СВИНЦОВО-ТЯЖЕЛЫЕ СТИХИ
СВИНЦОВО-ТЯЖЕЛЫЕ СТИХИ
А. СЕЛИВАНОВСКИЙ.
‘Литературная газета’, экстренный выпуск, 1930
Свинцово-тяжелые стихи, Селивановский Алексей Павлович, Год: 1930
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Если бы Маяковскому сообщали, что такой-то — имя рек — советский писатель застрелился, никто другой, как именно он, Маяковский, нашел бы оружие художественного слова, чтобы сатирой, ироний, всей страстью революционного негодования заклеймить дезертирство на жизни этого — имя рек — писателя. И тем острее было бы жало сатиры Маяковского, тем более страстным было бы его негодование, чем ближе к эволюции, к классовой борьбе пролетариата, к искусству рабочего класса стоял бы человек, проявивший малодушие, — и особенно в разгар боев за социализм,— и особенно в результате любовно-житейских передряг…
‘Целевая установка … сделать есенинский конец неинтересным, выставить вместо легкой красивости смерти другую красоту, так как все силы нужны рабочему человечеству для начатой революции, и оно, несмотря на тяжесть пути, на тяжелые контрасты нэпа, требует, чтобы мы славили радость жизни, веселье труднейшего марша в коммунизм’. Так писал Маяковский в статье ‘В мастерской стиха’, рассказывая о том, как рождалось стихотворение ‘Сергею Есенину’. Тридцать шесть лет жизни и двадцать лет творчества Маяковского обрушиваются всею своею тяжестью на те несколько дней, когда писалось предсмертное письмо, когда дуло револьвера направлялось в тело поэта, когда ядовитой струей прорвались в его жизнь атавистические чувствишки, жившие в нем, как рабское наследие столь ненавидимого им буржуазного мира. Они — зарубежные эмигранты, обыватели, многочисленные объекты разящей ненависти Маяковского — будут радоваться гибели крупнейшего революционного поэта. Мы — обнажим головы перед его памятью. Мы сделаем это с тем большим правом, что за нас все его творчество, которое ‘громаду лет прорвет’, это ‘грозное оруджие’, которое мы принимаем, как неумирающее наследство. Мы уничтожаем мгновение выстрела из револьвера веками жизни его могучей и своеобразной поэзии.
Маяковский начал свою поэтическую работу до Октябрьской революции. Его бунт против буржуазного строя, культуры, искусства был отвлеченным, беспочвенным, анархо-индовидуалистическим. И хотя он ранее был связал социал-демократической работой, хотя он инстинктом улавливал приближение революции, хотя он видел, как ‘в терновом веще революции грядет который-то год’ (словом ‘который-то’ Маяковский заменил для царской цензуры слово ‘шестнадцатый’ — он ошибся всего лишь на год), но действительного понимания сущности социальных процессов у него не было. Бунтуя против старого мира, он оставался в пределах последнего. Силе его отрицания не хватало точки социальной опоры. И эту точку ему дала Октябрьская революция. Отрицание буржуазного строя получило обоснование в утверждении классовой борьбы пролетариата.
С тех пор его творческая судьба встала в неразрывную связь с движением пролетарской литературы. Было бы неправильным на этом основании отнести его послеоктябрьское творчество к пролетарской литературе. Иной раз ему недоставало глубокого проникновения в сущность социальной действительности. Иной раз в него врывались старые, индивидуалистические потки. Маяковский сам это хорошо понимал. И за день до вступления в РАПП, приветствуя Московскую областную конференцию пролетарских писателей, он сам говорил о необходимости переделки и превращения своего творчества в творчество подлинно-пролетарское. Но во всех его творческих зигзагах последних лет вскрывается неуклонное приближение к литературе пролетариата. Его классово-творческие круги делались все уже,— их радиус уменьшался, он шел к пролетарской литературе с боями, сопротивляясь и в этом сопротивлении переделывая самого себя. И для него самого, и для пролетарских писателей, принимавших его в свои ряды, не было сомнения в том, что радиус этих кругов может быть сведен к нулю, что Маяковский сможет стать полинным материалистом-диалектиком в своем творчестве. Это творчество было классическим образцом перевода одного из наиболее близких пролетариату литературных союзников на рельсы пролетарской идеологии. Оттого так ненавидели его враги пролетарской революция. Оттого так любили его все те, ради интересов которых он развертывал в строчечный фронт своп свинцово-тяжелые стихи, ‘готовый и к смерти и к бессмертной славе’.
Маяковский приближался к пролетарской литературе и приблизился к той грани, которая отделяет пролетарскую поэзию от поэзии революционно-попутнической. Тут необходим был скачок, переход количества в качество, сопровождавшийся большими трудностями, требовавший еще огромных усилий. Но пролетарская литература не только многое давала Маяковскому, но и многое брала у него. Когда будет написана хорошая история пролетарской поэзии, в ней будет точно определено то влияние, которое Маяковский оказал на пролетарскую поэзию последних лет. С особенной силой это влияние сказалось в период поэзии ‘Октября’, в то время, когда в литературу вошло молодое поколение пролетарских поэтов, воспитанное гражданской войной. Традиции символической поэзии, дававшие себя знать в первые послеоктябрьские годы развитее пролетарской поэзии, были изжиты. Поэты пролетариата должны были разговаривать со своим классом на его собственном художественном языке. И начав выработку такого языка, они, естественно, обратилась к тому поэту, который вынес свое творчество за стены интимных салонов, за предел ‘интерьеров’ буржуазного декаданса, который начал говорить языком массы, площади, трибуны,— таким поэтом был В. Маяковский. Пролетарская литература никогда не забудет Маяковского. Печать, влияния его огромного дарования неизгладимо легла на поэтический сектор пролетарской литературы.
Масштабы поэзии Маяковского — гигантские. Она, эта поэзия, не равноценна. В ней нет законченной творческой симметрии. Ее провалы столь же значительны, как и ее взлеты, уметь отличить первые от последних. Все творческое наследство, Маяковского принадлежит пролетариату, и только ему. Это настолько бесспорно, что никто другой не посмеет пред’явить на него права. В пределах же этого наследства пролетариат сумеет отобрать в первую очередь то, что послужит ему и его искусству в борьбе за социализм, от того, что для самого Маяковского было результатом незавершенности его пути к творческому диалектико-материалистическому мировоззрению.
Маяковский был поэтом-гражданином, поэтом классовой борьбы и классовой ненависти. Он никогда не повторил бы слов Некрасова: ‘Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне мешали быть борцом’. Наоборот, только в борьбе он и мог быть поэтом, только борьба и создала лучшие его произведения. Он рос в борьбе. Он страстно ненавидел старый мир (не подозревая, что микробы последнего отравят его последние минуты). И эта революционно-классовая ненависть, поглощенность ею, обусловила и его творческие пути, по которым он шел в последние годы: пути агитки, плаката, политической сатиры, гневного публицистического памфлета. В предсмертном стихотворении ‘Во весь голос’ он признавался, что он ‘себя смирял, становясь на горло собственной песне’. Он подчинял ‘собственную песню’ тому, в чем он видел смысл и оправдание своего литературно-общественного бытия,— непосредственно-политическому воздействию на жизнь для ее переделки. Искусство было для него прежде всего средством изменять мир, оно было глубоко политически-действенным. Маяковский только начал нащупывать дорогу к тому типу писателя, который так нужен нашей эпохе,— к типу писателя, участвующего в социалистическом строительстве не только своим художественным словом, но и практическим, непосредственным включением в него. Но если молодой пролетарской поэзии нужно будет указать на пример поэта, для которого неразделимыми были политика и творчество, который умел свое мастерство ставить на службу классовой борьбе и в последней черпать новые силы для вдохновения, который презирал камерную лирику, подслащеную расслабленность, ‘гуманизм’ и ‘вселенскую любовь’,— то мы прежде всего укажем на Маяковского.
Однако, было бы недостойным умалением памяти Маяковского, если бы мы захотели канонизировать такие черты его творчества, которые ему еще предстояло преодолеть в процессе окончательного слияния с пролетариатом, окончательного усвоения пролетарского мировоззрения. К таким чертам относятся и некоторый схематизм, и элементы рассудочности, и не всегда проявлявшееся умение прорвать ‘кору явлений’,— то-есть как раз то, что должно было быть устранено в результате творческого скачка, который был бы неизбежный, если бы узко личная трагедия, усугубленная болезнью, не привала к вспышке придавленной, но окончательно не уничтоженной индивидуалистической стихии.
Маяковского больше нет. Но осталось его творчество, принимаемое пролетариатом в железный фонд его культурного наследства. ‘Любовная лодка разбилась о быт’. Но остались его горячие и с новой смой волнующие нас слова,
Любить —
это значит:
в глубь двора
Вбежать
и до ночи грачьей,
блестя топором,
рубить дрова,
силой
своей
играючи.
Любить —
это с простынь,
бессонницей рваных,
срываться,
ревнуя к Копернику,
его,
а не мужа Марьи Ивановны,
считая
своим
соперником.