А. В. Амфитеатров
Сыщик
Посвящается
Антону Павловичу Чехову
* * *
* * *
Примечания
Примечания
Сыщик, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1890
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Амфитеатров А. В. Мертвые боги: Рассказы. Роман
М.: Современник, 1991.— (Из наследия).
Вечером в сочельник, когда сумерки уже надвигались, но желанная звезда еще не зажглась на горизонте, ко мне пришел гость. Звали его Андреем Ивановичем Петровым. Он служил в моей конторе объявлений. Это был чудной человек. Когда, бывало, он — неподвижный и задумчивый — стоит в своей любимой позе, прислонившись спиною к стене и сложив руки на груди, мне всякий раз так и вспомнится статуя командора: этакая громадная, словно из камня вытесанная, могучая фигура. Думаешь: вот тронется с места этот гигант,— то-то стук пойдет от его ножищ, непременно он что-нибудь толкнет, опрокинет, сломает. На самом же деле Андрей Иванович обладал настолько осторожною походкой, что, кажется, мышь делает больше шума, пробегая по полу. Ловок он был поразительно: я никогда не видал, чтоб он уронил что-нибудь. Когда мы бывали вместе в театре или на гулянье, то он пробирался в толпе, как вьюн, и в то время, как мне приходилось раз десять сказать и самому выслушать: ‘виноват’, Андрей Иванович ухитрялся пройти, не толкнув никого и сам не получив ни одного толчка. Однажды у нас в конторе задебоширил клиент — ‘Геркулес’ из местного цирка. Он пришел пьяный, обиделся на меня за что-то и начал кричать. С гостем, который вяжет узлом кочерги и носит на плечах пирамиды из пяти человек, шутки плохи. Я уже думал послать за полицией, вдруг Андрей Иванович подошел к буяну, спокойно взял его за шиворот, качнул вправо, качнул влево, поворотил к двери, и оторопевший от неожиданности силач кубарем вылетел из конторы. Я не верил своим глазам, а Андрей Иванович как ни в чем не бывало возвратился к своим занятиям.
— Как же, батюшка, вы не сказали мне, что вы такой богатырь?— воскликнул я.
— Что ж хвастаться-то?— спокойно ответил Петров.
Андрей Иванович поступил ко мне по рекомендации одного из моих ближайших приятелей. Меня очень интересовало прошлое моего конторщика, но на этот счет он был крайне скрытен: на прямые вопросы давал уклончивые ответы, а при косвенных намеках вилял речью, как Талейран и Меттерних, вместе взятые. Я обратился с расспросами к приятелю, рекомендовавшему мне Петрова. Тот сердито поморщился.
— Охота тебе лезть не в свое дело?! Андрей Иванович хорошо тебе служит?
— Лучше не надо.
— Так чего ж тебе еще?
— Но послушай, братец, согласись сам: что за странная таинственность? Может быть, на нем… того… в некотором роде пятно?
— А хоть бы и пятно? Что, тебе легче станет, если ты узнаешь? Только получишь предубеждение против хорошего, преданного малого.
— По крайней мере, скажи вот что. Он рекомендован мне тобою, а ты ведь у нас либерал большой руки… Он — храни Бог!— не социалист?
Мой приятель оглушительно захохотал.
— Ой, пощади! уморил! убил!— кричал он, захлебываясь от смеха,— Андрей Иванович — социалист! Попал же ты пальцем в небо!
Любопытство мое было напряжено в высшей степени, и наконец я не выдержал — прямо и резко потребовал у Петрова объяснений, указывая, что держать у себя на службе ‘таинственных незнакомцев’ крайне неудобно и боязно. Андрей Иванович поднял на меня свои серые глаза,— замечательно холодный и пристальный взгляд был у этого человека,— и спокойно сказал:
— Я не скрываю своего прошлого, а только не люблю говорить о нем без нужды, так как весьма многим мое прежнее звание не по вкусу, и я часто имел из-за этого большие неприятности. Но, раз вы требуете, так извольте: я был сыщиком… А затем — если вам это не нравится — можете меня уволить, претендовать на вас я, конечно, не в праве…
Разумеется, я не отпустил от себя хорошего и деятельного служащего, но… вот тебе и социалист!
Мы поздоровались с Петровым, уселись вместе на подоконник и стали бесцельно глядеть в декабрьские сумерки. Звездочка зажглась. Ударили ко всенощной. Петров перекрестился. Раньше я не замечал за ним особенной набожности, а потому немного удивился. Он заметил:
— Вам, Ипполит Яковлевич, странно, что я перекрестился? Оно, знаете, точно: к религии я не очень привержен,— жизнь-то тебя треплет-треплет, за куском-то гонишься-гонишься… поневоле озвереешь душой! А всё иной раз очувствуешься и Бога вспомнишь… особенно вот — благовест… Эх, если бы вы знали, как он выручил меня из беды десять лет тому назад! Хотите, расскажу?
— Пожалуйста!
— Извольте слушать. В 187* году я был причислен к м-скому полицейскому составу. Заведовал нами полковник Z. Я был у него на отличном замечании, и мне поручались только крупные и трудные поимки. Появился в М. один громила. Звали его Федором, а по острожной кличке — Чеченцем, так как хоть Федор чечни и в глаза не видывал, а был самым настоящим православным туляком, но вид имел строгий, нрав дерзкий и горячий и был необыкновенно быстр на руку. В М. он работал не один, а с компанией таких же молодцов, как он сам, и работал чисто: нынче взлом здесь, завтра грабеж там… ужас что творилось! Убивать, однако, не убивали. Мало-помалу вся честная компания была перехватана, остался гулять на свободе один лишь Федор. Полковник поручил его мне.
У меня, должен вам сказать, была такая сыскная манера: первым делом — не выпустить преступника из города. Состав у нас был большой — следить за городскими окраинами, значит, ничего не стоило. Вторым делом — я принимался допекать знакомых преступника, и так, бывало, надоем им обысками, что, оберегаючи свою шкуру, они родному брату отказали бы в пристанище, если бы я его разыскивал. А одно какое-нибудь теплое местечко возьму, да и оставлю как будто вне подозрений. Преступник сунется туда-сюда — везде ему отказ, нет приюта, придет в мое намеченное местечко — ‘милости просим! прячься, сколько хочешь! здесь тебя и не думали искать!’ А я и — тут как тут с городовыми.
Вот таким-то именно способом гонял я Федора по городу из квартала в квартал и затравил его вконец. Ловок он был прятаться, но мы его так прижали, что даже любовница отказала ему в убежище, и с отчаяния он совсем одурел — показался днем на улице. Разумеется, до первого перекрестка не дошел, как Фролов, мой сподручный агент, сцапал его за шиворот. Но Чеченец не сробел, хватил Фролова закладкой по темени и — поминай как звали! Словно сквозь землю провалился. Случилось это как раз в самый сочельник, утром. Хоть Федька и пропал без вести, но я понимал, что из квартала, где вся эта история произошла, он никак не мог уйти: уж очень хорошо мы его оцепили. Значит, думаю, птица в клетке. Куда ж бы это она запряталась? Пораскинув умом, решил, что некуда Чеченцу деваться, кроме как — к Евгении: жила по близости одна такая старуха, имела собственный домишко, давала деньги в рост и торговала всяким старьем, не отказывалась купить и краденое. У нас она была в сильном подозрении, но улик на нее не имелось, а ‘не пойман — не вор’. Обыскали мы домишко и двор Евгении и ничего не нашли: однако мое убеждение не поколебалось,— так вот и говорит мне тайный голос: ‘Здесь Чеченец! здесь’. Хорошо-с. Хоть обыск и не дал ничего определенного, однако я оставил самых надежных из своих молодцов исподволь следить за торговкиным двором, а сам пошел в участок. Часу в шестом прибегает за мною Фролов.
— Андрей Иванович! штука! Помните караулку у Евгеньиных ворот?
— Ну?
— Старуха говорила, будто там никто не живет, что она и развалившаяся, и такая-сякая…
— Да ведь и правда, что развалюга. Мы ее осматривали. Где там спрятаться человеку?
— А вот подите же: я не я, если там сейчас не вспыхнул огонек… словно кто-нибудь спичку зажег…
— Ты не врешь?
— Чего мне врать?! Я тихим манером приставил к воротам Сидорова с Поликарповым, а сам побег донести вам.
Я повторил обыск. В караулке никого не было, но — уж и не знаю, как вам это объяснить… как-то пахло живым человеком! Здесь Федька, непременно здесь… а где? четыре стены да печка — вот вам и вся караулка. В сверчка, что ли, оборотился он, разбойник? И вдруг вспала мне на ум одна мысль…
Я оставил Фролова с людьми в караулке, а сам обошел вокруг ее и вижу: позади караулки — помойка, между помойкой и соседским брант-мауэром валяются две доски. Меня взяло сомнение: зачем тут быть доскам? Приподнял одну, а под нею — яма. Эге!.. Пощупал ногой — глубоко. Так и есть: из-под караулки устроен лаз. Недаром про Евгению болтают, будто у ней находит приют всякое жулье.
Опустился в яму, ощупываю,— велика ли, где ход в караулку,— вдруг земля подо мной осыпалась, и я полетел вниз.
Встал на ноги и вижу — погреб. На полу стоит жестяная лампочка, возле нее разостлано рядно, а на этом рядне сидит на корточках человек и целит в меня из двухствольного ружья. Да чего там целить, когда между нами едва сажень расстояния и ружье чуть не упирается мне в грудь! В кармане у меня был револьвер — отличный самовзвод. Но сунуть руку в карман — это момент, направить дуло на разбойника — другой, а у него уж и прицел сделан, и курки взведены, остается только палить при первом моем движении. Думаю: закричать разве? Ну, хорошо, закричу я, а он сейчас же и ухлопает меня, да, взяв мой револьвер, получит в свое распоряжение еще шесть выстрелов: на всю мою команду хватит!.. Словом, как ни верть, все в черепочке смерть! Шабаш! умирать надо!
Все это, Ипполит Яковлевич, я обдумал до того быстро, что и сам не пойму, как такая орава мыслей поместилась у меня в голове зараз. Как только я увидел, что спасения нет, мне даже досадно стало, до злости горько: чего же еще Федька ломается, тянет время? Зачем не стреляет? А всего-то — понятное дело — много-много секунды две-три промелькнуло с тех пор, что я провалился в подкоп.
Чеченец молчит — я молчу. Ни молиться, ни просить, ни хоть обругать его, каналью, перед смертью — ни иа что нет охоты. Так, одно только в уме: ‘Сейчас он меня пришибет! пришибет! пришибет!’
И вдруг, в это самое мгновение, что-то загудело над нами… Колокол!— стало быть, началась всенощная. У меня рука сама поднялась на крестное знаменье…
Смотрю на Чеченца, а у него вдруг как задрожат руки… Другой удар… третий… Я глазам не верю: побелел Федька, как полотно, губы трясутся, на глазах слезы…
— Христос,— шепчет,— Христос родился!— да с этим словом как швырнет ружье на пол!..
— Вяжи!— говорит.
А у меня револьвер, будто сам собою, очутился в руке, и Федька стал совсем в моей власти…
Андрей Иванович замолчал и задумался.
— Что ж? вы, конечно, арестовали его?— поинтересовался я.
Андрей Иванович встрепенулся и, как мне показалось, взглянул на меня с некоторым негодованием.
— Ну, уж, Ипполит Яковлевич,— сказал он недовольным голосом,— каков я ни есть человек, а вы слишком низко понимаете обо мне… Как же так?! помилуйте!.. Человек мог меня пристрелить и помилосердовал, а я ему сейчас же и руки за лопатки?! Что греха таить! Было у меня такое первое намерение, чтобы броситься на Федьку, повалить и позвать своих молодцов. Но вижу — стоит он и крестится, а слезы так и бегут по щекам, бормочет:
— Христос родился… мы-то, мы-то что делаем!.. Господи! в такой праздник чуть не убил человека!..
Что-то стиснуло мне сердце. Себя не помню, показываю Чеченцу на его лаз и шепчу:
— Уходи, пока цел! Сзади караулки цепь не расставлена…
Он было широко открыл глаза, шагнул ко мне, а я рукою машу, все показываю ему на лаз. Как бросился он из погреба, только я его и видел.
Вышел я на свет Божий, зову Фролова:
— Смотри-ка,— говорю,— какова яма?
Он так и обомлел, шепчет мне:
— Непременно тут, под караулкой, есть подполье. Это Федькина нора…
— А ну! зови наших! Посмотрим!
Спустились мы в погреб уже вчетвером, нашли ружье, лампу, рядно… Только Федьки не было!
— Эх!— говорю,— ребята! Видно, не наше счастье! Была здесь птица, да улетела!
Тем временем подоспел участковый. Составили протокол. Евгению арестовали. Уж не помню, чем кончилось ее дело…
— А что сталось с Федькой?— спросил я.
— Не могу вам сказать…— задумчиво ответил Петров, разводя руками.— В М. он больше не показывался… Слыхал я, что на Макарьевской ярмарке в тот же год нашли какого-то мертвого оборванца, похожего на Федьку с лица, с перерезанным горлом. Но он ли это был или другой, и от кого он погиб, ничего не знаю, я в это время уже собирался оставить службу и мало ею интересовался… Да — наверное, он: ихний брат всегда этак кончает!
В предисловии к сб. ‘Святочная книжка’ А. В. Амфитеатров сообщал: ‘Рассказ ‘Сыщик’ был издан ранее, в приспособлении для народа, известною фирмою ‘Посредник’ <...> и, в том же виде, был перепечатан в сборнике моем ‘Сон и явь’. Здесь я помещаю его в первоначальной редакции, как появился он когда-то в тифлисском ‘Новом обозрении’ Н. Я. Николадзе’. В сб. ‘Сон и явь’ (М., 1893) входил в раздел ‘Святой вечер’, был включен также в сб. ‘Случайные рассказы’ (Спб., 1890).
Печатается по изд.: Амфитеатров А. Святочная книжка. Спб., 1902.
Рассказ посвящен А. П. Чехову, с которым Амфитеатров работал в юмористическом журнале ‘Будильник’ в начале 1880-х гг.
Талейран Шарль Морис (1754—1838) — французский дипломат и государственный деятель, один из выдающихся представителей ‘классической дипломатии’.
Меттерних Клеменс Менуель Лотар (1773—1859) — австрийский государственный деятель и дипломат.