Эдгаръ По
Свиданіе
О, я не замедлю! Послушай. Постой.
Мы встртимся вмст въ долин пустой.
Похоронная псня, написанная Генри Кингомъ,
епископомъ Чичестерскимъ, на смерть своей жены.
* * * * *
* * * * *
Свидание, По Эдгар Аллан, Год: 1834
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’, 1906
OCR Бычков М. Н.
О, злосчастный и таинственный человкъ!— завлеченный въ лучезарность своего собственнаго воображенія, и сгорвшій въ огн своей собственной молодости! Опять я въ мысляхъ вижу тебя! Еще разъ твой призракъ возникъ передо мною! не такъ — о, не такъ, какъ ты предстаешь въ холодной юдоли и тни — но такимъ, какимъ бы ты долженъ былъ быть — предавая всю жизнь пышному созерцанію въ этомъ город туманныхъ видній, твоей собственной Венеціи — которая есть излюбленныя звздами Элизіумъ моря, и Палладовскіе дворцы которой съ глубокимъ и горькимъ значеніемъ глядятъ своими широкими окнами внизъ на тайны ея безмолвныхъ водъ. Да! повторяю — какимъ бы ты долженъ былъ быть. Есть конечно иные міры, кром этого — иныя мысли, кром мыслей толпы — иныя умозрнія, кром умозрній софистовъ. Кто же можетъ призвать тебя къ отвту за твои поступки? кто осудитъ тебя за твои часы, полные видній, кто презрительно скажеть, что безплодно была растрачена жизнь, которая лишь била черезъ края избыткомъ твоей нескончаемой энергіи?
Это было въ Венеціи, подъ крытымъ сводомъ, называемымъ Ponte dei Sospiri— въ третій или въ четвертый разъ встртилъ я того, о комъ говорю. Лишь какъ смутное воспоминаніе встаютъ въ моей памяти обстоятельства этой встрчи. Но я помню — о, какъ бы могъ я это забыть? — глубокую полночь, Мостъ Вздоховъ, женскую красоту, и Генія Романа, возникавшаго то тутъ, то тамъ, на узкомъ канал.
Была ночь, необыкновено мрачная. Большіе часы на Пьяцц возвстили своимъ звономъ пятый часъ Итальянскаго вечера. Скверъ Колокольни былъ безмолвенъ и пустыненъ, и огни въ старомъ Герцогскомъ Дворц быстро погасали. Я возвращался домой съ Пьяцетты по Большому Каналу, но, когда моя гондола была противъ устья канала св. Марка, женскій голосъ изъ его углубленій внезапно ворвался въ ночь, безумнымъ, истерическимъ, продолжительнымъ крикомъ. Я вскочилъ, пораженный этимъ крикомъ, а гондольеръ, выпустивъ весло, потерялъ его въ непроглядной тьм, и, не имя никакой надежды найти его, мы были предоставлены теченію потока, вливающагося здсь изъ Большого Канала въ меньшій. Какъ нкій огромный чернокрылый кондоръ, мы медленно устремлялись теперь къ Мосту Вздоховъ, какъ вдругъ тысячью факеловъ, вспыхнувшихъ въ окнахъ и по лстинцамъ Герцогскаго Дворца, этотъ глубокій мракъ былъ сразу превращенъ въ синевато-багровый неестественный день.
Ребенокъ, выскользнувъ изъ рукъ своей матери, упалъ изъ верхняго окна высокаго зданія въ глубокій и смутный каналъ. Невозмутимыя воды спокойно сомкнулись надъ своей жертвой, и, хотя въ виду была лишь моя гондола, уже нсколько отважныхъ пловцовъ были въ поток, и тщетно отыскивали на его поверхности сокровище, которое могло быть найдено, увы! только въ глубин. На широкихъ черныхъ мраморныхъ плитахъ, у входа во дворецъ, въ нсколькихъ шагахъ надъ водой, стояла фигура, которую никто изъ видвшихъ ее тогда не могъ забыть съ тхъ поръ. Это была маркеза Афродита — божество всой Венеціи — веселая изъ веселыхъ — самая очаровательная тамъ, гд вс были красивы — но еще и юная жена престарлаго интригана Ментони, и мать прекраснаго ребенка, перваго и единственнаго, который теперь, глубоко подъ угрюмой водной поверхностью, съ сердечною горестью думалъ о ея нжныхъ ласкахъ, и всми своими крошечными силами старался выговорить ея имя.
Она стояла одна. Ея маленькія, обнаженныя, серебристыя ноги сверкали на черномъ мрамор. Ея волосы, лишь на половину освобожденные отъ бальныхъ украшеній, нсколькими кругами вились среди алмазнаго дождя вокругъ ея классической головы, локонами, подобными лепесткамъ молодого гіацинта. Блоснжный и подобный газу покровъ былъ, повидимому, единственной одеждой, окутывавшей ея нжныя формы, но лтній полночный воздухъ былъ жаркій, удушливый, и тяжелый, и ни одно движеніе въ этомъ призрак, подобномъ изваянью, не шевелило складокъ воздушнаго одянія, облекавшаго ее, какъ тяжелыя мраморныя складки облекаютъ Ніобею. Но — какъ это ни странно! — ея большіе блестящіе глаза были устремлены не на могилу, поглотившую ея лучезарнйшее упованіе — они были обращены въ совершенно другую сторону. Тюрьма Старой Республики представляетъ изъ себя, какъ я думаю, самое величественное зданіе во всей Венеціи, но какимъ образомъ эта женщина могла такъ пристально глядть на него, когда внизу, у ногъ ея, лежалъ, задыхаясь, ея родной ребенокъ? И притомъ же эта темная мрачная ниша зіяетъ какъ разъ противъ окна ея комнаты — что же такое могло быть въ ея тняхъ, въ ея архитектур, въ ея обвитыхъ плющомъ торжественныхъ карнизахъ — на что Маркеза ди Ментони не дивилась бы тысячу разъ прежде? Безсмыслица! — Кто не знаеть, что въ такія минуты, какъ эта, глазъ, подобно разбитому зеркалу, умножаетъ образы своей печали, и видитъ въ многочисленныхъ отдаленныкъ мстахъ ту боль, которая вотъ здсь подъ рукой.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ Маркезы, выше, подъ сводомъ шлюзового затвора, стоялъ, въ парадной одежд, самъ Ментони, подобный Сатиру. Онъ былъ занятъ какъ разъ игрой на гитар и, повидимому, смертельно скучалъ, когда время отъ времени онъ отдавалъ т или иныя распоряженія относительно того, гд искать ребенка. Ошеломленный и полный сграха, я не имлъ силы ссть, и какъ всталъ, впервые услышавши крикъ, такъ и продолжалъ стоять, выпрямившись, и долженъ былъ представляться глазамъ этой взволнованной группы людей зловщимъ призрачнымъ видніемъ, въ то время какъ съ блднымъ лицомъ и застывшими членами я плылъ въ этой похоронной гондол.
Вс усилія оказались тщетными. Многіе изъ тхъ, которые искали съ наибольшимъ рвеніемъ, ослабили свои усилія и предались мрачной печали. Повидимому, для ребенка оставалось очень мало надежды (насколько, значитъ, меньше для матери!), какъ вдругъ, взнутри этой темной ниши, которая, какъ я сказалъ, составляла часть Старой Республиканской тюрьмы, и находилась противъ ршетчатаго окна Маркезы, въ полосу свта выступила закутанная въ плащъ фигура, и, помедливъ мгновенье на краю головокружительнаго спуска, стремительно ринулась въ каналь. Когда мгновеніе спустя этотъ человкъ стоялъ на мраморныхъ плитахъ рядомъ съ Маркезой, держа въ своихъ рукахъ еще живого, еще дышущаго ребснка, его плащъ, намокшій и отяжелвшій, разстегнулся и, складками упавъ вокругъ его ногь, обозначилъ передъ пораженными изумленіемъ зрителями стройную фигуру юноши, имя котораго гремло тогда въ большей части Европы.
Ни слова не вымолвилъ спаситель. Но Маркеза! Она теперь схватитъ ребенка — она прижметъ его къ своему сердцу — она вся прильнетъ къ его маленькому тльцу, и задушитъ его своими ласками. Увы! чужія руки взяли его у чужеземца — чужія руки унесли его прочь, незамтно унесли его далеко, во дворецъ. А Маркеза! Ея губы — ея прекрасныя губы дрожать, глаза ея наполнились слезами — эти глаза, ,,нжные и какъ бы состоящіе изъ влаги’, подобно аканту, о которомъ говоритъ Плиній. Да! глаза ея наполнились слезами — и вотъ въ ней дрогнула душа, вся она затрепетала, и жизнью зажглось изваяніе. Мы внезапно увидли, какъ блдный мраморъ лица, и выпуклость мраморной груди, и даже близна мраморныхъ ногъ, все покрылось воздушнымъ налетомъ неудержимаго румянца, и легкій трепетъ пробжалъ по всему ея нжному тлу, какъ легкій втерокъ въ Неапол трепещетъ въ трав вкрутъ пышныхъ серебряныхъ лилій.
Почему должна была эта женщина вспыхнуть? На этотъ вопросъ нтъ отвта — здсь возможно лишь одно объясненіе, что, охваченная лихорадочной поспшностью и испугомъ материнскаго сердца, она не позаботилась, оставляя свой будуаръ, спрятать въ туфли свои крошечныя ноги, и совсмъ забыла накинуть на свои Венеціанскія плечи приличествующую имъ накидку. Что другое могло заставить ее такъ вспыхнуть? — и зажечь эти безумные призывные глаза? — и такъ необычнь взволновать эту трепетную грудь?— и заставить такъ судорожно сжаться эту дрожащую руку? — эту руку, которая случайно упала на руку чужеземца, когда Ментони вернулся во дворецъ. Что могло заставить ее такъ тихо — такъ необыкновенно тихо произнести въ торопливомъ прощаніи эти непонятныя слова: ‘Ты побдилъ’, сказала она, или это ропотъ воды обманулъ меня, ‘ты побдилъ — спустя часъ посл восхода солнца — мы встртимся — да будетъ такъ!’.
Смятенье улеглось, огни во дворц погасли, и чужеземецъ, котораго я теперь узналъ, стоялъ одинъ на мраморныхъ плитахъ. Онъ дрожалъ въ непостижимомъ возбужденіи, и осматривался кругомъ, ища гондолы. Я не могъ не предложить ему свою, и онъ съ учтивостью принялъ мое приглашеніе. Доставъ у шлюзовъ затвора весло, мы направились вмст въ его палацдо, между тмъ онъ быстро овладлъ собой, и началъ говорить о нашемъ прежнемъ мимолетномъ знакомств, повидимому, самымъ сердечнымъ образомъ.
Есть предметы, на которыхъ я съ большимъ удовольствіемъ останавливаюсь подробно. Наружность чужеземца — да будетъ мн позволено такъ называть того, кто былъ чужеземцемъ и для всего міра — наружность чужеземца является однимъ изъ такихъ предметовъ. Росту онъ былъ скоре ниже, чмъ выше средняго, хотя были мгновенья напряженной страсти, когда онъ буквально выросталъ, и опровергалъ такое утвержденіе. Воздушная тонкая соразмрность его лица указывала скорй на. способность къ тому проворству, которое онъ выказалъ у Моста Вздоховъ, нежели на ту Геркулесовскую силу, которую онъ, какъ это было извстно, легко обнаруживалъ при обстоятельствахъ, сопровождавшихея боле крайней опасностью. Ротъ и подбородокъ божества — совсмъ особые, безумные, большіе, какъ бы созданные изъ влаги, глаза, тни которыхъ мнялись отъ свтло-карего цвта до напряженно-блистательнаго агата — и пышные вьющіеся черные волосы — и свтившійся изъ-подъ нихъ необыкновенно широкій лобъ цвта слоновой кости — таковы были черты его лица, столь классически-правильныя, что я никогда не видалъ такихъ, исключая, быть-можетъ, мраморныхъ чертъ императора Коммода, и однако же его лицо было однимъ изъ тхъ, которыя каждый видлъ, въ извстную пору своей жизни, и не встрчалъ потомъ никогда. Въ немъ не было никакого особеннаго — прочно установившагося господствующаго выраженія, которое могло бы запасть въ память, лицо едва увиднное и сейчасъ же забытое — но забытое съ какимъ-то смутнымъ и никогда не прекращающимся желаніемъ снова вызвать его въ ум. Не то, чтобы духъ каждой бглой вспышки страсти не оставлялъ, въ ту или иную минуту, своего явственнаго образа въ зеркал этого лица — нтъ, но это зеркало, какъ зеркало, не удерживало никакого слда страсти, когда страсть уходила.
Когда я прощался съ нимъ въ ночь происшествія, онъ попросилъ меня, какъ мн показалось, очень настойчиво, зайти къ нему на другое утро очень рано. Вскор посл восхода солнца я былъ, согласно съ этимъ, у его въ палаццо, у одного изъ тхъ огромныхъ, исполненныхъ мрачной, но фантастической пышности, зданій, которыя высятся надъ водами Большого Канала по близости отъ Ріальто. По широкой вьющейся витой лстниц, украшенной мозаиками, меня провели въ покои, безпримрная пышность которыхъ, ярко блеснувъ сквозь открытую дверь, ослпила и опьянила меня своею роскошью.
Я зналъ, что мой знакомый былъ богатъ. Молва гласила о его богатствахъ въ такихъ выраженіяхъ, которыя я даже дерзалъ считать смшнымъ преувеличеніемъ. Но, осматриваясь теперь кругомъ, я не могъ допустить мысли, чтобы у какого-нибудь частнаго лица въ Европ хватило средствъ на поддержаніе такого царственнаго великолпія, какое искрилось и блистало кругомъ.
Хотя, какъ я сказалъ, солнце уже взошло, комната была еще роскошно освщена искусственнымъ свтомъ. Я заключилъ изъ этого, а также изъ истощоннаго вида моего друга, что онъ совсмъ не ложился спать въ эту ночь. Архитектура и украшенія комнаты свидтельствовали о явномъ намреніи ослплять и изумлять. Весьма мало было обращено вниманія на соблюденіе того, что на язык техническомъ называется стильностью, или на соблюденіе цльности національнаго вкуса. Глазъ переходилъ отъ одного предмета къ другому, и не останавливался ни на одномъ ни на гротескности Греческихъ живописцевъ, ни на ваяніяхъ лучшихъ Итальянскихъ дней, ни на огромныхъ рзныхъ украшеніяхъ Египта, не знавшаго учителей. Богатыя завсы во всхъ частяхъ комнаты отвчали трепетными движеніями тихой печальной музык, происхожденіе которой было незримымъ. Чувства были подавлены смшанными и противорчивыми благовоніями, которыя, курясь, исходили изъ странныхъ, свернутыхъ, какъ листъ, кадильницъ, вмст съ многочисленными сверкающими и мерцающими языками изумруднаго и фіолетоваго пламени. Лучи недавно взошедшаго солнца проливались на все, сквозь окна, изъ которыхъ каждое являлось отдльной вставкой изъ алаго стекла. Исходя отъ занавсей, которыя потокомъ изливались съ своихъ карнизовъ, какъ водопады расплавленнаго серебра, и сверкая въ разныя стороны, въ тысяч отраженій, лучи естественнаго блеска прихотливо смшивались, наконецъ, съ искусственнымъ свтомъ, и, колыхаясь, уравномренными массами, лежали на ковр изъ богатой, имюшей текучій видъ, матеріи, затканной Чилійскимъ золотомъ.
‘Ха! ха! ха! — ха! ха! ха!’ — расхохотался хозяинъ, когда я вошелъ въ комнату, и, подталкивая меня къ стулу, бросился самъ въ растяжку на оттоманку. ‘Я вижу’, сказалъ онъ, замчая, что я не могъ сразу освоиться съ благопристойностью такого необычайнаго пріема — ‘я вижу, вы изумлены моей комнатой — моими статуями — моими картинами — оригинальностью замысла въ архитектур и обивк! э? совершенно упоены великолпіемъ? Но простите меня, дорогой мой (здсь въ выраженіи его голоса зазвучала самая искренняя сердечность), не сердитесь на меня за мой безжалостный хохотъ. Судя по вашему виду, вы были до послдней степени изумлены. Къ тому же нкоторыя вещи такъ забавны, что человкъ долженъ смяться или умереть. Умереть смясь — это, надо думать, самая славная изъ всхъ славныхъ смертей. Сэръ Томасъ Моръ — тонкій человкъ былъ Сэръ Томасъ Моръ — Сэръ Томасъ Моръ, какъ вы помните, умеръ смясь. И въ Нелпостяхъ Равизія Текстора есть длинный списокъ персонъ, пришедшихъ къ тому же блистательному концу. Знаете ли вы, однако, продолжалъ онъ задумчиво, ‘что въ Спарт (нын Палеохори), въ Спарт, говорю я, на западъ отъ крпости, среди хаоса сдва различимыхъ развалинъ, есть нкое подножіе колонны, и на немъ еще можно прочесть буквы ЛAZM. Это несоиннно часть слова ГEЛAZMA. Смотрите же, въ Спарт была тысяча храмовъ и святилищъ, посвященныхъ тысяч разнородныхъ божествъ, Какъ поразительно странно, что алтарь Смха долженъ былъ пережить вс остальные. Но въ давномъ случа’, прибавилъ онъ, и голосъ его и видъ странно измнился, ‘я не вправ потшаться на вашъ счетъ. Вы легко могли быть изумлены. Европа не можетъ создать ничего такого изящнаго, какъ этотъ мой маленькій царскій кабинетъ. Другія мои комнаты совсмъ не въ такомъ род — они представляютъ изъ себя верхъ фешенебельной безвкусицы. А это получше фешенебельности — не правда ли? Но стоитъ только показать эту комнату, и она вызоветъ манію — у тхъ, кто могъ бы создать что-нибудь подобное цною всего своего состоянія. Я, однако, предотвратилъ такую профанацію. За однимъ исключеніемъ, вы единственный человкъ, кром меня и моего слуги, который былъ допущенъ въ таинственные предлы этой царственной области, съ тхъ поръ какъ она была мною такъ разукрашена!’
Я поклономъ выразилъ свою признательность — побдительное чувство блеска, и благоуханія, и музыки, въ соединеніи съ неожиданной эксцентричностью его обращенія и его манеры, помшало мн изъяснить въ словахъ, какъ я цню то, чему я могъ бы придать смыслъ комплимента.
‘Вотъ,’ продолжалъ онъ, вставая и опираясь на мою руку, въ то время какъ онъ проходилъ кругомъ по комнат, ‘вотъ картины отъ Грековъ до Чимабуэ и отъ Чимабуэ до нашихъ дней. Многія изъ нихъ, какъ вы видите, выбраны безь всякаго отношенія къ общепринятымъ virt. Вс они, однако, надлежащимъ образомъ украшаютъ стны комнаты, подобной этой. Здсь есть кром того кое-какіе шедевры неизвстныхъ великихъ, а здсь неоконченные рисунки художниковъ, которые были знамениты въ свое время, но самыя имена которыхъ проницательность академій предоставила молчанію и мн. Что вы скажете’, проговорилъ онъ, рзко оборачиваясь ко мн,— ‘что вы скажете о Мадонн della Pieta?’
‘Да это настоящій Гвидо’, воскликнулъ я со всмъ свойственнымъ мн энтузіазмомъ, жадно созерцая эту побдоносную красоту. ‘Это настоящій Гвидо! Какъ могли вы достать ее? нтъ сомннія, что это лицо въ живописи то же самое, что Венера въ скульптур’.
‘А!’ промолвилъ онъ задумчиво, ‘Венера — красавица Бемера? — Венера Медицейская? — съ уменьшенной головой и позолоченными волосами? Часть лвой руки (и онъ заговорилъ упавшимъ голосомъ, такъ что его еле можно было слышать) и вся правая реставрированы, и въ кокетливости этой правой руки, какъ думаю я, заключается квинтэссенція жеманства. Дайте мн Канову! Аполлонъ тоже копія въ этомъ не можетъ быть сомннія — слпой глупецъ я, неспособный видть прославленную вдохновепность Аполлона! — я не могу не предпочитать — проникнитесь ко мн состраданіемъ — я не могу не предпочитать Антиноя. Не Сократъ ли это сказалъ, что ваятель нашелъ свое изваяніе въ глыб мрамора? Значитъ Микель Анджело отнюдь не былъ оригиналенъ въ своей строф:
‘Non lia l’ottimo artista alcun concetto
Che un maarmo solo in же non circonscrira’.
‘Нтъ замысна у лучшаго художника такого,
Чтобъ съ мрамор самомъ уже онъ не былъ заключенъ’.
Было замчено, или должно было быть замчено, что манеры истиннаго джентльмэна всегда явно отличаются отъ манеръ человка вульгарнаго, хотя мы не могли бы въ точности сказать, въ чемъ состоитъ такое различіе. Допуская, что это замчаніе вполн было приминмо къ вншному виду моего знакомаго, я чувствовалъ въ это богатое событіями утро, что оно еще боле могло быть примнено къ его внутреннему существу и нраву. Я не могу лучше опредлить эту душевную особенность, которая, повидимому, такъ существенно отдляла его отъ всхъ другихъ людей, какъ назвавъ ее привычкой напряженной и безпрерывной мысли, клавшей свою печать даже на самыя незаачительныя его дйствія — проявлявшейся въ минутахъ его шутливости, и переплетавшейся даже со вспышками его веселости — какъ ехидны, извиваясь, глядятъ изъ глазъ масокъ, что скалятъ ротъ свои на карнизахъ вкругъ храмовъ Персеполиса.
Я однако неоднократно замтилъ, что сквозь смшанный тонъ легкости и торжественности, съ которымъ онъ говорилъ о разныхъ незначительныхъ вещахъ, быстро переходя съ одного предмета на другой, сквозило что-то трепетное — какая-то нервная растроганность въ словахъ и въ движеніяхъ — безпокойная возбужденность въ манерахъ, казавшаяся мн необъяснимой, а въ нкоторыхъ случаяхъ даже возбуждавшая во мн тревогу. Нердко, кром того, остановившись на середин фразы, начало которой онъ, очевидно, забылъ, онъ какъ будто съ глубочайшимъ вниманіемъ прислушивался, или ожидая въ данную минуту чьего-то прихода, или внимая звукамъ, которые должны были существовать только въ его воображеніи.
Во время одного изъ такихъ перерывовъ мечтательности или видимой разсянности, перевернувъ страницу въ прекрасной трагедіи ученаго и поэта Полиціано ‘Орфей’ (первая самобытная итальянская трагедія), которая лежала на оттоманк, я увидлъ одно мсто, подчеркнутое карандашомъ. Это былъ одинъ изъ отрывковъ въ конц третьяго дйствія — отрывокъ, вызывающій самое сильное волненіе — отрывокъ, который, хотя онъ и испорченъ нецломудренностью, ни одинъ мужчина не прочтетъ безъ трепета новаго ощущенія — ни одна женщина не прочтетъ безъ вздоха. Вся страница носила на себ слды недавно пролитыхъ слезъ, а на противоположномъ чистомъ листк были слдующія Англійскія строки, написанныя рукою, столь отличающейся отъ своеобразнаго почерка моего знакомаго, что я лишь съ нкоторымъ затрудненіемъ могъ признать ихъ какъ принадлежащія ему:
Ты была мн — услада страданій,
Все, чего я желалъ въ забытьи,
Ты какъ островъ была въ океан,
Какъ журчащіе звонко ручьи,
И какъ храмъ, весь въ цвтахъ, весь въ туман.
И цвты эти были мои.
Слишкомъ радостный сонъ, чтобы длиться!
Упованье, что жило лишь мигъ!
Чей-то зовъ изъ грядущаго мчится,
‘Дальше! Дальше!’ — слабющій крикъ.
Но надъ прошлымъ (гд туча дымится!)
Духъ мой дрогнулъ — замедлилъ — поникъ.
Потому что — о, горе мн! горе!—
Блескъ души отошелъ навсегда,
Мн поетъ безпредльное море —
‘Никогда — никогда — никогда
У подстрленной птицы во взор
Не засвтится жизни звзда.’
И часы мои — призраки сказки,
И ночные тревожные сны, —
Тамъ, гд взоръ твой, исполненный ласки,
Гд шаги твои тайно слышны —
О, въ какой уполтельной пляск —
У какой итальянской волны!
Да, въ одномъ изъ морскихъ каравановъ,
Ту, чей образъ такъ юнъ и красивъ,
Отъ Любви увлекли для обмановъ,
Отъ меня навсегда отлучивъ! —
Отъ меня, и отъ нашихъ тумановъ,
И отъ нашихъ серебряныхъ ивъ!
Что эти строки были написаны по-англійски — языкъ, относительно котораго я не думалъ, что авторъ ихъ его знаетъ — меня не очень удивило. Я слишкомь хорошо былъ освдомленъ относительно размровъ его познаній и его особенной наклонности скрывать ихъ отъ посторонняго наблюденія, чтобы быть изумленнымъ такимъ открытіемъ: но обозначеніе мста, сопровождавшее дату, признаюсь, немало меня озадачило. Сперва было написано Лондонъ, потомъ это слово было тщательно вычеркнуто — не настолько однако, чтобы быть скрытымъ отъ внимательнаго взгляда. Я говорю, что это немало меня озадачило, такъ какъ я хорошо помню, что, однажды въ разговор съ моимъ другомъ, я какъ разъ спросилъ его, встрчался ли онъ когда-нибудь въ Лондон съ Маркезой ди Ментони (жившей за нсколько лтъ до ея замужества въ этомъ город), и отвтъ его, если я не ошибаюсь, далъ мн понять, что онъ никогда не былъ въ столиц Великобританіи. Я могъ бы здсь также упомянуть, что я не разъ слыхалъ (я, конечно, не врилъ такому неправдоподобному разсказу), будто бы тотъ, о комъ я сейчась говорю, былъ не только по рожденію, но и по воспитанію, англичанинъ.
‘Здсь есть одна картина’, сказалъ онъ, не замчая, что я нашелъ трагедію, ‘здсь есть еще одна картина, которую вы не видали’. И, откинувъ одну изъ занавсей, онъ открылъ портретъ Маркезы Афродиты во весь ростъ.
Человческое искусство не могло бы достигнуть большаго въ закрпленіи чертъ ея сверхчеловческой красоты. Та же самая воздушная фигура, которая стояла передо мною въ прошлую ночь на ступеняхъ Герцогскаго Дворца, опять стояла передо мной. Но въ выраженіи лица, залитаго сіяніемъ улыбокъ, таился (непостижимая аномалія!) тотъ налетъ печали, который всегда неразлучно слитъ съ совершенствомъ красиваго. Ея правая рука лежала на груди. Лвои рукой она указывала внизъ на причудливую урну. Маленькая призрачная нога, только одна зримая глазу, едва касалась земли, и едва различмыя въ блистательномъ воздух, облекавшемъ ея красоту и какъ бы замыкавшемъ ее въ святилище, ряла два воображаемыя крыла, самой изысканной утонченности. Взоръ мой, отойдя отъ картины, упалъ на лицо моего друга, и мощныя слова изъ Bussy d’Ambois Чапмана невольно затрепетали на моихъ губахъ:
Подобно римской стату стоитъ онъ,
И будетъ такъ столть, покуда Смертью
Не будртъ въ мраморъ превращенъ.
‘Ну’, сказалъ онъ наконецъ, обернувшись къ роскошно эмальированному столу изъ массивнаго серебра, на которомъ было нсколько бокаловъ, фантастически окрашенныхъ, и дв большія Этрусскія вазы, по образцу своему, совершенно такія же необыкновенныя, какъ та, что находилась на переднемъ план на портрет, и наполненныя виномъ, которое я принялъ за Іоганнисбергское. ‘Ну’, сказалъ онъ отрывисто, ‘давайте пить! Конечно, теперь рано’ продолжалъ онъ, съ задумчивостью, между тмъ какъ херувимъ золотымъ тяжелымъ молотомъ заставилъ прозвучать въ комнат первый часъ посл восхода солнца: ‘конечно, теперь рано — но что намъ до этого? давайте пить! Совершимъ возліяніе въ честь того далекаго торжественнаго солнца, которое эти пышныя лампы и кадильницы такъ ревностно стараются побдить’. И, чокнувшись со мной кубкомъ, налитымъ до краевъ, онъ быстро выпилъ, одинъ за другимъ, нсколько бокаловъ вина.
‘Жить снами’, продолжалъ онъ, впадая въ свои тонъ безсвязнаго разговора, и ставя противъ богатаго свта кадильницы одну изъ великолпныхъ вазъ,— ‘жить снами, это было единственнынъ дломъ моей жизни. Потому я и создалъ для себя, какъ видите, это колыбельное царство сновъ. Въ снрдд Венеціи могъ ли я создать что-нибудь лучшее? Я согласенъ, вы видите вокругъ себя пеструю смсь архитектурныхъ украшеній. Цломудренная чистота Іоніи оскорблена допотопными замыслами, и Египетскіе сфинксы распростерты на золотыхъ коврахъ. Но впечатлніе кажется несовмстимымъ лишь для робкаго. Отличительныя свойства мста, и въ особенности времени, это страшилища, которыя отпугиваютъ людей отъ созерцанія великолпнаго. Раньше я самъ былъ приличнымъ декораторомъ, но утонченіе безумія облекло мою душу. Все это теперь какъ нельзя боле подходитъ къ моему замыслу. Какъ эти покрытыя арабесками кадильницы, извивающійся духъ мой обвитъ пламенемъ, и бредъ этой обстановки подготовляетъ меня для боле безумныхъ видній той страны реальныхъ сновъ, куда я теперь быстро ухожу’. Онъ вдругъ остановился. склонилъ свою голову на грудь и, повидимому, прислушивался къ какому-то звуку, котораго я не могъ услыхать. Наконецъ, выпрямившись во весь ростъ, онъ поднялъ глаза и, воскликнувъ, произнесъ строки Епископа Чичестерскаго:
,,О, я не замедлю! Послушай. Постой.
Мы встртимся вмст въ долин пустой’.
Въ слдующее мгновеніе, уступая дйствію вина, онъ бросился на оттомаику, и вытянулся на ней.
Въ это время на лстниц послышались быстрые шаги, и кто-то громко и поспшно постучался въ дворь. Я торопливо направился къ ней, чтобы предупредить вторичное возникновеніе шума, какъ вдругъ въ комнату не вошелъ, а ворвался пажъ изъ дома Ментони, и, задыхаясь отъ волненія, запинающимся голосомъ пролепеталъ несвязныя слова: ‘Моя госпожа! — моя госпожа! — отравилась! — отравилась! О, прекрасная — о, прекрасная Афродита!’
Ошеломленный, я бросился къ оттоманк и сталъ будить спящаго, чтобь вернуть его чувства къ поразительному извстію. Но члены его были неподвижны — губы его посинли — его такъ еще недавно горвшіе глаза были заклеплены въ смерти. Шатаясь, я подошелъ опять къ столу — моя рука упала на треснувшій почернвшій бокалъ — и въ душ моей внезапно вспыхнуло сознаніе полной и ужасной правды.