‘Святой докторъ’
‘Святой докторъ’
(едоръ Петровичъ Гаазъ).
I.
II.
III.
IV.
Е. Колтоновская.
‘Юный Читатель’, No 4, 1904
‘Святой доктор’, Колтоновская Елена Александровна, Год: 1904
Время на прочтение: 15 минут(ы)
О доктор едор Петрович Гааз, умершемъ въ Москв въ 1853 году, сохранился такой знаменательный разсказъ. Однажды, въ зимнюю морозную ночь, ему нужно было отправиться къ больному. Не дождавшись своего стараго замшкавшагося кучера и не найдя извозчика, онъ пошелъ пшкомъ. Итти приходилось по темнымъ глухимъ переулкамъ, въ совершенно безлюдной мстности. Гаазъ шагалъ торопливо, спша къ ожидавшему его бдняку-больному. Вдругъ передъ нимъ какъ изътодъ земли выросло нсколько оборванцевъ и стали тащить съ него шубу. Ссылаясь на свою старость и холодъ, Гаазъ кротко просилъ ихъ оставить ему шубу, потому что безъ нея онъ можетъ простудиться и умереть, а у него на рукахъ много тяжелыхъ больныхъ и при томъ бдныхъ. Но грабители не унимались. Тогда старикъ-докторъ сказалъ имъ:— ‘если ужъ вамъ такъ плохо, что вы пошли на такое дло, то придите за шубой ко мн, я велю ее вамъ отдать или прислать, если скажете — куда,— и не бойтесь, я васъ не выдамъ. Зовутъ меня докторомъ Гаазомъ, и живу я въ больниц, въ Маломъ Казенномъ переулк…. А теперь отпустите меня — мн нужно къ больному’… Смущенные воры внезапно отступили и одинъ изъ нихъ взволнованно воскликнулъ:— ‘Батюшка едоръ Петровичъ!.. Да ты-бъ такъ и сказалъ, кто ты! Да кто-жъ тебя тронетъ! Иди себ съ Богомъ! Если позволишь, мы тебя проводимъ’!.. И Гаазъ благополучно продолжалъ свой путь.
Этотъ разсказъ рисуетъ такого рдкаго по доброт человка и такое исключительное отношеніе къ нему окружающихъ, что является желаніе узнать кто-же былъ этотъ едоръ Петровичъ, котораго въ Москв простые люди такъ знали и любили, и чмъ заслужилъ онъ это расположеніе? Отвтъ на эти вопросы наши читатели найдутъ въ настоящей стать.
. П. Гаазъ былъ по происхожденію иностранецъ. Онъ родился близъ Кельна и получилъ образованіе въ внскомъ университет. По окончаніи его, онъ здсь же съ успхомъ занимался практикой. Въ 1802 году онъ однажды былъ призванъ къ путешествовавшему заграницей русскому вельмож и очень скоро его вылечилъ. Посл этого благодарный паціентъ сталъ уговаривать его совсмъ перехать на житье въ Россію. еодоръ Петровичъ согласился и съ этого времени поселился въ Москв. Очень способный, добросовстный и дятельный, онъ вскор выдлился между врачами и пріобрлъ большую практику. Равно ко всмъ больнымъ участливое и внимательное отношеніе тогда же создало ему славу, и множество больныхъ-бдняковъ, которымъ онъ никогда не отказывалъ, тснилось у его дверей. Въ 1814 году онъ былъ зачисленъ военнымъ врачемъ въ армію, сражавшуюся подъ Парижемъ, а затмъ вышелъ въ отставку и ухалъ на родину къ больному отцу. Старикъ отецъ вскор умеръ, и Гаазъ недолго посл того пробылъ на родин. Его неудержимо тянуло назадъ, въ Россію, въ страну, гд онъ началъ уже чувствовать себя полезнымъ. Очевидно, нити, связавшія его тамъ съ людьми, были крпче родственныхъ узъ! Онъ вернулся и съ тхъ поръ поселился въ Москв навсегда. Нкоторое время онъ не поступалъ на службу, а занимался только частной практикой, не отказывая въ помощи ни богатымъ, ни бднымъ. Его имя вскор сдлалось очень извстнымъ, даже знаменитымъ: къ нему прізжали за совтами за тысячи верстъ и всегда приглашали въ случа серьезной болзни. Это давало ему возможность жить вполн независимымъ и обезпеченнымъ человкомъ. Въ это время у него былъ свой домъ въ город и подмосковное имніе, гд онъ устроилъ-было даже суконную фабрику. Казалось, ему не о чемъ больше было хлопотать и заботиться.
Однако, въ 1825 году, по настояніямъ генералъ-губернатора, Гаазъ поступилъ на одно очень отвтственное мсто, гд передъ тмъ было много разныхъ злоупотребленій, почему и искали человка исключительно ‘достойнаго’. Гаазъ, конечно, вполн оправдалъ оказанное ему довріе, но не могъ долго ужиться въ своей должности. Всевозможныя жалобы, пререканія, доносы и клеветы его завистниковъ не давали ему покоя и страшно разстраивали его. Особенно обижали его нападки на его иноземное происхожденіе. ‘Если я,— писалъ онъ въ отвтъ на одинъ изъ доносовъ,— за 16 лтъ служенія страждущему человчеству въ Россіи не пріобрлъ нкоторымъ образомъ права на усыновленіе, то буду чувствовать себя весьма несчастнымъ’… Ничего не можетъ быть, вообще, безсмысленне нападокъ на происхожденіе человка, въ которомъ онъ не виноватъ и отъ котораго не зависятъ ни взгляды его, ни чувства, ни поступки. А по отношенію къ доктору Гаазу, нашедшему въ Россіи для себя вторую родину, подобныя нападки были особенно несправедливы. Въ конц концовъ Гаазъ вынужденъ былъ оставить свое безпокойное мсто.
Вскор, однако, ему снова пришлось поступить на службу. Но на этотъ разъ его ждало дло, вполн соотвтствовавшее его натур, дло захватившее его всецло и въ корн измнившее всю его жизнь. Онъ былъ сдланъ директоромъ вновь учрежденнаго ‘попечительнаго комитета о тюрьмахъ’.
Чтобъ оцнить полезность этого новаго учрежденія нужно знать, каковы были наши тюрьмы до того времени. Устройство ихъ поражало самаго поверхностнаго наблюдателя, такъ что приходилось удивляться, какъ могли выживать люди въ такихъ условіяхъ. Тюрьмы помщались въ сырыхъ, мрачныхъ зданіяхъ съ землянымъ поломъ, иногда ниже земли. Свтъ проникалъ въ нихъ сквозь узкія, низко устроенныя окна, никогда не открывавшіяся и покрытыя грязью и плсенью. Если стекло въ оконной рам бывало разбито, его не вставляли по цлымъ годамъ, и въ камеру проникалъ не только холодъ и дождь, но иногда и уличная грязь. Эти ужасныя помщенія биткомъ набивались арестантами, безъ различія пола, возраста и степени совершенныхъ преступленій. Всхъ арестантовъ содержали впроголодь. Въ нкоторыхъ тюрьмахъ на нихъ полагались опредленныя суммы (обыкновенно по 15 коп. въ сутки на человка), но и т, за отсутствіемъ надзора, часто раскрадывались смотрителями, въ другихъ же не было и того, и заключенныхъ содержали только на счетъ благотворителей. Поэтому смерть отъ голода были въ тюрьмахъ вполн возможна. Не въ лучшемъ состояніи находилась и одежда арестантовъ. Казенной имъ не полагалось, а своя скоро изнашивалась — нердко они оставались безъ всякой одежды и. обуви. Между тмъ въ сырыхъ, плохо отапливаемыхъ тюремныхъ помщеніяхъ бывало иногда очень холодно. Таковы были постоянныя городскія тюрьмы, въ которыхъ содержались чаще всего ожидающіе суда (среди которыхъ попадались и невинные) и иногда отбывающіе наказаніе. Голодные и закоченвшіе отъ холода, измученные и озлобленные, сбивались въ одну кучу, подобно зврямъ, въ невообразимой грязи и вошт, эти несчастные люди постепенно грубли, теряли сознаніе своего человческаго достоинства. Понятно, что ни объ исправленіи ихъ, ни о возвращеніи къ жизни при такихъ условіяхъ не могло быть и рчи.
Еще въ. худшемъ состояніи находились пересыльныя тюрьмы съ ихъ тсными помщеніями и постоянно смняющимся населеніемъ. Въ нихъ содержались арестанты, отправляемые въ каторжныя работы и на поселеніе въ Сибирь. Путь изъ Москвы до Сибири, называемый въ народ ‘Владиміркой’, былъ очень тяжелъ. Арестанты двигались по немъ большими партіями, подъ присмотромъ грубо обращавшейся съ ними стражи. Каторжники шли въ тяжелыхъ ножныхъ кандалахъ, а ссыльные въ желзныхъ наручникахъ, но итти послднимъ было трудне, потому что они сковывались желзнымъ прутомъ по нсколько человкъ вмст. Прутъ вдвался сквозь наручники съ замками, открывать которые въ дорог, отъ одного перехода (этапа) до другого, воспрещалось, при чемъ такимъ образомъ соединялись люди разнаго роста, разнаго возраста, степени здоровья и силъ. Такъ двигалась по длинному. пути эта закованная масса, звеня цпями, слабые съ трудомъ поспвали за боле сильными, здоровые съ проклятіями тащили на прут за собой больныхъ, а иногда и мертвыхъ: неурочныя остановки воспрещались!..
Съ цлью облегченія участи этихъ несчастныхъ и былъ въ 1828 году учрежденъ комитетъ попеченія о тюрьмахъ. На предложеніе занять въ немъ мсто директора, Гаазъ отвтилъ горячею и полною готовностью. Когда онъ познакомился съ состояніемъ тюремъ и положеніемъ арестантовъ, онъ пришелъ въ ужасъ. Его любящее сердце было потрясено и всецло отдалось на служеніе этимъ несчастнымъ. Казалось, ни для чего другого въ немъ не осталось мста. Постепенно онъ совсмъ пересталъ жить для себя, внося въ свое дло вс свои силы и собранныя деньги, и незамтно превратился изъ состоятельнаго доктора въ одинокаго бдняка. Незамтно разорилась его фабрика, оставленная безъ призора, продали за долги его имніе, а затмъ и домъ, дорогіе рысаки были замненый клячами, а барскій экипажъ — обветшалой таратайкой. Но едоръ Петровичъ ничему этому не придавалъ значенія, ни о чемъ не жаллъ. Напротивъ, онъ чувствовалъ, что со вступленія въ комитетъ для него началась новая жизнь, настоящая полная жизнь.
Прежде всего, какъ и слдовало ожидать, поразило Гааза препровожденіе ссыльныхъ на прут, и онъ началъ энергично хлопотать объ его отмн. Онъ краснорчиво описывалъ въ своихъ докладахъ, какой пыткой является подобное путешествіе для ссыльныхъ, и встртилъ сочувствіе и содйствіе въ лиц московскаго генералъ-губернатора, кн. Д. В. Голицына, человка очень гуманнаго и справедливаго. Но несмотря на это дло объ отмн прута затянулось на долгое время. Видя, что отмны прута по закону не скоро удастся добиться, Гаазъ ршилгь облегчить участь ссыльныхъ своими средствами. Онъ придумалъ для нихъ облегченные ножные кандалы, которые по всу были значительно легче прежнихъ и соединялись боле длинною цпью, и потому итти въ нихъ было гораздо удобне. Въ эти-то кандалы, получившіе названіе ‘гаазовскихъ’, Гаазъ, при содйствіи князя Голицына, приказывалъ перековывать всхъ слдовавшихъ черезъ Москву ссыльныхъ.
Разсказываютъ, что Гаазъ, желая знать, каково ссыльнымъ итти въ этихъ облегченныхъ кандалахъ, приказалъ однажды заковать въ нихъ себя. Въ это время къ нему какъ-разъ пріхалъ по длу губернатора) и съ удивленіемъ увидлъ, что онъ ходитъ подъ аккомпанементъ какого-то лязга и звона взадъ и впередъ по комнат. Оказалось, что, закованный въ кандалы. Гаазъ ршилъ пройти по комнат разстояніе, равное первому этапному переходу, которое должны были сдлать безъ остановки ушедшіе изъ Москвы ссыльные! Такъ глубоко залегли въ его сердц нужды и страданія этихъ послднихъ…
Но отзывчиваго Гааза несказанно мучила мысль о томъ, какъ шли несчастные ссыльные до Москвы. Въ Москв вс они просили какъ объ особой милости, о перековк въ кандалы доктора Гааза, что и исполнялось. Но до Москвы о нихъ некому было позаботиться, и потому въ морозъ многіе изъ нихъ приходили въ Москву съ отмороженными руками. Въ виду этого Гаазъ придумалъ обшиваніе наручниковъ кожей и отстаивалъ свою мысль съ такой энергіей и страстностью, что бъ 1866 году послдовалъ указъ о томъ, чтобы повсемстно въ Россіи наручники обшивались кожей.
Заботило едора Петровича и продовольствіе ссыльныхъ въ пути, все боле сокращаемое начальствомъ. На улучшеніе его онъ отдавалъ вс свои сбереженія и пожертвованія знакомыхъ. Сумма, внесенная имъ въ разное время въ комитетъ на улучшеніе продовольствія ссыльныхъ, достигаетъ 11,000 рублей.
Еще больше заботило Гааза, какъ врача, состояніе здоровья пересылаемыхъ. Ихъ обыкновенно отправляли изъ Москвы, не соображаясь съ тмъ, здоровы ли они и могутъ ли совершить свой утомительный переходъ по Владимірк. Разъ, напримръ, отправили одного старика-американца съ отмороженной ногой, несмотря на то, что отъ нея отваливались пальцы. И вотъ, посл долгихъ хлопотъ, Гаазу удалось достигнуть того, что ему было предоставлено право осматривать всхъ отсылаемыхъ арестантовъ и оставлять ихъ, въ случа надобности, на нкоторое время въ Москв.
Гаазъ этому очень обрадовался и сталъ пользоваться своимъ нравомъ очень широко, принимая близко къ сердцу вс нужды ссылаемыхъ. Онъ настоялъ на томъ, чтобы они оставались въ Москв не мене недли и такимъ образомъ можно было со всми ими ознакомиться. Прихворнетъ-ли арестантъ, устанетъ-ли съ дороги, упадетъ-ли духомъ, или захочетъ проститься съ родней, зоркій и неутомимый докторъ былъ тутъ-какъ-тутъ. Ему довольно было одного слова, намека и жалобы арестанта, чтобъ понять его, войти въ его положеніе и задержать въ Москв.
Вс подобныя ‘отступленія’ отъ закона вызывали множество нареканій на Гааза со стороны другихъ служащихъ, которымъ онъ докучалъ своими просьбами. Особенно роптали на него т, которымъ приходилось изъ-за этого какъ-нибудь потрудиться, нанр, передлывать списки ссыльныхъ или разсчетъ денегъ на ихъ продовольствіе. Они не рдко обвиняли Гааза въ томъ, что онъ нарушаетъ уставъ. Гаазъ горячо защищался, остроумно ссылаясь на извстныя слова Спасителя: ‘суббота сотворена для человка, а не человкъ для субботы’.
Однако, жалобы на докучливаго доктора были такъ сильны, что, въ конц концовъ, отъ нихъ усталъ даже расположенный къ нему, но въ то время больной, князь Голицынъ. И въ 1839 году, но его распоряженію, Гаазъ былъ устраненъ отъ освидтельствованія ссыльныхъ. Старикъ былъ глубоко оскорбленъ и огорченъ, но но согласился отступиться отъ своихъ опекаемыхъ, сознавая, что у нихъ никого, кром него, нтъ. Какъ членъ комитета, онъ продолжалъ бывать при отправк арестантовъ и заступаться за нихъ, несмотря на угрозы ему со стороны начальства удалить его силой, если онъ будетъ нарушать порядокъ.
‘Несмотря на униженія, которымъ я подверженъ,— писалъ онъ въ комитетъ,— несмотря на обхожденіе со мною, лишающее меня уваженія даже моихъ подчиненныхъ, и чувствуя, что я остался одинъ безъ всякой пріятельской связи и подкрпленія, тмъ не мене, покуда что я состою членомъ комитета, уполномоченнымъ по этому званію волею Государя посщать вс тюрьмы Москвы, мн никто не можетъ воспретить отправляться въ пересыльный замокъ въ моментъ отсылки арестантовъ, и я продолжаю и буду продолжать тамъ бывать всякій разъ, какъ и прежде’…
Каждую партію, остававшуюся въ Москв втеченіе недли, онъ посщалъ не мене 4-хъ разъ, всхъ лечилъ, утшалъ, раздавалъ книги, выслушивалъ просьбы и принималъ порученія. Если же случалось, что для какого-нибудь арестанта ничего нельзя было сдлать, то онъ все-же подолгу бесдовалъ съ нимъ, ободрялъ и старался хоть немного примирить его съ постигшей его участью. Онъ всегда видлъ передъ собой не преступника, а несчастнаго, считая, что преступленіе неразрывно связано съ несчастіемъ. И уходившіе въ далекую Сибирь уносили о немъ неизгладимое благодарное воспоминаніе. О немъ среди арестантовъ сложилась Трогательная поговорка: ‘У Гааза нтъ отказа’, и вс обращались къ нему съ всевозможными просьбами, иногда неисполнимыми.. Каждый понедльникъ рано утромъ къ пункту отправленія ссыльныхъ подъзжалъ Гаазъ въ своей пролетк, извстной всему городу. Онъ выгружалъ изъ нея припасы, собранные за цлую недлю, самъ раздавалъ ихъ отправляющимся и въ послдній разъ разговаривалъ съ каждымъ, наставляя, совтуя и разспрашивая, есть ли у него все необходимое.
Случалось, что Гаазъ, продолжая бесдовать со ссыльными, провожалъ ихъ за нсколько верстъ отъ Москвы. И встрчавшіеся по пути москвичи не удивлялись, видя его шагающимъ рядомъ съ арестантами. Вс знали, что это ‘едоръ Петровичъ’, ‘святой докторъ’, которому, вроятно, нужно закончить свою бесду съ уходящими ссыльными.
Все разсказанное уже достаточно подтверждаетъ, что прозвище, данное народомъ Гаазу, не было преувеличеніемъ и вполн соотвтствуетъ этому удивительному подвижнику.
Но и разставшись со ссыльными, докторъ Гаазъ продолжалъ быть мысленно со всми ими. Казалось, онъ всегда думалъ только о нихъ, словно его мысли были къ нимъ прикованы.
Сенаторъ Арцимовичъ, ревизовавшій вмст съ другими чиновниками въ 1851 году Западную Сибирь, разсказываетъ по этому поводу слдующій случай. Возвращаясь въ Петербургъ, онъ, Арцимовичъ, очень торопился и остановился въ Москв ненадолго. Вернувшись отъ знакомыхъ къ себ въ гостинницу довольно поздно, далеко за полночь, онъ уже ложился спать, какъ вдругъ дверь его комнаты, посл легкаго стука, отворилась, и слуга ввелъ къ нему незнакомаго старика. Это былъ докторъ Гаазъ, узнавшій, что Арцимовичъ возвращается изъ Сибири, и пожелавшій во чтобы то ни стало съ нимъ увидться, чтобъ узнать что нибудь о близкихъ его сердцу ссыльныхъ. Торопливо извинившись за свой поздній приходъ, посл цлаго дня поисковъ, онъ слъ къ нему на кровать и, доврчиво глядя ему въ глаза, сталъ распрашивать его о ссыльныхъ.
— Вы, вдь, видли ихъ въ разныхъ мстахъ, ну, какъ имъ тамъ? Не очень ли имъ тяжело? Ну, что имъ тамъ особенно нужно?.. Извините меня, но мн ихъ такъ жалко!..
И растроганный сенаторъ чуть не до утра разсказывалъ старому доктору о нихъ — о ссыльныхъ…
Не забыли доктора Гааза и ссыльные въ Сибири, платя ему, въ свою очередь, горячею любовью. Тотъ-же сенаторъ Арцимовичъ разсказываетъ, что однажды, будучи губернаторомъ Сибири, онъ объзжалъ Тобольскую губернію и остановился въ изб бывшаго поселенца, давно уже свободно проживавшаго съ своей семьей широко и зажиточно. Когда Арцимовичъ, узжая, слъ уже въ экипажъ, вышедшій провожать его хозяинъ — степенный старикъ съ сдою бородою — вдругъ упалъ передъ нимъ на колни. Думая, что онъ хочетъ просить для себя какихъ-нибудь льготъ, губернаторъ приказалъ ему встать и объяснить, въ чемъ дло.— ‘Никакой у меня просьбы, ваше превосходительство нтъ,— отвчалъ старикъ, не поднимаясь,— а только…— и онъ вдругъ заплакалъ отъ волненія,— только скажите мн хоть вы — ни отъ кого я узнать не могу,— скажите, живъ ли еще въ Москв едоръ Петровичъ?’
Много потрудился едоръ Петровичъ и для заключенныхъ въ постоянной тюрьм. Ввиду того, что арестанты не смнялись въ ней безпрестанно, какъ въ пересыльной, здсь дйствовать можно было успшне. Что не удавалось сдлать для арестанта сегодня, того можно было достигнуть завтра.
Гаазъ прежде всего занялся перестройкой всевозможныхъ тюремныхъ помщеній. А такъ какъ для этого не отпускалось казенныхъ средствъ, то онъ употреблялъ на это деньги, жертвуемыя ему благотворителями, и остатки отъ своихъ, когда-то заработанныхъ практикой. Онъ самъ присутствовалъ на постройкахъ и слдилъ за каждымъ шагомъ рабочихъ. Вскор часть тюремнаго зданія, на перестройку которой Гаазъ получилъ разршеніе, была готова. Она состояла изъ нсколькихъ высокихъ свтлыхъ комнатъ со всми необходимыми для жилья удобствами, въ тюремномъ двор былъ вырытъ колодезь, даже были посажены во двор тополи, по два въ рядъ ‘для освженія воздуха’. Эти трогательныя заботы Гааза и подали его врагамъ поводъ обвинить его въ томъ, что онъ обставляетъ жилища преступниковъ съ ‘ненужною роскошью’. Въ 1834 году, по мысли Гааза, при тюрьм были заведены для арестантовъ разныя мастерскія: переплетная, сапожная, столярная и портняжная, а два года спустя устроена была школа для дтей арестантовъ. едоръ Петровичъ любилъ дтей. Самъ доврчивый, незлобивый и наивный, какъ дитя, онъ былъ имъ близокъ по натур. Посщая школу, онъ часто ласкалъ ихъ, много разговаривалъ съ ними и экзаменовалъ.
Гаазъ зорко слдилъ за тмъ, чтобъ арестанты ни въ чемъ не терпли недостатка, и чтобы съ ними не обращались дурно. Иные и сами не знали, за какой проступокъ они попали въ тюрьму (иные попадали по ошибк, невинно), а дла ихъ до безконечности затягивались. Въ виду этого Гаазъ много хлопоталъ и добился учрежденія особой должности ‘справщика и ходатая по арестантскимъ дламъ’ и взялъ ея обязанности на себя. Какъ всегда и во всемъ, Гаазъ былъ и тутъ неутомимъ, докучая чиновникамъ, съ которыми приходилось имть дло, и вызывая съ ихъ стороны жалобы на ‘безпокойство’. Одинъ изъ такихъ чиновниковъ впослдствіи, не щадя себя, разсказывалъ о случа, происшедшемъ у него съ докторомъ Гаазомъ. Какъ-то онъ былъ оторванъ отъ дла приходомъ Гааза, просившаго справку объ арестант. Недовольный тмъ, что ему помшали, онъ, чтобы поскоре отдлаться, сердито указалъ Гаазу на неточность указаній, по которымъ онъ требовалъ справки, и отказался ее выдать. Бдный Гаазъ смущенно, но внимательно выслушалъ его, торопливо поклонился и вышелъ. Чиновникъ вернулся къ своей работ. Между тмъ на двор разразилась страшная гроза съ ливнемъ, одна изъ тхъ разрушительныхъ грозъ, которыя мгновенно превращаютъ вс площади гористой Москвы въ озера… Черезъ два часа Гаазъ, совершенно измокшій, снова потревожилъ того же чиновника. Съ кроткою улыбкою подалъ онъ ему вс свднія, какія тотъ потребовалъ. Оказалось, что онъ, несмотря на ливень, здилъ за ними въ другой конецъ города. Старику было въ это время уже семьдесятъ лтъ, и чиновникъ никогда не могъ забыть полученнаго отъ него урока.
Постоянныя хлопоты Гааза о ‘невинно осужденныхъ’ разъ привели его къ столкновенію съ митрополитомъ Филаретомъ.
— Вы все говорите, едоръ Петровичъ, о невинно осужденныхъ,— сказалъ ему Филаретъ,— такихъ нтъ. Если человкъ подвергнутъ кар — значитъ, есть за нимъ вина.
Вспыльчивый Гаазъ вскиплъ и воскликнулъ:
— Да вы о Христ позабыли, владыко!
Вс присутствовавшіе при этомъ разговор смутились и, затаивъ дыханіе, ждали, что будетъ дальше. Такихъ словъ никто не осмлился бы сказать вліятельному митрополиту.
Но Филаретъ молчалъ, низко поникнувъ головою. Черезъ нсколько мгновеній онъ всталъ и съ чувствомъ сказалъ:
— Нтъ, едоръ Петровичъ! Когда я произнесъ свои поспшныя слова, не я о Христ забылъ, а Христосъ меня позабылъ!
Затмъ онъ благословилъ всхъ и вышелъ.
Исключительно благодаря стараніямъ Гааза, въ Москв возникла больница, имвшая очень большое значеніе, — Полицейская, для всхъ безродныхъ и бездомныхъ, случайно подбираемыхъ на улиц больныхъ или людей въ нетрезвомъ вид. Положеніе этихъ людей было ужасно. Подбирая, ихъ отправляли въ участокъ, и на другой день снова выталкивали на улицу, очень часто совсмъ больныхъ и безпомощныхъ.
Докторъ Гаазъ сначала добился того, чтобы ихъ приводили и помщали на свободныя мста во временномъ арестантскомъ лазарет. Послдній, пока перестраивалась постоянная тюремная больница, былъ устроенъ въ Мало-Казенномъ переулк. По когда перестройка больницы была закончена, временной лечебниц грозило уничтоженіе, такъ какъ на содержаніе ея не хватало средствъ. Такимъ образомъ безпріютные больные снова лишились бы крова и помощи. Но Гаазъ ршительно воспротивился уничтоженію своего дтища и сталъ энергично собирать для него деньги среди московскихъ купцовъ. Онъ хлопоталъ передъ комитетомъ, просилъ, даже умолялъ со слезами генералъ-губернатора и, въ конц концовъ, добился своего — его пріютъ для случайныхъ больныхъ не былъ уничтоженъ. Такъ создалась въ Москв Полицейская больница, до сихъ поръ извстная въ простомъ народ подъ именемъ Гаазовской. При ней поселился и самъ Гаазъ и остался тамъ жить до самой смерти. Разсказываютъ, что когда въ больниц не хватало мстъ, Гаазъ приказывалъ класть больныхъ къ нему на квартиру и ухаживалъ за ними, какъ мать за дтьми. Онъ не въ силахъ былъ отказывать безпріютнымъ больнымъ и потому часто принималъ ихъ въ больницу сверхъ положеннаго числа, что вызывало нареканія противъ него со стороны другихъ членовъ попечительнаго комитета. Губернаторъ, выведенный изъ себя жалобами на Гааза за нарушеніе имъ порядка, однажды призвалъ его и строго сказалъ, что въ больниц не должно быть больше 150 человкъ… Опечаленный старикъ не нашелся, что отвтить, какъ отстоять своихъ несчастныхъ, безпріютныхъ больныхъ. Онъ безмолвно упалъ на колни и заплакалъ горькими слезами. Смущенный губернаторъ поднялъ его и съ тхъ поръ, до самой смерти Гааза, смотрлъ сквозь пальцы на вс ‘нарушенія правилъ’ въ Полицейской больниц. Успокоились мало по малу и вс его недоброжелатели.
Порядки, заведенные Гаазомъ въ его больниц и въ тюремномъ госпитател, были очень своеобразны. Онъ строго требовалъ отъ всхъ служащихъ хорошаго исполненія обязанностей и особенно преслдовалъ ихъ за ложь. Въ больниц даже висла кружка, въ которую всякій провинившійся въ этомъ отношеніи клалъ свое дневное жалованье — въ пользу бдныхъ. Сохранился анекдотъ, какъ во время одного изъ пріздовъ императора Николая I въ Москву, его придворный врачъ постилъ, въ отсутствіи Гааза, его больницу и донесъ государю, что нашелъ въ ней двухъ арестантовъ, недугъ которыхъ сомнителенъ. Узнавъ объ этомъ, Гаазъ отправился къ этому врачу, настойчиво-потребовалъ отъ него новаго посщенія больницы и здсь на больныхъ доказалъ ему, что онъ ошибся относительно состоянія ихъ здоровья. Прізжій врачъ началъ извиняться. Гаазъ добродушно попросилъ его не безпокоиться, но при выход предложилъ ему опустить въ кружку, согласно правиламъ, пожертвованіе на бдныхъ.
— Ваше превосходительство изволили доложить государю неправду, — извольте теперь положить десять рублей штрафу въ пользу бдныхъ!
Отношеніе самого Гааза къ больнымъ было очень заботливое и любовное. А иногда оно доходило до полнаго самозабвенія и самопожертвованія. Одинъ изъ врачей, принимавшихъ больныхъ вмст съ Гаазомъ, разсказываетъ такой поразительный фактъ. Разъ въ больницу была доставлена крестьянская двочка, больная ужасной болзнью, такъ называемымъ водянымъ ракомъ, который въ нсколько дней усплъ уничтожить половину ея лица вмст съ носомъ и однимъ глазомъ. Это быстрое разрушеніе сопровождалось такимъ ужаснымъ запахомъ, котораго невозможно было вынести. Ни врачи, ни больничная прислуга, ни даже мать двочки не могли долго оставаться не только у ея постели, но и въ комнат, гд она лежала. А едоръ Петровичъ Гаазъ провелъ съ ней подърядъ боле трехъ часовъ, къ удивленію окружающихъ. Поглощенный своимъ глубокимъ состраданіемъ къ несчастной, онъ ни на что не обращалъ вниманія. Въ слдующіе два дня повторилось тоже. Гаазъ подолгу просиживалъ съ больной на ея кровати, лаская, цлуя и утшая покинутую страдалицу. А на третій день двочка скончалась.
Понятно, какъ относились больные къ такому доктору. Не было среди нихъ печальнаго лица, которое, при встрч съ нимъ, не прояснилось бы, не было истерзаннаго и озлобленнаго сердца, которое не смягчилось бы. Онъ пользовался среди нихъ огромнымъ вліяніемъ и довріемъ. Одинъ изъ постителей Гаазовской больницы разсказываетъ, что видлъ тамъ француженку-гувернантку, сошедшую съ ума посл несправедливо павшаго на нее подозрнія въ краж. Она часто впадала въ бшенство, билась въ припадкахъ и ‘ разражалась проклятіями. Но стоило ей увидть едора Петровича, какъ она тотчасъ стихала и шла на его зовъ. Онъ гладилъ ей волосы, говорилъ ласковыя слова, и на ея мрачномъ лиц мало-по-малу появлялась улыбка.
Какова же была личная, частная жизнь доктора Гааза? Вдь у каждаго изъ насъ, кром дла, кром обязанностей, кром отношеній къ людямъ вообще, есть еще другіе интересы, есть родные, друзья — люди, стоящіе къ намъ близко и раздляющіе съ нами какъ радости, такъ и огорченія… едоръ Петровичъ такихъ людей не имлъ и былъ совершенно одинокъ. Это еще боле увеличивало для него тягости той борьбы за несчастныхъ, которую онъ велъ. И онъ въ этомъ иногда признавался, хотя говорилъ о себ вообще рдко. Около него не было никого, кто бы охранялъ его и поддерживалъ. Некому было даже позаботиться о немъ съ вншней стороны -о его гардероб и хозяйств. И то, и другое, при маломъ достатк, постепенно пришло въ совершенный упадокъ. Если кто-нибудь и высказывалъ Гаазу вниманіе, онъ не принималъ его на свой счетъ, а всегда относилъ его на счетъ своихъ заключенныхъ. Разсказываютъ, какъ одна дама, замтивъ во время разговора съ едоромъ Петровичемъ, что у него въ рукахъ, вмсто носоваго платка, какая-то тряпица, взяла се и вложила ему въ руку хорошій батистовый платокъ. Онъ ласково ей улыбнулся и продолжалъ говорить,— по обыкновенію, объ арестантахъ. Между тмъ знакомая его подумала, что одного платка ему наврно будетъ мало, достала изъ комода цлую дюжину и незамтно сунула ихъ ему въ карманъ фрака. Но едоръ Петровичъ почувствовалъ это,— поспшно досталъ платки и, взглянувъ на нихъ, растроганно воскликнулъ: О, merci, merci! Они такъ несчастны!
Онъ не допускалъ мысли, что могли заботиться о немъ лично, а не объ его заключенныхъ.
Вслдствіе той же скромности Гаазъ никогда не снимался несмотря на усиленныя просьбы друзей. Только разъ, въ то время, когда онъ былъ занятъ оживленнымъ разговоромъ, удалось одному художнику незамтно изъ-за ширмъ набросать съ него портретъ въ профиль, сохраняемый теперь, какъ рдкость. Съ перваго взгляда его лицо съ крупными неправильными чертами казалось угловатымъ и некрасивымъ, но оно становилось очень привлекательнымъ, когда онъ улыбался, и его ясные голубые глаза вспыхивали лаской я добротой.
Дятельная и правильная жизнь надолго сохранила Гаазу цвтущее здоровье. Въ семьдесятъ лтъ онъ былъ еще очень бодръ и никогда не хворалъ.
Онъ всегда вставалъ въ 6 часовъ утра, пилъ настой смородиноваго листа вмсто чаю, который считалъ для себя слишкомъ большой роскошью, и затмъ принималъ больныхъ, чаще всего безплатныхъ. Въ 12 часовъ онъ халъ въ Полицейскую больницу, а оттуда въ тюремный замокъ и пересыльную тюрьму. Его дребезжащія дрожки, старый кучеръ Егоръ и пара разбитыхъ на ноги и разномастныхъ клячъ были извстны всему городу. Когда какая-нибудь изъ лошадей оказывалась совсмъ негодной, едоръ Петровичъ оставлялъ ее на конюшн доживать вкъ, а самъ отправлялся на конную площадь и почти всегда покупалъ одну изъ лошадей, выведенныхъ для продажи татарамъ на убой. Проголодавшись во время длинныхъ перездовъ по Москв, онъ обыкновенно останавливался у пекарни и покупалъ четыре калача: для себя, для кучера и для лошадей.
Однажды почитатели прислали Гаазу экипажъ и пару хорошихъ лошадей, но онъ тотчасъ отослалъ ихъ къ каретнику, прося его оцнить ихъ, и продалъ, а деньги роздалъ бднымъ. Для себя онъ не допускалъ никакой роскоши да и не нуждался въ ней. Получая на имянины отъ знакомыхъ много сладкихъ пироговъ, онъ съ большимъ удовольствіемъ самъ ихъ разрзывалъ и посылалъ больнымъ и заключеннымъ. А когда онъ бывалъ въ гостяхъ, то съ этою же цлью набивалъ себ карманы сластями и фруктами. Ограничивая себя во всемъ, онъ совсмъ не требовалъ этого отъ другихъ и радъ былъ доставить своимъ несчастнымъ хоть маленькое удовольствіе — покурить или полакомиться. Его горячая, бьющая черезъ край, доброта находила себ въ этомъ нкоторый исходъ.
Такъ проходила жизнь Гааза, полная дятельныхъ заботъ о другихъ и лишеній для себя. ‘Торопитесь длать добро!’ — писалъ онъ въ оставшейся посл него рукописи. Самъ онъ, дйствительно торопился, никогда не откладывая на завтра того, что можно сдлать сегодня.
Смерть подкралась къ нему незамтно. Онъ скончался посл непродолжительной болзни, какъ часто бываетъ со стариками. 16-го августа 1853 года его не стало. На похороны Гааза собралось до двадцати тысячъ народу. Горько оплакивали его ссыльные и заключенные. Когда всть объ его смерти дошла до Сибири, въ Нерчинскомъ острог была сооружена на скудныя средства заключенныхъ икона св. еодора Тирона, передъ которой всегда горитъ лампадка.
Память о ‘святомъ доктор’ продолжаетъ жить въ простомъ народ, для котораго онъ такъ много потрудился, до сего дня.