Екатерина Лопатина
Екатерина Лопатина
Сын отчизны
Сын отчизны
(На смерть князя Львова).
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Сын отчизны, Ельцова Екатерина Михайловна, Год: 1925
Время на прочтение: 26 минут(ы)
На меня как будто смотрят его глаза, узкие, пристальные и пронзительные. Смотрят и слушают и думают.
И знакомый, пронизывающий взгляд этот говорит так много. Кажется, что целая жизнь, целая эпоха и целая историческая часть нашей родины проходит перед глазами.
Я помню его почти мальчиком, воспитанником гимназии Поливанова, где учились мои братья. Меньшего из них он был товарищ, одноклассник и друг.
Он пришел к нам в первый раз вечером, весной, в наш старый особняк около Пречистенского бульвара, — ‘Екатерининский Особнячок’, как значился он в иллюстрированных художественных изданиях, — в ‘Столице и Усадьбе’, в ‘Старой Москве’ и других, куда он попадал за свою необыкновенную типичность, за белые колонны с нишами и медальоны на фронтоне. При особняке была стеклянная террасса — ‘фонарь’, открытый балкончик с каменными, проросшими травой ступенями, и маленький сад — весь в сирени, жасмине и яблочном цвете, с кустами смородины и крыжовника, в саду была старая постепенно разрушавшаяся деревянная беседка, с трясущимся полом и пестрыми стеклами. В ней был горячий воздух и запах чердака. Братья для разнообразия иногда по ночам ‘готовились’ там к экзаменам. В больших комнатах дома и в мезонине, в кyхне, стоявшей в глубине затянутого травою, немощенного двора, по которому я ездила верхом, — нас жило много. Родители мои и братья, и ‘люди’, как называли тогда слуг, и много приходило гостей. Гости были серьезные, в облаках дыма очень долго и иногда громко говорили в кабинете, где стены были под мрамор, грязные от невозможности реставрировать их при неимении свободных денег, и изумительные по истинной художественности камин итальянского мрамора с медными украшениями и двери с шкапом под фальшивую дверь красного дерева. Профессора, судебные деятели, актеры, писатели и просто ‘дворяне’. И. С. Аксаков, А. И. Кошелев, С. А. Усов, В. О. Ключевский, Н. П. Гиляров-Платонов, В. С. Соловьев, генерал Черняев, Л. И. Поливанов, С. А. Юрьев, говоривший больше всех и больше всех интересовавший нас, молодежь, — и много других, и много случайных, заезжих. Понаслышке мы знали, что был у нас когда-то Достоевский и ‘интересно рассказывал о Сибири’, как говорила моя мать, всегда интересовавшаяся людьми, много видевшими. Редко и неожиданно появлялся легкой молодой походкой, наводя на меня всегда некоторый страх одинаково своей значительностью, необыкновенностью и нелепостью, своими резкими, безлошадными чертами лица и выдуманной простотой одежды — Лев Николаевич Толстой.
Было еще больше молодежи.
Георгий Львов, как мы всегда называли его, пришел к нам, когда дом был полон. Много было болтовни, смеха, играли на гитаре в любимой нашей, странной комнате, где потолки были раскрашены, и сделан был непонятный купол, с венками роз, лирами и странными знаками и треугольниками, дававшими повод предполагать о существовании здесь в старину масонских лож. Комната называлась у нас ‘розовой’ а по настоящему — чайной или боскетной. В зале, без которой дома тогда не обходились, талантливый музыкант Прокунин — ‘фортепьянщик’, — как звали его извозчики и нищие в нашем переулке, играл целые симфонии — импровизации из русских песен, собирателем которых был мой старший брат, над старым роялем, называвшимся неизменно фортепьянами, висела старинная гравюра Бетховена с грозным, вдохновенным лицом, на стенах горели керосиновые лампы. Много было споров — обо всем: об игре гастролера трагика, приехавшего на Пасху, о передвижной выставке, непременно о Толстом, о жизни, смерти и вечности… и, наконец, о политике.
Худой, высокий, в белой рубашке с кожаным поясом и черных брюках, белокурый и бледноватый.
Наши главные интересы были из мира художественного и литературного. Один наш приятель, одноклассник Львова, сидевший на наших сборищах, сказал недавно про нас хоть и преувеличенно: ‘семья, где новая постановка Шекспировской пьесы захватывала всех больше, чем объявление войны’.
Львов интересовался всем, хохотал над шутками брата, слушал русские песни, и превосходно изображал, как квакают лягушки, и кричит коростель.
Но уже тогда мы знали, что весь он полон другим, чем-то своим, значительным и жизненным, и незнакомым нам, хоть и близким по духу. Это нравилось нам, далеким от реальной жизни, московским ‘барышням’ восьмидесятых годов. Еще нравилось нам то, что он был беден — это мы знали — и чрезвычайно высокого рода. Еще более — что в роду его, Рюриковичей, — были святые.
То, чем весь он жил, была глубокая, искренняя, несокрушимая и всего его проникавшая любовь к родине.
Мы почувствовали это очень рано.
Наши друзья и ровесники, молодежь той Москвы, к которой мы принадлежали — домов трудовых, серьезных, — жили, однако, совершенно праздно. К гимназиям и учению относились с презрением, гимназисты старших классов ухитрялись вести жизнь почти студенческую. В университете совершенно не принято было ходить на лекции, шли споры о бесцельности этого занятия, особенно на многолюдном юридическом факультете, к которому принадлежало большинство ‘наших’ студентов. Принадлежал к нему и Львов.
С наступлением весны все испуганно садились за учебники и лекции. И, тем не менее, самый воздух московских улиц, бульваров и садов при особняках, из которых неожиданно, липко и сладко пахло тополем, казался насыщенным совсем особенным чувством тревоги, праздности и поэзии… Молодежь толпами ходила друг к другу и на бульвары. В открытые окна виднелись фигуры молодых людей в длинных сюртуках с бородками и оживленных юных девушек в высоких прическах или по модному остриженных, букеты сирени и апельсинный корки, слышались рояль и гитара, романсы и смех… У Толстых в Хамовниках огромный тенистый сад, всякий раз как что-то неожиданное поражавший весной своей мощной, пахучей зеленью, — был всегда полон народу. И везде во всех кружках и домах шли романы. Слово флирт тогда еще не было в ходу.
И Львов сидел за учебниками и лекциями, зубрил и по вечерам ходил в гости. Но тотчас уезжал, как только кончались экзамены.
И видно было, что у него свои особенные о всем мнения, — с кружком товарищей он не сливался, хотя и был ими любим, и больше слушал, чем говорил.
Студентом он совсем бросил Москву. Приезжал только весной на экзамены. Был еще старый устав, и зачеты в университете не требовались. Мы знали, что у него имение в Тульской губернии, сестра и родители, что имение запущено, и положение стариков почти бедственное. Он стал там хозяйствовать, ходил зимой сам с обозами, продавал хлеб (брат мой рассказывал, как он в таких случаях умел ‘усиживать’ по три самовара с покупателями). У него была совсем особенная, деловая складка, уменье работать и любовь к работе, без которой жизнь для него была невозможной. Именье он скоро выправил, стариков обставил и устроил, как нужно, брат мой за его деловитость называл его американцем и даже японцем — после японской войны. В этих словах артиста любителя было и уважение к нему, и оттенок осуждения. Мы не были деловиты.
Мы, следовательно, редко видали его, хотя и любили его все. А когда он приезжал, и мы сидели с ним в нашей боскетной с раскрашенными потолками, или в зале за длинным столом, на другом конце которого Ключевский своим хитровато вкрадчивым голосом, с характерным, там подчеркивавшим его яркую речь легким запинанием, с свесившейся прядью на лбу, любил рассказывать анекдоты о Филарете и старой Москве, — мы говорили со Львовым, так, точно он всегда был с нами, здесь, так точно, как это бывает, когда уезжают и возвращаются члены семьи, с которыми живешь всю жизнь.
Говорили о том, о чем все говорили тогда, — о жизни, об ее задачах, о том, как сделать ее значительной и прекрасной, о литературе, о Семейном Счастьи Толстого, которого он любил особенно.
Окончание Львовым и братом университетского курса совпало с разгаром царствования Александра III. Львов, деревенский житель, служил по земству, был непременным членом по Крестьянским Делам Присутствия. Его товарищ, брат мой, пошел в мировые судьи в деревню и жил в подмосковном селе, в пустом нанятом доме, где происходили мистические стуки и явления, и где, как утверждал наш бывший слуга, ставили рассыльным при его камере, рябой, плутоватый унтер-офицер Иван, жил ‘ненаш’. Скуку одиночества в глухой деревне брат переносил стоически при всей привычке к шумной жизни и любимому театру, — так сильно было увлечение новой деятельностью.
Среди всего, что пережито нами, уцелело ли достаточно в памяти людей то место, которое занимали в России реформы Александра Второго? Мы выросли в период времени, когда предметом разговора во всех образованных гостиных Москвы было возмущение правительством за отступление от этих реформ. А преклонение пред ними было общим. Значение их было громадно, ибо с ними вошло в сознание народа, укоренилось и почиталось понятие о законе. Мы все помнили рассказы отца, в числе первых членов Московского Суда, вводившего Новый Суд на место жестокого суда дореформенного, о первом заседании, об удивлении публики, о крестных знамениях, которыми осеняли себя, выходя, мужики. Не в связи ли с этим новым понятием законности, входившим в жизнь, создалась в новых деятелях глубокая вера в народный разум, в его непосредственное и мудрое понимание своих жизненных нужд и, следовательно, задач родины, в способность самостоятельного своеобразного устроения своей жизни и быта? Сколько рассказов и забавных, и возмутительных, и трогательных, и иногда истинно возвышенных привозилось братьями и их друзьями со всей России, — о выборах, о волостных судах, о мировых сходах. И сквозь смех и художественную изобразительность, сколько непоколебимой веры в великий народный разум, в крестьянский мир, в великое будущее России.
Мне трудно даже передать во всей силе те неподдельные страдания, которые вызывали в нас, в сущности равнодушных к политике, ‘реформы’ Александра III и, главное, уничтожение суда в деревне и замена его земскими начальниками. Нам казалось это невероятною и оскорбительною нелепостью. Соединение в одно власти судебной и административной после векового усилия разделить одну от другой, отнятие у народа суда и всякого доверия к закону было в глазах самых умеренных, желавших прогресса России людей ужасным насилием. Многие семьи переживали это почти, как семейное горе.
— Вот — настоящие изменники, кого надо судить, — решился сказать мой брат при всей своей мягкости. И было странно и больно, когда оказалось, что в числе первых земских начальников были и брат мой, и Львов. Как случилось это? Брат не любил ничего, кроме театра, служил потому, что не мог решиться идти против желания родителей, по-старинному боявшихся сцены. Обладая врожденным большим юмором, он с детства ‘острил’. И когда какая-нибудь идейная курсистка не без высокопарности спрашивала его, как может он занимать место прокурора или земского начальника, он делал серьезное лицо и отвечал: — ‘Отчего же? Ведь я за деньги!’ И присутствующие покатывались со смеху. Но для Львова вся жизнь была в деятельности.
Несомненно, оба они знали, что все же будет лучше, чтобы на этом месте остались опытные судьи и сохранили для народа закон.
Из нашего углового старенького особняка оба они ехали присягать в Чудов монастырь. На обоих были мундиры. Брату переделали судейский мундир на дворянский, спороли нашивки, изображавшие ‘закон’ и сделали красный воротник. Друг его, живший всегда спартанцем и презиравший всякие условности, достал у кого-то мундир Министерства Внутренних Дел. Мундир, однако, был короток, две пуговки пришлись высоко над талией, отчего фигура Г. Е. казалась еще длиннее.
Но его совершенно не занимало это.
Оба и смеялись, и были мрачны, относились к себе и к окружающему критически.
К подъезду, большому, с каменными плитами-перилами, на которых вечерами и ночами были долгие беседы, целый клуб из дворников, ночных сторожей и городовых, была подана извощичья карета моих родителей. Наш постоянный, старый и сердитый кучер Ларион, очень обижавшийся, когда моя мать внушала ему, что ему пить вредно, и находивший, что без двух стаканов водки ему невозможно влезть на козлы, повез их в Кремль. Я смотрела из большого окна залы. Львов увидал, покачал головой и, вздернув комическим жестом плечи, закрыл лицо руками, словно желая спрятаться… За обедом шли рассказы… Архиерей сказал в речи, что самое плохое место могут скрасить честные люди…
Мужики Зюзеньской, Мареинской и, кажется, Нагатинской волостей восторженно встретили назначение Львова, которого знали по прежней службе, — поднесли ему просфору на деревянном блюде.
Брат с гордостью рассказывал об этом. То, что блюдо было деревянное, особенно нравилось нам.
У Львова было совсем особенное умение говорить с народом, с толпой, хотя вовсе не было исключительного красноречия. Меня очень занимало это. Всюду, где были осложнения, неприятности, даже волнения, — посылали его, и все обходилось.
Когда приятели сослуживцы рассказывали о каких-нибудь ‘бунтах’ и ‘историях’, он слушал, посмеиваясь.
— Ну, а вы? Что бы вы сделали? Как вы на них действуете? — допрашивала я.
— Не знаю, — отвечал он спокойно: — да, никак. Ну, поговорил бы, потрепал по плечу… Посмеялся бы…
Я никогда не видала его хвастливым. Скромность врожденная, искренняя, простая светилась всегда во всей его высокой фигуре, в лице, в серьезных, острых, думающих глазах.
Скоро и Львов и брат бросили службу и поселились вместе в Туле. Брат служил по юстиции, Львов по земству, Председателем Управы.
Тот же наш слуга, рябой рассыльный Иван, упорно видевший в расхаживавших по лестницам и пустым комнатам крысах проделки ‘ненашего’, — сопровождая меня на поездках верхом, рассказывал мне об их житье-бытье в Туле.
— Только очень князь кушают плохо… Вовсе бедно.
— Чем же?
— Единственно щи и кашу. Кроме ничего.
— А почему?
— Не хотят.
Время казалось нам тяжелым. Когда теперь вспоминаешь эти годы, материального расцвета России, и ее внешнего могущества, — спрашиваешь себя, чем это отражалось на нас, живших в счастливых условиях? Невольно отвечаешь себе — самое тягостное было — наплыв везде пошлых, невежественных и ограниченных людей, часто низких, почувствовавших почву под ногами. Для нас, далеких от политики, это было самое тяжелое. Оскорбляла не система, а беспринципность управления.
На наших еженедельных сборищах в кабинете отца предметом разговора оставались — мужики, их быт, винная монополия, земские начальники, суды. Вместо статей Каткова, которые громил когда-то Юрьев, за ужином всегда в один и тот же час, возмущались ‘Гражданином’ Мещерского, посвящавшего целые передовицы восхвалению розог. В это именно время цитировали два стихотворения Владимира Соловьева:
Израиля ведя стезей чудесной,
Господь зараз два дива сотворил.
Отверстъ уста ослице бессловесной
И говорить пророку запретил.
Гонима, Русь, ты беспощадным роком,
Как некогда неверный Белеам,
Заграждены уста твоим пророкам
И слово вольное дано твоим ослам.
Каюсь, древняя ослица,
Я тебя обидел дерзко,
Ведь меж нашими ослами
Говорит и князь Мещерский.
Говорить такие речи,
Что от этакого сраму
Покраснела бы в Шеоле
Тень ослицы Белеама…
Разговоры у нас приняли оттенок мрачный.
Сожитель Львова, брат мой, приезжая домой, своим полуюморнстическим тоном, по которому трудно было узнать, серьезно ли он говорит или ‘шутует’, как говорила моя мать, — предсказывал отцу революцию и назначал даже сроки — почему-то семь лет… Отец, хотя и слушал очень внимательно и очень страдал, как горячий поклонник реформ Александра Второго, — но был оптимист и возражал с возмущением. И когда я теперь вспоминаю, в чем состояли все эти почти до утра длившиеся толки и споры, — то приходится сказать, что все, в сущности, сводилось к одному — как избежать революции, к которой ведут неумелым управлением, расшатывающим в народе всякое уважение к закону и принципу.
— Ну, а что Львов? — спрашивала я брата в один из его всегда радостных для всех в доме приездов домой.
Было лето, голод, и шла холера.
— Зарос бородой, лежит на кровати и ждет холеры, чтобы с больными возиться. Говорит, в деревне больше делать нечего.
Не смотря на всю прочность быта и жизни, эта жизнь — ее радости и горести, и пути, — скоро разметали нас. Мы редко видели Львова.
Иногда поздно вечером, — к нам можно было приехать, когда угодно, — раздастся старый, подвешенный в углу передней звонок, — и все ахнут, — пришел Георгий Львов. И странно казалось, что его давно не было. Сидит в кабинете с моим отцом, разговаривает или сядет с нами в ‘розовой комнате’, и точно не уезжал.
Как-то наверху, в нашем мезонине, в комнате своего друга, в которой они проводили вечера еще гимназистами, он сидел и рассказывал нам о жизни своих родителей и сестры, о деревне и больной матери.
— Да, трудно сестре, нечего и говорить, а что поделаешь? — рассуждал он. — Я только наезжаю, родители слабы… Жениться бы собственно следовало, чтоб хозяйка была, в помощь. Но жениться для хозяйства тоже невозможно, — серьезно и просто говорил он.
Мне в то время показалось это совсем удивительно. Мы все были романтичны, требовательны к жизни. Такой трезвый, русский, как бы мужичий взгляд на брак был мне чужд и даже как бы оскорбителен.
Я смотрела на него, слушала и вспоминала его любовь к деревне, к его необыкновенному яблочному саду, который он быстро и умело развел и для которого, между прочим — это уж совсем удивляло нас, — устроил собственный лесопильный завод для опилок и упаковки — его зимние обозы, его любовь к родине. Что-то органически сросшееся с этой родиной, с ее черноземными полями и зеленями, с криком коростелей и запахом телеги, и с ее интересами было в этом человеке всегда так совсем просто, скромно одетом, только в то, во что необходимо было одеться для той жизни, которую он вел.
Женитьба его была, однако, и с нашей точки зрения ‘настоящей’, по глубокой взаимной любви.
Мы узнали о ней тоже неожиданно. Я была больна, когда он заехал и оставил мне записку ‘Я женюсь на графине Ю. А. Бобринской, и знаю, что вы порадуйтесь за меня, потому и приехал вам сообщить’.
Это была какая-то необыкновенная полнота счастья, которая светилась в его глазах и меняла его.
Но полное и глубокое счастье это было совсем коротко.
Рассказывали мне после, что жена боялась своего счастья и говорила: ‘Мы не имеем права быть так счастливы, это не для нас, — слишком эгоистично’ С неожиданной смертью жены и утратой надежды иметь сына как бы совершенно окончилась его личная жизнь. Мы никогда не говорили с ним об его горе, и как-то не говорил никто. И много спустя, даже здесь за границей, — ни фотографий, ни каких-либо воспоминаний. Точно ничего никогда не было, точно, правда, людское счастье было не для него. И работа, которая всегда захватывала его, поглотила его совершенно, стала всею его жизнью. Гораздо позднее я узнала, что в своей глубокой, от всех скрытой тоске он был в Оптиной Пустыне, и хотел там остаться, но ‘старец’, с которым он говорил, велел ему идти пока в мир…
Меня бы это в то время удивило. Не даром брат звал его японцем: нам казалось, что область религии и художественности была ему далека, он весь был реален и деловит. ‘Деляга’, как одобрительно говорил он иной раз о каком-нибудь энергичном общественном деятеле.
Справившись кое-как с первым натиском горя, он уехал на японскую войну и с тех пор все ездил, устраивал, работал, — пропадал для нас. Мы все чувствовали то, что он переживал, и следили за ним. Мы и не знали, какая еще трагедия ждет его.
На Россию налетел первый вихрь, 1905 год.
Забастовка, манифест, вооруженное восстание в Москве, Дума, наконец и Выборгское воззвание.
Поступок его по поводу Выборгского воззвания известен. Мы не могли во всей яркости не узнать в нем Львова. Был сам там и открыто не подписал. Сколько нападков он должен был вынести. Впрочем, он этого никогда не боялся.
Со Львовым было легко говорить об этом. Мы чувствовали и думали почти одинаково, хотя он действовал, а мы стояли в стороне. Ни к какой партии он никогда не принадлежал активно.
Несколько лет спустя брат мой пережил горе, которое должно было еще больше сблизить его со Львовым: он внезапно потерял горячо любимую жену.
Мы жили с ним и другим братом в нашем особняке, уже после смерти родителей.
Как всегда неожиданно, в нашу гостиную, переделанную из спальни матери, с балконом в сад, вошел к нам Георгий Евгеньевич.
В сильном горе так важны бывают такие вечера, простой разговор, серьезный и задушевный, с человеком близким, все чувствующим, но ничем не бередящим страшной раны. Точно ничего и не было. Оба знают, что пережил другой, и оба молчат об этом.
Львов вспоминал о мрачных днях японских поражений, об отступлениях и боях. Ярко и подробно передавал ощущение близкого разрыва на Лаоянском вокзале гранаты, которою оторвало ногу сестре милосердия, и о странном явлении — притягательной силе вертевшегося снаряда: его так тянуло в его сферу, что он схватился за столб и вертелся вокруг него, пока не раздался взрыв страшной силы.
— Какой ужас, — сказала я: — я бы не вынесла…
— И вовсе не страшно, — возразил он неожиданно.
— Да как не страшно?
— Серьезно. Ни капельки.
— Да только не мне. Я боюсь даже грозы.
— Да гроза по мне гораздо страшнее. Это совсем другое.
Вечер кончился в длинном разговоре философском. Брат последнее время не мог говорить ни о чем другом.
Когда Львов уходил, я, провожая его, сказала ему, — Спасибо, что вы пришли. Брата развлекло это.
Он посмотрел на меня своими пристальными печальными глазами.
— Слава Богу, если я мог чем-нибудь облегчить его. Мне самому было очень интересно.
— Вас не утомил разговор на мистические темы?
— Напротив. Это-то и хорошо, хоть иногда говорить о настоящем.
И опять он надолго ушел.
Если случались дела, затруднения, вопросы жизненные, — тотчас приходилось отыскивать и звонить к нему.
Звонила я и тогда, когда пришлось думать о продаже нашего особняка.
Поздно вечером, вернувшись домой, я узнала от нашей старой, почтенной горничной Дарьи Ивановны, умной, строгой и религиозной, которую все наши знакомые почитали за члена нашей семьи, что Львов был и, не застав никого, просидел вечер с ней и нашим преданным молодым слугою, которого мы тоже считали родным.
— Уж, какой же барин хороший, Господи, — рассказывала она: — сел на конник в передней, долго, долго сидел, разговаривал с нами.
— С кем же с вами?
— Я и Сергей.
— О чем же вы разговаривали?
— О доме, о делах, о старых господах, родителях ваших, — обо всем, обо всем. Как хорошо говорит-то, Господи! Умный барин, хороший.
И вдруг наступили неожиданные, страшные и новые, июльские дни 1914 года.
Они застали меня в Москве, одну, в нашем особняке.
Странное чувство было уже в первый вечер, когда война еще не была объявлена, но стало ясно, что она не может не быть. Может быть, не помню, она уже и была объявлена, но до нас не дошло. Я только что вернулась из по-новому, жутко и почти радостно оживленных улиц Москвы. В трамваях читали газеты, телеграммы, ультиматум Сербии, расспрашивали друг друга незнакомые, сообщали новости.
Я не могла спать и сидела на нашей стеклянной террасе с газетой. Дом спал, и кусты сирени в нашем саду резче и темнее выделялись на бледном, без звезд, чистом небе, уже тревожном от утра. С улицы, за старым деревянным забором, который моя мать долго не хотела чинить, и надеялась в 1905 году, что его сломают на баррикады, — слышались оживленные, не ночные голоса. Меня это заинтересовало, и я пошла посмотреть из окна на улицу.
У бледно-красного в рассвете фонаря, под свешивавшимся тополем, придававшим этому свету фантастический вид, собралась обычная группа, — дворники, ночной сторож. Городовой читал приказ о мобилизации. И городовой, и тополь, когда-то привезенный моей матерью в извозчичьей пролетке, и так разросшийся, и тумбы переулка, и крест на куполе приходской церкви вдали на бледном небе, все было по старому, спокойно и мирно. И все было другое. И чувствовалось, как в страшном пророчестве, что все прежнее уходит и идет нечто никому неведомое.
Уже на следующих днях я увидела Львова. Москва вся была в движении. Что-то везли на грузовиках, плакали женщины, переговариваясь на углах улиц и у подъездов, с трамваев махали шапками, приветствуя проходящие части войск.
— Это не японская война, всякий знает, за что воюет, — на трамвае же сказал мне незнакомый студент. Он показался мне тоже другим и новым, как и рассказы об обнимающихся в Московской Думе гласных противоположных направлений.
И все кругом наполнилось чистенькими, в новых гимнастерках, с новой амуницией солдатами, почти изящными, напоминавшими охотников и спортсменов. Ни растерянности, ни особого возбуждения. Серьезно и бодро все кругом. Удивило и обрадовало запрещение водки.
Львов сидел среди ящиков и тюков, где-то за деревянной, наскоро сколоченной перегородкой, и был так занят, что видеть его было почти невозможно.
Я встречалась с ним по делам — на этих же первых днях был открыт по его распоряжению госпиталь для душевнобольных воинов, в котором я принимала близкое участие.
Вопрос о призрении душевнобольных, о которых неохотно заботились в прошлую войну, интересовал меня особенно. Меня поразила быстрота, отсутствие всяких формальностей и переписки. Очень скоро к нам привезли первых больных.
Он был всегда утомлен, бледен и как-то, совсем особенно, совершенно серьезен. С портфелем, в автомобиле, среди телефонных звонков и множества людей, приходивших к нему, дожидавшихся его, о чем-то говоривших и спрашивавших распоряжений. Казалось, лицо его стало недоступно улыбке, беззаботному смеху, который я знала прежде.
У него выработался совсем особенный говор, точно он больше всего боялся потерять минуту времени.
— Ну? — откликнулся он в телефон и отвечал тотчас на вопрос, когда его можно видеть, почти односложно:
— Нынче, три, — и клал трубку.
— Что это, — с вами совершенно нельзя разговаривать! — сказала я ему один раз. Он отвечал торопливо:
— Я не виноват, что в сутках только двадцать четыре часа.
И опять положил трубку.
Утром резкий звонок телефона разбудил меня, и знакомый голос коротко сказал:
— Будьте готовы. Через полчаса я заеду за вами. Мне надо видеть госпиталь.
Так как его попросили войти, он уже был недоволен.
Всю дорогу в автомобиле он короткими фразами, думая упорно и напряженно, говорил со своим спутником о делах, мне неизвестных, так, будто меня не существовало.
И также серьезно, слушая и иногда задавая вопросы, шагал между нашими больными.
Значение его быстро увеличивалось, деятельность росла и ширилась, самый вид его стал каким-то другим — уже не в крылатке, каким-то вынужденно элегантным, европейским и значительным и когда я смотрела, как он подъезжал к Земскому Союзу или садился на автомобиль, с портфелем, окруженный какими-то людьми, так точно, как в июльскую ночь 1914 года чувствовался конец старого и страшное новое, так мелькало неопределенно в уме у меня, что какую-то большую роль будет он играть, и что-то грозное ждет его.
И потому я совершенно не удивилась, прочитав его имя во главе новой власти.
Смутил меня только брат:
— Какой же он министр-президент Российского Государства, когда у него свеча на столе всегда в бутылке стояла! — вспоминая вероятно их тульское житье, с тревогой и грустью сказал он.
Я увидела его в его новой и страшной для меня роли за несколько дней до того, как он ушел от власти, — 29 июня 1917 года.
В тот промежуток времени, пока мы не видались, произошло так много, как не бывало не только в течение всей нашей жизни, но и в целые века жизни нашего народа. Все кругом разрушалось быстро и неумолимо, со страшной быстротой нарастали злодеяния, непрерывно ныло сердце, и не было совсем никакой надежды.
И странно было знать, что там где-то, без власти и силы, стоит человек родной и близкий, любивший родину и живший для нее.
Я ничего не понимала.
На огромном министерском подъезде я переговаривалась со старым министерским швейцаром, печальным и серьезным. Молодой человек в военном платье, ‘адъютант’ Председателя Совета Министров, пошел доложить.
Я осталась в пустой белой приемной.
Как теперь, когда его нет, я вижу его глаза и как бы в их отражении картины прошлого, так вспыхивали тогда в моем воображении ушедшие сцены нашей жизни и последние впечатления. Мне почти страшно было увидеть его.
В сущности, в то время я совсем была удалена от жизни, от политики особенно. Я стояла во главе учреждения полурелигиозного характера и не чувствовала себя ‘в миру’. Может быть, именно потому в нашей жизни, в близости постоянной к страданиям и смерти, к юным человеческим душам и к церкви, я видела проще и яснее то, что было более сокрыто от тех, кто кипел в самом потоке. Предчувствие неминуемой гибели того, что мы любили в России — всей ее культуры и нравственной силы — не оставляло меня, как это ни странно, с первой минуты известия о революции.
Однако последние впечатления направляли ум в другую сторону. Я только что видела представителя военной молодежи, студента-юнкера, рассказывавшего нам об их борьбе с большевистской пропагандой, о начинавшихся стычках, почти боях внутри частей. О Временном Правительстве он говорил с юным восторгом. — ‘Мы все, как один человек, пойдем умирать за него… с радостью…’ — Мне хотелось сказать это поскорее человеку, который был там, за закрытыми дверями. Что он думает? Что он, что они делают?..
Наконец я вошла к нему.
Он встал за своим большим министерским столом. Худой и усталый, в пиджаке, совсем, как прежде, как всегда. Приветливо и радостно поздоровался со мной.
Я пришла поблагодарить за данную нашему учреждению субсидию и рассказать о шагах, которые я предприняла, для освобождения от реквизиции дома в имении на Кавказе, который имел большое значение для нас, т. е. для исправления произвола и насилия.
Мысли, однако, принимали совершенно другое направление, и, глядя на него, я не без труда вспомнила, зачем приехала.
Я стала говорить о доме, о посланной товарищем министра телеграмме, о чем-то еще.
— Ну, что же, это все что нужно, — устало сказал он.
Я молча смотрела и думала об общем, о главном.
— Мы молимся о вас Богу, — сказала я: — чтобы Он помог вам.
Он поднял голову и смотрел на меня своими узкими, пристальными, даже пронзительными глазами.
— За это спасибо, — серьезно и просто сказал он и помолчал: — но мы ничего не можем.
У меня сжалось сердце, я не удержалась и торопливо начала говорить ему о том, что меня мучает, чувствуя всю ненужность этого. В чем можно убедить? Что могу я сказать ему нового?
— Мы — обреченные. Щепки, которых несет поток, — сказал он.
— Это же неверно… — горячо возразила я, — знаете ли вы, чего ждут от вас?.. — Я говорила ему о моем последнем впечатлении, о военной молодежи, об их готовности на все.
— Отчего вы ничего не предпринимаете? Я путалась, но мы понимали друг друга, и я чувствовала, что он мало трогается моими словами.
— Нет-нет, — перебил он меня: — Разве это возможно? Начать борьбу, значит — начать гражданскую войну, а это значит — открыть фронт. Это невозможно, — упорно и мрачно сказал он.
— Не нужно этого бояться. Фронт и так открыт.
— И все-таки во время войны этого нельзя… Не слушая меня и все, думая, он сказал покорно своим русским, каким-то мужицким тоном:
— Что ж поделаешь? Революция и революция…
Я замолчала.
Вспомнив, зачем я еще пришла, я стала благодарить его за оказанную нам Временным Правительством помощь.
— А… Да. Дали? — устало спросил он, продолжая о чем-то думать. — Сколько?
— Очень хорошо: — тридцать пять тысяч.
— А… ну что ж! А ведь просили, кажется, больше?
— Мы просили шестьдесят. Но и это хорошо.
— Да конечно и за это спасибо, — сказал он.
Я смотрела на него с мучительным и странным чувством. Так смотришь, стоя у постели безнадежно больного, который вынес так страшно много и стоит перед таким чем-то великим и нам неведомым, что все вопросы и явления имеют для него совсем иной, чем для нас смысл.
— А что Володя? — спросил он. И это тронуло меня.
— Володя? Он в деревне…
— А… в деревне. А можно еще жить в деревне?.. Я продолжала пристально, с болью смотреть на него и засмеялась.
— Должно быть еще можно… не знаю. — И спросила его о семье, сестре.
— Не знаю ничего. Мы ничего не знаем. Мы — погребенные, — ответил он.
Львов всегда ‘уходил’, пропадал для нас.
Исчезновение его после нашего этого свидания было, однако, другим, как бы совершенным.
Исчезло за это время вообще так много, что и счесть нельзя было утраты. Где он был? Сначала никто не знал, был ли он вообще где-нибудь. Потом слышно было, что он в Сибири, в тюрьме.
После всяких бедствий — кровопролитных боев, землетрясений, наводнения — люди идут и ищут близких. В России же искать и даже спрашивать — было невозможно. Это значило губить себя и окружающих, и того, о ком хотелось спросить, — рисковать головами. Так и жили и не знали, кто еще на этом свете, а кто уже на том.
И, наконец, неожиданные вести и встреча по эту сторону, в эмиграции, в странных условиях человеческой жизни, свободы и права.
На рю Прони, в его рабочем кабинете, мы встретились молча, почти не веря этой встрече, он улыбнулся, подняв руки, как бы удивляясь, и чувствуя, что мы понимаем друг друга, мы расцеловались по-братски.
И теперь он был тот же и лучше, чем в министерском кабинете. Не было тяжкого впечатления человека на смертном одре. Я под конец беседы сказала ему, что он точно прежний.
— Вот скажите это у нас, — произнес он.
На другой же день я сидела у него на рю Карно в Булони, в его квартире, где и вещи и образа, и картинки по стенам — переносили в Россию. Квартиру он всю обставил сам и все на гроши, — покупал на рынке старье, красил сам, чинил… Красил даже что-то разведенной сажей…
Семья — его родственница и друг, две молодые девушки, отрезанные от семьи и нашедшие у него полную заботу и любовь, была мне не знакома, но стала близкою в самое короткое время. Бывая наездами, по делам, в Париже, я почти все время проводила у них, нередко и жила, когда меня это смущало, — он успокоил меня словами: — Мы столько получили от ваших родителей во всех смыслах, что никогда все равно не расплатимся…
С молодежью я быстро подружилась.
Мы никогда почти не говорили с ним о пережитом. Чрезвычайно характерно, что я долго и не знала о клеветах, которыми преследовали его.
Это интересная черта беженской жизни. Ложь и клевета, составляющий истинный бич ее, редко грязнят человека и обыкновенно не интересуют никого. Становятся делом личных счетов, каким-то спортивным состязанием людей, замешанных и преследующих личные цели. Так странно забывались и проходили бесследно и недостойные газетные пасквили, выкрикивавшиеся даже на церковном дворе после обедни. И в самом деле, — из знавших его мог ли придавать им серьезное значение хоть один уважающий себя и не совсем наивный человек? Львов — и любостяжание!.. Недаром он никогда не ответил ни на одну клевету.
Но страдания, которых он не мог не испытывать, давали ему то ясное, спокойное понимание людей, то презрение к людской низости и мужество, которые даются только большими страданиями. Во всей его фигуре, манере слушать и главное глядеть, глядеть на людей пронзительным, молчаливым взглядом, стало особенно ясно чувствоваться это. Должно быть, он ненавидел клевету, по крайней мере, резко становился на защиту тех, кто от нее страдал. И ничего не боялся.
Редко-редко касался разговор пережитого. Вытаскивался откуда-то портрет, страшный, с худым лицом и длинной, длинной бородой, снятый в тюрьме в Екатеринбурге, где он сидел рядом с домом Ипатьева, местом заключения государя и его семьи. В ней он был поваром, кормил всю артель, — и заключенных, и надзирателей, варил какие-то необыкновенные щи, и заслужил особое к себе благоволение. Несколько ночей матросы выводили его на расстрел.
— Как же вы спаслись?
— Так. Говорил с ними, убеждал. Говорили о революции, о всем… Я не знаю, — думая, отвечал он, — точно давно-давно в Москве, когда меня удивляло его умение действовать на ‘народ’.
— А как же вы уехали? Он помолчал.
— Это когда-нибудь я расскажу вам, — как я сам себе приказ написал и был выпущен. Это целая история. Очень все любопытно.
Я говорила о клеветах на него, но не о том враждебном, часто даже мстительном чувстве, которое он, очутившийся в роли возглавлявшего революцию, не мог не возбуждать в множестве людей. Кажется своим проникновенным, острым взглядом всегда теперь печальных глаз видел он сам его причины.
Раз как-то разговор коснулся этого.
— Ну да, конечно, — с болью сказал он: — ведь это я сделал революцию, я убил царя, и всех… все я.
И мы замолчали.
Мы любили вспоминать прошлое и опять коснулись его судьбы, исторического места, которое занял он.
— Разве я сделался министром? — сказал он: меня сделали. Разве я хотел этого? Если бы тогда в гимназии, как вы говорите, мне сказали это, разве я бы поверил? Дал бы в морду и только.
В первый раз я узнала о намерении Государя назначить его министром, о переговорах, которые велись по этому поводу…
Далекое прошлое мы вспоминали особенно охотно.
Уже в одно из последних наших свиданий он сказал:
— А я вчера с одними друзьями много говорил о вас, о вашем доме. Вся ведь ваша семья по мне всей тяжестью легла на вас — отразилась и хорошим, и плохим, ярче всего.
Мы заговорились, и меня поразило его понимание таких сторон прошлого, о которых мы никогда не говорили — наши разговоры были обыкновенно урывками и на темы общие, отвлеченные.
— Разве вы знали это?
— Мало ли что я знал, — со смехом сказал он. А я подумала: — неужели ты и это разглядел своими пристальными, молчаливыми глазами?
В сущности, мы сами мало знали его, — о себе он не говорил и был из людей, о которых мало беспокоятся.
Неожиданным было для меня, когда он обратился ко мне с вопросом, где достать Ефрема Сирина. Феофана Исповедника он только что прочел и был занят нашей церковной литературой. Он и в Париже, с первой моей встречи с ним, был вечно занят, хоть, казалось, и много должно было быть свободного времени.
Только придя из Союза, всегда ложился, усталый, на диване своего кабинета, служившего ему и спальней, и дремал, лежа на спине, как-то затихал.
В воскресенье и вечерами — или писал, или выстукивал на машинке, или возился с инструментами, — делал из кожи портфели, бумажники, кошельки, что-то чинил.
В квартире были художественные образа, — одна икона в старой ризе из басьмы, оставлявшей открытыми фигуры Святых, его предков, угодников ярославских. Он приобрел ее где-то в Америке.
Картинки по стенам, большею частью хорошие литографии, в самодельных рамках, изображали все такое знакомое, близкое, отчего сжималось сердце: ‘Бабушкин сад’ Поленова, снежная равнина и темное, грозное небо метели, околица, гуси и закуривающий мужик в полушубке, ‘Московский дворик’ с яркой травой, с тревожным весенним небом, колокольней и деревянным домом под плакучей березой, где когда-то жил… Троицкая Лавра зимой.
За обедом почти всегда подавали щи и гречневую кашу, которую доставал в Париже кубанский казак Захар. То же кушанье, о котором повествовал Иван рассыльный.
И у всех у нас, чувствовавших себя у него в родном доме и в семье, было еще другое чувство, что все мы, где-то, на каком-то клочке родной России.
Летом он уходил ‘ходить’. Это так и называлось — ‘Дядя Георгий ходит’. С котомкой за плечами и иногда в обуви, похожей на лапти, он тратил отпуск на хождение по Франции, по деревням, иногда заходил к знакомым, жил несколько дней и опять шел дальше, из деревни в деревню. Возвращался весь черный от загара.
Отпуска он брал, впрочем, редко.
По праздникам летом мы устраивали прогулки, — ехали куда-нибудь за город поездом или трамваем, и шли, шли куда-то. Он смеялся над моей усталостью. И шел впереди всех нас, особою широкой и с виду медлительной поступью крестьянина или охотника, в сереньком пиджаке, в мягкой шляпе, больше молча и с неизменным, никогда не покидавшим его выражением глубокой грусти в глазах.
И все было нехорошо кругом, все не то, все гораздо, неизмеримо хуже, чем в России…
Эта глубокая, непрестанная, ноющая тоска по России пожирала его.
Он о ней не говорил никогда. Редко сорвется с языка:
— Ну, еще бы — в России! Разве они умеют что-нибудь устроить? Ведь это только у нас все было плохо. Все за границу ездили учиться культуре… Я всегда говорил, что все ерунда…
Хуже, чем в России было все. И супы французские, ничего нестоющие, и яблоки без вкуса, и трамваи, и язык, его бедность… Иногда на прогулку брали и Захара. Здоровый, смышленный казак, умевший даже недурно произносить название улиц и Place de la Concorde, и разыскавший где-то, как он говорил ‘жидовскую лавку’, где можно было все достать — и селедки, не хуже, чем в России, и гречневую кашу, надевал новое ‘канотье’ и носки со стрелками. И тоже внутренне все критиковал.
— Помдытэрры эти у них… Больше ничего, — задумчиво говорил он, стоя над картофельной полоской, и та же русская тоска была у него в глазах.
С Захаром князь Львов любил долго и серьезно говорить.
— Если предъявлять к нему требования, как к русскому мужику, то большего желать нельзя: он прямо безукоризнен… — говорил он.
Больше всего ценил он в нем хозяйственность и то, что он сумел домой, на Кубань, ‘посылать’. Говорили они главное о ‘земле’, и чувствовалось, что разговор этот неудержимо влек их обоих, связывал крепко духовной близостью.
Одна наша прогулка случилась в день Grand Prix.
Доехали на трамвае до Булонского леса, перелезли через ров и шли, сами не зная куда. День был жаркий, воскресенье, везде народ. И все вытоптано беспощадно. Да, кроме того, на каждом шагу наталкивались на спящие в траве группы и пары.
Должно быть, в этот день тоска особенно досаждала его.
— Это у них всегда, — спокойно, побуждая в себе брезгливое чувство, — говорил он, обходя какие-то людские кучи полураздетых фигур.
По шоссе, на которое мы неожиданно вышли, непрерывной вереницей мчались автомобили, как огромные жуки, оставляя запах горелого бензина. Разряженные, загримированные дамы, все в одинакового фасона шляпках-грибочках, придающих всем одинаковый вид. Цилиндры, офицеры и опять дамы, дамы, и гудки, и стоны на разные тона.
— Ведь нынче скачки… — вспомнил он.
Так же неожиданно, проплутав долго опять по лесу, вышли мы в огромное, все качающееся вдали от людской тучи, от громадной толпы шляп и зонтов и обгоняющих друг друга автомобилей, поле.
— Это Longchamp и есть!
Группы лежали и сидели, и стояли кругом на траве, и огромная людская лента растянулась вдоль ‘дорожки’ скачек, росли и пестрели вдалекe трибуны. Гудели голоса, было жарко и местами пыльно. По прекратившемуся движению и плотной цепи стоящих зрителей очевидно было, что скоро ‘начнется’.
Стали и мы.
Стена людей перед нами шутила, переговаривалась, жаловалась на зной. С нами были особенно любезны, — отдавали бинокль, ставили впереди, объясняли.
— У нас так бы не сделали, — сказала я. Он не мог не согласиться.