Свиданія Маршала Принца де Линя съ Ж. Ж. Руссо и Вольтеромъ.
(Отрывокъ изъ новой книги: Письма и мысли Маршала Принца де Линя.)
Свиданія съ Ж. Ж. Руссо.
Мое пребываніе въ Ферне.
‘Встникъ Европы’, No 15, 1809
Свидания Маршала Принца де Линя с Ж. Ж. Руссо и Вольтером, Линь Шарль-Жозеф Де, Год: 1809
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Пріятная книга, которую предлагаемъ Публик, говоритъ Издатель въ предисловіи своемъ къ письмамъ Принца де Линя, составлена изъ переписки и разныхъ отдльныхъ мыслей этого необыкновеннаго человка, который былъ въ дружеской связи со многими славными людьми, и котораго обществ почитаемо было пріятнйшею забавою отъ многихъ знаменитыхъ Монарховъ. Маршалъ Принц де Линь былъ истинно любезный человкъ, въ том смысл, въ которомъ принимаютъ это слово люди хорошаго общества. Издатель мыслей его и писемъ сожалетъ только о том, что не можетъ познакомить читателей съ самимъ авторомъ, который только отъ части, изобразилъ себя въ своихъ сочиненіяхъ. Въ каждомъ изъ нихъ находите пріятность и остроту, но слог Принца де Линя по большой части, естьли позволено такъ выразиться, есть слогъ разговора. Читая его надобно представлять себ прекрасную физіономію автора, его пріятную живость, его простоту въ обхожденія, его непринужденную шутливость — тогда и самая небрежность его слога сдлается для васъ привлекательною. Все то, что нсколько темно по правиламъ Синтаксиса, длается очень яснымъ въ разговор, гд выраженія дополняются взглядами, тономъ голоса и тми безчисленными способами, въ которыхъ заключена сила и прелесть искуства говорить, способами, составляющими истинное превосходство его перед искуствомъ писать.
Письма Принца де Линя писаны къ Польскому Королю, которому разсказываетъ он самымъ пріятнымъ образомъ о свиданій своемъ съ Фридрихомъ Великимъ, къ Екатерин II, къ Императору Іосифу, жъ Господину Сегюру, съ которымъ авторъ разсуждаешь о Турецкой войн, къ Гну де Колиньи, которому описываетъ онъ славное путешествіе въ Крымъ. Переведемъ изъ нихъ нсколько отрывковъ.
Услышавъ, что Ж. Ж. Руссо возвратился изъ своего изгнанія, вздумалъ я заглянуть на его чердакъ. Всходя на лстницу, я еще не зналъ, что ему сказать и какимъ образомъ завести съ нимъ разговор, но привыкнувъ слушаться моего инстинкта, который всегда служилъ мн врне нежели размышленія, вошелъ я въ горницу и притворился, будто ошибся дверью.— Что такое? спросилъ Жанъ-Жакъ.— ‘Извините, Государь мой, я искалъ Господина Руссо Тулузскаго!’ — А я только Женевскій.— ‘Женевскій? знаю! Вдь вы, естьли неошибаюсь, занимаетесь собираніемъ трав? Такъ точно! вотъ и травники, какія огромныя книги! он признаться, гораздо лучше тхъ, которыя написаны!’ — Руссо почти улыбнулся, и начал показывать мн свои травы. Я совершенный невжда въ Ботаник, но таялъ отъ удивленія, разсматривая это собраніе, для меня совсмъ незанимательное и сказать правду очень, очень посредственное. Черезъ минуту онъ снова надл на нос очки, принялся за работу и пересталъ много, заниматься, а я начал извинять себя передъ нимъ въ своей неосторожности, носилъ, чтобы он указалъ мн, гд найти Господина Руссо Тулузскаго, но опасаясь, чтобы он въ самомъ дд не исполнилъ моего требованія и тмъ не кончилъ нашего разговора, прибавилъ я: ‘правду ли говорятъ, что вы очень искусны въ списываніи нотъ?’ — Он всталъ, вытащилъ изъ письменнаго столика нотную книгу, развернулъ ее: Смотрите, какая чистота! и начал говорить о трудности работы, о великомъ своемъ дарованіи — я вспомнилъ Сганареля, который хвасталъ своимъ талантомъ складывать дрова въ беремя. Признаюсь, почтеніе, которымъ я былъ наполненъ къ этому человку, сдлало меня робкимъ: я даже чувствовалъ трепетъ, отворяя дверь его комнаты. Оно-то, и не позволяло мн продолжать моего разговора, который могъ бы показаться, ему подозрительнымъ, мн хотлось только получить одинъ пропускной билет для будущихъ моихъ посщеній. Я продолжалъ: ‘скажите, Господин Руссо, для чего избрали вы такую механическую работу? можетъ быть вы надетесь ею нсколько утушить пламень вашего воображенія.’— Ахъ, Государь мой! т упражненія въ которыхъ имлъ я предметомъ свою и общую пользу, были мн слишкомъ вредны…— Онъ снялъ очки, бросилъ травники, и подошелъ ко мн съ живостію, когда я ему сказалъ, что соглашаюсь почитать вмст съ нимъ нкоторыя историческія и словесныя науки вредными, для людей, неимющихъ основательнаго разсудка. Он начал осыпать меня доказательствами, входить въ такія подробности, которымъ нтъ ничего подобнаго во всхъ его сочиненіяхъ, и разбиралъ мысли свои до самыхъ малйшихъ оттнковъ, съ такою точностію, съ такою опредленностію, которыя иногда терялъ въ уединеніи, можетъ быть отъ излишества въ умственной работ. Он нсколько раз воскликнулъ: О люди! люди/ — Получивъ нкоторое право ему противорчить, я осмлился сказать: ‘людей обвиняютъ такіе же люди, которымъ весьма не трудно ошибаться во мнніи!’ — Это заставило его, на минуту задуматься. Я сказалъ, что совершенно былъ съ нимъ согласенъ въ мысляхъ, какъ длать и принимать благотворенія, и въ ьом, что благодарность тяжкое бремя, естьли не можемъ ни уважать, ни любить своего благотворителя. Это было ему пріятно. Но я прибавилъ: ‘можно зайти въ другую крайность, сдлаться неблагодарнымъ.’ Он вспыхнулъ, краснорчивйшія увренія полились съ языка его ркою, онъ замшалъ въ нихъ нсколько софизмовъ, которые, безъ сомннія, навлекъ я на себя вопросомъ, что, естьли Господинъ Юмъ былъ совершенно невиненъ?— Знаете ли вы этаго человка? спросилъ Руссо.— Я отвчалъ, что знаю, что я очень горячо спорилъ съ нимъ на его щетъ, и заключилъ, что опасаясь быть несправедливыми всегда останавливаюсь въ своихъ заключеніе ихъ об людяхъ.— Неопрятная жена его или служанка прерывали иногда нашъ разговор своими вопросами о бль, обд и другихъ такой же важности предметахъ. Онъ отвчалъ ей съ милою кротостію, кусокъ сыру показался бы вамъ прелестнымъ, естьли бы он удостоилъ сказать объ немъ два слова. Я не замтилъ и тни недоврчивости въ его обхожденіи со мною: правду сказать, я и не давалъ ему времени обратишь мысли на мое посщеніе. Наконецъ противъ воли моей надлежало съ нимъ проститься, взглянувъ въ почтительномъ молчаніи на сочинителя Новой Элоизы, я пошелъ въ двери, и оставилъ этомъ чердак, жилище мышей, святилище Генія. Онъ всталъ, проводилъ меня до самой лстницы, смотрлъ съ любезнымъ доброжелательствомъ за мною въ слд и не спросилъ моего имени. И нужно ли было спрашивать? — Имя мое не могло имть для него той важности какую имли имена Тацита, Саллюстія, Плинія. Онъ позабылъ бы объ немъ очень.скоро, но случай необыкновенный заставилъ меня опять съ нимъ увидться: я находился въ обществ Принца Конти, гд былъ Архіепископ Тулузскій, Президент Д’алитр, нсколько другихъ Прелатовъ и членовъ Парламента. Тамъ я узналъ, что эти два класса людей намрены были причинить безпокойство Жан-Жаку, и написалъ къ нему письмо которое он весьма не къ стати далъ прочесть и даже списать своимъ знакомымъ, и которое черезъ нсколько времени явилось напечатаннымъ во всхъ публичныхъ листахъ и газетахъ. Руссо по обыкновенію своему удостоилъ меня включить въ число мечтательныхъ своихъ непріятелей, которые со всхъ сторонъ (какъ онъ думалх) разставляли ему сти: каково было безумство, поселившееся въ голову этаго великаго человка, восхитительнаго и несноснаго. Но первое движеніе сердца его было всегда доброе: на другой же день по полученіи письма моею пришелъ он меня благодаришь. Камердинер мой входитъ и сказываетъ: Жанъ—Жакъ Руссо! не смлъ врить ушамъ своимъ! отворяются двери, вижу Жанъ-Жака и не смю врить своимъ глазамъ. Людовик XIV конечно не былъ столько обрадованъ посольствомъ изъ Сіама, какъ я посщеніемъ моего Женевскаго Философа. Описаніе, которое онъ сдлалъ своимъ нещастіямъ, изображеніе вымышленныхъ его враговъ, картина заговора цлой Европы противъ спокойствія и чести одного человка, все это могло бы вроятно быть тягостнымъ моему сердцу, когда бы не очаровано было оно удивительнымъ его краснорчіемъ. Я старался перемнить, матерію, и началъ говорить о любимыхъ его предметахъ — уединеніи и сельской жизни. Я спросилъ: какъ могъ онъ, любя такъ страстно Природу, заключить себя въ пыльномъ Париж? Любезный Софистъ осыпалъ меня восхитительными парадоксами, которыми старался доказать, что о свобод надлежитъ писать въ тсной тюрьм, а восхищать другихъ изображеніемъ Природы гораздо легче въ мятель и трескучій мороз. Мы начали говорить о Швейцаріи, и мн нетрудно было доказать ему (не давая однако чувствовать, что я того желалъ ), что Юлія и Сенъ Пре были выучены мною наизусть. Это удивило его и даже обрадовало. Онъ замтилъ, что Новая Элоиза была единственнымъ изъ сочиненій ею, которое могъ я любить и читать, и что я полнился-бы заниматься глубокими умствованіями и тогда, когда бы имлъ расположеніе къ глубокомыслію, Сказать правду, я самъ не помню, чтобы когда-нибудь имлъ столько ума, какъ въ продолженіе сихъ двухъ разговоровъ съ моимъ Женевскимъ мизантропомъ. Когда он сказалъ мн ршительно, что будетъ ожидать въ Париж приговоровъ Духовенства и Парламента, то я осмлился обнаружить мое мнніе о способахъ его поддерживать свою славу. Чмъ боле хотите скрываться, Господинъ Руссо — сказалъ я ему — тмъ бол себя выставляете, чмъ боле стараетесь быть дикимъ, тмъ связи ваши съ гражданскимъ обществомъ становятся тсне!’ Глаза его сіяли какъ звзды. Великій Геній выливался изъ взоровъ его струями свта и распалялъ мою душу. Помню, что я сказалъ ему при конц нашего разговора, со слезами на глазахъ: ‘будьте щастливы, почтенный Руссо! будьте щастливы хотя противъ воли. Естьли не согласитесь жить въ томъ храм, который построю вамъ въ моемъ владніи, гд нтъ ни Парламента, ни Архіепископовъ, но гд найдете вы лучшихъ коров, лучшія поля и рощи, то оставайтесь во Франціи. Естьли оставятъ васъ здсь въ поко, какъ я и надюсь, то вы хорошо сдлаете, когда продадите за хорошую цну свои сочиненія, купите въ близи Парижа небольшой и прекрасной домикъ, поселитесь въ немъ, и будете впускать къ себ однихъ только избраннйшихъ изъ почитателей вашего Генія: врьте мн, что въ дв недли перестанутъ думать, что вы живете на свт’. — Я увренъ, что это предложено было не по вкусу его, увренъ, что он не ужился бы и въ Эрменонвил, когда бы смерть не оставила его тамъ на вки. Мы прощались съ и ям добрыми друзьями. По крайней мр уходя отъ меня, оказалъ он боле нежели обыкновенно благодарности и чувства: оставшись одинъ, я почувствовалъ въ душ своей ту пустоту, которую обыкновенно находишь въ ней посл пріятнаго сновиднія.
Я жил цлые восемь дней у Вольтера, и во все это время старался позабыть послдній ум свой, чтобъ пользоваться какъ можно боле умомъ моего хозяина, который, правду сказать, и не скупился. Я желалъ бы вспомнить все то, что видлъ и слышалъ — великое, смшное, милое, забавное, острое, восхитительное, странное, но признаюсь, это выше моей силы. Я смялся какъ сумасшедшій, приходилъ въ восхищеніе, плакалъ, удивлялся, и всякую минуту былъ вн себя. Все въ этомъ человк, самыя его проступки, и ложныя знанія, и пристрастія, и грубость вкуса въ сужденіи об изящныхъ искуствахъ, и его капризы, и то чемъ онъ старался быть, и то,что былъ он въ самомъ дл, все казалось мн очаровательнымъ, новымъ, прелестнымъ, непредвидннымъ. Ему хотлось казаться глубокомысленнымъ политикомъ, глубокимъ ученымъ, и онъ соглашался даже быть скучнымъ. Въ это время предпочиталъ онъ всему конституцію Англіи. Помню, что я ему сказалъ: не забудьте Господинъ Вольтер объ Океан, который можетъ быть есть главная подпора Англійской конституціи. Онъ посмотрлъ на меня пристально. ‘Океанъ? въ самомъ дл? я буду об этомъ много думать!’ — Пришли сказать о прізд одного Женевца, которой надодалъ ему смертельно — скоре, скоре дайте ему пріемъ Троншеня (Лкарь Вольтеровъ)! это значило: скажите, что я болнъ. Женевецъ ухалъ. Что вы думаете о Женев? спросилъ у меня Вольтер. Я зналъ, что онъ въ это время ненавидлъ Женеву.— Несносный город, отвчалъ я, хотя, признаться, думалъ противное.— Въ это время, занимался онъ объясненіемъ скучной Церковной Исторіи Аббата Флёри. Это не Исторія, сказалъ онъ мн, а сказка. Я никому не позволилъ бы называть себя добрымъ Христіаниномъ, кром Боссюэта, Фенелона и имъ подобныхъ! вотъ люди! — ‘Ахъ, Господин Вольтеръ, вы забываете о нкоторыхъ почтенныхъ отцахъ, которымъ обязаны вы порядочнымъ воспитаніемъ.’ — И то правда! и онъ началъ превозносить ихъ до небесъ. Къ стат, спросилъ онъ, вы были въ Венеціи? Удалось ли вамъ видть Прокуратора Прококуранте?— ‘Нтъ! право не знаю, кто это Прокураторъ.’ — Онъ разсердился. Разв ‘не читали вы Кандида? Надобно знать, что онъ всегда по нскольку времени предпочиталъ одно какое-нибудь сочиненіе свое прочимъ, при мн была очередь Кандида ‘Виноватъ, виноватъ! я былъ въ разсяніи, я думалъ въ эту минуту о томъ, какъ меня удивили однажды Венеріанскіе гондольеры, которые пли Тассовъ Іерусалимъ, какъ древніе Рапсоды Гомерову Иліаду!’ — Какъ это разскажите!— ‘Въ прекрасныя лтнія ночи они собираются на большомъ канал и поютъ по очереди по нскольку стансовъ: гд кончитъ одинъ, тамъ начинаешь другой. Не думаю. чтобы Парижскіе фіакры знали наизусть Генріаду, и вроятно что ваши прекрасные стихи пострадали бы немного отъ грубаго ихъ напва. — О Варвары Вельхи! воскликнулъ мой хозяин: противники всякой гармоніи, людоды! Таковъ народъ нашъ! а наши умные люди такъ умны, что умничаютъ даже въ самыхъ заглавіяхъ книг своихъ, на примр книга Объ ум писана человкомъ, который сошелъ съ ума. Прекрасная книга О дух законовъ превосходитъ ограниченное мое понятіе. Персидскія письма для меня вразумительне: и вотъ что я называю хорошею книгою.— ‘Однако есть писатели, которыхъ вы, кажется мн, уважаете’. — Надобножь быть кому-нибудь! Напримръ Даламберъ, который, не имя воображенія, называетъ себя геометромъ, Дидрот, который, наградивъ себя, Богъ знаетъ почему, пламеннымъ воображеніемъ, надутъ и ужасный крикун, Мармонтель, котораго піитика, между нами сказать, непонятна. Эти господа стали бы говорить, что я завистливъ, при двор почитаютъ меня критикомъ и льстецом, въ город слишкомъ дерзкимъ Философомъ, а въ Академіи непріятелемъ Философовъ, въ Рим величаютъ меня Анти Христомъ за то, что я не хочу цловать туфлей Его Святйшества, проповдникомъ деспотизма въ парламент, худымъ патріотомъ за то, что я сказалъ нсколько словъ въ похвалу Англичанъ, разорителемъ и благодтелемъ книгопродавцевъ, развратникомъ за мою цломудренную Орлеанду, и притснителемъ за то, что я проповдую терпимость!— Сами скажите, удавалось ли вамъ когда-нибудь читать злую эпиграмму или ругательную псню моего сочиненія? Вотъ вывска злаго характера. Но эти Господа: Руссо, и Жанъ Батистъ и Жанъ-Жакъ представили меня въ вид самаго дьявола. Мое знакомство съ обоими сначала шло очень хорошо. Вмст съ первымъ я пилъ шампанское за столомъ вашего батюшки, и вашего родственника, Герцога д’Аремберга, у которыхъ онъ дремалъ за ужиномъ, съ послднимъ я нсколько времени кокетствовалъ, но это сущій медвдь! И за то что я осмлился сказать, что Жанъ-Жакъ Руссо уговариваетъ человческой род ходишь на четверенькахъ, выгнали меня изо Женевы, гд нтъ ни одной души, которая не проклинала бы этого сумазброда. Онъ смялся отъ всего сердца всякой неожиданной глупости, и самъ очень часто говорилъ смшной вздор. Онъ едва не прыгалъ отъ удовольствія, когда я читалъ въ слух письмо Кавалера де Литта, который досадовалъ на него за худое исполненіе коммисіи о какихъ-то часахъ, и котораго поданіе начиналось такъ: Я вижу, Господинъ Вольтеръ, что въ превеликая скотина и пр.
Онъ сказалъ мн однажды: весь свтъ увренъ, что критика меня бситъ. Это вздоръ! Напримръ, читали ли вы эту эпиграмму (сочиненную Фридрихомъ II)? Не понимаю, какимъ образомъ этому человку, который не знаетъ правописанія, могли войти въ голову четыре стиха прекрасныхъ и правильныхъ:
Candide eft un petit vaurien
Qui n’a ni pudeur, ni cervelle.
Ah! qu’on le reconnait bien
Pour le cadet de la Pucelоe.
Мн кажется, что у васъ теперь съ нимъ худо, сказалъ я, но признайтесь, что ваша ссора есть ссора любовниковъ. — Онъ засмялся. Онъ столько же любилъ слышать шутки, какъ и шутить самъ. Кажется, что он по временамъ ссорился съ мертвыми, такъ же какъ и съ живыми, иногда любилъ ихъ больше, иногда меньше. При мн были въ милости: Фенелонъ, Лафонтенъ и Мольеръ.
Угостимъ его немножко Мольеромъ, милая, сказалъ онъ Госпож Денис, своей племянниц. Скоре нсколько сценъ изъ Ученыхъ женщинъ (le Femmes savantes). Пойдемте въ залу, безъ церемоній. Онъ самъ игралъ Трисотина какъ не льзя хуже, но очень забавлялся своею ролею.
Я не слыхалъ отъ него ни одного слова противъ религіи, и главнаго его непріятеля Фрерона. Я не люблю, говорилъ он, людей, которые сами себ противорчатъ. Отвергать вс вообще религіи почитаю безумствомъ. Напримръ, какова кажется вамъ Исповдь Савойскаго священника въ Эмил нашего пріятеля Жан-Жака?— Досада его на Женевскаго Философа была въ то время во всей своей сил. Но въ это же самое время, когда онъ называлъ его извергомъ, достойнымъ ссылки, галеры, казни, кто-то ему сказалъ: не обманываюсь ли, Господинъ Вольтеръ? это Жанъ-Жакъ Руссо идетъ къ вамъ на дворъ!— Онъ вскочилъ и воскликнулъ: гд онъ, нещастный! ведите его сюда! мои объятія для него открыты: можетъ быть его вытснили изъ Нюшателя. Сыщите его! все, что имю, принадлежитъ ему.
Господин Констанъ просилъ у него, въ моемъ присутствіи, экземпляра Исторіи Петра Великаго! ‘Вы съ ума сошли! подите къ Лакомбу, читайте его Исторію! ему не давали ни медали, ни шубы.’
Въ то время онъ былъ въ ужасной досад на Парламентъ, и всякой разъ, когда встрчался съ своимъ осломъ у воротъ сада, снималъ шляпу, кланялся ему въ поясъ и говорилъ: покорно прошу, извольте идти впередъ господинъ Президентъ.
Одинъ чулошной фабрикант вошелъ въ гостиную безъ доклада, Вольтер (который ужасно боялся всхъ посщеній, и который самъ открылся мн, что опасаясь со мною наскучишь, принялъ на всякой случай слабительнаго, дабы имть право сказаться больнымъ) — бросился въ кабинетъ. Фабрикантъ послдовалъ за нимъ, говоря: Господинъ Вольтеръ, погодите, я сынъ одной дамы, которой вы написали стихи. — ‘Боже мой! мн нельзя перечесть тхъ женщинъ, для которыхъ я писалъ стихи! простите, Государь мой, вашъ покорный слуга!’ — Это Госпожа Фонтель-Мартель!— ‘Очень ее знаю! прекрасная и милая! желаю вамъ быть здоровымъ (и онъ готовъ былъ затворить за собою дверь кабинета).’ — Скажите мн, Господинъ Вольтеръ, гд научились вы такъ прекрасно убирать горницы? Не ужели вы сами построили этотъ Замокъ?— (Вольтеръ выставилъ голову изъ дверей) ‘Самъ, Государь мой! кому же другому! какова кажется вамъ лстница!‘ — Я пріхалъ въ Швейцарію, чтобы увидть Господина Галлера (Вольтеръ спряталъ голову и притворилъ дверь).— Ахъ, Боже мой! какое огромное строеніе! какой прекрасный садъ!— (Вольтер опять выставилъ голову) ‘Конечно прекрасный! я разбивалъ его, Государь мой, я. Садовник мой великая скотина.’ — Поздравляю васъ! Не правда ли, Государь мой, что этотъ Галлеръ великой человкъ? (Вольтер спряталъ голову.) Но сколько времени, желаю знать, могла продолжаться постройка такого обширнаго дома? (Вольтеръ выставилъ голову.) Однимъ словомъ, они сыграли передо мною очень забавную комедію, и такихъ комедій видлъ я нсколько. Вольтеръ смшилъ и восхищалъ меня своею вспыльчивостію, своими капризами, своимъ любезнымъ, младенческимъ раскаяніемъ. Иногда я видлъ передъ собою писателя, иногда придворнаго времени Людовика XIV, иногда любезнаго, веселаго, остроумнаго свтскаго человка. Он, былъ чрезвычайно смшонъ, когда игралъ ролю помщика: разговаривалъ съ своими поселянами, какъ будто съ посланниками Римскими или съ Царями, осаждавшими Трою.— Надобно описать его одежду. Въ будни ходилъ онъ обыкновенно въ башмакахъ, въ срыхъ чулкахъ, въ огромномъ камзол, который доставалъ до колнъ, въ обширномъ и длинномъ парик, на которой надвался маленькой, изъ чернаго бархата колпакъ. По Воскресеньямъ являлся онъ въ прекрасномъ кафтан мордоре, въ такомъ же исподнемъ плать и камзол, который весь былъ выкладенъ богатымъ голуномъ, руки его до самыхъ пальцовъ были закрыты широкими кружевными манжетами. Въ такомъ наряд кажешься почтенне, говорилъ онъ мн, указывая на свои манжеты.
Вольтер былъ очень мил и добръ въ обращеніи съ тми людьми, которые окружали его: шутилъ со всми, и всхъ заставлялъ смяться. Надобно было его видть оживленнаго блестящимъ и пламеннымъ своимъ воображеніемъ, онъ разсыпалъ вокругъ себя остроуміе и веселость., всякой при немъ находилъ себя и умнымъ и острымъ. Живость его переливалась въ другихъ, он съ жадностію врилъ добру, все относилъ къ тому, что мыслило и чмъ занимался въ ту минуту, умлъ заставлять и мыслить и говорить тхъ, которые хотя немного были на то способны, спшилъ на помощь ко всякому нещастливцу, строилъ домы для бдныхъ семейств, и былъ истинно добрый человкъ въ собственномъ дом, добрый человкъ съ своими людьми, добрый человкъ въ своей деревн — добрый, и въ то же время великій: соединеніе, безъ котораго нтъ ни прямой великости, ни прямой доброты, ибо обширный Геній разпространяетъ и самое добродушіе, а добродушіе хранитъ чистоту и неиспорченность великаго Генія.