненіе, котърое Браздинъ хотлъ имть со Штокомъ, было невозможно въ дом, переполненномъ празднымъ и нескромнымъ народомъ. Да и комната Любушкина была рядомъ, а дверь плохо притворялась.
Друзья вернулись съ пчельника передъ ужиномъ, и Браздинъ отправился прямо въ купальню. Штокъ остался на террас со старушкою Возловой, а затмъ явилась и Любушка…
— А вы что не пойдете выкупаться? спросила она.— Вода дивная.
— Не хочу портить себ мою московскую жизнь.
— Какъ такъ?
— Такъ. Въ Москв купаться я не могу, рка далеко… Набалуешься тутъ, еще жарче покажется потомъ въ столиц.
И рчь зашла о купаньяхъ… Анна Семеновна не преминула вставить свое всегдашнее словечко о ночныхъ купаньяхъ.
— Не хорошо… Грхъ, не грхъ… А извстно, что водяной по ночамъ въ рк смле, все равно, что и лшій въ лсу ночью…
Штокъ началъ смяться добродушно.
— Маменька говоритъ, сказала Любушка, — что якобы съ дядей ужъ былъ случай такой…
— Какой? не понялъ Штокъ.
— А вотъ, водяной будто бы дядю за ногу хватилъ… Недли съ дв тому…
— Да, вдь, самъ же братецъ признается, заявила старуха,— что около него что-то сизое болтыхалось и за ногу ловило…
— Дядя смялся, маменька. Вы же знаете, что онъ даже не вритъ, во что мы вс вримъ, а не только въ домовыхъ, да въ водяныхъ…
— Однако же сказывалъ братецъ, что испугался?
— Да, испугался, но не водяного…
— Что такое было? спросилъ Штокъ.
— А было… Было не хорошо. И вотъ кстати пришлось, Лукьянъ Иванычъ, благо вы насъ навстили, заговорила Любушка, оживляясь.— Благо вы надъ дядей имете малую власть, то будьте милостивы, упросите его быть осторожне..
И Любовь Андреевна передала Штоку, что за это лто у Браздина, любящаго плавать, и далеко, стали въ вод длаться судороги въ ногахъ, и поэтому страсть уплывать, Богъ всть куда, по быстрин Оки — дло опасное.
— Помилуй Богъ! прибавила Любушка.— У насъ ни единаго лта не проходитъ, чтобы кто нибудь на дуг не утонулъ.
— Это гд заворачиваетъ рка?..
— Да. Тамъ круговоротъ. А дядя это мсто и любитъ. Якобы тамъ вода свже… Избави Боже, судорога…
— Небось, Любовь Андреевна. Это пустяки.
— Ахъ, что вы! воскликнула Любушка и перекрестилась едва замтнымъ движеніемъ на груди, гд блестла брильянтовая брошка, а на ней эмалевые часики съ крупнымъ солитеромъ — подарокъ дяди.
Штоку показалось, какъ часто бывало при его посщеньяхъ друга, что въ голос этой отчасти загадочной для него двушки прозвучала фальшь или поддльный ужасъ.
‘Богъ тебя знаетъ! подумалъ онъ.— И Богъ теб судья! Ты не можешь не любить этого добраго и прямого человка, тебя любящаго и облагодтельствовавшаго… Но… Но, вдь, теб замужъ хочется. А онъ не выдаетъ! Вотъ тутъ и загвоздка! Для меня, по крайней мр’.
Когда Браздинъ появился на террас, вс поднялись и прошли въ балконную гостиную.
Браздинъ сталъ при свчахъ, запыхавшись отъ быстраго подъема въ гору, но бодрый, довольный ванной и моціономъ, и Штокъ, приглядвшись къ другу, вымолвилъ, улыбаясь:
— Что съ эдакимъ молодцомъ можетъ приключиться… Ему на видъ сорокъ лтъ дашь.
И онъ объяснилъ Браздину, о чемъ была рчь. Илья Ильичъ разсмялся.
— Это водяной баловалъ… Но больше не будетъ, сестрица, обратился онъ къ старушк.— Я на него въ губернію жаловался.
— Вы все шутите, дядя… Къ самымъ серьезнымъ дламъ относитесь съ шутками. Извстно, что, приключись судорога въ вод — самый ловкій пловецъ плыть не можетъ.
— Все это прикрашиванье болтуновъ и хвастуновъ! отвчалъ Браздинъ.— Я теб скажу, Любушка… По себ судя, скажу… Я съ судорогой въ обихъ ногахъ, берусь два раза Оку переплыть.
— Ну, это ужъ ты, извини, прикрасилъ тоже, замтилъ Штокъ.
И онъ сталъ внимательно смотрть на Браздина и Любушку… Ему почуялось что-то новое въ отношеніяхъ стараго холостяка и зрлой двицы, но особенно свжей и красивой. Она смотрла на дядю какими-то печально-испуганными и нжно-упрекающими глазами, казалось, глазами не племянницы, а влюбленной, или невсты, или жены. Браздинъ глядлъ на нее будто въ отвтъ, бодрясь и храбрясь, будто рисуясь предъ ней, счастливый ея страхомъ и ея печалью или боязнью за него… Его взглядъ былъ тоже нженъ, но будто не шелъ къ его возрасту и былъ тоже взглядомъ не дяди, а нжнаго супруга… Старость и молодость — воркующія, пришлись Штоку не по сердцу.
‘Всегда такъ было… Давно… И я не замчалъ, не допускалъ мысли… Или это новое, недавнее…’ думалось Лукьяну Ивановичу, человку очень умному, опытному въ длахъ, сует и передрягахъ жизни, но наивному по младенчески во многихъ вопросахъ и загадкахъ духовной жизни людской. Недопустимое для себя по его натур, Штокъ не допускалъ и въ людяхъ, которыхъ любилъ и уважалъ. Все дурное и глупое для него, должно было быть глупо для такихъ людей, а въ особенности для его друга, Ильи Браздина.
А между тмъ ихъ сегодняшняя бесда на пчельник была странная. Въ ней было то, чего прежде не было, чуялось Штоку, чего прежде и на умъ не приходило. Наконецъ, была какая-то недосказанность во всемъ, что якобы искренно говорилъ и исповдывалъ Браздинъ.
‘Попытаю самъ… Прямо… подумалъ онъ.— Не дамъ теб со мною лукавить или говорить, да не договаривать. Ужъ лучше молчи совсмъ и не финти съ другомъ’.
За ужиномъ, когда снова вс разслись по своимъ мстамъ, Лукьянъ Иванычъ снова завладлъ разговоромъ. Но на этотъ разъ произошло нчто неожиданное, необычайное, вс смутились, смолкли.
Разсказавъ про пышную свадьбу въ Москв какой-то княжны, на которой Штокъ присутствовалъ и даже протанцовалъ одну фигуру менуэта, онъ вдругъ обернулся къ другу.
— Когда же въ Покровскомъ протанцую я менуэтъ? Пора бы.
— Танцуй. Вотъ хоть сейчасъ посл стола. Любушка на клавикордахъ, а ты возьми Музу Анисимовну дамой.
— Нтъ, братъ, ты не про то… Я говорю, когда же дождемся мы, что здсь свадебное пированіе будетъ…
— Меня что-ли женить хочешь? разсмялся Браздинъ страннымъ смхомъ.
— Что ты… Господь съ тобой. Да нешто некому здсь внчаться?.. Нешто нту кого на череду?.. Да и давно…
— Кто же?.. Кому? почти наивно спросилъ Илья Ильичъ и, оглянувъ столъ, прибавилъ:— Николашу женить?
Штокъ глянулъ на Любушку. Она сидла съ легкимъ румянцемъ на лиц, но не бойкими, какъ всегда, а боязливыми глазами смотрла на Штока. Ему показалось, что она останавливаетъ его этимъ взглядомъ, какъ еслибъ онъ собирался сдлать что-либо неприличное и неумстное.
— Пора, другъ, вотъ кого замужъ выдавать! сказалъ онъ, показывая на двушку.
— Ея дло… странно и едва слышно вымолвилъ Браздинъ.
— Что вы, Лукьянъ Иванычъ! смущаясь, воскликнула Любушка.— Я не собираюсь, да и не за кого…
— Не за кого?!.. вскрикнулъ Штокъ.— Ахъ, двицы-притворщицы… Не за кого? Вамъ!? А нкій молодчина съ саблей и шпорами… Кирасиръ изъ коннаго полка петербургскаго…
Любушка перемнилась въ лиц, сильно вспыхнула и затмъ тотчасъ поблднла, глаза ея расширились, но не блеснули, а будто потухли отъ внутренняго трепета.
Браздинъ обернулся къ племянниц.
— Это про кого онъ? Какой кирасиръ, въ Москв?
— Не знаю… шепнула, теряясь, двушка.— Вроятно, Лукьянъ Иванычъ…
Но она, глянувъ на дядю, не договорила, а вс сидвшіе за столомъ, тоже глянувъ на хозяина, потупились и отвели глаза, съ чувствомъ и видомъ, говорившими:
‘Я тутъ не при чемъ! Знать не знаю, вдать не вдаю.’
Лицо Браздина стало блдно и исказилось. А это никогда не случалось, или, по крайней мр, не боле раза въ годъ, при какомъ-нибудь особо важномъ происшествіи или большомъ гнв.
— Про кого ты говоришь, Лукьянъ? спросилъ онъ, оборачиваясь къ другу.
— Да про одного офицера московскаго, г. Ахматова… уже не смло произнесъ Штокъ и подумалъ: ‘Дло-то востре, чмъ думалось!’
— Что же ему, этому офицеру, до Любы?
— А въ бытность Любови Андреевны въ Москв, за ней все увивался этотъ красавецъ, и, встимо, весь городъ говорилъ, что, скажи она слово, и молодчина сейчасъ молить на колняхъ будетъ: ‘осчастливьте’.
— Но она, вдь, этого слова можетъ и на ум не имла? громче и какъ бы непріязненно произнесъ Браздинъ.
— Стало быть… Не знаю… смутился Штокъ…
Наступило мертвое молчаніе.
Вс сидли, какъ виноватые, и вс до единаго старались принять на себя видъ, что они ничего не слыхали и не поняли. А между тмъ молчаніе это выдавало всякаго.
Лукьянъ Иванычъ оглянулъ весь столъ, поглядлъ на Любовь Андреевну, затмъ на друга, и вдругъ насупился.
— Все это пустое, Илья… Московскія сплетни. А ты вотъ напомни мн посл стола кой-что у тебя спросить! строго выговорилъ Штокъ, какъ гувернеръ у провинившагося воспитанника.
Браздинъ понялъ друга и произнесъ тихо:
— Ладно… Напомню.

IX.

Въ этотъ же вечеръ, когда вс обитатели, давно разойдясь, беззаботно и сладко спали, владлецъ богатой усадьбы и его другъ ушли въ спальню хозяина, оба тревожные.
Браздинъ затворилъ плотно дверь изъ кабинета въ гостиную племянницы и заперъ на ключъ, затмъ, проведя Штока въ свою спальню, онъ, и тутъ плотно притворивъ дверь, повсилъ на нее теплое одяло, взятое съ кровати. Для этого нужно было потребовать заране два гвоздя и молотокъ. Аникй, изумляясь, принесъ ихъ и ушелъ спать по приказанію барина.
— Ишь, вдь, у себя въ дом и угла не имешь, гд поговорить можно! замтилъ Штокъ угрюмо.
— У меня тайнъ нтъ, что же мн себ крпости строить или башни! тоже сурово отвтилъ Браздинъ, стоя на стул и вбивая гвозди.
— А вотъ оказалась-таки одна…
— Оказалась… Что-жъ?
— Свинство… Подлость… А все говорилъ, какъ ни свидимся: ‘Другъ! Лучшій другъ… Брата родне’. Вотъ теб и братъ родной!
— Молчи… Сейчасъ все узнаешь! глухо и страдальческимъ голосомъ произнесъ Браздинъ, садясь.
И шестидесятилтній холостякъ, ‘бобыль’, какъ онъ себя называлъ, исповдался на этотъ разъ, дйствительно, передъ своимъ лучшимъ другомъ. Голосъ его, обыкновенно громкій, упалъ отъ волненія, и онъ говорилъ почти шепотомъ, не ради осторожности, а отъ внутренняго чувства надломленности и разбитости.
Браздинъ покаялся, что онъ давно просто влюбленъ въ свою якобы племянницу, которая ему настолько дальняя родня, что тутъ нтъ ничего зазорнаго. И эта его страсть, явившаяся въ силу пословицы: сдина въ бороду, а бсъ въ ребро!— длаетъ его несчастнымъ и должна погубить…
— Ничего у меня въ жизни не было, говорилъ Браздинъ.— Было три годика счастья, давно… Да разв то было — это!.. То было по молодости. Не Дарья, такъ другая бы…. А это, теперь… Это адъ. Да, это и рай, и адъ!.. Ничего мн не нужно, что у меня есть, все постыло… А чтобы я желалъ, что считаю счастьемъ, того нтъ и быть не можетъ. Люба одна мн нужна, а это не суждено…
— Знаетъ она, что ты ее любишь, не какъ дядя, а ‘такъ?’ спросилъ Штокъ сурово и совершенно сраженный признаньемъ друга, хотя и узналъ только то, что уже подозрвалъ самъ.
— Разумется, знаетъ…
— Ну?!
— Ну, что же?
— Что же она сказываетъ?.. Что не можетъ отвчать на это чувство по разности вашихъ возрастовъ?..
— То-то, нтъ. Это было мое спасеніе душевное!.. воскликнулъ Браздинъ.— Она меня любитъ, еще боле пылко, чмъ я ее, потому что молода и никогда никого не любила.
— Илья?! воскликнулъ Лукьянъ Иванычъ.
Браздинъ удивился голосу друга и посмотрлъ ему пристально въ лицо. Штокъ съ изумленіемъ, но и съ укоромъ въ глазахъ, испытующе смотрлъ на него.
— Илья?.. Ты засидлся въ Покровскомъ и съ ума спятилъ…
— Ты не вришь, что она меня любитъ… Что можетъ любить, несмотря на разницу лтъ. Но, вдь, ты сегодня самъ сказалъ, что мн можно сорокъ лтъ дать…
— Илья! Не узнаю я тебя… Пагубная страсть лишила тебя прежняго разума. Такъ вотъ отчего ты якобы сталъ совсмъ человконенавистникомъ, считаешь себя несчастнымъ… Стой! Погоди! самъ перебилъ Штокъ теченіе своихъ мыслей.— Стой! Почему же ты не женишься на Любовь Андреевн?
— Это невозможно.
— Да, вдь, вы любитесь и не родня?
— Она никогда на это не пойдетъ. Въ этомъ все и горе, другъ.
— Почему?..
— Изъ самолюбія, гордости… Она говоритъ, что ей никто никогда не повритъ, что она могла такъ полюбить старика. Ибо вс женщины судятъ не по ея, всмъ нравятся молодые. Для нея лицо, наружность не существуютъ… Вс скажутъ, что она продалась… Вышла за меня замужъ изъ-за моего состоянія…
— Ну, и пускай говорятъ. Ей-то что же?.. Вдь, ты вришь?
— Врю… Врю во всемъ вотъ какъ… Какъ теб, братъ, врю… Врю тоже, что любитъ. Но она сказываетъ, что вся ея жизнь будетъ отравлена. Она будетъ вчно видть во всхъ подозрнье ея чувствованій, ея любви ко мн… Будетъ видть презрнье къ ней послдней приживалки. Ей будетъ казаться, что всякій, глядя на нее, думаетъ: ‘продалася!’ А это чувство для ея гордой души невозможно… Она зачахнетъ…
— Вона какъ!! воскликнулъ Штокъ раздражительно.
— Да. Она зачахнетъ…
— А ея шуры-муры въ Москв въ ма — правда, мсяцъ, былъ жаркій, уже злобно заговорилъ Штокъ.— Ея вс заигрыванья въ Москв съ этимъ кирасиромъ. Вдь, она въ него ни дать, ни взять была влюблена по уши. Что же это?
— Не правда. Не клевещи! Я погорячился за столомъ. При всей моей увренности — все-таки ревность вдругъ всколыхнется… не спросясь и безъ повода, безъ смысла. Вс, кто любитъ — такъ… Да. И этой пытк не предвидть конца… Это адъ, Лукьянъ.
— Что же ты хочешь длать? Какой же конецъ?
— Выхода нтъ…
— Ты ничего и она ничего не надумали?
— Нтъ, нершительно вымолвилъ Браздинъ.
— Лжешь, Илья!.. строго отозвался Штокъ.
— Есть, правда, средство… Но смшное, забавное. И я, да и она не ршаемся… Комедія…
— Что же такое?
— Говорю: комедія. Людей надо смшить. Ну, а это не весело себ-то, за свой счетъ смхъ и забаву людямъ устраивать.
— Говори, что вы надумали?
Браздинъ долго отнкивался, но наконецъ объяснилъ другу, что единственное средство распутать и уладить все… передать Любовь Андреевн все свое состояніе по дарственной записи…
— По завщанію хочешь ты сказать? По смерти?
— По дарственной. При жизни!
— Зачмъ!? изумился Штокъ до того, что голосъ его упалъ до хрипоты.
— А посл этого, чрезъ годъ, внчаться…
Лукьянъ Иванычъ выпучилъ глаза, разинулъ ротъ и выговорилъ снова хрипло:
— Ни черта не понимаю.
— Сказываю теб: комедія. Ради людей. Чтобы никто не сказалъ, что она за меня изъ-за состоянія пошла. Когда женихъ будетъ нищій, а невста богачка, такъ этого хочешь не хочешь — а не подумаешь.
— И это она, Любовь Андреевна, надумала…
— Нтъ. Я…
— Она!
— Нтъ я же. Я…
— А я говорю: она! Она теб это мастерски приготовила, испекла, поджарила, потомъ сама же тонко разжевала, въ ротъ положила, а ты проглотилъ и облизываешься…
— Ты, стало быть, ее подозрваешь, изумился Браздинъ.— Неужели ты подозрваешь, что… Такъ ты ее не знаешь, Лукьянъ. Это безсребренница… Это такой души двушка, что я, двадцать лтъ ее зная и двнадцать лтъ съ нею живя подъ одной кровлей, только теперь, за этотъ годъ, вполн постигъ и оцнилъ.
Браздинъ вздохнулъ глубоко и смолкъ. Штокъ тоже молчалъ, но сильно соплъ, и, наконецъ, покачавъ головой, размашисто, двигая даже и плечами, выговорилъ:
— Да. Воистину комедія… И имя ей есть. Она уже написана давно. И ты ее читалъ, званье ей: ‘Тартюфъ’.
— Что ты! Глупый!.. Грхъ даже. Это, братъ, грхъ… Клеветать…
— Да. А про васъ комедію можно написать и назвать: ‘Тартюфочка’.
— Стыдно, Лукьянъ. И мн даже это слышать обидно.
— Ну, и что же, скажи? Напишутъ про васъ эту комедію или это повствованіе!.. Вотъ какъ разные Грандиссоны да Ричардсоны… Или не напишутъ?
— Что ты хочешь сказать?..
— Ты и впрямь собираешься все ей ‘законно’ отдать, чтобы ко мн на хлба итти. Думаешь?… Ршилъ?..
— Еще съ годъ подожду и пожалуй что…
— Врешь, братъ. Я не позволю! Я не допущу… чтобы Тартюфочка обдлала моего закадычнаго друга… знаю. Теб наплевать будетъ на твое состояніе. Ты и нищимъ проживешь, ибо философъ истинный… А ты отъ стыда будешь несчастливъ… Будешь стыдиться своего разочарованія и оскорбленія твоего чувства… Будешь убитъ душевно, когда она тебя отсюда при всхъ приживальщикахъ помеломъ турнетъ. Вотъ я чего боюся и не допущу, а не разоренія и нищенства. У меня хлбъ есть, и онъ твой…
И Штокъ горячо и тонко, умно началъ доказывать другу, что теперь поневол окончательно убдился и увровалъ сердцемъ въ то, что ему и прежде мерещилось, а именно, что Любовь Андреевна хитрйшее существо. Покорнйшая и безсердечнйшая двушка, но притомъ еще смлая, дерзкая, которую общественнымъ покоромъ или общимъ презрньемъ не испугаешь. Она, какъ истинная тихоня, на адскіе замыслы способна.
— Да. Это Тартюфка, первый сортъ! кончилъ Штокъ.— Но я тутъ буду…
Браздинъ молчалъ, но часто качалъ головой или вздыхалъ жалобно, какъ бы прощая другу всю говоримую имъ чепуху.
Штокъ потребовалъ, чтобы другъ отвчалъ ему прямо, не виляя, на нсколько нескромныхъ вопросовъ, но подъ честнымъ словомъ говорить сущую правду, и затмъ задалъ съ десятокъ вопросовъ объ его отношеніяхъ съ Любовь Андреевной.
— Ну, ладно… Я не уду изъ Покровскаго, пока не надумаю, какъ горю пособить.
— Если ты мн докажешь, грустно заговорилъ Браздинъ,— что Люба не честная двушка, не искренно меня любитъ, что все это одна комедія и притворство, и, что она, дйствительно, только Тартюфъ въ юбк, то это братъ еще хуже… Я руки на себя наложу! Что же мн жить тогда?
— Такъ застрливайся лучше, чертъ подери! закричалъ Штокъ.— Это лучше, нежели стать посмшищемъ людей, ряженымъ въ шуты, да къ тому же еще наряженнымъ бабою, двкой…
Друзья простились уже далеко за полночь, и Штокъ, уйдя къ себ въ комнату, тотчасъ легъ спать, а Браздинъ долгобродилъ по своему кабинету въ крайнемъ волненіи. Казалось, искра сомннія запала въ его душу отъ словъ лучшаго друга. И онъ страдалъ.

X.

Цлыя сутки проходилъ или пробродилъ Лукьянъ Иванычъ Штокъ по Покровскому, по усадьб, и по горницамъ дома, и по саду, угрюмый, задумчивый, почти печальный. Многіе, встрчавшіе его, дивились. Пріхалъ человкъ въ гости, былъ веселый, и вдругъ сталъ какъ въ воду опущенный.
Судьба друга занимала Штока.
— Надо спасти! бормоталъ онъ нескончаемо и прибавлялъ:— Но какъ? Задача!
Наконецъ, ужъ ввечеру, за ужиномъ, Лукьянъ Иванычъ появился нсколько свтле лицомъ, а посл стола подмигнулъ хозяину.
— Пойдемъ въ спальню, шепнулъ Браздинъ.
— Нтъ, родной… Дурака нашелъ! Въ пустыню Аравійскую — и того мало. Въ спальн стны есть, а я и имъ не доврю того, что имю теб сообщить. Знаешь что? Я видлъ у берега лодки. Возьмемъ одну, да и укатимъ, если не по волнамъ океана, то хоть по волнамъ Оки оной…
— Отлично! воскликнулъ Браздинъ.— Я давно не катался, а грестъ мастеръ.
Чрезъ полчаса, когда въ дом вс уже укладывались спать, а иные удсе храпли, друзья садились въ лодку, и затмъ вскор были уже далеко отъ берега.
Тихая и теплая ночь охватила ихъ темью своей какъ-то ласково.
— Ну, я надумалъ, братъ, какъ твоему горю пособить, заговорилъ Штокъ полушопотомъ.— Горемъ же!
— Что? удивился Браздинъ.— Горемъ?
— Да. Другого исхода нтъ. Но я хочу малымъ горемъ, поправимымъ, защитить тебя отъ громаднйшаго горя и отъ непоправимой бды. Хочешь ты мн повиноваться и слпо исполнить, что я прикажу, тогда давай честное слово.
— Изволь. Даю. Браздинское, неизмнное.
— Ладно. демъ со мной тотчасъ въ Москву!
Браздинъ изумился и даже струсилъ. Онъ не помнилъ, когда длалъ такое путешествіе. За послдніе годы онъ не здилъ дале Тулы, но и то только на выборы.
— Слушай… Согласишься — спасешься. Не подешь — погибнешь. Да этого мало. Друга потеряешь. Не подешь въ Москву — даю слово Штоковское, что не хуже Браздинскаго, что ноги моей въ твоемъ дом не будетъ никогда.
И затмъ Лукьянъ Иванычъ долго и подробно сталъ разъяснять другу его положеніе и то средство спасти его отъ ‘Тартюфочки’, которое онъ надумалъ.
Браздинъ слушалъ, повся голову.
Прошло много времени, и былъ уже второй часъ ночи, когда друзья вернулись и причалили вновь къ берегу. Молча дошли они до дому.
Но въ спальн снова началась бесда, похожая совсмъ даже на ссору, настолько горячились оба.
Имя офицера Ахматова было произнесено не разъ. Свтъ уже брезжилъ въ окна, блдно-зеленоватый, робкій или скучный, когда Штокъ собрался уходить.
— А спать все-таки надо! сказалъ онъ шутливо.
— Да, спать надо, глухо отозвался Илья Ильичъ.— И это благая, великая, всеразумнйшая выдумка Божья. Сонъ! Что бы сталось съ человкомъ, если бы не сонъ, самозабвеніе и забвеніе всего, забвеніе горя, мученій, сомнній… Если бы не сонъ, я думаю, на десятокъ людей, пятеро кончали бы въ тридцать лтъ самоубійствомъ. Подумай! Вчно чувствовать, безъ перерыва, безъ отдыха… Да… Спать надо… И знаешь, братъ, посл этого долгаго дня съ утромъ, полднемъ, сумерками, вечеромъ — этого непонятнаго, загадочнаго дня, называемаго земнымъ существованіемъ, заснуть навки — тоже надо… И сладко заснуть…
— Ну, прости, никогда не кончимъ! отозвался Штокъ, двинувшись.— Скажи только: ршено?
— Ршено и подписано!
— Ну, ладно… А руки на себя не накладывать — слово даешь? улыбаясь, сказалъ Штокъ.
— Нтъ, не дамъ! улыбнулся и Браздинъ, но какъ-то кисло и неестественно.
— Ну, какъ знаешь…
И выйдя отъ друга-хозяина, Штокъ прошелъ въ свою комнату, быстро раздлся, легъ въ постель и сладко потянулся.
Дверь растворилась, и на порог показался Браздинъ.
— На одну минуту… Одно слово… заговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.— Пришелъ только теб спасибо сказать. Ты — мой благодтель.
— Да, такъ сказываешь, угрюмо отвтилъ Штокъ.— А тамъ станешь, пожалуй, горевать и меня проклинать. А то еще, пожалуй, вдругъ съ тоски и въ самомъ дл застрлишься. На моей душ будетъ грхъ…
— Нтъ. Я выдержу… Что же? Я не двчонка какая… Найдется куражъ.
— Давай Богъ. Только смотри не раздумай, да на попятный дворъ.
— Никогда!
— Бывало это съ тобой. Начнешь раздумывать и ршишь обратное.
— Что ты!.. Дуракъ!.. Ей Богу, дуракъ. Вдь, я далъ честное слово.
— Правда… Ну, такъ дай уже два.
— Какъ — два?
— Дай слово, посл не отчаиваться и не помышлять… объ самоубійств. Я этого боюсь! При твоей философіи, ты какъ разъ готовъ… Дай слово.
— Глупости! Вздоръ! Не такъ-то это легко — себя убить. Ну, спи… И я, братъ, сладко засну.
И Браздинъ, такой же возбужденный, вышелъ отъ друга.
Штокъ вздохнулъ и прошепталъ:
— Охъ, деньги, деньги… Треклятыя — вы!

XI.

Всть объ отъзд внезапномъ Ильи Ильича въ Москву вмст съ другомъ разразилась, какъ громовый ударъ, надъ всми обитателями усадьбы. Жизнь каждаго изъ нихъ, съ ея горестями и радостями, настолько зависла отъ дйствій и даже мыслей владыки-барина, что всякій его шагъ встрчали они съ замираніемъ сердца.
Никто не посмлъ, конечно, спросить барина: зачмъ? Но вопросъ этотъ носился и чуялся въ воздух. Даже Любовь Андреевна, пораженная заявленіемъ дяди, что онъ детъ въ столицу, не проронила ни слова и не поглядла ему въ лицо.
Она слишкомъ смутилась. Она сообразила, что дядя детъ наводить справки о томъ, что было въ ма мсяц между нею и офицеромъ Ахматовымъ. А она была виновата. Ахматовъ сильно ухаживалъ за ней и намекалъ на свою любовь. Она же, серьезно влюбившаяся въ красиваго гвардейца, дозволила ухаживанье… И зная наврное, что дядя никогда не согласится на этотъ бракъ, все-таки убаюкивала себя надеждой… Надеждой на непредвиднное, случайное, чуть не чудо какое…
Однако, оправившись, Любушка сказала:
— Я очень рада… Намъ, дядя, надо иногда вызжать отсюда… Но, все-таки, теперь… Не понимаю. Такъ! Вдругъ… Зачмъ…
И Любушка была еще боле поражена отвтомъ:
— Нужно, Люба… Дло такое… Важное… Нужно лично быть… отвтилъ Браздинъ, и ничего не объяснилъ.
А затмъ вечеромъ, на вторичный ея вопросъ, насупился и ничего не отвтилъ.
‘Справляться объ Ахматов’! ршила она мысленно.
Сборы къ отъзду продолжались два дня… Браздинъ былъ въ дух, шутилъ со всми, смялся еще чаще и громче и всхъ называлъ не именами, а прозвищами, которыя роздалъ своимъ нахлбникамъ. Это доказывало, что онъ въ дух.
Но вмст съ тмъ, тонкая Любовь Андреевна, не мене дальновидная Муза Анисимовна и даже отчасти калмычка Реберзонъ замчали, что Илья Ильичъ ‘изображаетъ довольство’. Мгновеньями лицо его страшно темнло, и онъ задумывался глубоко, а вдругъ очнувшись, почти робко оглядывался, какъ бы испугавшись того, что это могли замтить. Съ племянницей онъ былъ очень сдержанъ и ни разу неостался наедин.
Лукьянъ Иванычъ на вопросы, обращенные къ нему, отвчалъ, что Иль Ильичу надо ‘прокатиться’ въ столицу, такъ какъ онъ ужъ очень засидлся и ‘плсневть началъ’.
Наконецъ, наступилъ часъ отъзда, и Любушка проводила, дядю совершенно смущенная. Она все надялась до послдней минуты, что останется съ нимъ наедин… а этого неслучилось.
Когда экипажъ — большая карета, выписанная изъ Берлина — выхалъ со двора усадьбы, вс нахлбники и вся дворня, тучей стоявшіе на крыльц и на двор… простояли такъ еще съ минуту. Случилось что-то небывалое, почти непонятное, и казалось, что каждый не зналъ теперь: что ему длать и какъ быть…
Вс взоры обратились на барышню. Она теперь глава. Но барышня стояла непритворно разстроенная и даже блдная. И вс чуяли, что не отъздъ и разлука съ бариномъ разстроили барышню, а неизвстность причины этого путешествія.
И съ минуты исчезновенія Ильи Ильича, усадьба приняла какой-то странный видъ… Точно будто съ нея сняли крышу, если не истинную, зеленую и желзную, то нравственную…
Тишина наступила полная повсюду… Всякій безпокоился, и ему было не до бесдъ о пустякахъ. Только въ гостиной Любовь Андреевны не умолкалъ разговоръ между нею и наперсницей калмычкой. Но он не бесдовали… Реберзонъ гадала, гадала и гадала, не переставая, но уже не на червоннаго короля, а на трефоваго… А разъ десять ршилась положить барина пиковымъ ‘чего отнюдь не дозволяется’ и даже ‘примта дурная’.
Любовь Андреевна слушала, смотрла въ карты сама и убждалась собственными глазами, что все объясняемое искусной гадалкой — не пустое вранье…
А все, что говорила Лукерья Егоровна, т. е. что говорили карты, было…
‘Ахтительно не гоже!’
Карты предсказывали чуть не трусъ и потопъ въ усадьб… Вокругъ Любовь Андреевны ложились все пики и пики… Около Ильи Ильича, то одн пики, то одн черви… А это настолько поражало гадалку и сбивало съ толку, что она однажды вдругъ принялась утирать слезы на глазахъ.
Муза Анисимовна сказалась больной и сидла безвыходно въ своей комнат… Это было тоже очень худымъ предзнаменованьемъ… Почему она не шла къ барышн ‘съ добрымъ утромъ и вечеромъ’, засвидтельствовать этимъ, что она, барышня, за отсутствіемъ Ильи Ильича, глава въ дом и хозяйка…
Николаша исчезъ на охоту, Шиллеръ исчезъ и запилъ… Пучкинъ бродилъ, какъ шальной, приставалъ ко всмъ съ допросомъ: когда баринъ прідетъ?
Одна Анна Семеновна сидла спокойно за пяльцами въ балконной и будто не подозрвала, что ‘братецъ’ въ Москв, а дочь, въ смятеніи и угнетеніи, днемъ все гадаетъ, а ночью вертится съ боку на бокъ въ постели, вздыхаетъ и даже разговариваетъ сама съ собой.
Такъ тянулись день за днемъ.
Наконецъ, явился верховой. ‘Баринъ выхалъ обратно!’
Не простые радостные клики и бготня, а восторженные вопли и вавилонское столпотвореніе встртили Илью Ильича, когда онъ снова выходилъ изъ экипажа.
Случилось это, однако, только чрезъ дв долгія недли ожиданій и волненій всхъ обитателей.
Счастье всеобщее было не притворно, ибо вс испытали, ‘каково быть безъ барина’. Съ его появленіемъ все будто спутанное и разсянное снова очутилось на мст, а главное — у всякаго теперь сердце было на мст.
Илья Ильичъ однако тотчасъ же испортилъ общую радость и общее ликованіе… Не усплъ онъ пріхать, какъ вс, отъ Любушки до глупаго Пучкина, замтили, что онъ тоскливъ, будто хворъ… Такимъ его еще не видали никогда.
— Что же это? Изъ огня, да въ полымя! говорилось въ усадьб. Узжалъ — страшно было, а теперь оборотилъ — и еще жутче стало.
Любушка была какъ потерянная, когда сидла въ своей комнат, и принимала довольный и беззаботно веселый видъ при дяд… Она будто запуталась въ невидимыхъ стяхъ и барахталась, и еще боле запутывалась… У нея хитрый умъ за разумъ заходилъ. Причиною было то обстоятельство, что дядя былъ съ ней равно спокойно-ласковъ… Но онъ былъ съ нею наедин такъ же ласковъ, какъ бывалъ прежде только при постороннихъ. А то, что бывало прежде, что знавала она и къ чему привыкла — было, да сплыло…
Браздинъ не глядлъ теперь прямо въ глаза своей любимиц, какъ длывалъ по цлымъ часамъ, когда они бывали наедин… Онъ взглядывалъ на нее лишь вскользь. Объясняться онъ ни въ чемъ не сталъ.
Когда Любушка заговорила о томъ, что дядя измнился вообще, и къ ней въ особенности, то Браздинъ отвчалъ тихо и тоскливо:
— Брось… Просилъ уже… Да-ли? Нтъ-ли?.. Что же перетряхивать изъ пустого въ порожнее.
Такъ прошли сутки съ прізда…
Посл вечерней ванны, уже на второй день, Илья Ильичъ, какъ бы противъ воли, вдругъ оживился за ужиномъ и началъ, было, бесдовать съ нахлбниками, но вдругъ снова, осунулся, задумался и забылъ, гд онъ, что онъ, кто онъ?!. Мертвая и тревожная тишина наступила въ столовой. Вс упорно, хотя боязливо и смущенно, глядли на ‘ушедшаго въ себя’ владыку и задавались вопросами:
— Что же это приключилось въ Москв?
— Будетъ-ли конецъ и разршеніе?
Посл ужина Любовь Андреевна, вдругъ собравшись съ духомъ, по пословиц: ‘панъ или пропалъ’, смло двинулась вслдъ за дядей въ его кабинетъ…
Браздинъ, заслыша за собою шаги, обернулся и выговорилъ сухо, при вид племянницы:
— Ты что?..
— Нужно, дядя, глухо отозвалась она.
— Что именно?..
И Браздинъ стоялъ и какъ бы останавливалъ собой племянницу, желавшую войти за нимъ въ кабинетъ.
Но Любовь Андреевна, разъ ршившись и сообразивъ вс послдствія своего упрямаго желанія объясниться съ дядей — смло двинулась, прошла мимо него и вошла первая въ кабинетъ… Браздинъ, опустивъ глаза, тихо и молча, вошелъза ней…
Старый холостякъ былъ взволнованъ и даже смущенъ не угрожающимъ ему объясненіемъ, а боязнью, что ему не справиться съ самимъ собой, и что онъ уступитъ…
Однако, когда Любовь Андреевна затворила за собой дверь и подошла къ дяд съ лаской, какъ бывало прежде тысячи разъ, Браздинъ вдругъ будто ощетинился, какъ зврь, отступилъ на шагъ и произнесъ рзко:
— Пожалуйста безъ… Да, безъ этихъ ничего не доказывающихъ нжностей…
— Но что съ тобой… скажи, Бога ради… Такъ же нельзя! воскликнула Любовь Андреевна съ отчаяніемъ.— Скажи хоть одно слово. Что все это значитъ?!
— Ничего я не скажу. Нечего говорить. Ты сама лучше меня знаешь! вдругъ упавшимъ голосомъ заговорилъ Браздинъ.— Одно скажу… Я отомщу. По-своему… Я отомщу. Да. Раскаяньемъ… Ты всю жизнь будешь поминать меня и раскаиваться въ томъ, что… будетъ… Помни, что все это дло твоихъ рукъ. Ты одна виновница всего… Вотъ что я могу сказать… А теперь ступай. Объясняться я не хочу. Помни, что я сказалъ.
— Но, дядя, что это за страшныя загадки. И за что? Что я сдлала? Я васъ любила и люблю…
— Довольно! вскрикнулъ Браздинъ.— Довольно. Помни, что все предстоящее — дло твоихъ рукъ. Уходи же…
И видя, что племянница не двигается и какъ бы не намрена уходить, Браздинъ быстро пошелъ въ столовую. Любовь Андреевна, оставшись одна, оглянулась злобными глазами и въ полномъ неподдльномъ отчаяніи вышла въ свою гостиную, смежную съ кабинетомъ.

XII.

Такъ прошло еще два-три дня, и, наконецъ, Илья Ильичъ будто утшился или примирился со своими думами, или всти хорошія получилъ, такъ какъ почту привезли изъ города.
Вс тоже сразу повеселли. Въ усадьб вдругъ будто повяло былымъ, до-московскимъ житьемъ-бытьемъ, попросту жизнью спокойной, безъ мыслей, безъ загадокъ.
Наконецъ, однажды, наканун праздника Спаса Преображенія, Илья Ильичъ всталъ, по обыкновенію, рано и отправился прогуляться. Затмъ, вернувшись, онъ взялъ пресловутый ключъ съ гвоздя и отправился въ комнату той женщины, которая дала ему три года полнаго, истиннаго счастья, и теперь была на томъ свт.
Пробывъ около часу въ дорогой ‘Додюшкиной горниц’, Илья Ильичъ вышелъ снова, какъ всегда, заперъ ее и прошелъ въ балконную, гд всегда пребывала Анна Семеновна.
Онъ слъ, молча, около пялецъ и сталъ глядть, какъ вышивала старушка большой тюльпанъ. Работа ея была цлый коверъ, въ три аршина длины и полтора ширины. Всмъ было извстно, что онъ предназначался къ кровати Ильи Ильича, такъ какъ его коверъ, работы той же Анны Семеновны, былъ уже плохъ, потерся и полинялъ. Рисунокъ новаго ковра, по желанію самого Браздина, былъ тотъ же самый.
— А что, сестрица, много-ль времени тому-то? спросилъ онъ вдругъ.
— Кому, братецъ?
— А тому коврику, моему…
— Охъ, не упомню… Сколько годовъ, что мы у васъ братецъ?
— Тринадцатый годъ.
— Охъ, да… Нехорошій… Дай Богъ ему миновать скоре. Ну, а коврикъ тотъ я вышила въ первый же годъ…
Илья Ильичъ не слыхалъ этихъ словъ, потому что вдругъ задумался отъ слова ‘тринадцатый’, и долго просидлъ, не шелохнувшись.
Придя въ себя, онъ молча прошелъ въ свой кабинетъ и заперся на ключъ съ обихъ сторонъ, чего никогда не длывалъ. Дверь въ столовую онъ еще иногда запиралъ, но дверь къ племянниц — никогда.
Любушка даже вздрогнула, когда услыхала визгъ заржавленнаго замка, въ которомъ ключъ съ трудомъ, казалось, повернулся. Затмъ она вздохнула, но глаза ея блеснули ярче. И только гнвъ, нетерпніе, озлобленіе сказались въ ея красивыхъ черныхъ глазахъ, которые глядли на замкнутую сейчасъ дверь.
— Да, на мое мсто… не всякая пойдетъ! прошептала она, и прибавила:— Ну, да ране или поздне, а все-таки будетъ по-моему.
Когда вс собрались къ обду, Илья Ильичъ отперъ дверь и крикнулъ первой стоявшей около двери Муз Анисимовн:
— Садитесь!.. Я не сяду… Мн не время!.. Пусть мн щей дадутъ, да кусокъ мяса! приказалъ онъ лакею.
Случалось не разъ, что Браздинъ не обдалъ вмст со всми, по крайней мр, одинъ разъ въ мсяцъ, или отъ головной и зубной болей, которыми онъ періодически страдалъ, или изъ-за дловыхъ писемъ, которыя писалъ медленно, туго, съ трудомъ, и не любилъ отрываться отъ работы. Только ужина никогда не пропускалъ онъ, и случалось, съ подвязанной щекой, не лъ, молчалъ, но все-таки садился.
Вс сли за столъ и голоса загудли. Такъ любилъ баринъ. Аникй, не служившій никогда за столомъ, появился въ комнат и сталъ, служа барину, переходить изъ столовой въ кабинетъ и обратно.
Когда обдъ кончился, вс разошлись, собираясь притихнуть, такъ какъ наступилъ часъ отдыха Ильи Ильича. Впрочемъ, многіе слдовали его примру и тоже отправлялись къ себ малость вздремнуть и всхрапнуть.
Но вс ошиблись на этотъ разъ. Когда Аникй, давно убравъ посуду, вышелъ изъ кабинета уже въ третій разъ, то на обычный вопросъ Музы Анисимовны:
— Что Илья Ильичъ?
Онъ отвтилъ:
— Ни въ одномъ глазу. Что же?.. Не кушалъ, почитай, такъ какой же отдыхъ.
На тотъ же вопросъ, раздавшійся изъ балконной, Аникй такъ отвтилъ барын съ порога:
— Не кушали, такъ и отдыхать не желаютъ.
Но въ силу привычки, или потому, что многіе тоже отдыхали въ это время, въ усадьб водворилась полная тишина и длилась до сумерекъ.
Еще не успли молодухи-бабы въ буфетной комнат перемыть чисто всю посуду посл обда, какъ буфетчикъ, старикъ Емельянъ, уже снова возился, съ сальной свчой въ рукахъ, около буфета, а два казачка раздвигали столъ и носили вставныя доски, чтобы снова накрывать господскій ужинъ.
Когда въ усадьб освтились вс комнаты, и снова становилось шумно, бродили и галдли отдохнувшіе нахлбники,— Илья Ильичъ, какъ всегда, отправился купаться.
Аникй былъ уже со своимъ фонаремъ въ куцальн и все приготовилъ барину, такъ какъ Браздинъ всегда мнялъ блье посл ванны, а кром того, надвалъ халатъ и туфли, и, посидвъ минутъ пять, снималъ это спальное одяніе и уже надвалъ платье.
Илья Ильичъ явился и сталъ раздваться, но вдругъ удивилъ камердинера.
— А что луна? Какъ?.. тревожно спросилъ онъ.
— Эка хватились… Ея давно нтути, Еще въ Москв вся вышла.
Браздинъ невольно усмхнулся и невольно снова, какъ часто бывало, подумалъ:
‘Не дуракы-ли остроты выдумываютъ нечаянно, а умные ими пользуются съ намреніемъ?’
Оставшись въ бль, Браздинъ вздохнулъ вслухъ на шутливый ладъ:
— Охъ-хо-хо. Хо-хо…
— Что, не охота въ воду лзть? фамильярно спросилъ Аникй, видя, что баринъ въ дух.
— Не охота, Аникй Петровичъ, отвтилъ Браздинъ не то шутя, не то серьезно.
— Такъ не лазьте.
— Нельзя… Назвался груздемъ — ползай въ кузовъ А ты вотъ что, идолъ… Скажи: ты любишь барина? вдругъ прибавилъ онъ.
— Какъ то-ись… любишь-ли? И чего это вы иной разъ ни спросите. Чудно!
И Аникй грубовато, звонко разсмялся нелпому вопросу барина. И этотъ смхъ сказалъ Браздину очень много.
— Я знаю, Аникй, что ты меня любишь… Ну, уходи…
Аникй вышелъ изъ купальни и, по обыкновенію, услся на мостик, спиной къ дверк. И все пошло по обыкновенію… Раздался плескъ въ купальн и фырканье, потомъ плескъ за купальней, потомъ на середин рки.
‘Будь я баринъ, раздумывалъ Аникй,— сталъ бы я эдакое спрашивать: любишь-ли? Мы — холопы крпостные!.. Какіе есть господа на этомъ на свту!.. Ужасти недобрые, а. ихъ все-таки почитаютъ холопы… Такой законъ людской. А ужъ нашего-то?.. Какъ же можно? Сколько я годищъ за нимъ хожу, а худого слова не слыхалъ, не только розогъ,— затрещины не видалъ… А вонъ у барина-капитана, Привольнаго помщика, все Привольное всю недлю подъ розгами на конюшн состоитъ… То эфти эфтихъ порютъ, то опять эфти самые эфтихъ порютъ… А двухъ-трехъ конюховъ опредлить, какъ у насъ, нельзя… Руки поотшибаютъ… Ежеденно-то маши, да маши. Ну, и порядокъ же въ Привольномъ… Благоденствіе… Да… Потому всякій знаетъ: не взяли тебя обнаковенныя, есть, вдь, и въ солод моченыя…’
И долго Аникй, по своей привычк, мечталъ и мыслями раскидывалъ, всегда носясь мечтами исключительно по Покровскому и по всему околотку. Но на этотъ разъ онъ унесся еще дале. Недавнее пребываніе съ бариномъ въ Москв, гд онъ былъ однажды, лтъ съ пятнадцать назадъ, еще глупымъ, теперь произвело на него особо сильное впечатлніе. Ежедневно разсказывалъ онъ теперь дворн:
— Кабаковъ этто!.. Церквей этто!.. И народъ, народъ этто!..

ХIIІ.

Мечтаніе Аникя было прервано внезапно. Какая-то фигура въ темнот тихонько приблизилась къ нему и шепнула, нагибаясь:
— Что такъ долго…
— Чего? громко отозвался Аникй.
— Нешто еще не одваются? громче выговорилъ буфетчикъ Емельянъ.— Что-жъ такъ долго?
— Чего долго?
— Какъ же… очинно долго… Меня барышня послала… Поди, часъ, больше, купаются.
Аникй всталъ, сообразилъ, посоплъ и выговорилъ:
— Да, пожалуй, что и долго. Да теб-то что же?.. Васьк повару не по нутру… Поди все подгорло?..
— А ты вотъ что, Аникй Петровичъ… Не хорошо это… Говорю, часъ, больше… Никогда этого не бывало.
— Что-жъ я-то тутъ? Нешто онъ меня слушается.
— Да я не то… А не хорошо…
Оба лакея смолкли и сли ждать.
Прошло съ четверть часа. Съ крутого берега, среди кустовъ сада, бгомъ спускался кто-то и окликнулъ:
— Емельянычъ!
— Здсь.
— Что, Илья Ильичъ одваются?
Это былъ Пучкинъ.
— И не приплывали еще, выговорилъ Аникй.
— Что же это… Какъ долго.
— Да.
Пучкинъ постоялъ и тихо сталъ подниматься на гору.
— Барышня обезпокоена, что такъ долго! крикнулъ онъ съ полу-горы.
Лакеи не отвтили. Прошло еще съ четверть часа. Емельянъ все охалъ и жался, какъ съ холоду, и наконецъ, вымолвилъ:
Охъ, не хорошо… Ей-Богу же, не хорошо…
— Что-жъ, утонулъ, что-ли? вдругъ грубо крикнулъ Аникй.— Что ты врешь-то… Вотъ народецъ… Креста на васъ нту.
Но въ грубомъ крик гиганта прорвался сразу трепетъ. На берегу, по скату, послышались шаги нсколькихъ человкъ и голоса. Замигали въ кустахъ огоньки.
У мостика появилась, наконецъ, цлая гурьба народу, и голосъ, который камердинеръ не узналъ, произнесъ:
— Что же это, Аникй? что же это?.. спрашивала Любушка, но голосъ ея настолько измнился отъ внутренняго волненія, что ужасомъ дйствовалъ на всхъ.
И вс явившіеся на берегъ, сопровождая барышню, въ томъ числ калмычка, Шиллеръ и Пучкинъ, столпились предъ мостикомъ.
Чрезъ часъ или полтора, т. е. уже часовъ въ одинадцать, все населеніе усадьбы было на берегу рки у купальни… Въ дом, гд былъ накрытъ ужинъ, въ буфетной, гд пыхтлъ самоваръ, и въ кухн, гд шипли кастрюли на плит — не было ни души человческой. Вс, отъ старушки Анны Семеновны до послдняго поваренка — были на берегу…
Барышня, окруженная приживальщицами, сидла на земл и тихо рыдала… Старушка-мать стояла надъ ней, какъ пришибленная… Мужчины толкались на мст и галдли. Повсюду слышались одни и т же слова:
— Что подлаешь? Ночь!..
— Ночнымъ дломъ — ничего нельзя!..
— Да какъ же это такъ?! Господи!
Около полуночи барышню повели подъ руки въ гору домой…
Безсмыслица, безурядица, что-то уродливо-глупое, но и страшное было везд, во всемъ, во всхъ… На берегу уже толпилось сотни дв крестьянъ и бабъ изъ села, а вся дворня была уже дома, но никто не начиналъ своего дла и былъ не на своемъ мст. Реберзонъ, по совту Пучкина, была въ кабинет барина и оглядывала вс углы, зачмъ — сама не знала.
Пучкинъ сказалъ:
— Можетъ онъ тайкомъ вернулся какъ…
Главный поваръ въ своемъ колпак и какая-то молодая баба съ мочалкой въ рук стояли и разговаривали шепотомъ среди балконной гостиной съ Музой Анисимовной, а въ столовой, ярко освщенной и пустой, лзъ со стула на накрытый столъ дворной песъ, никогда здсь не бывавшій, и тащилъ блый хлбъ изъ серебряной корзины…
Вскор горницы стали наполняться крестьянами и бабами… Одни явились со двора въ настежь растворенныя двери, другіе вошли съ террасы… Одни дико вглядывались во всхъ дворовыхъ людей, и на ихъ лицахъ былъ робкій вопросъ, ожиданіе… Другіе озирались на мебель или драли головы на зеркала, картины и даже потолокъ.
Вдругъ началась бготня, сумятица… Нкоторые даже радостно спрашивали бгущихъ, будто сверкнулъ лучъ свта среди тьмы безнадежности…
— Барышню ломаетъ! Крикомъ кричитъ! оказалъ кто-то, и стали вс повторять.
Въ дом раздавалось съ половины Любовь Андреевны ея истерическое рыданіе.
Анна Семеновна, сраженная, молча и тихо лежавшая у себя на кровати, чрезъ силу поднялась и побрела къ дочери…
Любовь Андреевна увидла мать, бросилась къ ней на шею и всхлипнула:
— Маменька… Нищіе мы опять…
Въ передней, кухн и надворныхъ строеньяхъ уже шептали:
— Охъ, чьи-то мы теперь будемъ…

XIV.

Съ ранней зари вдоль обоихъ береговъ Оки зачернлся, закопошился и зашумлъ народъ Все село и сосднія деревни опустли и вс рабы барина Ильи Ильича побросали дома, чтобы прійти ‘хоть тло разыскать для честнаго погребенія’.
Сомннія въ несчастіи быть не могло уже, но и въ успшномъ розыск тоже было сомнніе. ‘На дуг’ или на заворот Оки, гд въ нее впадала небольшая, но быстрая рчка, въ крутыхъ берегахъ стояли всегда барки со всякой всячиной. И когда кто въ этомъ мст тонулъ, то почти всегда пропадалъ безслдно.
— Засосало! объяснялъ народъ.
Сыпучій мелкій песокъ постоянно измнялъ дно и плесъ рки, ибо на него вліяло быстрое теченіе и присутствіе барокъ. Случалось часто, что мсто, гд было по колни воды, чрезъ одну ночь становилось глубиной, и наоборотъ. Утопленниковъ часто подтягивало подъ барки, и когда иная сдвинется съ мста, то на поверхности иногда появлялись неузнаваемые страшные трупы, Богъ всть когда утонувшихъ людей.
И теперь это слово ‘засосетъ’ часто раздавалось на обоихъ берегахъ.
Съ зари до полудня вс поиски тысячи людей, старательно хлопотавшихъ по берегамъ и на средин рки, не привели ни къ чему.
— Засосало!
Вс барки были, конечно, сдвинуты и переведены. На т мста, гд он стояли, нырялъ народъ, и самые ловкіе парни-пловцы копались въ песк. Помимо сотни багровъ, все было пущено въ ходъ, даже вилы и ломы, съ которыми ныряли искусники ковырять сыпучій песокъ рчного дна.
Ввечеру, весь этотъ работавшій и уже усталый народъ, угрюмо и печально сталъ расходиться по домамъ при полномъ молчаніи.
‘Если не нашли теперь, то и не найдемъ’, думалось всмъ.— ‘Засосало на вки вчные’.
Между тмъ въ усадьб этотъ день прошелъ странно… Обда и ужина не накрывали… Приживальщики молча и тихо, будто тайкомъ или будто стыдясь, заглядывали на кухню и просили поваровъ:
— Нтъ-ли чего?..
Вс будто чувствовали, что хлбъ насущный, который имъ теперь нуженъ, если не ихъ, то и ничей. Кому онъ принадлежитъ, того нтъ… Въ такихъ случаяхъ русскій человкъ или грабитъ, или ни къ чему не прикасается, свято чтя право покойника. Лица всхъ обитателей дома были будто не т, и вс были неузнаваемы. Легче всхъ было, конечно, дворовымъ. У нихъ найдется новый владыка по закону, и будетъ, попрежнему, кровъ и хлбъ. Но приживальщики и приживалки ходили или бродили, какъ потерянные. Они всего лишились вмст съ бариномъ Браздинымъ. На нихъ надвигалась гроза — необходимость работать.
— Хорошо, если барышня наслдница Покровскаго? сказалъ кто-то.— А если дальній какой сродственникъ покойнаго, невдомый никому, изъ столицы.
И весь день, пока крестьяне усердно и любовно искали тло барина для погребенія, дворня сидла въ людскихъ и переднихъ праздно и, вспоминая, перечисляла разныхъ дальнихъ родственниковъ барина, могущихъ оказаться наслдниками.
Былъ одинъ въ Питер и военный генералъ по служб. Были двое въ Москв, совсмъ бдные: одинъ чиновникъ въ Сенат, другой землемръ. Былъ одинъ въ Пенз, помщикъ, и лютый… Былъ одинъ въ Польш, хромой на костыляхъ и горькій пьяница. Были и родственницы. Одна, старушка, чуть не столтняя, жившая при игумень въ монастыр Тамбовскомъ. Другая, молодая, красавица, вдова хорунжаго въ Новочеркаск… Было еще съ пятокъ другихъ, невдомо какихъ и гд живущихъ. Обо всхъ этихъ родственникахъ покойнаго барина люди слыхали отъ него или знали съ его словъ, прислушиваясь въ его рчамъ за столомъ.
Но ни одного изъ этихъ всхъ лицъ, могущихъ предъявить права на наслдство, никто въ усадьб никогда не видалъ, такъ какъ Браздинъ съ ними не водился.
Наконецъ, были еще… Анна Семеновна, барышня Любовь Андреевна, ея сестра Ожогина и братья, господа Козловы.
Кто же изъ всхъ явится законнйшимъ наслдникомъ?
Давно-ли вс въ Покровскомъ были убждены, что завщаніе барина совершено, и что главной наслдницей является ‘барышня’. Другое какое имніе пойдетъ, пожалуй, въ другія руки по закону, а такихъ имній и вотчинъ у Браздина было много, — но Покровское, его любимое, ужъ, конечно, перейдетъ къ барышн, его любимиц. А между тмъ, теперь этотъ слухъ, это убжденіе вдругъ приняли почему-то иной оттнокъ, стали сомнительными.
Поздка барина въ Москву, его отношенія съ племянницей по возвращеніи — заставили всхъ иначе взирать на Любовь Андреевну. Да, наконецъ, самая смерть Ильи Ильича. Какая она? Нечаянная? Умышленная?
— Да, братцы. Страшно это самое дло понять! сказалъ Аникй въ ту же ночь и всхъ удивилъ и будто надоумилъ въ усадьб.
Разумется, всмъ въ Покровскомъ стало чудиться что-то загадочное въ происшествіи, никто не могъ примириться съ мыслью о простомъ несчастій.
Дворня и крестьяне, конечно, жалли добраго барина, но это чувство заглушалось другимъ — страхомъ и заботой о своей судьб.
— Чьи мы будемъ? не сходило съ языка ихъ.
Боле всхъ другихъ былъ пораженъ событіемъ человкъ, который при жизни Браздина, казалось, относился къ нему совершенно равнодушно. Это былъ его побочный сынъ.
Николаша пробродилъ двое сутокъ по обоимъ берегамъ рки, почти не вши и не спавши, за нимъ по слдамъ бродила и его старуха Улита. Они будто надялись найти тло утонувшаго, хотя тысяч человкамъ не удалось это. Затмъ молодой человкъ исчезъ изъ усадьбы, и никто не зналъ, куда онъ двался. Однако, онъ былъ не на охот, такъ какъ ружья, вс охотничьи доспхи и даже его другъ — легавая собака — оставались въ дом. Вернувшись дня черезъ три, Николаша удивилъ всхъ своимъ похудлымъ, грустнымъ и блднымъ лицомъ.
Дв старухи, Анна Семеновна и Марья Матвевна Басарова, плакали больше другихъ, не столько отъ горя, сколько отъ старости. Калмычка Реберзонъ была, благодаря гаданью, будто довольна событіемъ, стала бодре и больше бгала по дому изъ комнаты въ комнату. Что было у нея на ум, и на что она надялась — было неизвстно. Карты пророчили ей одно хорошее.
Яншина была сильно задумчива… Приходилось искать себ пристанища, найти другіе даровые хлба. А ей, барын воспитанной, оно было мудрене, чмъ кому другому.
Пучкинъ, по глупости, отнесся къ смерти помщика нелпо. Онъ все толковалъ и уврялъ всхъ, что Браздинъ просто пропалъ на время, ради шутки, и нтъ-нтъ… да и явится.
— Знаемое дло, что ты дуракъ, былъ завсегда и останешься дубиной! сказала ему Яншина.— Но все же и дурачеству, кажись бы, предлъ долженъ быть.
Шиллеръ былъ сильно опечаленъ, искренно и глубоко сожаллъ Браздина, но это было не замтно, такъ какъ нмецъ не охалъ, не суетился и даже не разговаривалъ о происшествіи.
Другіе нахлбники, на положеніи дворни и недопускавшіеся къ столу,— а ихъ было много — отнеслись довольно равнодушно. Найти другого помщика для подобнаго приживательства было не очень мудрено.
Помимо Николаши, наиболе огорченнаго, былъ тоже равно печаленъ камердинеръ Браздина. Аникй почти первый подумалъ, но первый заговорилъ вслухъ о томъ, какъ произошло событіе — нечаянно или…
— Помилуй Богъ — грховно?!
— Самъ или не самъ? заговорили затмъ вс дворовые, вспоминая и размышляя.
— Утонулъ или утопился? задавали вопросъ и вс нахлбники.
А вопросъ этотъ былъ практически важенъ для нихъ. Если Браздинъ утонулъ, то ‘барышня’ еще, быть можетъ, станетъ наслдницей Покровскаго. Если Браздинъ утопился, то кто въ этомъ виноватъ?.. И ужъ, конечно, не виновница будетъ имъ награждена за измну.
— И всему этотъ паршивый офицеръ Ахматовъ причиной, сказалъ кто-то.
Но Муза Анисимовна объяснила врне:
— Все этотъ лшій Лукьяшка Штокъ настряпалъ. Зачмъ онъ возилъ барина въ Москву глаза раскрывать. Жили бы и теперь счастливо. А померъ бы Илья Ильичъ своей смертью, барышня была бы Покровской помщицей, и мы вс при хлб.
Между тмъ сама ‘барышня’ и старушка Анна Семеновна были точно въ такомъ же положеніи, что и дворня съ нахлбниками. Об он, тоже перечисляя родственниковъ Браздина, вспоминали, что есть иные изъ нихъ, имющіе, пожалуй, боле правъ по закону, чмъ они, Козловы.
— А если есть завщаніе? сказала мать.— Вдь, ты же мн не разъ открывалась, что братецъ теб общевался отдать почитай все свое состояніе.
Но Любовь Андреевна на это замчаніе только махнула рукой и начала рыдать.
Она горько оплакивала свою поздку въ Москву, знакомство съ Ахматовымъ, многіе свои промахи и недостаточную ловкость и настойчивость по отношенію къ дяд. А почему? Она не ждала, что онъ такъ скоро и такъ вдругъ умретъ. Она не знала, что онъ способенъ на страшное дло. А въ это ‘страшное дло’ Любовь Андреевна врила теперь вполн. Она была боле всхъ убждена, что дядя покончилъ съ собой отъ ревности и отчаянія. А месть его заключается въ томъ, что она, всегда знавшая съ его словъ, что будетъ наслдницей большей половины всего его крупнаго состоянія, теперь не получитъ ничего и почти пойдетъ по-міру.
И вс приживающіе ждали властей изъ города, чтобы убираться по добру, по здорову на вс четыре стороны.
Такъ прошло около недли полной безурядицы въ усадьб. Снова раза два принимались крестьяне лазить и шарить въ рк, но баринъ, дйствительно, по пословиц исчезъ, ‘какъ въ воду канулъ’.
Наконецъ, губернскія власти отрядили ‘отдленіе’ изъ города, т. е. коммиссію изъ четырехъ членовъ, съ ‘засдателемъ’ во глав и съ полдюжиной приказныхъ, для описи движимаго имущества и приведенія въ извстность всего большого состоянія.
‘Отдленіе’ явилось въ Покровское и хотло начать свои дйствія тмъ, чтобъ разогнать и удалить всхъ приживальщиковъ, а тмъ паче заинтересованныхъ въ наслдств, т. е. Козловыхъ, мать и дочь.
Но одновременно съ чиновниками пріхалъ человкъ, къ которому вс бросились навстрчу, какъ къ спасителю и ршателю судебъ. Одно его появленіе въ усадьб уже произвело будто магическое дйствіе. Все пришло въ порядокъ, вс, невдомо почему, ободрились, а чиновники, уже начавшіе было ‘съ дуба рвать’, стали обходительне.
И все дло приняло вдругъ неожиданный оборотъ, все пошло, какъ по маслу.
Лукьянъ Иванычъ объяснилъ, что, несмотря на неожиданную и страшную кончину помщика, его формальное завщаніе существуетъ и находится въ Московскомъ Опекунскомъ Совт, а душеприказчикомъ назначенъ онъ, Штокъ. При этомъ Лукьянъ Иванычъ, считая соблюденіе тайны излишнимъ, такъ какъ вскор же все не замедлитъ стать оффиціально извстнымъ, заявилъ, въ чемъ заключается воля покойника.
Когда Штокъ угрюмо и печально заявилъ, какъ распорядился своимъ состояніемъ его несчастный другъ, Илья Ильичъ, все въ Покровскомъ просіяло и почти заликовало.
Не имя прямыхъ законныхъ наслдниковъ, а только дальнихъ родственниковъ, Браздинъ, по словамъ Штока, воспользовался своимъ правомъ выбрать одно лицо изъ всей этой родни, а именно то, которое было ему душевно ближе всхъ. Наслдницей всего состоянія была Любовь Андреевна Козлова.
— Но… прибавилъ строго Штокъ,— завтра посл заупокойной обдни я прошу всхъ собраться здсь въ зал. Всхъ… И госпожъ Козловыхъ, и всхъ приживающихъ въ дом постороннихъ лицъ, и главныхъ, самыхъ старшихъ дворовыхъ людей. Весь причтъ храма съ батюшкой долженъ тоже присутствовать. Я долженъ при всхъ исполнить точно волю покойнаго друга, передать Любовь Андреевн письмо Ильи Ильича. Письмо же это, пространное и подробное, есть его воля и приказаніе наслдниц, какъ поступить по отношенію ко всмъ вамъ… Знайте! Никого изъ васъ не забылъ Илья Ильичъ. И если Любовь Андреевна, какъ я смю думать, свято исполнитъ волю своего благодтеля дяди, то вс вы будете счастливы и будете вкъ поминать добрйшаго и несчастнйшаго раба Божьяго Илью.

XV.

Дйствительно, утонувшій или утопившійся съ горя Браздинъ оставилъ все свое состояніе своей коварной племянниц, и, благодаря этому, Тартюфочка могла опровергнуть или оправдать окончательно свое прозвище, данное ей Лукьяномъ Иванычемъ Штокомъ.
Въ письм — цлой тетради, собственноручно написанной покойнымъ, и которую передалъ Штокъ ‘барышн’ въ присутствіи всхъ обывателей Покровскаго — было подробное исчисленіе всего того, что Любовь Андреевна должна сдлать, кому что передать или уплатить.
Но письмо это, разумется, не имло никакой силы по закону, и Козлова имла право хоть бросить его въ огонь.
Послдняя воля Ильи Ильича была слдующая: онъ прежде всего просилъ похоронить себя не на кладбищ, а близъ стны домовой церкви, чтобы ‘лежать промежъ живыхъ людей, а не промежъ мертвецовъ’. На похоронахъ просилъ раздать всмъ — сколько бы народу ни нашло — по рублю на человка.
Но это первое желаніе покойнаго было неисполнимо и доказывало только, что Илья Ильичъ былъ, конечно, далекъ отъ мысли погибнуть такъ страшно и даже остаться безъ погребенія.
Затмъ, первое лицо, упомянутое въ этомъ своего рода завщаніи, былъ его побочный сынъ, Николай Слсаревъ. Любовь Андреевна должна была уплатить молодому человку пятьдесятъ тысячъ рублей ассигнаціями, а его мамк Улит уплачивать въ годъ пожизненно по триста таковыхъ же рублей пенсіи.
Посл Николаши перечислялись вс нахлбники и нахлбницы. И никого не забылъ покойникъ. Сосдка, Марья Матвевна Басарова, получала триста десятинъ земли, смежныхъ съ ея крошечнымъ имньемъ въ шестьдесятъ три десятины. Покровское теряло, такимъ образомъ, одну десятую долю своихъ владній, къ тому же часть великолпныхъ заливныхъ луговъ по берегу Оки.
Муза Анисимовна Яншина получала капиталъ въ двадцать пять тысячъ ассигнаціями и, кром того, вс французскія: книги изъ библіотеки Покровскаго ‘на память объ уважающемъ ее друг за прямоту ума и сердца’.
Калмычк Реберзонъ завщалось пять тысячъ, такъ какъ предполагалось, что она, въ качеств любимицы самой барышни, останется при ней и будетъ благоденствовать.
Пучкину и Шиллеру оставлялось по десяти тысячъ. И, наконецъ, всмъ нахлбникамъ, которые жили въ дом на правахъ полу-дворни,— безъ права сидть при господахъ,— оставлялось по тысяч рублей ассигнаціями каждому, что составляло все-таки сумму въ двадцать слишкомъ тысячъ.
Многіе изъ дворовыхъ, и во глав ихъ камердинеръ Аникй, должны были быть отпущенными на волю съ вознагражденіемъ отъ трехъ до пятисотъ рублей каждый. Только Аникй получалъ три тысячи и весь гардеробъ барина, отъ ‘дворянской пары’, т. е. отъ мундира, въ который Браздинъ наряжался лишь на выборахъ, и все платье и блье ‘до послдняго носка’.
Такимъ образомъ вс уплаты, которыя должна была сдлать Любовь Андреевна, и не позже какъ въ полугодовой срокъ со дня кончины, доходили почти до крупной суммы въ 150 тысячъ рублей ассигнаціями.
Но при такомъ состояніи, какое она получила, это было ничтожной потерей. Обиднымъ могло быть только одно — урзка владній Покровскаго въ пользу сосдки-помщицы. А затмъ. же мене обиднымъ было послднее распоряженіе Браздина: весь кабинетъ его, отъ цнныхъ картинъ и одного Веласкеза до мебели заграничной работы, а равно вс фамильныя и золотыя вещи, отъ дорогого жемчужнаго ожерелья его матери до ножной скамеечки его бабушки — все приходилось отдать Лукьяну Иванычу, по описи, находящейся у него въ рукахъ.
И въ этой послдней вол покойнаго было для наслдницы что-то обидное ради людей и злоязычія ихъ.
‘Бери, молъ, деньги, все достояніе, а вещички, что принадлежали моей прабабк и матери, или которыя я лично любилъ, теб не нужны. Он Лукьяну дороже, чмъ теб.’
Входя въ разныя подробности, завщатель просилъ, если возможно, не разорять тотчасъ же горницы, что была всегда подъ ключемъ, ради памяти той, что много любила его. Но это, впрочемъ, оставалось на соображеніе наслдницы, какъ она посудитъ.
И въ этомъ пространномъ письм, гд не былъ забытъ 19-ти-лтній поваренокъ Макарка, отпускавшійся на волю за искусство, въ надежд, что онъ станетъ удивительнымъ столичнымъ поваромъ, были забыты или же обойдены полнымъ молчаніемъ дв женщины. Одну, правда, не любилъ покойникъ за ея ‘вздорный нравъ’, но другую онъ когда-то любилъ… Были забыты: замужняя племянница Ожогина, женщина безъ всякихъ средствъ, и къ тому же съ дтьми, и Агаья Шевякова, которую онъ когда-то искренно любилъ.
Письмо это, цлое посланіе, было, по требованію Лукьяна Иваныча, прочтено вслухъ мстнымъ священникомъ и уже затмъ передано имъ въ руки сіяющей, даже за нсколько часовъ на десять лтъ помолодвшей и похорошвшей Любовь Андреевн.
И въ это мгновеніе вс взоры слушателей обратились къ ‘барышн’, и лица всхъ, отъ Музы Анисимовны до поваренка Макарки, выражали одно… Они говорили:
‘Какъ же ты поступишь? Вдь, въ теб вся сила. Вдь, это — только тетрадка. Взяла да и сожгла! Охъ, давай-то Богъ!.. Умягчи Господь твое сердце!.. Страхи меня берутъ!’
И дйствительно, всхъ, безъ исключенія, упомянутыхъ въ этомъ неофиціальномъ завщаніи, брало невольное сомнніе, бралъ страхъ за свою участь.
— И вдругъ потрафится, что Илья-то Ильичъ только по губамъ помазалъ насъ! сказалъ кто-то.
Только одинъ Лукьянъ Иванычъ не просто серьезно, а почти грозно заявилъ нелюбимой имъ двиц Козловой, что за весь кабинетъ покойнаго друга, ему завщанный, онъ постоитъ твердо… отъ Веласкеза и жемчуга до послдней бездлушки.
— Тамъ какъ знаете, какъ вамъ Богъ на душу положитъ, сказалъ Штокъ,— во всемъ, что касается другихъ лицъ. Мое дло, какъ душеприказчика, наблюсти, посовтовать, попросить, но указать я не могу. Что же касается до завщаннаго мн лично, то, въ случа чего, я и ощетинюсь, и кусаться учну, т. е. отомщу. Впрочемъ, не хочу обижать васъ сомнніями и преждевременной напраслиной.
А между тмъ, эти слова Штока произвели и на Любовь Андреевну, и на всхъ присутствующихъ очень худое впечатлніе.
‘Стало-быть, и впрямь можно не исполнить того, что тутъ приказано! ‘ невольно подумалось двушк.
И ей показалось вдругъ, что чмъ боле люди будутъ сомнваться въ исполненіи ею этого неофиціальнаго завщанія, тмъ мене найдетъ она въ себ силы и желанія его исполнить.
‘А ну, какъ и взаправду она упрется, плюнетъ на приказаніе благодтеля-дядющки’, уже тревожно подумали вс, и еще боле горящими глазами стали глядть на ‘барышню’.
Одна калмычка сіяла своимъ толстоскулымъ лицомъ съ картофелиной вмсто носа.
‘Меня-то не обидитъ!’ думалось ей.— ‘Я теперь первое лицо здсь въ Покровскомъ. Повыше самой барыни Анны Семеновны’.
Это было и не мудрено теперь… Всегда тихая и скромная старушка, теперь не упомянутая въ завщаніи, попала съ хлбовъ дальняго родственника какъ бы на хлба и приживаніе къ родной дочери.
Размышляя о томъ, что ‘братецъ’ забылъ объ ней и обошелъ ее, старушка горевала лишь объ одномъ: у нея не было и не будетъ и впредь ни единой копейки ‘своей’, чтобы отдавать ее тайному любимцу-сыну, негодному, какъ говорятъ вс, да къ ней-то самому ласковому.
‘Нечестный? Да. А сердце золотое!’ судила старушка.

XVI.

Прошло боле мсяца со дня страшной кончины богача-помщика, и въ Покровскомъ не произошло никакихъ перемнъ, если не считать главной, той, что въ Тульской губерніи числилась, извстная даже въ столицахъ, богатйшая невста, Любовь Андреевна Козлова, владтельница семи или восьми большихъ вотчинъ въ разныхъ губерніяхъ.
Въ Покровскомъ жили все т же лица и на томъ же положеніи. Только главное мсто за столомъ занимала теперь ‘барышня’, относившаяся ко всмъ строго — и къ приживальщикамъ, и къ людямъ.
А между тмъ, вс эти приживающіе на чужихъ хлбахъ, изъ милости, были недовольны, иные покорялись, другіе негодовали, но не явно и вслухъ, а тайно, мысленно или шопотомъ, глазъ-на-глазъ между собою. Вс они, простые нахлбники, считали себя по праву людьми сравнительно богатыми, которымъ теперь не приходилось есть чужой хлбъ и жить подачками.
Дло въ томъ, что Любовь Андреевна, уже введенная во владніе и уже быстро прошедшая чрезъ вс формальности, предписываемыя закономъ, все еще ‘собиралась’ исполнить указанное ей дядей въ частномъ завщаніи, т. е. въ простомъ письм.
Только одно было ею исполнено и будто отчасти поневол. Весь кабинетъ Ильи Ильича былъ пустъ. Оставались одн стны. И меблировка, и сундучокъ, кованный серебромъ, съ драгоцнными вещами, и разная другая мелочь — все было въ Москв, у Лукьяна Иваныча. Штокъ заставилъ ‘барышню’ Покровскую все себ отдать, дйствуя просто, прямо, мирно, чрезвычайно ршительно. Въ тотъ день, когда Любовь Андреевна была введена во владніе усадьбой, Штокъ явился въ Покровское и ‘не говоря худого слова’ приказалъ столярамъ спшно длать ящики. И начавъ по имющейся у него описи требовать завщанное ему, онъ затмъ самъ принялся все укладывать.
Чрезъ три дня вереница подводъ увезла въ Москву все, на что онъ имлъ право.
Во все остальное Лукьянъ Иванычъ не вступился. Несмотря на просьбы о заступничеств лицъ, долженствовавшихъ что-либо получить по завщанію, Штокъ пальцемъ не двинулъ и говорилъ, ухмыляясь лукаво:
— Обождите. Любовь Андреевна все благороднйшимъ образомъ исполнитъ. Она двица прямодушная и сердечная.
— Однако, Лукьянъ Иванычъ, замтила Яншина,— сами-то вы не ждете. Свое все заполучили.
— Мое все — мелочь. Можетъ затеряться… отвчалъ Штокъ.— А капиталъ не то… У васъ-ли въ рукахъ деньги, или въ рукахъ Любови Андреевны — все одно. Ни одинъ рубль не затеряется.
И Лукьянъ Иванычъ ухалъ, не пожелавъ помочь никому, въ качеств душеприказчика.
Въ это же время явились въ Покровское неожиданные гости, братья Любови Андреевны. И сенатскій чиновникъ, и домотавшійся до провизорскаго мста въ аптек бывшій гвардеецъ — оба явились одинъ за другимъ.
Старшаго брата, Павла Андреевича, Любовь Андреевна приняла ласково, но дала тотчасъ понять, чтобы онъ отъ нея не ожидалъ подарка въ смысл извстной доли наслдства или хоть небольшого капитала.
— Я хочу исполнить волю дяди буквально, сказала она.— Кому онъ ничего не пожелалъ оставить, тому и я не должна ничего уступать.
Козловъ прожилъ сутки въ Покровскомъ и ухалъ задумчивый. У него была большая семья и почти никакихъ средствъ, кром жалованья. Теперь же онъ истратился, пріхавъ для свиданія съ богачкой-сестрой изъ Польши. А возвращаться приходилось ни съ чмъ, ибо даже на дорогу ничего не предложила она.
Вслдъ за этимъ братомъ явился и младшій, Петръ Андреевичъ. Съ трудомъ узнали его покровцы, знавшіе когда-то хорошо. Любимецъ Анны Семеновны, ‘Петруша’, глядлъ старикомъ и какимъ-то несчастнымъ оборванцемъ.
Разумется, старушка стала просить дочь оставить Петрушу въ Покровскомъ на жительство, но Любовь Андреевна отказала наотрзъ.
— Помилуй, маменька, воскликнула она.— Да я его боюсь. Онъ грабителемъ, шатуномъ смотритъ… Онъ, того гляди, заржетъ, чтобы ограбить.
И Петруша былъ тотчасъ сбытъ съ рукъ. Любовь Андреевна дала ему сто рублей и общала высылать въ Ригу по двадцати пяти рублей въ мсяцъ, но съ условіемъ никогда не являться боле въ Покровское.
Избавившись отъ обоихъ братьевъ, Любовь Андреевна стала собираться въ Москву по причин, которую держала въ тайн.
Но за два дня до назначеннаго отъзда, барышню задержалъ новый нежданный пріздъ Штока, а вслдъ затмъ иное, уже невроятное обстоятельство, скоре цлое событіе.
Лукьянъ Иванычъ явился настаивать на скорйшемъ исполненіи воли покойнаго по отношенію къ его бывшему камердинеру Аникю.
Любовь Андреевна хотла отложить дло, но Штокъ упрямо стоялъ на немедленномъ ршеніи. Пришлось поневол согласиться, и любимецъ покойнаго былъ, наконецъ, отпущенъ на волю, благодаря тому, что самъ Штокъ схлопоталъ все дло въ Тул и самъ привезъ молодой помщиц Козловой бумагу — отпускную — для подписи. Затмъ, передавъ Аникю гербовый листъ, онъ настоялъ и на томъ, чтобы вольному былъ выданъ капиталъ и весь гардеробъ барина, даже потертый бличій халатъ его, которому было лтъ семнадцать, и который покойникъ любилъ особенно.
Аникй получилъ все и, уложивъ въ четыре сундука, собрался вызжать въ Москву вслдъ за ухавшимъ Штокомъ. Онъ не пожелалъ остаться въ услуженіи барышни, хотя бы и за жалованье. Онъ отправлялся въ столицу съ намреніемъ на свои три тысячи открыть мелочную торговлю.
И многіе дворовые искренно и слезно позавидовали Аникю Петровичу, что его взялъ Штокъ подъ свое покровительство. Ихъ ‘воля’ была еще въ темномъ будущемъ…
Когда же Аникй распрощался со всми, шутя отмахиваясь отъ тхъ, кто пророчилъ ему скоро выйти въ купцы, и затмъ съхалъ со двора, то въ усадьб часа черезъ два вдругъ сдлался страшный переполохъ…
Причина была простая, но будто громовый ударъ.
По отъзд бывшаго холопа, а нын ‘вольнаго человка’, къ Любови Андреевн, гулявшей въ саду, приблизился молодой малый и бухнулся въ ноги. Это былъ молодой поваренокъ Макарка, умный, шустрый и искусникъ въ своемъ дл, давно заткнувшій за поясъ главнаго повара, Ивана Ермолаевича.
Макарка, стоя на колняхъ, напомнилъ барышн о томъ, что ‘указалъ’ ей баринъ, т. е. объ отпускной, общанной ему покойнымъ. Но видно не въ добрый часъ приступилъ онъ къ помщиц. Или слово ‘указалъ’ не понравилось Возловой, или же поступокъ Макарки она сочла дерзостью, не приличествующей крпостному рабу, и дурнымъ примромъ для другихъ.
— Все это пустяки, сердито отозвалась барышня.— Мн нуженъ хорошій поваръ, а Иванъ старъ.
— А какъ же завщаньице-то? прямо спросилъ Макарка отъ глубокаго потрясенія.
Его охватилъ вдругъ ужасъ при мысли, посл всхъ страстныхъ мечтаній о вол, снова остаться, пожалуй, надолго крпостнымъ холопомъ.
— Ахъ, вотъ что? Такъ вы вотъ какъ?.. Зазнались, негодные! воскликнула Любовь Андреевна.— Такъ я вамъ покажу себя… Знай же, что за эту твою продерзость, ты во вки вковъ вольной не получишь. Никогда! Вотъ теб крестъ!
И молодая помщица сердито перекрестилась, и пошла быстро въ домъ, но вдругъ…
Вдругъ случилось что-то непонятное…
Оглушенная, съ туманомъ предъ глазами, съ отчаяннымъ крикомъ, Любовь Андреевна съ маху распласталась на дорожк сада и, ткнувшись лицомъ въ утрамбованную землю, до крови расшибла себ носъ.
Не сразу сообразила она, что получила сильнйшій ударъ кулакомъ въ спину, который свалилъ ее, съ тупой болью отозвавшись во всемъ тл. Разумется, это было дломъ разъяреннаго Макарки.
На крикъ барышни-помщицы прибжала одна лишь Лукерья Егоровна, уже шедшая по саду къ ней навстрчу… Когда калмычка начала было тоже кричать и звать на помощь, барышня приказала ей замолчать.
Утирая платкомъ кровь, обильно шедшую изъ носа, Любовь Андреевна стояла, какъ потерянная, конечно, не отъ боли, а отъ неожиданности и стыда.
‘Что длать?! Что теперь съ мальчишкой сдлать?’
Вотъ какая мысль будто молотомъ стучала въ ея голов, отуманенной и паденіемъ, и уязвленнымъ самолюбіемъ.
Наконецъ, она уняла кровь и вернулась въ домъ, приказавъ любимиц молчать пока обо всемъ происшедшемъ, если только промолчитъ самъ Макарка.
Поглядвшись въ зеркало, Любовь Андреевна пришла въ ужасъ. Разбитый носъ вспухъ и начиналъ уже алть… Она вспомнила такой же случай съ сестрой въ молодости. У тогдашней 17-ти-лтней Врочки, нын Ожогиной, разбитый носъ боллъ мсяцъ и прошелъ чрезъ вс цвта радуги, одна ярче и диковинне другой.
А Любовь Андреевна собиралась, было, чрезъ два дня уже выхать въ Москву. Теперь и думать нечего.
‘Однако, что же сдлать? Въ солдаты! Или въ Сибирь на поселеніе? Или наказать у себя во двору, но… до смерти…’
Послднее происходило повсюду и зачастую, несмотря на недавній новый законъ покойной императрицы о человколюбіи и умренности помщиковъ по отношенію къ рабамъ.
Но въ Покровскомъ, за всю жизнь Браздина, хотя и наказывались иногда розгами, но ни одинъ крпостной не былъ наказанъ ‘люто и нещадно’, т. е. до смерти.
‘Какъ же быть?’ думалось взволнованной барышн, совершенно растерявшейся отъ срамного происшествія.
Но въ эти самыя минуты въ дом началась уже сумятица… Все бгало и кричало…
Явившійся откуда-то въ кухню молодой поваренокъ, не сказавъ ни слова никому, взялъ большой ножъ, которымъ рубили жаркое и ‘полыснулъ’ себя имъ по горлу, какъ объясняли ошалвшіе отъ ужаса свидтели.
Калмычка первая прибжала сообщить объ этомъ барышн… А затмъ она же, сбгавъ опять въ кухню, чрезъ полчаса явилась доложить, что ‘негодникъ’ уже отдалъ Богу душу… и не проронивъ ни слова.
Происшествіе осталось тайной. Но поступокъ молодого малаго, всегда скромнаго и тихаго, и его страшное самоубійство заставили молодую помщицу призадуматься.
Любовь Андреевна просидла три дня въ своихъ горницахъ, сказываясь больной отъ паденія нечаяннаго въ саду, и допускала къ себ только мать и калмычку.
На четвертый день носъ, перейдя отъ фіолетоваго цвта въ зеленовато-желтому, уже допускалъ возможность кой-кого повидать…
За часъ предъ обдомъ, за которымъ теперь ея мсто потшно, горделиво и чинно занимала добрая Анна Семеновна, барышня приказала послать къ себ Николашу.
Молодой человкъ первый пришелъ ей теперь на умъ, ибо онъ со смерти побочнаго отца сильно скучалъ, на охоту не ходилъ, а сидлъ со своей старой Улитой у нея въ каморк или бродилъ, повся носъ, по усадьб. При этомъ онъ странными глазами поглядывалъ на барышню-помщицу. Кром того, онъ однажды странно выразился въ бесд съ Яншиной, и оно было передано барышн:
— Вотъ теперь и я нахлбникъ! тихо и печально сказалъ онъ.— И ухъ! Горло деретъ чужой хлбъ! Какъ это вы его столько годовъ ли и не подавились.
Призвавъ къ себ Николашу, барышня объявила ему, что онъ получитъ вскор завщанный ему ‘его дяденькой’ капиталъ.
— А пока я буду выплачивавъ теб проценты, ежемсячно по двсти рублей! сказала Любовь Андреевна.— Жить здсь я тебя не обязываю. Можешь узжать, куда хочешь. Улит я дамъ вольную, и ты можешь ее взять съ собой.
Николаша заявилъ, что онъ не прочь оставаться въ Покровскомъ, гд привыкъ съ дтства ко всему и ко всмъ, но барышня заявила, что это вздорныя мысли, что молодому человку надо хать жить въ Тулу, а то и въ Москву.
— Надо бы и жениться! А тутъ какія же невсты. Узжай, твердо ршила она.— Соберися завтра и приходи получать деньги за три мсяца за разъ.
И Николаша вышелъ отъ барышни задумчивый, не зная еще, что ему длать: узжать или молить барышню оставить его сть чужой и горькій, а не отцовскій хлбъ.
Въ этотъ же день Любовь Андреевна повидала всхъ дворовыхъ, которымъ въ письм дяди была общана ‘воля’, и всмъ заявила, чтобы они готовились получить свои отпускныя, а затмъ оставаться по найму у нея въ услуженіи или узжать.
Почти вс, радостно благодаря, пожелали оставаться въ родномъ гнзд, чмъ хать ‘въ чужіе края’, какими для нихъ была не только дальняя Москва, но и ближайшія Тула съ Калугой.
Приживающіе пріободрились сразу… Всмъ стало понятно, что барышня-помщица, наконецъ, ‘собралась’ исполнить волю покойнаго. Стало быть, скоро и до нихъ чередъ дойдетъ, скоро и они сядутъ ‘за свой столъ’ и будутъ сть ‘свой хлбъ’, поминая благодарно ‘добрйшаго и достойнйшаго благодтеля’. Однако, и дворовые, и нахлбники рано обрадовались…

XVII.

Прошелъ еще мсяцъ и въ этомъ смысл ничего новаго не принесъ. Зато всхъ не мало удивило нчто иное: нежданное прибытіе въ Покровское сестры барышни, Вры Андреевны Ожогиной, тоже нежданное посщеніе загадочной монахини, имя которой не сразу узнали и, наконецъ, таинственное исчезновеніе калмычки Реберзонъ. Вс три случая слдовали одинъ за другимъ и заставили обитателей много судить и рядить.
Ожогина удивила сестру и мать, а равно и всхъ нахлбниковъ Покровскаго тмъ, что, пріхавъ нежданно и негаданно, привезла съ собой на двухъ подводахъ четыре громадные и тяжелые ящика. Въ нихъ оказались части складного надгробнаго памятника изъ гранита и мрамора. На одной изъ двухъ верхнихъ частей чернаго мрамора была уже прибита бронзовая доска съ надписью, гласившей:
‘Памяти дворянина лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка отставного поручика Ильи Браздина, родившагося въ 1736 году, скончавшагося горестно въ 1799 году, въ день Преображенія Господня’.
Ожогина заявила, что, по ея мннію, хотя дядя и погибъ вполн, оставшись даже безъ погребенія, но что память его должна быть увковчена въ Покровскомъ. Узнавъ, что сестра не поставила памятника дяд, Ожогина, сколотивъ съ трудомъ двсти рублей, привезла таковой, прося позволенія поставить его на сельскомъ кладбищ около памятника ‘единственной’ женщины, любившей дядю искренно и любимой имъ.
Эта затя, странная и даже непонятная со стороны племянницы, не любимой покойнымъ, удивила Любовь Андреевну. А заявленіе сестры объ ‘единственной’ женщин — уязвило ея самолюбіе… Сестры тотчасъ же повздорили, но помирились, такъ какъ Любовь Андреевна, въ виду всеобщаго настроенія въ пользу зати Ожогиной и постановки памятника, должна была поневол согласиться.
Посл обдни и панихиды памятникъ былъ окропленъ святой водой.
— Шутница ты, сестра, презрительно улыбаясь, заявила Любовь Андреевна по возвращеніи съ кладбища.— По твоей милости будутъ теперь ‘надъ пустымъ мстомъ’ Богу молиться.
Козлова повторила остроту, которую сочинила въ угоду барышн хитрая и льстивая калмычка.
— Я, сестра, пошутила, грошь ребромъ поставляя, отозвалась сухо Ожогина.— Я съ дтьми за два мсяца во всемъ себ отказывали, чай въ прикуску пили, въ худыхъ башмакахъ ходили, чтобы только сто нужныхъ рублей выгадать. А сто я заняла, и, сколотивъ опять такъ же, лишеньями, чрезъ мсяца три отдамъ.
— Ну, ужъ бери ихъ у меня… Что съ тобой длать, заявила Любовь Андреевна, но Ожогина отказалась наотрзъ.
И сестры опять, было, поссорились.
— Да, вдь, дядя тебя терпть не могъ! Считалъ грубой, невоспитанной… Чего же ты теперь съ сувенирами лзешь, да ставишь ихъ на пустыхъ мстахъ, какъ врно сказываетъ Лукерья Егоровна.
— Дядя былъ честный и добрый человкъ, никмъ не любимый, ибо не умлъ людей познавать. И погибъ онъ, какъ говоритъ теперь вся Москва, отъ любви къ Тартюфочк.
— Что такое? изумилась Любовь Андреевна, первый разъ въ жизни слыша такое наименованіе.— Какъ ты сказываешь?
— Тартюфочка. Такъ тебя прозвалъ Лукьянъ Иванычъ Штокъ, и такъ стали называть въ Москв. А что это значитъ — не мое дло теб разъяснять.
— Многое на свт напрасное люди выдумываютъ и врутъ, заявила съ притворной покорностью Любовь Андреевна, сообразивъ, что слово Тартюфочка равнозначаще слову ‘убивица’.— Я не виновна въ томъ, что дядя, страдая судорогами въ ногахъ, уплывалъ на быстрину по ночамъ…
— Да въ этомъ никто тебя не винитъ… А ты его загубила инако… Ну, да Богъ съ тобой… Не мое это дло.
И пожелавъ сестр всякаго счастія, ‘благополучія и долгоденствія’, Ожогина ухала, снова прося дозволенія побывать въ полугодовой день, ради панихиды.
— На пустомъ мст! снова вырвалось у Любовь Андреевны.
Посл этого почти происшествія въ Покровскомъ, т. е. постановки памятника, чрезъ недлю случилось иное…
Пришли доложить барышн, что на кладбищ побывала какая-то прізжая изъ Тулы монахиня, отслужила ‘панихидъ’ и ухала. Батюшка знаетъ, кто она такая, ибо угощалъ ее чаемъ у себя, но назвать упрямится.
Разумется, по приказанію барышни, священника тотчасъ вызвали, и онъ поневол доложилъ, что прізжая монахиня, именемъ въ иночеств Анастасія, не кто другая, какъ Агаья Павловна Шевякова. Священникъ объяснилъ, что бывшая пріятельница покойнаго барина была настолько потрясена его кончиной, что тотчасъ же собралась въ монастырь молиться о его душ и съ мсяцъ назадъ постриглась.
Это извстіе возбудило, конечно, много толковъ въ Покровскомъ.
— Вотъ чудеса-то!.. говорили люди по двору, говорили и приживающіе.— Обихъ онъ обошелъ въ завщаніи, а он об какъ пожалли его. Больше нашего. А, вдь, ничего онъ имъ даже не отказалъ, какъ намъ.
— А много мы получили изъ отказаннаго? заявила Муза Анисимовна, которая за послднее время, напрасно прождавъ свои 25 тысячъ, стала рзко и даже дерзко относиться къ барышн.
Однако, та же Яншина черезъ нсколько дней вдругъ измнилась совершенно, пришла просить прощенія у Любовь Андреевны за глупыя слова свои, и сама стала отказываться отъ завщаннаго ей капитала.
— Дозвольте мн вкъ прожить у васъ, и я буду довольна и счастлива! заявила она.
Барышня была удивлена, но тронута безкорыстнымъ поступкомъ Яншиной.
Умная и смтливая приживалка потребовала себ, вмсто денегъ, полное довріе барышни, и, краснорчиво говоря о прямот своего характера, горячо просила заставить ее послужить барышн.
— Хорошо… Но въ чемъ же?.. Пока ничего нтъ.
— Не лги, сударыня! почти грозно заявила Яншина, по своему обыкновенію переходя ‘на ты’ въ особо важныхъ случаяхъ.
А грозный голосъ ея въ этихъ случаяхъ все-таки звучалъ покорно, любезно и даже ласково.
Любовь Андреевна сконфузилась, ибо Яншина была права.
Она догадалась о томъ, что просто проморгала, ибо должна была, какъ умная женщина, провидть. И теперь ей слдовало ловко, но и быстро наверстать потерянное.
Дло заключалось въ томъ, что изъ Покровскаго вдругъ загадочно, не сказавшись никому напередъ, и не простившись ни съ кмъ, ухала, почти пропала вдругъ, калмычка-наперсница.
Яншина ломала себ голову цлыя сутки, чтобы понять это исчезновеніе. Не уразумвъ ничего, она догадалась, какъ поступить, чтобы узнать очевидную новую тайну въ дом, связанную съ этимъ исчезновеніемъ Реберзонъ. Надо было ‘подъхать’ къ недалекой и доброй Анн Семеновн, знавшей, все-таки, многое отъ своей дочери.
Въ одинъ вечеръ ухаживанья, увреній въ любви и всякихъ ‘словесныхъ сладостей’, Яншина настолько размягчила сердце Анны Семеновны, что старушка, отчаянно умоляя Музу Анисимовну не выдавать ее дочери головой за разоблаченіе тайны — повдала ей все.
Лукерья Егоровна была отправлена въ Москву повидать ‘якобы отъ себя’ господина Ахматова и объяснить ему, тоже ‘отъ себя’, что Любовь Андреевна, попрежнему, неравнодушна къ нему, а теперь богачка-невста.
При этомъ извстіи или признаніи старушки Муза Анисимова задохнулась и чуть не свалилась со стула.
‘Ахъ, дура ты дурацкая! Ахъ, идолъ деревянный’! отчаянно сказала или даже завопила она про себя,
Яншина поняла сразу, что ‘проморгала’ лучшее, и даже, быть можетъ, единственное средство услужить барышн и въ награду получить вс деньги, завщанныя ей покойникомъ. А между тмъ она-то именно, какъ дворянка и какъ умная, образованная женщина, была боле подходящимъ лицомъ въ эти своего рода свахи, чмъ калмычка, мщанка и дура.
И на утро Яншина явилась просить прощенія у барышни и умолять дозволить ей послужить врой и правдой.
Когда Любовь Андреевна стала скрытничать, опасаясь довриться Яншиной, ршительная женщина какъ бы пошла на приступъ и на проломъ. Она ничего не теряла, а выиграть могла много. Время же было еще не потеряно. Она могла тотчасъ замнить Реберзонъ въ Москв по приказанію самой барышни.
Объяснившись рзко и прямо съ Любовью Андреевной, Яншина чрезвычайно убдила ее, что калмычка можетъ осрамиться и осрамить самое барышню. Къ тому же, главная бда заключается въ томъ, что Реберзонъ всмъ въ Москв извстна лично, и извстна, какъ любимица Козловыхъ, бывшая при нихъ въ ма мсяц.
— Помилуй Богъ, что можетъ выйти! восклицала Яншина — Огласка! Срамъ! Сама двица сватается!.. Да еще черезъ курносую и черномазую калмычку съ нмецкой кличкой. Образумься, сударыня… У тебя подъ рукой дворянка, могущая повести рчь съ офицеромъ по-французски. Да и неизвстно въ Москв, кто я и что я! Барыня, дама… Хорошая пріятельница госпожи Козловой и ея дочки-двицы.
И Яншина такъ удивительно расписала Любовь Андреевн, какимъ способомъ она примется за ея щекотливое дло, что Любовь Андреевна вдругъ расцловалась съ ней и вымолвила:
— Спасибо… Да какъ же теперь?
— Сейчасъ собирай меня въ Москву… Я пріду, познакомлюсь тамъ, гд онъ бываетъ, повидаюсь съ нимъ и ничего ему не скажу… Поняла, сударушка?.. Ничего! Ничего! Ему, то-ись, самому ничего не скажу. А такъ при немъ проврусь якобы, что онъ за меня ухватится и сейчасъ же станетъ валяться въ ногахъ, чтобы я къ вамъ хала свахой отъ него. А тамъ, чрезъ дв недли, я его сюда приволоку валяться въ вашихъ ногахъ и ручку съ сердечкомъ предлагать или просить. Если чрезъ дв недли онъ здсь не будетъ намченнымъ женихомъ, то гоните меня вонъ изъ дому. И все это будетъ сдлано благоприлично, благородно. Достойно и не низкопоклонно!…. А калмычка такого сраму распуститъ по Москв, что куры, не токмо люди, смяться станутъ. А господинъ Ахматовъ срамной огласки оробетъ, что его, не богатаго офицера, богатая невста деньгами своими будто прельщаетъ и приманиваетъ, съ бухты-барахты объ любви своей объясняться мщанку калмычку послала, которая и ему, да и на всхъ углахъ своимъ сватовствомъ глаза колоть будетъ, хвастаючись и похваляясь.
Разумется, Любовь Андреевна, подъ вліянемъ ли краснорчія Яншиной, или, дйствительно, сообразивъ неосторожность своего поступка, тотчасъ же взглянула на все ея глазами. Она обняла толстую Музу Анисимовну, съ которой никогда, за двнадцать лтъ жизни вмст, не обнималась и, раскраснвшись отъ волненія и радости, стала просить ея помощи.
— Не проси, а приказывай!.. вскрикнула Яншина.— Ну, первое дло гоните гонца въ Москву къ Лукерь, со строжайшимъ приказомъ вертать тотчасъ же сюда, ничего не зачиная… А меня скоре собирайте… Первое — денегъ на дорогу, а второе — матеріи на платье изъ сундука доставайте, да чепецъ и шаль у маменьки выберите получше… Я платье въ Москв въ два дня сошью, а на третій буду въ гостяхъ, гд и онъ гостемъ бываетъ. А на четвертый день онъ у меня въ гостяхъ сидть будетъ и меня учнетъ пытать объ васъ, а я учну ломаться.
— Ну, вотъ… На четвертый!.. волнуясь и красня отъ радостнаго чувства, вымолвила двушка.
— Да… Врно сказываю. Я не дура, сударыня.
Чрезъ часъ молодой конюхъ былъ отправленъ верхомъ Москву, съ приказомъ кормить и отдыхать только два раза въ сутки по три часа. Онъ повезъ приказаніе Лукерь Егоровн тотчасъ возвращаться въ усадьбу.
А на утро Муза Анисимовна важно объявила всмъ, что детъ по своимъ дламъ въ Тулу.

XVIII.

Любовь Андреевна, какъ и вс зрлыя двицы, не могла не влюбиться страстно въ 24-хъ-лтняго статнаго офицера, ловкаго танцора и, какъ говорится — хвата.
А поручикъ-конногвардеецъ Сергй Сергевичъ Ахматовъ такъ и звался въ Москв, ради шутки: Хватовъ и Ахъ-Хватовъ.
Когда Козловы были въ Москв, въ начал лта, то случайно съхались въ одно время съ молодымъ офицеромъ, часто прізжавшимъ гостить къ родственникамъ. Онъ познакомился тотчасъ съ Козловыми и, конечно, пронюхалъ, что за птица Любушка и стоитъ ли за ней пріударить. Въ Москв утверждали, что у двицы, хотя 30-ти-лтней, но положительно красивой, будетъ тысячъ триста приданаго, а со временемъ и полсостоянія стараго холостяка-дяди.
Ахматовъ, конечно, не зналъ, что самъ этотъ дядя считаетъ себя претендентомъ на руку и сердце племянницы.
Упорное, ловкое, ухарское или хватское ухаживанье офицера привело къ тому, что Любовь Андреевна, знавшая хорошо, какъ дядя посмотритъ на все дло, все-таки поневол увлеклась имъ и даже отчасти потеряла голову. Красавецъ Ахматовъ свелъ ее съ ума.
Зрлая двица ршилась даже пренебречь гнвомъ дяди, по гой причин, что наивно объясняла страсть, внушенную ею Ахматову, не своимъ приданымъ.
Что за дло, думалось ей, — если дядя даже выгонитъ ее изъ дому, если она станетъ женой этого красавца, у котораго все-таки есть свои средства къ жизни.
Оказалось, однако, что офицеръ, подробно разузнавъ положеніе двицы, ея отношенія къ дяд, узнавъ, что влюбленный въ нее холостякъ, въ случа замужества, не дастъ ей ни гроша приданаго, вдругъ къ ней охладлъ. А по отъзд Козловыхъ изъ Москвы, Ахматовъ даже забылъ и думать, что есть на свт госпожи Козловы — мать и дочь.
И вдругъ осенью до него дошла удивительная всть о погибели старика, неожиданной и трагической, а затмъ нсть уже совсмъ поразительная, что 30-ти-лтняя двица не пошла по-міру, какъ этого ожидали въ Москв, а наслдовала большущее состояніе, все цликомъ.
— Ахъ, я телятина! возопилъ офицеръ, вспомнивъ, что онъ за три мсяца предъ этимъ происшествіемъ, слишкомъ рзко, вдругъ прекратилъ свое ухаживанье и не озаботился ‘про всякій случай’ сохранить и поддерживать добрыя отношенія съ любимицей стараго богача.
Разумется, съ своей стороны, Любовь Андреевна съ того самаго мгновенья, когда узнала, что она наслдница всего имущества дяди, стала думать еще боле о красавц-офицер, нежели о своемъ состояніи. Любила она, конечно, деньги, изъ-за которыхъ ловко и терпливо нжничала со старымъ холостякомъ цлые двнадцать лтъ, всю свою молодость, цнную и невозвратимую. Но за этого молодого красавца она, не колеблясь ни минуты, отдала бы тотчасъ все это состояніе.
— Деньги тмъ и хороши, что на нихъ получишь все, что любишь и хочешь имть! говорила она старушк-матери.— А еслибъ не это, такъ чертъ-ли въ нихъ. Поэтому я ни за какія горы золотыя замужъ за дядю и не пойду. Денегъ гора, а на гор этой будетъ сидть противное чучело! мысленно добавляла она.
Вмст съ тмъ Любовь Андреевна, хитрая и лукавая со всми, была по отношенію къ своему предмету страсти — какъ это всегда и случается — наивна и простодушна, какъ, малый ребенокъ.
Она врила, что Ахматовъ влюбленъ въ нее, врила, что онъ ‘отсталъ’ изъ-за ея холодности и осторожности — которыхъ, однако, не было — и врила затмъ, что онъ страдаетъ отъ разлуки такъ же, какъ и она.
По возвращеніи ея изъ Москвы въ Покровское, только минутами сомнніе находило на нее.
‘Почему не детъ онъ къ дяд, какъ говорятъ карты чтобы посвататься ршительно!’
Но на это она отвчала себ наивно:
‘Опасается, что я не соглашусь. Не знаетъ, какъ я его полюбила’.
Разумется, сдлавшись богачкой и свободной, двица тотчасъ же, чрезь день посл ввода ея во владніе, уже послала въ Москву свою наперсницу-калмычку за свдніями, гд Ахматовъ, и, вообще, ‘что и какъ?’
Реберзонъ създила и вернулась, привезя извстіе, что Ахматовъ невдомо гд. Его не было въ Москв у родственниковъ, но вмст съ тмъ было извстно имъ, что молодого человка нтъ и въ полку въ Петербург. Ходилъ слухъ, что онъ воспользовался лтними мсяцами, чтобы ухать на какія-то цлебныя воды лчиться, и еще не возвращался.
Это была правда. Молодецъ, дйствительно, лчился, но почему-то скрывалъ свое лченіе и мстопребываніе.
И вотъ, наконецъ, уже въ октябр мсяц до Любовь Андреевны достигъ слухъ, что Ахматовъ снова ожидается родственниками въ гости.
Барышня-помщица не выдержала и тотчасъ собрала въ Москву свою наперсницу,
Лукерь Егоровн было приказано повидать Ахматова гд-нибудь ‘невзначай’, и, бесдуя съ нимъ, ‘стороною’ узнать его чувства къ барышн и ‘обинякомъ’ его обнадежить насчетъ чувствъ Любовь Андреевны.
Когда калмычка ухала въ Москву съ порученіемъ, отъ котораго зависла вся жизнь зрлой двицы, влюбленной, какъ кошка, то она, конечно, оставаясь въ Покровскомъ, страшно волновалась и буквально не спала по ночамъ.
Если бы она могла допустить, что Ахматовъ влюбленъ хотя отчасти въ деньги ея, а не исключительно въ нее, то она, конечно, была бы спокойна. Но допустить, что онъ по отношенію къ ней играетъ ту же комедію, что она сама двнадцать лтъ играла съ дядей, было немыслимо… Вора всегда легко обворовать, ибо онъ всегда вритъ въ глупую честность людей.
Любовь Андреевна была на угольяхъ, когда приживалка дворянскаго происхожденія, умная, говорящая по-французски, отличающаяся манерами настоящей барыни, вдругъ явилась къ ней на помощь, и рзко, самоувренно общала полный успхъ, если только возьмется за дло.
Разумется, Муза Анисимовна бралась за это дло съ полной увренностью, заглазно понявъ и оцнивъ, что за человкъ 24-хъ-лтній гвардеецъ, прельщенный 30-ти-лтней двицей Козловой.
Госпожа Яншина выхала въ Москву, и на дорог, въ город Серпухов, на постояломъ двор, встртилась съ калмычкой. Свиданіе это было непріятнымъ для обихъ женщинъ. Въ качеств женщинъ, находящихся въ одномъ и томъ же положеніи приживалокъ на чужомъ хлб, он должны были непремнно быть или друзьями, или врагами. Съ первыхъ же дней,— давнимъ-давно,— он стали врагами.
— Вы такая же, какъ и я, приживальщица! сказала однажды Реберзонъ.— А отецъ мой былъ сыномъ нмецкаго ‘цехауза’, стало быть дворянскаго происхожденія.
— Вы инородческаго происхожденія, отозвалась Яншина.— По матери вы татарва некрещеная. Цейгъ-гаузъ даже не человкъ, не только что дворянинъ. Это кладовая воинская… А я барыня инструитная и комильфотная.
И съ этой минуты об приживалки, по замчанію Браздина, ‘мало кушали за столомъ, ибо за цлые дни подомъ ли другъ дружку’.
Встртившись теперь на постояломъ двор, об приживалки, разумется, не воздержались.
Реберзонъ догадалась, въ чемъ дло, поняла, что ‘Музища’ детъ по тому же поводу, по какому ей было поручено хлопотать. Стало быть, успвъ во всемъ, она станетъ потомъ и любимицей барышни, а она, Лукерья Егоровна, потеряетъ все. Вдь, ей-то, въ качеств наперсницы барышни, завщано только пять тысячъ.
Яншина, чувствуя себя побдительницей, почувствовала въ себ и великодушное добродушіе. Она, было, ласково заговорила съ Реберзонъ, прося кой-какихъ совтовъ и указаній, но калмычка сразу остервенилась, узнавъ, что ‘Музища’ взялась, дйствительно, за ея дло. Посл легкой перебранки: въ общей горниц, гд были и посторонніе, об женщины перешли къ крпкимъ словамъ.
Реберзонъ назвала Яншину ‘толсторылой и толстопузой скотницей’.
Яншина отозвалась: татарва въ нмецкой шкур!
Калмычка отвтила: вонючая буженина!
Яншина отгрызлась: волосистая киргизка!
Лукерь Егоровн это напоминаніе насчетъ ея богатой растительности на тл было самымъ обиднымъ попрекомъ.
— Я хоть двица, а ты незамужняя вдова! выпалила она.— У тебя въ воспитательномъ дом дв двочки, а то и мальчикъ.
Муза Анисимовна вдругъ побагровла, молча двинулась со скамьи, на которой сидла, и пошла на маленькую калмычку съ поднятыми кулаками. Но шустрая Лукерья Егоровна, какъ кошка, прыгнула машисто навстрчу, вцпилась въ волосы непріятеля, и, не доставая ногами до полу, поневол повисла.
Когда присутствующимъ удалось расцпить и разнять поединщицъ, то об он были въ очень плачевномъ состояніи. Полное лицо плачущей Яншиной было сильно исцарапано, а Реберзонъ, визжа, жаловалась, что у нея сломана рука и переломлено ребро.
Главная бда заключалась въ томъ, что Муза Анисимовна не могла теперь взяться за дло тотчасъ по прізд въ Москву. Одна изъ царапинъ была довольно сильная, и, пожалуй, придется, какъ недавно пришлось самой барышн, отсидть въ Москв съ недлю, не показываясь въ люди.

XIX.

Чрезъ дв недли посл побоища двухъ приживалокъ, одна изъ нихъ снова хала въ Москву, окончательно изгнанная изъ Покровскаго за дерзость, а другая возвращалась домой съ письмомъ отъ гвардіи поручика Ахматова къ госпож Анн Семеновн Козловой. Офицеръ просилъ дозволенія явиться засвидтельствовать ей свое почтеніе проздомъ въ городъ Рязань по дламъ службы.
Яншина явилась ‘предъ ясныя очи’ барышни, гордая, сіяющая и даже особенно ‘авантажная’, въ новомъ плать и чепц, сшитыхъ въ Москв. На словахъ она привезла окончательное ршеніе дла.
— Онъ, сударыня моя, безъ памяти отъ васъ, сказала она барышн.— Не стыдно вамъ это было казанскую сироту мн изображать, когда вы человка, красавца писанаго, чуть не загубили. Онъ чуть не зачахъ. Я, вдь, теперь всю подноготную знаю.. Онъ, родная моя, меня оцнилъ. Мы съ нимъ первые друзья теперь. Онъ мн всю свою душу открылъ насчетъ васъ.
Муза Анисимовна не лгала, говоря, что она въ дружб съ Ахматовымъ. Дйствительно, офицеръ оцнилъ дворянку-приживалку по достоинству, какъ и она, съ своей стороны, ‘прочухала’, по ея выраженію, съ какимъ человкомъ иметъ дло. Офицеръ общалъ приживалк намеками пять тысячъ, если онъ женится на Козловой.
Зато подробно и толково узналъ онъ отъ нея, сколько у двицы имній, въ какихъ губерніяхъ и сколько всего душъ крестьянъ. Сколько уплатъ въ силу завщанія дяди и совершены-ли он? Наконецъ, какого характера Любовь Андреевна, и будетъ-ли любить мужа и слушаться, или будетъ супругою ‘съ своимъ нравомъ’.
Яншина объяснила, что у барышни ‘свой нравъ’, но что, по ея убжденію, Сергй Сергевичъ будетъ изъ жены веревки вить, потому что такія горячія особы, какова барышня, да еще въ ея пересплые годы, относятся къ красавцамъ мужьямъ совсмъ ‘отчаянно’!
Однимъ словомъ, Яншина справила порученіе барышни искусно, толково и съ полнымъ успхомъ.
И однажды, чрезъ недлю посл ея возвращенія въ Покровское, явился статный молодецъ въ мундир, какого еще никто изъ обитателей никогда не видалъ.
Въ усадьб началась почти такая же сумятица, какая была въ вечеръ погибели и исчезновенія барина Ильи Ильича. Вс бгали, охали, шарахались, какъ отъ перепуга, и галдли, какъ грачи на зар. Явившійся проздомъ Сергй Сергевичъ Ахматовъ остался на одинъ день и ночевалъ, но на слдующій день не выхалъ, а похалъ съ барышней и съ Музой Анисимовной смотрть плотину на пруд за восемь верстъ. Зачмъ — неизвстно.
Любовь Андреевну съ прізда гостя узнать было нельзя. Она, казалось, помолодла опять на десять лтъ и похорошла. Когда же барышня съ гостемъ вернулась съ плотины къ обду, то многіе совсмъ ‘диву дались’, взглянувъ на нее. Лицо ея было румяне всякой зари, глаза прыгали, а сама она была странная.
— Словно будто вс чувства растеряла! замтила про нее сама, ничего никогда не замчавшая, Анна Семеновна.
Разумется, гость остался еще на день, а затмъ и еще… На четвертый день пребыванія его въ Покровскомъ уже не было и рчи объ его отъзд, и вс обитатели, и приживающіе, и дворня, начали обожать молодого барина.
Ахматовъ былъ, дйствительно, человкъ легко всмъ нравящійся, и мужчинамъ, и женщинамъ равно. Въ его красивомъ лиц, улыбк, глазахъ, голос и во всхъ ухваткахъ было что-то притягивающее, располагающее неудержимо въ его пользу.
Молодость и вншность, доброта и ласковость, простота и веселость — все въ немъ сочеталось удивительно и дйствовало на всякаго… Онъ всегда, когда хотлъ, околдовывалъ человка. Въ дйствительности, онъ былъ увлекающійся актеръ, игравшій искренно… Онъ умлъ ‘обойти’ человка, но длалъ это съ увлеченіемъ, забывая цль и самъ опьяняясь измышленными имъ средствами. Онъ былъ искренно хитеръ и добродушно коваренъ.
Увряя теперь Любовь Андреевну прозрачными намеками, что онъ, по разнымъ душевнымъ причинамъ, хотлъ лтомъ на себя руки наложить съ отчаянія, онъ мгновеньями — вспоминая о томъ, чего съ нимъ никогда не было — мнялся въ лиц отъ волненія.
Въ сущности Ахматовъ былъ добрый малый, не глупый, веселый, безпечный, но съ одной давней заботой, съ одной мыслью, внушенной ему матерью съ колыбели: жениться на богачк. Всюду, гд водились богатыя невсты, Ахматовъ, прослышавъ, побывалъ… Разъ пять состояніе двицъ-приданицъ его не удовлетворило. Онъ желалъ большаго… Раза три на свое сватовство онъ получилъ отказъ отъ родителей, которымъ показался черезчуръ прыткимъ и ихъ дочк не подходящимъ. Наконецъ, одинъ разъ, года съ полтора назадъ, онъ былъ уже женихомъ въ г. Твери, но свадьба почему-то не состоялась. Говорили, что офицеръ подпоилъ главнаго управляющаго своего будущаго тестя, чтобы заставить проболтаться о чемъ-то… По увренію однихъ, управляющій проболтался… По увренію другихъ, ему и не о чемъ было пробалтываться… Но отецъ невсты, человкъ положительный — вдругъ прекратилъ всякія сношенія съ нареченнымъ.
Теперь Ахматовъ былъ, конечно, счастливъ тмъ, что четыре раза не удалось ему жениться. Видно, фортуна благоволила къ нему, такъ какъ Козлова была въ десять разъ богаче самой богатой изъ всхъ намченныхъ имъ прежде невстъ.
Вдобавокъ тамъ были родители и родня, а тутъ одна безгласная Анна Семеновна, да братья съ сестрой, которыхъ двица невста не желаетъ и въ домъ къ себ пускать. Наконецъ, ея средства — не ‘приданое’, а ея собственное независимое состояніе. Прежде иные папенька съ маменькой, дававшіе приданое на словахъ, могли и надуть. А тутъ все уже дано судьбой и закономъ.
Безпечный молодой человкъ былъ чрезвычайно разсудителенъ по этой части и тотчасъ взвсилъ вс эти прелести двицы Козловой.
А главный порокъ его, длавшій изъ него подчасъ даже злого человка, была алчность къ деньгамъ. Слдовательно, теперь стоило постараться всхъ очаровать, чтобы успть.
Одно приличіе заставило и Ахматова, и Козлову медлить ршеніемъ дла, которое вскор стало вполн ясно и обоюдно нетерпливо желалось. Три недли выжилъ офицеръ въ гостяхъ, все собираясь въ путь. Вс, отъ старушки, матери ‘барышни’, и до послдняго лакея въ дом, видли, знали отлично и ожидали, какой будетъ всему конецъ, но вс понимали тоже, что такъ скоро нельзя.
— Все-таки господа соблюсти должны правилу дворянскую. Парень можетъ на деревн жениться на двк, которую одинъ разъ повидалъ только. А у господъ все должно быть обходительно.
Однако Ахматовъ и Любовь Андреевна ‘обходили’ ршеніе только три недли, а на четвертую все въ Покровскомъ глянуло празднично. Барышня была объявлена невстой.
— Кажись, онъ добрый баринъ! судили и надялись вс будущіе рабы Ахматова, и повторяли эти слова на вс лады по всей усадьб и по всмъ избамъ села. Для нихъ это былъ тлавный и насущный вопросъ.
Свадьба была назначена предъ Рождественскимъ постомъ, а пока невста собралась на жительство въ Москву, чтобы заняться спшнымъ заготовленіемъ всего… отъ шелковыхъ чулокъ, до десятитысячной собольей шубы, отъ простого носового платочка, до тридцатитысячной турецкой шали…
Брильянты, жемчужное ожерелье и все подобное женихъ взялъ на себя, и, получивъ сто тысячъ чистоганомъ, собрался въ Петербургъ, гд были заграничные ювелиры и знаменитости своего дла. Любовь Андреевна, отдавая деньги, какъ-то невольно смущалась.
— Ну, вдругъ съ сотней-то тысячъ дастъ онъ тягу, робко замтилъ Пучкинъ Муз Анисимовн.
— Дуракъ, дуракъ! Знаешь ты… Одинъ цыганъ сказывалъ: будь я царь, стащилъ бы сто рублей, да и удралъ.
— Да, вдь, родная моя, замтилъ Пучкинъ,— чтобы все-то, все — было его, надо жениться. А сто-то эти тысячъ — даромъ…
— Даромъ!?..
Муза Анисимовна задумалась надъ словомъ дурака Пучкина. Его соображеніе было отголоскомъ общаго мннія въ Покровскомъ. Вс чувствовали, что все-таки красавецъ-офицеръ ‘прикинулся’. Вдь, ему 24 года, а барышн 31-й, а кто сказываетъ, что и 33-й. А нкоторые даже высчитывали: будетъ ему 34 года, и будетъ онъ еще молодецъ, а она-то будетъ преклонная барыня съ пятымъ десяткомъ лтъ на плечахъ.
Разумется, Любовь Андреевна смущалась напрасно, а Пучкинъ соображалъ ошибочно. Ахматовъ оказался умне цыгана, собиравшагося въ цари.
Пышная, хвастливая свадьба была отпразднована въ Москв, и долго толковали о ней москвичи.

XX.

Разумется, молодые, пріхавшіе на медовый мсяцъ въ Покровское, привезли съ собой и новые порядки. Усадьба измнилась… Въ дом не было ни одного приживающаго, и за столъ садились баринъ съ барыней и съ тещей, а при нихъ лишь одна Яншина. Вс нахлбники исчезли — такъ какъ имъ было приказано выхать и отправляться на вс четыре стороны, еще до прізда молодыхъ. Только Пучкину дозволено было остаться, но жить во двор, въ домъ не являться и довольствоваться кушаньемъ ‘со стола’.
За тридцать дней медоваго мряца Серіей Сергевичъ незамтно прибралъ все къ рукамъ — отъ жены, безъ памяти влюбленной въ него, и до послдней бездлушки въ дом. Ласковость его — пропала.
Все, что новый баринъ длалъ, казалось его рабамъ — законнымъ, понятнымъ и естественнымъ. Только дв вещи смутили покровцевъ…
То, что лелялъ и сохранялъ двадцать пять лтъ въ неприкосновенности покойный баринъ,— комната матери Николаши была отперта, вс вещи выброшены или розданы, кому попало, и изъ нея сдлали, вслдствіе ея близости къ столовой — новую просторную и чистую буфетную.
— И такъ, вдь, домъ великъ, горницъ много… Что бы оставить? говорили во двору.
Но, затмъ, чрезъ недлю, стало извстно одно обстоятельство, еще боле удивившее всю дворню.
Дло было имъ не по разуму, а они это дло все-таки поняли и разсудили — хотя, должно быть, по сердцу.
Баринъ призвалъ Пучкина и далъ ему порученіе създить въ Москву, къ Лукьяну Ивановичу Штоку, отъ имени Любовь Андреевны Ахматовой, и предложить ему наискорйше уплатить свой долгъ во избжаніе дйствія съ нимъ по закону.
Дворня, любившая Штока, перваго друга барина, ахнула, узнавъ, въ чемъ дло, отъ самой Музы Анисимовны.
Оказалось, что Сергй Сергевичъ, еще будучи женихомъ, разыскалъ гд-то въ старыхъ бумагахъ Ильи Ильича какіе-то документы, изъ которыхъ явствовало, что Штокъ долженъ покойному барину двадцать дв тысячи рублей. Наслдуя всему, Любовь Андреевна, конечно, наслдовала и въ обязательствахъ, кмъ либо выданныхъ дяд. По совту жениха, она тотчасъ написала Штоку, затмъ, будучи въ Москв, пригрозилась судомъ… Лукьянъ Иванычъ, скрпя сердце, общалъ разсчитаться, но просилъ дать срокъ, ибо ему приходилось ради этой уплаты продавать единственный свой домишко въ Москв, въ которомъ онъ жилъ. Условленный срокъ наступилъ, и теперь Ахматовы снарядили Пучкина съ послднимъ понужденіемъ кончить дло мирно.
Дло это, денежное, бумажное, барское — дворня Покровскаго поняла на свой ладъ, разумется, — на простой, а не книжный, законный или судейскій. Дворовымъ казалось, что молодая барыня напрасно взыскиваетъ деньги и разоряетъ Лукьяна Иваныча. Вдь, баринъ Илья Ильичъ свои другу далъ, подарилъ, можетъ, въ сердц своемъ, а, зная гордость Лукьяна Иваныча, только для виду взялъ документы… А тамъ и оставилъ ихъ лежать въ стол на случай спроса друга своего, но никакъ не на случай требованія денегъ… А знай онъ впередъ, что смерть у него за плечами, и какая постигнетъ судьба эти документы — то ужъ, конечно, онъ изорвалъ бы ихъ.
— Съ Лукьяна Иваныча двадцать дв взыскиваетъ, а Николаш его пятьдесятъ еще не отдала.
— А Басарова, Марья Матвевна, свое получила?
— А калмычка? А Шиллеръ? Ни съ чмъ ухали.
Лукерью прогнали за дерзости — ну, еще куда ни шло, въ сердцахъ не отдать. А, вдь, Карлъ Карловичъ ничмъ не обидлъ… Онъ сказалъ: — ‘не котитъ — не натъ! Богъ съ вашъ теньги!’ А Муза Анисимовна все только надежду питаетъ… Ужъ какъ старалась и старается около господъ. А спроси ее, — что она въ мысляхъ держитъ про деньги, отъ Ильи Ильича наслдованныя… Она прямо сказала батюшк: ‘Вс мы получимъ, все… только угольками на томъ свт’.
Когда създившій въ Москву Пучкинъ вернулся, то привезъ извстіе, совсмъ радостное для господъ и печальное для дворни. Оказалось, что Лукьянъ Иванычъ домикъ свой продалъ и даже спшно невыгодно, самъ перехалъ въ нанятую квартирку въ три горницы, а денежки кровныя надняхъ высылаетъ Любовь Андреевн съ приказнымъ, который въ обмнъ получитъ документы.
Наконецъ, новый слухъ, вскор же и оправдавшійся, совсмъ озадачилъ покровцевъ.
Николай Ильичъ Слсаревъ, или прежній ‘Николаша’, явился въ Покровское просить выдать ему слдующее трехмсячное жалованье, которое когда-то Любовь Андреевна сама назвала процентами съ его собственнаго капитала, завщаннаго ему ‘дяденькой’, который она отдастъ сполна впослдствіи.
Николаша не повидалъ самое барыню, а былъ принять бариномъ. Сергй Сергевичъ поговорилъ съ Николашей посвоему вжливо, но холодновато, и отпустилъ, давъ пятьдесятъ рублей въ послдній разъ.
— Работать теб надо, а не лнтяйничать! сказалъ онъ добродушно и даже весело, будто приглашая на пирушку.
Насчетъ капитала оба промолчали.
— Это, братцы, все онъ! ршили нкоторые.
— Кто ихъ знаетъ! Въ душу не влзешь… А она-то, будучи еще въ двицахъ, разв поспшила?.. Тоже сомнвалась и оттягивала.
— Она, братцы, откладывала, а онъ отложилъ!
На праздникахъ Рождества, когда въ Покровскомъ бывало прежде особенно весело, благодаря ‘машкераднымъ’ затямъ, подъ руководствомъ Шиллера и при поощреніи къ веселью со стороны самого барина — теперь вдругъ случилось обратное. Большой усадебный домъ опустлъ и стоялъ угрюмый и темный… Только трое сторожей вечеромъ и по ночамъ бродили кругомъ него и били въ чугунную доску… Это было нововведеніе барина, обидное во двору и на сел. Крпостные толковали:
— Нешто мы полземъ воровать. А чужой воръ къ намъ не сунется.
Весь домъ былъ пустъ потому, что господа, съ маменькой и приживалкой, ухали на праздники въ Петербургъ, гд Любовь Андреевна еще никогда не бывала. Конечно, ей saхотлось теперь тамъ людей поглядть, а главное — себя и свои брильянты показать.
Ахматовъ выхалъ въ Петербургъ, чрезъ Москву, въ пяти экипажахъ, съ десяткомъ людей и десяткомъ сундуковъ. Разумется, они пустились въ путь ‘на своихъ’, такъ какъ важные господа гнушались путешествовать на наемныхъ, т. е. почтовыхъ лошадяхъ.
Весело ли было молодымъ господамъ въ Питер — покровцы не знали, да и не любопытствовали узнать. У нихъ же въ усадьб праздники проходили тихо и скучно… И не разъ теперь помянули вс рабы барина.
Однако, на четвертый день праздниковъ случилось въ Покровскомъ такое происшествіе, что обитателямъ было не до скуки. Вс сразу ожили отъ изумленія и страха… А затмъ, вплоть до Крещенія, вс жили ‘ушки на макушк’, плохо спали и все ждали возвращенія господъ.
— Дло не ладное! сказалъ Пучкинъ про это происшествіе.— Понять трудно это дло.
— Какъ не ладное! завопили вс.— Пучкину дураку оно только не ладное… Дло страшнющее!.. Эдакого никогда нигд на свт не приключалось, да и не приключится. Волосъ дыбомъ становится!
Въ ночь на 29-е декабря вс три мужика-сторожа пропали безслдно… Поутру ихъ не оказалось, и только дубинки ихъ лежали около крыльца. Если бы предположить, что ихъ съли или унесли волки, то хоть шапки бы остались, не говоря уже о крови и клочьяхъ.
Это происшествіе, непонятное и почти невроятное, быстро распространилось по всему узду, и даже по всей губерніи, и навело страхъ повсюду, тмъ боле, что оно такъ и осталось неразъясненнымъ.
— Волки или нечистая сила?! задавались вс вопросомъ.

XXI.

Вроятно, Ахматовы черезчуръ весело зажили въ Петербург, такъ какъ, ухавъ на мсяцъ и даже мене, остались тамъ на весь январь.
Однако, въ начал февраля благоприличіе требовало ихъ присутствія въ Покровскомъ, да и завщательное письмо покойнаго Браздина къ племянниц тоже требовало того же… Срокъ совершенія всего того, что указывалъ ей покойный, наступалъ 6-го февраля, въ полугодовой день его кончины.
— Если барыня желаетъ исполнить волю дяди, то пора… говорили дворовые, хотя они вс убдились окончательно, что баринъ Сергй Сергевичъ ‘отложилъ’ храбро совсмъ то, что Любовь Андреевна только ‘откладывала’, нсколько смущаясь.
Однако, въ первый день февраля молодые Ахматовы оказались въ Москв и послали гонца въ вотчину ожидать ихъ прибытія… Затмъ 4-го числа они въхали въ Покровское въ тхъ же экипажахъ, но за ними хало еще новыхъ семь подводъ съ имуществомъ, пріобртеннымъ въ Петербург.
Усадьба и домъ оживились сразу…
Съ перваго же дня рчь зашла, конечно, о невроятномъ происшествіи со сторожами. Баринъ разспрашивалъ всхъ дворовыхъ и на ихъ отвтъ: ‘не знаемъ, не вдаемъ’, сталъ строго грозиться. Ахматову, не врившему ни зубамъ волчьимъ, ни чародйству, ни самому сатан — казалось приключеніе дерзкимъ баловствомъ или ловко скрытымъ преступленіемъ, или, наконецъ, чьей-то глупой местью ради насмшки…
Помимо исчезновенія трехъ мужиковъ, дло усложнялось тмъ, что на большой кровати спальни, подъ подушкой, горничная нашла и подала барын большой листъ бумаги, на которомъ было написано крупнымъ почеркомъ.
‘Господь все видитъ и строго накажетъ!’
Какъ и когда попалъ въ домъ этотъ листъ? Почему оказался онъ именно на постели? Какая цль была у шутника? Связана-ли прямо эта дерзость съ исчезновеніемъ мужиковъ-сторожей? Вс эти вопросы захотлъ Ахматовъ ршить при помощи розогъ и даже, пожалуй, ссылки въ Сибирь…
Разумется, вс предполагали, что листъ съ надписью былъ положенъ кмъ-либо изъ приживальщиковъ, не получившихъ еще завщаннаго имъ покойнымъ.
— Это дло Николашки! ршила Любовь Андреевна.
— А можетъ-быть надумала это злюка-калмычка? отвчалъ Ахматовъ.
Но слдствіе и допросъ, съ розгами и угрозой Сибирью, къ которымъ собирался приступить молодой баринъ — прищлось отложить.
Въ сумерки и вечеромъ слдующаго дня, наканун полугодового дня кончины Браздина, вс въ Покровскомъ дивились, пожалуй, еще боле, чмъ посл происшествія со сторожами… Тогда неожиданно и загадочно пропало три человка, а теперь еще боле неожиданно и странно въ усадьб появилось внезапно человкъ двадцать незваныхъ гостей.
Вс приживавшіе когда-то въ дом и прогнанные, теперь вновь съхались. Даже Лукерья Егоровна Реберзонъ посмла явиться… Дале пріхалъ Карлъ Карловичъ Шиллеръ, давно жившій за тысячу верстъ. Одинъ нахлбникъ явился съ нмецкой границы, куда судьба занесла его… Даже Аникй, ненавидимый барыней, не обратилъ на это вниманія и храбро явился тоже.
Наконецъ, въ числ другихъ, пріхала Вра Андреевна Ожогина съ дтьми. Одновременно съ ней явился Николаша и даже съ дядей своимъ, Андреемъ Слсаревымъ, который давнымъ-давно не бывалъ въ Покровскомъ, прогнанный Браздинымъ за ‘умничанье’, иначе говоря, за самостоятельность и гордость.
Наконецъ, посл всхъ, явилась монахиня Анастасія, въ мір Агаья Павловна Шевякова…
Вс съхались ради полугодового дня кончины… Это было, конечно, не диво.
Дивомъ были — письма, имвшіяся у нихъ у всхъ въ рукахъ и приглашавшія ихъ явиться въ Покровское 6-го числа февраля.
Правда, вс письма были писаны писарской рукой и не подписаны никмъ, но во всхъ приглашеніе явиться была сдлано отъ имени Любовь Андреевны Ахматовой и объяснено желаніемъ привести ‘нчто важное къ благому и справедливому окончанію’.
Вс, кому Ахматова состояла должна, поняли, что она желаетъ исполнить послднюю волю покойнаго дяди… Остальные пріхали по собственному почину, какъ Шевякова, Ожогина, Слсаревъ. Разные мелкіе нахлбники заглянули, вроятно, кто въ надежд на что-либо неожиданно пріятное, а кто по чувству долга.
Ахматовы, мужъ и жена (въ особенности онъ), приняли первыхъ гостей съ изумленіемъ и, конечно, не очень вжливо. Загадка съ пригласительными письмами ихъ разсердила… И по мр прибытія новыхъ гостей владльцы Покровскаго все боле раздражались. Появленіе Реберзонъ и, наконецъ, бывшаго камердинера Аникя тоже съ письмами, казалось, довело ихъ до злобнаго бшенства.
— Какой дуракъ посмлъ такъ подшутить, восклицалъ Ахматовъ.,
Конечно, это былъ, по мннію всхъ, кто-либо изъ нахлбниковъ, не получившихъ завщаннаго имъ… И онъ, этотъ дерзкій шутникъ, былъ, очевидно, теперь здсь же, въ числ пріхавшихъ.
Въ виду полугодового дня смерти Браздина, ни Любовь Андреевна, ни расхрабрившійся сильно посл своей женитьбы молодой офицеръ — не ршились тотчасъ же прогнать незваныхъ гостей.
— Посл заупокойной обдни и панихиды надъ пустымъ мстомъ, сердито ухмыляясь, заявилъ Ахматовъ гостямъ,— я, все-таки, попрошу всхъ покинуть Покровское тотчасъ же…
Рано утромъ предъ обдней загадка съ письмами вдругъ, разъяснилась. Въ усадьб появился Лукьянъ Иванычъ Штокъ… Ахматовъ, считая это появленіе сугубой, еще горшей дерзостью, хотлъ, было, не пустить совсмъ этого гостя въ домъ. Но Штокъ былъ настолько холодно и смло гордъ и серьезенъ, что одинъ его видъ отчасти смутилъ Ахматовыхъ…
— Я васъ попрошу, господинъ Штокъ, въ моемъ дом не оставаться ни минуты, сказалъ Ахматовъ.— Можете итти прямо въ церковь, гд сейчасъ начинается обдня.
— Я васъ попрошу, господинъ Ахматовъ, со мной такъ невжливо не разговаривать, сурово отозвался гость.
— Я здсь хозяинъ!
— Не знаю… врно. Можетъ быть, вы ошибаетесь…
— Вы въ своемъ разум? воскликнулъ офицеръ.
— Да-съ. И вы тоже… Но мн многое извстно, а вамъ ничего не извстно. Потерпите съ полчаса времени. Все объяснится просто. Все.
— И пригласительныя письма? вступилась Любовь Андреевна.
— Пригласительныя письма, сударыня, писалъ я. И разослалъ ихъ я же, по нарочито собраннымъ мною справкамъ о мстопребываніи всхъ лицъ.
— Отъ моего имени?..
— Да-съ. Иначе никто бы не пріхалъ.
— А зачмъ вамъ это понадобилось, ради какого скоморошества? Теперь не святки и не первое апрля.
— Въ нкоторомъ смысл, второе, сударыня, улыбнулся вдругъ Штокъ.— Второго числа апрля большею частью, какъ вамъ извстно, разъясняются загадки, шутки и обманы перваго числа… Прошу васъ убдительно, всхъ прибывшихъ сюда по моему приглашенію, попросить собраться въ залу…
— Зачмъ?
— Я васъ убдительно прошу…
— Сейчасъ обдня… замтилъ Ахматовъ.
— Обдни не будетъ. Это излишнее…
— Вы въ своемъ разум? въ свой чередъ воскликнула Любовь Андреевна.
Штокъ промолчалъ, вздохнулъ, а затмъ снова спросилъ со странной угрозой въ голос:
— Еще разъ и въ послдній спрашиваю я васъ, угодно-ли вамъ приказать попросить всхъ прізжихъ собраться въ залу для выслушанія того, что я имю намреніе объяснить вамъ при нихъ.
Ахматовъ хотлъ, было, отвчать дерзкимъ отказомъ, но Любовь Андреевна, безъ причины и даже какъ бы невольно и безсознательно смущенная, остановила мужа.
— Оставь, Сергй… Пускай вс соберутся. Въ послдній разъ, я надюсь…
— Въ послдній! Даю вамъ честное слово, сударыня! воскликнулъ Штокъ.

XXII.

Черезъ четверть часа зала дома была полна. Не только гости, но даже кой-кто изъ дворовыхъ, посмле, прятался за спинами гостей, чтобы прислушать,
‘Чтой-то чудное будетъ!’ думали вс.
Лукьянъ Иванычъ угрюмо молчалъ, стоя у окна и искоса поглядывая на двери, пока гости собирались въ большую комнату и, глянувъ на Штока и на большой портфель у него въ рукахъ, недоумвая, перешептывались.
Хозяева, мужъ и жена, а съ ними Анна Семеновна, сли на стулья въ углу, не просили никого садиться и насмшливо поглядывали и на Штока, и на своихъ незваныхъ гостей.
— Ну-съ, вс-ли пріхавшіе по моему приглашенію здсь налицо? спросилъ, наконецъ, громко Лукьянъ Иванычъ, оглядывая гурьбу человкъ въ двадцать.— Кажется, вс… Даже Аникй Петровичъ… Ну-съ, прислушайте, господа дворяне и не дворяне…
Штокъ обернулся къ Ахматовой и вымолвилъ рзко и повелительно:
— Любовь Андреевна. Сегодня полгода съ тхъ поръ, что здсь приключилось загадочное происшествіе съ другомъ моимъ Ильею Ильичемъ… Вамъ извстно, какъ и всмъ намъ, что полгода есть крайній срокъ, въ который вы, по вол вашего дяди, должны исполнить все, что прописано въ письм его, мною вамъ переданномъ… Ничего не исполнивъ за это время, намрены-ли вы сейчасъ все исполнить?.. Вамъ для этого стоитъ лишь подписать бумаги и документы, мною заране въ Москв заготовленные, но которые находятся здсь, въ этомъ портфел.
— Я, какъ вамъ извстно, г. Штокъ, холодно, но нсколько дрожащимъ голосомъ отвтила Любовь Андреевна.— Я уже не двица Козлова, а госпожа Ахматова. У меня мужъ, которому я въ церкви общала полное послушаніе… Если Сергй Сергевичъ не пожелаетъ…
— Я не желаю! весело, шутливо и будто заигрывая со всми присутствующими, выговорилъ офицеръ,
— Сестра! рзко раздалось въ зал.— Соглашайся…
Вс оглянулись. Это говорила Ожогина, стоявшая въ сторон и за спинами другихъ.
— Сестра! Спаси себя… Я чую что-то… И по доброт совтую теб…
— Не ваше дло! вскрикнулъ Штокъ.— Извольте молчать и слушать, а не совтовать.
— Мн жалко… Она, все-таки, родная мн сестра. А я по вашему виду и по лицу чую…
— Извольте молчать! еще громче и даже сердито закричалъ Штокъ. По этому голосу видно было, что у него будто хотятъ отнять что-то, будто вырвать добычу изъ рукъ.
Такъ же поняла или почуяла вдругъ Любовь Андреевна. Губы ея зашевелились. Богъ всть, что собиралась она произнести. Быть можетъ, согласіе. Но Ахматовъ обернулся на жену, и слова замерли у нея на язык.
— Отвчайте, согласны или нтъ? повторилъ Штокъ.
Ахматова, при гробовомъ молчаніи въ зал и подъ взорами всхъ присутствующихъ, не двинулась, опустила глаза и не отзывалась.
— Ну-съ? Скажите хоть ‘нтъ’. Но скажите, а не молчите, тише, но сурово произнесъ Штокъ.
Любовь Андреевна не отозвалась.
— Я за жену отвчаю прямо: нтъ! выговорилъ Ахматовъ развязно.
Любовь Андреевна, будто останавливая или прося мужа, тлянула на него исподлобья, робко и тревожно.
— Нтъ и нтъ!!.. повторилъ офицеръ, улыбаясь почти добродушно.
— Вы молчите, и я отказъ вашего супруга долженъ придать за вашъ собственный.
Снова воцарилась тишина. Штокъ ждалъ нсколько секундъ. Но Любовь Андреевна сидла истуканомъ и смотрла въ полъ. Ахматовъ насмшливо озирался на всхъ свысока и, наконецъ, прервалъ тишину:
— Довольно, г. Штокъ… Пора, кажется…
— Да-съ. Довольно! воскликнулъ Лукьянъ Иванычъ, вдругъ просіявъ лицомъ.— Довольно и пора…
Штокъ поглядлъ на двери въ прихожую чрезъ головы нсколькихъ человкъ и крикнулъ, будто черезъ нихъ, туда:
— Пора!
Затмъ онъ глянулъ на стоящихъ и прибавилъ, улыбаясь:
— Разступитесь… Тутъ за вами новый гость. Пропустите его…
Кучка стоявшихъ сразу разступилась, какъ бы очищая проходъ этому невдомому гостю. Гость шагнулъ въ двери и сдлалъ только одинъ шагъ… Вс присутствующіе ахнули и вскрикнули въ одинъ голосъ, но ихъ восклицанія и крики были покрыты однимъ страшнымъ и дико пронзительнымъ крикомъ.
Вскрикнула такъ Любовь Андреевна и замертво повалилась со стула на полъ.
Вошедшаго было не видно, его окружили вс и, казалось собирались задушить, раздавить, растерзать на части.
— Что это? Кто это? кричалъ Ахматовъ, но на него никто не обращалъ вниманія.
Будто не видавъ или забывъ жену, лежавшую безъ чувствъ на полу, онъ кинулся, было, къ дверямъ въ кучку, обступившую новаго гостя. Штокъ ухватилъ офицера за плечо*сильной рукой.
— Кто это?! Что вы? вскрикнулъ онъ.
— Это, мой ненаглядный, шопотомъ произнесъ Штокъ на ухо Ахматова,— это-хозяинъ сего дома, владлецъ усадьбы Покровской и всего состоянія, кое вы считали своимъ. Это — Илья Ильичъ Браздинъ. Позвольте васъ познакомить.

XXIII.

Дйствительно, Илья Ильичъ Браздинъ, сдержавъ свое Браздинское слово и исполнивъ все, что другъ его отъ него потребовалъ, теперь только, въ полугодовой срокъ со дня. своего исчезновенія, снова, по ихъ условію, получалъ права, дйствовать самостоятельно…
Но какъ измнился онъ! Какъ постарлъ! Онъ ожилъ для всхъ, но для себя самого онъ еще не ожилъ, а только надялся ожить, чтобы начать жить иначе, чмъ прежде.
Разумется, сумятица долго продолжалась въ Покровскомъ и въ усадьб, и на сел…
Долго слышалось повсюду на разные лады:
— Господи помилуй! Да какъ же это?! Да что же это? Господи Іисусе!
Не было ни единаго человка ни въ дом, ни во двор ни на сел, который бы этихъ словъ не повторилъ съ десятокъ разъ.
Только въ сумерки сумятица, бготня, возгласы и аханья прекратились, и жизнь Покровскаго, прежняя, давнишняя, будто началась сызнова…
Передъ сумерками сельскій батюшка отслужилъ въ дом молебенъ, на который собрались вс, кром Любовь Андреевны. Она, почти лишившаяся будто разума и помертвлая тломъ, лежала въ постели… Посл молебна вс собрались въ балконной гостиной и, сидя или стоя вокругъ хозяина, глядли на него, радуясь, дивясь и опять радуясь…
Вечеромъ вс, казалось, уже привыкли къ совершившемуся. Многіе уже подумывали объ ужин и поглядывали въ столовую.
Наступила ночь, вс собрались спать и выспались сладко. Пришло утро. Спросонокъ вс вдругъ призадумались и спросили себя самихъ: ‘Полно, такъ ли? Не приснилось ли?’
Но затмъ день прошелъ уже просто, радостно, но порядливо… А тамъ и второй день миновалъ, и третій…
Разумется, ‘госпожа Ахматова’, какъ звалъ ее теперь Илья Ильичъ, общала выхать изъ Покровскаго, какъ только поправится и встанетъ съ постели.
Молодой человкъ, за время болзни жены потрясенный приключеніями, былъ при ней неотлучно, но не столько ради ухода за нею, сколько ради того, чтобы не показываться въ другихъ горницахъ.
Однако, онъ являлся разъ объясниться съ Браздинымъ, называя его дядюшкой. Дло шло о томъ, что Илья Ильичъ приказалъ отобрать у госпожи Ахматовой вс брильянты, жемчугъ и золотыя вещи, купленные офицеромъ въ Петербург.
— Я требую, чтобы все мое было мн возвращено вновь, сурово сказалъ Браздинъ въ объясненіе.— А эти вещи куплены на мои деньги. Вы женились на Любовь Андреевн по любви?
— Да-съ. Я давно былъ прельщенъ… началъ, было, Ахматовъ.
— Не расписывайте! перебилъ Браздинъ.— Ну, вотъ то, что вы въ жен искали, при ней и остается: ея любовь. И будьте счастливы, кушая супъ изъ незабудокъ.
На четвертый день Ахматовъ выхалъ, не простившись ни съ кмъ, но Анна Семеновна, по усиленной просьб Браздина, осталась въ Покровскомъ. Равно оставались, не собираясь вызжать, Вра Андреевна, Анастасія и Андрей Иванычъ Слсаревъ, дядя Николаши.
И теперь цлые три дня объяснялъ Браздинъ свою чудаческую затю и подробно отвчалъ на разспросы не только близкихъ лицъ, но и дворовыхъ.
— Какъ же вы, батюшка, тогда поступили? спрашивали дворовые.— Платье-то осталось, вдь?
— А на другомъ берегу за дугой меня Лукьянъ Иванычъ ждалъ, и все у него было припасено: и штаны, и шапка, и даже нюхательный табакъ, и тройка лошадей въ тарантас! весело отзывался Браздинъ.— Потомъ мн Аникй все мое платье, даже халатъ привезъ.
— Зачмъ вы просили себя якобы похоронить около дома?
— Ради пущей надувки.
— Ну-съ. А три сторожа? вспомнилъ Николаша.
— Захотлось мн повидать не втерпежъ мое Покровское, ну, вотъ я и сунулся въ отсутствіи ‘господъ’. А сторожа меня накрыли. А я ихъ перехитрилъ и увезъ до времени съ собой. Разв можно было тремъ человкамъ довриться. Разболтали бы. Они меня въ домъ ввели, я мой листъ положилъ, а затмъ ихъ съ собой въ подводы и въ Москву подъ арестъ.
— Не испугались они васъ, спросила Анастасія,— не обомлли, какъ увидли, да узнали?
— Перепугались на смерть. Заорали: ‘Уходи къ себ, батюшка. Мы не виноваты. Искали по всей Ок!’ смялся, разсказывая, Браздинъ.
— Что-жъ теперь, дядюшка, съ памятникомъ длать? ужаснулась однажды Ожогина.
— Оставь. Мы надпишемъ: здсь мсто будущаго погребенія… А вс остальныя слова т же останутся. Только вымараемъ день обманной кончины.
Такъ прошло около недли. Илья Ильичъ былъ крайне веселъ и лишь изрдка задумывался, но близкіе люди, ‘новые друзья’, всячески и постоянно ласкались къ нему, не боясь теперь его подозрительности. Они доказали ему свою привязанность.
Николаша, ласковый, любящій, даже обожающій, не отходилъ отъ отца ни на шагъ. Насколько холодно и безучастно относился къ нему этотъ отецъ прежде, настолько же горячо и сердечно отнесся теперь, тронутый проснувшимся въ сын чувствомъ и увидя вдругъ въ молодомъ человк нчто знакомое, и дорогое, давнишнее, но сладко памятное… Въ лиц молодого человка, въ глазахъ свтлыхъ и добрыхъ, въ голос, въ иныхъ ухваткахъ вдругъ сказывалась мать его, незабвенная ‘Додюшка’.
Въ Москв, гд выжилъ Браздинъ, поневол скрываясь полгода, и гд видалъ только Аникя и Штока, бесдуя только съ другомъ и съ камердинеромъ, ему казалось, что вроломная племянница разбила ему и отравила остатокъ жизни… Теперь, думалось ему, нашлись три лица, Шевякова, Николаша и Ожогина, которые, хотя и на совершенно разный ладъ, но равно могутъ наполнить, усладить этотъ остатокъ жизни. А помимо ихъ, сколько еще оказалось людей искренно преданныхъ ему, любящихъ его, — людей, которыхъ онъ когда-то оттолкнулъ отъ себя или же безъ причины презиралъ…
Вс эти люди тоже могли вліять своей привязанностью на его существованіе. Онъ видлъ себя теперь мене одинокимъ, чмъ тогда, когда, будучи влюбленнымъ и якобы любимымъ, жилъ лишь однимъ чувствомъ и одной личностью.
И за эту недлю, несмотря на то, что прежняя помщичья жизнь еще не вполн вошла въ свою колею, эгоистъ и деспотъ, смягчившійся сердцемъ, сознавалъ себя уже счастливымъ.
Онъ врилъ теперь въ чувство нсколькихъ лицъ точно такъ же крпко, какъ когда-то врилъ только одной Додюшк.
Ровно чрезъ недлю по возвращеніи барина-помщика, въ Покровскомъ явился чиновникъ изъ губернскаго города для объясненій съ нимъ отъ имени губернатора.
Съ первыхъ же словъ, сказанныхъ чиновникомъ, Браздинъ взволновался, разсердился, но затмъ разсмялся и заговорилъ спокойне.
Чиновникъ заявилъ помщику, что онъ не иметъ права считать себя таковымъ въ Покровскомъ, и что по жалоб госпожи Ахматовой, губернаторъ проситъ г. Браздина добровольно выхать изъ этой вотчины, уступивъ мсто законнымъ ея владльцамъ.
— Что вы? Спятили? Извините… воскликнулъ онъ.
— Извините… Дло такъ ясно и просто, что вы при вашемъ ум и жизненной опытности должны сами понимать все… отвтилъ чиновникъ.
— Разныя исполненныя формальности — шутка, коль скоро я живъ и здравствую, сказалъ Илья Ильичъ.
— Почему вы считались собственникомъ и владльцемъ многихъ имній и душъ крестьянъ? отвтилъ чиновникъ вопросомъ.
— На основаніи законно совершенныхъ документовъ и ввода меня во владніе… Знаю, что вы хотите сказать…
— Да-съ. На этихъ же самыхъ законныхъ основаніяхъ теперь госпожа Ахматова…
— Но мой отецъ умеръ, когда я наслдовалъ, прервалъ Браздинъ, и назадъ не являлся съ того свта…
— Да и вы еще не явились… улыбнулся чиновникъ.— Формально. По закону… Извольте прежде потрудиться привести все въ порядокъ, все снова поставить внизъ дномъ, сострилъ онъ.— И тогда мы васъ признаемъ за живого… А пока вы для насъ, попрежнему, покойникъ, а владтельница вотчины — госпожа Ахматова. Она собирается силой васъ отсюда удалить, если вы сами не удете добровольно. И въ помощь ей и ея супругу, губернское правленіе командируетъ отъ себя лицо, облеченное властью…
— Моя дальняя родственница и губернаторскій чиновникъ меня отсюда выгонятъ! Меня! Изъ моего собственнаго дома?
— Да-съ… Законъ. Вспомните, что…
— Законъ! Законъ! Да разв законъ можетъ дйствовать безсмысленно…
Чиновникъ поднялся и, заявивъ холодно, что чрезъ три дня ‘власть’ явится удалять Браздина силой изъ Покровскаго, раскланялся.
Длать было нечего… Браздинъ собрался и выхалъ снова въ Москву, чтобы хлопотать лично о скорйшемъ возстановленіи своихъ правъ.

XXIV.

Оказалось, что, пока Любовь Андреевна просила въ губерніи объ изгнаніи господина Браздина изъ ‘ея’ вотчины, самъ Ахматовъ хлопоталъ о немедленной продаж, хотя бы за четверть цны, всхъ имній жены въ разныя руки…
Дло это, въ виду того, что великолпныя помстья продавались сравнительно за безцнокъ,— могло устроиться въ столиц въ какіе-нибудь десять дней времени. Покупщики нашлись тотчасъ же…
На Покровское былъ уже фиктивный подставной покупатель, который, провладвъ вотчиной нсколько секундъ, долженъ былъ продать ее самому Ахматову.
Мужъ и жена, посылая гонцовъ между Москвой и Тулой, писали другъ другу ежедневно и въ письмахъ ликовали, называя дядюшку не иначе, какъ ‘старый тетеревъ’.
Но вдругъ надъ головами супруговъ раздался будто громовый ударъ… Нкто представилъ разныя долговыя обязательства г. Браздина, на сумму, доходившую до милліона рублей. Вс документы были совершены правильно, нкоторые были сдланы за восемь мсяцевъ и за годъ предъ тмъ, другіе за нсколько лтъ. И вс разнымъ лицамъ. Но вс они принадлежали теперь законно одному скупившему ихъ лицу.
Лукьянъ Иванычъ Штокъ, прослышавъ о продаж вотчинъ госпожи Ахматовой, представилъ свои права на все ея имущество.
Долженствовала начаться огромная и долгая тяжба и ‘волокита… ‘ Кто выйдетъ изъ нея побдителемъ — было невдомо, но за это время настоящій собственникъ изъ числа мертвыхъ снова долженствовалъ зачислиться въ число живыхъ.
Подняли ноги московскіе приказные и стрекулисты, почуявъ богатую жатву… Шутка ли? Милліонное запутанное дло!.. Что законне? Завщаніе живого мертвеца, или безденежные векселя и, очевидно, заднимъ числомъ составленныя сохранныя записки, дарственныя записи и тому подобное.
Тяжба началась… Штокъ и Ахматовъ начали смазывать колеса судейской машины и начали гнуть всы правосудія каждый на свою сторону. Но на сторон Ахматова былъ собственный чистоганъ и неисчерпаемый, а у Штока были лишь заемныя деньги, въ небольшомъ количеств, данныя разными лицами въ виду выигрыша тяжбы…
Въ то же время самъ начудившій дворянинъ-помщикъ волей-неволей отправился туда, гд не бывалъ со временъ первыхъ годовъ царствованія Великой Екатерины…
Скрпя сердце, похалъ онъ на берега Невы бить челомъ, аіросить, чтобы его поскоре почли за существующаго.
Но здсь въ Петербург онъ въ первый разъ смутился серьезно и ‘струхнулъ’. Оказалось, что у офицера Ахматова была такая родня и такая ‘рука’, какихъ у него не было.
За Ахматова было много высокопоставленныхъ лицъ, такъ какъ офицеръ оказался, если не близкимъ родственникомъ, то свойственникомъ самого фаворита государя, графа Кутайсова. Дворянинъ, гордый и смлый, стремящійся лишь къ тому, чтобы его, движущагося, мыслящаго и говорящаго — почли живымъ, пошелъ храбро напроломъ, повидать покровителя своего врага.
Обойдя многихъ, онъ добился аудіенціи у самого графа Кутайсова, чтобы, въ случа чего, объяснить весь смыслъ своей чудаческой зати и общать отступное офицеру.
— Не только мн, но и государю императору давно извстны вс обстоятельства вашей смерти, господинъ Браздинъ, сказалъ графъ серьезно, пока его круглые черные глаза смялись и прыгали отъ внутренняго смха.— И все, что я могу вамъ общать, это — выхлопотать дозволеніе вамъ, подъ вашимъ прежнимъ же именемъ, поступить въ монастырь, чтобы замолить свой грхъ…
— Грхъ?! воскликнулъ Браздинъ.
— Вашу грховную шутку… Да-съ. Государь изволилъ справедливо назвать вашъ поступокъ соблазнительнымъ кощунственнымъ дяніемъ, дурнымъ примромъ…
— Примромъ? Такъ вы полагаете, что съ моей легкой руки найдется теперь много охотниковъ длать то же самое? Съ какой цлью? Я былъ принужденъ обстоятельствами…
— Это кощунство! Какія бы тамъ обстоятельства ни были. Кощунство — преступленіе противъ закона и грхъ предъ Господомъ Богомъ… Для насъ, вы, господинъ Браздинъ, утонули въ Ок, и даже, увы!.. и тло ваше до сей поры не найдено.
— До сей поры?.. И теперь, стало быть, тло мое еще неизвстно гд…
— Именно-съ.
— А это? Это!..
И взбшенный старикъ ткнулъ себя кулакомъ въ грудь.
— Это… По букв закона это — неизвстно, что… Я вижу это тло, но законъ говоритъ, что оно гніетъ гд-либо въ вод, ибо еще не найдено, не смотря ни на какія усилія…
— Да позвольте, графъ. Вдь, это такія рчи, что умъ за разумъ можетъ зайти.
— Это вы совершенную истину сказали! живо отозвался Кутайсовъ…
И посл долгаго молчанія и обоюднаго созерцанія другъ друга, графъ вымолвилъ:
— Только общающемуся и собравшемуся совсмъ постричься можно будетъ разршить воскреснуть граждански.
— На комедію я не пойду! сухо произнесъ Браздинъ.— Съ Богомъ скоморошествовать, какъ съ людьми, не стану. Я не способенъ жить затворнической жизнью, я къ тому же вольтерьянецъ, какъ сказывается.
— Какъ угодно… А пока… Пока мы будемъ васъ считать на дн рки Оки и желать отъ души, чтобы ваше тло отыскалось для честнаго погребенія… До свиданія или прощайте…
Браздинъ, едва поклонившись, вышелъ отъ всесильнаго вельможи, блдный, взволнованный и не помня себя отъ гнва…
Итти дальше, выше?!. Это было излишне… Да и допустятъ ли?
Утопленникъ явдлся въ Москву и объявилъ другу Штоку то же, что слышалъ отъ вельможи.
— И тло-то мое, другъ, еще по сю пору не найдено, все гніетъ на дн рки Оки.
Разумется, теперь оставалась одна надежда — выиграть тяжбу. Тогда богачъ Штокъ будетъ содержать утопленника на свой счетъ и, надо надяться, положитъ ему хорошее жалованье, равное доходу со всхъ прежнихъ вотчинъ покойнаго Браздина.
Но судьба ршила иначе. Чрезъ нсколько дней по возвращеніи утопленника въ Москву, принеслась въ блокаменную поразительная всть.
Государь Павелъ Петровичъ скончался…
Много народу нашлось на Руси, который воспрянулъ духомъ при этомъ извстіи… Кто мечталъ вернуться изъ ссылки, кто, разоренный ябедой, мечталъ вернуть похищенное, кто мечталъ получить безвинно потерянное мсто, чинъ, орденъ…
А утонувшій въ Ок сталъ скромно мечтать о томъ лишь, чтобы тло его, наконецъ, нашлось…
И по мановенію государя Александра I много добрыхъ длъ и даже чуть не чудесъ совершилось на Руси…
Въ числ прочихъ одинъ утопленникъ, богатый, женатый на женщин, снявшей съ себя для брака монашескія узы, зажилъ снова счастливо, любимый множествомъ нахлбниковъ и приживальщицъ… Но какихъ лицъ?.. Вс они были богаты и жили въ Покровскомъ по доброй вол. Завщаніе Ильи Ильича Браздина было исполнено буквально, когда тло утопленника, волею государя, было найдено.

XXV.

Посл десятилтней тихой жизни и мирной кончины Ильи Ильича Браздина, все его огромное состояніе, раздленное на четыре равныя части, перешло по завщанію четыремъ дорогимъ для него лицамъ: племянниц Ожогиной съ дтьми, Николаю Ильичу Слсареву, давно женатому и имвшему трехъ сыновей, затмъ дтямъ покойнаго уже друга его Лукьяна Иваныча Штока и, наконецъ, самому дорогому существу, вдов Агаь Павловн Браздиной, постригшейся въ монахини и основавшей новую богатую пустынь — Ильинскую.
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Найденыш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1884
  2. Мадонна, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  3. Камер-юнгфера, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  4. Путешественники, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  5. Петровские дни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1903
  6. Искра Божья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1862
  7. Француз, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1908
  8. Соната Quasi una fantasia, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
Электронная библиотека