СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ.
СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ.
I.
‘Милостивый государь,
‘Исаакъ Давыдовичъ.
‘Покорный слуга, подпоручикъ Стромиловъ’.
II.
III.
Ив. Борисовъ.
‘Русская Мысль’, No 1, 1885
Святочный рассказ, Борисов Ив., Год: 1885
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Темный и мрачный домъ уже давно стоитъ съ наглухо заколоченными окнами во всхъ трехъ этажахъ. На стнахъ его изъ тесанаго плитняка и булыжника зеленовато-срая сырость проступила странными арабесками и причудливыми пятнами. Первый, полуподвальный этажъ поднимается прямо изъ мутныхъ, глубокихъ въ этомъ мст, водъ Куры, подводныя береговыя скалы служатъ ему нерукотворнымъ фундаментомъ.
Уже много лтъ никто уже и не проникалъ въ угрюмый, одиноко стоящій домъ.
Но домъ былъ несомннно обитаемъ, каждое утро, тридцать лтъ подрядъ стучитъ тяжелый засовъ въ калитк воротъ и оттуда неизмнно, какъ само время, выходятъ два человка: высокій, коренастый мужчина съ двумя узкогорлыми молочными горшками и худенькая, маленькая женщина, до самыхъ глазъ закутанная въ блую, какъ снгъ, чадру. Постоянное населеніе квартала было полно невроятныхъ, чуждыхъ всякаго правдоподобія сказаній объ этомъ темномъ, угрюмомъ дом и его обитателяхъ. Такъ, молодое поколніе квартала увряло, что эти два человка, выходящіе по утрамъ изъ таинственнаго дома, въ сущности, вовсе не живутъ тамъ, а проходятъ черезъ домъ со стороны, изъ тайнаго подземелья, идущаго съ Авлабара подъ Курою, что торговля молокомъ лишь одинъ отводъ глазъ и что въ дом обитаютъ вдьмы въ образ коровъ, страшное, глухое мычаніе которыхъ доносится иногда извнутри двора.
Старики, напротивъ, утверждали, что мужчина съ молочными горшечками и женщина подъ чадрою настоящіе жильцы этого дома, люди громаднаго богатства, но что оба они сумасшедшіе, молоко же, продаваемое ими на Солдаускомъ базар города, обладаетъ такими ужасными свойствами, что отъ него пожилые люди сходятъ съ ума, а дти умираютъ… И, однако, когда я, встревоженный этими опасными слухами въ моемъ квартал, потребовалъ формальныхъ свидтельскихъ показаній, каждый изъ этого люда ршительно отказался отъ своихъ словъ, ссылаясь другъ на друга.
Только одинъ изъ мстныхъ старожиловъ, шестидесятилтній грузинъ, теперь доживающій свой вкъ ‘Христа ради’, хорошо знаетъ, что за люди живутъ въ мрачномъ, покинутомъ всми дом.
Когда странные обитатели его проходятъ мимо него,— женщина подъ чадрою впереди, а мужчина съ горшками позади,— на подслповатыхъ уже глазахъ стараго нищаго навертываются слезы, и онъ спшитъ низко и почтительно поклониться женщин, снимая съ своей сдой головы старую, какъ онъ самъ, баранью папаху.
— И не могу, сударь ты мой, не поклониться ей. Нтъ, не могу!… Богъ накажетъ меня за этотъ грхъ… Вдьма? Сумасшедшая она? Не врь ты этому! Ныншнимъ-то людямъ, сударь, не понять ее, мою бдную госпожу… Да, сударь, я служилъ въ этомъ дом, когда онъ былъ полонъ людей, смха и радости. Это было давно, такъ давно, что изъ всхъ, кто жилъ въ немъ тогда, остались: она, вотъ этотъ старикъ-слуга да я.
Такъ началъ свой безъискусственный разсказъ старикъ-грузинъ, посл долгихъ колебаній отвчать на мою просьбу.
— Не будь того несчастнаго вечера сорокъ лтъ назадъ, я, сударь, имлъ бы свой уголъ въ этомъ дом, откуда теперь, должно быть, и крысы повыбжали,— грустно продолжалъ старикъ.
Въ это мгновеніе до насъ донесся обычный свистокъ паровоза съ вокзала желзной дороги, и старый нищій,— рчь котораго я передаю почти съ точностью подстрочнаго перевода,— вдругъ преобразился. Въ потухшихъ, кроткихъ глазахъ его затеплился давно оставившій ихъ огонекъ энергіи, мелкія морщины лица его какъ бы сгладились и вся согбенная старостью и нищетою фигура его словно вырасла.
— Вотъ онъ, убившій трудъ человка и животнаго!— воскликнулъ онъ.— Но тогда этого желзнаго убійцы не было! Караванъ верблюдовъ шелъ отъ моря до моря… Человкъ могъ трудиться и жить, благословляя жизнь… Нищаго тогда не гнали. Можно было заснуть на двор или подъ навсомъ любаго дома, не боясь, что тебя вытолкаютъ, затравятъ собаками, или возьмутъ въ полицію!… Да, сударь, не люблю я этихъ вашихъ новыхъ, прямыхъ улицъ, можетъ быть, и красивыхъ, но пустыхъ и холодныхъ, какъ сердце скупца. Ваши дома веселятъ глазъ, но леденятъ и убиваютъ душу: бдный челювкъ напрасно будетъ искать въ нихъ мста для совсти, правды, успокоенія… Ни въ одномъ богатомъ дом я не нашелъ для себя куска хлба. Имя Христа имъ недоступно, сударь!… Гд золото гремитъ, тамъ молчитъ милосердіе, любовь, настоящая любовь бжитъ оттуда… Такъ случилось, сударь, и въ тотъ вечеръ, сорокъ лтъ назадъ. Все было готово. Она, которую теперь считаютъ вдьмою, тогда чудная и счастливая, какъ Божій ангелъ, одтая къ внцу, оправляла передъ зеркаломъ непокорный вьющійся локонъ… Я видлъ ее такою изъ сосдней комнаты, гд я, по приказанію отца ея, разставлялъ въ красивомъ порядк богатое приданое, состоявшее изъ громадныхъ персидскихъ ковровъ, женскихъ куньихъ и собольихъ шубокъ, золотыхъ украшеній и серебряной, и золотой домашней посуды… Все это было новое и мною никогда не виданное въ дом. Тогда я полагалъ, что оно хранилось въ тхъ кладовыхъ, куда доступъ имлъ одинъ только хозяинъ, отецъ ея… Тутъ же стояла мдью окованная красивая шкатулка, въ которой, говорили тогда, хранилось приданое невсты — пятьдесятъ тысячъ ассигнаціями… Хозяинъ нашъ могъ дать и больше: съ двухъ нижнихъ этажей, отданныхъ въ наемъ, онъ собиралъ хорошій доходъ, дв скотобойни имлъ да мукомольную мельницу на Кур. Приданаго за женою грузинкою, покойною матерью нашей красавицы Пелагеи, тоже получилъ не мало, говорятъ. А скупъ былъ, какъ надо быть армянину. И жену-то грузинку, сказывали, за приданое взялъ. Деньги, сударь, любилъ онъ больше всего на свт и за деньги же погубилъ онъ и себя, и весь свой родъ… Я такъ думаю, сударь, что отъ золота сердце человческое каменетъ…
На этомъ мст разскащикъ опять остановился, словно разршая роковой вопросъ о вліяніи золота на судьбы міра людскаго.
— А, вдь, оно могло бы и не такъ быть… Только какъ — одинъ Господь вдаетъ, а мы, люди, этого пути не знаемъ, должно,— прибавилъ онъ вдумчиво и затмъ продолжалъ: — Свадьба, сударь, была назначена въ Сіонскомъ собор. Настала условленная минута, похали. Я съ ними на козлахъ выпросился. Входимъ — жениха, который долженъ быть тутъ раньше, нтъ. Крпко, надо полагать, она, бдная, любила его: личико затуманилось и такъ грустно смотрло на всхъ… Женихъ онъ ничего, видный съ себя, молодой, русскій офицеръ, его, сказывали, тогда только что назначили адъютантомъ къ какому-то генералу… Ждемъ четверть часа, полчаса,— нтъ его. Публика перешептывается. Невстины шафера и подружки то и дло бгаютъ къ дверямъ, заглядываютъ: ее подъхалъ ли? Никого!… Тяжелая дума набжала на лицо невсты, изъ-подъ длинныхъ темныхъ рсницъ скатились, какъ два зернышка жемчуга, дв слезинки… а его все нтъ!… Глядь: входитъ какимъ-то неровнымъ, не своимъ шагомъ самъ отецъ, красный такой съ лица, а изъ-подъ густыхъ бровей глаза блестятъ не то злббно, не то радостно, непонятно какъ-то. Публика зашумла, задвигалась. Священникъ, думая, что такъ долго ожидаемый женихъ пріхалъ, отворилъ царскія двери и вышелъ съ крестомъ въ рукахъ къ аналою…
‘— Батюшка,— остановилъ его отецъ такимъ голосомъ, отъ котораго все въ храм замолчало,— я прошу васъ отложить внчаніе: женихъ пишетъ, что заболлъ и не можетъ выхать сегодня!’
‘— Что съ нимъ, отецъ?’ — едва проговорила Пелагея и зашаталась.
Я стоялъ недалеко, не спускалъ съ нея глазъ и усплъ поддержать ее, бдную.
‘— Пойдемъ, Пелагея!— обратился отецъ, взялъ ее подъ руку и быстро вывелъ изъ храма.
‘— Хозяинъ!— шепнулъ я ему, идя вслдъ за ними,— я побгу къ жениху узнать…’ Но онъ, вмсто отвта, такъ взглянулъ на меня, что я въ страх отскочилъ отъ него. Первый разъ въ жизни видлъ я такой взглядъ: это не глаза были, сударь, а два сверкнувшихъ кинжала.
Я, какъ потерянный, взобрался на козлы, но усплъ услышать, какъ кто-то изъ публики проговорилъ по-армянски вслдъ нашей карет: ‘Что, облопался, старый чортъ? Выдалъ дочку?’ Голосъ этотъ показался мн знакомымъ и потомъ, когда все такъ ужасно кончилось, я припомнилъ его.
‘— Дайте мн письмо его… Я хочу знать, что съ нимъ!’ — говорила Пелагея, быстро всходя по лстниц.
Отецъ отсталъ. Я шелъ позади ея и едва успвалъ за нею.
‘— Письмо! письмо мн!’ — продолжала она, остановившись въ первой комнат, именно въ той, гд было разложено богатое приданое.
Я и подруги ея, успвшія догнать насъ, да человкъ тридцать родныхъ и знакомыхъ, остававшихся здсь, молча, съ жаднымъ нетерпніемъ ждали хозяина, тяжело поднимавшагося по лстниц.
‘— Письмо!’ — повторила она, подходя къ отцу, какъ только онъ переступилъ порогъ..
Хоръ военныхъ музыкантовъ заигралъ маршъ, привтствуя новобрачныхъ.
‘— Прогони ихъ!’ — крикнулъ мн грозно хозяинъ.
Я бросился исполнять приказаніе, а когда музыка умолкла и я вернулся, то засталъ хозяина за началомъ чтенія письма жениха. Пелагея, какъ схватилась дрожашею рукою за спинку кресла, такъ и застыла въ этомъ положеніи. Тишина была въ комнат, какъ въ могил. Вотъ это письмо, оно отъ слова до слова гвоздемъ врзалось въ мою память:
‘Вы нагло обманули меня: отъ людей, вашихъ близкихъ знакомыхъ, которые ручаются головой за достоврность переданнаго мн, я-узналъ, что богатаго приданаго, которое я выговорилъ у васъ, я не получу. Утварь и вещи вы взяли на прокатъ, а пятьдесятъ тысячъ въ вашей шкатулк — лишь пачки газетной бумаги не больше! Это тмъ боле подло съ вашей стороны, что вы дйствительно богатый человкъ и потому могли дать за вашею дочерью на самомъ дл, безъ обмана, вдвое больше, чмъ общали. Я знаю, что вамъ скоре хотлось бы видть вашу дочь женою не русскаго офицера, а какого-нибудь торгаша врод васъ самихъ, и потому вы ршились одурачить меня. Жалю, что поврилъ вамъ на-слово, а не заключилъ формальнаго договора. Но меня во-время предупредили и теперь мы только квиты: я ршительно и ужь ни за какія дйствительныя сокровища ваши не желаю быть мужемъ вашей дочери.
Кончилъ хозяинъ письмо, скомкалъ его, бросилъ подъ ноги дочери и захохоталъ. Схватившись за сердце рукою, покинутая невста упала, какъ скошенная былинка. Я усплъ подхватить ее. Смотрю — блдна и холодна, какъ сама смерть. ‘Умерла! убили!— кричалъ я,— доктора, хозяинъ, доктора!…’ Но отецъ не хотлъ ничего ни слышать, ни видть, онъ кричалъ, прерывая слова хохотомъ безумнаго человка.
‘— Видишь ли теперь, несчастная, какъ любилъ тебя этотъ мерзавецъ?! Не тебя, а приданое твое желалъ онъ!… Но онъ перехитрилъ меня: какой-то домашній негодяй выдалъ меня!… Но все равно!… Да, да! это на прокатъ все!… И вотъ, что онъ получилъ бы вмсто пятидесяти тысячъ!’ — кончилъ старикъ, схватывая шкатулку и выбрасывая оттуда пачки дйствительно газетной бумаги, сверху которыхъ были положены и перевязаны кредитные билеты разнаго достоинства, смотря по величин пачекъ.
Немного помолчавъ, нищій продолжалъ:
— Такъ и погибло все, сударь… Съ того времени, какъ прибылъ докторъ и бдную Пелагею перенесли въ ея комнату, я не видлъ ее ни разу. Она заперлась тамъ и никого, даже отца, не впускала къ себ — только одинъ молодой хозяйскій прикащикъ, собственно по управленію домомъ, давно тайно ее любившій, какъ мы замчали, былъ вхожъ къ ней, и то для приноса ей пищи. Съ нимъ она и до сихъ поръ… Вы видли его, сударь: старъ ужь и онъ, но еще крпокъ и силенъ… Отецъ ея, десять лтъ спустя, кончилъ по заслугамъ: на собственной же скотобойн сорвавшійся съ веревки черкасскій быкъ на смерть запоролъ его… Тогда она распустила всю прислугу, перевела на деньги об скотобойни и мельницу, очистила домъ отъ жильцовъ и заколотила вс окна… Черезъ годъ завела двухъ коровъ и быка и продаетъ молоко… Я такъ полагаю, сударь, по безумію это… Въ народ говорятъ, что она подмшиваетъ въ молоко ядъ, да вы не врьте этому, сударь: никто еще не умеръ отъ того молока, я самъ раза два покупалъ его для своего дальняго родственника и пробовалъ… Грхъ, сударь, такая молва! И не намъ, людямъ, ее погубившимъ, судить ее…
— А что сталось съ бывшимъ ея женихомъ?— не утерплъ я спросить.
— Богъ справедливъ, сударь!— закончилъ старикъ.— Сначала оно какъ будто и хорошо было. Вскор посл того онъ женился на двушк съ богатымъ приданымъ, на дочери того купца, что послалъ намъ тогда вслдъ нашей кареты такую брань. Пелагея ему обязана своимъ несчастіемъ… Чрезъ этого зятя тесть нажилъ потомъ милліонъ по подряду съ казною… Стромиловъ теперь, сударь, генералъ, да не въ прокъ пошло все это ему: жену и дочь похоронилъ онъ, сказывали: одна зарзалась, а другая изъ окна выбросилась на мостовую, об въ припадк сумасшествія… Внучку года три какъ выдалъ замужъ, правнука балуетъ… Вс и живутъ вмст… Встртилъ я позавчера его,— провожалъ, должно, зятя на желзную дорогу,— старъ ужь и сдой весь, ну, а счастія не видно на немъ…
Выслушавъ разсказъ нищаго, я далъ ему три рубля, сказавъ на прощанье, что, въ случа нужды, онъ смло можетъ разсчитывать на мою помощь, сообщилъ даже мой адресъ, умолчавъ, конечно, о моемъ служебномъ положеніи. Далъ я ему эти три рубля и тотчасъ же раскаялся въ этой неосторожной щедрости: бдный старикъ, должно быть, всю свою жизнь не видалъ въ своемъ распоряженіи такого богатства.
— За что же сударь?— пробормоталъ онъ въ очевидномъ смущеніи.
— Ни за что! Просто на твою бдность, авось пригодится на черный день!— отвчалъ я, застигнутый врасплохъ, забывая, что для этого бдняка другихъ дней, кром черныхъ, и не могло уже быть въ жизни.
Мое маленькое замшательство, должно быть, не ускользнуло отъ его взгляда: онъ подозрительно и прямо посмотрлъ на меня.,— Не продаю ли я за эти деньги свою госпожу? Такъ я не уда, сударь!… Возьмите ихъ: старый нищій и безъ нихъ можетъ умереть,— воскликнулъ онъ, протягивая ко мн дрожащую руку съ деньгами.
— Что ты! Господь съ тобою, старичокъ! Какъ это ты могъ подумать только? Я — не полицейскій,— ршился я солгать.— Мн просто жаль твою старость да безпомощность, а я — человкъ не бдный!… (Если бы онъ зналъ, что данные ему три рубля были послдніе изъ моего наличнаго въ то время капитала!). Да, наконецъ, твоя ‘госпожа’ не виновата въ томъ, что ее такъ жестоко обидли люди! Она можетъ жить какъ ей угодно, и никому до этого нтъ никакого дла… Дурные слухи о ней — чистйшій вздоръ, уличная болтовня!
Старикъ еще разъ взглянулъ на меня, качнулъ раза два головою изъ стороны въ сторону, спряталъ деньги въ одну изъ множества заплатъ своего бешмета и грустно проговорилъ:
— Спасибо вамъ, сударь! Въ послдній день я предстану предъ Нимъ не въ этомъ… рубищ… (и онъ внезапно со слезами благодарности на глазахъ поцловалъ меня въ плечо). Но… только если что худое случится съ ней, Богъ вамъ судья, сударь!…
И онъ тихо, въ раздумья, отошелъ отъ меня.
И такъ, все объясняется очень просто и само собою: обитатели преслдуемаго мною таинственнаго дома просто одержимы тихимъ, никому неопаснымъ безуміемъ и — только. А, вдь, чуть ли не завтра хотлъ я доложить своему начальству о возбужденіи мною интересныхъ розысковъ. Хорошъ былъ бы!
Мн, однако, не давали покоя заключительныя слова разсказа стараго нищаго о томъ, какая страшная судьба постигла жену и дочь бывшаго жениха Пелагеи. Нтъ, надо покороче узнать ближайшія причины сумасшествія этихъ двухъ женщинъ въ томъ предположеніи, что, можетъ быть, между ихъ безуміемъ и Пелагеею есть что-нибудь общее… Мщеніе? Но какъ? Какими тайными путями оно проводится? Вотъ вопросъ, на который, казалось, никогда не найти отвта.
Добрыхъ полчаса вертлъ я и переворачивалъ эту мысль, подыскивалъ всевозможныя комбинаціи, подтасовывалъ факты и не пришелъ ровно ни къ какому результату. Только къ вечеру, вернувшись съ доклада по начальству о благополучіи, я ршилъ завтра же утромъ побывать на базар и поближе присмотрться къ торговл молокомъ обитателей таинственнаго дома.
Когда я, опять переодтый, устроился на углу Эриванской площади, то странную молочницу засталъ уже на базар. Узнать ее было не трудно: при ней, поджавъ кренделемъ ноги, сидлъ неизмнный ея слуга, съ тою только разницею, что горшечки съ молокомъ были не у него, а стояли передъ ней. Слуга, въ старомъ, сильно полиняломъ бешмет и въ высокой черной бараньей папах, смотрлъ угрюмо и сосредоточенно, она — въ блой, чистой чадр съ головы до ногъ, лицо закрыто особымъ кускомъ полотна, оставались свободными только глаза, два черныхъ, блестящихъ уголька, странный блескъ ихъ то потухалъ какъ будто, то вспыхивалъ необыкновенно, трудно было сказать, что виднлось въ этихъ глазахъ: безуміе или тайная, всепоглощающая страсть? Пока можно было уловить только, что глаза эти, какъ и суровые глаза слуги, по временамъ словно кого-то или чего-то искали въ пестрой, шумной толп базара.
Вотъ подошелъ къ Пелаге чей-то денщикъ съ кострюлькой въ рук.
Я воспользовался тмъ, что солдатъ временно скрылъ меня отъ взоровъ наблюдаемыхъ мною продавцевъ, и подошелъ ближе. Облокотившись плечомъ о какую-то повозку съ картофелемъ, я принялъ безпечный видъ уличнаго зваки.
— Хорошее молоко?— обратился денщикъ.
— Надо?— сухо, лаконически спросилъ слуга Пелагеи.
— Кабы не надо, не спрашивалъ бы,— сердито возразилъ денщикъ.— Не на тебя же пришелъ смотрть!
— Бери,— абазъ.
— Абазъ! абазъ! Только и разговору, а може воды съ крахмаломъ наболталъ! Опробовать дай!
— Перелей и пробуй!
— Да ты чего суешься не въ свое дло? Я и такъ вижу, что ты носатъ!
— Мы — вмст…
Денщикъ захохоталъ.
— Вотъ такъ торговля! По горшку на рыло! Вы бы еще вчетверомъ пришли! Потха!… А все же надо отпробовать: кислое, може.
— Да что ты на нихъ смотришь, служивый? Вотъ я за тебя попробую! Наврное, кислое, потому довольно одного взгляда этой старухи, чтобы не только молоко, а и весь человкъ прокисъ!— вмшался откуда-то съ боку подвернувшійся молодой человкъ, по лицу армянинъ, въ соломенной широкополой шляп, въ черкеск ярко-оранжеваго цвта, опоясанной массивнымъ серебряннымъ поясомъ, и въ рыжеватыхъ ботинкахъ съ двумя скверно наложенными заплатами. Я его тотчасъ же узналъ: это былъ одинъ изъ извстнйшихъ полиціи и низшимъ слоямъ населенія кинто… Но, кто знаетъ, можетъ быть, эти записки попадутся въ руки человка, вовсе незнакомаго съ особенностями Тифлиса, и потому это слово ‘кинто’ поставитъ его втупикъ. Типъ этотъ принадлежитъ исключительно Тифлису, въ немъ онъ родился и выросъ, въ немъ только и мыслимо его дальнйшее существованіе. Но какимъ общимъ словомъ перевести это ‘кинто’ на русскій языкъ? Сказать — воръ, мазурикъ — не совсмъ врно, бродяга — тоже не будетъ удачно, хлыщъ и враль — недостаточно, пьяница, уличный шелопай — еще мене удовлетворительно, наконецъ, грабитель, убійца — слишкомъ сильно. Но вотъ, если всхъ этихъ спеціалистовъ вы сложите вмст и потомъ раздлите на цифру числа слагаемыхъ, то качества полученнаго вами средняго числа и дадутъ вамъ понятіе о тип людей, носящихъ эту уличную кличку ‘кинто’. Тифлисскій кинто безъ особенной нужды не украдетъ, не замошенничаетъ вашего кошелька, если у него въ собственномъ звенитъ хоть два абаза, не убьетъ, не ограбитъ,— для этого онъ слишкомъ веселъ и добродушенъ, по крайней мр, на это онъ рдко идетъ, и не бродяга онъ, потому что часто иметъ массу родныхъ и знакомыхъ и подъ какимъ-нибудь мостомъ или заборомъ не ночуетъ, но ничего не иметъ и противъ случайности заночевать иногда и тамъ, онъ не пьяница по призванію, но поставить послдній грошъ на лихой кутежъ — не прочь, враль онъ въ большинств безкорыстный и мастеръ пустить пыль въ глаза. Кинто всхъ и все знаетъ. Гд толпа, сборище, шумъ, драка, свадьба, похороны, тамъ непремнно и онъ. На улиц его все интересуетъ: открыто окно, онъ въ окно заглянетъ, отворена дверь, онъ и передъ дверью остановится… Кинто вообще далеко не глупъ, иногда образованъ и всегда балагуръ и циникъ. Классъ общества, гд онъ вращается, любитъ его и, въ то же время, побаивается. Прокутить съ своими послдній пятакъ, зло и даже скверно насмяться надъ вами, вылить лохань помой на голову прохожаго въ узкомъ переулк, или, наконецъ, пустить ‘краснаго птуха’ подъ вашъ домъ,— для кинто безразлично… Кинто — это почему-либо оторванный отъ дла, замотавшійся и ни къ чему не пристроившійся человкъ. Жить и ничего собственно не длать — девизъ кинто. Основная подкладка его нравственныхъ качествъ — лнь, громадная, всеобъемлющая, идеальная днь! Кинто — это отставные юнкера, уволенные со службы канцеляристы, прогнанные прикащики, папенькины сынки, до безумія избалованные или съ шумомъ и безшабашно прожегшіе доставшееся имъ наслдство.
Къ такого сорта людямъ принадлежалъ этотъ молодой человкъ, такъ неожиданно вмшавшійся въ разговоръ, происходившій между продавцами молока и денщикомъ.
Ему давно надоли эти два странныхъ, угрюмыхъ человка. Онъ нсколько разъ пускалъ противъ нихъ боле или мене сильные каламбуры, но единственнымъ отвтомъ ему было лишь упорное и суровое молчаніе противниковъ, и онъ ретировался, каждый разъ сопровождаемый смхомъ и градомъ насмшекъ сосднихъ торговцевъ: ‘Что, Нико, сълъ грибъ?… Ты такъ малъ, Нико, что они тебя и не замчаютъ даже!… Твой языкъ, Нико, недостаточно длиненъ, чтобы достать ихъ! Поди въ кузницу моего брата: онъ теб наваритъ его малость!…’
Все это било по самолюбію Нико, такъ что, въ конц-концовъ, онъ долженъ былъ сознаться, что никакими словами не проймешь ‘старую вдьму’, ‘отъ одного взгляда которой молоко киснетъ’, и потому онъ далъ себ слово въ слдующій разъ подйствовать на нее и ея спутника не словами уже, а или плюнуть въ горшокъ съ молокомъ, или же опрокинуть его. Настоящій случай показался ему самымъ подходящимъ для того, чтобы вывести своихъ противниковъ изъ ненавистнаго ему состоянія упорнаго молчанія.
Нико схватилъ горшокъ съ молокомъ, но не тотъ, который торговалъ денщикъ, а другой, стоявшій ближе къ нему.
Пелагея испустила тихій, но особенный по своему выраженію крикъ, онъ походилъ на крикъ испуга и опасности, слуга ея быстре молніи всталъ на ноги, вцпившись въ руки Нико, онъ такъ крпко и внезапно сжалъ ихъ повыше кисти, что об он, и свободная, и держащая горшокъ, покраснли и вздулись синими жилами.
— Пусти!— прохриплъ слуга.
Отъ боли, или нарочно, Нико выпустилъ изъ руки горшокъ, который разбился бы о мостовую, если бы во время не былъ подхваченъ Пелагеею.
— Что, Нико, опробовалъ? Вкусно?!— раздалось между сосдними торговцами.
Нико долженъ былъ сознаться, что и теперь потерплъ пораженіе.
— Вотъ дьяволъ!— бормоталъ онъ, растирая руки, на которыхъ ясно остались синяки отъ пальцевъ стараго слуги Пелагеи.— Постой! погоди еще! я тебя дойму!
— А ну васъ къ лшему! Пожалуй, еще расплескаете все молоко… Давай горшокъ, старуха!… Поди, чай, господа серчаютъ: запоздалъ!— проговорилъ денщикъ, бросая Пелаге двадцать копекъ и подставляя кострюлю.
Старикъ-слуга взялъ горшокъ, тотъ самый, который торговалъ денщикъ, чтобы перелить молоко въ кострюлю, но Нико, очутившись въ одинъ прыжокъ съ боку, толкнулъ ногою руку старика и половина молока опрокинулась дальше и выше кострюли: на руку и на грудь денщика.
— Ахъ! чтобъ тебя!— вскричалъ денщикъ, выпрямляясь.
— Подавись же ты, окаянный!— глухо проговорилъ старикъ и весь остатокъ молока выплеснулъ прямо въ лицо Нико.
Дружный хохотъ публики сопровождалъ эту новую неудачу кинто, представлявшаго теперь дйствительно смшную фигуру.
— Ну, наливай, старикъ, изъ другаго,— сказалъ денщикъ, отряхиваясь.
— Нельзя, продано,— отвтилъ старикъ, возвращая деньги.
Денщикъ выругался и отошелъ прочь.
— Что хочешь за молоко, тетка?— подбжалъ мальчикъ, какъ видно, изъ ближайшаго трактира, безъ шапки и съ большою русскою деревянною чашкою.
— Продано!— повторилъ старикъ-слуга.
Между тмъ, уличная толпа и сосдніе торговцы продолжали подтрунивать надъ Нико. Но этотъ послдній, повидимому, былъ еще далекъ отъ того, чтобы уступить такъ легко поле битвы своему противнику: очищаясь отъ молока, онъ понемногу и незамтно отошелъ шаговъ двадцать въ сторону, не спуская, въ то же время, глазъ съ Пелагеи и ея Михако.
Старикъ этотъ, казалось, не обращалъ ни малйшаго вниманія на новую диверсію врага, онъ смотрлъ прямо передъ собою все также молча и сурово, но когда разбжавшійся Нико отмахнулъ лвую ногу въ сторону горшка, чтобы опрокинуть его, Михако подхватилъ его ногу и оттолкнулъ ее съ такою силою, что кинто не выдержалъ и всмъ тломъ шлепнулся на мостовую. Когда онъ всталъ, кровь бжала изъ его разбитаго носа.
Новый смхъ толпы.
Первымъ движеніемъ Нико было броситься на старика съ кулаками, но, встртивъ на себ упорный и смлый взглядъ его и вспомнивъ тиски его рукъ, онъ остановился.
— Хорошо! я уйду теперь! Но помните вы, старые черти, что разбитый носъ Нико не пройдетъ вамъ даромъ! Мы встртимся еще!— проговорилъ кинто, уходя въ ближайшій духанъ.
Разочарованный въ результатахъ своихъ наблюденій, я хотлъ было идти уже прочь, какъ вдругъ мое вниманіе было поражено слдующимъ новымъ обстоятельствомъ.
Къ Пелаге и Михако подошелъ какой-то новый денщикъ.
— Есть?— спросилъ онъ, передавая принесенный имъ пустой горшокъ, совершенно похожій на тотъ, который оставался съ молокомъ у этихъ странныхъ торговцевъ.
Взгляды Пелагеи и ея слуги на мгновеніе встртились, мн показалось, что какая-то тайная мысль, или условленный знакъ чего-то имъ обоимъ понятнаго, жданнаго, блеснулъ въ этомъ взаимномъ взгляд ихъ.
Передавъ какую-то монету въ руку Михако, денщикъ отошелъ.
Михако даже,— это я ясно увидлъ,— не взглянулъ на деньги, опуская ихъ въ боковой карманъ бешмета.
Все это заставило меня инстинктивно броситься за уходящимъ денщикомъ. Я нашелъ его уже въ толп базара и попросилъ перепродать мн молоко, увряя, что оно крайне необходимо мн для новорожденнаго ребенка. Денщикъ сначала и слышать не хотлъ объ этомъ, но когда я ему общалъ за молоко рубль и показалъ его, онъ уступилъ.
Взволнованный ожиданіемъ важнаго открытія, сущность котораго я, впрочемъ, еще смутно представлялъ себ, я поспшилъ къ себ съ этою необычною для меня покупкою въ рукахъ.
Шаговъ черезъ двадцать я вспомнилъ о своемъ промах: надо же было узнать, чей это денщикъ? Быстро повернувъ назадъ, я бросился за денщикомъ, но его уже не было въ виду: онъ, должно быть, вошелъ въ одинъ изъ ближайшихъ домовъ или затерялся отъ меня въ шумной, тысячеголовой толп базара.
Первою моею мыслью было, когда я поставилъ молоко на столъ въ своей квартир, это: что же я теперь предприму? Представить молоко формально, по начальству, для научнаго химическаго изслдованія? Но если оно окажется безвреднымъ? Вдь, тогда я просто стану притчей во языцхъ и, хитраго ничего нтъ, попросятъ меня убираться изъ состава полиціи: пустяками, молъ, сударь, занимаетесь, въ то время, когда позавчера у васъ подъ носомъ случилось смлое воровство, а вы узнали о немъ лишь сегодня, и то черезъ третьи руки!… Пойти въ ближайшую аптеку и частно попросить анализа? Такъ нтъ ни одного хорошо знакомаго провизора, да и вообще народъ этотъ привыкъ свое время разсчитывать на граны да скрупулы! Ршиться попробовать самому? А если молоко отравлено? Такой опытъ слишкомъ дорого обойдется… Впрочемъ, не думаю, чтобы оно заключало въ себ много яду, да иначе и быть не можетъ: слишкомъ было бы рискованно для Пелагеи продавать отравленное молоко открыто, на базар, да и денщикъ, въ качеств сообщника, скоре уничтожилъ бы молоко, чмъ уступилъ его мн… Вроятне всего, что молоко это совершенно безвредно. Но къ чему эта условность продажи? При чемъ тогда эта таинственность жизни и обмнъ взглядовъ при появленіи послдняго денщика? Это — съ одной стороны, а съ другой — какая же, въ самомъ дл, цль для Пелагеи отравлять молоко? Мстить? Но кому? Не бывшему же жениху ея: слишкомъ давно это было, чтобы не забыть обиды, участникомъ которой и, пожалуй, главнымъ виновникомъ былъ скоре отецъ, чмъ женихъ… А если манія помшательства ея — отравленіе? Остановившись на этомъ послднемъ предположеніи, я ршился опробовать молоко глотками и посл каждаго такого пріема ждать дйствія, а въ случа опасности — или палецъ въ ротъ, или бжать въ аптеку за рвотнымъ.
Услся я на диванъ и пропустилъ глотокъ. Ничего: вкусно и сладко, какъ всякое хорошее молоко, даже черезъ-чуръ сладко, какъ будто. Впрочемъ, послднее, кажется, уже продуктъ моего настроеннаго воображенія… Нарочно не закурилъ папиросы, чтобы на чистоту дйствовало.
Подождалъ минутъ десять,— никакого результата. Хлебнулъ еще и жду… Но ждать скучно, взялъ первую попавшуюся подъ руку книгу.
Опять ничего, да, кажется, ничего и не будетъ! Налилъ стаканъ и выпилъ залпомъ.
Прошло минутъ десять — не тошнитъ и голова не кружится… Даже, напротивъ, чувствую какое-то особенное оживленіе въ мысляхъ! И такъ, я снова разыгралъ изъ себя дурака. Нтъ, мн ршительно не везетъ въ роли сыщика! Непризнанный Лекокъ!— какъ меня въ шутку называетъ мое начальство. И оно право! Я съ своею страстью видть во всемъ таинственное и чудесное частенько попадаюсь въ просакъ и длаю вещи совсмъ дикія, достойныя сумасшедшаго. Да и на самомъ дл только безумный могъ ршиться бросить гимназію на пятомъ класс для того, чтобы поступить въ военную службу! Чего я ожидалъ отъ нея? Подвиговъ мужества и высокаго самоотверженія? И что же? Во все время службы ни одного намека на какой-нибудь подвигъ, ни одного случая самоотреченія, никакого повода къ геройству! Все просто, до тошноты просто и обыденно, вся жизнь напередъ разсчитана по пальцамъ. Хорошо еще, что я во-время опомнился: бросилъ военную службу и поступилъ въ полицію. Здсь-то, конечно, ужь должно найтись удовлетвореніе моихъ способностей.
Однако, не пропадать же моему шальному рублю: надо молоко-то допить, на этакой жар въ часъ скиснетъ… Кстати, опустить сторы: какъ ржетъ глаза этотъ безшабашный свтъ… И я прямо изъ горшка кончилъ молоко до капли… Прекрасное молоко!… Ну, и что же дала мн полицейская служба? Конечно, прямо въ сыскное отдленіе попасть трудно, да я и не заикался объ этомъ, я пробовалъ себя. Правда, одинъ разъ удачно прослдилъ убійство, да потомъ самъ же и расплакался на суд… А затмъ двадцать разъ принимался за сыскъ, а въ результат получалась какая-нибудь глупость, или же просто — шишъ! Да, да! одинъ единственный шишъ! А, между тмъ, за этотъ шишъ я… погубилъ свою родную мать! И это — несомннно, потому что виноватъ одинъ я, и только я, что она умерла такъ рано!… Не брось я гимназіи, она непремнно жила бы и до сего дня: во-первыхъ, сколько она, бдная, выстрадала за меня въ годъ минувщей войны, ожидая меня встртить въ списк убитыхъ или искалченныхъ, тогда какъ я весь тотъ годъ совершалъ тихій, скромный, но великій въ своемъ значеніи подвигъ, отъ. котораго отказались вс наши офицеры, это: оставаться въ тылу отряда и сушить сухари! Потомъ ее сокрушала,— она этого не высказывала, но я увренъ въ этомъ,— моя полицейская служба: кинжалы, убійство изъ-за угла тревожили ея святой, тихій сонъ!.. Жгуты на моихъ плечахъ были для нея бичомъ судьбы… Наконецъ, ея послдняя болзнь, не брось я гимназіи, я могъ бы быть врачемъ и, конечно, я не далъ бы умереть ей! Мое искусство, моя сыновняя любовь въ соединеніи съ наукой подняли бы ее на ноги, воскресили бы ее!.. Бдная, бдная мать! твой родной, единственный сынъ, надежда и опора, твоя любовь, погубилъ тебя! И, Боже! вмст съ тобою я погубилъ тысячи живыхъ существъ, нуждавшихся въ помощи врача и не нашедших его… Этотъ, не поспвшій, не найденный врачъ былъ я, несчастный, я могъ бы быть имъ и — не захотлъ. Именно для этой тысячи больныхъ я предназначенъ былъ врачемъ, но я не былъ имъ, и они умерли, проклиная меня! А я — живу! Я осмливаюсь жить?! Какъ я смю думать о жизни посл совершенія такихъ ужасныхъ преступленій? Тнь моей матери и этой страдальческой тысячи изъ-за меня погибшихъ людей зовутъ меня! Они требуютъ искупленія! И они — правы… Искупленіе должно совершиться… сегодня же, сейчасъ же!… Каждая, новая минута сопровождается новою жертвою… И не минуты, нтъ! а каждая секунда, каждый ударъ преступнаго пульса моего приноситъ жертву: вдь, по вычисленію статистики, каждую секунду кто-нибудь да умираетъ въ мір… Ботъ! вотъ! еще, еще одинъ ударъ пульса моей руки! еще, еще жертва!… Еще одинъ… но… довольно! довольно! Больше не надо, больше не будетъ жертвъ… Я иду! Иду къ вамъ, страдальческія тни!… Не проклинайте! о! не проклинайте меня… Благословите меня.
Я схватилъ револьверъ… взвелъ курокъ…
— Пожалуйте, ваше благородіе!— прогремло надо мною.
Взглянулъ,— въ дверяхъ стоитъ подчиненный мн городовой унтеръ-офицеръ.
Я молчалъ, ничего не понимая, и опустилъ револьверъ, сжимая его въ одеревенлой рук.
— Драка, ваше благородіе! До крови! Протоколъ требуется!
Не знаю, какъ я высматривалъ въ ту минуту, но, надо полагать, не хорошо, потому что городовой быстро подошелъ ко мн, проговорилъ: ‘Пожалуйте!’ и съ большимъ усиліемъ высвободилъ оружіе изъ моей руки.
Я взглянулъ на него и заплакалъ, заплакалъ горько, какъ ребенокъ.
То была реакція, исходъ наболвшей, погруженной въ мракъ души!
Горрдовой схватилъ графинъ съ водою, налилъ стаканъ и подалъ мн.
— Освжитесь, ваше благородіе! Очнитесь, Богъ съ вами!
Я съ жадностью, небывалою жадностью выпилъ воду и,. минуты три спустя, понялъ, что то былъ кошмаръ, временное безуміе. Страшная мысль молніею пронеслась въ моей голов, и я задрожалъ… Такъ это дйствіе молока!? Такъ вотъ отчего жена и дочь Стромилова сошли съ ума и кончили самоубійствомъ? Значитъ, въ молок ядъ, скрытый, тайный, но страшный по своимъ конечнымъ послдствіямъ ядъ. Онъ дйствуетъ на нервную систему такимъ образомъ, что принявшій его находитъ себя неудовлетвореннымъ жизнью, самая жизнь ему кажется ненужною, безполезною, даже вредною, ужасною, мало значущіе факты, даже небывалыя событія онъ окрашиваетъ въ одн мрачныя тни, создаетъ въ своемъ разстроенномъ воображеніи массу несуществующихъ преступленій, единственнымъ виновникомъ которыхъ оказывается онъ самъ! А отсюда до самоубійства — одинъ шагъ… Ужасный ядъ! Но что же это за ядъ? Извстенъ ли онъ въ медицин, въ наук? Или это одинъ изъ тхъ народныхъ ядовъ, которые еще не открыты наукою? Вотъ вопросъ… Надо подвергнуть это молоко анализу. Но какой же, боле дйствительный анализъ возможенъ посл того, что я выстрадалъ?… А, впрочемъ, кто же повритъ этому? Вдь, для того, чтобы доказать ужасное дйствіе этого молока, нужно было въ самомъ дл застрлиться, оставивъ записку о причинахъ самоубійства, но разв я могъ тогда знать эту причину? Все выдуманное мною страданіе было пережито такъ реально, что и тни подозрнія о вліяніи яда не было у меня… Нтъ, нервный анализъ этого отравленнаго молока никуда не годится, необходимъ научный.
Съ этою послднею мыслью я взглянулъ въ пустой горшокъ и вспомнилъ, что молоко я все выпилъ. Одну, дв капли можно было собрать, но этого слишкомъ недостаточно для разслдованія. И потому я поршилъ завтра же достать молока у старой отравительницы и затмъ, уже безъ всякой ошибки, арестовать ее.
Но судьба распорядилась иначе, и мн не пришлось арестовать бывшую невсту Стромилова.
Вслдъ за необыкновеннымъ напряженіемъ нервовъ, вызваннымъ дйствіемъ молока, наступилъ упадокъ силъ, тяжелая апатія, полное отсутствіе энергіи, воли, желаній… Я рапортовался больнымъ. Такъ прошло двое сутокъ. Лишь позднимъ вечеромъ на третій день ко мн стало понемногу возвращаться сознаніе, первымъ явилось желаніе вздохнуть свжимъ ночнымъ воздухомъ. Я одлся и пошелъ безцльно бродить по темнымъ улицамъ города. Самъ не будучи въ силахъ отдать себ отчета, какъ и зачмъ я забрелъ въ такую глушь, я очутился въ узкомъ переулк передъ таинственнымъ домомъ. Юго-западный втеръ нагромоздилъ на небо массу облаковъ, ни одна звздочка не проглядывала сверху, дальше трехъ шаговъ зрніе было безсильно. У ногъ моихъ журчала рка, отражая и разбивая на тысячу фантастическихъ полосъ, узоровъ и блестокъ огни домовъ и улицъ противуположной стороны города, раскинувшейся, какъ почти и весь Тифлисъ, амфитеатромъ.
Въ калитк со двора кто-то повернулъ ключъ замка, засовъ тихо отодвинулся, калитка отворилась и изъ нея вышелъ человкъ съ глинянымъ кувшиномъ въ рук. Въ этомъ человк я тотчасъ же узналъ слугу Пелагеи. Очевидно, онъ шелъ за водой. Когда онъ спустился къ рк, я, безъ малйшаго колебанія, моментально юркнулъ въ открытую калитку и остановился подъ темными, какъ ночь, сводами воротъ. Гд-то въ глубин двора колебался тусклый свтъ, и оттуда доносился тихій, очевидно, радостный, короткій лай двухъ собакъ. Черезъ минуту Михако вернулся, заперъ калитку на засовъ и замокъ, но мн показалось, что ключа изъ навснаго замка онъ не вынулъ. Я притаилъ дыханіе, онъ въ двухъ шагахъ прошелъ мимо меня. Только теперь, когда я очутился во двор этого мрачнаго дома, я понялъ весь рискъ, всю опасность своего положенія: открой обитатели этого дома мое присутствіе, натурально, они не.задумались бы ни на минуту, чтобы отправить меня туда, откуда никто не приходитъ. Оставалось ждать утра. Въ виду страшной опасности, ко мн сразу вернулись вся энергія и силы. Первымъ дломъ надо было убдиться въ моемъ предположеніи насчетъ ключа. Я шагнулъ къ воротамъ, ощупалъ замокъ: дйствительно, ключъ не взятъ. Отпереть замокъ и вынуть его изъ колецъ засова было дломъ нсколькихъ секундъ. Отступленіе обезпечено.
Тихо, ощупывая каждый шагъ, я направился къ внутренности двора. Сейчасъ же около стнъ оказался небольшой складъ дровъ, я заслъ за него.
Выглянувъ справа, я вздрогнулъ при мысли о предстоящей мн новой опасности: въ полос слабаго свта, выходившаго изъ широкихъ сосднихъ дверей, обрисовались внушительныя фигуры двухъ огромныхъ косматыхъ собакъ чистой ахалцыхской породы волкодавовъ, позвякивая замками на ошейникахъ, он что-то лакали изъ корыта. Порою он грозно ворчали, и эти звуки, обычные для меня въ другое время, производили теперь удручающее впечатлніе смертельной опасности, достаточно двухъ минутъ, чтобы эти два страшныхъ пса растерзали меня.
По счастью, втеръ былъ съ ихъ стороны.
Изъ помщенія, откуда лился слабый свтъ, послышалось короткое мычаніе коровы и, секунду спустя, на порог его показалась, освщенная нсколько сбоку и сзади, Пелагея. Я узналъ ее но странному, неестественному блеску черныхъ глазъ. Теперь на ней не было чадры. Я никогда не забуду этого лица! Его выраженіе и оригинальную 55-ти лтнюю красоту можно было сравнить съ выраженіемъ и красотою античной статуи, изображавшей когда-то юную богиню, въ лиц которой всемогущая рука времени, сгладивъ черты нжной страсти и всепокоряющаго очарованія ласки, оставила въ мертвой неподвижности лишь черты дикой силы и непримиримой жестокости.
Вслдъ за нею вышелъ Михако съ кувшиномъ молока въ одной и съ фонаремъ въ другой рук. Онъ глядлъ все также сурово и только, когда глаза его останавливались на Пелаге, въ лиц его пробгало свтлымъ лучемъ какое-то мягкое и, вмст, грустное выраженіе.
— Такъ ты полагаешь, что мы раздавили еще одно порожденіе негодяя?— заговорила Пелагея по-грузински, смотря куда-то въ темное пространство. Голосъ ея былъ не громокъ, почти тихъ, но звучалъ металлически-холодно.
— Это такъ же врно, какъ то, что я люблю тебя!— отвтилъ Михако тономъ необычайной страсти, протягивая руку съ фонаремъ впередъ, въ темное пространство, какъ бы призывая въ свидтели своихъ словъ и этотъ тусклый, колеблющійся свтъ фонаря, и то неизвстное будущее, которое грядетъ къ нему изъ этого темнаго пространства.
— Аминь!— глухо остановила она рчь его.— Но помни: дло наше не кончено, мы должны жить до тхъ поръ, пока онъ живъ. Пусть онъ пьетъ по капл чашу возмездія! Сегодня мы поторопились, ускорили… но мы могли опоздать: кинто мшалъ намъ.
— Посл завтра мы услышимъ звуки похороннаго марша!— воскликнулъ Михако съ дикою, безумною радостью во взор.
Она, вмсто отвта, продолжая все смотрть передъ собою, протянула къ нему свою блую, худую, но все еще красивую руку, и онъ, быстро перенявъ фонарь рукою, въ которой былъ кувшинъ, схватилъ ея руку и съ выраженіемъ благоговнія и безконечной преданности, смшаннымъ съ затаенною глубокою страстью, поцловалъ ее.
Она повернула голову, окинула его долгимъ, чарующимъ взглядомъ. Такой взглядъ я замчалъ у извстнаго укротителя зврей, когда онъ входилъ въ клтку тигровъ.
Медленно, какъ въ похоронной торжественной процессіи, Пелагея и Михако поднялись во второй этажъ. Оба страшныхъ пса покорно слдовали за ними.
Теперь, когда они были на балкон, я замтилЪ слабый свтъ въ двухъ угловыхъ окнахъ, рядомъ съ каждымъ окномъ темнло по двери. Въ одну изъ нихъ вошла Пелагея, въ другую — Михако, но черезъ секунду онъ вышелъ, оставивъ дверь полуотворенною и обнаруживъ, такимъ образомъ, часть стны, увшанной ружьями, пистолетами и кинжалами. Привязавъ собакъ на цпь, противъ дверей, онъ вошелъ въ комнату.
Вскор свтъ въ комнат Пелагеи значительно ослаблъ, но въ тотъ же моментъ усилился въ комнат Михако и на окн вырзались дв тни, он то склонялись, то поднимались, то исчезали совсмъ.
‘Вотъ,— думалъ я,— начинается адская лабораторія!’ Но подойти къ окну, прорваться сквозь сторожевую цпь врныхъ, страшныхъ псовъ, чтобы заглянуть во внутрь комнаты Михако, нечего было и думать. Оставалось, слдовательно, одно: убраться теперь же, а завтра утромъ, пользуясь незапертою калиткою, нагрянуть съ городовыми для обыска и ареста. Къ утру молоко, предназначенное для Стромилова, вроятно, уже будетъ приготовлено.
Но что случилось сегодня утромъ? Неужели врить словамъ этихъ отравителей? Но, можетъ быть, Михако, желая вызвать въ Пелаге благодарность и отвтъ на свою всепоглощающую страсть, солгалъ? Взаимныя отношенія ихъ казались мн таковыми, что ложь Михако была возможна.
Но пора!… И только что я тронулся было съ мста, чтобы проскользнуть подъ ворота, и еще разъ бросилъ взглядъ на окно комнаты Михако, какъ долженъ былъ моментально остановиться: неожиданное и необычайное явленіе приковало меня къ мсту.
Свтъ окна затемнилъ какой-то предметъ, сильно напоминавшій небольшую плоскую корзину для блья, съ ушками изъ прутьевъ. Предметъ этотъ спускался на дворъ и когда достигъ земли, то произошло два явленія: предметъ взвился вверхъ и исчезъ въ его темнот, а внизу раздался вскрикъ и затмъ плачъ ребенка. Псы неистово залаяли, гремя цпью и порываясь съ балкона внизъ. Дверь изъ комнаты Михако отворилась и на порог показались Пелагея и ея слуга. Въ рук первой была свча, а въ рукахъ послдняго пистолетъ и кинжалъ. Лицо Пелагеи выражало холодное любопытство, лицо Михако — силу самоувренной ршимости, но когда слуха ихъ коснулся жалобный крикъ дитяти, когда они увидали барахтавшагося на земл ребенка, то выраженіе ихъ лицъ измнилось до неузнаваемости: ужасъ передъ чмъ-то близкимъ, но невдомымъ, выходящій за предлы возможнаго, рзкими чертами бороздилъ ихъ лица.
Поблднвшіе, искаженные, они простерли впередъ свои дрожащія руки, какъ бы отстраняя смертельный ударъ, когда надъ ними раздался глухой, мрачный голосъ: ‘Это дитя — ваша послдняя жертва, отравители! Но да не коснется его рука ваша!’
Затмъ все смолкло, настала тишина, такая глубокая, въ которой, казалось мн, я слышалъ біеніе своего сердца.
Ужасъ, охватившій Пелагею и Михако, невольно отозвался и на мн, такъ что когда я пришелъ въ себя, то они стояли уже внизу, а у ногъ ихъ плакало дитя, протягивая къ нимъ свои пухленькія ручонки.
— Ма ма! ма-ма!— призывало оно, но ни Пелагея, ни Михако не спшили на этотъ зовъ, ошеломленные, они молча, безъ движенія, стояли и смотрли на плакавшаго и призывавшаго малютку. Только по страстному блеску глазъ и мимолетнымъ тнямъ, пробгавшимъ по ихъ губамъ, можно было заключить, что мысль ихъ работаетъ невыносимо больно надъ разршеніемъ нежданно возставшаго предъ ними вопроса, въ образ этого безпомощнаго, неизвстно какъ и откуда очутившагося здсь ребенка.
Былъ моментъ, когда лица ихъ выражали одну лишь жестокость и ненависть, до того очевидную, что я готовъ былъ броситься туда, къ нимъ, чтобы собственнымъ тломъ защитить малютку.
Но вотъ — и я не врилъ своимъ глазамъ — при новомъ призыв ребенка лицо Пелагеи словно преобразилось: сквозь завсу непрогляднаго мрака и злобы прорвался, казалось, лучъ любви и состраданія.
Ребенокъ, должно быть, смотрвшій въ эту минуту на Пелагею, вдругъ пересталъ плакать и голосомъ дтской, чистой радости и святаго доврія снова проговорилъ: ‘мам-ма!’
Это было послднимъ ударомъ преград, задерживавшей въ сердц Пелагеи напоръ новыхъ, свтлыхъ, давно забытыхъ и теперь съ силою воскресшихъ чувствъ, слабая, но умиротворяющая душу улыбка, улыбка много страдавшаго, но все и всхъ простившаго умирающаго, засвтилась въ лиц ея и она склонилась къ ребенку, чтобы поднять его.
— Прочь!— злобно вскричалъ Михако и сжалъ руки Пелагеи, готовыя уже взять малютку.
Пелагея выпрямилась, глянула въ лицо своего слуги и, можетъ быть, первый разъ въ жизни страхъ предъ этимъ человкомъ, до сихъ поръ преданнымъ и послушнымъ ей, какъ собака, мелькнулъ въ глазахъ ея. Но это было лишь на одно мгновеніе: она, медленно протягивая къ нему освобожденныя уже имъ руки и какъ бы удаляя его, остановила на немъ знакомый уже мн всепокоряющій взглядъ укротителя зврей.
Михако опустилъ глаза, но мрачно проговорилъ: ‘Хорошо, не сегодня, такъ завтра, но я раздавлю это поганое отродье!’
— Но кто теб сказалъ, что это дитя того семейства?— властительно-спокойно остановила его Пелагея.
— Я знаю, я видлъ его тамъ, въ томъ дом, на рукахъ отравленной нами сегодня матери его!… И этотъ страшный голосъ сверху какого-то демона подтвердилъ уже мои слова…
Неуловимое, непередаваемое выраженіе, какое можно встртить только въ женщинахъ, скользнуло по лицу Пелагеи.
— Такъ пусть же свершится надъ нимъ наша послдняя месть!— какъ-то неестественно-торжественно проговорила она и подняла ребенка.
— И тогда, Пелагея, мы уйдемъ отсюда!? Навсегда!?— все еще сурово, но уже не злобно, словно спрашивая, сказалъ Михако.
— Навсегда, навсегда!— повторила она это слово, какъ бы подчеркивая его и заключая въ него особый, ей одной только извстный смыслъ и значеніе.
Они ушли, унося дитя.
Что мн оставалось длать? Будь у меня револьверъ, я не задумался бы выскочить изъ своего убжища и перестрлять сторожевыхъ псовъ, чтобы затмъ освободить бднаго ребенка. А теперь, когда я оказался безоружнымъ, слдовало удалиться, утшая себя мыслью, что опасность для ребенка не токъ еще близка,— удалиться, наконецъ, для того, чтобы тотчасъ же привести сюда цлый отрядъ городовыхъ.
Я такъ и сдлалъ: пробрался подъ ворота, отодвинулъ засовъ, отворилъ калитку и вышелъ.
Юго-западный втеръ замтно усилился, вдали погромыхивалъ громъ, у края горизонта мелькала порою молнія.
Я ускорилъ шагъ, но едва вышелъ изъ переулка, какъ почувствовалъ страшную усталость, близкую къ той апатіи, изъ которой только что вышелъ нсколько часовъ назадъ. Едва волоча ноги, добрался я до своей квартиры, упалъ на постель и, не раздваясь, заснулъ мертвымъ сномъ.
На разсвт меня разбудилъ громкій говоръ въ прихожей. Кто-то спорилъ съ моимъ слугою. Я узналъ голосъ Нико, быстро всталъ и отворилъ дверь. Меня поразилъ необычно встревоженный, растерянный видъ кинто.
— Никаноръ Андреевичъ!… ребенокъ!…— едва могъ онъ вымолвить.
— Такъ это ты… ты спустилъ ребенка въ этотъ проклятый домъ?
— Вы почему знаете? Нтъ… Я, Никаноръ Андреевичъ…
Кинто былъ блденъ, какъ полотно, и дрожалъ всмъ тломъ.
— Я знаю, видлъ самъ, и если что случится съ ребенкомъ, вы не уйдете отъ отвтственности.
— Послушайте, Никаноръ Андреевичъ, я все разскажу вамъ…
Мы вошли въ комнату, Нико слъ на стулъ и какъ бы собирался съ мыслями.
— Чей это ребенокъ и гд ты его взялъ?
— Правнукъ Стромилова.
— Что могло быть общаго между тобою и Стромиловымъ? Наконецъ, какъ ты попалъ къ нему?
— Просто случай…. (Кинто нсколько пріободрился). Вчера передъ вечеромъ я проходилъ мимо дома Стромилова. Изъ парадныхъ открытыхъ дверей выбжали два лакея и горничная. Охая и бормоча, какъ пораженные ужасомъ, они бросились въ разныя стороны улицы. Одинъ изъ лакеевъ остановилъ прозжавшій мимо свободный фаэтонъ и вскочилъ въ него, крича извощику: ‘Скорй! къ доктору Шароніянцу!’ Это остановило меня. Я подошелъ къ дверямъ, заглянулъ на лстницу: никого. Въ матовомъ свт двухъ небольшихъ стнныхъ лампъ зеленли на площадк горшечныя растенія. Угадывая, что въ этомъ дом только что произошло какое-либо большое несчастіе, я, увлекаемый, какъ всегда, любопытствомъ, вошелъ и тихо поднялся по ковру лстницы. На первой же площадк меня поразилъ голосъ, слышавшійся сверху, голосъ этотъ хриплъ такъ, какъ будто чья-то рука сдавливала горло говорившаго. Поднимаюсь на послднюю площадку. Направо дверь открыта въ гостинную, прохожу ее и останавливаюсь, какъ вкопанный: въ слдующей комнат, спальн, въ глубокомъ кресл, съ опрокинутой нсколько назадъ и въ сторону головой сидитъ съ полузакрытыми, остановившимися глазами молодая женщина. Не было сомннія, что женщина эта уже мертва. По одну ея сторону красивая колыбель-качалка, сквозь отдернутыя занавски виднъ спокойно спящій ребенокъ, по другую — на кругломъ столик стаканъ съ ясными остатками молока… Едва я усплъ все это окинуть взглядомъ, какъ изъ другихъ дверей спальни вышелъ съ какимъ-то футляромъ въ одной рук и съ тетрадью въ другой самъ Стромиловъ… Я хорошо зналъ его въ лицо, но теперь его узнать было трудно: такъ онъ измнился. Въ глубоко впавшихъ глазахъ ужасъ и безуміе какое-то, щеки и носъ вытянулись, нижняя губа словно отвалилась. ‘Довольно!— заговорилъ онъ хрипло, судорожно.— Пелагея! Это будетъ твоя послдняя жертва… Ты отомстила, но будь же ты проклята, отравительница! Этотъ ребенокъ и эта рукопись будутъ существовать, чтобы отправить тебя на каторгу!’ И онъ тихо и осторожно положилъ эту тетрадь въ колыбель ребенка, словно боясь разбудить его, затмъ онъ повернулся, и я увидлъ его лицо въ висвшемъ противъ него зеркал. То было лицо приговореннаго къ смерти. Очевидно, моего отраженія въ томъ же зеркал онъ не замчалъ. ‘И такъ, Стромиловъ, подло ты началъ, подло и кончишь!’ — закончилъ онъ. Это были его послднія слова. Въ зеркал что-то сверкнуло, мн показалось, бритва… Страшная мысль о возможности предстоящаго самоубійства на мгновеніе приковала меня къ полу, а въ слдующее мгновеніе старикъ Стромиловъ, какъ скошенный, грохнулся на коверъ спальни, обливаясь кровью и хрипя страшно… Онъ кончилъ, какъ сказалъ… Я далеко не трусъ и крпокъ нервами, но видъ этихъ двухъ труповъ обезумилъ меня, я бросился къ ребенку, схватилъ его, словно спасая отъ царившей тамъ смерти, и убжалъ съ нимъ внизъ на улицу, никмъ не встрченный… Въ одял, схваченномъ мною вмст съ ребенкомъ, оказалась оставленная Стромиловымъ рукопись. Въ одномъ изъ знакомыхъ мн духановъ, гд нашлась у хозяина-грузина колыбель, кое-какъ успокоивъ ребенка, я прочелъ эту рукопись… И, представьте, Никаноръ Андреевичъ!— закончилъ Нако свой разсказъ,— изъ рукописи Стромилова оказывается, что этотъ старикъ полагалъ, что семейство его преслдуетъ судьба, и только сегодня, когда внучка его умерла, отравившись молокомъ, онъ понялъ, въ чьемъ именно образ заключается эта судьба, хотя онъ давно зналъ, что Пелагея, его бывшая невста, занимается продажею молока, но ограничился лишь тмъ, что далъ себ слово никогда не употреблять молока…
— И посл этого ты ршился отдать въ руки злодевъ ребенка, послдняго изъ рода Стромиловыхъ? Неужели ты вообразилъ, что они пощадятъ его?
— Все равно бы убили… Я думалъ этимъ спасти ребенка… Думалъ, авось жалость, авось раскаяніе проснется… Да нтъ, у нихъ рука не поднимется на беззащитное дитя! Нтъ, Никаноръ Андреевичъ, они скоре…
Нико не договорилъ свою мысль и тихо прибавилъ:
— А если что случилось, арестуйте меня, мн жизнь не дорога.
— Быть можетъ, еще не поздно спасти ребенка,— проговорилъ я.— Бжимъ туда, Нико…
Сіонская улица встаетъ рано, по ней сновалъ уже народъ. У таинственнаго дома необычайное движеніе, одни проходили въ переулокъ и тамъ исчезали, другіе толпою стояли стны дома, читая и перечитывая какое-то прибитое на ней объявленіе.
— Что случилось?— останавливаю я о, яого изъ спшившихъ въ переулокъ.
— Не знаю, сударь, народъ бжитъ, сказываютъ, въ этомъ дом слышали сегодня утромъ выстрлъ.
Я почти бгомъ добрался до толпы у стны. Читаю по-армянски на лист бумаги:
‘Скоре возьмите въ этомъ дом ребенка’.
Дворъ, оказался уже полонъ народа, растолкавъ его, я очутился въ свободномъ кругу. На мостовой двора, подъ открытымъ голубымъ небомъ, въ плоскомъ ящик отъ свчей, лежалъ, тщательно завернутой въ одяло, ребенокъ, онъ испуганно смотрлъ и по временамъ жалобно, но тихо плакалъ, рядомъ съ ящикомъ, съ кровавою раною на виск, распростерта Пелагея, смерть лежала уже на худомъ, но спокойномъ чел ея, казалось, это спалъ человкъ, жестоко настрадавшійся и теперь успокоенный и умиротворенный.
Михако нигд не нашли, только на четвертый день трупъ, похожій на него, вытащили изъ Куры, на Саганлуг.
Я готовъ былъ уже распорядиться перенесеніемъ тла Пелагеи въ ея комнату и отправленіемъ ребенка въ домъ Стромилова, какъ чья-то рука легла на мое плечо сзади, а старческій и дрожащій голосъ проговорилъ: ‘Возьмите, сударь мой, ваши деньги, ваши три рубля! Если я и взялъ ихъ тогда, то по невднію моему… Пусть лучше я предстану предъ судомъ Всевышняго въ этомъ рубищ, вмсто чистой холстины, чмъ удой, продавшимъ вамъ бдную мою госпожу!…’
Я обернулся: передо мной, протягивая руку съ деньгами, стоялъ старикъ-нищій, разсказавшій мн недлю тому назадъ грустную исторію сватовства Пелагеи, въ старыхъ красноватыхъ глазахъ его стояли слезы.