Александръ Амфитеатровъ
(Old Gentleman)
СВЯТОЧНАЯ КНИЖКА
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
‘Т-во Художественной Печати’. Англійскій пр., 28.
1902
Мурадъ-разбойникъ
Мурадъ-разбойникъ
Мурад-разбойник, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1901
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Тихая безлунная ночь — нмая и холодная.
Огромныя зеленыя звзды дрожатъ надъ узорчатымъ карнизомъ ущелья, глубокаго и узкаго, какъ колодезь. Рычитъ, ворочая камни, сердитый потокъ. Тоскливо воетъ вдали голодная чекалка… Зима! еще безснжная, но уже студеная горная зима.
Мурадъ лежитъ и дрогнетъ подъ дырявою буркою, на дн ущелья. Онъ смотритъ на небо и, по Большой Медвиц точно падающей къ нему съ неба сверкающимъ дышломъ впередъ, соображаетъ:
— Дло къ полночи. Наши теперь спять, хорошо имъ въ сакл, согртой огнемъ очага и дыханіемъ многолюдной семьи… Съ вечера, небось, набили животы и пшеномъ, и варевомъ изъ сухихъ бобовъ… А вотъ, какъ второй день крохи во рту не было, да, вмсто очага, должна тебя грть впадина обледенлаго утеса, — тутъ не разоспишься!..
Костеръ развести Мурадъ не сметъ. Въ полуверст отъ его логовища — прозжій трактъ, потянетъ дымомъ въ ту сторону, — у казаковъ-объздчиковъ носъ чуткій: пропала Мурадова голова!.. Не быть ему тогда къ утру въ родной сакл, у красавицы жены. Скрутятъ ему, сердечному, руки къ лопаткамъ и отведутъ, на аркан, въ городъ. А тамъ — тюрьма, судъ и Сибирь, коли еще не вислица, потому что не баба же Мурадъ и не на то у него берданка за плечами, кинжалъ и револьверъ у пояса, чтобы сдаться по первому окрику объздчиковъ. Нтъ, онъ не таковскій! онъ сперва двухъ-трехъ уложитъ, самъ получить дв-три раны и, если ужъ попадетъ въ руки правосудія живымъ, то не иначе, какъ изстрлянный, изрубленный, исколотый въ ршето.
Мурадъ вчера лишь, въ сумерки, перешелъ русскую границу. Три мсяца назадъ, затравленный полиціей, съ двумя убійствами и дюжиной грабежей на ше, онъ, бросивъ жену и домъ, бжалъ на родину, въ Пepciю. Тамъ у него не было ни кола, ни двора, но, пока стояло тепло, — что за бда? Скитался по рынкамъ оборваннымъ, но вольнымъ байгушемъ: кормился, какъ птица Божія, — чмъ угощала щедрая южная природа. Когда приходилось ужъ очень туго, нанимался на поденную работу. Его никто не трогалъ, и онъ никого не трогалъ. Въ первые дни, какъ появился онъ въ пограничномъ персидскомъ городк, купцы на рынк зашептались было между собою… Пришелъ сарбазъ, хлопнулъ Мурада по плечу и сказалъ:
— Иди, малый, за мною: тебя хочетъ видть судья.
Услышь Мурадъ такія слова по сю сторону Аракса, въ Россіи, онъ бы не раздумывалъ долго: солдату — кинжалъ въ брюхо, два выстрла въ окружающую толпу, чтобы шарахнулась подальше, прыгъ на первую попавшуюся лошадь и — поминай, какъ звали! Но тутъ онъ весьма покорно поклонился, сказалъ:
— Радъ служить господину моему! И послдовалъ за своимъ вожатымъ. Судья, худой, длинный старикъ, съ крашеною бородою, долго пронизывалъ Мурада спокойнымъ взглядомъ, насквозь видящимъ душу человческую.
— Ты Мурадъ? — спросилъ онъ наконецъ.
— Да, господинъ.
— Ты пришелъ къ намъ изъ-за Аракса. Зачмъ пришелъ?
— Вы сами знаете, господинъ.
Судья усмхнулся, погладилъ бороду и сказалъ:
— Знаю. Отъ насъ за Араксъ идутъ за богатствомъ, а къ намъ изъ-за Аракса бгутъ отъ казацкой пули и сибирскихъ снговъ. Ты таковъ же, какъ вс. Но объ этомъ не надо говорить.
— Русскіе меня ищутъ, господинъ.
Судья закрылъ глаза и долго молчалъ.
— Они всегда ищутъ, — возразилъ онъ. — Намъ будутъ о теб писать.
Онъ пытливо воззрился въ лицо Мурада, а тотъ, при слов ‘писать’, почувствовалъ себя на дн пропасти: для него, безграмотнаго удальца-налета, перо и бумага были оружіемъ — куда! и не сравнить! — страшне казачьихъ берданокъ. Судья, все съ тмъ же вопросительнымъ взглядомъ, провелъ рукою по своему горлу: было, дескать? Мурадъ виновато опустилъ голову.
— Сколько? — спросилъ судья.
— Двухъ всего… — былъ сокрушенный отвтъ.
— Гм… однако!
Во взор судьи засвтилось нчто, похожее на уваженіе.
— Русскіе были?
— Нтъ, господинъ, армяне…
Опять долгое молчаніе, опять сухая рука съ крашеными ногтями ласкаетъ огненную бороду.
— Намъ о теб будутъ очень много писать.
Дно пропасти подъ ногами Мурада углубляется на цлую сотню саженей.
— Господинъ! — кричитъ онъ и валится въ ноги, — неужели вы меня выдадите неврнымъ?
— Гм…
Мурадъ колотится лбомъ о каменныя ступени крыльца, цлуетъ коверъ, на которомъ сидитъ судья, тянется къ его туфл.
— Гм…
Мурадъ вспоминаетъ, что у него за пазухою есть мшочекъ съ десяткомъ русскихъ золотыхъ и парою дорогихъ перстней, снятыхъ съ убитаго купца-армянина. Онъ вынимаетъ свои сокровища и, — съ полною готовностью претерпть, въ твердой увренности, что такъ и слдуетъ, что иначе быть не можетъ, — повергаетъ ихъ къ стопамъ судьи.
— Гм… — слышитъ онъ уже боле ласковое, почти отеческое мычаніе, — видишь ли, сынъ мой: не въ обыча нашемъ выдавать неврнымъ своихъ единоврцевъ и одноплеменниковъ, къ тому же ты щедръ, вжливъ, понимаешь, какъ надо обходиться съ людьми высокопоставленными. Но, сынъ мой, эти проклятыя неврныя собаки въ длахъ, подобныхъ твоему, бываютъ ужасно настойчивы. Поэтому — чтобы не подвергать себя опасности, а насъ непріятности тебя выдать — сдлай, сынъ мой, милость: пропади куда-нибудь въ тартарары… Открыто твоего присутствія въ город мы не желаемъ, но живи, сколько хочешь! А если будутъ намъ писать изъ Эривани, отписаться будетъ наше дло. Не знаемъ, молъ, такого, не видали, не слыхали, не понимаемъ, о комъ вы говорите, — ищите, коли можете, у себя, а у насъ нту…
— Господинъ! Богъ помянетъ доброе дло твое на послднемъ суд!
— Но! — лицо и голосъ судьи длаются строгими. — Если ты вздумаешь продолжать здсь свои шалости… знаешь?
— Очень хорошо знаю, господинъ.
— Я велю обрзать теб носъ и уши, потомъ тебя заскутъ плетьми до полусмерти, а наконецъ, уже полумертваго, повсятъ.
— И твой судъ будетъ правъ, господинъ. Потому что — такъ мн и надо, если я, въ отвтъ на гостепріимство, подниму руку противъ братьевъ моихъ, какъ поднималъ ее на неврныхъ.
— Не о томъ рчь, — перебиваетъ судья. Дло не о врныхъ и неврныхъ. Вообще, не смй шалить въ нашемъ околотк. Армянина — и того не моги тронуть! Понялъ? А не то — уши, носъ, плети и секимъ-башка!
Но, замтивъ, что, при воспрещеніи посягать даже на армянское благополучіе, лицо Мурада исполнилось самаго тоскливаго недоумнія, судья прибавилъ:
— Ну, а ужъ если теб не терпится, — ступай на турецкую границу… Тамъ это можно.
— Можно-то можно, — размышлялъ Мурадъ, уходя отъ судьи нищимъ пролетаріемъ, — но за то вдь тамъ, на турецкой границ, не одн овцы, а и волки живутъ: шайтаны-курды! Они смотрятъ на армянъ, какъ на свою законную собственность. Ограбить ихняго армянина — это значить залзать къ нимъ въ карманъ, чего они терпть не могутъ. У нихъ одно курдское племя съ другимъ дерется насмерть за право, кому изъ двухъ ограбить армянскую деревушку. Такъ чужой туда лучше ужъ и не суйся… Ухлопаютъ врне казаковъ и съ пущею охотою, чмъ армянина! И чего жадничаютъ? Какъ будто Богъ мало армянъ поселилъ на свт? На всхъ бы добрыхъ мусульманъ хватило!
Въ конц-концовъ, Мурадъ прожилъ цлое лто мирнымъ гражданиномъ. Иной разъ въ немъ разгорались привычныя вожделнія, рука сама ползла къ горлу какого-нибудь купца, у котораго на пояс болтался богато нагруженный денежный кошель, но… раза два-три въ недлю онъ встрчалъ на рынк или у входа въ мечеть судью, видлъ его черные колючіе глаза съ желтыми блками — и, хотя судья какъ будто даже не замчалъ его, Мурадъ почему-то невольно читалъ въ черножелтыхъ глазахъ этихъ: носъ, уши, плети, вислица. И онъ бросалъ свои мечты объ армянскихъ поясахъ съ золотыми монетами, объ оправленномъ въ серебро оружіи и — съ глубокимъ вздохомъ — шелъ копать канавы для орошенія полей, снимать виноградъ, жать сплый хлбъ. Разбойникъ притворялся работникомъ, ибо — носъ, уши, плети до полусмерти и вислица для полумертваго, — съ такими перспективами не шутятъ…
Но вотъ пали холода, дло шло къ зим. Пролетарій вспомнилъ, что у него за Араксомъ есть домъ и семья, разбойника потянуло къ своему углу, къ теплому очагу, къ красивой жен, къ ребенку.
— Иду въ Россію! — говорить Мурадъ пріятелямъ-поденщикамъ.
— Стало быть, жизнь и воля надоли? Ступай, дуракъ! тебя тамъ давно уже поджидаютъ. Заждались!
— Будто ужъ такъ, едва я ступлю за Араксъ, тутъ меня и поймаютъ?
— А почему тебя не поймать?
— Я знаю въ горахъ такіе закоулки, гд не ступала русская нога.
— Такъ неужели ты возвращаешься въ Россію затмъ, чтобы прятаться по горнымъ закоулкамъ?
— Нтъ, — я хочу видть свою жену, сына, тестя, тещу…
— Ну, смотри, братъ!
— А что?
— Да — чтобы свои-то и не выдали тебя, какъ выдавали многихъ, многихъ… Не тотъ теперь народъ пошелъ. Это старики были крпки на расправу. А теперь — народъ жидкій: пригрозитъ начальство, — и выдадутъ.
— Какой вздоръ! Чтобы моя Буль-буль меня выдала?!
— Сама еще и ремень принесетъ — руки связать.
— Она? Да вы знаете-ли, изъ-за чего я на разбой-то пошелъ?
Мурадъ — персидскій выходецъ, родомъ татаринъ.
Пришелъ въ Pocciю на заработки, нажилъ денегъ, влюбился, женился. Жена оказалась изъ зажиточной семьи, балованная, капризная, хорошенькая, съ прихотливыми требованіями отъ, влюбленнаго безъ памяти, мужа. Хочетъ и кусокъ състь послаще, и одться получше. Характера подтянуть бабу у Мурада не хватило. Что было накоплено раньше, прожили. Пошли дома исторіи, сцены, плачъ, попреки. Подай денегъ, подай нарядовъ, подай ожерелье на шею, перстни на пальцы! И, вмст съ тмъ, то и дло указываютъ съ укоромъ — и жена, и теща, и тесть:
— Вонъ, посмотри-ка, какъ живетъ Гассанъ-бекъ: самъ въ серебр, жена въ золот, у всей родни шелковые бешметы.
— Но вдь Гассанка, говорятъ, грабитель! — отвчалъ Мурадъ, — онъ обираетъ людей по большимъ дорогамъ.
— Какихъ же это людей? — возражаютъ ему.
— Назаріанца, Мсеріанца, Базарджіанца — слухомъ земля полнится.
— Да разв это люди?
— Какъ же нтъ?
— Это наши враги, армяне, торгаши и бездльники. Они сосутъ кровь изъ насъ, они выживаютъ насъ съ нашихъ земель. Ихъ Аллахъ веллъ грабить! Посмотри: мы вс здсь въ долгу у армянъ. Кто у нихъ теперь не въ рукахъ? Законъ за нихъ. А изъ нашихъ, — стало быть, — кто посмле, тотъ и защищается, какъ можетъ. Грабитъ, говоришь. Гассанъ-бекъ? Сказать то легко! А, коли мозгами немножко повертишь, то и размыслишь: не грабитъ онъ, а — у себя награбленное назадъ отбираетъ.
Такова татарская логика въ армянскомъ Закавказье, таковъ татарскій взглядъ на разбой.
Какъ почти всякій восточный человкъ, Мурадъ — строгій хранитель законности. Не спшите приходить въ недоумніе отъ столь парадоксальнаго сочетанія понятіи — ‘восточный человкъ’ и ‘законность’. Не врьте, что на Восток люди не сознаютъ правъ своихъ. Напротивъ. Правда, они довольствуются minimum’омъ правъ, какимъ можетъ удовольствоваться человкъ, по понятіямъ европейца, но за этотъ minimum они держатся съ такою энергіею, съ такою убжденною послдовательностью, какихъ не найти у самаго развитого конституціоналиста. Слова ‘здсь такой порядокъ! такъ велитъ законъ!’ для восточнаго человка святыня, но въ то же время онъ требуетъ, чтобы этотъ законъ ровнялъ его и въ льготахъ, и въ строгостяхъ своихъ съ каждымъ изъ его сосдей. Въ Персіи ржутъ носы, уши, дерутъ плетьми, пытаютъ, казнятъ по подозрнію и т. д. Туземецъ, несогласный переносить всю эту муку, — извращенную изнанку гражданственности, — уходить къ намъ, потому что онъ слыхалъ о гуманности русскихъ порядковъ, о мягкости русскаго закона. Но въ отношеніи послднихъ онъ настолько же требователенъ, насколько былъ согласенъ, пока жилъ въ Персіи, чтобы законъ рзалъ ему носъ и обрубалъ уши. Его ничуть не смущаетъ, если персидскій судья отржетъ ему носъ и уши, потому что онъ знаетъ, что этотъ судья въ прав поступить съ нимъ такимъ образомъ. Но, если бы судь этому пришла фантазія наказать мусульманина, созвавъ армянъ и приказавъ имъ оплевать подсудимаго (что, увы! случалось на нашей территоріи), то оскорбленный мусульманинъ можетъ быть твердо увренъ, что на завтра будутъ обрзаны уши и носъ у неправеднаго обидчика-судьи, потому что такого издвательства персидскій судья наложить на мусульманина не властенъ. Къ намъ въ край бгутъ, пока вруютъ, что у насъ есть твердый, всхъ защищающій законъ. Законъ туземецъ знаетъ гораздо лучше, чмъ воображаютъ многіе его исполнители, поминутно превышающіе свою власть въ отношеніяхъ мирно-юридическихъ и не умющіе защитить ея престижъ, когда на нее нападаютъ разные Мурсакуловы, Наби и Шахъ-Гуссейны, съ оружіемъ въ рукахъ. Туземецъ протестуетъ противъ злоупотребленія властью какого-нибудь мелкаго полицейскаго чина.
— Что? — ты смешь разговаривать?
— Да позвольте: это не по закону.
— Не по закону? Теб, азіатской каналь, законы стали извстны? Законовъ теб надобно? А когда теб въ Персіи, за кражу кочана капусты, секимъ-башка хотли длать, тогда ты тоже о закон разговаривалъ?!
— Да, позвольте! — отъ этого-то я и ушелъ къ вамъ…
Не внемлютъ!
Эта злополучная, архаическая Персія, что лежитъ у насъ подъ самымъ бокомъ, — обоюдоострое несчастіе.
Закавказскій мусульманинъ говоритъ:
— Персидскіе законы ужасны, казни страшны, но я знаю, чего и за что я могу ждать отъ персидскихъ властей. Поэтому на персидской территоріи я не позволю себ разбойничать, ибо — самому дороже. Но — какъ мн вести себя на территоріи русской, я не имю точныхъ представленій.
Ибо одна вещь — великолпное русское законодательство, а другая — уздный начальникъ, приставъ, помощникъ пристава. Своему брату-персюку, судь неправедному, я скажу стихъ изъ Корана, и онъ, будь насильникъ семи пядей во лбу, не возразитъ мн, ибо слово Корана для него рожонъ, противъ котораго не попрешь. Русскій же законъ не спасетъ меня своимъ авторитетомъ: напротивъ, я то и дло, стоя на совершенно законной почв, подвергаюсь неожиданностямъ, которыхъ надъ моимъ нравственнымъ ‘я’ не смли оказать на персидскомъ берегу Аракса, гд съ моимъ тлеснымъ ‘я’ — что хотятъ, то и сдлаютъ.
Нтъ ничего легче, какъ озлобить человка, которому выгодно озлобиться. Дв-три картины врод оплеванія армяниномъ мусульманина, и соотчичи послдняго будутъ убждены, что гяуръ, у котораго они, доврившись гяурскимъ баснямъ, искали справедливости и законной защиты, есть, въ конц концовъ, и впрямь, только гяуръ, только неврный… Обаяніе ‘русскаго’ исчезаетъ, остается лишь неврный, исконный врагъ, съ которымъ заповдано бороться искони и до конца дней земныхъ всми средствами земными…
Мурадъ очень живо помнитъ, какъ вышелъ онъ впервые на разбой. Татаринъ и мусульманинъ, онъ не имлъ права носить оружія, — и у него ничего не было про запасъ, кром суковатой палки изъ ‘желзнаго’ дерева. Но, когда татарину надо найти оружіе, онъ знаетъ, гд его искать. На то есть цлая нація даровыхъ, невольныхъ поставщиковъ. Мурадъ отправился въ горное ущелье и… когда выхалъ на тропу, пролегавшую мимо ущелья этого, первый купецъ-армянинъ — съ цлымъ арсеналомъ ружей, револьверовъ и кинжаловъ, на случай нападенія, — новоиспеченный разбойникъ заступилъ ему дорогу съ ршительнымъ и грознымъ видомъ. Храбрый коммерсантъ совершенно забылъ преимущества своего вооруженія и самымъ смиреннымъ образомъ отдалъ палочнику-татарину и ружья свои, и револьверы, и кинжалы, и кошелекъ. А затмъ Буль-Буль стала ходить въ шелку и въ атлас, а передъ Мурадомъ вс стали гнуть шапки… и въ то же время писать на него доносы, какъ на вновь объявившагося разбойника… Затмъ исторія короткая: облава… погоня… два выстрла — два покойника… перспектива вислицы… Персія…
Тоска по любимой жен вернула Мурада на старое пепелище — въ Россію. Подъ пулями перешелъ онъ Араксъ, увернулся отъ кордона и исчезъ въ горахъ. По волчьимъ и лисьимъ тропамъ добрался онъ до своей деревни. И видитъ онъ: большая съ тхъ поръ, какъ ушелъ онъ изъ нея, во всемъ перемна. Дико смотрятъ на него односельчане: — Да неужели это ты, Мурадъ? Мы думали, тебя уже нту на свтъ. Жена отчего-то вскрикнула при его появленіи не крикомъ радости, а — точно кто сердце ей оледенилъ ужасомъ. Тесть двусмысленно улыбается и не смотритъ въ глаза.
— Что же ты будешь теперь длать, Мурадъ? — спрашиваютъ его, — вдь ты у насъ не жилецъ, самъ понимаешь… Ловятъ вашего брата, ахъ, какъ шибко ловятъ…
— Я знаю, — говоритъ Мурадъ, — и не хочу у васъ оставаться. За себя я не боюсь, да не желаю, чтобы изъ-за меня попала въ отвтъ вся деревня…
— Да, Мурадъ, отвтъ — очень большой отвтъ… Въ Сибирь пойдемъ.
— Я вдь только за женою пришелъ, возьму ее — и айда назадъ въ Пepciю!
Точно туча налетла на вс лица. Персія! да вдь это рабство! это голодъ! И туда отпустить любимую дочь? Но мужъ — полновластный владыка своей жены: молчатъ, не возражаютъ. Легъ Мурадъ спать. Жена и теща его шепчутся.
— Неужели ты согласна идти въ Пepciю на голодовку съ этимъ головорзомъ?
— Ни за что!
— Но онъ убьетъ тебя, если ты откажешь.
— Что же длать? что же длать? — ломаетъ руки Буль-Буль.
— А вотъ что, сейчасъ же дадимъ знать въ Н., что разбойникъ Мурадъ, убійца двухъ армянъ, находится въ нашемъ домъ. Начальство схватитъ его, отправить въ Сибирь, а ты свободна…
Въ Н. извстію обрадовались. Былъ тамъ въ это время урядникъ — человкъ беззавтной храбрости. Незадолго передъ тмъ, обнесли его передъ начальствомъ — наклеветали, будто въ одномъ дл съ разбойниками онъ растерялся, струсилъ и не-сумлъ схватить злодевъ, уже попавшихъ въ западню. Уряднику подобные слухи казались, дло понятное, невыносимо оскорбительными, тмъ боле, что распускали ихъ о немъ люди, — какъ вояки, — гроша мднаго не стоившіе. Онъ самъ вызвался:
— Позвольте мн пойти, взять и привести въ Н. разбойника Мурада.
И детъ онъ съ своею командою въ аулъ Мурада, окружаетъ саклю его, стучитъ въ дверь:
— Выходи, Мурадъ!
Мурадъ въ то время сидлъ съ женою, тещею, тестемъ… Услыхалъ онъ грозный окликъ, — посмотрлъ на родныхъ:
— Такъ вотъ вы каковы!
Схватилъ свое оружіе — выскочилъ на крыльцо.
— Стой, Мурадъ! Попался! Сдавайся безъ бою! уйти некуда! кричитъ урядникъ и хвать его за шиворотъ. А Мурадъ въ отвтъ бухъ въ упоръ изъ револьвера… Герой-урядникъ повалился бездыханный, а храбрая — все изъ армянъ — команда его брызнула въ разсыпную, кто куда глядлъ. Когда же опомнилась:
— Братцы! а какъ же разбойникъ-то? Надо же его ловить! — Мурадовъ и слдъ простылъ. Точно сквозь землю провалился.
Урядника подобрали. Команда осталась въ аул охранять жителей. Доносчики ходятъ ни живы, ни мертвы: что теперь будетъ съ ними отъ Мурада и возможныхъ его сообщниковъ по разбою. А о немъ ни слуха, ни духа. Пропалъ, какъ шайтанъ, — словно расплылся въ воздух.
Ночь. Деревня спитъ. Спитъ и команда. Вдругъ Буль-Буль, сквозь дремоту, слышитъ: кто-то стоитъ у ея постели…
— Что это? кто такой?
— Не бойся, это я, твой мужъ, Мурадъ, выданный тобою русскимъ.
— Мурадъ!
Вскочила: видитъ, — и впрямь онъ! Страшный, блдный… Проснулись и другіе семьяне, не понимаютъ: откуда онъ взялся? Молятъ:
— Пощади, прости, не убивай насъ!
— Я никого не убью, — сказалъ Мурадъ, — но Буль-Буль съ вами, предателями, не оставлю: пусть идетъ за мною…
— Какъ? въ Пepciю?
— Да… Бродъ черезъ Араксъ всего въ одной верст, — идемъ! нечего мшкать!
— Не пойду я! не пойду! — вопить Буль-Буль: — ты меня тамъ съ голоду уморишь! работать заставишь!
— Не пойдешь? Ну, такъ умирай!
Мурадъ вынулъ свой отточенный, сверкающій кинжалъ. При блеск его, у Буль-Буль высохли вс слезы, замолкли вс жалобы.
— Иди впередъ! — веллъ онъ, и — полураздтая — она пошла, какъ телка, которую гонятъ на пастбище. И, если находили на нее нершимость и упрямство и замедляла она свои шаги, Мурадъ кололъ ее остріемъ кинжала въ плечи, и бдная женщина, съ крикомъ, бжала впередъ. Всполошенные односельчане смотрли, качали головами и говорили между собою:
— Ай-ай больно сердитъ разбойникъ Мурадъ! крпко учитъ жену свою!
Тмъ временемъ родители Буль-Буль тормошили сонную команду.
— Вставайте! Мурадъ объявился!
— Ну, вотъ еще! какой тамъ Мурадъ? откуда ему взяться? — раздавалось въ отвтъ недовольное ворчанье заспавшихся людей.
— Да проснитесь же! Поврьте намъ!
— Отстаньте! никакого Мурада нтъ… это вамъ приснилось! у страха глаза велики…
— Какъ приснилось? Онъ въ Персiю бжитъ и дочь нашу увелъ за собою…
— Въ Персію? дочь?
Схватились за ружья, бросились въ погоню. Но было уже поздно: Араксъ шумно несъ въ темнот свои волны… между преслдователями и бглецами легли ночь и пограничная рка…
Мурадъ и Буль-Буль были вн выстрловъ и права погони.