Октав Мирбо
Октав Мирбо
Священная птица.
Священная птица.
Священная птица, Мирбо Октав, Год: 1908
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Источник текста: Октав Мирбо — Деревенские рассказы
Книгоиздательство С. Скримунта, С.-Петербург, 1908 г.
Переводчик: Анастасия Чеботаревская
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Мужчины без женщин Хемингуэй
В нескольких верстах от моего дома, в одной из самых плодородных местностей Франции, находится огромная усадьба. Десять лет тому назад ее приобрел известный банкир, который наезжает сюда только на время охоты, Часть замка разрушена во время первой революции. Уцелели лишь обезглавленная кирпичная башня да несколько покачнувшихся стен, покрытых мхом и поросших травою. Банкиру пришла мысль отстроить его заново, по прежнему плану, но, испугавшись расходов, он отказался от этой мысли. У него есть еще возле Парижа историческое поместье, и это удовлетворяет его тщеславию. Прекрасно сохранившиеся службы превращены в жилые помещения и красиво выглядят среди обширного парка с гигантскими деревьями и великолепными волнистыми лужайками, примыкающими к казенному лесу, известному своими роскошными деревьями. Направо, на пространстве десяти километров, тянутся, чередуясь, вырубки и рощицы, — земли, прилегающие к усадьбе. Новый владелец значительно расширил переделы усадьбы. Он скупил вокруг замка поля, фермы, леса, луга, имея в виду создать неприкосновенное владение, где он будет царить единым самодержавным господином, который не позволит шутить над своими владельческими правами, никаких политических видов относительно этого уголка он не питает. Крестьяне, сбитые с толку золотом банкира, мало-помалу выпустили из рук всю принадлежавшую им землю и ушли на посторонние заработки. Остались лишь старики, дровосеки да бедняки, вид которых до того мрачен, что при встрече с ними бросает в дрожь.
Ребенком, я помню, видел здесь поля, покрытые жнивьем, тучные луга, мызы, откуда звенела радостная, живая песня труда. Как всё теперь изменилось! Я ничего не узнаю из прежних знакомых мне видов. Словно губительный вихрь пронесся над страной и опустошил эту почву, иссушил могучие соки земли. Не видать ни ржи, ни ячменя, ни овса. Даже плетни возле глубоких, поросших рвов поредели. По обеим сторонам дороги, вплоть до опушки леса, поля симметрично засажены вьющимся хмелем и местами засеяны квадратами гречихи и люцерны, гниющими на корню. Изгороди топорщат свои деревянные колья, часто посаженные, затрудняя приближение к непроницаемому владению, где красуется фазан, где всё приносится в жертву фазану, где он почитается точно священная, божественная птица, питаемая дорогими зернами и душистыми ягодами, охраняемая стражами, бдительными и преданными точно жрецы, охранявшие в древнем Египте священных ибисов. На месте прежних служб с крышами, поросшими мхом, теперь возвышаются собачьи конуры с колоколенками, гигантские фазаньи дворы с башенками, и суровые, железные решетки тянутся там, где кудрявились изгороди из орешника и так четко, так легко вырисовывалась прежде серебристая листва осины. Там и сям разбросаны сторожевые будки, подозрительно глядящие своими окошечками вдаль… Случайно зашедшие сюда бедняки и бродяги, ищущие ночного приюта, быстро проходят мимо этой земли, где им нельзя утолить голод или отдохнуть, где самые пригорки и овраги смотрят на них враждебно. Если случайно какой-нибудь маленький странствующий торговец или подозрительный бродяга с ярмарки задержатся на этой неблагодарной почве, сторожа тотчас гонят их в шею. Едва они успеют распрячь и выпустить на траву свою несчастную клячу, едва успеют возле своей телеги с ободранной парусиной и поднятыми кверху оглоблями развести огонь из листьев и сухих веток, чтобы сварить себе на ужин картошек, как появляются стражники.
— Пошли отсюда прочь, разбойничья шайка!.. Что вы здесь делаете?
— Но ведь дорога принадлежит всем…
— А дрова, которые ты накрал, тоже принадлежат всем?.. Ступай, проваливай к черту… или я сейчас составлю протокол.
И часто эти угрозы сопровождаются аккомпанементом надменного хлопанья крыльев поднявшегося фазана.
Их можно увидать, этих священных животных, за решеткой, бегающими в маленьких загородках, под гроздьями ползучего хмеля, пробирающимися между колеблющимися стеблями гречихи, надменно рассаживающимися на перекладинах загородок, нагло охорашивающими свое оперенье на солнце, по дороге. Положительно, это животное вас преследует, повсюду, куда ни глянешь, видишь фазанов. С ружьями на плечах и одурелым видом сторожа караулят вдоль всей дороги, чтобы крестьяне не свернули головы ни одной птице ударом палки. Эти люди в кепи, окидывающие вас зверским взглядом, эти штыки, сверкающие в воздухе, эти голые или покрытые редкой листвой поля начинают вас тяготить. Теряешь сознание времени, пространства. Кажется, что забрел куда-то в чужую страну, на опустошенную, покоренную землю. Приходят на ум мрачные тени прошлого, туманные и горестные видения былых поражений… Да, тогда была эта же грусть, эта же тишина, те же траурные покровы на земле, то же мертвенное оцепенение там, на горизонте! Что случилось, что произошло? Чьи трупы? Кто бежал? Какие поражения на поворотах дороги?.. Это видение мрачных дней, вытоптанных полей и долин не выходить у вас из головы, преследует, ошеломляет… И колья изгородей, ощетинивающие по обеим сторонам дороги свои блестящие острия, напоминают вражеские штыки, волнующиеся на всем пространстве глаза под неумолимым небом.
День был очень жаркий, и после долгой ходьбы мне захотелось пить, я остановился у маленького домика, печально приютившегося на краю дороги, и попросил молока. В глубине комнаты виднелся человек, жевавший кусок черного хлеба. Он не пошевельнулся. Вокруг него копошились оборванные ребятишки. Над камином висело ружье. От всей этой убогой обстановки веяло страшной нищетой! Увидя меня, один из детей, с перепуганным лицом, расплакался. Тогда из мрака показалась женщина, которую я раньше не замечал. Страшно худая и уродливая, она походила на призрак нищеты, глаза горели такой ненавистью, такой злобой, что мне стало как-то не по себе. Она посмотрела на меня несколько мгновений молча и злобно, потом, пожав плечами, сказала:
— Молока!.. Вы спрашиваете молока? Но здесь нет молока!.. Для этого нужно иметь корову! А вы видите, что здесь нет ничего, кроме фазанов, этих проклятых фазанов!..
И свирепым взглядом она окинула поля хмеля, простиравшиеся вдаль, покрывавшие своей тенью и питавшие ягодами ‘проклятых птиц’, отнявших у неё корову, отнявших земли.
Мужчина не поднимал головы. Сидя на скамейке, согнув спину, упершись локтями в колени, он продолжал жевать свой кусок черствого хлеба. На земляном полу дети, представлявшие груду тряпья и истощенных тел, продолжали пищать, напуганные моим присутствием. Я вошел в убогую лачугу, взволнованный видом этой нищеты.
— Да, это, друзья мои, видно, что вам здесь плохо,— сказал я, наделяя детей кое-какой мелочью.—Отчего вы отсюда не уехали? Все выбрались из этих мест.
— Куда же ехать? — переспросила меня женщина.
— Не знаю… Куда-нибудь. Здесь у вас нет работы?..
— Он подрезал деревья у замка… Но они отказали ему, негодяи, уверяя, что он по ночам ходит подстерегать фазанов, чтобы их убивать… Ах, что за мерзавцы! Три раза уже они его присуждали к тюрьме на неделю. Он только третьего дня вернулся из тюрьмы…
— Замолчи! — сказал мужчина, поворачивая ко мне недоверчивую и запуганную физиономию.
— Чего ради мне молчать?
— Молчи! — закричал он властным тоном.
В эту минуту на пороге показался сторож. Женщина бросилась ему навстречу, вся дрожа от гнева, точно намереваясь преградить ему вход.
— Зачем ты сюда лезешь? Я тебе запрещаю входить… Ты не имеешь на это права! Убирайся!
Сторож хотел войти. Женщина зарычала:
— Не смей меня трогать, разбойник!.. Не смей трогать… или ты пожалеешь, я тебе говорю!
Тогда сторож спросил:
— Мотто здесь?
— Это тебя не касается…
— Мотто дома?
— Какого тебе еще дьявола от него нужно?
— Сегодня утром я снова подобрал перья белоголового фазана… А на земле рядом — следы Мотто…
— Ты лжешь!
— Я лгу?
— Да, ты лжешь!
— Нет, ей-Богу, я не лгу… Скажи ему, чтобы он поберегся… Потому что, раз его теперь поймают, будет хороший…
— Поберегись сам… убийца, вор.. потому что, потому…
Мотто поднялся и пошел к двери.
— Ну, заткни глотку!.. — приказал он жене.
И, обратясь к сторожу:
— Ты ошибаешься, Бернар… Это не я… Я сыт твоей тюрьмой по горло… Это не я… Нынче ночью я был не здоров, лихорадило… Это не я…
— Я говорю то, что говорю. А ружье над камином!.. Твое ружье ведь у тебя отобрали?
— Это ружье?..
— Да, это…
— Вздор! Это старое ружье, оно не годится… Оно совсем не для твоих фазанов, это ружье.
Оба мужчины обменялись взглядом, полным дикой ненависти. И, бросив на меня подозрительный взгляд, сторож удалился, бормоча:
— Я знаю, что я говорю.
Мотто опять уселся на скамью и долго, погруженный в мрачную задумчивость, в то время как жена его вздыхала, смотрел на свое ружье, заржавелые стволы которого скучали, ожидая засаду мстительной ночи, кровавую расправу во рву, при свете луны…