Сюлли-Прюдом, Леметр Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Сюлли-Прюдомъ.

Удивительно-задумчивая голова, туманные глаза — почти женскіе — со взоромъ, точно обращеннымъ внутрь, когда-же онъ на васъ остановится, то кажется, будто онъ только что выступилъ изъ ‘смутныхъ книжныхъ сновъ’ или изъ лимбовъ размышленій. Угадываешь въ немъ человка, котораго непрестанная замкнутость въ самомъ себ, неотвязчивая и неизлчимая привычка къ разслдованію и анализу, доведенныя до крайности (и всегда вещей, наиболе близкихъ намъ, наиболе затрогивающихъ сознаніе), сдлали необычайно мягкимъ, снисходительнымъ и скромнымъ, но также и печальнымъ на вкъ, неспособнымъ къ вншнему проявленію, вслдствіе напряженія работы мозга, незнакомымъ съ отдыхомъ вслдствіе болзненнаго развитія чувствительности, недоврчивымъ къ жизни, потому что слишкомъ много задумывался надъ ней. Spe lentus timidus futuri. Несомннно, что страданія его происходили скоре отъ мысли, чмъ отъ судьбы. Онъ говоритъ намъ гд-то, что въ дтств потерялъ отца, намекаетъ также на обманутую любовь: но это все несчастія обыкновенныя, и не видно, чтобы мысль его сложилась исключительно неблагопріятно, хотя горе и измряется сердцемъ, его испытывающимъ. Если онъ боле, чмъ всякій другой, страдалъ отъ необходимости прибгать къ ремеслу ради пропитанія и отъ заботы о завтрашнемъ дн, за то неожиданное довольство вскор избавило его отъ нихъ. Но это избавленіе не было для него спасеньемъ. Одинокая, непрестанная мысль зацпила его своимъ вертящимся колесомъ. Явилась болзнь, какъ слдствіе чрезмрнаго умственнаго напряженія, возрастающая нервность, чреватая незримыми страданіями, муки совершенствованія, которыя длаютъ писателя безплоднымъ. Тмъ не мене онъ имлъ-бы право на отдыхъ, еслибъ могъ отдыхать: его дятельность уже завершена и ничто уже не могло-бы усилить преклоненія предъ нимъ его ‘невдомыхъ друзей’.

I.

Мн думается, что Сюлли Прюдомъ сталъ-бы тмъ, что онъ есть, какимъ-бы путемъ ни велось его первоначальное образованіе. Не мшаетъ, однако, отмтить, что поэтъ — выразитель лучшаго, что заключалъ въ себ духъ заканчивающагося столтія, получилъ образованіе скоре ученое, чмъ литературное, благодаря пресловутой ‘бифуркаціи’ — систем весьма сомнительной относительно массъ, но для него полезной, потому что въ немъ самомъ было то, что ее исправляетъ. Онъ бросилъ словесность посл третьяго класса, съ цлью приготовленія къ политехнической школ, получилъ ученую степень и прошелъ отдлъ чистой математики, серіозное воспаленіе глазъ заставило его прекратить ученыя занятія. Онъ вернулся къ литератур по личному побужденію, боле проникся ею, вынесъ изъ нея боле личныя и глубокія впечатлнія, не будучи вынужденнымъ освжать и оживлять навязываемыхъ восторговъ и безъ помхи воспоминаній о риторик. Онъ сдалъ экзаменъ на кандидата словесности и затмъ поступилъ въ школу правовднія. Въ то-же время онъ страстно отдался изученію философіи. Съ тхъ поръ его пытливый умъ сталъ обнимать собой весь міръ.

Подготовленный такимъ образомъ, онъ не могъ уже выступить съ туманными элегіями, или безпредметными пснями, первымъ его произведеніемъ былъ рядъ философическихъ поэмъ. Я говорю первымъ, потому что поэмы, напечатанные одновременно со стансами или посл ихъ, были написаны раньше. Поэмы — самое великодушное, самое доврчивое, самое ‘возвышенное’ изъ всего, написаннаго нашимъ поэтомъ. Вяніе молодости струится подъ скоросплой зрлостью точнаго знанія и формой, часто совершенной. Отнын онъ намтилъ свою поэтическую программу и обозрваетъ ее съ гордостью, присущею возрасту безконечныхъ надеждъ.

Вы не проникли до дна океана души,

Вы, мнившіе исчислить его волны…

Кто изъ васъ касался его бездонныхъ изгибовъ,

Чтобъ говорить: ‘Довольно, для насъ теперь не тайна человкъ’.

Знакомо намъ его страданье и сокровеннйшая мысль,

Все существо его предъ нами, утомленными, обнажено.

Не похваляйтесь! Оно и васъ еще способно поразить.

Вы чувствуете уже проблески Стансовъ, Ошибокъ, Solitudes, Vaines tendresses и всхъ чудесъ психологіи, которыя не могутъ не поражать,— потому что поэзія не пріучила насъ къ нимъ, и извстная степень утонченнаго анализа казалась недопустимой въ ея область.

Кисть черпаетъ въ семи окраскахъ призмы

Семь только потъ — вотъ вся клавіатура.

Чего-жъ еще поэту? Беретъ онъ псни

Въ наук, и красот ея суровой,

У человчества, у всей природы.

Не есть-ли это подготовленіе къ сонетамъ Epreuves, Destins, Znith и Justice?

До сихъ поръ поэтъ окидываетъ міръ серьезнымъ и надменнымъ взоромъ. Онъ выступаетъ противъ несправедливости и притсненій соціальнаго строя, но не отчаевается въ будущемъ и ждетъ конечнаго устройства лучшихъ дней (Dans la nie, Parole). Даже грандіозная и мрачная поэма l’Аmriquе, эта исторія зла, которое на ряду съ наукой охватываетъ новый свтъ вслдъ за старымъ, не оставляя ни единаго убжища праведнику, — и та заканчивается словомъ упованія. Поэтъ привтствуетъ и благословляетъ богинь сладострастія, этихъ ‘владычицъ молодежи’, безъ которыхъ не создается, ничто великое, предвозвстницъ прекраснаго, вдохновительницъ высокихъ подвиговъ, искушающихъ величіемъ творчества. Онъ самъ ощущаетъ въ сердц ихъ плодотворные уколы: онъ сознаетъ себя поэтомъ, ощущаетъ жажду славы и, подобно поэтамъ древности (l’Ambition), благородно признается въ ней. Наконецъ, въ одномъ изъ извстнйшихъ произведеній, по истин молодомъ, трепещущемъ жизнью и замчательномъ по красот формы, онъ упрекаетъ Альфреда де-Мюссё за его себялюбивое отчаянье, за равнодушіе къ общему длу, превозноситъ человческій трудъ, проповдуетъ дло, хочетъ, чтобы поэзія была врующей въ человка, чтобъ она была для него поддержкой, вмсто того, чтобъ растравлять его дорогія сокровенныя раны. ‘Дло! Дло!’ вотъ крикъ, звучащій въ этихъ поэмахъ, отмченныхъ какимъ-то религіознымъ позитивизмомъ.

Невольно вы наталкиваетесь на размышленіе: ‘стоило-ли попрекать Альфреда де-Мюссё его печалью и бездйствіемъ?’ Да разв такъ много радости въ твореніяхъ Сюлли Прюдома? И чмъ-же онъ занимался, этотъ апостолъ дла? Онъ только мучилъ свое сердце и писалъ чудные стихи? Правда, что такая работа стоитъ всякой другой. И, кром того, если онъ и не достигъ до взгляда на вещи, боле утшительнаго, чмъ у автора Rolla, то шелъ по крайней мр совсмъ иными путями, его меланхолія иного свойства, мене туманна и малодушна, боле сознательна въ своихъ поводахъ, боле достойна человка.

Форма поэмъ не романтичнй содержанія. Другіе поэты послдняго двадцатилтія придерживаются, по крайней мр въ своихъ первоначальныхъ попыткахъ, парнасской школы, которая въ свою очередь примыкаетъ къ романтизму. Сюлли Прюдомъ какъ будто открываетъ собой эпоху. Если поискать ему предшественниковъ, то найдешь, что, какъ поэтъ-психологъ, онъ наводитъ на мысль о Сентъ-Бев, какъ поэтъ-философъ напоминаетъ собой старющагося Виньи. Но было-бы также врно, если-бы мы сказали, что онъ не черпаетъ ни изъ чего предыдущаго, ибо нтъ поэта, который-бы настолько предавался анализу, столько-бы думалъ и съ такимъ-же совершенствомъ передавалъ утонченность своего сердца и пытки своего ума, или-бы съумлъ, подобно ему, показавъ собственную душу, отразить въ ней такъ всецло все, самобытное и высокое, что таилось въ душ поколнія. Для этого требовался точный языкъ,— онъ поразителенъ у Прюдома. Онъ словно вытекаетъ изъ классической древности, которой Сюлли много занимался. Въ Поэмахъ попадается стихъ Андрё Шенье, стихъ Imitation и Herm&egrave,s. Но стиль Поэмъ, хотя и очень отдланный, отличается порывистымъ вдохновеніемъ, ораторскими пріемами, которые сдерживаются впослдствіи возрастающимъ стремленіемъ къ сжатости и померкшимъ вдохновеніемъ. Поэтъ, еще очень юный, едва пробудившійся отъ чудныхъ философскихъ грезъ, врящій въ построенія Гегеля (l’Art), съ другой стороны наведенный паденіемъ второй имперіи на гуманитарныя мечты и врованія, т. е. протесты, невольно отдается надеждамъ и иллюзіямъ, которыхъ онъ впослдствіи избгалъ — отсюда естественно онъ мстами впадаетъ въ пафосъ.

Мн не слдовало говорить, что онъ ничмъ не обязанъ служителямъ Парнасса. Именно въ эту эпоху онъ посщалъ ихъ кружокъ и (если врить его скромнымъ воспоминаніямъ) тутъ получилъ откровеніе пластическаго стиха, силы эпитета и рдкой по совершенству рифмы. Стало быть, если Парнассъ и не имлъ никакого вліянія на его вдохновеніе, то могъ все-таки повліять на форму его стиха. Онъ развилъ въ немъ любовь къ изысканной, поражающей точности. Любопытная и вмст неоцнимая забота ‘невозмутимыхъ’ надъ передачей вншнихъ предметовъ и впечатлній архаическихъ или вымышленныхъ, показалась Сюлли Прюдому нелишней для выраженія самыхъ дорогихъ изъ собственныхъ ощущеній, онъ нашелъ, что душа вполн заслуживаетъ, чтобъ потрудились надъ обрисовкой ея изгибовъ, что онъ счелъ-бы недостойной спекуляціей на сочувствіе, съ которымъ обыкновенно относятся къ дламъ сердца, если-бы могъ удовольствоваться немногимъ для ихъ обрисовки. И вотъ какимъ путемъ, основываясь на уваженіи къ собственной мысли и заботясь о всецлой ея передач, онъ примнилъ нкоторымъ образомъ форму суроваго и изысканнаго стиха парнассцевъ къ сюжетамъ сокровеннйшей психологіи и написалъ стансы на Vie intrieure.

II.

Можно-бы сказать, пожалуй: вотъ гд начало поэтическихъ произведеній Сюлли Прюдома. Признаюсь, я чувствую какую-то особенную нжность къ этому маленькому сборнику Vie intrieure, быть можетъ потому, что это одно изъ первыхъ его произведеній, что въ немъ чувствуется еще молодая, хотя уже изстрадавшаяся душа. Какою-то несказанной прелестью новизны, Vie intrieure, кажется мн, стоитъ въ такомъ-же отношеніи къ творчеству нашего поэта, какъ Mditations къ творчеству Ламартина. И самое сопоставленіе этихъ двухъ именъ, въ сущности, не случайное. Великому голосу, говорившему о туманной, расплывчатой меланхоліи зарождающагося столтія, отвчаетъ, спустя полвка, голосъ, боле гармоническій, боле тревожный, боле захватывающій, опредляя восптое первымъ, разсказывая въ боле сжатыхъ выраженіяхъ боле осмысленныя печали и боле тонкія впечатлнія. Три-четыре ощущенія, по мннію всякаго, кто вникнетъ въ суть, составляли содержаніе романтической лиры. Возвышенное стремленіе нашихъ душъ къ безконечному, подавленность человка конечнаго и несовершеннаго предъ величіемъ и вчностью вселенной, тоска сомннія, сліяніе души съ природой, ея исканіе въ ней отдохновенія и забвенія: вотъ великія темы, вчно повторяющіяся. Сюлли Прюдомъ не сочиняетъ новыхъ, потому что. ихъ нтъ, но вноситъ глубину въ свои: онъ схватываетъ и опредляетъ нкоторыя изъ наиболе тонкихъ или изъ наиболе отвлеченныхъ между ними. Vie intrieure, не есть уже произведеніе вдохновеннаго, который, взъерошивъ волосы, модулируетъ прекрасныя общія мста о человческой скорби, но книга отшельника, ушедшаго въ самого себя, онъ наблюдаетъ за собою и отмчаетъ наимене обыденныя изъ собственныхъ ощущеній, чья меланхолія вооружена критическимъ смысломъ, чьи страданія исходятъ всецло изъ разума или доростаютъ до него.— ‘Отчего не поется больше о весн?— Я хотлъ все любить и несчастливъ… Ничтожная рана способна медленно разбить сердце…— Иногда ласка вызываетъ слезы: отчего?— Мн-бы хотлось позабыть и съизнова родиться, чтобы вернулись свжія впечатлнія, чтобы земля не была круглой, но вчно, вчно-бы расширялась…— Я лепеталъ, будучи ребенкомъ, и протягивалъ руки. И теперь то-же, только лепетъ мой подмнили’… Вотъ сюжеты нкоторыхъ изъ этихъ маленькихъ стихотвореній, ‘которыя сдланы маленькими для того, чтобы можно было ихъ старательно обработать’.

Ламартинъ въ трехстахъ стихахъ воспваетъ звзды, ихъ численность и великолпіе и молитъ ближайшую изъ нихъ спуститься на землю для услажденія страдающаго на ней генія. Сюлли Прюдомъ въ трехъ четверостишіяхъ размышляетъ объ отдаленнйшей изъ нихъ, которая еще незрима, которой свтъ еще блуждаетъ и достигнетъ только послднихъ нашей расы, онъ молитъ ихъ ей передать, что онъ ее любилъ, и даетъ пьес названіе, обращающее ее въ символъ l’Idal. Ясно, на сколько чувство изысканнй, напряженнй (и замтьте, что онъ влагаетъ въ него научную данную).— Точно также, въ то время, какъ пвецъ Mditations благородно распространяется о безсмертіи души и пространно развиваетъ устарлыя спиритуалистическія аргументаціи, философъ Vie intrieure пишетъ слдующее краткое стихотвореніе:

Я ношу въ сердц, ношу за челомъ

Душу незримую, душу присущую…

Все полно сверкающихъ красокъ,

Но въ чемъ ихъ могучая сила?

Есть цвтъ голубой, онъ въ очахъ,

Отъ того и смерть мн приноситъ.

Даны всмъ тламъ очертанья.

Гд форма, что трогаетъ сердце?

И чмъ возбуждаешь ты страсти,

Крошечка — линія рта?..

Уже слабютъ и вдохновеніе, и вра первыхъ поэмъ. Вс эти мелкія ‘размышленія’ печальны и уже не убаюкивающей печалью, но такою, которая хватаетъ за душу и не вознаграждается вещественной прелестью музыкальной формы, а разв что умственнымъ наслажденіемъ, получаемымъ посредствомъ раскрытія предъ нами самаго сокровеннаго въ нашемъ сердц. Правда, что страданія, такимъ образомъ анализированныя, приводятъ и здсь, какъ у лириковъ, мало думавшихъ, все къ тому-же исключительному страданію — къ сознанію насъ конечными и только тмъ, что мы есть, но, какъ я говорилъ уже, Сюлли Прюдомъ рисуетъ только отборные случаи этого недуга, т, что поражаютъ только чуткія души. Онъ опредляетъ вамъ извстное желаніе, извстное сожалніе, извстнаго рода аристократическое недомоганіе ясне, чмъ вы его ощущали, ни одинъ изъ поэтовъ не доставляетъ намъ столько очаровательныхъ неожиданностей, разоблачая намъ наши собственныя, смутно сознаваемыя нами ощущенія.

Мн-бы хотлось сказать, что онъ озаряетъ свтомъ туманную романическую меланхолію: ‘онъ разлагаетъ на тончайшіе элементы ту нжность, что живетъ въ душ каждаго, нжность, трепещущую всми страданіями’ (Roses). Отсюда и мощная прелесть этой поэзіи, скромной и сдержанной, точно каждое изъ этихъ маленькихъ стихотвореній помогаетъ намъ длать въ самихъ себ открытія, за которыя мы имъ признательны, и обогащаетъ наше сердце новыми изящными ощущеніями. Никогда поэзія такъ много не думала и вмст не была такой нжной: напряженіе мысли не только не притупляетъ чувства, напротивъ обостряетъ его. Испытываешь правду слдующихъ изреченій Паскаля (напоминаю, что языкъ Паскаля уже почти не нашъ): ‘По мр возрастанія нашего ума и страсти становятся могучей… Ясность ума порождаетъ и ясность страсти’, и т. д. Прибавьте къ этимъ чарамъ прелесть изысканнйшей изъ формъ, простоту, глубоко-обдуманную, тсно соединяющую въ своемъ сплетеніи самую сжатую опредленность и вмст яркость образовъ, обильныхъ и краткихъ, чарующихъ своей точностью: форма до того обработана, что нердко чтеніе, замедленное помимо воли, само превращается въ трудъ:

‘Если кто на это и жаловался, то конечно не я’.

III.

Сюлли Прюдомъ, какъ мн кажется, внесъ и въ выраженіе любви такое-же обновленіе, какъ и въ другія поэтическія ощущенія. Jeunes filles и Femmes также далеки отъ Sac или отъ Premier regret, какъ Vie intrieure отъ ‘Еpitre Byron’, Эльвира могла быть дйствительнымъ лицомъ, но въ Mditations Эльвира идеализированное видніе, превосходный образъ, но образъ воздушный, подобный Лаур и Беатриче. Кто зрлъ Эльвиру? Можно ей длать предложеніе? Можно жениться на ней? Эльвира говоритъ ‘звуками, незнакомыми земл’. Эльвира является только на озерахъ или при свт луны. Но, вопреки сдержанности поэта и нсколькимъ пьесамъ безличнаго характера, примшаннымъ къ тому, что можетъ назваться его исповдью, безошибочно чувствуешь, что стихотворенія Jeunes filles и Femmes приводятъ намъ отрывки истиннаго происшествія, весьма обыденнаго и вмст печальнаго, исторію первой любви, сначала взаимной, потомъ отвергнутой. И женщина, сквозящая чрезъ эти тонкія элегіи уже не та идеальная подруга, которою поэты поперемнно обмнивались одинъ съ другимъ, а настоящая двушка современная намъ, вроятно мщаночка (Ma fiance, Je ne dois plus), и чувствуешь, что она жила, можетъ быть жива и теперь. Правда, уже Sainte-Beuve въ своихъ поэзіяхъ опредлилъ любовь и общую, и лирическую, и повствовалъ о своихъ чувствахъ, вмсто того чтобъ воспвать ихъ, но его ‘нота’ проста только въ смысл Wordsworth’а, и слогъ нердко испещренъ наихудшими изъ, романтическихъ аффектацій. Анализъ Сюлли Прюдома хватаетъ несравненно глубже. Никогда еще не разсказывалась съ такою нжностью, съ такимъ изяществомъ исторія восемнадцатилтняго сердца, начиная съ пробужденія чувства въ ребенк, его трепетанія подъ лаской взрослой двушки, ‘несмлыя попытки поцлуевъ, скользящихъ по камнямъ колецъ’ (Jours lointains), и поздне, когда ребенокъ выросъ, его разнообразныя и тайныя любовныя похожденія (Le srail), затмъ первая страсть, ея первое чарующее пробужденіе (le Meilleur moment des Amours), прелесть и чистота настоящей молодой двушки, затмъ великая скорбь, когда возлюбленная отдала себя другому (Je ne dois plus) и неотвязность дорогаго воспоминанія.

… И я всю жизнь ее теряю

Въ прощаніи, не знающемъ конца.

О, мертвая, тебя не всю похоронили,

Глаза твои раскрытыми оставивъ…

Поэтъ, подстерегающій свои впечатлнія, обостряетъ и изощряетъ ихъ творческой пытливостью этого внутренняго созерцанія и достигаетъ такой глубины нжности, придумывая виды любви, въ которыхъ столько печали и видовъ жалобы, въ которыхъ столько любви, находя для обрисовки ихъ выраженія столь врныя и вмст нжныя, что лучше прямо отдаться очарованію, не пытаясь опредлять его. Разв не поразительно ‘задумано’ чувство въ стансахъ Ialonsies, или въ слдующихъ, еще боле изящныхъ:

О, еслибы я могъ ему сказать:

Она твоя, и не внушаетъ

Мн ничего, ни даже дружбы,

Нтъ чувства у меня къ неблагодарной.

Но такъ блдна она и такъ нжна.

О, пожалй ее изъ состраданья!

Безъ ревности ты выслушай меня:

Вдь мысль ея своимъ крыломъ

Меня, увы! едва задла.

Меня ея рука сурово оттолкнула,

Но вдь она нжна для тхъ, кого полюбитъ:

Не допускай ея до слезъ!..

Я могъ-бы примириться съ мыслью,

Что любитъ и владетъ ею

Не я, другой, но съ сердцемъ, какъ мое,

Ребенокъ злой, покинувшій меня,

Смотри, какое причинилъ мн горе:

Я не могу теб дать счастья.

IV.

Объ Epreuves я скажу приблизительно то же, что и о предъидущемъ сборник: Сюлли Прюдомъ обновляетъ общеизвстный фондъ большей вдумчивостью и боле точнымъ анализомъ, вносящимъ непривычное дотол содержаніе въ поэзію. ‘Если я вчно говорю одно и то же, то стало быть все вчно, одно и то же’, разумно разсуждаетъ Пьерро Мольера. Критика вовсе не легкое дло, вопреки общеизвстной аксіом, и надо быть снисходительнымъ относительно необходимыхъ повтореній. Въ общемъ, спеціальный разборъ поэта, особенно поэта, находящагося въ живыхъ, и чьей личности можно касаться только вскользь и которая, находясь притомъ въ слишкомъ близкомъ къ намъ разстояніи, трудно опредлима, разборъ поэта лирическаго, выражающаго только свою думу и не разсказывающаго исторій — такая критика ограничивается только тмъ, что опредляетъ, на сколько возможно, мсто и значеніе его въ литератур, отыскиваетъ источники его самобытности и формулы, ее опредляющія, и вызываетъ въ памяти, резюмируя ихъ, самыя характерныя изъ его произведеній. Такимъ образомъ разборъ, самый добросовстный и даже любовный, обширнаго поэтическаго творчества, можетъ вмститься въ немногихъ страницахъ, къ тому еще и весьма сухихъ. Наивный критикъ въ отчаяніи. Онъ хотлъ-бы сконцентрировать и отразить въ своей проз, какъ въ зеркал, дорогаго ему поэта во весь его ростъ. Ему тяжело быть вынужденнымъ длать выборъ изъ столькихъ страницъ, одинаково его плнявшихъ, ему кажется, что онъ вредитъ автору, безсовстно подводитъ его, онъ чувствуетъ искушеніе то резюмировать все, то все цитировать и, отказавшись отъ собственныхъ выводовъ, дать читателю возможность насладиться живымъ текстомъ. Разв это не лучше попытки заключить его думу,— не будучи вполн увреннымъ, что схватилъ ее,— въ формулы и трудныя, и отыскиваемыя ощупью? Чувствуешь всю ихъ несостоятельность, и если он даже относительно врны, то все-таки безсильны выразить то непередаваемое нчто, когда оно-то особенно васъ и прельщало! Зачмъ утруждать себя опредленіемъ того, что такъ просто и хорошо чувствуется? Оправданіе критика въ воображеніи, что трудъ его, какъ бы ни былъ онъ скроменъ, не будетъ вполн потерянъ, въ воображеніи, что онъ работаетъ надъ тмъ, что Сентъ Безъ называетъ естественной исторіей духовъ и что будетъ прекраснымъ дломъ, когда будетъ сдлано. И наконецъ еще и въ томъ, что благоговйное чувство подталкиваетъ его говорить объ излюбленныхъ имъ художникахъ, ибо, отыскивая причины своему восхищенію, онъ чувствуетъ, какъ оно ростетъ въ немъ, стремленіе же высказать это чувство, хотя бы и не удалось оно, есть все-таки не что иное, какъ дань уваженія.

Les Epreuves, если врить сонету, служащему введеніемъ къ нимъ, не были написаны по плану, установленному заране. Но оказалось, что сонеты, въ которыхъ двадцатипятилтній поэтъ излагалъ изо дня въ день свою внутреннюю жизнь, могли быть распредлены подъ слдующими четырьмя названіями: Amour, Doute, Rve, Action, поэтъ даетъ ихъ намъ какъ-бы относящимися къ четыремъ различнымъ эпохамъ его жизни. Правда, душа его достаточно богата, чтобы онъ одновременно жилъ этими четырьмя эпохами жизни.

Сонеты любви отличаются большей мрачностью и горечью въ сравненіи съ любовными стихотвореніями перваго тома: работа мысли преобразовала болзненную нжность въ протестъ противъ терапіи женской красоты и чувства, по природ своей неудовлетворимаго (Inqiuetude, Trahison, Profanation, Fatalit, O vratils? L’art sauveur).— Сонеты Doute намчаютъ еще шагъ впередъ по направленію къ поэзіи философической. Вотъ диковинный портретъ Спинозы:

Онъ былъ человкъ мягкій, здоровьемъ слабый…

и сонетъ Боговъ, опредляющій бога пахарей, бога священниковъ, бога деистовъ, бога ученыхъ, бога Канта и бога Фихта — все это въ 11-ти стихахъ, и вотъ послдній:

Богъ не ничто, но Богъ и никто: онъ все.

и Scrupule, за нимъ слдующее:

Загадочная истина, трудная постиженію,

Мучительная для сердца и для ума,

Что Вселенная, что Все — Богъ, само того не зная.

Другіе сонеты выражаютъ сомнніе, но уже не въ философскомъ, а въ страдательномъ смысл. До сихъ поръ ‘муки сомннія’, даже искренняго, отдавали у поэтовъ чмъ-то театральнымъ: такъ, въ Novissima Verba Ламартина, также у Виктора Гюго въ его стансахъ: Que nous avons le doute en nous. Прибавьте, что почти всегда у обоихъ лириковъ сомнніе разршается какимъ-нибудь громогласнымъ актомъ вры. Мюссё очевидно страдаетъ больше ихъ въ Espris en Dien, но недугъ его исходитъ скоре изъ сердца, чмъ изъ ума. Самое опредленное изъ сказаннаго имъ по этому поводу представляютъ слова ‘что помимо воли вселенная терзаетъ его’. Жалоба его походитъ скоре на жалобу обманувшагося жуира, страшащагося смерти, чмъ на жалобу человка, ищущаго истины. Онъ какъ будто не читалъ философовъ, которыхъ перечисляетъ съ такимъ презрніемъ и характеризуетъ на-угадъ. Наврное, конечно, не Большая Медвдица привела его къ углубленію въ свои вечернія молитвы, и высокопарное посланіе къ Вольтеру, охотно приводимое духовенствомъ, исходитъ не изъ логическаго ума. Сюлли Прюдомъ можетъ подчасъ сходиться мыслью съ Мюссе, и предъ Христомъ изъ слоновой кости или Венерой Милосской (Chez l’antiquaire вспоминать съ сожалніемъ ‘свтлое сладострастіе и безмрную нжность’ въ сонет, содержаніе котораго по существу сходно съ двумя первыми страницами Роллй. Но сомнніе его иное, оно не похоже на неопредленное и дланное недомоганіе: основы его научныя, онъ выражается точно и, будучи понятнымъ, въ то же время и трогателенъ. А такъ какъ его отрицаніе въ то же время и сомнніе, то и пустота, оставляемая имъ, боле выяснена, оттого и больше чувствуется. Вертеръ и Ролла молились, сами не зная зачмъ, поэтъ Epreuves лишенъ даже и такого поэтическаго удовлетворенія.

Я бъ хотлъ молиться, я полонъ вздоховъ.—

Но тщетно складываю руки и склоняясь надъ Библіей,

Повторяя Смволъ, которому учился по складамъ:

Я ничего не чую предъ собой. Ужасно!

Это уже не прежнія страданія, гармоническія и неопредленныя. Поэтъ говорить о живой ран, которую оставляетъ на сердц вырванная изъ него вра, говоритъ объ одиночеств совсти, лишенной вншнихъ устоевъ и обреченной призывать самого себя къ отвту и отпускать самой себ грхи (La confession).

Блаженъ злодй, отпущенный рукой духовнаго отца…

Грхъ мене тяжкій принесъ я въ покаяньи Богу…

Не знаю и теперь, прощенъ-ли я.

Онъ говоритъ о невольныхъ, несогласуемыхъ съ разумомъ, возвратахъ сердца, къ прежнимъ врованіямъ (Bonne Mort):

Священникъ окропитъ мое мятежное чело.

И я, въ сомнніи малодушный, съ печалью меньшей отойду

Въ ничто, быть можетъ, но съ надеждой обновленья.

Онъ разсказываетъ намъ о тревогахъ души, отрекшейся отъ религіи благодати и жаждущей правосудія. До него доносится изъ далекаго прошлаго крикъ работника пирамидъ, этотъ крикъ все выше и выше уносится въ пространство и достигаетъ звздъ:

Все выше, выше онъ возносится, стремясь къ Богамъ и правд,

Но минуло три тысячи лтъ, и подъ воздвигнутой громадой

Въ своей несокрушимой слав спитъ еще Кеопсъ.

Послдняя книга Сюлли Прюдома посвящена продолжительному исканію отвта на этотъ затерянный крикъ (Cri perdu).

Затмъ слдуютъ Rves — прелесть дремоты, забытья, упоенія свтомъ, безъ думъ, прелесть — всецлаго отданія себя ‘теченію мгновеній и метаморфозъ», прелесть — въ деревн, лежа на спин, слдить за движеніемъ облаковъ, или же скользить, по вол теченія, на тихой рк или, зажмурившись отъ сильнаго втра, чувствовать, какъ онъ разметываетъ теб волосы, наслаждаться по утру ‘той глубокой сладостью жизни безъ сна и вмст точно не вполн пробужденнымъ» (Suite, Ether, Sur Peau, le Vent, Нога prima). Невозможно закрплять языкомъ, боле точнымъ, впечатлній, боле неуловимыхъ. Ужели сонъ — эта удивительная способность анализировать свои сны? А если сонъ, то онъ боле чуткій, чмъ бодрствованіе многихъ. Это не сонъ ума, а слдствіе его непосильнаго напряженія, онъ не вн области мышленія, но встрчается въ ея крайнихъ предлахъ и даже за ними. Въ конц концовъ, онъ обращается въ сонъ Канта, далеко не похожій на сонъ пвцовъ лютни.

Растроганъ я, и не найду причины возбужденью.

Я, ослпленный, самъ заговорилъ о неб,

И сущности своей не въ силахъ распознать.

Уже въ одной изъ пьесъ Mlanges (Pan) и на основаніи той же парадоксальной работы безсознательнаго, самого себя анализирующаго, Сюлли Прюдомъ въ совершенств описалъ уничтоженіе личности, когда подъ тяжкимъ дйствіемъ солнца притупляется память и пропадаетъ воля, дышешь, на подобіе растеній и ощущаешь сообщеніе съ универсальной жизнью… Но довольно мечтаній, надо дйствовать. Стыдно спать среди всеобщей работы, стыдно радоваться среди страдающихъ людей! За этимъ тонкимъ, нжнымъ психологомъ скрывается человколюбецъ, нчто врод благочестиваго позитивиста,— врующій въ науку и прогрессъ, старый кандидатъ Политехнической школы, къ тому же проведшій годъ въ Creusot, восторгавшійся машинами, переводившій первую книгу Лукреція. Никто не могъ бы прожить въ одиночку (La Patrie, Un Songe), хвала благодтелямъ человчества, невдомому изобртателю колеса, изобртателю желза, химикамъ, изслдователямъ (la Rone, le Fer, le Monde nu, les Tmraires)! Вс эти сонеты инженера-поэта поражаютъ смсью чуть ни религіознаго лиризма и живописанія, почерпнутаго въ инструментахъ науки, промышленности и въ современныхъ предметахъ. Здсь и мастерская ‘адъ силы, послушной и скорбной’, и рабочая комната химика, и дно океана, гд покоится кабель, соединившій два свта. Одинъ сонетъ повствуетъ о формаціи земли (En avant!), другой вводитъ тонкое чувство въ опредленіе фотографіи (Ralisme). Совсмъ Делиль, но вдохновенный и получившій въ подмогу языкъ, боле откровенный и богатый. Скажемъ боле: Андре Шенье нашелъ бы отчасти выполненнымъ въ этихъ сонетахъ то, что онъ мечталъ вложить въ задуманнаго имъ Гермеса. Они служатъ достойнымъ вступленіемъ къ поэм Znith.

И такъ Epreuves показываютъ намъ во всхъ его видахъ геній Сюлли Прюдома: я стало быть могъ бы сгруппировать все его творчество подъ четырьмя заглавіями, намчающими отдлы этого сборника. Вмсто того, чтобы скомкать его въ такомъ вид, я поддался удовольствію пройти его цликомъ хотя бы и въ медленномъ обозрніи. Намренный и какъ бы героическій оптимизмъ послдней части Epreuves напоминаетъ настроеніе первыхъ поэмъ, но все-таки уже не тотъ. Кажется, будто поэтъ размышлялъ: я страдаю, но все мое время уходитъ на разсказы объ этомъ, я чувствую, что жизнь скверна, и все-таки живу, живутъ вокругъ меня и другіе. Откуда это противорчіе? Стало быть или вопреки всему въ жизни есть нчто доброе, или этотъ подлогъ ея неотразимъ. Одна минута счастья вознаграждаетъ за цлые годы страданій.

Много хорошаго и въ наук и въ дятельности, которая наравн съ мечтой приносящее намъ забвеніе и обладающее кром того преимуществомъ облегчать хоть немного общее существованіе. Боюсь только, что поэтъ заставляетъ себя врить насильственнымъ воздйствіямъ воли на свою сокровенную и неисцлимую скорбь. Вотъ самые бодрые изъ его стиховъ, но и они не бодры.

За мигъ единый счастья, безвозвратный,

Слезами орошаемый въ начал и конц,

За этотъ мигъ ты можешь и обязанъ жизнь любить:

Изъ смертныхъ каждому отпущенъ мигъ блаженства.

Единый солнца лучъ — и озаренъ весь день благословеньемъ.

Но еслибы твоя рука весь день томилася въ работ,

То мигъ твоихъ ночей способенъ вызвать зависть

Въ мертвыхъ, чьей ночи не дано луча любви.

Что это? Не воспоминаніе-ли дтства? Должно быть. Я думаю, что ни одна мать не прочтетъ, не прослезившись, стиховъ Premier Solitude о маленькихъ дтяхъ, слабыхъ и робкихъ, слишкомъ рано отправленныхъ въ школу.

Платьица ихъ вс въ обтяжку,

Штаники такъ мило сидятъ,

Сапожки вс свтятся лакомъ

И нженъ, и робокъ ихъ взглядъ.

Двчонки! ихъ сильные кличутъ,

Невинность! зоветъ, кто хитрй,

Он отдаютъ вс игрушки,

Изъ нихъ не выйдетъ купцовъ.

О горе! съ задачей не сладитъ,

О горе! урокъ не готовъ!

О горе! ево разбранили,

О стыдъ! онъ наказаннымъ былъ.

Мерещатся имъ ихъ постельки,

Гд мягко, тепло имъ спалось,

Свернувшись клубочкомъ, и мама,

Случалось, брала ихъ въ свою…

Двумъ или тремъ стихотвореніямъ Сюлли Прюдома удалось стать популярными, т. е. понравиться женщинамъ и публик салоновъ. Быть можетъ онъ не разъ испытывалъ досаду по поводу того, что для многихъ онъ былъ ничмъ инымъ, какъ только авторомъ Vase bris: кто знаетъ, однако, не это-ли стихотвореніе сдлало его академикомъ и послужило какъ бы входнымъ билетомъ для его Destins и Justice?

И дйствительно, вся душа его отразилась въ этой разбитой ваз. Это все т же ‘легкія царапины’, обратившіяся ‘въ чуткія, глубокія раны’, какъ и въ Solitudes. Ощущенія едва уловимыя, оттнки чувствъ чисто женственные въ мужскомъ сердц,— такая поэзія можетъ считаться конечнымъ продуктомъ литературы, предполагаетъ долгое прошлое, и художественное, и чувственное.

Представьте себ душу, которая пережила романтизмъ, познала всю страстность порывовъ, всю красоту мечтаній, душу, которая вкусила затмъ всю чуткость пытливой парнасской лиры и, расширивъ путемъ знанія и размышленія поле своей чувствительности, сосредоточенная и внимательная къ ея потрясеніямъ, изощрившейся въ способности вызывать ихъ,— начинаетъ повствовать о нихъ языкомъ, котораго сложность и чисто современная изысканность заключены въ строгую сжатость классической формы… Не увлекаюсь-ли я паосомъ подъ предлогомъ опредленія?

Но моя ли вина, что въ этой поэзіи нтъ простоты и ‘что въ ней (съ правомъ большимъ, чмъ въ Prcieuses) мн слышатся милліоны вещей?’ Боль, причиняемая долгимъ прощаньемъ, скорбный покой думъ, въ которыхъ заснула былая любовь и слезы, застывши струями, какъ въ сталактитахъ, какъ въ нихъ, точатъ немолчныя слезы, ‘безпричинныя радости’ — какъ будто счастье, потерявшись и блуждая, попало нечаянно, ошибкой въ сердце, окутаннная меланхоліей липовая аллея истекшаго вка и въ ней, среды храма изъ вьющейся зелени, выглядываетъ лукавая улыбка Амура, одиночество звздъ, возрастающее одиночество человка, который не можетъ уже, какъ малый ребенокъ, жить у самой земли, ухватившись руками за великую кормилицу, сомнніе, давящее ему грудь, страхъ отъ новой любви, быть можетъ она ошибка чувства все — та же старая, не умиравшая любовь? одиночество некрасивой — ‘ребенка, который, умя любить, никогда не познаетъ отвтныхъ объятій’, тотъ родъ недуга, что въ март, при возрожденіи природы испытывается одинокимъ человкомъ, который слишкомъ много перечиталъ или передумалъ, чувство нравственной ссылки и тоски по родин въ артист, котораго нужда сдлала чиновникомъ или торговцемъ, одиночество поэта въ театр, среди низменныхъ увеселеній толпы, дкость преступныхъ и бглыхъ увлеченій среди грязи или шатанья въ извощичьихъ экипажахъ, одиночество думъ, которымъ не дано соединиться и тщета поцлуевъ, что сближаютъ только тла, одиночество старости, свободное отъ женщинъ и довершающее доброе въ насъ, желаніе исчезнуть подъ звуки убаюкивающей псни дтства ‘чтобы не думать, чтобы человкъ умиралъ, какъ родится ребенокъ’… я могу только намтить нкоторыя изъ темъ, развитыхъ, врне распутанныхъ въ Solitudes божественно чувствительнымъ. И вс он дйствительно ‘одиночества’, повсюду въ разныхъ формахъ все то же страданіе — чувствовать себя одинокимъ,— прошлое далеко, хотя и носишь ты его съ собой, но ты одинъ въ своихъ воспоминаніяхъ и сожалніяхъ, далекъ и отъ мечтаній, но одинъ въ своихъ желаніяхъ, далекъ отъ думъ — одинъ и тломъ, далекъ и отъ природы, и отъ вселенной, которыя охватываютъ насъ и длятся — и все-таки одинъ, съ безмрной любовью въ бренномъ и хрупкомъ сердц… Все тончайшія детали нашей неспособности къ наслажденію, или же нашего сознанія этой неспособности.

Vaines tendresses т же одиночества. Величайшіе изъ поэтовъ міра имютъ въ своемъ распоряженіи не боле двухъ-трехъ мотивовъ, которые и повторяютъ, но никто на это не жалуется (вдь у многихъ всего одинъ), къ тому же вдь вся лирическая поэзія держится самымъ маленькимъ количествомъ идей и чувствъ прирожденныхъ, варьирующихся только большей или меньшей полнотой и точностью передачи. Но въ общемъ Vaines tendresses заключаютъ въ себ что-то особенно безнадежное и неисцлимое — поэтъ и не мечтаетъ выдти на свтъ. Прологъ (Aux amis inconnus) неподражаемъ.

Быть можетъ стихъ, наперсникъ тайный, вамъ укажетъ

Т раны, что огнемъ палимы быть хотятъ,

Иль слово — именемъ назвавъ страданье —

Слезою упадетъ въ тотъ уголокъ завтный,

Гд ждетъ слезы непонятое сердце.

Иль стихъ мой, молніей проникнувъ въ душу,

Въ ней разомъ вс страданья ваши освтитъ.

Но, ваши чувства разсказавъ, ужель я вамъ не назвалъ

Тхъ глазъ, въ которыхъ самому пришлось имъ научиться?

Никогда еще не одинъ поэтъ не говорилъ намъ лучше и чаще о самыхъ сокровенныхъ изъ нашихъ чувствъ и страданій. Но зачмъ онъ прибавилъ:

Друзья прохожіе, немногое себ возьмите отъ меня,

Лишь то, что схожимъ вы съ собой найдете,

И незачмъ взаимной встрчи намъ желать.

Сліянье въ чувствахъ общихъ — корень дружбы,

Все остальное тлнъ и горе разставанья…

Что-то рзкое слышится и въ этомъ страх и въ отршеніи. Пессимизмъ заразителенъ. Нкоторыя изъ страницъ не что иное, какъ отраженія ‘жестокаго года’. Любви къ женщин, не идиллической, но любви тридцатилтняго мужчины отводится большее мсто, нежели въ Solitudes, а также и философіи и задач нравственности. Nom, Enfantillage, Invitation la valse, l’Epouse — истинные перлы, ихъ чары ласкаютъ, но что за бредъ любви въ Peur d’avare! а въ Conseil (этомъ чуд анализа), какая слышится въ немъ жестокая опытность, какая злопамятность!

Двица юная, поврь ты мн, пока не поздно

И жениха себ межь добрыхъ избирай,

Чтобъ взоръ его блисталъ, былъ звонокъ голосъ,

Чтобъ смло онъ и гордо выступалъ,

He съ головой, склоненной думой….

Даже маленькія двочки пугаютъ его (Aux Tuilleries):

Малютка милая, ты ихъ заставишь плакать,

Всхъ этихъ мальчиковъ — позднй мужей…

затмъ рядъ отдыховъ намреннымъ воздйствіемъ воли надъ размышленіемъ:

Приссть вдвоемъ у ногъ шумящихъ волнъ,

Слдить за ихъ теченьемъ.

Вдвоемъ — когда на неб облако плыветъ,

Слдить его движенье.

Особенно слдуетъ прочесть дивную мелодію Rendez-vous, въ которой выражено невыразимое, въ которой поэтъ мткими словами заставляетъ мысль дойти до какого-то умиранія и даетъ намъ чувство въ передач, какую казалось бы только музыка способна создать и выразить, такъ что Сюлли Прюдомъ расширилъ предлы до послдней грани, и въ обихъ своихъ крайностяхъ — въ мечт и въ спекулятивномъ мышленіи — захватилъ въ область и музыку, и прозу. Но тутъ-же, во слдъ сновиднію — какое скорбное пробужденіе, какое толкованіе на Surgit amari aliquid (la Volupt, Evolution, Souhait)! Къ первой части Justice подошли бы, въ вид отчаяннаго заключенія, превосходные стансы изъ le Voeu:

Когда я зрю толпы живущихъ разростанье

На этомъ шар зла, бдами зараженномъ,

То уношуся мыслью въ монастырь

И непорочности обтъ произнести дерзаю.

Готовъ я умертвить въ себ слпые вс инстинкты

Не ради добродтели, а ради состраданья:

Въ незримомъ полчищ приговоренныхъ къ жизни

Хочу спасти я жизнь, сродство къ которой чую.

Пусть власть возможнаго его въ себ сокроетъ,

Любимаго изъ сыновей — того, кому не быть,

Спасенный лучше мертвыхъ, ихъ недостижимый,

Не выйдетъ онъ изъ мрака, гд я спалъ.

Поборникъ страстный слезъ, изъ радости рожденныхъ —

Любовь потомство сторожитъ въ моей крови.

Клянусь у горя вырвать жертву.

Да не наслдуетъ никто больнаго скорбью сердца.

Кто содрогаясь вспоминаетъ дтство

Съ его слезами и непонятымъ страданьемъ,

Не можетъ оскорбить ни смыслъ, ни право,

Приговоривъ къ нему подобнаго себ.

Кто торжества не вдалъ юныхъ дней,

Нося въ груди остывшія желанья,

Имъ никогда родиться не позволитъ

И снова жить неугасимыми въ потомств.

Кого кусокъ, толпой проклятый, способенъ подавлять

Какъ угрызенье совсти за бдствіе чужое,

Тотъ на пиру неравныхъ мстъ его стсненныхъ

Не станетъ расширять свое вокругъ себя.

Стихотворенія Rire могли бы служить переходомъ ко второй части (Retour du coeur).

Но мы, истерзаны мы жалобой вселенной,

И наша жизнь — немолчное страданье міровое…

Retour au coeur извстно намъ уже по Vertu, краткаго извлеченія изъ критики положительнаго разума. Наконецъ послдніе стансы Sur la mort сильно напоминаютъ заключительные стихи Destins, вся разница въ тон. И такъ (въ чемъ должно быть и главная причина содержательности его лирической поэзіи) Сюлли Прюдомъ все больше и больше стремится къ поэзіи философской.

VI.

Сюда могутъ быть отнесены поэмы, навянныя Сюлли Прюдому событіями 1870—71 гг., ибо впечатлніе, которое онъ вынесъ изъ нихъ, должно быть, ускорило сочиненіе философскихъ поэмъ и нердко сказывается въ нихъ. Воспоминанія самыхъ ужасныхъ изъ зрлищъ войны, и вншней и междоусобной, сокрушеніе и отвращеніе, охватившія его при вид человческаго зврства, внезапно выступившаго предъ нимъ,— все это должно было отозваться на пессимистическомъ радикализм первыхъ ‘бодрствованій’ Justice.

Послдняя война породила у насъ не мало римъ. Большинство изъ нихъ звучало глухо и фальшиво. Любовь къ отечеству — чувство, которое не испытывать позорно, но и выражать его въ извстномъ тон — смшно. Одинъ молодой офицеръ стяжалъ извстность боевыми пснями, дышащими искренностью. Но никто изъ поэтовъ, какъ мн по крайней мр кажется, кром Сюлли Прюдома не говорилъ такъ хорошо, съ большей возвышенностью чувства и наименьшимъ задоромъ, безъ высокопарности или банальности то, что требовалось сказать посл нашихъ бдствій.

‘Собратъ мой по отчизн человкъ’.

Такъ щедро я въ былые годы

Свое — француза сердце въ міръ бросалъ.

Теперь я экономнй сталъ.

Я забывалъ, что все я получилъ —

И домъ, и тхъ, кому я дорогъ,

И хлбъ и даже идеалъ

Отъ своего, родившаго меня народа,

Что я вкушалъ со дня рожденья

Въ глазахъ, которые меня ласкали

И въ тхъ, которые меня терзали —

Очарованіе небесъ моей страны.

Вслдъ за раскаяніемъ въ легкомысленной забывчивости, поэтъ говоритъ о цпкости нашей привязанности къ отечеству, даже къ его почв, къ его цвтамъ, его растительности..

Цвты отъ почвы Франціи, немножко намъ родные,

Вамъ надо бы слезою орошать своихъ умершихъ.

Простите, братья, если я, увидвъ у порога —

И узрвъ въ нихъ какъ-бы оплотъ отъ нашихъ гальскихъ предковъ —

Дубы, лежащіе среди своей листвы изсохшей,

Найду въ себ прощаніе къ лсамъ.

Наконецъ сонеты, озаглавленные: La France резюмируютъ и дополняютъ ‘впечатлнія войны’. Значеніе слова ‘отечество’ снова понятно и закрплено, тяжкій урокъ воспринятъ, упадокъ силъ, и надежда, сознаніе своей чисто-человческой миссіи, упорно-живущее въ нашей рас, не смотря на съуженіе ея задачи и на долгъ расплаты.

О, Франція, я съ ужасомъ исторію читаю

Всхъ недочетовъ, славою теб рожденныхъ,

Но будущихъ плодовъ въ теб ужъ слышу трепетанье.

Подобно колосу, пробившему земли твердыню

Иль человку, который выросъ изъ борьбы существъ

Зародышъ твой таитъ въ себ землю обтованья.

Въ груди моей живетъ отчизной переполненное сердце,

Чмъ больше я французъ, тмъ больше чувствую въ себ я человка.

VII.

Что наука не чужда поэзіи, и не потому только, какъ полагалъ аббатъ Делиль, что наука доставляетъ неисчерпаемый матеріалъ для остроумныхъ перифразъ,— не въ нихъ дло. Это было хорошо извстно Андрё Шеньё — этому поэту XVIII вка — когда онъ задумывалъ своего Гермеса, а также и Альфреду де Мюссе, этому оригинальному художнику, мало знакомому публик, но не позабытому — когда онъ писалъ свою Bouteill la mer. Несомннно, что небо, раскрытое предъ нами астрономіей со временъ Кеплера, одинаково прекрасно для взоровъ воображенія, какъ и небеса древнихъ (Lever du soleil):

Она опустилась для насъ, та завса чудеснаго,

За которой блуждали міра живаго ложныя тни,

Небо сдало покаяніе въ старыхъ обманахъ

И, подчинившись крушенью своихъ устоевъ,

Лишенное ихъ, словно окрпло въ твердын…

И вселенная вся одлась покой красой.

Наука изобртаетъ механизмы, то могучіе, то нжные, которые возбуждаютъ удивленіе даже въ невждахъ странностью своего строенія, своей силой, глухой и вмст непреклонной, количествомъ производимой ими работы. Наука даетъ ученому свтлую радость, больше живую и возвышенную, чмъ всякое другое человческое чувство, и выраженіе ея легко переходитъ въ лиризмъ. Наука длаетъ человка властелиномъ природы, способнымъ пересоздавать ее: отсюда величавая гордость, также естественно-поэтичная, какъ гордость Горація или Роланда. Наука порождаетъ особаго рода героизмъ, собственно героизмъ современный, съ которымъ несравнимъ никакой другой, ибо этотъ, наиболе безкорыстный и наивысшій по цли, заключающійся въ раскрытіи истины и уменьшеніи всечеловческихъ бдствій. Нын наука работаетъ надъ видоизмненіемъ вншняго облика человческой жизни, а также, посредствомъ новыхъ надеждъ и новыхъ добродтелей — и внутренности души. Поэтъ, который бы обошелъ это молчаніемъ, былъ бы чуждъ нашему времени: Сюлли же Прюдомъ до мозга костей въ немъ. Вспомните послдніе сонеты изъ Epreuves. Прибавлю къ нимъ Ecuries d’Augias, разсказывающія намъ въ форм, которую призналъ бы и Шенье, объ одномъ изъ наимене миологическихъ и наиболе ‘современныхъ’ трудовъ Геркулеса, о труд, требующемъ по преимуществу нравственной энергіи и похожимъ на работу инженера.

Zenith — превосходный и сжатый гимн наук, соединяющій въ себ обиліе мысли, точныхъ описаній и лирическаго движенія. Никогда еще Сюлли Прюдому не удавалось выполнить такъ всецло собственную задачу. Вотъ строфы, черпающія странную красоту изъ точности опредленій, изъ трезвыхъ образовъ, дающихъ имъ законченность, и изъ величія опредляемаго предмета:

Извстно намъ, что раздвигается стна тюрьмы,

И что возможно Геркулесовы столпы переступить,

Но для того лишь, чтобъ вернуться къ намъ-же,

Что море округляется подъ паруса движеньемъ,

Что сквозь лазейку ада снова узришь звзды,

Что въ мір все обречено паденью, и высоты ничто не достигаетъ,

Извстно намъ, что въ мір нтъ ни крова, ни устоевъ,

Что безконечное уравнено съ ничтожнйшимъ атомомъ

И что пространство — пустота, откроется со всхъ сторонъ,

Та пропасть, изъ которой возникаешь незримымъ для себя путемъ,

Предлъ ея отходитъ отъ тебя, а центръ идетъ теб во слдъ,

Какъ обиталище всего — безъ красоты и безъ уродства…

Нужно-ли вдаваться въ детали? Укажемъ пересказчикамъ (periphraseurs) послдняго столтія, ради смущенія ихъ, на слдующіе два стиха, которые имъ не слдовало бы принимать за перифразу:

Они поднимаются, чутко слдя за ступенью,

Отмчающей смлость пути паденіемъ ртути,

и два еще другіе, поразительные своею сжатостью:

Но можетъ основаньемъ послужить земли твердыня

Для треугольника, что алгебру вознесъ превыше вдохновенья…

Замтьте, что эти диковины не задерживаютъ и не замедляютъ лирическаго движенія, что усидчивый трудъ поэта надъ точными опредленіями нимало не ослабляетъ силы чувства, увлекающаго поэта. Посл суроваго вступленія, строфы получаютъ широкое поступательное стремленіе вверхъ. Одна изъ красотъ ‘Зенита’ въ томъ, что приключеніе воздухоплавателей обращается въ символическую драму, что ихъ матеріальное поднятіе въ высшіе слои атмосферы выражаетъ полетъ человческаго духа къ неизвстному. И только что успли ихъ изнуренные тла упасть на дно корзины, какъ метафора вздымается съ новой силой, и продолжаясь:

Какая смерть! Страдалецъ жалкій — плоть

Всей тяжестью своей ко праху устремилась,

Вернулись трупы вс о саван просить.

Вы ихъ, какъ дань послднюю земл отдали

Затмъ, завсу снова опустивъ надъ тайной,

Одни свершать полетъ свой понеслись.

Поэтъ заканчивая, присуждаетъ имъ (положительное) позитивистское безсмертіе — продолженіе жизни чрезъ творчество въ воспоминаніи людскомъ:

Въ наслдье людямъ всмъ оставить жизнь, какъ дло и примръ —

Не значитъ-ли ее вторично пережить и глубже и полнй?

Не значитъ-ли продлить ее во времени, въ пространств, безпредльно

Не тамъ ее переживать, не въ воздух, гд часъ отмтитъ время,

Не въ узкомъ призрак, сковавшемъ личности человка,

Но жизнь начать, подобную богамъ!

Безсмертье мудреца въ законахъ, имъ открытыхъ.

Поэтъ — блаженство вчное свое находитъ

Въ вечернемъ миг двухъ сердецъ влюбленныхъ!

Такимъ образомъ только при жизни предвкушаешь свою будущую славу, и великіе люди, герои, а также и люди добра переживаютъ до смерти собственное безсмертіе. Это великодушная мечта, парадоксальное безкорыстіе которой требуетъ крпкихъ сердецъ — мечта, очищающая отъ эгоизма даже и загробное наше существованіе. Иллюзія! но на столько дйствительная для избранныхъ думъ, что нтъ боле могучаго рычага для вдохновенія ихъ къ длу.

VIII.

Такое заключеніе Zenith’а служитъ намъ переходомъ къ поэмамъ чисто философическимъ. Частью Epreuves клонятся уже къ тому же направленію, намъ попадаются уже въ Vi&egrave, intrieure превосходныя опредленія: l’Habitude, l’imagina lion, la Mmoire. Между прочимъ Сюлли Прюдомъ буквально переложилъ въ стихи первую книгу Лукреція, предпославъ своему переводу предисловіе въ дух Канта. Затмъ стансы Sur la mort пытаются вникнуть въ представленіе о загробной жизни и, не сладивъ съ нимъ, затихаютъ въ какомъ то бурномъ смиреніи. Поэма Destins идетъ еще дальше: она проводитъ параллель между оптимистическимъ и пессимистическимъ воззрніями на жизнь и въ заключеніе останавливаетъ право того и другаго. Духъ зла ршилъ сначала создать міръ всецю злымъ и страдальческимъ, но подобный міръ не могъ бы длиться: чтобы заставить его страдать и жить, духъ зла даетъ ему въ придачу любовь, желаніе, вроломство, обманы, мечты, кажущіяся блага, ради сокрытія дйствительныхъ золъ, безнадежное невжество, чудовищный обманъ свободы.

Да, человку выборъ данъ, иди, окованный сомнньемъ,

Творцомъ шаговъ своихъ ты будь, но не пути,

Создателемъ злодйствъ своихъ, но не призванья.

Виновнымъ — ибо золъ — но въ томъ, что былъ ты злымъ,

Причиной непонятной, не нужной, приговоренной

Желать — чтобъ быть предателемъ своей судьбы,

Чтобы, создавъ себ и цль и къ ней стремленье

Могъ этотъ богъ негодовать и угрызеньемъ быть сндаемъ.

Духъ добра, съ своей стороны, желая создать міръ возможно счастливйшій, предполагаетъ сначала обратить весь хаосъ въ дв души, заключенныя въ двухъ тлахъ — пусть вчно любятъ и пребываютъ въ объятіяхъ другъ друга. Это не удовлетворяетъ его: знаніе выше любви. Но абсолютное знаніе не оставляетъ ничего желанію, стало быть стремленіе искать и открывать лучше, нравственныя же качества — преданность, жертва — еще выше… Въ конц концовъ онъ даетъ человку то же, что и Духъ зла — желаніе, страданіе, свободу. Отъ того міръ кажется намъ злымъ и мы не способны создать въ своемъ представленіи инаго, высшаго, особенно же міра совершеннаго въ настоящемъ. Мы и не взяли бы этого лишеннаго добродтели и идеальнаго міра любви: но добродтель и любовь разв могутъ обходиться безъ желаній и стремленій — стремленія и желанія безъ страданій? Не попробовать-ли намъ, безсильнымъ, уничтожить страданіе, не уничтоживъ въ то же время и лучшаго въ человк, не попробовать-ли по крайней мр снять страданіе съ тхъ, кто сталъ лучше посл перенесеннаго испытанія и отдлить имъ только недостойныхъ, распредляя мру страданья согласно со степенью ихъ несовершенствъ? Но тогда добродтель не была бы добродтелью въ мір, въ которомъ бы царила подобная правда.

Не надо также говорить объ ослабленіи ненужныхъ золъ, тхъ, которыя не имютъ очистительнаго или карающаго значенія, какъ дтскія страданія, напримръ. Надо, чтобъ былъ избытокъ зла, надо, чтобъ было оно и безцльное, и необъяснимое,— тогда отыщется въ немъ и цлесообразное. Для добродтели, для того, чтобы ей быть, требуется міръ, полный грха и безсмыслицы, міръ, въ которомъ страданье было-бы набросано какъ попало. Реализація правды и справедливости убила-бы самую идею правды. Представленіе о мір боле счастливомъ возможно только вн всякаго понятія о заслугахъ: и у кого-бы хватило духа для такого уничтоженія? Если онъ не безнравственъ, надо чтобъ онъ былъ противонравственнымъ (amoral). Мудрецъ примиряется съ міромъ, каковъ онъ есть и находитъ примиреніе въ героическомъ подчиненіи, рядомъ съ которымъ всякая гордыня является пошлостью.

Не надо мн ни жертвъ твоихъ, ни приношеній,

Богослуженьями не оскорбляй моихъ законовъ, человкъ,

И отъ моихъ уставовъ не жди себ ни милостей, ни произвола…

Всецло разуму во мн доврь себя.

Да, ты Природа, здсь убжище, оплотъ мой,

И разумъ твой незыблемый всему опредляетъ мсто,

Я врую въ него, и между врными крпчайшей врой

Покорно простираюсь я подъ колесницу бога.

Не вдая причинъ, свои мы подставляемъ.

Кто насъ щадитъ, тотъ правъ, кто вреденъ намъ — преступенъ,

Теб-жъ, создавшему вс существа служить другъ другу,

Ничто — не зло и не добро, по все разумно…

Не измряя боле своей ничтожной долей

Ни добро, ни зло, своей тропою узкой

Спокойно я пойду, смиренно, какъ атомъ надъ бездной, посвятивъ

Частицу силъ своихъ въ твое безмрное, всецлое творенье.

Не безъинтересно было-бы сопоставленіе этого стихотворенія съ нкоторыми изъ страницъ Ренана. У автора Dialogues philosophyques больше ироніи, странные намеки и недомолвки, въ которыя любопытно вникать, но трудно врить. У Сюлли Прюдома боле простодушія. Оба несравненны въ выраженіи самой надменной, самой аристократической мудрости, до которой съумлъ возвыситься современный человкъ.

Мудрость, склонная къ возвратамъ мучительныхъ терзаній. Да и слишкомъ много въ мір безплоднаго, необъяснимаго зла! По временамъ сердце возмущается. Отсюда и поэма Justice.

IX.

Идея правды живетъ въ душ поэта наравн съ страстнымъ стремленіемъ къ ней, но онъ тщетно старается отыскать ее въ прошломъ и настоящемъ. Онъ не находитъ ее ни въ ‘entre esp&egrave,ces’, ни ‘dans l’esp&egrave,ce’, ни ‘entre tats’, ни ‘dans l’tats’ (все сводится къ борьб за существованіе и естественному подбору, къ видоизмненіямъ эгоизма, къ инстинктамъ, прикрывающимся громкими именами, къ казовому укрывательству силы). Правда, не находимая разумомъ на земл, ускользаетъ отъ него и во всемъ другомъ… И все-же это міровое отсутствіе правды не мшаетъ искателю ея сохранять всецло сомннія совсти и чувствовать себя отвтственнымъ предъ закономъ нравственности. Откуда въ немъ эта идея, съ характеромъ императива, идея нигд не осуществленная, но осуществленія которой онъ желаетъ съ такой непреодолимой силой?.. Не потому-ли, что вн человческой расы ей нтъ причины быть, что даже въ нашемъ понятіи она сложилась медленно, медленне даже, чмъ въ примненіи? Но что это однако за идея? ‘Рядъ существъ, постепенно появлявшихся въ формахъ все боле и боле сложныхъ, одушевленныхъ все боле и боле богатой и конкретной жизнью, служитъ связью между атомомъ (даже la nbuleuse) и человкомъ на земл’…

Поднявъ чело свое подъ солнечнымъ сіяньемъ

Свидтельствуетъ человкъ о вковыхъ трудахъ

Племенъ, которые ему подвластны нын.

Не можетъ пристыдить его земли родимой шаръ:

Изъ ндръ его родился тотъ полетъ души,

Что въ немъ себ расцвтъ находитъ.

Матерія божественна — она и мощь и геній,

И крпко такъ слилася съ идеаломъ,

Что чувствуется въ ней работа духа —

Не какъ въ ваятел, въ его искусныхъ пальцахъ, —

Какъ въ образц, что въ глин пробудившись,

Въ ней воплощаетъ самого себя.

Вотъ такъ, подъ вечеръ, на планет малой

О, солнце первородное, къ теб взываетъ плоть,

Лишь дуновеньемъ оживленная ничтожнымъ,

Она стоитъ и мысль свою теб велитъ проникнуть,

Она, способная незримыхъ созиданій,

Держа конецъ одинъ, съ другимъ соединить.

О, солнце солнцъ, пространства и вка,

Собой переполняя память и эфиръ

Неутомимо пропасть страшную все роютъ

Межъ массою твоей и мной. Но оба ихъ предла,

Хоть и чудовищны, меня не подавляютъ,

Пройденный мною путь мн только отмчая.

Тебя не признаю я больше, самъ я — чудо.

Ты только столбъ, откуда упряжь четверная

Метнулась къ цли безъ конца.

Съ тхъ поръ какъ колесница — въ нее я на лету вскочилъ —

Несется, раскаленнымъ колесомъ тебя опережая

И этотъ шагъ передъ тобой — моя гордыня.

Человкъ хочетъ, чтобы это длинное прошлое, чтобы работа тысячи тысячъ вковъ, конечнымъ результатомъ которой явился онъ, получила надлежащую оцнку въ лиц его и въ лиц другихъ. Справедливость требуетъ, чтобы каждому воздавалось по заслугамъ его. Но заслуги не равны, великій подборъ не свершенъ, есть и отсталые. Жители пещеръ, люди среднихъ вковъ, люди изъ двухъ-трехъ прошлыхъ столтій, примкнули къ рдкимъ индивидумамъ, представляющимъ настоящихъ людей XIX столтія. Необходимо, стало быть, чтобы правосудіе обладало знаніемъ и сострадательностью, для того, чтобы отпускать каждому долю, соразмрную съ его ‘достоинствомъ’. ‘Прогрессъ правосудія связанъ съ прогрессомъ знаній и свершается среди всхъ политическихъ погршностей’. Справедливость еще не существуетъ, но оно созидается и будетъ.

Первая часть, Silence au coeur, почти всецло написанная подъ впечатлніемъ войны и коммуны, превосходна по чувству грусти и ироніи, доходящей иногда до жестокости. Припоминаю, что Сюлли Прюдомъ находить ‘призывъ къ сердцу’ слишкомъ быстрымъ слишкомъ удобнымъ, слишкомъ похожимъ на знаменитое самоопроверженіе Канта въ Критик чистаго разума и, что онъ намренъ въ ближайшемъ изданіи обратиться съ призывомъ къ этому ‘крику’ сердца не иначе какъ къ вспомогательному аргументу и отвести ему мсто за опредленіемъ ‘достоинства’, которое занимаетъ собой всю девятую Veille. Мн думается, что онъ не правъ и что первоначальное распредленіе было естественнй. Поэтъ, съ самаго начала обладаетъ идеей правды, ибо отправляется на поиски*ея. Окончивъ ихъ, онъ констатируетъ, что неудача сдлала эту идею только еще боле непреодолимой. ‘Призывъ къ сердцу’ есть, стало быть, ни что иное, какъ боле свдущій возвратъ къ исходной точк. Искатель, не смотря на небытіе правды, упорствуетъ въ вр въ ея необходимость и, будучи безсиленъ угасить въ себ жажду по ней, пытается уяснить ея идею, найти ей опредленіе, которое объяснило-бы ея отсутствіе въ прошедшемъ и такое неполное осуществленіе ея В7′ настоящемъ. Вглядвшись глубже, видишь, что поэтъ дйствительно отршается отъ всего сказаннаго и по частямъ беретъ его назадъ, но лучше, чтобы этотъ возвратъ былъ вызванъ протестомъ сердца, а не разсужденіемъ, которое обратилось-бы противъ самого себя. Въ сущности былъ только одинъ способъ дать произведенію непогршимую законченность: слдовало довести начальный пессимизмъ до его крайнихъ выводовъ, закончить, не отыскавъ нигд правосудія, что наше стремленіе къ нему есть болзнь, отъ которой слдуетъ излечиться, и, начавъ съ Дарвина, перейти къ Гоббсу. Но, сдлавшись боле логичною, книга утратила-бы въ искренности и правдивости тона.

Мн хотлось-бы упрекнуть Сюлли Прюдома не за стремительность возврата къ сердцу (онъ былъ, вдь, подготовленъ уже ‘голосами’), не за протоворчія, быть можетъ неизбжныя при такомъ сюжет, но скорй за то, что его опредленіе ‘достоинства’ и всего послдующаго, слишкомъ быстро его успокаиваетъ и за то, что онъ обманываетъ собственное сердце въ минуту возврата къ нему, въ минуту, когда надется доставить ему удовлетвореніе. Наступитъ-ли правда? Но сердце хочетъ считать ея существующей, вчно-бывшей. Я не допускаю, чтобы столько существъ было принесено въ жертву съ цлью привести меня къ состоянію благополучія, въ которомъ я пребываю. Мое достоинство давитъ меня, какъ угрызеніе совсти, если оно создалось изъ столькихъ страданій. Этотъ превосходный сонетъ пятой Veille остается правдивымъ и таковымъ пребудетъ во вс времена.

Мы благоденствуемъ! Какое дло прежнимъ несчастливцамъ

До времени родившимся, обманутымъ судьбой,

Удлъ которыхъ былъ: желать, страдать, исчезнуть —

Чтобъ даже и въ гробахъ ихъ прахъ не уцллъ!

Увы! безсильны имъ помочь потомки:

Не найденъ нами способъ воскресить ихъ,

И мысль объ ихъ неправедномъ изгнаніи и смерти

Вливаетъ горечь мн въ мое благополучье.

Трудна задача жизни и обманъ — ея конецъ

Изъ генерацій крайняя, что будетъ жить,

Одна безъ мукъ пожнетъ богатства жатвы.

Но первые творцы новины плодотворной

Не узрятъ на поверхности вселенной

Улыбки жатвъ, свтящейся доврчивымъ покоемъ.

Вотъ что ослабляетъ оптимизмъ послднихъ страницъ. Ихъ-бы слдовало назвать Silence au coeur! потому что оптимизмъ ихъ безсердеченъ. Ужасно сознавать справедливость и вмст знать, что оно неосуществимо. Но еслибы оно существовало, мы бы не познавали его. Поэтъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ, хочетъ врить въ будущее царство правды и примиряется со всмъ предшествовавшимъ зломъ. Почему-бы не сказать ему, что подобный выводъ не выводъ и что такое укорененіе надежды, за которой скрыто всецлое забвеніе, есть скоре только отчаянный исходъ. Заканчиваетъ онъ, какъ и всегда, призывомъ къ длу, но это средство, а не отвтъ.

Но я люблю эту поэму такой, какъ она есть. Форма ея отличается сложной симметріей. Въ семи первыхъ Veilles на каждый сонетъ ‘искателей голосовъ’ — голоса чувства или традиціи отвчаютъ четырьмя съ половиной четверостишіями, искатель заканчиваетъ послднее четверостишіе иронической или презрительной репликой и переходитъ къ другому сонету. Сюлли Прюдома упрекали за пристрастіе къ обилію всякихъ трудностей. Это не пристрастіе, а намреніе — и упрекъ падаетъ самъ собой, такъ какъ авторъ побждаетъ ихъ вс. Многіе предпочли-бы этому діалогу въ куплетахъ, равныхъ по объему и краткихъ, серію ‘большихъ стихотвореній’. Поэтъ очевидно опасался впасть въ ‘развитіе’ и тмъ ослабить строгость своего замысла. Узкость избранныхъ имъ формъ сдерживаетъ его мысль, заставляетъ ее выступать ярче, а ихъ правильное повтореніе длаетъ боле чувствительнымъ строгій ходъ его изысканій: каждый изъ сонетовъ обозначаетъ шагъ, и только одинъ. Затмъ чередованіе суроваго позитивистскаго сонета и нжныхъ спиритуалистскихъ строфъ, голосовъ разума и сердца, которые въ конц согласуются и сливаются воедино,— въ этомъ нтъ ничего искусственнаго, за исключеніемъ нкотораго избытка симметріи. Въ то время, какъ философы-прозаисты даютъ намъ только результаты своихъ размышленій, поэтъ заставляетъ насъ присутствовать при своей работ, при своихъ мученіяхъ, заставляетъ насъ слдить за своей внутренней Одиссеей, гд каждое частичное открытіе мысли находить отголосокъ въ сердц, порождая въ немъ тревогу, ужасъ, гнвъ, надежду, радость, гд каждому послдовательному состоянію мозга соотвтствуетъ состояніе чувственное: человкъ охваченъ всецло — и головой и внутренностями своими участвуетъ въ этомъ методическомъ и страстномъ изысканіи.

Каждая философская спекуляція скрываетъ или способна скрывать въ себ нчто въ род внутренней драмы: отсюда и законное право философской поэзіи. Мн не совсмъ понятно недоврчивое отношеніе нкоторыхъ къ появленію Justice и упрекъ ихъ автору за то, что онъ будто-бы вывелъ поэзію за предлы ея природной области. Сознаюсь, что трудно было-бы переложить въ стихи этику Спинозы, но идея, которую этика даетъ намъ о мір и нравственное настроеніе, къ которому приводитъ насъ — представляютъ безспорно поэтическій матеріалъ. (Замтьте, что Спиноза даетъ книг своей симметрическую форму, на подобіе трактатовъ по геометріи, и для всякаго, способнаго схватывать цлое въ этомъ вншнемъ распредленіи, въ этомъ ритм — неоспоримая красота). Выраженіе идей, даже самыхъ отвлеченныхъ, заимствуетъ отъ стиха поразительную рельефность: Justice представляетъ тому множество неопровержимыхъ образчиковъ и очень рискованно сказать, гд кончается поэзія. ‘Стихъ являетъ собой форму, наиболе способную къ освященію того, что ей сообщаетъ писатель, и мн кажется, что ей равно можно доврить не только вс чувства, но и вс идеи’, говоритъ Сюлли Прюдомъ. Если приходится допустить, что отвлеченная метафизика почти никогда не поддается версификаціи, то тамъ, гд она касается вопросовъ человческихъ или вызываетъ участіе сердца, какъ скоро въ ней рчь идетъ о насъ и нашемъ земномъ назначеніи, тутъ уже мсто и для поэзіи. Прибавьте сюда способность ея резюмировать, хотя-бы и въ общихъ чертахъ великія метафизическія построенія и чувствовать ихъ посл того, какъ ‘он были передуманы. Поэзія, при своемъ возникновеніи на ряду съ дидактиками, гномиками и поэтами-философами, сосредоточивала все человческое знаніе, и нын эта способность ея не измнилась.

X.

Еще многое могло-бы быть сказано. Слдовало-бы главнымъ образомъ заняться изученіемъ формы Сюлли Прюдома. Онъ всегда особенно заботливо относится къ ней (I’Art, Encore). Везд она у него отличается удивительной опредленностью. Возьмите, напримръ, Vaines tendresses, Indiffrence, Lit de Pr оси s te, первый изъ сонетовъ Epreuves, послднія строфы Justice. Я цитирую, по мр того, какъ он мн приходятъ на память, т изъ страницъ, въ которыхъ точность особенно поразительна. Чмъ дальше, тмъ римы его отдланнй, форма сонета,— сама по себ такая опредленная по очертанію и симметріи — прямо вызывающимъ точность и дающимъ рельефъ — самая излюбленная Прюдомомъ, имъ написано множество сонетовъ, быть можетъ лучшихъ на нашемъ язык. Но точность скоре въ контур, чмъ въ окраск: Сюлли Прюдомъ скоре пластикъ, чмъ колористъ. Въ Италіи его главнымъ образомъ притягивали статуи, въ пейзажахъ — линіи (Croquis Italiens). Когда онъ довольствуется описаніемъ — точность его неподражаема (la Place, St.-Jean-de-Latran, Torses antiques, Sur un vieux tableau). Воображеніе его всегда сопровождается мыслью, оттого оно такъ ясно и такого рдкаго качества: оно подчинено контролю размышленія, которое исправляетъ, изощряетъ и сокращаетъ. У него не попадается ни одного банальнаго стиха: похвала единственная, еслибъ ей не мшало обиліе трудныхъ стиховъ. Воображеніе его къ тому-же изъ красивйшихъ и могущественнйшихъ, не взирая на отрывистость формъ. Если правда, что однимъ изъ качествъ, длающихъ великихъ поэтовъ, считается способность подмчать и выдлять наибольшее количество соотношеній и притомъ самыхъ неожиданныхъ между нравственнымъ и вещественнымъ міромъ, чмъ это доступно обыкновенному смертному, то Сюлли Прюдомъ стоитъ на первомъ план. Около половины сонетовъ preuves (можно сосчитать ихъ) представляютъ образы, метафоры, развиваемыя сжато, но поразительныя по точности, граціи и величію. Остальные сборники отличаются такимъ-же богатствомъ. Позволю себ прибавить, что между нашими поэтами онъ, наравн съ Викторомъ Гюго,— хотя и совершенно различнымъ по роду,— представляетъ собой одного изъ величайшихъ создателей символовъ.

XI.

Сюлли Прюдомъ обрлъ себ исключительное мстечко въ сердцахъ всхъ поклонниковъ прекрасной поэзіи, уютное въ уголк самомъ глубокомъ и самомъ тепломъ. Нтъ поэта, который читался-бы боле медленно и съ большей нжностью. Потому что, благодаря ему, мы проникаемъ въ сокровеннйшіе изгибы собственнаго существа. Печаль его захватываетъ глубже романтической меланхоліи, тонкая чувствительность, развивающаяся среди очень старыхъ расъ и вмст ясность, исходящая изъ знанія: умъ, способный охватывать вселенную и съ любовью привязываться къ цвтку, всякое изящество чувства, вс страданія, вс роды гордости, вс самолюбивыя стремленія современной души — вотъ, если не ошибаюсь, тотъ драгоцнный эликсиръ Сюлли Прюдома, эликсиръ, заключенный имъ въ сосудъ изъ чистаго золота, совершенный по сжатости и точности. Своей вдумчивой чувствительностью, своей прочувствованной мыслью, ученостью и вмст искренностью формы, Сюлли Прюдомъ быть можетъ величайшій изъ поэтовъ современной генераціи.

Одинъ изъ ‘невдомыхъ друзей’ его посвятилъ ему когда-то слдующее стихотвореніе:

О, ты, въ стихи свои вложившій ласку

Для сокровеннйшихъ страданій нашихъ,

Пвецъ всхъ утонченныхъ сожалній,

Пвецъ всей суетности чувствъ,

О, ясновидящій цлитель

Всхъ тхъ, чьи безыменныя страданья

Своей любимой муз ты повдалъ,

Кому раскрылъ ихъ собственное сердце,

И тхъ еще, мудрецъ, наставникъ,

Кого училъ ты гордости спокойной,

Смиренной гордости, всегда во слдъ идущей

За жаждою мучительной познанья.

Вс т, кому своимъ ты свтомъ

Неясность мысли озарялъ,

Кому цлилъ души больныя раны —

Теб несемъ свое мы воздаянье.

Но — заимствую мысль, служащую вступленіемъ къ его произведеніямъ — лучшее, что-бы я имлъ сказать, помимо воли остается во мн, и истинная критика моя никогда не будетъ прочитана.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ. СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

Сюлли-Прюдомъ.

I.

II.

III.

IV.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

Читайте также:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.