Свет Азии, Арнольд Эдвин, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 95 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Эдвин Арнольд

Свет Азии

Изложение въ поэтической форме Буддизма

Переводъ А. М. Федорова

Съ предисловиемъ и примечаниями акдемика С. Ф. Ольденбурга.

С.-Петербургъ 1906 г.

Предисловие

Въ этой поэме я старался, отъ лица воображемаго поклонника Будды, изобразить жизнь и характеръ, а так же, — определить философию благороднаго героя и реформатора, основателя Буддизма, индийскаго царевича Гаутамы.

Еще четверть века тому назадъ въ Европе мало, или почти ничего не было известно объ этой великой азиатской вере, которая, однако существуетъ уже въ продолжении двадцатичетырехъ вековъ и въ настоящее время превосходитъ численностью своихъ последователей и территорией, на которой она распространена, всякую другую религию. Четыреста семьдесятъ миллионовъ людей живутъ и умираютъ, веруя въ догматы Гаутамы и духовная власть этого древняго учителя простирается въ настоящее время отъ Непала и Цейлона черезъ восточный полуостровъ, въ Китай, Японию, Тибетъ, Среднюю Азию, Сибирь и даже—шведскую Лапландию *). Сама Индия могла-бы войти въ составъ этой чудной Империи—Веры, хотя исповедание буддизма исчезло изъ страны своего рождения, но печать дивнаго учения Гаутамы неизгладимо лежитъ на современномъ браманстве и самыя характерныя привычки и обычаи индийцевъ создались явно подъ благотворньимъ влиянимъ учения Будды. И такъ, более половины человечества обязаны своими моральными и религиозными понятиями этому славному царевичу, личность котораго, хотя и слабо очерченная существующими источниками, за однимъ только исключениемъ является самою высокою, мягкою, святою и самою милосердною въ истории Мысли.

Буддийския книги, полныя разногласий, ошибокъ, выдумокъ и неверныхъ толкований, сходны все въ томъ, что не заключають въ себе ни одного слова, или действия, могущаго запятнать совершенную чистоту и нежность этого индийскаго учителя, соединявшаго въ себе истинно княжеския качества съ умомъ мудреца и страстною набожностью мученика. Даже Бартелеми Сентъ-Илеръ, совершенно неверно истолковавший многое въ буддизме цитируется очень кстати профессоромъ Максомъ Мюллеромъ, когда онъ говоритъ о Сиддарте: ‘Жизнь его безусловно чиста. Его неизменное геройство равно его убежденности, и, хотя провозглашаемая имъ теория фальшива, зато личный его примеръ безукоризненъ. Онъ олицетворение всехъ качествъ, которыя проповедуетъ, его самоотвержение, милосердие, безконечная кротость, ни на минуту не изменяются… В продолжении шести летъ одиночества и размышлений онъ молча подготовляетъ свое учение, онъ распространяетъ его, единственно силою своего красноречия и убеждений, в продолжении полвека и умираетъ на рукахъ своихъ учениковъ, со спокойствиемъ мудреца, который всю жизнь делалъ добро, непоколебимо убежденный, что обрелъ истину’.

Гаутаме была дорована эта удивительная победа надъ человечествомъ, и хотя онъ не признавалъ обрядности и уже на пороге Нирваны говорилъ, что всякий человекь могъ стать такимъ какь онъ, любящая и благодарная Азия, не повинуясь его приказанию, горячо ему поклоняется. Горы цветовъ покрываютъ ежедневно его непорочные алтари и миллионы усть шепчутъ слова: ‘Убежище мое въ Будде’.

Будда этой поэмы, если онъ действительно существовалъ, въ чемъ невозможно сомневаться, — родился на границахъ Непала около 620 года до Р.X. и умеръ около 543 г. до Р.X. въ Кусинагаре, въ Ауде.

Такимъ образомъ большинство другихъ религий являются юными въ сравнении съ этой верой, въ которой вечность мировой надежды, безсмертие безграничной любви, не разрушили сушность веры въ конечное торжество добра и самое полное утверждение человеческой свободы, которое когда либо бы ло произнесено.

Нелепости, которыя обезображиваютъ историю и обряды Буддизма, следуетъ приписать тому неизбежному упадку, кь которому, обыкновенно, жречество приводитъ все великия идеи ему доверенныя. О силе и совершенстве учения самого Гаутамы, следуетъ судить по его влиянию, а не по его толкователям, или по той ленивой и обрядливой церкви, которая возникла на основанияхъ буддийскаго братства, ‘Сангхи’.

Я вложиль свою поэму въ уста Буддиста, такъ какъ, чтобы понять духъ азиатскихъ мыслей, необходимо смотреть на нихъ съ восточной точки зрения, и ни чудеса, которыя освящаютъ этотъ разсказъ, ни философия, которая въ немъ заключается, не могли-бы быть иначе такъ правдиво изображены.

Напримеръ, учение о перерожденияхъ душъ, поразительное для современныхъ умовъ, было установлено и вполне принято Индийцами временъ Будды, въ это самое время Навуходоносоръ завоевалъ Иерусалимъ, Мидяне, — Ниневию, а Фокейцы основали Марсель.

Данное здесь изображение столь древней религиозной системы, конечно, оставляетъ многаго желать, и въ виду требований поэзии, только поверхностно касается многихъ, очень важныхъ философскихъ вопросовъ, а также и долгой проповеднической деятельности Гаутамы. Но цель моя достигнута, если я далъ верное понятие о возвышенномъ характере этого благороднаго царевича и общемъ смысле его учения. Что касается последняго, то по этому поводу возникли большие споры между учеными, которые могутъ заметить, что я бралъ не полныя буддийския цитаты, какъ оне стоятъ въ произведенияхъ Спенсъ-Гарди, и изменилъ не одно место въ данныхъ разсказахъ.

Выраженные здесь взгляды на ‘Нирвану’, ‘Дхарму’ и ‘Карму’ и другия, главныя черты Буддизма, являются, во всякомъ случае, плодами долгихъ изследований, а также—твердаго убеждения, что треть человечества нельзя было-бы заставить уверовать въ простыя отвлечения, или въ ‘Ничто’, какъ исходъ, венецъ Бытия.

Въ конце концовъ, ради памяти знаменитаго подателя этого ‘Света Азии’ и—многихъ известныхъ ученыхъ, посвятившихъ свои труды его памяти, прошу простить мне многочисленные недостатки этого произведения. Оно было составлено въ короткий сравнительно промежутокъ времени, но подъ влияшемъ желания познакомить ближе Востокъ съ Западомъ. Прийдетъ время, надеюсь, когда эта книга, а также—мои ‘Индийская песнь песней’ и ‘Индийская Идиллия’ сохранятъ память того, который любилъ Индию и ея народы.

Эдвинъ Арнольдъ.

*) Здесь очевидно некоторое недоразумение, ибо въ Лапландии никакихъ буддистовъ нетъ. С. О..

КНИГА ПЕРВАЯ.

Сказанье о Будде, спасителе мира,

О князе Сиддарте, о томъ,

Кому на земле и въ пространстве эфира

Нетъ равнаго светлымъ умомъ,

О томъ, кто училъ, всехъ усердней и ране,

Закону о вечной, блаженной Нирване.

________________________________________

За гранью далекой безстрастнаго мира,

Превыше престоловъ божественныхъ силъ,

Где пологъ небесный нежнее сапфира,

И ярче согласные хоры светилъ,

Где воздухъ, цветовъ напоенный дыханьемъ,

Чаруетъ аккордами струнъ золотыхъ,

Где ждутъ возрожденья къ житейскимъ страданьямъ

Блаженныя души святыхъ, —

Внимая страданиямъ мира оттуда,

На землю, облитую кровью людской,

Небесный Владыка, всеведущий Будда

Взглянулъ съ благодатной тоской,

И дэвы, проникнувъ значение взгляда,

Сказали: ‘О миръ, утомленный, внемли:

Властительный Будда, страдальцевъ отрада,

Услышалъ стенанья земли’.

И Будда ответилъ: ‘Небеснаго лона

Покинувъ эфирный чертогъ,

Я къ людямъ иду, чтобы словомъ закона

Отъ смерти спасать и тревогъ.

Иду я туда, где хребетъ Гималая

Возноситъ въ лазурь белоснежный алтарь,

Где правитъ народомъ съ царицею Майя

Правдивый, властительный царь’.

***

Въ ту ночь, почивая съ царемъ Суддходаной,

Царица увидела сонъ: въ вышине

Звезда озарила небесныя страны,

Сверкнувъ въ лучезарномъ огне,

Какъ въ розовомъ фоне жемчужины нежной,

Съ шестью золотыми клыками, на ней

Сиялъ отпечатокъ слона белоснежный, —

Эмблема счастливейшихъ дней.

Прорезавъ зловещую тьму величаво,

Съ небесъ голубого шатра,

Во чрево царицы вошла она справа,

Какъ мысль передъ смертью быстра.

Проснулась царица, лучомъ благодатнымъ

Душа озарилась: ‘я мать, —

Шептала въ восторге она необъятномъ, —

Со мною боговъ благодать’.

Какъ радостный вестникъ счастливаго утра,

Зажглась на востоке заря,

И небо рядилось то въ блескъ перламутра,

То въ цветъ золотой янтаря.

Вздохнули холмы, безпокойное море

Заснуло въ истоме немой:

Цветы развернулись въ роскошномъ уборе,

Струя ароматъ надъ землей,

И радость царицы проникла повсюду,

Какъ въ миръ проникаетъ весна.

‘Мы ждали тревожно властителя Будду, —

Казалось, шептала она, —

Пришелъ онъ и миру принесъ избавленье

Въ лучахъ неземной чистоты?’

И плакала Майя въ немомъ восхищеньи,

И плакали съ ней на заре въ умиленьи

Росою жемчужной цветы.

Когда разсвело, и лучи золотые

Отрадой сверкнули съ небесъ, —

Тотъ сонъ сталъ известенъ, и старцы седые

Дивилися чуду-чудесъ.

‘Ликуйте народы! Отъ Майи священной

Родится божественный сынъ, и тогда,

Какъ солнце, ученье его надъ вселенной

Разсеетъ туманъ безъ следа,

И тайныя силы свободной природы,

Законы всесильной судьбы,

И ветеръ, и тучи, и бурныя воды

Послужатъ ему, какъ рабы!’

***

Дни прошли… Подъ цветущею пальмой, одна,

Будто лилия утромъ, нежна и бледна,

——Отдыхала красавица Майя.

Очарованный полдень беззвучно дремалъ,

И дремали цветы… Лишь въ расщелинахъ скалъ

——Бормотали ручьи не смолкая.

Вдругъ сверкнулъ у царицы отрадою взоръ,

И въ небесный просторъ, безмятежный просторъ

——Устремился онъ съ робостью нежной:

——Точно въ близкое счастье не верилось ей.

Но съ улыбкой счастливой въ потоке лучей

——Утопалъ небосводъ безмятежный.

И ревниво надъ нею, узорнымъ шатромъ,

Развернулася пальма. Роскошнымъ ковромъ

——Изъ атласныхъ цветовъ и растений

Нарядилась земля, чтобы ложе ей дать,

И источникъ воды, съ тихимъ шепотомъ: ‘Мать.’

——Ожидалъ отъ нея омовений.

________________________________________

На розовомъ теле младенца сквозили

Таинственно-чудные знаки, они

Ребенку божественной Майи сулили

Величия полные дни.

Безъ муки обычной родила царица.

Святой уголокъ былъ далекъ отъ дворца,

Но весть долетела быстрее чемъ птица,

Обрадовавъ скоро отца.

И четверо слугъ съ росписнымъ паланкиномъ

Явились немедля покорные ей,

И села царица съ малюткою-сыномъ

Въ божественной славе своей.

Рабы эти — светлые были владыки,

Сошли они съ горнихъ небесъ высоты,

Но ихъ лучезарно-прекрасные лики

Прияли земныя черты.

Одинъ былъ пленительный ангелъ Востока,

Онъ былъ серебристою ризой одетъ,

На белыхъ коняхъ отъ него недалеко

Шло скрытое войско воследъ:

Оно, какъ владыка ихъ, было одето

Въ уборъ белоснежной парчи.

Щиты его всадниковъ отблески света

Бросали, какъ солнца лучи.

А справа, такой же прекрасный и юный,

Былъ Юга божественный ангелъ, и шло

Съ нимъ дружное войско, какъ полночью лунной

Лазурное небо светло.

У всадниковъ были ихъ синие кони

Воздушны, какъ страсти мечты,

И, словно какъ звезды въ таинственномъ лоне,

Въ рукахъ ихъ сияли щиты.

За нимъ, какъ въ сияньи зари золотистой,

Шелъ Запада ангелъ, и съ нимъ, на коняхъ

Кроваваго цвета, въ одежде лучистой,

Шло войско. Въ небесныхъ огняхъ,

Последний хранимый своими Якшами,

Былъ Севера ангелъ, съ молчаньемъ немымъ,

Сияя вокругъ золотыми щитами,

Стремилося войско за нимъ.

Но пышность небесъ въ ея ризахъ победныхъ

Являлась лишь взорамъ боговъ.

Простые же люди въ носильщикахъ бедныхъ

Признали обычныхъ рабовъ.

***

Смущаютъ седыхъ мудрецовъ предсказанья

Царя Суддходану. Печаленъ, угрюмъ.

Онъ бродить въ чертогахъ: немыя страданья

Тревожатъ властителя умъ.

Но мудрые старцы сказали: ‘Владыка!

Ребенокъ твой будетъ царемъ,

И правда въ его государстве великомъ

Послужитъ святымъ алтаремъ.

Семь будетъ даровъ у него: драгоценный

Брильянтъ, что горитъ, какъ огонь,

Божественный дискъ, и, какъ чудо вселенной,

Крылатый и царственный конь,

Слонъ белый, какъ чистая пена морская,

Начальникъ надъ войскомъ царя,

Советникъ, супруга, какъ звездочка рая,

Какъ майскаго утра заря.

________________________________________

Съ отрадою слушалъ король Суддходана

Догадки своихъ мудрецовъ,

И таялъ на сердце, какъ дымка тумана,

Печали холодный покровъ,

И скоро веселье волной безпокойной

Повсюду проникло въ народъ,

Шумъ, пляски и песни, и говоръ нестройный

На праздникъ безпечныхъ зоветъ.

Везде развеваются пестрые флаги,

Мерцаютъ въ цветахъ фонари,

Танцоры, паяцы, глотатели шпаги,

Съ зари веселятъ до зари.

Отвсюду стремится народъ, издалека

Младенцу купцы принесли

На блюдахъ тончайшия ткани Востока

И лучшие перлы земли.

Приметы счастливыя всехъ поражали.

Согласно съ довольнымъ царемъ,

Младенца Сиддартой они называли,

Что значитъ — удача во всемъ.

* * *

Во время, разгара веселья и шума,

Проникнулъ въ покои дворца

Отшельникъ, онъ старъ былъ, но светлая дума

Блуждала въ морщинахъ лица.

Однажды, моляся подъ тенью древесной,

Услышалъ премудрый аскетъ,

Какъ духи прославили въ песне небесной

Явление Будды на светъ.

Когда и царица и царь величавый

Съ младенцемъ кь нему подошли, —

Онъ самъ предъ Сиддартой, увенчаннымъ славой,

Склонился челомъ до земли,

И молвилъ онъ, небомъ самимъ вдохновленный:

‘Возрадуйтесь царь и народъ!

Возрадуйтесь: скоро надъ всею вселенной

Небесный цветокъ разцвететъ.

Я вижу и розовый светъ и Свастики

Святой завитокъ въ волосахъ,

Я вижу и тридцать два знака Владыки,

И знаки на детскихъ ногахъ.

Цветокъ этотъ — Будда! О, смертные, верьте:

Онъ дастъ вамъ спасенье, любя.

Я скоро умру, но, свершилось: до смерти,

О, Будда, я виделъ Тебя!

Цветокъ этотъ Будда, Онъ мудростью чистой

Разсеетъ порокъ и обманъ,

И светлой любовью, какъ зорькой огнистой,

Разгонитъ житейский туманъ.

Цветокъ этотъ — Будда. Почетомъ и златомъ

Пожертвовавъ жизни святой,

Наполнитъ Онъ дивнымъ своимъ ароматомъ

Удушливый воздухъ земной.

Тебя, о царица, въ молитве священной

Прославитъ повсюду народъ,

Но славу Сиддарты въ обширной вселенной

Увидишь ты съ райскихъ высотъ.

Ты слишкомъ чиста для борьбы и страданья,

Въ лучахъ неземной чистоты,

Какъ гаснетъ зари золотое сиянье,

Угаснешь, прекрасная ты.’

________________________________________

И скоро сбылось предсказанье пророка:

Какъ ангелъ небесный светла,

Заснула съ улыбкою Майя глубоко

Для мира печалей и зла.

Въ садахъ Трайястриншъ, недоступныхъ заботамъ,

Прияла она благодать,

И боги святымъ окружили почетомъ

Какъ солнце, прекрасную мать.

Царевна-кормилица Махпраджапати

Вскормила Того, кто принесъ

Земле избавленье отъ зла и проклятий,

Отъ смерти, отъ горя и слезъ.

* * *

Въ дворце, какъ цветокъ драгоценный лелеемъ,

Сиддарта возросъ нелюдимъ,

Онъ чуждъ былъ обычнымъ невиннымъ затеямъ

И шалостямъ детства живымъ.

Тогда Суддходана собралъ безпристрастно

Изъ старцевъ вельможныхъ советъ.

‘Мудрей Висиамитры — решили согласно, —

Сиддарте наставника нетъ.’

И вотъ предъ ребенкомъ познания карту

Премудрый наставникъ раскрылъ,

Съ наукою онъ познакомилъ Сиддарту

При свете божественныхъ силъ.

Потомъ, какъ венецъ лучезарный познанья,

Наставникъ просилъ написать

Тотъ стихъ, что съ небесной печатью созданья

Способны одни понимать.

Взялъ доску Сиддарта. Какъ день, засияла

Премудрость въ очахъ неземныхъ,

И быстро рука на доске начертала

На разныхъ наречияхъ стихъ.

‘Я кончилъ’. Какъ утро прекрасенъ и светелъ

И мудростью тайной великъ,

Ребенокъ наставнику кротко ответилъ

И светлой головкой поникъ.

‘ Довольно!’ — Мудрецъ прошепталъ въ изумленьи.

‘Покорный небесной судьбе,

Глубокия скрытыя тайны въ счисленьи

Открою, царевичъ, тебе.’

И новая, трудная книга познанья

Открылась предъ детскимъ умомъ,

И старцу Сиддарта въ покорномъ молчаньи

Внималъ съ просветленнымъ челомъ.

Когда же онъ кончилъ, и счетъ многотрудный

Сиддарту просилъ повторить,

Ребенокъ съ небесной премудростью чудной,

Распуталъ познания нить,

И гуру умомъ неземнымъ изумляя,

Онъ, силой познаний своихъ,

Счелъ капли, что бездна таила морская,

И звезды небесъ голубыхъ.

Наставникъ сказалъ: ‘О, царевичъ мой милый,

Науку ты знаешь безъ книгъ,

Исполненный тайной, божественной силой.

Почтителенъ ты, но великъ!’

* * *

Но, мудростью всехъ затмевая, при этомъ

Наставниковъ чтилъ онъ, въ речахъ

Былъ смиренъ, разуменъ, и съ кроткимъ приветомъ

Величье сливалось въ очахъ.

Онъ былъ терпеливъ, не кичился надменно

И страха не ведалъ ни въ чемъ.

Средь смелыхъ смелейшимъ онъ былъ несомненно

И правилъ всехъ лучше конемъ.

Но часто за легкой и быстрой газелью

Гонясь съ смертоносной стрелой,

Охваченный дрожью и чуждый веселью,

Бросалъ онъ свой лукъ вырезной,

И жаль ему было добычу до боли,

И счастливъ былъ юный стрелокъ,

Что робкому зверю все радости воли

На долю оставить онъ могъ.

На скачкахъ, боясь быстротой безпримерной

Коня своего утомить.

Иль громкой победой, спокойной и верной,

Соперника ликъ омрачить, —

Онъ сдерживалъ лошадь, и радость чужая

Была дорога для него.

Съ годами, какъ дубъ изъ ростка созревая,

Окрепла въ немъ ветвь состраданья святая,

Къ богамъ приближая его.

* * *

Однажды, полуденнымъ зноемъ объятый.

Звезды лучезарной светлей,

Гулялъ онъ съ товарищемъ игръ Дэвадаттой.

Подъ сенью душистыхъ аллей,

И видитъ: туда, где хребты Гималая

Возносятъ короны снеговъ,

Летитъ лебедей серебристая стая,

Какъ белая цепь облаковъ,

Въ рукахъ Дэвадатты, струной напряженной,

Губительный лукъ задрожалъ,

Мгновенье, и лебедь, стрелою пронзенный,

Къ подножью Сиддарты упалъ,

И въ трепете тратилъ напрасно усилья,

Стараясь оправиться вновь:

Коралловой нитью окрасила крылья

Горячая, чистая кровь.

Царевичъ спеша, въ непонятной тревоге

Прекраснаго лебедя взялъ,

И долго, какъ Будда, поджавъ свои ноги,

Онъ лебедя нежно ласкалъ,

И жертве невинной жестокой забавы,

Далекий отъ вечнаго зла,

Онъ листья и медъ и целебныя травы

Прикладывалъ къ ране крыла,

И царственный лебедь, исполненъ доверья,

Не бился съ тревожной тоской,

Когда ему правилъ разбитыя перья

Божественный мальчикъ рукой.

Слегка прикоснувшись губительной сталью

Къ изнеженной, белой руке,

Онъ вздрогнулъ отъ боли, и съ тайной печалью

Головкой поникнулъ въ тоске.

‘Дай птицу! — промолвилъ ему Дэвадатта, —

‘Мой лебедь’. Но твердо въ ответъ

Заметилъ царевичъ. безпечному брату:

— ‘Нетъ, я не отдамъ его, нетъ.

Не правъ Дэвадатта! Когда-бъ безъ дыханья

Его отпустила стрела,

Я бъ отдалъ, но въ сердце его — трепетанье.

Убилъ ты лишь силу, крыла.’

‘Мой лебедь! Отдай его братъ благородный:

Шепталъ Дэвадатта, — онъ — мой.

Какъ облако въ небе онъ мчался свободный,

И я его ранилъ стрелой!’

Но нежно прижавъ лебединую шею

Къ горевшей румянцемъ щеке,

Онъ, дивную птицу считая своею,

Ласкалъ въ безотчетной тоске.

Исполненъ таинственныхъ чаръ обаянья,

Шепталъ онъ съ любовью святой:

— ‘По высшему праву любви, состраданья,

Онъ мой, Дэвадатта, онъ мой!

И только по этому праву отныне

Я буду владыкою вамъ!

Любви, милосердью, какъ вечной святыне,

Я силы и душу отдамъ!

Я вижу по блеску угрюмаго взора,

Что братъ недоволенъ.. Тогда

Съ тобой, Дэвадатта, должны приговора

По праву мы ждать отъ суда.’

И вотъ на советь собираются судьи,

Но споръ между ними возникъ,

И вышелъ спокойно къ весамъ правосудья

Безвестный, но мудрый старикъ.

‘Жизнь — даръ драгоценный: Спасителю право

На лебедя мы отдаемъ.

Сиддарта! Божественно-светлую славу

Провижу въ поступке твоемъ!’

И все согласились съ премудрымъ решеньемъ.

Когда же Сиддарты отецъ

Хотелъ къ старику обратиться съ почтеньемъ,

Исчезъ безызвестный мудрецъ,

И только твердилъ одинъ сторожъ въ тревоге,

Что виделъ змею: на земле

Такъ людямъ нередко являются боги

Погрязшимъ въ неволе и зле.

Въ крыле, безпощадной стрелою разбитомъ,

Прекраснаго лебедя кровь

Зажгла въ пробудившемся сердце къ забитымъ,

Къ униженнымъ братьямъ любовь.

Оправившись, лебедь въ серебряной дали

Мелькнулъ и безследно пропалъ,

И долго затемъ ни тоска, ни печали

Безпечной и чистой души не смущали:

Сиддарта пышней разцветалъ.

* * *

И вотъ, Суддходана, порой пробужденья

Природы, решилъ показать

Ребенку богатства несчетныхъ владений,

Довольства и мира печать.

Туда, где дышала величьемъ, свободой

Его золотая страна,

Сливалось въ гармонию сердце съ природой,

И пышно царила весна, —

Повезъ онъ не-детски премудраго сына.

И съ гордымъ довольствомъ ему

Промолвилъ, мечтая и въ немъ властелина

Увидеть: ‘Ты царь здесь — всему.

Румянитъ заря небеса позолотой,

Мой сынъ, полюбуйся весной,

Взгляни, какъ исполненный мирной заботой,

Работаетъ пахарь родной.

Онъ веритъ, что трудъ его, скромный и честный,

Не можетъ пропасть безъ следа.

Что почва и милость щедроты небесной

Отплатитъ за время труда.

Взгляни на мои плодоносныя нивы:

Какой безпредельный просторъ!

Когда для меня, мой наследникъ счастливый,

Заблещетъ печальный костеръ, —

Ты станешь несметныхъ богатствъ властелиномъ.

Теперь же любуйся весной,

Чаруетъ цветами она по долинамъ,

И песней крестьянъ разливной!’

Предъ нимъ въ ослепительно-яркомъ сиянье

Природа роскошно цвела.

Тамъ воздухъ пьянило растений дыханье,

Журчали ручьи безъ числа.

На холмъ онъ взошелъ: предъ святыми очами

Волшебный раскинулся видъ:

Равнины, леса… Даль слилась съ небесами…

Кой-где, какъ осколки зеркалъ — подъ лучами —

Озера… Все блещетъ, горитъ,

Роскошныхъ луговъ зеленеють извивы,

Селенья ютятся у водъ,

За плугомъ, взрывая обильныя нивы,

Съ воломъ своимъ пахарь идетъ,

Какъ въ сетке, въ плюще, тамъ, где глуше и тише,

Купаясь въ прохладе лесной,

И пагодъ и храмовъ узорныя крыши,

Сверкаютъ своей белизной.

Вонъ птицы щебечутъ, на солнце мелькая,

Какъ дети, увлекшись игрой,

И къ влаге зеркальной реки припадая,

Рыбалки мелькаютъ порой.

Вонъ белая цапля уверенно-твердо

Средь буйволовъ мощныхъ идетъ,

И бабочекъ, нежныхъ какъ звуки аккорда,

Кружится цветной хороводъ.

Распластанный ястребъ повисъ, недвижимый,

Въ лазури небесъ голубой,

Где мчатся, тоскующимъ ветромъ гонимы,

Сребристыя тучки толпой.

На солнце сверкаютъ одеждой павлины,

Въ деревне, где свадебный пиръ

Готовится пышно, — довольства картины,

Спокойствие, нега и миръ.

Везде ослепительно-яркия краски,

Все трепетомъ жизни полно.

Казалось, что тамъ, какъ в чарующей сказке,

Царило довольство одно.

Но глубже всмотревшись въ цветущия розы,

Заметилъ царевичъ шипы,

Сверкали на нихъ изумрудами слезы

Живущихъ несчетной толпы.

Онъ виделъ: покорный тяжелымъ заботамъ,

Усталостью, зноемъ томимъ,

Шелъ съ тяжкимъ трудомъ, обливаяся потомъ,

Крестьянинъ за плугомъ своимъ,

И съ шеей, натертой ярмомъ безпощаднымъ,

Тащился по пажитямъ быкъ,

И видъ той картины на фоне отрадномъ

Казался царевичу дикъ.

Онъ виделъ, какъ голубь, предъ темъ ворковавший

Съ голубкой въ зеленыхъ кустахь,

Добычею коршуна сталъ, трепетавшей

Въ его безпощадныхъ когтяхъ.

Повсюду: въ воздушномъ эфира пространстве,

Въ прозрачной, кристальной воде,

Везде на земле, почивавшей въ убранстве,

Убийство царило везде.

Надъ слабымъ, безпомощнымъ царствовалъ сильный

Жестокий и дикий законъ!

Такъ эту-то жизнь называлъ мне обильной,

Свободной и полною онъ?!

Разсеялся пологъ младенческой грезы,

Душа просветлела моя!

Повсюду я вижу горячия слезы,

За каждый порывъ бытия.

Я вижу теперь опечаленнымъ взоромъ,

Что въ жизни, куда ни взгляни,

Нелепымъ, ужаснымъ, кровавымъ узоромъ

Сплелись злодеянья одни!

О боги! Правдивые, светлые боги,

Где-жъ милости вашей печать?!..’

И селъ онъ, какъ Будда, священныя ноги

Сложивъ неподвижно опять.

И селъ онъ, объятый немымъ размышленьемъ

О томъ, какъ угрюмую ночь

Разсеять надъ миромъ, какимъ искупленьемъ

Страданиямъ жгучимъ помочь?

Душа отдалась беззаветно стремленью.

Любовь овладела ей такъ,

Что въ истинно-светломъ пути ко спасенью

Онъ первый свершилъ уже шагъ.

Оставьте меня! — прошепталъ онъ тоскливо

Рабамъ неизменнымъ своимъ:

Все то, что я виделъ, обдумать, какъ диво,

Я долженъ, печалью томимъ!

* * *

Въ то время безшумно въ выси пролетали

Блаженныя тени святыхъ,

Надъ Буддой оне безъ движения встали

И дрогнули крылья у нихъ.

‘Чья чистая сила къ себе призываетъ

Изъ мира нечестья и золъ?’

Взглянули, и видятъ: надъ Буддой сияетъ

Небесъ золотой ореолъ,

И слышатъ съ небесной сияющей тверди:

‘О, риши! Сойдите къ Тому,

Кто миру несетъ избавленье отъ смерти,

Светильникъ въ зловещую тьму.’

И духи, покорно внимая глаголу,

На розовыхъ крыльяхъ своихъ

Слетели съ отрадой божественной долу

И пели ликующий стихъ.

Потомъ, лучезарными крыльями рея,

Они отъ земли поднялись,

Чтобъ радостью светлой любви пламенея,

Обрадовать горнюю высь.

Ужъ полдень погасъ. Неподвижнаго жара

Томительный гнетъ уплывалъ,

Когда подъ цветущею яблоней старой

Сиддарту слуга увидалъ:

Предавшись блаженной душой размышленью,

Какъ статуя, тамъ недвижимъ,

Сиддарта сиделъ подъ узорною сенью,

Съ восторгомъ въ душе неземнымъ.

Менялись деревьемъ покорныя тени,

Но яблони только одной

Осталась прохладная тень безъ движенья,

Какъ въ полдня томительный зной.

Отъ жгучаго солнца та яблонь ревниво

Хранила Сиддарты главу,

Надъ ней ветерокъ опахаломъ, красиво,

Безшумно тревожилъ листву:

И слышенъ былъ голосъ изъ нежно-атласныхъ

Цветовъ: ‘Этой яблони тень

Не двинется съ места, будь ночь или день,

Пока на душе его горести сень

Жива въ очертаньяхъ неясныхъ!’

Примечания

Дэвы — боги.

Владыки четырех стран света — это в индийской мифологии

1. Индра — владыка Востока, 2. Яма — владыка Юга,

3. Варуна — владыка запада, 4. Кубэра — владыка севера.

Буддийское предание признает следующих: 1. Дхитараштра -восток, 2. Вирудхака — юг,

3. Вирунпакша — запад, 4. Вайшравана (Кубера) — север.

Траянстринша — собственно 33, так называются 33 главных божества.

Гуру — учитель, наставник.

Риши — отшельник, святой.

Свастика — особый мистический знак, наиболее распространенная форма которого. Он встречается во многих других странах, кроме Индии.

КНИГА ВТОРАЯ.

Лишь только Сиддарта достигнулъ счастливо

Восьмнадцати летъ, — три дворца

Построили царскому сыну на диво

По царственной воле отца:

Одинъ — для зимы, весь былъ сложенъ изъ кедра

И тепелъ, для лета — другой

Изъ мрамора — веялъ прохладою щедро,

Дворецъ для весны золотой —

Кирпичный — обложенъ былъ весь черепицей

И неженъ, какъ юность сама.

Звались эти дивные замки — темницы

Субха, Сурамма и Рамма.

Вокругъ на приволье сады расцветали,

Журчали потоки, ручьи,

И рощи волной ароматъ разливалъ

И пели въ садахъ соловьи.

Сиддарта тамъ могъ погулять на свободе,

Тамъ могь онъ на каждомъ шагу

Пить негу, кругомъ разлитую въ природе

Какъ пчелка пьетъ медъ на лугу.

Тамъ жилъ онъ, но грусти священной корона

Чело окружала, какъ тень,

Такъ облако яснаго озера лоно

Туманитъ въ задумчивый день.

Тогда, безпокойною мыслью тревожимъ,

Опять обратился отецъ

Къ своимъ приближеннымъ и вернымъ вельможамъ:

‘Когда-то, — сказалъ онъ, — мудрецъ

Открылъ мне, что сынъ мой, наследникъ мой милый,

Царемъ надъ царями взойдетъ,

Могуществомъ славнымъ и мощною силой

Прославить свой царственный родъ.

Но, можетъ быть, онъ изберетъ отреченья

И подвиговъ благостныхъ путь?

Боюсь я, что эти мечты и стремленья

Проникли въ невинную грудь.

Вы — мудры. Скажите, какъ юнаго сына

Сдержать мне на благо судьбе,

Чтобъ славу и царственный скиптръ властелина

Приялъ онъ въ наследье себе?’

Старейший советникъ сказалъ: ‘Повелитель,

Покуда кипитъ его кровь,

Недугъ этотъ бледный, какъ ангелъ хранитель,

Шутя, уврачуетъ любовь.

Пусть женския чары пленятъ его душу:

Не знаеть царевичъ младой

Очей, что и море, и небо и сушу

Забыть заставляютъ порой,

Не знаетъ красы золотыхъ обаяний,

Ни усть ароматныхъ, ни долгихъ лобзаний!

Средь нежныхъ красавицъ душою унылой

Воспрянетъ царевичъ опять:

Нетъ цепи для мысли, но волосомъ милой

Легко ее можно сковать!’

Советники мненье одобрили сами.

Но царь возразилъ на советъ:

‘Любовь выбираетъ своими глазами

Достойный вниманья предметъ.

Что, если красавицъ блистательнымъ хоромъ

Его окружимъ мы, а онъ

Отъ нихъ отвернется съ презрительнымъ взоромъ

И планъ нашъ разрушитъ, какъ сонъ?’

Другой отозвался: ‘Любви непреклонной

Для всехъ одинаковъ законъ:

Одной изъ красавицъ, намеченныхъ въ жены,

Царевичъ нашъ будетъ прельщенъ.

Одинъ обаятельный образъ предстанетъ

Ему, какъ во сне — божество:

Онъ дивной красою одинъ не обманетъ

Ни взоровъ, ни сердца его.

Послушай, о мой повелитель, совета:

Блистательный праздникъ устрой,

Пусть дочери Сакьевъ на немъ до разсвета

Себя потешаютъ игрой.

Пусть юный царевичъ, достойнымъ награды,

Самъ щедро дары раздаетъ,

И верь мне: изъ нихъ для любви и отрады

Онъ по сердцу деву найдетъ.’

Царь принялъ советъ, и толпою безпечной

Къ дворцовымъ воротамъ спешатъ

Какъ въ море — волна за волной быстротечной,

Красавицы съ жаждой наградъ.

Волшебное зрелище! Съ низкимъ поклономъ

Красавицы, после игры,

Потупивъ глаза, проходили предъ трономъ

И брали, краснея, дары.

Одна за другой, какъ гирлянда живая

Прелестныхъ и чистыхъ цветовъ,

Прошли предъ Сиддартой достойныя рая,

Но онъ былъ безстрастно суровъ.

Последней къ нему подошла Ясодара,

Она была вся торжество.

Онъ вздрогнулъ, и краска, какъ пламя пожара,

Окрасила щеки его.

Станъ дивный богини, походка Парвати*,

Въ очахъ — необъятная власть.

Она создана для любви и объятий,

Она — упоенье и страсть!

Скрестивъ свои руки, съ улыбкой спокойной

Спросила Сиддарту она:

‘Найдетъ ли царевичъ подарокъ достойный

Меня?’ И светла какъ весна,

Потупясь, стоитъ передъ нимъ Ясодара.

‘Я роздалъ подарки свои, —

Ответилъ царевичъ, — но этого дара

Вполне ты достойна. Возьми’.

И, снявъ ожерелье безценное съ шеи,

Онъ обвилъ ей станъ трепеща:

Такъ вьется вокругъ серебристой лилеи

Зеленая ветка плюща.

И встретились ихъ искрометныя очи,

И пламя любви огневой

Блеснуло въ нихъ ярко, какъ звездочки ночи,

Слетевшия въ сумракъ ночной.

Спустя много летъ, просветленнаго Будду

Спросилъ ученикъ: ‘Почему

Любви этой ты покорился, какъ чуду?’

И Будда ответилъ ему:

‘Мы не были чужды другъ-другу: когда-то

Давно, одинъ юный стрелокъ,

У светлыхъ истоковъ Ямуны*, где свято

Стоить Нандадеви чертогъ,

Игралъ средь красавицъ лесныхъ безмятежно

На тучномъ цветущемъ лугу,

Оне состязались другъ-съ-дружкой прилежно

Въ игре, красоте и бегу.

Стрелокъ былъ судьею. Быстрей урагана

Носились оне, и одной

Изъ астръ онъ венокъ далъ, изъ перьевъ фазана

Безстрастно вручилъ онъ другой.

Но та, что последней пришла по условью, —

Въ глазахъ его первой была.

Онъ ей подарилъ свое сердце съ любовью,

И белаго крошку козла.

И много счастливые леть скоротали

Въ лесу, отъ волнений вдали,

Разбить его полное счастье едва-ли

Услия смерти могли!

Какъ после бездождья, сокрытое семя

Выходитъ на светъ, — такъ любовь

И зло, и добро, пережившее время,

На светъ возрождается вновь.

Стрелокъ тотъ былъ я, а прелестная дева —

Она. Роковой оборотъ

Рожденья и смерти, какъ участь посева,

Свершился: жизнь снова цвететъ.

Советники царские видели чудо.

Они разсказали царю,

Какъ грустенъ былъ царственный отрокъ, покуда

Вдали не увиделъ зарю,

Какъ отдалъ царевичъ свое ожерелье,

Какъ взоръ его нежилъ безъ словъ,

И царь улыбнулся и молвилъ въ веселье,

Что соколъ слетитъ съ облаковъ.

‘Послать къ Ясодаре пословъ!’

———————————

Но издавна

Обычай у Сакиевъ былъ,

Что тотъ лишь женихъ всехъ достойней, кто явно

Соперниковъ всехъ победилъ.

Спросили избранной отца Супрабудду

И онъ отвечалъ: ‘Я не прочь

Вручить молодому царевичу буду

Свою ненаглядную дочь.

Но много князей чужеземныхъ и наши

Руки ея просятъ давно.

Коль юный Сиддарта сильней всехъ и краше,

Владеть ему ей суждено.’

Задумался царь, безпокойствомъ объятый:

Сиддарте-ль, съ девичьимъ лицомъ,

Въ стрельбе состязаться съ стрелкомъ Дэвадаттой,

Съ Арджуной и Нандой бойцомъ?

Но молвилъ Сиддарта съ улыбкою ясной:

‘Готовъ къ состязанию я.

Отецъ мой, противники те не опасны.

Красавица будетъ моя!’

* * *

Изъ всехъ городовъ и селений окрестныхъ

Отважные Сакьи* пришли.

Все жаждутъ добыть въ состязанияхъ честныхъ

Светило Сакийской земли.

Въ цветномъ паланкине, на золоторогихъ,

Цветами увитыхъ быкахъ,

Явилась съ родными невеста, у многихъ

Любовь пробуждая въ сердцахъ.

Ея женихи: Дэвадатта съ Арджуной

И Нанда — гордились собой.

На беломъ Кантаке*, соперникъ ихъ юный

Явился, блистая красой.

Народныя волны сливались, шумели,

Какъ бурное море въ прибой.

Иное, чемъ царь они пили и ели,

Но равны съ нимъ были душой.

Царевичъ взглянулъ на невесту съ улыбкой.

Кантака подъ нимъ заигралъ,

И всадникъ, спрыгнувши съ спины его гибкой

На землю, въ восторге вскричалъ:

‘О, тотъ не достоинъ жемчужины милой,

Кто всехъ не поборетъ сейчасъ.

На подвигъ отважный, померяться силой

Зову я, о юноши, васъ!’

Тутъ Нанда ему предложилъ состязанье

Въ стрельбе. Барабанъ далеко

Отнесъ онъ, и равное съ нимъ разстоянье

Арджуна избралъ. Но легко

Стреляя изъ лука, мишень Дэвадатта

Всехъ дальше поставилъ. Увы,

Мишень его юнаго, смелаго брата

Виднелась чуть-чуть изъ травы.

Звенящия стрелы вдали просвистели

Вотъ Нанда пробилъ барабанъ.

Арджуны стрела красовалась у цели,

И пустъ Дэвадатты колчанъ:

Стрела его сразу пробила въ мишени

Два самыхъ труднейшихъ значка,

И крикомъ восторга , и гуломъ хвалений

Толпа отличила срелка.

Но тутъ золотымъ покрываломъ закрыла

Глаза Ясодара, грустя.

Чтобъ только не видеть, какъ юноша милый

Дастъ промахъ…

Сиддарта, шутя

Взялъ лукъ камышевый, тотъ лукъ, что сгибали

Лишь мощные только стрелки…

Звенитъ тетива… Вдругъ, концы задрожали

И лукъ разлетелся в куски.

‘Не съ этой игрушкой любовь несравненной

Я долженъ сейчасъ приобресть.

Лукъ дайте другой мне съ стрелой окрыленной.’

Тутъ кто-то ответилъ, что есть

Средь древнихъ сокровищъ стариннаго храма

Лукъ Синхахану*, но досель

Никто не умелъ съ тетивою упрямой

Управиться: выстрелить въ цель.

‘О, это оружье — достойное воина! —

Воскликнулъ божественный вдругъ. —

Несите его!..’

Принесли , и спокойно

Царевичъ попробовал лукъ.

Оправленный в золото, лукъ былъ изъ стали.

‘Пустите стрелу эту вдаль.’-

Сказалъ онъ. Три Сакья оружие взяли,

Увы, не погнулася сталь.

Царевичъ нагнулся слегка, без усилья

Его тетиву натянул,

И издалъ лукъ, точно орлиныя крылья

В умолкнувшем воздухе — гулъ.

‘Что это за звуки?’- спросили больные,

Оставшись невольно въ домахъ.

‘Лукъ Синхахану,’ — имъ сказали, — ‘впервые

Звенитъ у Сиддарты въ рукахъ’.

И выбрал царевичъ стрелу изъ колчана,

Пустилъ ее въ цель, и стрела

Мгновенно пронзила значки барабана

И въ даль голубую ушла.

Потом состязанье мечей началося,

И вотъ Дэвадатта мечемъ

Разсек сразу пальму красавца — колосса

В ладонь толщиною. Потомъ

Соперникъ Арджуна -въ семь пальцев, а третий

Нанда — в девять пальцевъ. Тогда

Две сросшихся пальмы, питомицъ столетий

Сиддарта разсекъ безъ труда.

Ударъ былъ такъ силенъ, что пальмы стояли

Недвижно. Нанда съ торжествомъ

Вскричалъ: ‘Онъ далъ промахъ!’ Невеста въ печали

Сидела съ закрытымъ лицомъ.

Но боги въ то время неслись надъ землею.

Повеялъ слегка ветерокъ,

И пальмы, сраженныя мощной рукою,

Упали, дрожа, на песокъ.

Потомъ привели имъ коней быстробежныхъ.

Какъ ветры степные, легко

Помчалися Сакьи, но всадниковъ смежныхъ

Оставилъ одинъ далеко:

Сиддарта ихъ всехъ обогналъ безъ усилья,

И Нанда промолвилъ:’Съ конемъ

Такимъ, какъ Кантака, орлиныя крылья

Лишь могутъ поспорить вдвоемъ.

Пусть дикую лошадь дадутъ намъ обоимъ.’

И слуги приводятъ коня:

Глаза его полны и страхомъ и зноемъ,

И весь онъ изъ бурь и огня,

Седло не касалось спины его стройной,

Копыта не знали подковъ.

Три раза на землю дикарь безпокойный

Съ себя повергалъ ездоковъ,

И только Арджуна рукою умелой

Сдержалъ на минуту его.

Цепь сброшена… Славится Сакья смелый,

Но кратко его торжество.

Животное вдругъ обернулось, зубами

Схватило Арджуну, и вотъ

Отважный ездокъ у коня подъ ногами…

Въ смятении царь и народъ.

Арджуну спасли. Но коня исполина

Вновь въ цепи велятъ заковать.

Народъ взволновался. ‘Нетъ, царскаго сына

До смерти нельзя допускать!’

Но молвилъ царевичъ: ‘Снимите оковы.’

Онъ лошадь за челку беретъ,

И гладить по бедрамъ, и пленникъ суровый

Предъ нимъ свою голову гнетъ.

Почуявъ властителя въ немъ, величаво

Идетъ онъ послушной стопой…

И дрогнула площадь отъ возгласа: ‘Слава

Тебе, победитель герой!’

Тогда Супрабудда, отецъ Ясодары,

Воскликнулъ: ‘Сбылися мечты!

Ты былъ всехъ милее душе моей старой,

Теперь всехъ достойнее ты!

Неведомымъ чудомъ, иль силой молитвы

Тебе удалося, — Богъ весть, —

Въ садахъ, среди розъ и мечтаний для битвы

Отвагу и мощь приобресть.

Бери-же, царевичъ прекрасную въ жены,

Мою Ясодару бери!..’

И встала, она, какъ цветокъ благовонный,

Съ улыбкой нежнее зари.

Изъ Могры цветущей венокъ ароматный,

Взяла и къ Сиддарте идетъ…

Царевичъ сияетъ красой благодатной,

Какъ яснаго утра восходъ.

И вотъ, передъ нимъ преклоняясь съ весельемъ,

Она открываетъ покровъ.

И нежнымъ венкомъ, какъ цветнымъ ожерельемъ,

Венчаетъ Сиддарту безъ словъ,

И прячетъ головку на грудь его страстно,

И пылко, любви не тая,

Она говоритъ горделиво и ясно:

‘Царевичъ, возьми, — я твоя!’

И вотъ, когда много ужъ летъ миновало, —

У Будды спросилъ ученикъ:

‘Скажи, почему, точно ночь, покрывало

Скрывало красавицы ликъ,

А поступь ея была такъ горделива?’

И Будда ему отвечалъ:

‘Тогда еще я не постигъ это диво,

Но взоръ мой въ него проникалъ.

Свершило свой кругъ колесо роковое

Рожденья и смерти, и вновь

Съ нимъ къ жизни опять возвратилось былое:

Событья, дела и любовь.

Прошли мириады крылатыхъ столетий

Съ техъ поръ, какъ въ трущобе лесной,

Средь горъ гималайскихъ я, Будда, на свете

Жилъ въ образе тигра. Порой,

Следилъ изъ травы я светящимся окомъ

За стадомъ газелей средь скалъ,

А ночью, лишь звезды блеснутъ надъ востокомъ

Добычу я жадно терзалъ.

Средь топей, въ густыхъ тростникахъ, я тигрицу

Однажды увиделъ, она

Являла собою лесную царицу,

Была высока и черна,

Какъ то покрывало, которымъ когда-то

Невеста скрывала красу,

И полосы, точно колечки изъ злата,

Сверкали на самке въ лесу.

Желая тигрицу прельстить, межъ собою

Мы бились до смерти, пока

Не пали въ крови, утомяся борьбою

Соперники въ тень тростника,

И помню, мурлыча, красавица бодро,

Ласкаясь, ко мне подошла,

Слегка облизала вспотевшия бедра,

И гордо за мною пошла,

Чтобъ въ дикой трущобе насытить любовью

Бойца, обагреннаго вражеской кровью.

* * *

И вотъ лишь созвездье Овна заглянуло

Съ лазурнаго неба на миръ,

Былъ данъ среди игръ и веселаго гула

Блестящий, торжественный пиръ:

Поставили тронъ золотой, разостлали

Коверъ, возложили венки,

И алою лентой счастливцамъ связали

Две нежныхъ дрожащихъ руки.

Пирогъ разломили, разсыпали зерна

Жемчужнаго риса: потомъ

Две тонкихъ былинки пустили проворно

Въ священный сосудъ съ молокомъ:

Былинки, сходясь, означаютъ собою —

До смерти любовь. В кругъ костра

Три раза потомъ обошли чередою,

И сделали много добра

Несчастнымъ и нищимъ… Въ украшенномъ храме

Пропели согласно Мантры*,

Связали счастливцамъ одежды узлами,

И сделали небу дары.

И вновь Супрабудда сказалъ: ‘Несравненный

Царевичъ! Покорный судьбе,

Мою Ясодхару, цветокъ мой безценный,

Вверяю для счастья тебе.’

Тогда Ясодхару подъ гимнъ вдохновенный,

Волнующий душу и кровь,

Въ объятья Сиддарты ведутъ… Во вселенной

Повсюду имъ вторить любовь.

Но царь преисполненъ иною мечтою:

Для юной счастливой четы

Велитъ онъ построить дворецъ — красотою

Всехъ выше чудесъ красоты,

Чтобъ этотъ дворецъ средь садовъ возвышался

На пышномъ холме, и ручей

Рохини, что съ Гангомъ священнымъ сливался,

Катился предъ нимъ межъ камней.

На юге, гирляндой небеснаго цвета,

Стеной тамариндовъ и розъ,

Дворецъ Вишрамванъ оградился отъ света,

Отъ мира печали и слезъ.

Здесь пели немолчно безпечныя птицы,

Далекия горя и золъ,

Сюда доносилось волненье столицы,

Какъ будто жужжание пчелъ.

На северъ вершинъ гималайскихъ уступы

Казалося, страстно рвались,

Сомкнувшись въ безмолвныя, гордыя группы,

Съ земли въ безмятежную высь.

Утесъ за утесомъ, взвиваясь надъ бездной,

Какъ мысль, восходя въ высоту,

Беседовалъ съ небомъ въ полуночи звездной

Про счастье, любовь, красоту.

А тамъ, подъ чертою снеговъ вековечныхъ,

Ревниво храня чудеса,

Въ плаще облаковъ то румянныхъ, то млечныхъ,

Тянулись глухие леса.

Тутъ пенились бурно потоки, сверкая,

Какъ страшныхъ чудовищъ несметная стая.

А ниже, — зеленые острые хвои,

Леса палисандровъ, где эхо безъ словъ

Мешаетъ въ таинственный хаосъ, порою,

Стенанья пантеры и клекотъ орловъ.

А вотъ и равнина въ цветочномъ уборе,

Какъ будто церковный коверъ,

У ногъ алтаря на священномъ просторе

Кадитъ она въ горний просторъ.

И царь приказалъ предъ картиной нетленной,

Волшебной и чудной, какъ сонъ,

Построить дворецъ Вишрамванъ несравненный

Съ кольцомъ драгоценныхъ колоннъ.

На стройныхъ столбахъ красовались, какъ змеи,

Древнейшихъ временъ письмена,

Тамъ былъ — Драупади, Сита* и феи

Лесовъ, и Радха и Кришна.*

А въ среднихъ воротахъ, свой хоботъ склоняя,

Съ сияющимъ дискомъ, съ жезломъ,

Податель богатсва и мудрости рая,

Сиделъ Ганеша* за столомъ.

За садомъ былъ дворъ: тамъ резныя ворота

Изъ мрамора, грань — бирюза,

Цветной алебастръ, на дверяхъ позолота

Повсюду ласкали глаза.

Чрезъ эти ворота, красою лелеемъ,

Шелъ путникъ въ покои дворца

По лестницамъ чуднымъ, сквознымъ галлереямъ,

Не видя чертогу конца.

Среди коллонадъ, по коврамъ шелковистымъ

Онъ шелъ очарованъ… Вокругъ

Фонтаны журчали, дождемъ серебристымъ

Снабжая искусственный лугъ.

Средь лотосовъ нежныхъ и розъ горделивыхъ

Бассейны съ прозрачной водой,

Въ нихъ стаи нарядныя рыбокъ игривыхъ

Резвились, блестя чешуей,

Скакали по скаламъ и нишамъ газели,

Щипали у розъ лепестки,

Красивыя птицы безъ умолку пели,

Порхали кругомъ мотыльки.

И гамомъ и свистомъ наполненъ былъ воздухъ.

Павлины гордились хвостомъ,

Зеленые голуби нежились въ гнездахъ

И цапли бродили кругомъ.

Кривлялись вдали обезьяны, и смело

Средь дивныхъ цветовъ, у ручья,

Где выхухоль робко резвилася, — грела

Холодныя кольца змея.

Согласной любовью и миромъ дышали

Его обитатели все,

И дни золотые въ дворце пролетали

Въ покое и дивной красе:

Такъ въ тихой равнине, средь лилий стыдливыхъ

И лотосовъ льется потокъ…

Тамъ лучшимъ цветкомъ средь цвътовъ горделивыхъ

Была Ясодхара цветокъ.

Въ приветливыхъ, дальнихъ покояхь чертога

Таился еще уголокъ:

Покоя прекраснее даже для Бога

Никто бы построить не могъ.

Передней служила квадратная зала,

А куполомъ ей небосводъ.

Въ бассейнахъ изъ мрамора нежно журчала

Вода съ Гималайскихъ высотъ.

Ступени, края и карнизъ въ водоеме

Блестели агатомъ. Лучи

Горячаго солнца чуть гасли въ истоме

И были не такъ горячи.

И все усыпляло тревожное чувство:

Царила кругомъ полутень.

Предъ спальней, пленительнымъ чудомъ искусства

Рделъ негою вечера день.

Тамъ светъ благовонныхъ лампадъ разливался

По тканямъ прозрачныхъ завесъ,

И робко въ коврахъ звездоносныхъ купался,

Какъ въ пологе теплыхъ небесъ.

Здесь ночь сочеталась съ полуденнымъ светомъ,

И веялъ стыдливый зефиръ,

Сливая свой шопотъ, дышавший приветомъ,

Съ волшебными звуками лиръ.

Тамъ ночью и днемъ подавались безсменно

Избранныя явства, плоды,

Печенья и вина съ душистою пеной,

И шербетъ, закованный въ льды.

Тамъ рои прислужницъ, певцы и певицы

Служили прекрасной чете,

Оне навевали имъ сны на ресницы

И пели хвалу красоте.

Когда-жъ просыпался царевичъ, — рабыни

Игрою и танцами вновь

Его возвращали къ прекрасной богине,

Будили дремавшую кровь.

И полные страсти сливались напевы

Съ движениемъ девственныхъ рукъ,

И струны звенели, и чудныя девы,

Какъ феи, кружились вокругъ.

Чампаки* и мускусъ струей благовонной

Вокругъ разливали свой дымъ,

И снова въ объятья царевны влюбленной

Онъ падалъ, желаньемъ томимъ.

Такъ жилъ онъ въ объятияхъ жизнью блаженной

И царь повелелъ, чтобъ въ дворце

Никто не напомнилъ о юдоли бренной

И смертнаго скорбномъ конце.

И если танцовщица, или певица,

Впадала порою въ печаль,

Иль кудри ея начинали сребриться,

Иль ножка срывалася, — вдаль

Отъ этого рая ее увозили,

Какъ будто сухую листву,

Какъ розъ лепестки облетевшие, или

Какъ смятую грубо траву.

А те предавались немедленно казни,

Кто смелъ намекнуть во дворце

О мире страданий, печали, боязни

И смертнаго грустномъ конце.

И царь размышлялъ: ‘Если сынъ мой прекрасный

Всю юность свою проведетъ

Вдали отъ сомнений и мысли опасной,

Вдали отъ житейскихъ заботъ, —

Быть можетъ, его назначенье изменить

Капризный безсмысленный рокъ,

И онъ поневоле величье оценитъ

И царский оденетъ венокъ.

Вкругъ, этой темницы, где сладкому плену

Служила любовь, красота,

А крепкой оградой — блаженство, онъ стену

Велелъ возвести… Ворота —

Тройныя, литого железа и стали,

Такия, что съ страшнымъ трудомъ

Сто сильныхъ привратниковъ ихъ отворяли,

И шумъ раздавался кругомъ

За полъ иоджаны*… Сквозь эти ворота

Не смела проникнуть печаль и забота.

Примечания

Сакьи — или вернее Шакьи, горный кланъ, живший въ нагорьи Непала. Къ нему принадлежалъ Будда.

Парвати — богиня, супруга Шивы.

Ямуна — Джамна, река, притокъ Ганги.

Джатака — разсказъ объ одномъ изъ прежнихъ перерождений Будды, ихъ известно несколько сотъ. Известенъ сборникъ 550 джатакъ.

Кантака — конь Будды, который после смерти попалъ въ число боговъ.

Синхахану — дедъ Шакьямуни.

Мантры — священные гимны, заклинания.

Радха — супруга Кришны, одного изъ воплощенний бога Вишну.

Кришна — человеческое воплощение бога Вишну.

Драупади — жена пяти братьевъ Пандавовъ, героевъ Махабхараты.

Сита — жена Рамы, героя Рамаяны.

Шива — одинъ изъ высшихъ боговъ, обыкновенно изображаемый въ страшномъ виде, часто пишется ошибочно въ нашихъ книгахъ Сива.

Чампака — темный, пахучий цветокъ, и дерево, на которомъ растутъ эти цветы (Michelia Champaka Lin).

Иоджана — мера длины, по разнымъ оценкамъ =4, 5, 9 английскимъ милямъ.

Ганеша — богъ мудрости, изображается съ головою слона, онъ сидитъ на мыши.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

И въ этомъ приюте любви и забвенья

Жилъ Будда, не зналъ нашъ Господь

Ни бедности горькой, ни зла, ни сомненья,

Ни мукъ, разрывающихъ плоть.

Но какъ иногда по волнамъ океана

Блуждаетъ во сне человекъ,

И утромъ, усталый отъ бурь и тумана

Выходитъ на сумрачный брегъ.

Такъ, часто, заснувъ на груди своей милой,

Онъ вскакивалъ съ крикомъ въ бреду:

‘О миръ мой! Мой миръ! Слышу вопль твой унылый

Все слышу! Все знаю! Идy!’

‘О, мой государь. Что съ тобою?’ — Въ испуге

Шептала, бледнея, она.

Сиддарта спешилъ улыбнуться супруге, —

Улыбка была холодна,

Но взоры блестели святымъ состраданьемъ,

Лицо озарялось небеснымъ сияньемъ.

Однажды рабы на порогъ положили

Огромную тыкву, на ней

Звенящия струны натянуты были.

Чтобъ ветеръ, летя изъ аллей,

Игралъ на нихъ песни свои… Запорхали

Порывы ветровъ по струнамъ,

И звуки нестройные все услыхали,

И только Сиддарта въ глубокой печали

Внималъ песнопевцамъ, богамъ:

* * *

‘Мы ветра легкокрылаго живые голоса,

‘Вздыхаетъ о покое онъ и молитъ небеса.

‘Покоя нетъ!

‘О, смертный! Знай, что жизнь твоя подобна ветру,

въ ней

‘Все — буря, стонъ, рыдание, борьба слепыхъ страстей —

‘Покоя нетъ!’

* * *

‘Къ чему, зачемъ мы созданы? Откуда жизни ключъ

‘Взялся? Куда стремится онъ, мятеженъ и кипучъ?

‘Кто дастъ ответъ?

‘Мы, духи, также вырвались изъ бездны пустоты,

‘Зачемъ живемъ, страдаемъ мы, волнуемся, какъ ты?

‘Кто дастъ ответъ?’

* * *

‘Скажи, какое счастие любовь тебе даритъ?

‘Она — сиянье краткое среди могильныхъ плитъ.

‘Жизнь коротка.

‘Подобно ветру буйному изменчива она,

‘Ея волненья вечныя — звенящая струна.

‘Жизнь коротка!’

* * *

‘О, Майи сынъ, ты слышишь-ли, мы стонемъ на струнахъ:

‘Веселья не рождаемъ мы въ измученныхь сердцахъ.

‘Веселья нетъ.

‘Подъ солнцемъ всюду видимъ мы лишь море слезъ и мукъ,

‘Въ крови горячей тонущихъ, спасти молящихъ рукъ.

‘Веселья нетъ.’

* * *

‘И стонемъ и смеемся мы надъ слабостью людей.

‘Жизнь призракъ и привязаны одни безумцы къ ней.

‘Жизнь только бредъ.

‘Сдержать ее не властны мы, какъ вь небе облака,

‘Она течетъ, волнуяся, какь бурная река.

‘Жизнь только бредъ.’

* * *

‘Но ты, ты предназначенный спасти весь родъ людской,

‘Спеши! Тебя ждетъ миръ слепой, измученный борьбой.

‘Спеши къ нему!

‘О, Майи сынъ, возстань! Проснись! Твой близокъ,

близокъ часъ!

‘Надъ миромъ утопающимъ светъ истины погасъ.

Спеши кь нему!’

* * *

‘Мы ветра безпокойнаго живые голоса,

‘Тоскуя, мы проносимся чрезъ горы и леса.

‘Дай людямъ светъ!

‘Оставь любовь мятежную и сжалься надъ людьми.

‘Брось роскошь! За страдаюшихъ страдание прийми.

‘Дай людямъ светъ!’

* * *

‘Тревожа струны звонкия, мы вздохи шлемъ тебе,

‘Тебе, не оскверненному въ мучительной борьбе.

‘Ждетъ миръ тебя!

‘Летая здесь незримыми, сь тобою говоря,

‘Смеемся мы надъ дивными забавами царя.

‘Ждетъ миръ тебя!’

* * *

Въ другой разъ царевичъ сь своей Ясодхарой

Внималъ, какъ одна изъ певицъ

Ихъ тешила дивною сказкою старой…

День гасъ… Щебетание птицъ

Смолкало… Смягчались вечерния краски…

А голосъ певицы звучалъ:

И вторила лютня чарующей сказке,

Какъ ветромъ разбуженный валъ.

Она говорила о странахъ далекихъ,

Где бледные люди живутъ,

Где солнце въ волнахъ океана глубокихь

Находитъ ночлегъ и приютъ,

О дивномъ коне, о любви говорила…

Царевичъ вздохнулъ и промолвилъ уныло:

‘Въ прелестномъ рассказе мне ветра напевы

Напомнила Читра. Такъ пусть

Жемчужина будетъ наградой для девы,

Навеявшей тихую грусть!

А ты, Ясодxapa, жемчужина рая,

Скажи мне: ты знаешь страну,

Где видно, какъ солнце, блестя и сверкая,

Въ морскою идетъ глубину?

И есть-ли сердца тамъ, подобныя нашимъ?

Быть можетъ, въ них царствуетъ ночь.

Мы здесь веселимся безпечно и пляшемъ

А имъ бы могли мы помочь!

Ахъ, часто когда лучезаренъ и светелъ,

Дискъ солнца съ востока встаетъ,

Я думаю: кто его первый тамъ встретилъ,

Какие тамъ нравы, народъ?

И часто, прильнувши кь груди твоей знойной,

Въ тоске созерцая закатъ,

На западъ пурпурный, на западъ спокойный

Я съ солнцемъ умчаться бы радъ.

Тамь, верно, достойны участия братья.

Къ нимъ рвусь я въ желаньяхъ моихь,

И даже твои поцелуи, обьятья,

Забыть не заставятъ о нихъ.

О, Читра! Ты знаешь те дивныя страны.

Скажи, где добыть мне коня,

Чтобъ онь черезъ сушу, моря, океаны,

Понесъ , какъ на крыльяхъ меня?

Ты душу мою взволновала разсказомь.

За сутки езды на коне

Отдамъ я дворецъ, чтобъ пытующимь глазомъ

Увидеть вселенную мне.

Hетъ, лучше хотелъ бы орломъ я родиться…

На пикъ гималайскихъ высотъ,

Где снегъ на вершинахъ зарей золотится,

Я-бъ смелый направилъ полетъ.

Оттуда я, полонъ возвышенной цели,

Все земли-бы виделъ окрестъ.

Скажи, отчего я не знаю доселе

Ни чуждыхъ народовъ ни местъ?

Скажите! Узнать наконецъ это надо,

Что тамъ за воротами нашего сада?’

Одинъ изъ придворныхъ ответилъ: ‘Селенья

И городъ, а дальше — поля,

За ними — царя Бимбисары владенья,

А тамъ и большая земля.

Она занята неисчислимымъ народомъ.’

И молвилъ царевичъ Чанне:

‘Довольно! Запречь колесницу! Съ восходомъ

Увижу я все не во сне!’

И весть та до слуха дошла Суддходаны.

И царь объявилъ всемъ: ‘Пора

Увидеть Сиддарте подвластныя страны

И подданныхъ. Завтра съ утра

Пошлите глашатаевъ въ городъ. Скажите,

Чтобъ въ радостный видь привели

Повсюду жилища, чтобъ грустныхъ событий

Не виделъ наследникъ земли,

Чтобъ вплоть до дальнейшихъ моихъ повелений

Скрывались калеки вь дому,

Чтобъ зрелища смерти, страданья, сомнений

Осталися чужды ему’.

И после такого приказа, дороги

Расчистили слуги кругомъ,

Хозяйки, дома разукрасивъ, пороги

Посыпали краснымъ пескомъ.

Повсюду венки заблистали, букеты

И флаги… У каждыхъ дверей

Стояли, въ златыя одежды одеты,

Боговъ изваянья, царей.

Богъ Сурья* стоялъ разукрашенный всюду,

И городъ подобенъ былъ роскошью чуду.

Глашатаи съ гонгомъ подъ звукъ барабана

Кричали: ‘Внимай, о народъ!

Нашъ светлый властитель, король Суддходана

Тебе приказанье даетъ:

Пусть городъ нашъ ныне всемъ кажется светелъ.

Пусть всюду веселье кипитъ,

Чтобъ юный царевичъ Сиддарта не встретилъ

Печали, нужды и обидъ!’

И городъ весь былъ разукрашенъ прилежно,

Когда въ колеснице резной

Сиддарта въезжалъ на быкахъ белоснежныхъ

Въ ворота столицы родной.

И видя всеобщий восторгъ, безотчетно

Царевичъ душой просветлелъ:

Любя, ему все улыбались охотно,

Какъ будто все жили кругомъ беззаботно,

Всемъ выпало счастье въ уделъ.

‘Миръ чуденъ! За что простираетъ объятья

Мне этотъ трудящийся людъ?

За что мне все милые сестры и братья

Подобную честь воздаютъ?

Малютка бросаетъ цветы изъ кошницы…

Прошу, поднимите дитя,

Пускай онъ со мной въ росписной колеснице

Проедетъ, смеясь и шутя.

Владыкою быть въ этомъ царстве отрада

Какъ добръ этотъ славный народъ!

Какъ мало ему для веселия надо,

Какъ скромно онъ всюду живетъ!

За эти ворота вези меня Чанна!

Хочу я узнать, наконецъ,

Весь миръ этотъ дивный!.. Мне грустно и странно

Что я такъ любилъ свой дворецъ!’

Подъ крики восторга, съ живыми мечтами

Царевичъ свой путь продолжалъ.

Народъ ликовалъ, и съ весельемъ цветами

Дорогу его осыпалъ.

И дальше по воле царя все дороги

Веселиемъ были полны.

Казалось, заботы, печаль и тревоги

Не трогали этой страны.

Но вдругъ, на пути изъ лачуги несчастной

Навстречу имъ вышелъ старикъ,

Онъ весь былъ разрушенъ болезнью ужасной,

Но къ мукамъ несноснымъ привыкъ.

Сквозь дыры лохмотьевъ виднелося тело,

На высохшихъ, острыхъ костяхъ

Изсохшая кожа, какъ тряпка висела.

Отъ слезъ потускнели въ глазахъ

Разсудокъ и воля… Все члены дрожали…

Онъ руку свою прижималъ

Къ груди, где рыданья волной клокатали…

Несчастный старикъ чуть дышалъ…

‘Подайте убогому, добрые люди!’

Молиль онъ! Услышьте меня’…

Но вырвался кашель изъ сдавленной груди,

И нищий умолкнулъ, стеня.

Умолкнулъ, но полный безвыходной муки,

Онъ все еще къ нимъ простиралъ,

Какъ цепкия ветви, изсохшия руки,

Прохожихъ безъ словъ умолялъ.

Придворные нищему крикнули грозно:

‘Съ дороги! Царевичу путь!

Съ дороги, несчастный!’

Но было ужъ поздно:

Его не успели столкнуть.

Царевичъ мгновенно заметилъ калеку.

‘Оставьте! Оставьте его! —

Вскричалъ онъ. — О, Чанна, гляди, человеку

Подобное здесь существо!

Подобное только… Я знаю, не можетъ

Такъ быть человекъ удрученъ…

Онъ дряхлъ… Или горе несчастнаго гложетъ?..

Онъ худъ… Или голоденъ онъ ?’

‘Я при смерти’, — шепчетъ со стономъ несчастный.

— ‘Скажите, что значутъ слова: ‘Я при смерти?’

Нетъ, этотъ образъ ужасный

Не близкаго намъ существа!’

Возница ответилъ: ‘О, нетъ, предъ тобою

Стоитъ человекъ. Правда, онъ

И беденъ и худъ, и измученъ борьбою,

И старостью тяжкой согбенъ.

Въ глазахъ его разумъ и воля погасла,

Все соки года унесли…

Въ светильнике нетъ драгоценнаго масла,

Лампада въ грязи и въ пыли.

Одна лишь светильня чадить, догорая:

То искорка жизни глухой.

Вотъ старость, царевичъ. Но ты, не внимая,

Иди своей светлой стезей.

Съ техъ поръ ужъ десятки годовъ миновали,

Какъ полонъ онъ былъ красоты.

Глаза его искры веселья метали,

Онъ, такъ же здоровъ былъ, какъ ты.’

— ‘Ужель это можетъ съ другими случиться?’ —

Прервалъ тутъ царевичъ его.

‘О, мой повелитель! — ответилъ возница: —

Такъ хочетъ само божество. ‘

— ‘Ужели и я, и моя Ясодара,

Коль жизнь наша будетъ долга,

Ужели и мы будемъ дряхлы и стары,

И мы, и Джалини, Ганга,

Малютка Хаста и дитя Гаутами!’

— ‘Да, царь мой, — ответилъ Чанна.

Все то-же, конечно, должно быть и съ нами’…

И, вздрогнувъ, царевичъ сказалъ со слезами:

— ‘Довольно! Вся жизнь мне ясна!’

И вотъ возвратился Сиддарта обратно,

Исполненный тягостныхъ думъ.

Въ душе его скорбь разрослась необъятно,

И ликъ быль тоскливъ и угрюмъ.

Ни сладкия яства, ни ласки царицы,

Ни лучшие перлы земли,

Ни рои танцовщицъ, мелькавшихъ какъ птицы,

Сиддарту развлечь не могли.

Но вотъ Ясодара спросила, тоскуя:

‘О, мой повелитель ответь,

Ужели любовью своей не могу я

Холоднаго сердца согреть?’

И грустно ответилъ онъ: ‘О, дорогая!

Въ тебе вся услада моя,

Но сердце скорбитъ, что отрада святая

Не вечна во мгле бытия.

Мы будемъ съ тобою и дряхлы и стары,

Застынетъ въ сердцахъ нашихъ кровь,

И съ сладкихъ, божественныхъ устъ Ясодары

Не буду впивать я любовь.

И, если-бы, слившись другъ съ другомъ устами,

Старалися мы удержать

И жизнь и любовь день и ночь, — между нами

Прокрадется время какъ тать,

И страсть мою властно оно уничтожитъ,

Прогонитъ желание прочь,

И радостный блескъ красоты твоей сгложетъ…

Такъ злобная, черная ночь,

Подкравшись къ вершинамъ, где снегъ искрометный

Блистаетъ игрой жемчуговъ,

На нихъ налагаетъ рукой незаметной

Печальный и серый покровъ.

Все это узналъ я, и сердце всецело

Стремится избавить теперь

Отъ грознаго времени слабое тело,

И слабость любви отъ потерь’.

И всю эту ночь просиделъ онъ угрюмо,

И сонъ отгоняла пытливая дума.

* * *

И снилися сны въ эту ночь Суддходане,

И въ первомъ увиделъ онъ сне

Красивое знамя, на пурпурной ткани,

Знакъ Индры* былъ: солнце въ огне.

Но буря дохнула съ угрозой суровой,

Разорвано знамя, — и вотъ

Рой теней обрывки отъ ткани шелковой

На западъ несетъ отъ воротъ.

Потомъ десять мощныхъ слоновъ ему снились:

На первомъ царевичъ сиделъ.

Торжественно къ югу они устремились,

Уборъ ихъ на солнце горелъ.

А въ третьемъ онъ сне увидалъ колесницу,

Блестевшую, точно заря,

Две пары коней перегнали бы птицу,

Ей правилъ наследникъ царя.

Въ четвертомъ-же сне золотое приснилось

Ему колесо, и на немъ

Какая-то надпись, сверкая, змеилась,

Оно ослепительно-быстро катилось,

Подъ музыку съ яркимъ огнемъ.

А въ пятомъ вотъ что увидалъ Суддходана:

Межъ горъ, у столицы, стоялъ

Большой барабанъ, по тому барабану

Царевичъ жезломъ ударялъ,

И грохотъ, подобный громовымъ раскатамъ,

Летелъ къ небесамъ, благодатью объятымъ.

Въ шестомъ сне увиделъ онъ башню, она

Терялась вершиною за облаками.

Царевичъ, блистая красой, какъ весна,

На ней красовался, и щедро руками

Бросалъ во все стороны грешной земли

Рубины и жемчугъ, и скоро пришли

Толпой туда люди, и жадно сбирали

Каменья, что царския руки бросали.

Въ седьмомъ сне услышалъ онъ вопли и стонъ:

То шесть мудрецовъ неутешно рыдали

И въ горе руками уста закрывали,

Какъ будто бы шли съ похоронъ.

* * *

Такие семь сновъ увидалъ Суддходана.

Никто изъ его мудрецовъ

Разсеять не могъ рокового тумана, —

Найти толкование сновъ.

И въ гневе воскликнулъ владыка: ‘Несчастье

Быть можетъ, грозитъ всей стране,

И нетъ мудреца, чтобъ пророческой властью

Помогъ избежать его мне!’

И всюду печаль разлилася, какъ море.

Никто его сновъ не постигъ.

Но скоро разсеять суровое горе

Явился безвестный старикъ.

Въ звериныя шкуры закутанный, — властно

Сказалъ онъ: ‘Ведите меня

Къ царю. Я ему все видения ясно

Открою въ течение дня.’

И выслушавъ сны отъ царя, неизвестный

Съ глубокимъ поклономъ сказалъ:

‘Да будетъ прославленъ приютъ твой чудесный,

Откуда прекрасней, чемъ съ тверди небесной,

Спасительный светъ засиялъ.

Семь радостей семь знаменуютъ видений

Какъ — знамя, где виделъ ты знакъ

Небеснаго Индры — изъ горнихъ селений

Повержено на землю, — такъ

Падеть одряхлевшая вера, и семя

Иной, новой веры взойдетъ.

Боговъ изменяетъ безстрастное время,

Приходитъ всему свой чередъ.

Слоны, потрясавшие землю ногами,

То мудрости десять даровъ.

Царевичъ съ великими теми дарами

Уйдетъ изъ-подъ царскихъ шатровъ.

Четыре коня въ золотой колеснице —

Его добродетели… Знай, —

Растворятъ оне ему двери темницы,

Откроютъ очамъ его рай.

Затемъ, колесо драгоценное, — это

Святой и премудрый Законъ,

Его во все стороны мрачнаго света

Покатитъ властительно онъ.

Большой барабань, прогремевший сурово

Съ земли до небесныхъ высотъ, —

То громъ благовестный победнаго слова,

Которое миръ потрясетъ.

А башня до неба, величие Будды.

Безценные камни его, —

То истины светлой нетленныя груды,

Что миру вручитъ Божество.

А шесть лжеучителей*… то, безъ сомненья —

Они горевали: и имъ

Откроетъ Онъ правду, и все заблужденья

Разсеетъ, какъ утренний дымъ.

Возрадуйся царь! Его светлымъ владеньямъ

Не будетъ подъ солнцемъ границъ,

А рубище странника, полное тленьемъ,

Дороже твоихъ багряницъ.

Вотъ что означаютъ, владыка, виденья.

Неделя пройдетъ и прийдетъ исполненье.’

Такъ молвилъ властителю странникъ смиренный

И, трижды коснувшись земли,

Ушелъ… Царь послалъ ему даръ драгоценный,

Но старца рабы не нашли.

‘Въ храмъ Чандры* вошли мы, и тотчасъ оттуда

Сова улетела’ — рабы

Царю донесли, какъ великое чудо.

Такъ, часто, по воле Судьбы,

Являются смертнымъ въ житейской дороге

Глубоко-премудрые, светлые боги.

Былъ царь удивленъ и испуганъ разсказомъ.

Чтобъ сердце Сиддарты привлечь

Къ красавицамъ нежнымъ, къ пирамъ и проказамъ,

Чтобъ въ немъ сладострастье разжечь, —

Онъ снова блистательный праздникъ устроилъ,

Где не было тени заботъ,

И строгую стражу на время удвоилъ

У крепкихъ дворцовыхъ воротъ.

Но кто заградитъ путь судьбе неизбежной?

Царевича душу влекло

Вновь жизнь увидать съ суетою мятежной.

Ту жизнь, что рекой бы катилась безбрежной,

Когда бы не горе и зло.

‘Отецъ мой, дозволь, о, дозволь, умоляю!’

Къ владыке Сиддарта взывалъ,

‘Увидеть народъ мой и городъ!.. Я знаю,

Что все, что я видеть такъ страстно желаю, —

Отъ взоровъ моихъ ты скрывалъ!

Ты съ нежной заботой приказывалъ слугамъ

Отъ глазъ моихъ всюду сокрыть

Все то, что могло бы мне душу испугомъ

Тревогой, иль грустью смутить.

Ты жизнь показать мне стремился забавной,

Но ясно я вижу теперь,

Что это не такъ… О, отецъ мой державный,

Позволь мне все видеть. Поверь,

Когда ты мне дашь разрешенье, украдкой

Покинуть дворецъ мой и садъ, —

Я снова, довольный раскрытой загадкой

И мудрый вернуся назадъ.

Отецъ мой, мне тяжко скрываться здесь доле

Позволь! О, позволь побывать мне на воле.’

И царь такъ сказалъ приближеннымъ:

‘Быть можетъ,

Прогулка такая ему

Загладить все горести первой поможетъ:

Такъ соколъ, попавший въ тюрьму,

Сначала пугливо глядитъ на свободе,

Но скоро съ ней свыкнется онъ…

Прошу объ одномъ лишь: следите въ народе,

Чемъ будетъ царевичъ смущенъ!’

Лишь ночь миновала, и полдень румяный

Погасъ за горой, — изъ дворца

Вновь вышелъ царевичъ нашъ съ преданнымъ Чанной

По воле верховной отца.

Но строгий привратникъ, открывъ имъ ворота

Не зналъ, что въ одежде купца

Скрывался царевичъ и съ нимъ еще кто-то

Въ убогой одежде писца.

И вотъ пешеходы обычной дорогой,

Мешаясь съ толпою, идутъ,

Знакомясь съ весельемъ, печалью, тревогой,

Все видя, и праздность и трудъ.

По улицамъ пестрымъ и шумно и живо:

Тутъ, ноги скрестивши, сидятъ

Купцы среди хлеба. На солнце красиво

Нарядныя ткани горятъ.

Звеня кошелькомъ, покупатель блуждаетъ.

Торгуется, смотритъ товаръ,

Возница кричитъ и къ себе зазываетъ.

Все заняты — молодъ и старъ.

Носильщики громко поютъ… Тутъ лениво

Верблюды на солнце лежатъ.

Тамъ женщины ведра несутъ съ водолива

Въ толпе черноглазыхъ ребятъ.

Тутъ мухи надъ лакомствомъ вьются роями,

А ткачъ, за рабочимъ станкомъ,

Сидитъ, колесо разгоняя ногами

И резко скрипитъ челнокомъ.

Тамъ жерновъ гудитъ растирающий зёрна…

Собаки объедки грызутъ,

И кирку съ копьемъ направляетъ у горна

Кузнецъ работящий… Поютъ

Сакийския дети Мантры въ своей школе,

Иль учатъ боговъ имена,

Усевшись вкругъ гуру… Красилыцикъ на воле

Матерьи доставши со дна,

Глубокаго чана, на солнце развесилъ

Для сушки… Солдаты идутъ,

Оружьемъ гремя… Кто печаленъ, кто веселъ,

Верблюды вожатыхъ везутъ.

Проходятъ Брахманы, гордяся собою,

Кшатрии — Воинственно… Вотъ

И судръ неизменный смиренно идетъ…

A змей укротитель царитъ надъ толпою.

Какъ будто браслетами, руку свою

Онъ гадами обвилъ, и взоръ его жгучий,

Подъ звуки волынки заставилъ змею

Плясать, извиваясь, спиралью гремучей.

А тамъ, на разубранныхъ коняхъ, подъ громъ

Ликующихъ трубъ, провожаютъ

Въ цветномъ балдахине въ сияющий домъ

Невесту… Поютъ и играютъ.

Жена, чтобы мужа увидеть скорей,

Иль милаго сына, — приноситъ

Дары свои къ храму, и тамъ у дверей

Принять ихъ заболиво проситъ.

Тутъ смуглые медники мототомъ бьють

О звонкий металлъ и на диво

Лампады, кувшины свои создаютъ…

Все шумно, тревожно и живо!

Но вотъ уже стены и храмъ обойденъ…

Минули и мостъ… Вдругъ, съ дороги

Послышался слабый и жалобный стонъ,

И вздрогнулъ царевичъ въ тревоге.

‘О, добрые люди, подняться нетъ силъ…

Подайте мне помощи руку!’

Какой-то несчастный прохожихъ молилъ.

Тупую предсмертную муку

Все, все выражало его существо.

Онъ потомъ покрыть былъ холоднымъ

И силился встать, но усилья его

Слабели въ порыве безплодномъ.

Все члены дрожали. Онъ падалъ, стеня

И только молилъ: ‘Пожалейте меня!’

Сиддарта услышалъ несчастнаго пени

И быстро къ нему подбежалъ,

Онъ голову въ струпьяхъ привлекъ на колени

И нежной рукою ласкалъ,

И спрашивалъ: ‘Брать мой, скажи, что съ тобою?

О, Чанна, ответь, почему

Не можетъ ни встать онъ, ни двинуть рукою?’

И Чанна ответилъ ему:

‘Царевичъ! Какой-то болезнью ужасной

Онъ весь пораженъ. Погляди,

Какъ корчится въ гибельныхъ мукахъ несчастный:

Въ его истомленной груди

Когда-то ключемъ благодатнымъ кипела

Горячая кровь, какъ у насъ,

И сердце стучало свободно и смело…

Но пробилъ убийственный часъ, —

Онъ долженъ погибнуть… Смотри, онъ трепещетъ…

Ужъ взоръ его кровью налитъ…

Онъ тягостно дышетъ… Зубами скрежещетъ,

И весь отъ болезни горитъ.

Онъ радъ умереть бы, но слабое тело

Живетъ и страдаетъ, пока

Болезнь не окончитъ ужаснаго дела,

И смерти холодной рука

Его не коснется. Тогда его жилы

Застынутъ, и вечная тьма

Наложитъ на взоръ его сумракъ могилы.

Царевичъ! Съ несчастнымъ — чума!

Оставь его: онъ заразить тебя можетъ,

И ты можешь самъ заболеть.

Чума, какъ гиена, несчастнаго гложетъ.

Ему суждено умереть!’

Но юноша, нежно лаская больного,

Спросилъ: ‘Неужели и мы,

Чье тело теперь такъ свежо и здорово,

Могли-бъ заболеть отъ чумы?’

— О, мой государь! — отвечалъ ему Чанна, —

Болезни людей не щадятъ,

Чума, параличъ, водяная, иль рана

Всехъ, смертныхъ безстрастно разятъ’.

Царевичъ спросилъ! ‘И болезни те, — тайно

Подходятъ и губятъ?’ — ‘О, да!

Какъ злая змея, незаметно, случайно

Разитъ роковая беда.

Она беззащитную жертву хватаетъ,

Какъ хищникъ въ лесу, какъ стрела

Губительной молньи, и смертный не знаетъ,

Где бъ смерть его встретить могла.’

— ‘Какъ, смертный живетъ въ этомъ страхе, не зная,

Что ждетъ его завтра? И тотъ,

Кто нынче смеялся судьбе, засыпая

Быть можетъ, въ болезни встаетъ.’

— ‘Да, да, государь!’ — ‘И никто не спасаетъ?’

— ‘Никто! А болезни рука

Томительно тело его разрушаетъ,

И медленно сила въ груди его таетъ’…

— ‘Что-жъ ждетъ, наконецъ, старика?’

— ‘Смерть.’ — ‘Смерть?’ — Да, царевичъ, никто не отринетъ

Косы ея острой! Не все

Изведаютъ старость, а множество сгинетъ

Въ цветущей и нежной красе.

Смотри, вонь несутъ мертвеца’…

И пугливо

Сиддарта взглянулъ: издали

Толпа приближалась. Предъ ней молчаливо

Горящие угли несли.

Шли въ черныхъ одеждахъ родные за ними,

И крикъ ихъ тревожилъ сердца:

‘О, Рама! О, Рама!* Зовемъ твое имя!

Внемли и прийми мертвеца!’

Затемъ, на носилкахъ, бамбука ветвями

Скрепленныхъ, лежалъ, какъ скелетъ,

Мертвецъ съ устремленными къ небу глазами,

Въ которыхъ погасъ уже светъ.

И съ криками: ‘Рама’! — его обращали

По всемъ четыремъ сторонамъ,

Потомъ на костеръ возложили въ печали,

И вопль понесся къ небесамъ.

Спокойно спитъ тотъ, кто не видитъ, не дышетъ

На ложе убогомъ своемъ.

Раздетъ онъ, но холода все-жъ не услышитъ.

Его не разбудитъ и громъ!

Вотъ красное пламя прорвалось и тело

Лизнулъ его знойный языкъ,

И съ дикою страстью безумно и смело

Къ холодному трупу приникъ,

Шипя, разрываетъ онъ кожу, ломаетъ

Суставы и рыхлую кость,

И дымомъ смердящимъ въ выси исчезаетъ,

Насытивши голодъ и злость.

Костеръ догорелъ и погасъ. Охладела

Зола. Кое-где лишь, какъ снегъ,

Случайно отъ пламени кость уцелела…

И это быль ты, — человекъ!?

И юный царевичъ спросилъ: ‘Неужели

Всехъ ждетъ этотъ грустный конецъ?’

— ‘Да, всехъ, — былъ ответь: — и на всехъ въ колыбели

Смерть свой возлагаетъ венецъ.

И тотъ, что лежалъ на костре и оставилъ

Такъ мало здесь после себя,

Онъ пилъ и смеялся, грустилъ и лукавилъ

И жилъ, наслажденье любя.

Но ветеръ подулъ, поскользнулся несчастный,

Ужаленъ змеей, иль въ него

Вонзилась стрела своей сталью безстрастной, —

И жизнь улетела, какъ шорохъ неясный,

И стало ничемъ — существо!

Онъ больше не знаетъ ни грезъ, ни желанья!

Пусть пламень его пепелитъ,

Мертвецъ ужъ не чувствуетъ боли, страданья,

И смрадъ его тела его обонянью

Ужъ больше совсемъ не претитъ,

Нетъ вкуса во рту, а въ ушахъ его — слуха.

Померкъ его взоръ, и ужъ онъ

Не слышитъ рыданий… Все мрачно и глухо…

Таковъ для живущихъ — законъ.

Злымъ, добрымъ и гордымъ и полнымъ смиренья

Всемъ, всемъ суждено умереть.

Дабы не достаться червямъ на съеденье,

Ужъ лучше, пожалуй, сгореть.

А тамъ, говорятъ мудрецы, — тамъ должны мы

Опять возродиться, опять

Любить и страдать, быть судьбою гонимы

И снова, и снова сгорать!’

И полными слезъ неземными глазами

Сиддарта на небо взглянулъ,

Потомъ онъ на землю взглянулъ со слезами

И съ грустью глубокой вздохнулъ:

Казалось, душа его, въ вихре полета,

Межъ небомъ и грешной землей,

Искала виденья, искала кого-то,

Знакомаго, близкаго ей безъ отчета.

Пропавшаго въ тьме голубой.

И вдругъ озарился любовью блаженной,

Надеждой царевича ликъ,

И вырвался страстно, какъ вопль вдохновенный,

Изъ устъ его благостный крикъ:

‘О, миръ утомленный! О, бедныя братья!

Васъ смерть приковала къ себе,

Но все ваши вопли, моленья, проклятья

Съ судьбою въ неравней борьбе

Я слышу! Я вижу безмерность страданий,

Житейскихъ суетъ пустоту,

Отраву любви и тоску ожиданий,

И радостей мелкихъ тщету.

Къ страданию радость приводитъ сурово,

И къ старости — юность, любовь —

Къ разлуке, жизнь кь смерти, а тамъ уже снова

Разбужена смертнаго кровь,

И вновь къ колесу онъ прикованъ бездушно,

И точно безсмысленный волъ,

Онъ снова вертитъ его въ страхе послушно

Средь вечныхъ печалей и золъ.

И я обольщень быль надеждой лукавой,

И жизнь мне казалась светла,

И въ этомъ потоке, кипевшемъ отравой,

Не виделъ я вечнаго зла!

Средь пышныхъ цветочныхъ луговъ на просторе

Ея голубыя струи

Родятся затемъ лишь, чтобъ въ мутное море

Влить бедныя капли свои.

Я сбросилъ завесу съ очей просветленныхъ!

Какъ все, я — на страшномъ пути.

Вопль мира не тронулъ боговъ непреклонныхъ.

Такъ где-же, где помощь найти!

Иль боги настолько безпомощны сами,

Что помощь имъ также нужна?!

Къ нимъ люди взываютъ, бряцая цепями, —

Небесная твердь холодна!

Ужель я на помощь не бросился-бъ страстно,

Когда бы былъ въ силахъ помочь!

Какъ Брама, весь миръ сотворивший такъ властно,

Отбросилъ творение прочь?!

Ведь онъ всемогущъ! Почему-же бездушно

Забыть онъ дитя свое могъ?

Иль Брама не благъ и глядитъ равнодушно

На миръ? — Но тогда онъ — не Богъ!

Вези меня, Чанна! Душе моей больно…

Домой! О, я виделъ… я виделъ довольно’…

И царь все узналъ. У воротъ онъ утроилъ

Обычную стражу… Его

Поступокъ Сиддарты и сонъ безпокоилъ.

Онъ отдалъ приказъ: никого

Въ дворецъ не пускать и обратно, доколе

Не минетъ назначенный срокъ

Его сновиденьямъ.

Примечания

Сурья — богъ солнца.

Индра — въ позднейшей мифологии владыка боговъ: изображается верхомъ на слоне.

Шесть лжеучителей — такъ называются учителя шести религиозно-философскихъ школъ, которые пробовали состязаться съ Буддой, но были имъ побеждены.

Чандра — месяцъ.

Рама — царь Айодхьи, герой Рамаяны, которую составилъ, по преданью, Валмики, находился долго въ изгнании по проискамъ мачехи. Жену его Ситу похитилъ демонъ Равана, царь Ланки (Цейлонъ). Рама совершилъ походъ на Ланку, чтобы отнять у Раваны свою жену. Содействие въ этомъ ему оказалъ царь обезьянъ Хануманъ. Весь этоть походъ воспетъ въ Рамаяне.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

И скоро, по воле

Бездушной судьбы, онъ истекъ.

Свершилося все, какъ указано было:

Семь дней миновало, и воть

Тяжелое горе дворецъ посетило,

Дворецъ и царя, и народъ.

* * *

Въ полнолуние месяца Чайтра-Шедъ* вновь

Тихо, тихо, вся нега приветъ и любовь,

Опускалась индийская ночь,

Ночь рождения Рамы, ночь великихъ чудесъ,

Голубая, она опускалась съ небесъ,

Точно ихъ звездоносная дочь.

________________________________________

Сыпля звезды, какъ брызги воды — океанъ,

Съ гималайскихъ высотъ на дворецъ Вишрамванъ

Голубая царица сошла,

И цветы воскурили ей свой ароматъ,

И луна, обливая сияниемъ садъ,

По лазури небесъ поплыла,

________________________________________

Поплыла, озарила Рохини струи,

И послала лучи золотые свои

На долины, холмы и чертогъ,

Где все мирнымъ и сладкимъ покоилось сномъ.

Не спала только стража во мраке ночномъ,

Вылъ шакалъ, да шумелъ ветерокъ.

________________________________________

Лунный светъ, проникая въ прорезъ баллюстрадъ,

Озарялъ ослепительный мраморъ палатъ…

Сквозь его серебристую мглу

Видно было: какъ будто богини въ раю,

Что толпою нисходятъ купаться къ ручью,

Рой красавицъ лежалъ на полу.

________________________________________

То избранницы царския были, и все

Разметавшись въ своей несравненной красе,

Взглядъ и душу невольно влекли…

О, кому предпочтенье отдать?..—Никому!

Все прекрасны, какъ звезды слетевшия въ тьму

Нашей бедной и мрачной земли.

________________________________________

Ихъ тела обнаженныя нежно-смуглы,

Ихъ тяжелыя косы, какъ волны смолы,

Тяжкой ношей на плечахъ лежатъ…

Спятъ красавицы, спятъ до зари, какъ цветы,

Убаюканы негой воздушной мечты,

Серебромъ соловьиныхъ руладъ…

________________________________________

Спятъ, какъ птички, — которыя въ радостный день

Только любятъ, поютъ… Но вечерняя тень

Опустилась надъ сонной землей,

И до новой зари, незнакомы со зломъ,

Золотую головку закрывши крыломъ,

Все малютки вкушаютъ покой.

________________________________________

И серебряный светъ благовонныхъ лампадъ,

Что на тонкихъ цепяхъ въ полумраке висятъ,

Обнимаясь со светомъ луны,

Разглядеть позволяетъ красавицъ нагихъ,

Тонкость линий и формъ ослепительныхъ ихъ,

Свежесть первыхъ фиалокъ весны.

________________________________________

Точно волны вздымаяся, груди блестятъ,

Льютъ уста, какъ ночные цвъты, ароматъ,

Зубы блещутъ, какъ жемчугъ морской.

Брови выгнуты, точно какъ крылышки птицъ,

И пушистыя стрелы роскошныхъ ресницъ

Изогнулись надъ знойной щекой.

________________________________________

Въ полуночной тиши сладко грезятъ оне,

Но, порою, рукой, иль ногою во сне

Шевельнутъ, и запястья на нихъ

Зазвенятъ, разгоняя волшебные сны

О таинственныхъ чарахъ любви, чемъ полны

Тайники ихъ сердецъ молодыхъ.

________________________________________

Положивъ подъ атласную щеку слегка

Многострунную вину*, какъ два лепестка,

На струнахъ держитъ руки одна,

Сладкозвучной мелодией песни своей

Убаюкана, спитъ средь цвътущихъ лилей

Безмятежно и сладко она.

________________________________________

А другая, склонивъ къ антилопе степной

Молодую головку, вкушаетъ покой,

Обе сразу уснули оне:

Антилопа щипала тотъ самый цветокъ,

Что у девушке въ ручке, его лепестокъ

Еще козочка держитъ во сне.

________________________________________

Две подруги заснули, сплетая венокъ,

Онъ обеихъ голубокъ грудь къ груди привлекъ

И цветущей гирляндой связалъ,

Спитъ на ложе цветочномъ одна изъ подругъ,

А другая — къ плечу ей прильнула. Вокругъ

Самый воздухъ любовно дремалъ.

________________________________________

Вотъ одна ожерелье вязала предъ сномъ

Изъ агатовъ, ониксовъ, коралловъ, звеномъ

Вкругь руки обвилося оно.

А въ руке ужъ готовъ бирюзовый браслетъ

Съ именами боговъ, съ изречениями Ведъ…

Сонъ смежилъ ея очи давно.

________________________________________

Убаюканы шумомъ незримыхъ ручьевъ,

На пушистыхъ коврахъ благовонныхъ цветовъ,

Лепестки, точно розы сложивъ,

Спятъ красавицы вплоть до зари золотой,

Чтобъ раскрыться опять съ неземной красотой,

Свежихъ силъ ощущая приливъ.

* * *

Но комната эта была лишь предверьемъ

Къ супружеской спальне. Предъ ней

Две жрицы, почтенныхъ особымъ доверьемъ,

Раскинули волны кудрей,

Две жрицы любви въ обаятельномъ храме:

Прелестная Ганга и съ ней Гаутами.

Дверь краснаго дерева скрыла ревниво

Лазурную ткань, и на ней

Было золотомъ вытканъ узоръ прихотливо,

Узоръ изъ цветовъ и лучей,

Она закрывала сквозныя ступени

Въ волшебно-прекрасный покой,

Где ложе влекло къ сладострастью и лени,

Какъ груда цветовъ надъ рекой.

Все стены блестятъ, перламутромъ покрыты.

Повисший на граняхъ колоннъ,

Цветами изъ ляписъ-лазури, нефрита,

Тамъ весь потолокъ испещренъ.

Вокругъ потолка, по карнизамъ и стенамъ

Рисуются окна, и въ нихъ

Съ сияниемъ луннымъ, въ восторге блаженномъ,

На крыльяхъ прохладныхъ своихъ

Приносится ветеръ изъ сада, съ дыханьемъ

Цветовъ, напоенныхъ росой.

Но кто, кто сравнится своимъ обаяньемъ,

Своей богоданной красой

Съ счастливой и мирно живущей здесь парой:

Съ Сиддартой и дивной его Ясодарой!

Привставъ на пленителыюмъ ложе своемъ,

Съ плеча уронивъ покрывало,

Царевна съ испуганнымъ, бледнымъ лицомъ

Вздыхала и горько рыдала.

Три раза устами коснулась она

Сиддарты руки, и въ испуге

Стонала: ‘Царевичъ! Возстань отъ-сна!

Дай миръ твоей юной подруге!

Проснись! Своимъ словомъ меня успокой!..’

Онъ очи открылъ и спросилъ: ‘Что съ тобой?’

Она отвечала печальнымъ стенаньемъ,

И грустный разсказъ начала съ содраганьемъ.

‘О, мой повелитель! Вчера въ упоенье

Заснула я, чуя подъ сердцемъ не разъ

Иной зародившейся жизни биенье,

Священную музыку въ сладостный часъ.

Но горе! Три страшныхъ виденья затмили

Святое блаженство: въ таинственномъ сне

Быкъ белый, красавецъ по росту и силе,

Съ большими рогами — представился мне,

На лбу его былъ ослепительный камень,

Мерцающий искрами звездныхъ лучей,

Иль Антха, которымъ ликующий пламень

Зари — зажигаетъ божественный Змей.

И шелъ онъ по улице прямо къ воротамъ.

Никто не посмелъ ему стать на пути.

Вдругъ голосъ изъ храма звучитъ надъ народомъ

‘Когда его дальше допустятъ итти, —

Весь городъ погибнетъ со славой своею!’

Никто исполина не могъ удержать.

Тогда я, рыдая, схватилась за шею

Красавца и стала кричать:

‘Закройте ворота!’ Но быкъ непослушно

Рванулъ… Я упала въ тоске.

А онъ сторожей оттолкнулъ равнодушно

И скрылся изъ глазъ вдалеке.

Потомъ мне приснились прекрасныхъ четыре

Созданья, чьи лики светлы,

Чей тронъ изумрудный въ небесномъ эфире, —

Явились изъ розовой мглы,

Спустились на городъ, и знамя святое

Великаго Индры съ воротъ

Упало, и вдругъ, поднялося другое,

И радостно вскрикнулъ народъ,

И ветеръ, повеявъ съ востока чуть слышно,

Раскрылъ серебристую ткань:

Рубины на ней красовалися пышно,

И мудрости светлая длань,

И дождь ароматныхъ цветовъ — украшенье

Неведомыхъ странъ и полей,

Посыпался на землю въ то-же мгновенье

Въ сияньи небесныхъ лучей.’

Царевичъ воcкликнулъ: ‘Цветокъ мой прекрасный,

Твой сонъ былъ приятенъ!…’ — ‘О, да!

Но только конецъ сновиденья — ужасный:

Неведомый голосъ тогда

Послышался, грозный, какъ рокотъ громовый:

‘Часъ близокъ! Часъ близокъ!’…

Но злой и суровый

Мой сонъ — былъ последний. Мне снилось: тебя

Везде я ищу, нетерпеньемъ объята…

И имя твое призываю, любя…

Гляжу на постель, а подушка не смята,

Лишь платье твое на постели лежитъ, —

Вотъ все, что осталося мне дорогого

Отъ солнца, звезды моей, счастья земного!

Надъ ложемъ твой поясъ жемчужный виситъ.

Я имъ опоясалась. Вдругъ, превратился

Твой поясъ въ змею и ужалилъ меня.

Запястья мои разлетелись, звеня,

И жемчугъ съ поблекнувшей шеи скатился.

Истлели жасмины въ моихъ волосахъ,

И брачное ложе, распавшись, упало.

И быкъ заревелъ, и опять услыхала

Я крикъ, наводивший мне на душу страхъ:

‘Часъ близокъ! Часъ близокъ!’

Я съ воплемъ открыла

Глаза… Что за сны? Я умру,

Иль, хуже, меня ты покинешь, мой милый…

‘Ахъ, все эти сны не къ добру!’

И взоромъ, какъ солнце нетленнымъ и яснымъ,

Ей въ кроткия очи смотря,

Шепталъ онъ: ‘Не мучься сомненьемъ напраснымъ.

Моя золотая, заря!

Знай, если любовь неизменная можетъ

Дать чуткому сердцу покой,

Пускай твою душу печаль не тревожитъ:

Я — твой, Ясодара! Я — твой!’

Все сны твои — это грядущаго тени,

Ты знаешь, какъ мучился я,

Пытаясь найти роковыя ступени,

Средь горестной тьмы бытия,

И если, по душамъ неведомымъ, страстно

Теперь мое сердце болитъ,

И если страданьемъ чужимъ, ежечасно

Страдаетъ оно и горитъ,-

Подумай, какъ часто я мыслью пытливой

Витаю средь братьевъ моихъ,

А ты, мое солнце, цветокъ мой стыдливый,

Ты мне еще ближе другихъ!

Ты плотью своей сочеталась со мною,

Когда мой тоскующий духъ

Горелъ состраданьемъ, любовью святою,

Ища благодати вокругъ,

Когда по морямъ, по долинамъ и горамъ

Блуждалъ онъ въ томленьи, и вновь

На крыльяхъ явился къ тебе метеоромъ,

Къ тебе, неземная любовь!

И верь мне: когда-бы и что-бъ ни случилось,

Припомни, какъ быкъ тотъ ревелъ,

Какъ царственно светлое знамя раскрылось,

И ветеръ имъ тихо шумелъ,

И знай, что тебя я люблю неизменно!

Тебе я желаю добра.

И скоро, быть можетъ, надъ всею вселенной

Забрезжетъ иная пора!

Прильни-же ко мне съ поцелуемъ устами,

И пусть въ твое сердце, какъ кровь,

Изъ груди моей, перейдетъ со словами

Къ несчастному миру любовь.

Спи сладко, дитя, на пленительномъ ложе.’

Заснула она, и опять

Вздыхала, какъ-будто ей снилось все то-же,

И крикъ вновь пришлось услыхать.

________________________________________

Оглянулся Сиддарта и видитъ, луна

Близъ созвездия Рака сияетъ.

Звезды шепчутся въ небе. Вокругъ—тишина,

И ихъ шопотъ земли достигаетъ.

‘Ночь настала, великая ночь. Посмотри:

Две дороги лежать предъ тобою:

Путь добра и величья. Любой избери.

Или властвуй, какъ царь, надъ толпою,

Или странникомъ беднымъ отсюда уйди,

Посети города и селенья,

И, тщеславья змею задушивши въ груди,

Даруй людямъ любовь и спасенье!’

Вместе съ шопотомъ ночи до слуха его

И призывная песнь долетела:

Точно было вблизи отъ него божество,

И съ полуночнымъ ветромъ запело.

‘Я иду!’, прошепталъ онъ. ‘Ударилъ мой часъ.

На устахъ Ясодары и въ звездахъ

Я читаю разлуку, и вместе — приказъ…

О, любовь моя, светъ мой и воздухъ,

Тутъ мое назначенье, мой путь и судьба!

Мне не надо венца и почета!

Не влечетъ меня власть и народовъ борьба,

И мишурныхъ одеждъ позолота.

Я не рвусь обагрить мечъ победный въ крови

На своей золотой колеснице.

Путь мой — путь всепрощенья, терпенья, любви,

И покровы мои — власяницы!

Прахъ земной — мое ложе, пустыня — приютъ.

Мои спутники — нищий, голодный…

Въ чащи леса, въ пещеры, где звери живуть,

Удалюсь я отъ жизни безплодной!

Вопль земли меня мучитъ! Я долженъ итти!

Состраданье мое безъ предала!

Этотъ миръ я спасу, если можно спасти,

Убивая влечения тела!

Кто изъ этихъ боговъ милосердъ, справедливъ?

И кому помогли эти боги!

Такъ за что-жъ имъ молитвы и пажити нивъ,

И жрецы и почетъ и чертоги?!

Для чего-же взывать къ Вишну, Шиве, къ другимъ,

Если все они глухи, безстрастны?

Жертвы тонутъ безследно, какъ въ воздухе дымъ,

А молитвы и слезы напрасны!

И могло-ли кого-нибудь это спасти

Отъ болезни, отъ слезъ, отъ мученья,

Отъ отравы любви, отъ камней на пути,

Отъ морщинъ, седины, одряхленья?

И могло-ли отъ смерти спасти навсегда?

Дать разбитому сердцу — отраду?

Мать могла-ли родить безъ страданий когда

За молитвы и жертвы въ награду?

— Нетъ! Есть боги и злые и добрые, но

И одни и другие безстрастны,

И какъ люди, вертятъ колесо, все равно,

Избежать перемены не властны!

Насъ писание учитъ: неведомо где

И когда, жизнь, приявши начало,

Заколдованный кругъ свой, подобно звезде,

Въ роковомъ колесе совершала,

Возвышаясь отъ атома до божества,

И являяся атомомъ снова.

Все сроднились вокругъ. Но полна торжества,

Чья-то воля насъ давитъ сурово.

О, кто можетъ спасти отъ проклятий и бедъ

Человека? Кто ужасъ разсеетъ,

Леденящий тотъ ужасъ, что тысячи летъ

Надъ землей и людьми тяготеетъ?

Хоть-бы кто-нибудь миру спасенье принесъ!

А спасение можетъ быть: въ стужу

Люди гибли, нашелся межъ ними колоссъ,

И огонь властно вызвалъ наружу:

Чуть заметную искру, даръ солнца святой,

Заключенную въ камень простой.

Люди мясо терзали, подобно волкамъ,

Но явился другой и посеялъ

Золотое зерно и, хвала небесамъ!

Хлебный злакъ на равнине взлелеялъ.

Люди, точно какъ звери мычали, — опять

Появился одинъ между ними, —

Создалъ слово, другой-же съумелъ записать

Это слово значками своими.

Есть-ли благо у братьевъ несчастныхъ моихъ,

Чтобы не было добыто съ боя

Кровью, потомъ, ценою страданий другихъ,

Дорогою и страшной ценою?!

Я уверенъ, что если теперь человекъ,

Одаренный великою властью,

Предназначенный свыше свой царственный векъ

Подарить поклоненью и счастью,

Не усталый отъ жизни и пира любви,

А стремящийся къ ней въ упоеньи

Съ страстной жаждой въ душе и съ кипеньемъ въ крови,

Человек , не вкусивший мученья,

Ни болезни, ни грусти, помимо одной:

Человекомъ быть… Если подобный,

Только истины ради, любви неземной,

Отречется душою незлобной,

Отречется отъ всехъ соблазнительныхъ благь,

И въ погоню за правдою чистой

Выйдетъ нищъ и одинъ, и безвестенъ и нагъ

Темной ночью, дорогой тернистой, —

О, я верю, ее онъ найдетъ! Да, найдетъ,

Где-бъ она ни старалась укрыться:

Подъ землей, въ небесахъ, въ бездне сумрачныхъ водъ,

Иль въ эфире, незримо, какъ птица.

Онъ откроетъ спасения тайну для всехъ

И за то, что душою блаженной

Отдалъ власть и богатства и сладость утехь, —

Смерть изгонитъ навекъ изъ вселенной!

Да, я сделаю это! Я царство, почетъ,

Все, что дорого мне, покидаю,

Потому что люблю беззаветно народъ

И со всеми томлюсь и страдаю!

Мое сердце, подобно звенящей струне,

Крепко связано съ миромъ, съ слепцами,

Что прийдутъ за спасительнымъ светомъ ко мне

Съ утомленными горемъ сердцами.

Вдохновители — звезды! Иду я! Иду!

О, земля, утомленная мукой,

Ради чадъ твоихъ, гибнущихъ въ душномъ чаду,

Я иду, но дрожу предъ разлукой…

Здесь отъ юности я отрекаюсь моей,

Отъ венца, отъ богатства и власти,

Отрекаюсь отъ сладостныхъ дней и ночей,

Отъ любви, отъ объятий и страсти!

Отъ тебя, Ясодара, ужасней всего

Мне отречься… Но, землю спасая,

Я спасу и тебя, и съ тобою—того,

Кто подъ сердцемъ твоимъ возрастая,

Скоро долженъ на светъ появиться…

Но я

Не дождуся его появленья,

Иль тогда поколеблется воля моя,

И погибнутъ святыя стремленья.

О, жена! О, дитя! О, отецъ! О, народъ!

Вы со мною разделите муку!

Что-бъ весь миръ увидалъ новой жизни восходъ,

Не должны проклинать, вы разлуку!

Я решилъ, и иду! И пока не зажгу

Возрождающей истины света,

Я вернуться назадъ не могу! Не могу!

Не могу не исполнить обета!’

И съ любовью коснулся онъ ногъ ея—лбомъ

И, несказанной мукой томимый,

Надъ заплаканнымъ, дивно-прекраснымъ лицомъ

Долго, долго стоялъ недвижимый.

Трижды ложе ея обошелъ онъ кругомъ,

Какъ святыню, и руки слагая

На взволнованномъ сердце печально крестомъ,

Онъ промолвилъ: ‘Прощай, дорогая!’

Не вернусь я сюда никогда, никогда!’

И три раза уйти онъ пытался, —

Но любовь въ немъ горела, какъ утромъ звезда,

И опять онъ, опять возвращался…

И закрылъ онъ одеждой лицо и проникъ

За расшитую ткань занавески…

Тамъ, какъ лилий роскошныхъ, красавицъ цветник

Спалъ въ полуночномъ трепетномъ блеске.

Возле двери, какъ лотосы царственныхъ водъ,

Гаутами и Ганга. А дале —

Ихъ прекрасныя сестры, не зная заботъ,

Безмятежно и сладостно спали.

‘О, подруги! Приятно глядеть мне на васъ —

Онъ сказалъ. — Васъ покинуть жалею.

Но останусь я здесь, и приблизится часъ

Дряхлой старости, смерти за нею.

Какъ лежите вы здесь, убаюканы сномъ,

Такъ и смерть васъ задушитъ рукою…

Умираетъ-ли роза, — что будетъ потомъ

Съ ароматной ея красотою?

Где скрывается пламя угасшихъ лампадъ?

Ночь, сомкни ихъ уста и ресницы,

Что-бъ оне не настигли меня и назадъ

Не вернули въ объятья царицы!

Чемъ счастливее жизнь оне делали мне, —

Темъ грустней, что подобно растеньямъ,

Мы сначала живемъ въ ароматной весне,

Но мгновенье летитъ за мгновеньемъ, —

Осень, холодъ, ненастье… А тамъ и зима…

Листопадъ… А за этимъ, кто знаетъ…

Вновь, быть можетъ весна, иль холодная тьма…

Жизнь и смерть все вокругъ изменяетъ.

Нетъ, я жизни такой не хочу, хоть текли

Мои дни здесь въ блаженстве и лени,

Между темъ, какъ другие валялись въ пыли

И во мраке склоняли колени.

О, прощайте, друзья! Я иду васъ спасать

Отъ неволи, отъ зла и проклятья!

Какъ прекрасно, какъ сладостно душу отдать

За добро и за васъ, мои братья!’

________________________________________

И вышелъ Сиддарта изъ мирнаго дома.

Лазурное небо надъ нимъ.

Безсонныя звезды глядятъ такъ знакомо,

Лаская сияньемъ своимъ, —

И ветеръ целуетъ одеждъ его ткани,

И тихо раскрыли цветы

Сердца, и струятъ ароматъ въ обаяньи,

Къ нему простирая листы.

И радости вторя, въ мечтанияхъ райскихъ,

И голосу неба внемля,

До моря, отъ горныхъ вершинъ Гималайскихъ

Въ восторге дрожала земля.

________________________________________

Четыре сияющихъ мужа суровыхъ,

Съ невидимой ратью духовъ,

Сошлися къ воротамъ въ блестевшихъ покровахъ

Съ лучами мечей и щитовъ,

И долго смотрели-, скрестивъ свои руки,

На ликъ Сарвартсида… А онъ

Взоръ, полный любви, вдохновенья и муки

Въ слезахъ устремилъ въ небосклонъ.

Но дальше проходитъ царевичъ во мраке.

Вотъ видитъ онъ Чанну… тотъ спитъ…

И шепчетъ царевичъ: ‘Подай мне Кантаку…’

Но тотъ, пробудясь говоритъ:

— ‘О, мой государь, что случилось съ тобою?

Далеко еще до зари.

Ужель ты поедешь ночною порою?’ —

— ‘Тс… тише, мой братъ, говори…

Иди и седлай мне коня. Я обязанъ

Покинуть темницу… О, верь,

Я съ миромъ обетами крепкими связанъ

И я ихъ исполню теперь!’

Но Чанна промолвилъ: ‘Царевичъ, ужели

Солгали царю мудрецы,

Когда предвещали тебе съ колыбели

И царствъ и народовъ венцы?

Ужель ты разстанешься съ этимъ жилищемъ,

Богатство и блескъ оттолкнешь,

И странникомъ беднымъ, отверженнымъ нищимъ

Одинъ и въ лохмотьяхъ пойдешь?’

Царевичъ ответилъ: ‘Что роскошь и слава

И призрачный царский венецъ?

Все радости мира—обманъ и отрава,

И смерть — неизбежный конецъ.

Подай мне Кантаку!’

Но Чанна съ участьемъ

Заметилъ: ‘А горе отца

И техъ, что живутъ твоей жизнью и счастьемъ?

Ты всемъ растерзаешь сердца!

Сиддарта ответилъ: ‘Любовь эта ложна,

Живетъ она ради утехъ…

Иначе люблю я и, если возможно,

Спасу я любовию всехъ!

Подай мне Кантаку!’

И Чанна тоскливо

Въ конюшню пошелъ, удила

Оделъ на коня и затемъ молчаливо

Сталь чистить его, хоть бела,

Какъ снегъ, была кожа его… На Кантаке

Седло укрепилъ съ чепракомъ,

Что ярко сияло уборомъ во мраке,

И вышелъ наружу съ конемъ.

Царевича конь угадавъ издалека,

Копытами громко забилъ,

Заржалъ. Но дворецъ спалъ беззвучно, глубоко

Подъ сенью божественныхъ крылъ.

Спала и вся стража… Спокойно и смело

Царевичъ погладилъ коня

И молвилъ: ‘Стой смирно, красавецъ мой белый,

Стой смирно и слушай меня.

О, будь мне, Кантака, красавецъ мой, преданъ.

Я истину еду искать.

Пусть труденъ мой путь и никемъ не изведанъ,

Все-жъ тайну я долженъ узнать!

Неси меня смело къ таинственной цели!

Послушенъ будь, добръ и ретивъ,

Ни вражьи мечи, чтобъ сдержать насъ не смели,

Ни горы, ни лесъ, ни обрывъ!

Лишь только скажу я: ‘Впередъ’ — ураганомъ

Мчись, конь мой, отваженъ, могучъ,

Какъ смерть, надъ окутаннымъ тьмой океаномъ,

Как молния въ небе-изъ тучъ.

Будь преданъ мне, конь мой! Коль светъ мы

добудемъ,

Величье со мной раздели…

Спасенья ищу я животнымъ и людямъ,

Всемъ беднымъ питомцамъ земли.’

И быстро вскочилъ на коня онъ, рукою

Коснулся онъ гривы, и конь

Помчался стрелою, изъ камней ногою

Порой высекая огонь.

Однако, никто не проснулся въ тревоге,

Чтобъ въ замокъ Сиддарту вернуть:

Собравшись толпою, хранители боги

Цветами усыпали путь.

И сказано въ книгахъ: когда подъезжали

Къ воротамъ они, — то Якши

Волшебныя ткани коню подстилали,

Чтобъ шелъ онъ беззвучно въ тиши.

Когда-же къ воротамъ они подъезжали

Съ запоромъ тройнымъ, что съ трудомъ

Пятьсотъ человекъ иногда поднимали, —

Безшумно во мракте ночномъ

Раскрылись ворота, межъ темъ, какъ далеко

Ихъ скрипъ разносился всегда,

И средния также ворота широко

Раскрылись безъ шума, когда

Подъехалъ царевичъ…. И стража за ними

Глубокимъ покоилась сномъ.

Начальники рядомъ съ рабами своими…

Оружье валялось кругомъ.

Сломилъ всехъ ихъ ветеръ снотворный заране,

Стократно снотворней, чемъ тотъ,

Что ночью надъ маковымъ полемъ, въ тумане

На крыльяхъ ленивыхъ плыветъ…

Такъ выехалъ юный царевичъ свободный.

Лишь только звезда на востокъ

Спустилась, и тихо надъ гладию водной

Разсветный подулъ ветерокъ, —

Царевичъ коня удержалъ и, волнуемъ

Печалью, на землю спрыгнулъ,

И тихо къ Кантаки челу съ поцелуемъ

Последнимъ — любовно прильнулъ.

Потомъ обратился онъ къ Чанне съ словами:

‘Что сделалъ ты, братъ, для меня, —

Для мира заблещетъ святыми лучами…

Возьми-же скорее коня

Одежду и мечъ, и уборъ мой жемчужный,

И прядь моихъ длинныхъ волосъ.

Отдай все царю и скажи, что не нужно

О сыне ни горя, ни слезъ!

Пусть онъ обо мне позабудетъ, доколе

Я вновь не вернуся домой,

Увенчанный мудростью краше и боле,

Чемъ царства венецъ золотой!

И если победу надъ тьмой одержу я,

Весь миръ предо мной упадетъ,

И съ радостью светлой мне руки целуя,

Владыкой меня назоветъ.

Скажи, что ты слышалъ — царю. Я-же ныне

Отъ мира отрёкся навекъ

Для мира, и путь свой направилъ къ святыне,

Которой не зналъ человекъ!’

Примечания

Чайтра — месяцъ индийскаго календаря, соответствуетъ нашему февралю-марту.

Вина — струнный музыкальный инструментъ.

Веды — старинныя священный книги индийцевъ, состоятъ изъ гимновъ разнаго времени. Языкъ Ведъ по формамъ своимъ отличается несколько отъ сансикрита, на которомъ написана большая часть индийской литературы. Ведъ считается четыре: Риг-веда, Сама-веда, Яджур-веда, Атхарва-веда.

Вишну — одинъ изъ главныхъ боговъ позднейшаго индийскаго пантеона. Известны десять его перерождений, частью въ образе человека, частью въ образе разныхъ чудовищъ

КНИГА ПЯТАЯ.

Вокругъ Раджагрихи* пять горъ возвышались,

Столицу царя Бимбисары* храня:

Байбхара, покрытая зеленью свежей,

Бипула, въ подножьи которой, звеня

О камни, струилась Сарсути, за нею

Тенистая Тапованъ, ниже-пруды,

Где черныя скалы, источники масла,

Глядятся въ спокойное лоно воды.

На юго-востоке — гора Сайлагири,

Тамъ — коршуновъ царство, а дальше-за ней,

Стоитъ на востоке гора Ратнагири,

Гора драгоценныхъ камней.

Дорожка, мощеная плитами, смело

Бежала полями, где рдели цветы

Шафрана, по заросли мощныхъ бамбуковъ,

Чрезъ рощи манго и скрывались въ кусты,

И вновь выбегала къ утесамъ, где яшму

Ломали и дальше лощинами шла

Подъ сению пальмъ многолетнихъ въ пещеру

И тамъ пропадала чиста и светла.

Прохожий! Приблизившись къ этому месту,

Сними свою обувь, главу преклони,

Священнее неть уголка подъ луною:

Здесь Будда провелъ испытания дни.

Здесь вынесъ онъ холодъ и дождь и ненастье

Осеннихъ ночей, здесь облекъ онъ себя

Одеждою желтою, темъ знаменуя,

Что жить будетъ нищимъ о мире скорбя,

Питаться однимъ подаяньемъ случайнымъ,

Безъ крова, одинъ, спать на голыхъ камняхъ,

Когда по окрестностям рыщутъ шакалы

И съ ревомъ скрываются тигры въ кустахъ.

Дни, ночи, суровымъ постомъ убивая

Для неги и холи рожденную плоть,

Стоялъ, углубленный въ свои размышленья

Всесветно-любимый Господь,

Подобно скале, на скале неподвижно

Учитель безъ пищи и сна пребывалъ.

Его не боялися звери, а голубь

Изъ чаши у ногъ Его зерна клевалъ.

Такъ съ полдня стоялъ Онъ всегда погруженный

Въ заветныя думы о томъ, какъ помочь

Страданиямъ мира, стоялъ неподвижно,

Пока не спускалася ночь,

Не слыша, не видя, какъ въ воздухе знойномъ

Вставали миражи, какъ съ алой зарей

Земля целовалася, звезды всходили,

Кричала сова и леталъ козодой.

Такъ Онъ нребывалъ неподвижно, доколе

Глубокая полночь не веяла сномъ

Везде, кроме дебрей, где хищники рыщутъ

И жадно терзаютъ добычу кругомъ.

Везде, кроме дебрей невежества страшныхъ,

Где жадность и похоть жертвъ ищутъ себе,

Где ужасъ таится, где слышатся вопли

Погибшихъ и гибнущихъ въ зверской борьбе.

Тогда засыпалъ Онъ, но сонъ Его чуткий

Лишь длился то время, какое луна

Десятую долю пути проходила,

И вновь предъ зарею бежалъ ото-сна

И снова стоялъ на скале, наблюдая

Уснувшую землю, и мыслью своей

Съ любовью живущихъ на ней обнимая,

При свете безмолвныхъ небесныхъ лучей.

Но вотъ надъ полями волнистыми нежно,

Земле поцелуй ароматный даря,

Летелъ ветерокъ, а на дальнемъ востоке

Полоскою бледной вставала заря.

Ночь все еще дремлетъ и звуковъ разсвета

Какъ будто не слышитъ … Петухъ еще спитъ…

А въ небе все больше алеетъ полоска,

И пламенемъ алымъ все дальше летитъ.

До утренней звездочки пламя добралось,

И тонетъ звезда въ бледно-алыхъ волнахъ,

И облачко радугой счастья зарделось…

Царь жизни грядетъ въ животворныхъ лучахъ!

Тогда и Учитель, какъ мудрые Риши,

Приветствовалъ солнце, потомъ совершалъ

Свое омовенье, и съ нищенской чашей

Шел въ городъ и тихо по стогнамъ блуждалъ,

И чаша Его наполнялась на столько,

Что голодъ на время утишить могла:

Людей привлекалъ Его ликъ вдохновенный

И взоръ благодатный и ясность чела.

,,Прими отъ избытка, великий Учитель!’

Ему говорили, и каждая мать

Склоняя главу предъ Учителемъ, детямъ

Велела одежду Его целовать.

И часто, когда милосердьемъ сияя,

Шелъ улицей кроткий и благостный Онъ,

Въ заветныя мысли о мире, о братьяхъ

Безсонный душою своей погруженъ,

Съ любовью индийския девушки взоромъ

Следили за Нимъ, точно Онъ имъ являлъ

Возвышенныхъ грезъ и любви воплощенье.

И чувствъ неземньихъ неземной идеалъ.

А Онъ, въ своей нищенской, желтой одежде

Шелъ мимо, порою за ихъ доброту

Обрадовавъ словомъ, шелъ тихо въ пустыню,

Лелея все ту-же святую мечту.

Туда, где беседы съ святыми мужами

Ему открывали къ премудрости путь,

Къ премудрости чистой, что светлымъ потокомъ

Блаженство вливала въ пытливую грудь.

Вдали, по дороге къ горе Ратнагири

Пустынники жили. Презренную плоть

Считали они дикимъ зверемъ и страстно

Стремились влеченья ея побороть!

,,Она-врагъ души. Человекъ ее долженъ

Могучею волей смирить и сковать,

Пока не замрутъ истомленные нервы,

Онъ будетъ до смерти страдать и страдать.

Йоги, брахмачары , бикшу* и другие

Угрюмо держались отъ мира вдали.

Одни неподвижно стояли, съ руками

Воздетыми къ небу отъ грешной земли,

И руки слабели, гудели, изъ кожи

Какъ сучья на пняхъ, выдавалася кость,

Другие такъ долго, сжавъ руки стояли,

Что ногти пронзали ладони насквозь.

А третьи ходили въ сандальяхъ, гвоздями

Во внутрь… Тамъ иные скребли

Кремнемъ свое тело, кололи шипами,

Терзали ножемъ, бичевали и жгли.

Иные себя облекали въ лохмотья —

Наследство отъ мертвыхъ и, трупы обнявъ,

Гниющие, — спали, и воронъ надъ ними

Носился, несчастньихъ за мертвыхъ принявъ.

Иные пятьсотъ разъ подъ рядъ имя Сивы

Въ тоске призывали, иль шеи свои

Змеей обвивали, другие куда-то

Ползли на разбитьихъ ногахъ въ забытьи.

Тотъ видъ былъ ужасенъ! Отъ сильнаго жара

Въ нарывахъ ихъ головы были, а взоръ

Сталъ мутенъ, и сморщилась бледная кожа,

Какъ будто дней пять миновало съ техъ поръ,

Какъ все, все они умерли. Вотъ ежедневно

Одинъ изъ нихъ ползаетъ, силясь собрать

Лишь тысячу зеренъ, чтобъ медленно ими

Томительный голодъ чуть-чуть утолять,

Пока не умретъ. Вотъ еще: свою пищу

Мешаетъ онъ съ горький и вредной травой,

Чтобъ вкусомъ ея не плениться . . . А третий,

Лежитъ искалеченный, жалкий, немой,

Безъ глазъ, безъ ушей, оскопленный, горбатый:

Душа изувечила тело его.

Для славы страданий, и пыткой измятый,

Онъ ждетъ, что святое его торжество

Боговъ пристыдитъ за страданья и муки,

Которыхъ нельзя отыскать и въ аду,

Что делаютъ смертныхъ богами, богами

Создавшими ихъ на свою-же беду.

Владыко взглянулъ и сказалъ: ,,О, учитель!

Я истины жажду, какъ вы . . . Для чего-жъ

Вы зло прибавляете къ жизни мгновенной!

Она безъ того зло и тяжкая ложь.’

Мудрецъ отвечалъ: ,,Есть въ писании строки:

Когда человекъ свою плоть умертвитъ,

Страдания смоютъ его прегрешенья

И духъ отъ земли къ небесамъ воспаритъ.’

Царевичъ ответилъ: ,,На облако въ небе

Взгляни! Точно Индры покровъ золотой,

Оно поднялось изъ мятежнаго моря

И каплею внизъ упадетъ дождевой.

А тамъ, пробираясь по рвамъ и ущельямъ,

Чрезъ мутныя лужи и топи болотъ,

Вольется въ лазоревой Гангъ и оттуда

Въ морскую пучину опять упадетъ.

О, братъ мой! Не та-ли судьба человека?

Все то, что поднимется, падаетъ вновь …

Вы кровь отдаете за небо … Но если

Опять вамъ вернется мятежная кровь?’

,,Быть можетъ, ты правъ’ — простоналъ тотъ печально.

Увы, неизвестность — нашъ общий уделъ.

Но день наступаетъ за ночью, затишье —

За бурей . . . всему свой чередъ и пределъ.

Мы все ненавидимъ проклятое тело,

Что держитъ божественный духъ нашъ въ плену.

За тяжкия муки мы ждемъ, что блаженство

На крылияхъ насъ вознесетъ въ вышину.’

‘Но это блаженство минуетъ! …

Промчатся

Милльоны вековъ, какъ потоки лавинъ,

Блаженство изсякнетъ. Ужель ваши боги

Безсмертны?’ — ‘Безсмертенъ лишь Брама

Одинъ’ —

,,Зачемъ-же вы, сильные, твердые духомъ, —

Ответилъ имъ Будда, — мученья сердецъ

Вы ставите въ этой игре наудачу,

Коль смерть вамъ готовитъ не вечный Венецъ?

Зачемъ разбиваете сами жилище,

Въ которомъ приютъ мы находимъ порой

И светъ обретаемъ не яркий, но годный

На то, чтобъ увидеть зарю надъ землей?’

Но йоги воскликнули все въ одинъ голосъ:

Мы выбрали путь и пойдемъ по нему,

Хотя-бъ сквозь огонь проходить намъ пришлося,

Сквозь холодъ, ненастье и страшную тьму!

Мы веримъ, что смерть успокоитъ страданья,

Что муки замрутъ въ истомленной груди . . .

Скажи, если знаешь ты, лучше дорогу,

А если не знаешь, — то съ миромъ иди!’

И шелъ Онъ, скорбя, что несчастные люди

Такъ смерти страшатся, что страха бегутъ,

Такъ къ жизни стремятся, что въ страхе, не смея

Любить ее, тело терзаютъ и рвутъ:

Какъ будто въ угоду богамъ, недовольнымъ

Ихъ счастьемъ, хотятъ уничтожить весь адъ,

Лелея надежду, что души безъ тела

Къ блаженству и миру съ земли улетятъ.

Сиддарта сказалъ: ,,О, цветы полевые!

Вы нежно подъемлете къ солнцу чело,

Своимъ ароматомъ и дивной одеждой

Его прославляя за светъ и тепло.

Вы, гордыя пальмы! Вы къ небу стремитесь,

Вы нежно целуетесь съ ветромъ морскимъ.

Скажите мне вашего счастия тайну

И вместе со мной поделитеся имъ.

А вы, быстрокрылыя птички — певуньи,

Вам ненависть къ жизни безвестна, чужда,

Красу свою вы не клеймите презреньемъ,

Не душитъ васъ злоба, унынье, вражда.

А ты, человекъ! Ты — властитель природы.

Ты ихъ убиваешь, но ты ихъ умней,

Но мудрость твоя, напоенная кровью,

Сказалась въ терзании плоти своей!’

________________________________________

Учитель кончилъ речь свою

И видитъ: внизъ по горнымъ склонамъ

Нисходитъ стадо . . . Тамъ къ ручью

Стремятся овцы, тамъ, къ зеленымъ

Цветущимъ пальмамъ козы льнутъ . . .

Пастухъ кричитъ и гонитъ стадо.

Ему сойти въ равнину надо,

И въ воздухе мелькаетъ кнутъ.

Одна овечка шла за стадомъ

Съ двумя ягнятами, скакалъ

Одинъ изъ нихъ безпечно рядомъ,

Другой же сзади всехъ хромалъ.

Зашибъ онъ ногу. Лентой красной

За нимъ вилася кровь, и мать

Его боялась потерять.

Тогда Благой съ улыбкой ясной

Его на плечи возложилъ.

,,Не бойся, бедная, я буду

Его хранить, — онъ говорилъ, —

И понесу съ собою всюду.

Отъ мукъ похвальнее отнять

Одно животное, чемъ праздно

О скорбяхъ жизни размышлять

И мучитъ тело безобразно.’

Но — обратившись къ пастухамъ,

Онъ продолжалъ: ,,Зачемъ до срока

Вы стадо гоните? Высоко

Сияетъ солнце въ небе.’ — ‘Намъ

Приказано для жертвъ богамъ

Самимъ царемъ пригнать до ночи

По сотне штукъ овецъ и козъ.

И, устремивъ на стадо очи,

Господь печально произнесъ:

,,И я пойду за вами.’

Знойно

Светило солнце. На плечахъ

Онъ несъ козленка, въ двухъ шагахъ

За нимъ овечка шла спокойно.

Лишь все приблизились къ реке,

Подходитъ женщина, рыдая,

Къ Нему и, руки простирая,

Съ слезами говоритъ въ тоске:

,,Владыко светлый! Я изъ дома

Въ той роще. На закате дня,

Къ тебе, страданиемъ влекома,

Въ слезахъ пришла я, и меня

Ты пожалелъ. Мой сынъ единый

Вчера игралъ въ цветахъ, смеясь,

Вдругъ на руке его невинной

Змея спиралью обвилась,

Онъ съ ней игралъ: то дергалъ смело

Ея языкъ, то открывалъ

Ей ротикъ свой, Вдругъ побледнело

Его лицо, онъ пересталъ

Смеяться, грудь хватать устами.

Тутъ кто-то мне сказалъ, что онъ

Змеей смертельно уязвленъ.

Я ихъ просила со слезами

Лекарство дать мне, возвратить

Ему тепло и трепетъ тела.

Онъ былъ такъ милъ, что умертвить

Его змея бы не посмела.

Тутъ кто-то мне сказалъ: ,,Вонъ тамъ

Живетъ святой. Иди, быть можетъ,

Онъ обратится къ небесамъ

И горю твоему поможетъ.’

Тогда къ тебе я подошла

Сняла съ малютки покрывало,

Твои колени обняла

И дать лекарства умоляла.

И ты, ты внялъ моимъ мольбамъ,

Твой кроткий взоръ былъ полнъ печали,

Ты вновь закрылъ малютку самъ

И мне слова твои звучали:

,,Есть средство горю пособить:

Кто проситъ у врача совета,

Лекарство долженъ самъ добыть.

Сперва тебе лекарство это

Поможетъ, а ему — потомъ:

И такъ найди зерно горчицы,

Но помни, только въ доме томъ

Где призракъ смерти бледнолицый

Ни разу жертвъ не вырывалъ.’

Такъ ты, учитель, мне сказалъ.

— ,,Да такъ сказалъ, Кисаготами’ —

Ответилъ съ нежностью Господь.

,,Что-жъ ты нашла?’ — ,,Я шла горами,

Лесами, нивой, городами,

У всехъ просила: ,,О, друзья,

Щепоть горчицы мне поверьте.’

И все давали. Знаю я,

Что бедняки добры. Но смерти

Холодный призракъ всюду былъ,

И жертвъ несчастныхъ уносилъ.

И съ благодарностью печальной

Я шла, просила у другихъ,

Но всюду мне, многострадальной,

Одинъ ответъ звучалъ отъ нихъ:

,,Вотъ семя, но… мы потеряли

Раба…’-,,У насъ скончался брат…’

И семя въ горе и печали

Я возвращала имъ назадъ.

Учитель! Не нашла я дома

Где-бъ ни являлась смерть, И вотъ,

Оставивъ въ нише водоема

Ребенка (онъ ужъ не беретъ

Губами-груди!) я искала

Везде тебя… О, научи

Найти тотъ домъ, где-бъ не бывала

Ни разу смерть! О, облегчи

Мне горе тяжкое! Тревожитъ

Оно мне сердце, словно ножъ.

Мне говорили все, быть можетъ,

Они и правы…-нетъ, нетъ, ложь,

Что умеръ онъ! Онъ живъ.владыко

Скажи, онъ живъ?’ Но ей въ ответъ

Господь промолвилъ кротко:- ,,Нетъ.

Твое страдание велико,

Но ты, стараясь отыскать

То, что никто найти не въ силахъ,

Нашла бальзамъ для чувствъ унылыхъ,

Страдалица родная мать!

Еще вчера у бедной груди

Сномъ смерти спалъ ребенокъ твой,

А ныне знаешь, что все люди

Болеютъ тою-же тоской.

Но разделенныя страданья

Для сердца легче и сносней

Знай, я готовъ безъ содраганья

Отдать всю кровь души моей,

Что-бъ осушить мирския слезы,

Что заставляютъ проклинать

Любви пленительныя розы

И гонятъ къ стогнамъ алтаря

Всехъ: и безсмысленныхъ созданий,

И ихъ премудраго царя

Для всесожженья и закланий.

Я эту тайну разъяснить

Пытаться буду всей душою

А ты, да будетъ миръ съ тобою,

Иди младенца хоронить!’

И вотъ царевичъ съ пастухами

Вступаетъ въ городъ. Схлынулъ зной,

И солнце алыми лучами

Прощалось съ грешною землей.

Скользитъ по речке отблескъ рдяный,

Имъ зданья щедро облиты,

И у воинственной охраны

Сверкаютъ копья и щиты.

Съ ягненкомъ на плече, смиренно

Подходитъ медленно Онъ къ нимь,

И разступились все мгновенно

Передъ лицемъ Его святымъ.

Все смолкло даже на базаре:

Кузнецъ забылъ о молотке,

Забылъ торговецъ о товаре,

А ткачъ усердный — о станке,

Меняла сбился вдругъ со счета,

И Сивы белый быкъ елъ рисъ…

Все, все невольно, безъ отчета

Глазами вь ликъ его впились.

Онъ шелъ въ смиреньи величавый,

И говорили все кругомъ:

,, Кто тотъ, со взглядомъ полнымъ славой,

Съ ягненкомъ белымъ за плечомъ?’

И имъ иные отвечали:

,, Иль девараджъ* онъ, иль Шакра*.

Тамъ, где возносится гора,

Его тамъ съ риши мы встречали.’

А Будда тихо шелъ впередъ

И размышлялъ: ,, Какъ это стадо,

Безъ пастуха, — слепой народъ

Бредетъ подъ бременемъ невзгодъ,

И смерть за все ему награда!

________________________________________

И донесли царю: — ,,Пригналъ

Святой, по твоему веленью

Стада для жертвоприношенья.’

Царь въ храме жертвенномъ стоял.

Его браманы окружали

Все въ беломъ, точно въ серебре,

И величаво разжигали

Огонь на гладкомъ алтаре.

Пылалъ огонь. Его языки

Лизали пышные дары,

Сокъ — сомы*, масло изъ гвоздики:

Услады царственной Индры.

Вокругъ костра, ручьемъ дымилась

Животныхъ кровь, а въ стороне

Коза привязанная билась,

Ея блеянье разносилось

Въ благоговейной тишине.

И жрецъ надъ ней молился старый,

Готовясь нанести ударъ:

,,О, боги! Жертву Бимбисары

Приймите вы, какъ лучший даръ!

Взгляните вы съ благоволеньемъ

На эту кровь, на этотъ дымъ.

Пусть съ нимъ владыки прегрешенья

Столбомъ умчатся голубымъ!’

Но, отвративъ ударъ съ любовью

Господь промолвилъ: ,, Государь!

Не дай ея невинной кровью

Забрызгать жертвенный алтарь!’

И снялъ Онъ путы съ незакланной,

И былъ такъ светелъ взоръ Его,

Что изумленные браманы

Не возразили ничего.

________________________________________

Затемъ, попросивъ у царя разрешенье,

О жизни Онъ сталъ говорить:

Жизнь каждый отниметъ у бедныхъ творений,

А можетъ ли кто подарить?

О жизни, которую любитъ живое

И строго, какъ благо, хранитъ,

О жизни, способной дать счастье святое,

Что сердце, какъ солнце, живитъ.

Чтобъ всемъ бы светила, когда бъ состраданье

Горело въ сердцахъ у людей.

И слушали Будду въ немомъ обаяньи,

А речь все лилась, какъ ручей.

Онъ имъ говорилъ, что боговъ призывая,

И богъ надъ животными самъ,

Забылъ человекъ милосердие рая,

Разрушилъ спасительный храмъ.

,,Мы связаны цепью родства неизменной.

Они съ нами делятся всемъ:

Своимъ молокомъ, своей шерстью безценной

А мы, мы ихъ губимъ… Зачемъ?

Все люди, какъ учитъ святое писанье,

По смерти должны перейти

Въ животныхъ и птицъ, и опять для страданья

На путь человека прийти.

Не можетъ никто свой поступокъ неправый

И время тяжелыхъ греховъ

Очистить убийства ценою кровавой

Предъ взоромъ всезрящихъ боговъ.

На голову чистаго агнца не можетъ

Никто возложить на земле

Греха, что терзаетъ, какъ хищникъ и гложет

Людей, утопающихъ въ зле,

За всю свою ложь и отраву порока

Дастъ каждый ответъ небесамъ,

За все по закону возмездья жестоко

Несчастный поплатится самъ.

Добро — за добро, зло — за зло. Для вселенной

Законъ этотъ будетъ всегда неизменный.

Такъ Будда говорилъ, и речи его были

Исполнены такимъ величиемъ любви,

Что въ складкахъ ризъ свои жрецы укрыть спешили

Ножи, омоченные въ жертвенной крови.

Приблизившись къ Нему съ сложенными руками,

Склонился государь, а Будда продолжалъ

Учить премудрыми и добрыми речами,

И весь народъ Ему торжественно внималъ.

Онъ говорилъ имъ, какъ земля была-бъ прекрасна,

Когда бы жили все согласней и дружней!

Зачемъ-же убивать живыхъ существъ напрасно?

Ужель не хватитъ намъ засеянныхъ полей!

Намъ небеса даютъ и травы и коренья

И вкусные плоды и воду. Для чего-жъ

Съ жестокостью убийцъ, не зная сожаленья,

Мы безъ нужды на нихъ заносимъ острый ножъ?

Въ святыхъ словахъ Его звучала мощь такая,

Любви и истины, что все жрецы съ стыдомъ

Отбросили ножи, Его благословляя,

И пламя залили на алтаре своемъ.

На завтра, по стране, лишь солнце засияло,

Трубили вновь законъ глашатаи везде,

И надпись все столбы и камни украшала

В садахъ, на улицахъ, на суше и воде.

Указ царя гласилъ: ,,Доселе позволялось

Для пищи и для жертвъ животныхъ убивать.

Но знание растетъ и милосердья ждать

Отныне можетъ тотъ, чье сердце греетъ жалость.’

И съ этихъ поръ на пышныхъ берегахъ,

Где плавно Гангъ течетъ сереброводный,

Установился миръ, изгнавший кровь и страхъ,

И жизнь текла волной свободной,

Тамъ человекъ дружилъ и съ птицей и съ зверьми.

Былъ Будда милосердъ ко всемъ безъ исключенья,

Кто вековымъ кольцомъ прикованъ былъ средь тьмы

Къ ужасной цепи вечнаго движенья.

* * *

Однажды, много летъ назадъ,

Святыя книги говорятъ,

Явился Будда на земле,

Онъ жилъ въ пещере, на скале

Неподалеку отъ села

Жилъ какъ браманъ, чуждаясь зла.

И край тотъ — голодъ посетилъ:

Жестокий зной опустошилъ

Страну, пожегъ кругомъ поля.

Отъ жара трескалась земля,

Въ лесахъ озера и пруды

Изсякли… Гибли безъ воды,

Безъ пищи — звери, и толпой

Перебирались въ край иной.

Все умирало безъ дождя.

Однажды Будда, проходя

Вблизи лощины увидалъ

Тигрицу, бедный зверь стоналъ

На зноемъ выжженныхъ камняхъ,

И смерть была въ его очахъ.

Онъ, видно, много дней не елъ:

Языкъ изсохнувший виселъ

Изъ воспаленной пасти… Грудь

Вздымалась, слабая, чуть-чуть.

Зверь представлялъ скелетъ живой,

На немъ, какъ ветхий плащъ худой,

Висела кожа на костяхъ,

И опустело все въ сосцахъ.

Въ очахъ у матери былъ адъ,

Съ любовью жгучей двухъ тигрятъ

Она лизала языкомъ,

И съ страшной мукою потомъ,

Издавъ отчаяния вой,

Поникла гордой головой,

И видя это все, Господь

Не могъ страданья побороть.

,,Какъ этой хищнице помочь?

Подумалъ Онъ. Настанетъ ночь,

Никто къ несчастной не прийдетъ.

Она отъ голода умретъ.

Но средство есть еще одно

Ее спасетъ, спасетъ оно!

Что, если, я отдамъ себя

Ей въ пищу, плоть лишь погубя?

Любви останусь веренъ я,

А въ этомъ цель и жизнь моя!’

И снявъ сандальи и шнурокъ,

И посохъ бросивъ на песокъ,

Изъ за куста Онъ вышелъ къ ней.

,,Вотъ пища для твоихъ детей

И для тебя!’ Благой сказалъ,

И передъ хищницей предсталъ.

И зверь, собравъ остатокъ силъ,

Съ голоднымъ ревомъ вдругъ, вскочилъ

И, сделавъ бешенный прыжокъ,

Упалъ съ страдальцемъ на песокъ,

Когтями жертву сталъ терзать,

Суровый голодъ утолять,

А съ нимъ мучительную злость…

Хрустела праведника кость

И зверь, купаяся въ крови,

Слилъ ревъ со вздохами любви.

________________________________________

Такого самоотверженья

Онъ полонъ былъ передъ темъ, когда

Спасалъ отъ жертвоприношенья

Животныхъ мирныя стада.

Узнавъ его происхожденье,

Сталъ царь владыку умолять

Жить вместе съ нимъ, и поклоненье

Его достойное приять.

,,Съ твоимъ высокимъ царскимъ саномъ,-

Онъ говорилъ, — нельзя тебе

Бороться съ мутнымъ океаномъ

И победить его въ борьбе.

Ты созданъ небомъ не для муки!

Не для тебя ярмо нужды!

Твои властительные руки

Да держутъ царския бразды!

Живи со мной и будь мне сыномъ!

Я одинокъ. Учи народъ.

Возстань надъ царствомъ властелином

Приемли скипетръ и почетъ.’

Но возразилъ безъ колебанья

Ему святой: ,,Мой путь иной:

Для правды, света, состраданья

Венецъ я сбросилъ золотой.

Я жажду истины нетленной!

Я жажду вечнаго огня,

Хотя-бы свой приютъ блаженный

Открыли боги для меня!

Я царство правды и закона

Хочу воздвигнуть всей душой!

К нему стремлюсь я неуклонно,

И в рощах Гайи голубой

Надеюсь светъ найти заветный .

А этотъ светъ мне не дадутъ

Ни подвигъ риши безпредметный,

Ни благодатный твой приютъ.

Но если только я открою

Благословенную звезду,

Къ тебе съ небесною звездою

Тогда я радостно приду.’

И после этого, объятый

Благословеньемъ неземнымъ,

Царь обошелъ его трикраты

И ницъ склонился передъ нимъ,

А Будда бледньий, исхудалый

Отъ шестилетней тяготы,

Пошелъ опять стопой усталой

Куда влекли его мечты.

И пять подвижниковъ напрасно

Владыку уверяли въ томъ,

Что весь законъ светло и ясно

Открытъ въ писании святомъ,

,,Нельзя мудрей быть Джнана-Канды*,

Она насъ учитъ, что Брама

Есть радость, жизнь и мысль сама!

Быть совершенней Карма-Канды

Она насъ учитъ, какъ стряхнуть

С себя оковы личной жизни,

И богомъ стать, и светлый путь

Найти къ божественной отчизне,

Какъ перейти отъ лжи въ чертогъ

Свободы, мира и молчанья…

Царь слушалъ риши, но не могъ

Найти въ словахъ священныхъ строкъ

Ни утешенья, ни познанья.

Примечания

Раджагриха — столица стариннаго царства Магадскаго, на востоке Индии.

Бимбисара — царь Магады. Житъ (съ некоторой! вероятностью) въ конце VI века до Р. Хр.

Иогинъ — отшельникъ—аскетъ.

Брахмачаринъ- (въ тексте сокращено брахмачары), отвечаетъ нашему понятию студентъ.

Бикшу — нищенствующий монахъ.

Девараджа — дева-раджа, раджа, царь боговъ.

Сакра- правильнее Шакра, одно изъ именъ бога Индра.

Сома — священный опьяняющий напитокъ изъ растения SarcostemaViminalis или Aslepias acida, рода ползучаго растения безъ листьевъ.

Джнана-канда — часть священныхъ писаний относящаяся къ философско-религюзнымъ разсуждениямъ.

Дарма-канда — часть священныхъ писаний, относящаяся къ обрядамъ. Оба они объясняютъ соответствующие ‘пути къ спасению’ для человека. Рядомъ съ этими двумя путями индиецъ признаетъ третий путь ‘бхакти’ т. е. веру въ божество, полную отдачу себя божеству.

КНИГА ШЕСТАЯ.

Если хочешь ты видеть, где солнце позднее садится,

То на западъ иди ты отъ тысячи пышныхъ садовъ

По долине, где Гангъ среброводный широко струится,

Где потокъ Ниладжанъ съ непокорнымъ Моханомъ сребрится.

Ты иди по траве, вдоль пленительныхъ ихъ береговъ.

________________________________________

Тамъ , где сестры, стремглавъ, упадаютъ въ Фальгу голубую,

Что течетъ отъ Гайи до немыхъ барабарскихъ высотъ,

Возле этой реки есть пустыня, и въ древность седую

,,Урульи’ ее звалъ вкругъ нея обитавший народъ.

________________________________________

На окраине ея лесъ дремучий вершины возноситъ

Къ голубымъ небесамъ, закрывая отъ солнца ручей:

Онъ кипитъ и бурлить, точно вырваться бешено проситъ

На свободу и светъ изъ зеленой темницы своей.

________________________________________

На опушке лесной, подъ могучимъ зеленымъ навесомъ,

Деревушка Сенани ютится, а въ чаще лесной

Жилъ Всечтимый одинъ, Онъ беседовалъ сь птицами, съ лесомъ

О таинственной жизни и сумраке смерти немой.

________________________________________

Тамъ Онъ долго сиделъ, въ размышленья свои погруженный,

Забывая о голоде, жажде . . . Случалось, порой

Что очнувшись отъ думъ, обезсиленный и утомленный,

Свою бедную чашу у ногъ находилъ Онъ пустой.

________________________________________

И тогда, не ропща, Онъ питался плодами, что зрели

На деревьяхъ кругомъ и срывалися съ ветки родной.

Красота его блекла и тридцать два знака на теле,

Знаки Будды, — исчезли съ его красотою земной.

________________________________________

Желтый, сморщенный листъ, съ ветки свеянный бурей ненастной,

Врядъ-ли меньше похожъ на душистый, весенний листокъ,

Чемъ Владыко въ те дни на божественный образъ прекрасный,

Озарявший красою блаженства волшебный чертогъ.

Разъ на землю упалъ нашъ Владыка борьбой истомленный,

Бледенъ ликъ его быль и загадоченъ очеркъ чела,

Онъ безъ чувства лежалъ, точно смерти косой пораженный…

Сердце смолкло въ груди… Кровь по жиламъ Его не текла.

________________________________________

Но, случайно, пастухъ шелъ лесною тропинкою мимо.

Онъ заметилъ Сиддарту, на помощь къ Нему поспешилъ…

Солнце жгло Его съ неба сквозь ветви деревъ нестерпимо,

Хищный коршунъ надъ Нимъ въ вышине неподвижно парилъ.

________________________________________

И пастухъ наломалъ ветокъ розы цветущей и дикой,

И устроилъ изъ нихъ надъ священной главою навесъ.

Онъ, какъ низший, не могъ прикоснуться къ особе великой,

А въ Сиддарте призналъ онъ любимца земли и небесъ.

________________________________________

Онъ изъ козьихъ сосцовъ влилъ въ уста Его кроткия прямо

Молоко… Между темъ, ветви быстро надъ нимъ проросли

И изъ нежныхъ цветовъ къ небесамъ ароматъ фимиамомъ,

Как съ кадильницъ святыхъ, полился съ освященной земли.

________________________________________

И навесъ изъ ветвей сталъ похожъ на шатеръ разцвеченный,

Что воздвигнутъ царю на охоте, вдали отъ дворца,

И пастухъ божествомъ счелъ Сиддарту и палъ пораженный

Предъ сияньемъ Его вдохновенно святого лица.

________________________________________

Вотъ очнулся Благой и просилъ пастуха изъ кувшина

Дать ему молока. ,,О, Владыко! — сказалъ Ему тотъ, —

Я — Судра и не смею коснуться рукой властелина.’

Онъ ответилъ ему: ,,Милосердье и тягостный гнетъ

Всехъ существъ на земле сочетаютъ. У всехъ, безъ различья

Одноцветная кровь, одинаково слезы солны,

И никто на земле не родится со знакомъ величья,

И передъ взоромъ враговъ все живущие въ мире — равны.

________________________________________

Благороденъ лишь тотъ, кто всегда справедливъ неизменно,

Низокъ тотъ, кому низость и злоба одни по плечу.

Дай напиться мне, братъ, а когда я свой подвигъ смиренно

Совершу на земле я сторицей тебе заплачу.’

________________________________________

Взвеселился пастухъ и исполнилъ Сиддарты желанье.

Дни прошли. Разъ Благой на дороге толпу увидалъ:

Съ музыкантами шли танцовщицы, полны обаянья,

Къ храму Индры… Одинъ музыкантъ на бансуле игралъ,

Билъ другой въ барабанъ, третий струны тревожилъ ситары…

Стройно вторилъ имъ звонъ драгоценныхъ запястьевъ, браслетъ:

Каменистой тропой шли на праздникъ веселыя пары,

Чтобъ всесильнымъ богамъ принесть свой веселый приветъ.

________________________________________

Впереди музыкантъ шелъ съ подругой прекрасной и юной

И струну за струной на ситаре тревожилъ слегка,

Женский голосъ звенелъ подъ журчавшия весело струны,

И лилась ея песнь, какъ по камнямъ — струя ручейка.

* * *

,,Что за прелесть плясать подъ ситару !

,,Но ситару настрой.

,,Ни высоко, ни низко, — умело:

,,Въ свою пляску веселой игрой

,,Увлекать молодежь — наше дело,

,,Что за прелесть плясать подъ ситару!

* * *

,,Если слишкомъ высокъ будетъ строй, —

,,Скоро лопнетъ струна,

,,И конецъ твоей музыке стройной!

,,Слабо, — будетъ безмолвна она,-

,,Снова смерть ей… Рукою спокойной

,,Осторожно ситару настрой!’

________________________________________

Такъ танцовщица пела, спускаясь тропинкой лесною,

Точно бабочка, легкой одеждой на солнце блестя.

И не знала она, что святого подъ пальмой густою

Вразумила своей беззаботною песней дитя.

________________________________________

Будда поднялъ чело, провожая кружокъ этоть шумный,

И сказалъ имъ во следъ: ,,Да, пожалуй, вы правы, друзья:

Как порой, мудреца поучаетъ невольно безумный,

Такъ меня научила нехитрая песня твоя :

Я струну бытия натянулъ слишкомъ сильно и смело,

Чтобъ спасти на земле всехъ мелодией этой струны,

И въ то время, какъ глазъ прозреваетъ ужъ истину, — тело

Умираетъ безъ силъ, а теперь-то оне и нужны!

________________________________________

Нетъ, я долженъ иметь все, къ чему я стремился такъ страстно!

А иначе умру, и со мною навеки умрутъ

Упованья живыхъ, и погибнутъ усилья напрасно,

И спасительный светъ ужъ слепцы никогда не найдутъ!’

________________________________________

Неподалеку отъ владыки

Жилъ человекъ, его стада,

Богатства — честный плодъ труда —

Завидны были и велики.

Онъ былъ другъ бедныхъ и больныхъ.

Его жена Суджата — тоже,

Она въ окрестностях своихъ

Слыла всехъ лучше и пригожей,

И въ мирной сельской тишине

Она судьбу его делила,

И если бъ небо наградило

Ее ребенкомъ, — то вполне

Она сочла-бъ себя счастливой,

И много, много разъ она

Молилась, верою полна,

И обходила торопливо

Вокруг Лингама и во храмъ

Святыя жертвы приносила

Рукою щедрою богамъ.

Она дала обетъ Лингаму*:

Коль онъ мольбе захочетъ внять, —

Ему пожертвовать съ дарами

Златую чашу, чтобъ вкушать

Удобно Дэвамъ пищу было,

И боги вняли ей: она

Красавца мальчика родила,

И, благодарности полна,

Шла въ лесъ для жертвоприношения,

Держа въ одной руке дитя,

Въ другой — священныя печенья,

И лесъ шепталъ благословенья,

На солнце млея и блестя.

Слуга, отправленный Суджатой,

Чтобъ лентой дерево обвить,

Вернулся, трепетомъ объятый

И сталъ въ восторге говорить :

,,О, Госпожа! Въ зеленой сени,

Где ты готовишь торжество,

Сложивши руки на колени,

Сидитъ лесное божество.

Какое дивное сиянье

Вокругъ чела его горитъ!

Какого полонъ обаянья

Его величественный видъ!’

Въ благоговении безмолвномъ

Предъ Буддою склонилась мать,

Что-бъ съ сердцемъ, радостию полным

Следь ногъ его поцеловать,

И говорила: ,,О, да будетъ

Владыко добръ къ своей рабе!

За скромный даръ да не осудитъ,

Да снизойдетъ къ моей мольбе!

Вотъ молоко, Свои сосуды

Я для тебя имъ налила’…

И мать смиренно въ руки Будды

Златую чашу подала,

И окропивъ въ благоговеньи

Все пальцьи рукъ его водой, —

Остановилась въ отдаленьи

Съ смущенной радостью душой.

И молоко свершило чудо:

Въ оцепеневшемъ сердце вновь

Почувствовалъ Владыко-Будда

Переливавшуюся кровь,

Лишенья, голодъ и усталость

Вдругъ миновали, точно сонъ.

И подкрепленному казалось,

Что Онъ незримо окрыленъ,

Что духъ, свершивший, точно птица,

Черезъ пустыни свой полетъ,

Спешитъ блаженствомъ насладиться

На благодатномъ лоне водъ.

И все светлее становилось

Его лицо, и робко мать

Спросила: ,,могъ-ли даръ мой милость

Всечтимьий предъ тобой, снискать?’

И Онъ спросилъ: ,,Что принесла ты?’

,,Святейший, невеликъ мой даръ,’ —

Ему ответила Суджата.

,,Я отъ пятидесяти паръ

Коров, которыхъ подоила,

Густымъ и свежимъ молокомъ

Двенадцать паръ другихъ поила,

И подоивши ихъ, потомъ

Коровъ шесть самыхъ лучшихъ нашихъ

Доила снова, ихъ дары

Въ серебряныхъ варила чашахъ

Съ сандаломъ, съ примесью амбры,

И рисъ, на ниве возращенный

Какъ жемчугъ, взятый на подборъ,

Въ растворъ бросала благовонный

И кипятила тотъ растворъ.

Услышалъ Богъ мое моленье:

Послалъ мне сына за него,

И вотъ за то въ благоговеньи

Благодарю я божество.’

И тихо складки покрывала

Господь нашъ отстранилъ рукой,

Рукой, которая спасала

Отъ зла и смерти миръ живой,

И возложивши руки эти

На непорочное чело,

Сказалъ: ,,Да будетъ въ этомъ свете

Тебе отрадно и светло.

Да не касается тревога

Твоей души !

Но за него

Ты накормила здесь не бога,

А только брата своего.

Я былъ царевичемъ когда-то,

Теперь я странствую шесть летъ:

Земля зловещей тьмой объята,

И для нея ищу я светъ.

И я найду его ! Нетленный,

Ужъ онъ мерцаетъ предо мной,

Как лучъ любви благословенной,

Как светъ денницы золотой.

Но плоть моя въ борьбе устала.

Теперь-же, добрая сестра,

Мне пища силы даровала

И не забуду я добра.

Но отвечай мне: ,,Неужели

Тебе отрада — жизни нить,

И у тебя нетъ больше цели,

Какъ жить, молиться и любить?’

Она ему въ ответъ: ,,Не скрою,

Моя душа не велика,

Но долго-ль влагой дождевою

Наполнить чашечку цветка!

Пусть дождикъ чуть лишь сбрызнетъ поле:

Имъ полонъ лилии цветокъ,

И для моей смиренной доли

Довольно счастия далъ рокъ.

Мой повелитель добръ и неженъ,

Улыбка сына ярче дня,

И миръ жилища безмятеженъ…

Что-жъ нужно больше для меня?

Вплоть отъ заката до восхода

Я целый день заботъ полна:

Поутру, помолясь, народу

Распределить я хлебъ должна,

Украсить дерево святое,

Работу всемъ служанкамъ дать,

А ровно въ полдень, на покое

Владыку дома приласкать.

Домой приходитъ онъ усталымъ,

На грудь главу склоняетъ мне,

А я пою и опахаломъ

Надъ милымъ вею въ тишине.

Тамъ ужинъ… Вечеръ наступаетъ,

Я за столомъ служу ему.

Вотъ ночь лампады зажигаетъ,

И блескъ луны ласкаетъ тьму.

И, помолившись въ нашемъ храме,

Въ зеленомъ садике потомъ

Мы побеседуемъ съ друзьями

И къ сну спокойные идемъ.

И какъ-же мне не быть счастливой?

Я — мать, угодная богамъ,

А сынъ мой жнзнию правдивой

Мне путь укажетъ къ небесамъ.

Въ писаньи есть: ,,Кто созидаетъ

Въ степи для ближнихъ водометъ,

Въ пустыне дерево сажаетъ,

Иль честно сына воспитаетъ,

Тотъ въ небо съ дэвами войдетъ.

А книгамъ верю я смиренно:

Я не умнее техъ мужей,

Что ихъ писали вдохновенно,

Что знали таинства вселенной,

Сердца читали у людей.

Я также думаю, что всюду

Добро исходитъ отъ добра,

А зло — отъ зла, и верить буду,

Что сладкий плодъ, когда пора

Его придетъ, на светъ выходитъ

Изъ корня сладкаго всегда,

Что доброту любовь приводитъ,

А злую ненависть — вражда,

Что порождаетъ миръ — терпенье,

А если мы умремъ, для насъ

Настанетъ, можетъ быть, мгновенье

Счастливей, чемъ минувший часъ.

Зерно даетъ намъ колосъ целый,

Где скрыто зеренъ пятьдесят,

А почки этой астры белой

Цветы огромные таятъ.

Учитель! Знаю, есть печали,

Предъ ними — даже смерть нема:

Умри дитя мое, — едва-ли

Переживу его сама.

Тогда, держа въ объятьяхъ сына,

Я-бъ на святой небесный судъ

Ждала въ томъ мире господина,

Где жены верныя живутъ.

Ударитъ часъ неумолимый,

Уделъ мой видеть, какъ костеръ

Подниметъ грозно клубы дыма,

Подъ небо, царственный шатеръ.

А если смертию примерной

Жена индийская умретъ,

За каждый волосъ свято-верной

Мужъ годы въ небе проживетъ.

Такъ страха смерти я не знаю.

Пусть я любима и люблю,

Я о другихъ не забываю:

Больнымъ и нищимъ помогаю

И небеса о нихъ молю.

Добро творю я, где возможно,

И твердо верую въ одно:

Что все, что есть, то непреложно,

И благо въ немъ заключено.’

Ответилъ Будда ей смиренно:

,,Ты самой мудрости мудрей!

Своею речью драгоценной

Научишь ты учителей.

Довольна будь своимъ незнаньемъ,

Тебе путь истины знакомъ.

Рости, сияя обаяньемъ,

Благоухающимъ цветкомъ.

Для лепестковъ твоихъ атласныхъ

Светъ правды будетъ слишкомъ жгучъ,

Пусть ихъ для негъ святыхъ и ясныхъ

Лелеетъ долго светлый лучъ.

Ты поклонилась мне, какъ богу,

А я склоняюсь предъ тобой.

Ты знаешь къ истине дорогу,

Какъ голубь любящий — домой.

Тебя возвышенную зная,

Понять не трудно, почему

Своихъ надеждъ не покидая,

Мы не бросаемъ жизни тьму.

Да будетъ миръ съ тобой всецело,

Пусть также я мое свершу,

Как ты свое свершить съумела.

Теперь-же, добрая, прошу,

Тому, кого ты принимала

За бога, — это пожелать.’

И, осчастливленная мать

,,Да будетъ!’ тихо прошептала.

Къ владыке мальчикъ между темъ

Рученки простиралъ, и духомъ,

Быть можетъ, зналъ онъ больше, чемъ

Мы все — умомъ, глазами, слухомъ.

А Будда, пищей подкрепленъ,

Стопы направилъ къ древу Боди,

Тамъ, какъ провиделъ раньше Онъ,

Ему открыться на свободе

Святая истина должна.

Съ техъ поръ то дерево — священно,

Съ техъ поръ его листва безсменно

Свежа, густа и зелена.

И шелъ Владыка величаво,

И пелъ ему небесный сводъ:

,,Миры, ликуйте! Слава! Слава!

Учитель къ истине идетъ!’

________________________________________

Когда проходилъ Онъ подъ сенью зеленой

Могучихъ и стройныхъ деревъ,

Земля подстилала Ему благовонный

Коверъ изъ травы и цветовъ.

Деревья вершины предъ Нимъ преклонили,

И боги Ему съ ветеркомъ

Дыханье небесныхъ цветовъ посылали,

И звери смотрели тайкомъ.

Смотрели на Будду все: кто — изъ пещеры,

Другие изъ чащи лесной.

Забывъ о вражде своей, вепри, пантеры,

Олени сбегались толпой,

Изъ трещины камня змея появилась,

Забывши влечения зла,

Она изумрудной головкой склонилась

Предъ Буддой и такъ замерла.

Рой бабочекъ пестрыхъ, какъ радугой томной,

Крылами его обвевалъ,

И выпустилъ на землю коршунъ огромный

Добычу и клекотъ издалъ.

Тутъ векша за Нимъ по деревьямъ скакала,

Тамъ — ткачъ на гнезде ликовалъ,

И ящерка весело рядомъ сновала,

И голубь, воркуя, леталъ.

Все знали, что миру готовится чудо,

И хоры небесъ и Земли

Восторженно пели Учителя-Будду

Отвсюду, — вблизи и вдали:

,,Господь, любовию обильный!

Ты, поборовший гордость, гневъ,

Внемли, всечтимый и всесильный,

Благословляющий напевъ!

________________________________________

Для всехъ ты жертвовалъ собою!

Гряди-же къ дереву, Господь!

Спеши божественной душою

Страданья мира побороть!

________________________________________

Гряди, о светлый и всечтимый!

Насталъ твой часъ. Ужъ сотни летъ

Его ждалъ миръ необозримый,

И въ эту ночь да будетъ светъ!’

________________________________________

И только подъ Боди возселъ нашъ учитель,

Сгустилася ночь, и Мара,

Царь мрака, узналъ, что пришелъ искупитель,

Светильникъ любви и добра.

Онъ созвалъ кь себе всехъ подвластныхъ собратий,

Изъ безднъ и ущелий… На зовъ

Примчалися Тришна, Рага и Арати

Съ толпою презренныхъ рабовъ:

Невежество, низкия похоти, страсти,

Отродия мрака и зла,

Слетелись, чтобъ всеми орудьями власти

Разрушить святыя дела.

Они ненавидели Господа славы.

Но кто изъ святыхъ мудрецовъ

Постигнулъ, какъ были ихъ козни лукавы,

Какъ гневъ ихъ былъ страшно суровъ?!

Они насылали грозу за грозою:

То громь безпощадный гремелъ,

То тучи по небу неслися толпою,

Сверкая мирьядами стрелъ,

То сладкия речи коварно шептали

И въ образахъ нежныхъ, какъ сны,

В цветахъ и листве наготою сверкали,

Как светлые духи весны,

То пеньемъ манили его къ сладострастью:

Сомненьемъ крушились надъ нимъ,

То духъ искушали величьемъ и властью,

Но Будда сиделъ недвижимъ.

Сначала къ нему чередою являлись

Могучие демоны зла:

Все десять прислужниковъ Мары пытались

Храмъ света разрушить дотла,

И первый изъ нихъ — Себялюбье, который

Себя только видитъ во всемъ,

И хочетъ, чтобъ все ему были опорой,

Чтобъ думали только о немъ.

,,Коль вправду ты Будда: — сказалъ онъ лукаво:

Ты спасся, довольно съ тебя!

Теперь тебе вечной наградою слава,

Живи, ни о чемъ не скорбя.’

А Будда: ,,Что въ этихъ словахъ, — то презренно:

Что ложь, то проклятье. Ступай,

И техъ, кто лишъ любитъ себя неизменно,

Лукавствомъ своимъ искушай.’

Сомненье ему появилось на смену

И глухо шептало: ,,Взгляни,

Какую всему, что ты видишь, дать цену?

Все — призраки, тени одни!

Ты гонишься также за собственной тенью.

Возстань и иди! Нетъ пути

Помимо терпенья, насмешки, презренья.

Знай, миръ невозможно спасти.’

Но Будда ответилъ: ,, Исчезни, лукавый,

Съ тобой у насъ общаго нетъ.

Твой путь — вечный сумракъ и хаосъ кровавый,

Мой — истины радостный светъ!’

Тогда за лукавымъ предъ Буддой предстала

Колдунья. Она за собою везде

Несетъ суеверья и мрака начала

И съ истиной въ вечной вражде.

,,Ужель ты посмеешь — колдунья сказала,

Отринутъ священный заветъ,

Низвергнуть великихъ боговъ съ пьедестала,

Загладить обычаевъ следъ?

Ужели посмеешь ты храмы тревожить,

Разрушить властителей тронъ?

Кумиры и мудрыхъ жрецовъ уничтожить?

Нарушить недвижный законъ?’

Но Будда ответилъ: ,,Все то, что ревниво

Хранишь ты, — лишь форма одна,

Что истинно, — вечно, свободно и живо!

Иди!’ И исчезла она.

Затемъ появился еще соблазнитель,

Кама-царь могучихъ страстей,

Царь мира и, даже, боговъ повелитель,

Лукавый и хитрый, какъ змей.

Смеясь подошелъ онъ къ подножию древа,

Скрывая свой лукъ за спиной,

Увитый живыми цветами, а слева

Стрелъ полный, колчанъ вырезной.

То были желаний смертельные стрелы,

На каждой стреле трепеталъ

Съ пятью язычками, безпечный и смелый,

Огонь на подобие жалъ.

Съ нимъ вместе, въ священное уединенье,

Какъ девственныхъ призраковъ рой,

Сорвались въ лучахъ золотистыхъ виденья,

Сиявшия дивной красой.

Оне ворковали такъ сладостно, нежно

Волшебные гимны любви,

Что слушала ночь ихъ, томяся мятежно

И сыпала звезды свои,

И радостно вторя невидимымъ струнамъ,

Лилася ихъ песнь, какъ ручей

О ласкахъ, о неге, о счастии юномъ

Въ объятияхъ милой своей,

О томъ, что нетъ въ мире нежней и дороже

Для смертнаго-пышныхъ волосъ,

Трепещущихъ персей, атласистой кожи,

Блаженствомъ исторгнутыхъ слезъ,

Что нетъ совершеннее женскаго тела,

Гармонии линий живой,

Чарующихъ взоры свободно и смело,

Пленяющихъ душу красой.

Съ волнениемъ крови ее сознаемъ мы

Всемъ сердцемъ и всемъ существомъ,

Намъ дивныя чары ея такъ знакомы,

Мы носимъ ихъ въ сердце своемъ.

Сжигаемы страсти блаженнымъ пожаромъ,

Мы жадно владеть ей хотимъ,

Как истиннымъ благомъ, безценнейшимъ даром,

Как небомъ безбрежнымъ своимъ:

О, кто не забудетъ страданья и муки,

Когда къ нему льнетъ красота,

Вкругь шеи кольцомъ замыкаются руки,

Къ устамъ приникаютъ уста.

Когда въ поцелуй заключенъ благодатный

Весь смыслъ нашей жизни, весь миръ необъятный!

Такъ пели оне и чарующей страстью

Манили Его въ тишине

Съ собой къ наслажденью, къ восторгамъ и счастью,

К любви, къ незакатной весне.

Оне въ сладострастно-мучительной пляске

Являли, какъ почки цветка,

Лишь только одне соблазнявшия краски,

Но сердце скрывали пока.

Изъ смертныхъ такой красоты несказанной

Не виделъ никто никогда.

Красавицы пели: ,,Я жду, мой желанный!

Возьми. Я твоя . . . навсегда!’

Учитель остался, объятый покоемъ.

Но Кама далъ знакъ имъ жезломъ,

И все отступили сверкающимъ роемъ…

И тихо во мраке ночномъ

Предъ взоромъ Сиддарты предстало виденье,

Затмившее всехъ красотой.

Ахъ, то Ясодхары его отраженье.

То образъ жены молодой!

Ей слезы тоски отуманили очи.

Объятья влекли за собой,

И, точно волшебная музыка ночи,

Звучалъ ея голосъ мольбой:

,,Царевичъ! я здесь отъ тоски умираю.

Ответь мне: ты встретилъ-ли край,

Подобный прекрасному нашему краю,

Где жизнь — обаятельный рай!

Где-бъ такъ отражало, какъ наша Рохини

Пленительно зеркало водъ

Сады, восхитительныхъ замковъ твердыни

И весь голубой небосводъ.

Я долго въ слезахъ о тебе тосковала…

Вернись, о Сиддарта! Вернись!

Любя, къ моей груди прильни, какъ бывало,

Устами устъ жадныхъ коснись!

Взгляни: я умру отъ холодной печали,

Мне миръ безъ тебя такъ унылъ!

Взгляни-же, мой милый! Взгляни, я не та-ли,

Кого ты такъ пылко любилъ.’

И Будда ответилъ: ,,Напрасно ты просишь

Отъ имени милой меня.

Коварная тень! Ея образъ ты носишь,

И я, его свято ценя,

Тебя проклинать не хочу и не смею.

Сокройся-же призракъ! Уйди!

Обманомъ своимъ и игрою своею

Ты чувствъ не разбудишь въ груди!’

И по лесу крикъ прозвучалъ и, мерцая

Сияньемъ болотныхъ огней,

Сокрылася духовъ нечистая стая,

Туманомъ одеждъ своихъ лесъ застилая,

Пугая уснувших зверей.

Исчезли… И небо вокругъ омрачилось

Въ дыхании грозныхъ страстей.

Чудовище Ненависть первой явилась,

Обвитая полчищемъ змей.

Изъ грудей обвиснувшихъ змеи сосали

Губительньий ядъ молока,

И злое шипенье, вияся сливали

Съ проклятьемъ, звучащимъ века.

Но злоба ея не смутила святого.

Онь взоромъ смиреннымъ очей

Заставилъ презренную смолкнуть сурово.

Шла Чувственность следомъ за ней —

Которая жизнь обожая лишь въяве,

Надъ нею царитъ, какъ чума.

А вследъ ей сестра — Вожделение къ славе:

Подвластна ей мудрость сама,

Мать подвиговъ смелыхъ и силы победной!

За нею — спесивый Порокъ

Духъ гордости. Льстивый, холодный и бледный,

Самооправдания богъ.

А тамъ, съ безобразной и гнусной толпою

Нетопырей, гадинъ и жабъ,

Тащилось невежество грязной стопою,

Мать страха и лености рабъ.

Слепая колдунья, при взгляде которой

Сгустилася полночь черней,

Земля всколебалась и дрогнули горы,

И тучи, бросавшия молний узоры,

Пролилися моремъ дождей.

Казалося, къ ранамъ земли приложили

Огонь, и весь воздухъ надъ ней

Наполнился смрадомъ и шелестомъ крылий

И визгомъ незримыхъ зверей,

Казалось, что бездны раскрыли все пасти,

Исторгнулъ все чудища адъ,

И стращныя лица, и грязныя страсти

Съ шипеньемъ и ревомъ кишатъ.

Но святостью, точно стеною незримой

Отъ демоновъ злыхъ огражденъ,

Ихъ даже почти не заметилъ Всечтимый,

Въ глубокую мысль погруженъ.

И Боди не дрогнуло даже ветвями,

Полно небывалой красы,

Какъ въ часъ полнолунья, когда надъ кустами

Зефиръ не повеетъ и съ листьевъ крылами

Не сброситъ алмазной росы.

Природа бесилась съ мучительнымъ гневомъ

Вне тени, бросаемой благостнымъ древомъ.

И въ третию стражу, лишь скрылись отъ Будды

Все демоны, и прилетелъ

Зефиръ отъ луны, — ужъ до Самма-самбудды *

Подняться учитель успелъ.

При свете, для взоровъ людей непонятномъ,

Увиделъ Онъ ясно вдали

Рядъ всехъ своихъ жизней въ кругу необъятномъ,

На лоне унылой земли.

И въ сумракъ временъ погружаясь все боле,

Узрелъ Онъ пятьсотъ пятьдесятъ*

Отдельныхъ, томительныхъ жизней на воле,

И дальше проникъ Его взглядъ:

Такъ странникъ, окинувший съ горной вершины

Весь пройденный путь предъ собой,

Все видитъ: дорогу, болота, стремнины,

Зловещия бездны, леса и равнины,

Откуда Онъ путь началъ свой.

И лестницу жизней увиделъ Владыка

Отъ первой, где, точно въ ночи,

Все смутно, неясно, угрюмо и дико

И вплоть до последней, где все такъ велико,

Где правда бросаетъ лучи,

Где десять святыхъ добродетелей ясно

Указуютъ путь къ небесамъ,

Онъ виделъ, какъ новая жизнь полновластно

Сменяетъ предшественницъ тамъ.

Какъ новыя жизни берутъ тамъ начало,

Где старымъ приходить конецъ,

Какъ все, что одна жизнь въ борьбе обретала,

Другая вплетаетъ въ венецъ,

Какъ строго отчетъ отдаютъ за потери,

Какъ гибнетъ все то, что старо,

Какъ зло отворяетъ лишь злу только двери,

Добро жъ порождаетъ добро.

А смерть безъ ошибки подводитъ итоги…

Ничто отъ нея не уйдетъ…

Ведетъ она счетъ самый верный и строгий

И въ новую жизнь отдаетъ.

Минувшее все въ настоящемъ сокрыто

По воле бесстрастной судьбы…

Ничто не отвергнуто имъ, не забыто

Изъ мелочей вечной борьбы!

И въ среднюю стражу достигъ нашъ Учитель.

Прозренья въ те сферы, куда

Подлунного мира тоскующий житель

Проникнуть не могъ никогда.

Туда, где мировъ миллионы безмолвныхъ

Незримы для взоровъ съ земли,

Плывутъ величаво въ сапфировыхъ волнахъ,

Как вечныхъ боговъ корабли…

Все это увиделъ Онъ въ образахъ ясныхъ

И вечность прозрелъ предъ собой.

Что мощная мудрость постигнуть не властна,

Постигъ Онъ всезрящей душой.

Онъ духомъ постигъ недоступное взорамъ.

Постигъ, какъ въ лучахъ бытия

Возникла изъ тьмы гармоническимъ хоромъ

Мировъ недоступныхъ семья.

Носясь въ океане лазури предвечной,

Онъ виделъ ту волю во всемъ,

Которая весь этотъ миръ бесконечный

Ведетъ благодатнымъ путемъ,

Ту волю, которой все дивно-покорно,

Все, даже и сонмы боговъ,

Которая все разрешаетъ упорно

И все создаетъ, и бросаетъ, какъ зерна,

Въ пространство мирьады мировъ.

И твердо вселенную мощною дланью

Ко благу ведетъ, красоте и познанью.

И капля росы и звезда золотая

Все въ цепи созданья звено,

И воли премудрой законъ исполняя

Все въ мире ей служатъ равно.

И тотъ человекъ, что всемъ сердцемъ желаетъ

Собратьямъ своимъ помогать,

Живетъ лишь для смерти, — на мигъ умираетъ

Чтобь жизнь лучше прежней принять.

Когда же четвертая стража настала,

Онъ тайну страданья позналъ,

Совместно со зломь, извратившимъ начало

Святыхъ и свободныхъ началъ.

И первой открылась ему Дукха-Сатья:

Святая изь истинъ святыхъ,

За жизнью повсюду блуждаетъ проклятье

Съ толпою страданий немыхъ.

Страдания эти разрушить лишь можно,

Разрушивши мирь съ бытиемъ,

Съ рожденьемъ, съ любовью, со всемъ, что тревожно

Палитъ насъ, какь знойнымъ огнемъ.

Никто не избегнеть ея наслаждений,

Исполненныхъ грусти живой,

И нежныхъ печалей, пока его гений

Ихъ лживость не обнялъ душой.

Но тотъ, кто позналь всю тщету обольщенья,

Позналъ, что оно — западня…

О, что ему жизнь и ея вожделенья?

Онъ только заботится, какъ безъ мученья

Отъ жизни избавить себя.

И видитъ онъ ясно, что тьма Обольщенья

Порочныя страсти родитъ,

Энергию къ жизни… А тамъ — воплощенье

И всеотражающий видъ.

Такъ чувства рождаются мало-помалу

Въ немъ: радость, печаль и обманъ,

А чувство въ себе заключаетъ начало

Желаний и грезъ океанъ.

И смертный, по мутнымъ волнамъ океана,

Съ палящею жаждой въ груди,

Какъ утлый челнокъ подъ бичомъ урагана,

Несется, а смерть впереди.

Напрасно пытается влагой соленой

Онъ жажду свою утолить:

Чемъ более пьетъ онъ больной, истомленный,

Темъ более хочется пить.

Богатство, почетъ, сластолюбие, слава,

Гневъ, гордость, любовь, красота, —

Въ мишурныхъ одеждахъ кружась величаво,

Какъ призракъ манятъ, какъ мечта.

Но мудрый не станетъ гоняться за тенью,

Въ душе просветленной своей

Не дастъ онъ созреть роковому влеченью

И гаситъ порывы страстей.

Душа, усмиренная волей, не проситъ

Пустыхъ, мимолетныхъ утехъ,

И кротко глухую борьбу переноситъ,

Какъ прошлымъ навязанный грехъ.

И страсти стихаютъ и гибнутъ… Тогда-то

,,Я’, подвиговъ светлыхъ итогъ,

Становится чисто, безгрешно и свято,

И чуждо житейскихъ тревогъ.

Тогда ему поисковъ счастья не надо

Стезя пройдена и Карма*

Свободна отъ мукъ и тлетворнаго яда,

Отъ узъ и отъ плоти ярма.

Она неподвластна греху и здорова,

Свободна отъ тяжкихъ оковъ…

Теперь она выше страданья земного,

Счастливей царей и боговъ.

Желание жить въ безконечномъ тумане

Смолкаетъ, и жизнь, какъ во сне,

Проходитъ безъ жизни, въ блаженной Нирване,

Въ покое, въ святой тишине.

* * *

И только лишь звездочки ночь погасила, —

Зажглась на востоке заря,

И алое утро земле возвестило

О славной победе царя.

Светлелъ небосклонъ, и пурпурное пламя

Росло и росло въ небесахъ,

Какъ будто вдали развевалося знамя

Въ торжественно-светлыхъ лучахъ.

И горы, обвитыя ночью въ туманы,

Всехъ раньше увидели светъ,

И пурпуромъ нежнымъ его осияны,

Светились, какъ нежный приветъ.

Почувствовавъ теплое утра дыханье,

Раскрыли цветы лепестки,

И тихо прошло золотое сиянье

По сонному лону реки.

И слезы исчезнувшей ночи сверкнули

Алмазами въ влажной траве,

Все: лесъ и равнины въ лучахъ потонули

И рой облаковъ въ синеве.

И солнце нашло антилопу, коснулось

Очей ея робкихъ, шепча:

,,Румяное утро проснулось, проснулось!’

И нежною стрелкой луча

Встревожило въ гнездышке птичекъ:

,,Вы спите’

Шепнуло. ,, Проснитесь! Пора!

Проснитесь и ясное солнце хвалите

Какъ вечный источнкъ добра…’

И птицы воспели Ему славословье:

Торжественный гимнъ — соловей,

Дроздъ, голубь, колибри, — все пели съ любовью

Приветъ средь зеленыхъ ветвей.

И такъ это утро смиреньемъ сияло,

Что миръ по земле разлился:

Убийца забылъ о ноже и меняло

За трудъ безъ обмана взялся.

Грабитель добычу вернулъ со слезами.

Войну прекратили цари.

Больные разстались съ своими одрами

При первомъ же блеске зари.

И даже сама Ясодхара, тоскливо

Все дни безъ Сиддарты влача,

Проснулась внезапно светла и счастлива

Въ то утро при блеске луча.

Какъ будто кончались печали разлуки …

Весь миръ сталъ внезапно добрей,

Утихли рыдания, стоны и муки,

Порвалися звенья цепей.

И духи, прозревъ появление Будды,

Надъ сонной землей пронеслись…

И пели: ‘Свершилось великое чудо…

О, миръ утомленный, проснись!’

Жрецы съ удивленнымъ народомъ стояли,

Любуяся солнцемъ, и все —

‘Великое что-то’ — невольно шептали —

,,Есть въ этой небесной красе!’

Все жители леса спокойно дружили,

Лишь только насталъ этоть день:

Лань съ хищникомъ рядомъ изъ озера пили

Съ тигрицею пасся олень.

Безъ страха резвилась зайчиха съ семьею

У мрачной скалы, где орелъ

Сиделъ неподвижно, и рядомъ съ змеею

Ребенокъ неопытный шелъ.

И бабочки, радугой пышной сверкая,

Летали съ цветка на цветокъ,

И съ ними кружилася ласточекъ стая,

Резвился безпечный щурокъ:

Учителя духъ почивалъ неизменно

На людяхъ, на птицахъ, зверяхъ.

А самъ Онъ подъ древомъ сиделъ вдохновенно

Въ сияющихъ алыхь лучахъ…

И вотъ, наконецъ, поднялся Благодатный,

И голосъ, могучий, какъ громъ,

Мирамъ и векамъ всемъ доступный и внятный

Звучалъ неземнымъ торжествомъ.

,,Я долго искалъ, презирая соблазны

Того, кто подъ солнцемъ воздвигъ

Темницы печали и похоти грязной,

И трудъ мой былъ страшно великъ.

Но кончился искусъ!.. Отныне я знаю

Тебя, о строитель!. Теперь

Я мрачное зданье твое разрушаю

И въ царство обмана на векъ закрываю

Преступно манившую дверь.

Твой замокъ разрушенъ!..На старыхъ основахъ

Ужъ ты не воздвигнешь столбы…

Окончилось царство соблазнов суровыхъ

И время тяжелой борьбы.

Обрелъ я спасенье, и с нимъ невредимымъ,

Иду я, какъ съ факеломъ неугасимымъ!

Примечания

Лингамъ — изображение и символъ мужской производительной силы, предметъ почитания въ Индии.

Самма-самбудда — палийское слово, значитъ ‘всесовершенный Будда’.

550 жизней — каноническое число предшествовавшихъ последнему перерождению Будды жизней, которыя описаны въ джатакахъ, (см. выше, прим, къ кн. II.)

Четыре истины — такъ называемыя четыре великия или святыя истины:

1. Существование есть страдание.

2. Источникъ существования — жажда жизни.

3. Уничтожениемъ жажды жизни уничтожается и существование.

4 Жажда жизни уничтожается вступлениемъ на ‘Путь’.

Карма — совокупность деяний живого существа во время всехъ его предыдущихъ перерождений. Карма определяетъ какъ настоящую жизнь этого существа, такъ и все последующия. Если перевешиваютъ добрыя деяния, то и жизни будутъ соответственно лучше, при этомъ каждое деяние худое или хорошее имеетъ свое возмездие. Учение о карме лежитъ въ основе буддийскихъ представлений о нравственности.

Лакшми—богиня счастия, супруга Вишну.

КНИГА СЕДЬМАЯ.

Печально жилъ царь Суддходана въ разлуке

Съ Сиддартой, желая опять

Услышать сыновняго голоса звуки

И образъ его увидать.

Печально жила Ясодхара в разлуке

Съ царевичемъ, точно вдова,

Лишь ведая только обычныя муки,

Жалея о томъ, что жива.

Купцы и верблюдовъ погонщики часто

Съ собой приносили имъ весть,

Что где-то, далеко отъ Капилавасту,*

Отшельникъ неведомый есть.

И царь Суддходана сь надеждой блаженной

Туда посылаетъ гонца:

Увы, тамъ встречаетъ гонецъ неизменно

Какого-нибудь мудреца.

Однажды, въ торжественный праздникъ — Васанты,*

Когда зеленеетъ листва,

По зорямъ, как будто одевъ бриллианты,

Сверкаетъ росою трава, —

Сидела царевна на травке зеленой

У берега тихой реки,

Где лотосъ, въ свое отраженье влюбленный,

Едва распустил лепестки.

Бездушно катилась река… А бывало,

Хрустальное зеркало струй

Слиянье двухъ пурпурныхъ устъ отражало,

Слиянье двухъ устъ въ поцелуй.

Глаза Ясодхары отъ слезъ потускнели.

Ввалилися щеки… Уста

Сомкнулись и точно цветокъ побледнели,

А пышныхъ волосъ красота

Была по обычаю вдовъ, неизменно

Завязана въ узелъ простой…

Ни скрепки на ткани ея драгоценной,

Ни пряжки вверху золотой!

Съ трудомъ ея ноги спускались съ постели.

То время прошло, какъ она

На призывъ любви съ быстротою газели

Летела, светла и нежна.

Глаза ея, солнцемъ пылавшие смелымъ

И ночь превращавшие въ день,

Померкли, и въ зеркале ихъ потускнеломъ

Бродила унылая тень.

Въ руке она поясъ железный держала,

Забытый Сиддартой въ дворце

Въ ту ночь, какъ ей сердце печаль растерзала,

Когда она страшную весть услыхала

О миломъ своемъ беглеце.

О, горькая ночь! Мать страдальческихъ дней!

Когда же любовь столь жестокой бывала…

Лишь разве — когда ей казалося мало

Одной только жизни средь моря людей!

С ней рядомъ шелъ сынъ ея, дивно-прекрасный,

Рахула: священный залогь

Сиддарты… Ребенокъ съ улыбкою ясной

Мелькалъ средь цветовъ, какъ цветокъ.

И къ пруду, где лотосъ сребрился узорный,

Пришла Ясодхара, грустя,

Тутъ — рыбкамъ сверкающимъ — хлебныя зерна

Бросало, смеяся, дитя.

А рыбки хватали те зерна, играя,

А мать, при полдневныхъ лучахъ,

Станицу родныхъ журавлей провожая,

Шептала съ слезами въ очахъ:

,,О, милыя птицы! Быть можетъ, летая,

Случится Его вамъ видать,

Скажите, что я здесь в тоске умираю,

Что я отъ любви и желанья сгораю

Его поскорее обнять!’

Такъ мать съ семилетнимъ малюткой стояли.

Онъ — негой весны обуянъ,

Она — въ безнадежной, глубокой печали…

Служанки приблизились къ ней и сказали,

Что въ городъ пришелъ караванъ.

Трапуша и Бхаллукъ пришли издалека:

Почетные люди, купцы.

У нихъ есть чудесныя ткани востока,

Сокровища, птицы, ларцы.

Но что всехъ сокровищъ безценней и краше,

То — весть о Сиддарте, о Томъ,

Кто — твой повелитель и солнышко наше,

Кого мы такъ трепетно ждемь,

Они Его видели и преклонили

Колени предъ светлымъ лицомъ,

Всего, что ему въ колыбели сулили,

Достигъ Он, достигъ съ торжествомъ.

Онъ всеми почтенъ, какъ великий учитель

Премудрыхъ, святой изъ святыхъ.

Онъ — Будда, Онъ грешнаго мира спаситель,

Сокровище мыслей благихъ.

Его милосердье, какь небо велико.

Спасетъ Онъ имъ всякую плоть,

Внемли и ликуй. Къ намъ идетъ нашъ Владыко,

Прославлеенный миромъ Господь.’

И кровь Ясодхары взыграла мятежно,

Какъ светлаго Ганга волна,

Когда растопляетъ снега ея нежно

Въ истокахъ дыханьемъ весна.

Царевна смеялась и радостно пела,

И била въ ладоши… Потомъ,

Въ светлицу купцовъ привести повелела

И тамъ имъ устроить приемъ.

,,Какъ рвется къ воде обезсиленный жаждой,

Сказала она, — такъ хочу

Безумно упиться я весточкой каждой!…

Скажите, что я заплачу

Имъ золотомъ щедро за каждое слово,

Богатствомъ мешки ихъ набью…

Что есть у меня, — все отдать я готова!..

Когда благодарность мою

Дарами способна я выразить, — сразу

Все вместе прийдите ко мне,

Я все вамъ отдамъ: бриллианты, алмазы,

Какихъ не видать вамъ во сне.’

И вот во дворецъ Ясодхары вступаютъ

Купцы, какъ въ божественный храмъ…

Ихъ ноги разутыя тихо ступаютъ

По золотомъ шитымъ коврамъ.

Ихъ взоръ ослепляютъ узоры и блестки…

Несмело раздвинувъ рукой

Тяжелыя складки цветной занавески,

Вошли они въ царскии покой.

,,Почтенные люди!’ — Какъ музыка ночи,

Приветствовалъ голосъ купцовъ,

Завеса скрывала прекрасныя очи,

Какъ звезды покровъ облаковъ.

,,Скажите, то правда-ль, что странствуя много,

Царевича встретили вы,

Онъ Буддою сталъ и его вы, какъ Бога,

Почтили склоненьем главы.

Что шествуетъ къ намъ Онъ, исполненный славы

Какъ светъ, разгоняющий тьму?

Скажите, и если слова ваши правы,

То вас, какъ друзей я прийму. ‘

Трапуша сказалъ: ,,Да, мы точно видали

Того, кто царевичемъ былъ.

Съ молитвой къ стопамъ его мы припадали

И онъ намъ сердца просветилъ.

Подъ деревомъ Боди, у Фальги священной,

Свершилося то, что спасетъ

Весь миръ, и, какъ солнце надъ всею вселенной

В божественной славе взойдетъ.

Свершилося Имъ, другомъ всехъ и опорой,

Царемъ полновластныхъ царей,

Царевичемъ светлымъ и кроткимъ, который

Слезой былъ разбуженъ твоей.

Знай: Онъ теперь выше мирскихъ огорчений,

Подобно богам, Онъ далекъ

Отъ зла, от страданий земныхь и сомнений.

Въ Немъ истины вечный залогъ.

Изъ города в городъ, людей поучая,

Онъ шествуетъ с миромъ сюда,

И люди, святому глаголу внимая,

Идутъ за нимъ, точно стада.

Близъ Гайи в божественной роще Чирника

Внимали мы речи святой,

И знай, что скорей, чемъ съ небеснаго лика

Дожди упадут, — твой высокий Владыка

Предстанетъ опять предъ тобой.’

________________________________________

Такъ он говорилъ. Ясодхара въ волненьи

Едва прошептала въ ответъ:

,,Да будетъ вамъ воля боговь въ услажденье!

Но знаете-ль, какъ Онъ людямъ во спасенье

Увиделъ божественный свет?’

Тогда ей Бхаллукъ разсказалъ то, что знали

Въ окрестностяхъ тамъ пастухи

Объ ужасахъ ночи, когда омрачали

И небо, и воздухъ — грехи,

Какъ воды вздымались, какъ страшно дрожала

Отъ ярости Мары земля,

Какое волшебное утро настало,

Какъ радостно солнце потомъ засияло,

Живыя сердца веселя!

Учитель былъ радъ, что отъ бурь и сомнений

Избавленъ, но сердце Его

Тревожила мысль, что ценою лишений

Купилъ Онъ свое торжество.

,,Какъ могутъ все люди: — печалило Будду,

Нарядныя тени любя,

Разбить обольщений несметную груду,

Отречься душой отъ себя?!

Как могутъ лишенные разума воли

Исторгнуть всю чувственность вонъ?

Какъ могутъ принять приученные къ холе

Двенадцать Ниданъ* и Законъ?

Пусть всемъ он приноситъ добро и спасенье,

Но птица изъ клетки своей

Не сразу направитъ полетъ въ упоеньи,

Хоть дверь и отворятъ предъ ней.

И вот мы плодовъ той победы священной

Едва не лишились въ тотъ часъ.

Путь истины путь безконечно блаженный

Онъ счелъ непосильнымъ для насъ.

И долго въ груди его чувство боролось.

Какъ вдругъ, изъ земли в тишине,

Какъ муками родовъ исторгнутый голосъ:

,,О, горе, послышалось, — мне.

Я гибну! И гибнутъ мои все творенья!’

Замолкъ на мгновение стонъ,

И съ Запада вновь донеслося моленье:

,,О, Будда! Открой свой законъ!’

И Будда согласье изрекъ откровенью

Дать тело, и думалъ о томъ,

Кому прежде всехъ преподастъ Онъ ученье,

И кто просветится потомъ.

Такъ солнце, скользя золотыми лучами

Средь лотосовъ, знаетъ цветокъ,

Которому время блеснуть лепестками

И тотъ, что отъ цвета далекъ.

Затемъ произнесъ Онъ съ улыбкой блаженной:

,,Иду проповедовать я!

Пусть жаждущий света и правды нетленной

Приемлетъ законъ бытия!’

Затемъ нашъ Владыко прошелъ через горы

Одинъ, въ Бенаресъ и лишь тамъ

Ученьемъ раскрылъ Онъ духовные взоры

Пяти* просвещеннымъ мужамъ.

Предъ ними открылъ Онъ тщету возрожденья,

Открылъ онъ, что смертныхъ судьба

Сильна ихъ делами среди искушенья,

Что жизнь — вековая борьба.

Онъ им объяснилъ, что по смерти нетъ ада,

Но жизнь человека — есть адъ.

Себя победившихъ венчаетъ награда

Превыше небесныхъ наградъ.

Въ пятнадцатый день Вайшия это было,

И после полудня… А ночью светила

Луна, какъ серебряный щитъ…

Святыхъ, что четыре Завета прияли,

,,Святой Каундиния’ — перваго звали,

,,Бхадрака’, за нимъ — ,,Асваджитъ’,

,,Басава’, ,,Святой Маханама’ — последний.

Помимо-же техъ, что назвалъ, —

Съ толпой приближенныхъ царевичъ соседний

Ясодъ — Всеблагому внималъ.

Они преклонились предъ нимъ и смиренно

Пошли, поучая толпу,

И всякий, кто слышалъ Его, — неизменно

Вступалъ на святую тропу:

Такъ травы внезапно восходятъ в пустыне,

Лишь влага проникнетъ в песокъ.

Благой приобщеннымъ к великой святыне

Светильники сердца зажегь.

И всехъ разослалъ проповедать ученье,

А самъ миновалъ Бенаресъ,

И въ Яшти, къ царю Бимбисаре въ владенья

Явился посланецъ небесъ.

Все царство — любви подчинилось законамъ,

И царь ему в даръ предложилъ

Бамбуковый паркъ Велувана с поклономъ

И памятникъ тамъ водрузилъ,

И высекь на камне: ,,Намъ жизни теченье

И ключъ Татхагата открылъ.

От зла и страданий онъ далъ избавленье

И тайну боговъ объяснилъ.’

И въ томъ-же саду предъ огромнымъ собраньемъ

Смиренно благой поучалъ,

И речью, горевшей святымъ состраданьемъ,

Къ себе Онъ сердца привлекалъ.

И всехъ девятьсотъ человекъ облачились

Въ такой точно желтый xитонъ,

Какой самъ Учитель носилъ, и стремились

Итти проповедать Законъ.

И проповедь кончилъ Господь изреченьемъ

,,Добро избавляетъ отъ зла.

Стремися къ добру, избегай искушенья,

Вотъ путь добродетели, мира, спасенья!

И жизнь твоя будетъ светла.’

Когда же окончили гости разсказы,

Царевна осыпала вдругъ

Такой благодарностью ихъ, что алмазы

Отъ зависти меркли вокругъ.

— ,,Какъ держитъ Владыко свой путь? Далеко-ли?’

— ,,Отсель шестьдесятъ иоджанъ.

До рощъ Раджагриxи чрез горы, не боле…

Прошелъ ее нашъ караванъ

Дней въ тридцать: косъ восемь идя ежедневно…’

И радостно ихъ отпустила царевна.

________________________________________

Лишь только объ этомъ узналъ Суддходана,

Немедленно в девять концовъ

Послалъ на коняxъ онъ — быстрей урагана,

Испытанныхъ девять гонцовъ.

И имъ наказалъ говорить он Святому:

,,Семь весенъ разлуки съ тобой

Царя Суддxодану къ костру роковому

Приблизили грозной рукой,

И проситъ онъ вспомнить любимаго сына

Отца своего и народъ,

Иначе, безвременно — рано кручина

К могиле его приведетъ.

И девять гонцовъ Ясодxара послала

Съ наказомъ: ,,Царевна твоя,

Мать крошки Рахулы, отъ горя устала

И ждетъ тебя, скорбь затая,

Она тебя жаждетъ увидеть, воочью,

Какъ дивный цветокъ, что цвететъ

Лишь только при звездахъ и месяце, ночью,

Сияния луннаго ждетъ.

И если имеешь Ты больше, чемъ было,

То съ ней поделися, любя

И сыномъ Рахулой… Ей все здесь постыло,

Она только жаждетъ тебя!’

Послы короля и послы Ясодхары

Вскочили на быстрыхъ коней

И встретились въ парке царя Бимбисары

Все вместе чрезъ несколько дней.

Тамъ Будда ученье свое проповедалъ,

Покорный святымъ небесамъ,

И каждый забылъ, что ему заповедалъ

Король и царевна, и самъ,

Невольно прикованъ къ Нему въ обаяньи

Ловилъ ненасытно слова,

Слова милосердья, любви, состраданья

И правды святой торжества.

Какъ пчелка, росой упиваясь медвяной,

Съ цветовъ ароматной Могра,

Совсемъ забываетъ о ночи туманной,

О томъ, что ей въ улей пора:

Такъ речи всечтимаго Будды внимая,

Забыли послы обо всемъ

И вместе съ толпою Его прославляя,

Пошли за нимъ труднымъ путемъ.

Тогда Суддходана послалъ туда снова

Удайи. Изъ всехъ Его слугъ

Онъ былъ самый верный…Въ дни счастья былого

Удайи Сиддарте былъ другъ.

Приблизившись к парку, Удайи смутился

И только, сорвавъ на пути

Хлопокъ и, закрывши имъ уши, решился

Къ Учителю онъ подойти —

И выслушавъ речь его, Будда смиренно

Промолвилъ, главу преклоня:

,,О, да! Я прийду! Я прийду, несомненно!

Пусть ждетъ повелитель меня!

Не долженъ-ли всякий почтить уваженьемъ

Того, кто даруетъ ему

И жизнь и возможность не жить и терпеньемъ,

О, смерть, победитъ твою тьму!?

Да, тотъ, кто постигнетъ земные обманы,

Достигнетъ небесныхъ высотъ,

Кто добръ, милосердъ и правдивъ, тотъ Нирваны

Достойный покой обрететъ.

Ты долженъ царю и царевне ответить,

Что я къ нимъ иду…’

________________________________________

Чтобъ его

Достойно въ столице взволнованной встретить,

Устроилъ король торжество:

У южныхъ воротъ былъ поставленъ на диво

Изъ шелковой ткани — шатеръ,

Внизу расстилался, свежо и стыдливо,

Душистый цветочный коверъ.

Везде разноцветные флаги пестрели,

У берега синей реки,

На солнце, все въ золоте, ярко блестели

Слоновъ разодетыхъ клыки.

Указано было то место, откуда

Подъ звонъ барабановъ, народъ

Лишь только появится царственный Будда,

Вдругъ крикнетъ: ,,Сиддарта идетъ!’

Вельможи предстанутъ Сиддарте съ поклономъ,

Танцовщицы, нежно звеня,

Кружась и играя, дождемъ благовоннымъ

Засыплютъ его и коня.

Все улицы, зданья, къ приему Владыки

Украситься пышно должны,

И музыки звуки и громкие крики

Должны быть веселья полны!

Все было готово, все въ городе ждали

Когда возвеститъ барабанъ,

Что едетъ Сиддарта…

Но дни протекали:

Сиддарты все нетъ… Какъ туман,

Всю душу царевны печаль охватила,

И вотъ Ясодхара велитъ

Нести ее слугамъ туда, где уныло

Шатеръ пышноцветный стоитъ.

Нигродха — пленительный садъ, осененный

Кудрями цветущихъ деревъ:

Онъ радовалъ сердце одеждой зеленой,

Обильемъ цветовъ и плодовъ.

Шла мимо дорога съ далекаго юга,

И были отсюда видны

Цветы и деревья общирнаго луга…

А дальше, съ другой стороны,

Въ убогих лачугахъ, клейменыхъ презреньемъ,

Оборванный людъ проживалъ,

Который однимъ своимъ прикосновеньемъ

Жрецовъ и вельможъ оскорблялъ.

И эти бедняги Учителя ждали,

Бродили всю ночь напролетъ,

Въ тоске на вершины деревьевъ взлезали.

А Онъ не идетъ! Не идетъ!

И утромъ трудиться опять начинали,

Гирлянды плели и венки,

Боговъ украшали и зелень меняли

На пристани синей реки.

Все это царевна вокругъ замечала

И взоры съ любовью немой

Въ туманную, синюю даль устремляла

И слушала вести с тоской,

И вотъ, она видитъ: идетъ по дороге

Отшельникъ… Его голова

Обрита… О камни изрезаны ноги,

Одежда желта, не нова.

Въ рукахъ его чаша… Деревней идетъ он

Съ протянутой чашей впередъ…

Ему подаютъ у дверей и изъ оконъ…

Иной ничего не даетъ,

Но кротко отшельникъ минуетъ такого,

Идутъ еще двое за нимъ,

И также желты и бледны ихъ покровы…

Но первый отшельникъ такимъ

Величиемъ полонъ, такъ взоръ его светелъ,

Такое въ лице торжество,

Что тотъ, кто хоть разъ на пути его встретилъ,

Во векъ не забудетъ его!..

Мужчины и женщины, старцы и дети

За нимъ шли толпою во следъ

И тихо шептали: ,,Кто странники эти?

Кто-тотъ?.. О, подобнаго нетъ

Ему среди смертныхъ прекраснаго лика!..’

Когда-жъ Онъ сравнялся съ шатромъ, —

Царевна с пронзительньимъ крикомъ: ,,Владыко!

Сиддарта!’ какъ крепкимъ кольцомъ,

Любовно Его охватила руками,

Въ объятье на мигъ замерла

И вдругъ, отъ блаженства рыдая, съ слезами

Колена Его обняла.

Когда-же въ последствии Будду спросили:

Какъ клятву нарушить Онъ могъ,

Дозволивъ, чтобъ женския руки обвили

Его, какъ цветочный венокъ, —

Учитель ответилъ: — ,,Великий обязанъ

Все слабости малыхъ сносить,

Что-бъ силой своей не гордясь, техъ, кто связанъ,

Отъ тягостныхъ узъ отдалить.

Тотъ можетъ свободнымъ назваться достойно,

Кто будетъ свободу слепцамъ

Внушать терпеливо, премудро, спокойно…

Къ спасенью по тремъ ступенямъ

Приxодятъ все те, кто въ семъ мире берется

Учить… Вотъ названия ихъ:

,,Намеренье’ — первой, вторая зовется

,,Попытка’, а третья изъ нихъ —

,,Познанье’… Въ периоде первомъ когда-то

Я жилъ и всемъ сердцемъ желалъ

Премудрости, блага, всего, что такъ свято,

Но взоръ мой во тьме утопалъ.

Сочтите вы зерна клещевины старой…

Назадъ тому сколько-же летъ

Я въ образе Рамы-купца, съ Ясодхарой

Жилъ, нежной любовью согретъ.

Но только тогда мою милую звали

,,Лакшми’… На прибрежьи морскомъ

Близъ места, где жемчугъ ловцы добывали,

Мы съ ней проживали вдвоемъ.

Мы были бедны. Разъ, прощаясь со мною,

(Я шелъ на добычу) Лакшми

Меня умоляла съ безумной тоскою: —

,,Останься! О, милый, пойми, —

Она говорила, быть можетъ, ты губишь

Холоднымъ упорствомъ себя.

Какъ можно покинуть того, кого любишь,

Кто любитъ глубоко тебя…’

Но я не послушалъ. Я къ волнамъ пролива

Направилъ свой утлый челнокъ.

Спасло меня только какое-то диво

Средь бурь и ужасныхъ тревогъ.

И ночью и днемъ опускался я въ море

На самое дно въ глубине,

И вотъ, мне попалась жемчужина вскоре,

Подобная светомъ — луне.

Подобныхъ ей не было въ мире сокровищъ!

Тогда поспешилъ я домой

Въ родимыя горы, забывши чудовищъ

И волнъ угрожающий вой.

Но голодъ въ то время свирепствовалъ всюду,

И трудно мне было въ пути,

Ревниво храня свое светлое чудо,

Себе пропитанье найти.

Но вотъ вдалеке и родное жилище!

Бегу, и, о горе! В дверяхъ

Лакшми моя молитъ чуть слышно о пище

И смерть у ней бродитъ въ глазахъ.

Тогда возопилъ я: ,,О, дайте мне хлеба!

Я царство за жизнь отдаю.

Вотъ жемчугъ… О, ради всего! Ради неба!

Спасите голубку мою!’

И хлеба принесъ мне за перлъ небывальий

Одинъ изъ соседей… Тогда

Лакшми оживилась и мне прошептала:

,,Да, ты меня любишь…О, да!’

Продавъ его сделалъ я доброе дело,

Я далъ благодатный покой

Душе,что терзалась, томилась, горела

Мучительно жгучей тоской.

Но жемчугъ, которымъ теперь я владею,

Который мне далъ океанъ,

Его ни сменять, ни продать я не смею!..

Закон и двенадцать Ниданъ*

Зовется онъ!.. Въ каждой душе благородной

Онъ долженъ храниться на дне,

Какъ даръ совершенный, святой и свободный,

Забытый въ бездонной волне.

Какъ меньше Меру* — муравейникъ чуть видный,

Какъ искры-росинки въ цветахъ

Ничтожнее моря, такъ перлъ тотъ завидный

Ничтожней теперешнихъ благъ.

Но знайте, разумно любовь поступила..

Шадя ея слабость тогда,

Смиренье и кротость моя победила.

Любя, на стезю Ясодхара вступила

И блещетъ на ней, какъ звезда.

И только лишь царь услыхалъ съ содраганьемъ,

Что сынъ его, бритый, худой,

Въ лохмотьяхъ, какъ нищий, живетъ подаяньемъ,

Онъ дрогнулъ, охваченъ враждой.

Вражда заглушила въ немъ преданность сыну,

Онъ молнии гнева металъ

И, силясь излить роковую кручину,

Сребристую бороду рвалъ.

И вышелъ, придворной толпой окруженный,

Нахмурясь, вскочилъ на коня,

И злобно ударилъ и конь оскорбленный

Помчался, копытомъ звеня.

,,Вотъ царь скачетъ! Кланяйтесь!’ Чуть успевали

Промолвить прохожие имъ.

И всадники быстро вдали исчезали,

Какъ бурей подхваченный дымъ.

У южныхъ воротъ, близъ стариннаго храма,

Толпился народъ вкругъ того,

Чей взоръ встретилъ благостно, смело и прямо

Владыку-отца своего.

И взоръ этотъ былъ такъ глубокъ, такъ смиренно

Склонилъ Онъ главу предъ отцомъ,

Что гневъ Суддходаны растаялъ мгновенно

Предъ этимъ небеснымъ лицомъ.

Онъ виделъ Сиддарту живымъ и здоровымъ,

Исполненнымъ светлой мечтой,

Влекущей сияньемъ нетленнымъ и новымъ,

Манящей сердца красотой.

Но царь возгласилъ предъ Сиддартой: ‘Ужели

Здесь въ рубище, съ бритой главой

Мой сынъ. Тотъ, кого небеса съ колыбели

Готовили къ жизни иной?

Готовили къ божеской славе съ любовью,

Мой сынъ и наследникъ мой! Тотъ,

Кто чуть шевельнетъ соколиною бровью, —

Къ ногамъ Его царство падетъ.

Ты долженъ въ отчизну со свитой явиться,

Въ одежде, достойной Тебя!

Взгляни: мое войско, народъ мой толпится:

Все ждутъ господина, любя.

Скажи, где Ты прожилъ те годы разлуки,

Когда я скорбелъ, а она,

Жена твоя, полная горя и муки,

Жила сиротлива одна?

Съ техъ поръ, какъ исчезъ ты, ни звуки ситары,

Ни песни ужъ ей не звучатъ.

Съ техъ поръ, какъ исчезъ ты, твоей Ясодхары

Не красилъ роскошный нарядъ!

И только теперь въ златотканномъ уборе

Встречаетъ она тебя тутъ…

А ты? Ты въ лохмотьяхь… Ты — нищий… О, горе!

Ты бледенъ, измученъ и худъ!

,,Зачемъ?’ — вопросилъ онъ съ словами укора.

— ,,Таковъ былъ мой родъ, ‘- Онъ сказалъ.

— ,,Твой родъ былъ великъ. Но изъ предковъ который,

Подобно тебе поступалъ?’

Учитель ему возразилъ: ,,Не объ этомъ

Сказалъ я: — Невидимъ мой родъ.

Мой родъ — это Будды, чьимъ светлымъ заветомъ

Ихъ верный потомокъ живетъ.

И та, что теперь передъ нами картина —

Была у воротъ городскихъ:

Царь въ воинскомъ платье, приветствовалъ сына

Босого, въ одеждахъ худыхъ.

Отшельника сына, что сердце питая

Любовью къ собратьямъ своимъ,

Сталъ выше царей и, величьемъ сияя,

Былъ миромъ почтенъ и любимъ.

И прежде Владыко, какъ я предъ тобою,

Колени склонилъ предъ отцомъ,

И въ даръ ему нежно принесъ онъ съ мольбою

Сокровища въ сердце своемъ,

И тоже тебе, мой отецъ, приношу я.’

И взялъ его за руку Онъ

И толпы народа смиренно минуя,

Внушалъ ему правды законъ.

И царь и царевна шли рядомъ съ Владыкой,

А Онъ имъ четыре открылъ

Возвышенныхъ истины властью великой

И восемь техъ правилъ внушилъ,

Безропотно следуя коимъ, спасенье

Цари обретутъ и рабы.

Стезя та имеетъ четыре ступени

И восемь законовъ судьбы.

Мудрецъ и невежда, все поздно, иль рано

Достигнутъ на этомъ пути

Того, что зовется блаженство, Нирвана,

Что можетъ отъ жизни спасти.’

Такъ Будда съ родными въ ворота вступаетъ

Отецъ Его, — съ чашей въ рукахъ,

Речамъ его съ жадной любовью внимаетъ

Лицо его ясно… Въ очахъ

Царевны, блестевшихъ слезою священной,

Зажегся спасительный светъ…

Въ ту ночь Ясодхара и царь вдохновенный

Вступили на путь примиренья блаженный,

Где горя и радости нетъ!

Примечания

Капилавасту — столица царства Шуддоданы, отца Будды, на южной границе нынешняго Непала.

Васанта — весна.

Пять учениковъ — они сперва были соучениками Будды, потомъ, после того какъ онъ достигъ просветления, они стали его ревностными последователями, имъ онъ сказалъ свою первую проповедь въ Бенаресе.

Ниданы — Ихъ 12. Это звенья цепи причинъ и следствий, которая была установлена Буддою, для дополнения четырехъ истинъ. Объяснений этой цепи и взаимной и последовательной связи ея звеньевъ существуетъ не мало, но ни одно изъ нихъ нельзя еще считать окончательнымъ.

Меру — мифическая гора.

КНИГА ВОСЬМАЯ.

Вблизи отъ Нагары равнина широко

Вдоль речки Коханы идетъ…

Отъ вратъ Бенареса, левее востока

Дорога… По ней пешеходъ

Дней въ пять туда будетъ… Одета равнина

Ковромъ ароматнымъ весь годъ,

Надъ нею блестятъ, какъ венцы исполина,

Снега Гималайскихъ высотъ.

Деревья въ зеркальныя воды глядятся…

Небесъ ея нетъ голубей,

И духи, ея покровители, чтятся

Глубоко до нынешнихъ дней.

Сквозь частый кустарникъ, цветами увитый.

Лишь ветеръ проникнетъ съ трудомъ,

И плющъ, пробиваясь сквозь старыя плиты,

Надъ ними повиснулъ шатромъ.

С камедныхъ деревьевъ, иль съ кедра, порою,

Змея на плиту проползетъ

Шипя, извиваясь, блестя чешуею,

И въ трещине вдругъ пропадетъ.

По гладкому полу, где некогда властно

Ступали вельможи, цари,

Тамъ ящеркамъ бегать теперь безопасно,

А тамъ, где былъ тронъ, посмотри:

В обломкахъ его притаилась лисица…

И только лишь горы одне,

Живительный воздухъ, холмовъ вереница

И въ наши осталися дни,

А все остальное, что въ жизни мы ценимъ,

Исчезло, какъ облако утромъ весеннимъ.

________________________________________

Въ томъ месте стояла столица когда-то

Царя Суддходаны. И Будда — народъ

Училъ, озаренный сияньемъ заката

С холма, что такъ пышно цвететъ.

Разсказъ есть подробный въ священномъ писанье

О томъ, какъ встречаемъ Онъ былъ

В роскошныхъ чертогахъ, — какъ всемъ въ назиданье

Онъ чистую мудрость открылъ.

О томъ, какъ толпа Его слушала жадно

В саду, близъ дворцовыхъ палатъ,

Где били фонтаны, где розы нарядно

Блистали, струя ароматъ.

Тамъ было четыреста тысячъ народа,

Онъ вправо сиделъ отъ отца…

Вокругъ — все великие древностью рода,

Все — верные трону сердца:

Князья Дэвадатта, Ананда, а дале,

Одетые въ желтый хитонъ,

Сарипутра и Могаланъ* тамъ стояли,

Два нищихъ, внимавшихъ Законъ.

Рахула гляделъ, межъ коленъ Его стоя,

Съ улыбкой любуясь отцомъ,

У ногъ — Ясодхара, забывъ все земное,

Сидела съ смущеннымъ лицомъ:

В предведеньи высшей любви безконечной

И жизни, которой чужда

Безсильная старость, восторгъ скоротечный

И смерти холодной вражда.

Исчезли, какъ дымъ, ея скорби, печали…

Она ему руку дала,

И желтую ризу поверхъ своей шали

Покрыла и такъ замерла.

Речей Его дивныхъ и тысячной доли

Не въ силахъ я здесь передать.

Ихъ ветеръ свободный развеялъ на воле,

Ихъ время украло, какъ тать.

За Мудрость Его, за любовь Его къ людямъ

Учителя свято я чту,

Но мы по намекамъ теперь только судимъ

Премудрыхъ речей красоту.

Я знаю ничтожную часть по писанью,

Я знаю, что Будде внимать

Слетела съ небесъ и примкнула къ собранью

Безплотныхъ незримая рать.

Все души усопшихъ, все Дэвы собрались

Внимать благодатнымъ речамъ,

И адския пасти въ тотъ часъ разверзались,

И муки забылися тамъ.

Казалося, солнце уйти не желало

За грань оснеженныхъ вершинъ,

И медлила ночь распахнуть покрывало,

И дивнымъ речамъ, притаившись, внимала

Изъ безднъ пропастей и долинъ.

Межъ ночью и днемъ ( такъ гласитъ намъ писанье)

Пленительный вечеръ стояль,

Какъ юная дева въ пурпурномъ сиянье,

Всечтимому кротко внималъ.

Волнистыя тучки казались кудрями,

Луна — ея перлъ на челе,

Безценныя звезды сверкали камнями,

А тьма, точно ризы, плыла небесами

И стлалась по сонной земле.

Дыхание этой волшебницы дивной

Дарило земле ароматъ,

Въ то время, какъ музыке речи призывной

Внимало и небо и адъ.

Рабъ низкий, богачъ, неизвестный и знатный,

Арийский вельможа и млеччъ*,

Все слушали жадно, была всемъ понятной

Всечтимаго ясная речь.

Писанье гласитъ, что не только народы,

Но птица и зверь, и змея,

Постигли заветъ Милосердья, Свободы

И тягостный смыслъ бытия.

Все жизни въ телахъ обезьяны, шакала,

Оленя, медведя и льва,

Постигли, что время спасенья настало,

Что истина въ мире — жива.

Что души ихъ, съ мрачной людскою душою

Святой заключили союзъ,

Что пала со всехъ, порожденная тьмою,

Цепь тяжкихъ и гибельныхъ узъ.

Благой проповедовалъ: ,,Омъ Амитайя!*

Слова наши жалки, бедны!

Въ бездонное краткую мысль опуская,

Увы, не достать глубины!

Вопросъ и ответъ — все одни заблужденья.

Безмолвствуй! Глубокая тьма

Предшествуетъ жизни… О тайне рожденья

Одинъ только знаетъ Брама!

Не могутъ узреть Его смертнаго очи:

Онъ — тайна изъ тайнъ для ума.

Мы видимъ лишь тени безвыходной ночи…

Вся жизнь безпросветная тьма!

Напрасно покровъ поднимать за покровомъ.

Безмолвствуй, какъ въ небе — звезда!

Того, что таится во мраке суровомъ,

Тебе не познать никогда!

Довольно того, что и жизнь и кончина,

Волнение, радость, печаль,

Вещей неизменная связь и причина

И время, бегущее вдаль,

— Капризный потокъ бытия непрерывно

Стремящийся бурно впередъ,

Пока, изменяяся вечно и дивно,

Въ немой океанъ не впадетъ,

И этихъ бушующихъ волнъ испаренья

Сгустятся въ выси въ облака,

И падаютъ снова они чрезъ мгновенье,

И вновь ихъ приемлетъ река.

Вотъ все, что о призракахъ ведать намъ надо,

Весь миръ, что умомъ не обнять,

Одно колесо безконечнаго ада:

Его никому не сдержать.

Спугнуть вечный сумракъ молитва не можетъ,

Безмолвье вотще вопрошать.

Безуменъ, кто подвигом сердце тревожитъ!

Зачемъ свою скорбь удручать?!

Ахъ, братья и сестры! Все боги безсильны

Помочь вамъ въ житейской борьбе.

Хоть ваши дары велики и обильны,

Ищите спасенье въ себе!

Тюрьму человекъ себе самъ воздвигаетъ.

У всехъ одинакова власть.

И каждый делами себе созидаетъ

И радость, и горе, и страсть.

Все, что происходитъ, — влечетъ неизбежно

Добро, наслажденье, иль зло.

Но ангелы въ небе любуются нежно,

Что было святымъ и прошло,

А злобные демоны въ бездне считаютъ

Минувшаго злыя дела.

Не вечно ничто… Время все ослабляетъ

Величие блага и зла.

Чей путь былъ тернистъ, тотъ, быть можетъ, воспрянетъ

Царемъ… Нечестивый-же царь

Бродить по земле за дела свои станетъ,

Какъ нищий, иль жалкая тварь.

Вы можете жребий поднять свой превыше

Священнаго Индры, и вновь

Его уронить ниже червя и мыши,

Коль васъ не поддержитъ любовь.

Всему свой конецъ. Колесо все вертится

И отдыха нетъ ни на мигъ.

Одно умираетъ, другое родится,

Кружится, мелькаетъ за спицею спица

И плещетъ предвечный родникъ.

Когда-бъ съ колесомъ изменений, о, братья,

Васъ всехъ неразрывно сковать,

То сердце вселенной исторгло-бъ проклятье,

Душе-бы пришлося страдать.

Но вы… вы не скованы… Сердце живое

Спокойно, блаженна душа,

И воля сильнее страдания вдвое,

И жизнь можетъ быть хороша.

Теперь предаюсь я веселью невольно.

Обрелъ я свободу! Обрелъ!

О, знайте, страдаете вы добровольно,

Какъ въ клетке открытой — орелъ.

Никто не принудитъ васъ къ жизни и смерти.

Кружась въ темноте съ колесомъ,

О, братья страдальцы! вы сами-же, верьте,

Себя окружаете зломъ.

Откройте зенницы, и я вамъ въ награду

Премудрую истину дамъ…

Превыше небесъ, ниже самаго ада

И далее звездочекъ, тамъ,

Какъ миръ, какъ пространство само достоверно.

Безъ грани, начала конца,

Есть сила, влекущая прямо и верно

Ко благу и правде сердца.

Безсмертны и вечны ея лишь законы…

Съ премудрой заботой во всемъ

Она проявляетъ себя неуклонно:

Распустится розы цветкомъ,

Серебряный лотосъ таинственно сложитъ,

И въ недрахъ земной глубины

Незримыя силы сливаетъ и множитъ,

Рисуя одежду весны.

Она наполняетъ и землю и воздухъ

И небо: въ ней — ключъ бытия…

Жилище ея на мерцающихъ звездахъ,

Громъ, молния — слуги ея.

Изъ тьмы она сердце живое воззвала

Все старыя скорби и зло

Во благо рука ее все обращала,

Могущество к свету влекло.

Хранитъ она старыя яйца ангины

И съ медомъ ячейку пчелы,

Ей равно покоренъ и родъ муравьиный

И гордые силой орлы,

Она ни минуты покоя не знаетъ,

Не знаетъ суровыхъ преградъ,

Съ улыбкой въ грудь матери соки вливаетъ,

А въ зубы змеиные — ядъ.

Она въ безграничной выси управляетъ

Движениемъ стройныхъ светилъ

И въ недрахъ земли глубоко укрываетъ

Каменья и золото жилъ.

Что скрыто, на светъ выводя неустанно,

Она средь лесистыхъ просекъ

Лелеетъ и кедра главу великана

И травки чуть видный побегъ.

Здесь губитъ, а тамъ ужъ творитъ она снова

Однимъ мановеньемъ руки.

Ей жизнь и любовь — вековая основа,

Страданья и смерть — челноки.

Она созидаетъ и рушитъ мгновенно,

И съ каждымъ ударомъ резца

Все лучше свой планъ выполняетъ въ вселенной

И ищетъ творений венца.

Миръ видимый — часть ея дивныхъ созданий, —

Невидимый — больше сто кратъ,

Сердца все и мысли и грезы желаний —

Все ей покоряться спешатъ.

Всемъ помощь незримо она предлагаетъ,

Сильнее громовъ говоритъ,

Хоть мы и не слышимъ того, что желаетъ

Того, что она намъ велитъ.

Святые законы ея неподкупны,

Ея неустаннымъ трудомъ

Любовь, милосердье намъ стали доступны.

Мы къ благу и правде идемъ.

Никто отвергать ея въ мире не смеетъ.

Отвергъ — потерялъ, а призналъ —

Обрелъ, за добро она благъ не жалеетъ

За зло — отравлящихъ жалъ.

Ей все, все подвластно, она награждаетъ

Добро и любовь безъ препонъ,

И грозно дурное деянье караетъ,

Хотя совершивщий познать успеваетъ

Дхарму — справедливый законъ.

Ни мести не знаетъ она, ни прощенья!

Весы ея чутко-точны.

Ей время — ничто, ея приговоръ, мненья

Остаться безсменны должны,

Отрава злодея его-жъ убиваетъ,

Ложь губитъ сама-же себя.

Разбойникъ чужое опять возвращаетъ,

Себя-же разбоемъ губя.

Вотъ правды законъ и святой и понятный!

Законъ тотъ нельзя обойти.

Любовь — его сущность, цель — миръ благодатный,

А благо и милость — пути.

Ему повинуйтесь!

Писанье правдиво.

Жизнь каждаго — делъ его плодъ.

Всегда плодотворна житейская нива

И каждый что сеетъ, то жнетъ.

Взгляни на поля ты: кунжутъ сталъ кунжутомъ,

Хлебъ — хлебомъ… Безмолвье и прахъ

Все знаютъ… Такъ жизнь зарождается чудомъ,

Злой самъ себе — сумрачный врагъ.

Когда человекъ неустанно трудится

И плевелы сорные рветъ,

Пленительно поле его всколосится,

Онъ жатву обильно сберетъ.

Коль смертный постигнетъ источникъ страданья

И все терпеливо снесетъ,

Стараясь любовью и светомъ познанья

Разсеять надъ миромъ ихъ гнетъ,

Коль душу свою въ непрестанномъ бореньи

Очиститъ отъ скверны и зла,

Коль будетъ смиренно сносить оскорбленья

И делать благия дела,

Коль всю свою жизнь милосердымъ пребудетъ,

Правдивымъ, премудрымъ, святымъ,

Коль въ сердце суровою мыслью осудитъ

Порывы къ утехамъ земнымъ,

Коль съ корнемъ изъ сердца исторгнетъ желанья,

Чтобъ къ жизни любовь заглушить —

Тогда онъ умретъ въ благодатномъ сознаньи,

Что зло удалось погубить.

Что истинно-доброе семя въ награду

Въ окрепшей душе разцвететъ

И мудрому дастъ, какъ святую отраду,

Свой дивно-взлелеянный плодъ.

Къ чему тогда жизнь? То, что въ немъ проявилось,

Когда онъ явился на светъ, —

Окончилось. Светлая цель воплотилась

И въ немъ вожделения нетъ!

Житейская радость и скорби туманы

Покой не нарушатъ его,

Онъ весь погрузился въ блаженство Нирваны,

Жизнь съ смертью ничто для него.

Безъ жизни, онъ съ жизнью сливается тесно,

Сталъ чуждъ ему жизненный шумъ,

Росинка слилася съ лазурною бездной.

,,Омъ мани падме, падме хумъ!’

Внемлите ученью о Карме, о братья!

Лишь только въ насъ жизнь догоритъ, —

И въ сердце греха умолкаютъ проклятья, —

Такъ смерть насъ пугливо бежитъ.

Зачемъ говорить: ,,Есть я’, или ‘Я буду?..’

Какъ путникъ, который идетъ

Изъ дома — въ другой и обратно, покуда

По сердцу себе не найдетъ, —

Жизнь мира опять выделяетъ всецело

Былыхъ прозябаний итогъ,

Какъ червь паутину, премудро и смело

Она себе строитъ чертогъ.

Она воплощается в теле, какъ нужно.

Подобно змее — изъ яйца,

Какъ зернышко, ветромъ гонимое дружно,

Летитъ и летить безъ конца.

Когда, какъ изменница, смерть поражаетъ

Злодея, — останки его

Блуждаютъ въ пространстве, ихъ буря терзаетъ,

Сторонится ихъ божество.

Когда-же святой умираетъ, то веетъ,

Душистой весной ветерокъ:

Такъ бурный потокъ, очищаясь, светлеетъ,

Пройдя сквозь глубокий песокъ.

Законы любви неизменны и святы,

Но ихъ заслоняетъ оть глазъ

Губительный сумракъ завесы проклятой

И манитъ къ погибели насъ,

Питаетъ невежество, ложь, заблужденье,

За истину — тень выдаетъ,

И грудь зажигаетъ огнемъ вожделенья

И къ гибельной смерти ведетъ.

Кто среднимъ путемъ благодати, покоя

Желаетъ къ спасенью итти,

Темъ истины здесь я четыре открою —

Оне озаряютъ въ пути.

И первая истина вамъ — о страданьи.

О, знайте, что жизнь ваша — бредъ,

Агония сердца, все ваши желанья —

Болотнаго пламени светъ.

Одне только скорби ея неизменны,

А радости — бледные сны,

Оне точно искорки ночью — мгновенны,

Опасны, какъ ласки волны.

Скорбите о всемъ: о невольномъ рожденьи,

О детстве, о юныхъ годахъ,

О старости бледной, о смерти и тленьи…

Вся жизнь ваша — въ этихъ тискахъ.

Хоть сладко блаженство любви съ сладострастьемъ,

Прийдетъ роковая пора

И грудь, на которой горели мы счастьемъ,

Обуглится въ блеске костра.

Могущество храбрыхъ хотя достославно,

Но коршунъ клюетъ ихъ тела.

Прекрасна земля, но живущие явно

Другъ къ другу исполнены зла.

Сверкаетъ сапфиромъ лазурное небо,

Но пусть погибаетъ весь миръ,

Не броситъ на землю ни крошечки хлеба

Его безмятежный сапфиръ.

Вотъ старецъ бездомный, больной и несчастный.

Спросите: ,,Сладка жизнь, иль нетъ.’

— ,,Разуменъ малютка, — ответъ будетъ ясный, —

Что плачетъ, являясь на светъ.’

Внемлите теперь о явленьи страданья

Глубокую истину. Нетъ подъ луной

Печалей, помимо земного желанья…

Желанье, какъ искорка въ зной

Въ пожаръ переходитъ, въ пожаръ опьяненья,

И Тришна, стремление жить

И полною чашею пить наслажденье,

Васъ свяжетъ, какъ тонкая нить.

Обманчивый призракъ своихъ вожделений,

Свое мимолетное Я,

Вы ставите центромъ всехъ силъ и движений,

Великимъ венцомъ бытия.

Вы глухи къ призывамъ любви и свободы,

Къ дыханию Индры святой.

В борьбе междусобной мятутся народы

И кровь ихъ струится рекой.

И этой дорогой ужасной, кровавой

За годомъ проносится годъ, —

На ниве ростутъ ядовитыя травы

И гибнетъ спасительный плодъ.

Душа, напоенная ядомъ, всецело

Бросаетъ измученный прахъ,

И вновь возвращается въ дряблое тело,

И мучится въ острыхъ когтяхъ.

А истина третья о томъ, какъ страданья

Избегнуть… Для этого мы

Должны побороть в своемъ сердце — желанья

И вечную похоть Кармы.

Проникнуться къ истине вечной любовью,

Земную любовь погубя,

И славу победы, добытую кровью,

Исторгнуть победой себя.

Утехи земли заменить наслажденьемъ

Боговъ, и стремленье копить

Богатства, — любовью и чистымъ стремлениемъ

Къ сокровищамъ неба — сменить.

Сокровища неба нетленны и святы

И смерть ихъ отнять не вольна.

Исполни все это, и скорбь и утраты

Исчезнутъ, какъ призраки сна.

Какъ можетъ светиться безъ масла лампада?

Оконченъ минувшему счеть,

А новаго счета и нетъ не надо,

Не надо ни зла, ни заботь!

Четвертая истина, сестры и братья,

Гласитъ о пути: этотъ путь,

Всемъ равно доступенъ, открытъ безъ изьятья,

Онъ смертныхъ зоветъ отдохнуть.

Внемлите! Не мало тропинокъ тернистыхъ

Къ священнымъ воротамъ ведутъ,

Где вьется семья облаковъ золотистыхъ,

Где — счастья, покоя приютъ.

Но странникъ достигнетъ двояко вершиины:

Отважно идя крутизной,

Где бездны, и скалы стоятъ исполины,

Иль — верной, отлогой тропой.

Путь равно возможенъ для сильныхъ душою

И слабыхъ. И первый подъемъ —

Глубокая Вера. Спокойной стопою

Идете отважно по немъ.

Решимость — второй. Умертвите смелее

Корысть въ своемъ сердце и гневъ,

И жизнь ваша будетъ лазури светлее,

Спокойней, чемъ ветра напевъ.

А третий подъемъ — слово истины. Строго,

О, братья, храните уста

Какъ царскую дверь золотого чертога,

Где мудрость, покой, красота!

Четвертый — разумное дело… Доверьте

Сердца ваши Богу добра,

И пусть въ нихъ любовь ваша блещетъ до смерти

Какъ тонкая нить серебра —

Сквозь бусы стеклянныя…

Дальше — четыре

Великихъ и славныхъ пути,

Кто счеты покончилъ съ соблазнами въ мире,

По нимъ можетъ смело идти.

То — честная жизнь, память Веры, старанье

Святое, и истинное созерцанье.

Вотще вамъ пытаться попасть

Въ тотъ миръ, где рождается солнца сиянье,

Куда не доносится страсть.

Души вашей будутъ напрасны усилья:

Возносятъ туда только мощныя крылья.

Я знаю: отрадна любовь къ своимъ детямъ,

Къ жене, къ благороднымъ друзьямъ,

И если хотите вы такъ жить, — живите,

И слабость, присущую всемъ,

Въ златые ступени себе обратите,

А сами стремитесь межъ темъ

Къ свободе и истине. Эта дорога

Доступна, легка и светла.

Кто такъ начинаетъ, проходитъ немного,

Но душу очиститъ отъ зла.

Онъ знаетъ все истины, поздно, иль рано,

Идя благодатной тропой,

Прийдетъ онъ къ тому, что зовется Нирвана,

Найдетъ вековечный покой,

Но тотъ, кто второй достигаетъ ступени,

Тотъ чистъ и свободенъ отъ всехъ

Тревогь, обольщений, борьбы и сомнений,

Его не касается грехъ,

Ни книга, ни жрецъ ужъ его не обманетъ,

Онъ только еще разъ для жизни предстанетъ.

А далее — третья ступень. Кто восходитъ

По ней, — тотъ святъ и блаженъ,

Онъ светъ и свободу по смерти находитъ,

Какъ только окончится пленъ.

Но есть существа, что четвертой ступени

При жизни достигнуть могли:

То Будды, доступны имъ райския сени,

Когда они дети земли.

Подобно врагамъ, пораженнымъ въ сраженье,

Падутъ все пороки тогда.

Внизу — себялюбье, обманъ и сомненье,

Повыше ихъ похоть, вражда.

Прошелъ победитель три важныхъ ступени,

Одна остается ему.

Но вотъ победилъ онъ самовосхваленье,

Къ высокому небу и къ жизни стремленье,

И вышелъ на светъ черезъ тьму.

Какъ путникъ, вершины достигнувший снежной,

Лишь видитъ вдали надъ собой

Прозрачный и девственно-чистый и нежный

Небесный шатеръ голубой:

Такъ всякий, убивший пороки, обманы

Душой достигаетъ блаженной Нирваны.

Тому тогда сами завидуютъ боги.

Онъ выше ихъ, гибель мировъ

Въ спокойной душе не рождаетъ тревоги,

Онъ выше посмертныхъ костровъ.

Карма не стремится впередъ къ воплощенью

Таинственныхъ формъ бытия,

Онъ все приобрелъ, не ища, безъ боренья,

Исчезло совсемъ его Я,

И миръ весь сталъ Я. Братья, бойтесь обмана,

Не верьте, когда говорять, что Нирвана —

Есть уничтоженье… О, нетъ!

Она и не жизнь. Она лучъ средь тумана,

Она — безъ светильника светъ.

Блаженство — вне жизни и времени… Братья!

Вступайте на благостный путь.

Нетъ скорби страшней, чемъ вражда и проклятье,

И чувства, гнетущия грудь.

Вступайте на путь! Тотъ свершилъ уже много,

Въ чьемъ сердце разрушена въ прахъ

Хотя-бы одна роковая тревога…

Онъ сделалъ спасительный шагъ.

Вступайте на путь! Тамъ потокъ благодатный

Вамъ жажду души утолитъ,

Тамъ вечно коверъ изъ цветовъ ароматный,

Тамъ миръ и покой, и восторгъ необъятный

Какъ воздухъ целебный разлитъ.

________________________________________

Богатства закона алмазовъ безценней,

А сладость — приятней, чемъ медъ,

Его наслажденье стократно блаженней,

Чемъ те, что земля вамъ даетъ.

Чтобъ жить по закону пять правилъ заметьте:

Одно: Не убий. Сострадание намъ

Велитъ даже тварей ничтожнейшихъ въ свете —

Щадить по священнымъ стезямъ.

Свободно давай и бери, но не надо

Насильемъ и зломъ вымогать.

Не лги, не потворствуй служителямъ ада,

На ближнихъ страшись клеветать.

Да будутъ слова твои твердымъ алмазомъ.

Отъ пищи беги и питья,

Отравой своей затемняюнихъ разумъ.

В нихъ часто — погибель твоя.

Беги отъ манящаго яда разврата, —

Отъ низкихь, противныхъ страстей,

Жены твоего ослепленнаго брата

Съ желаньемъ коснуться не смей.’

Такъ Онъ говорилъ свое мудрое слово

Для всехъ: для детей и отцовъ…

Кто чувственной жизни для блага иного

Разрушить не въ силахъ оковъ,

Кто слабъ, чтобъ пуститься дорогою горной,

Но все-жъ съ милосердьемъ въ груди

Идетъ терпеливо съ надеждой упорной,

Провидя стезю впереди,

Кто понялъ, что злое, — минувшее время

Въ наследство отъ зла намъ даетъ,

Что доброе — вызвало доброе семя

И добрый намъ дастъ оно плодъ,

Кто понялъ, что чемъ надъ собою смелее

Победа, чемъ шире помочь

Пришлося всемъ людямъ, темъ мудрый скорее

Разсеетъ угрюмую ночь.’

Такъ Будда не разъ проповедалъ ученье

Задолго предъ темъ, близъ воротъ…

Въ бамбуковой роще, въ глубокомъ смиренье

Онъ также училъ весь народъ.

Тамъ встретилъ Благой земледельца Сингалу.

Трудъ вызвалъ съ зарей бедняка,

Свершивъ омовенье, онъ снялъ покрывало,

И горсточки риса на ветеръ бросала

Съ горячей молитвой рука.

Зачемъ ты такъ молишься, брат? — Вечночтимый

Сннгалу спросилъ… Тотъ въ ответъ:

,,Таковъ ужъ обычай, веками хранимый,

Его завещалъ мне мой дедъ.

Мы молимся все предъ началомъ посева,

Чтобъ намъ помешать не могли

Ни ветеръ, ни вспышки небеснаго гнева,

Ни зло, ни безплодье земли.’

Тогда возразилъ ему Будда: ,,Напрасно

Ты мнишь такъ укрыться отъ зла.

Ты въ жертву отдай лучше свято и ясно

Любви незакатной дела.

Роднымъ — какъ востоку: — училъ его Будда,

Откуда и светъ и тепло,

Наставникамъ мудрымъ, — какъ югу, откуда

Издавна богатство текло.

Супруге и детямь своимъ, — какъ закату

Что тонетъ въ пурпуровой мгле,

Какъ дальнему северу, — другу и брату,

А всемъ существамъ, — какъ земле,

Какъ небу, которое робко ты славилъ,

Всемъ ангеламъ, душамъ святымъ:

И такъ соблюдешь ты пять истинныхъ правилъ

И зло разлетится, какъ дымъ.’

Такъ всемъ говорилъ святочтимый учитель.

Но, кто пробужденнымъ орламъ

Подобный, стремится въ иную обитель

Отъ жизни, покорной грехамь,

Далъ десять особенныхъ правилъ Спаситель,

Училъ, какъ постигнуть имъ смыслъ

Трехъ вратъ, шесть души состояний, пять числъ

И мысли святой триединой значенье,

И пять размышлений, что слаще Амри —

Душистаго меда, и главныя три

Убежища. Онъ имъ давалъ наставленье,

Что в мире должны они праведно жить,

Какъ сети любви и богатствъ искушенье

Порвать, какъ подгнившую нить,

Какую должны потреблять они пищу,

Какую одежду носить…

Училъ Онъ, что каждый обязанъ, какъ нищий,

Съ протянутой чашей ходить.

Такъ обществу желтой одежды — Владыка

Начало свое положилъ,

Могущество Будды доселе велико,

Весь мир Его благословилъ.

Учитель всю ночь говорилъ, не смолкая,

Рисуя земной идеалъ.

Всю ночь весь народъ, своихъ глазъ не смыкая,

Учителю жадно внималъ.

Когда-же Учитель умолкъ вдохновенный,

Покинувъ свой пышный престолъ,

Къ премудрому сыну босой и смиренный,

Растроганный царь подошелъ,

И молвилъ: ,,Я твой ученикъ недостойный.’

Царевна, какъ небо ясна,

Сияла красою какъ месяцъ спокойной

И кротко сказала она:

,,Оставь, о учитель, въ наследство Рахуле

Сокровища истинъ благихъ.’

И ночь удалилась, и с неба блеснули

Потоки лучей золотыхъ.

Я кончилъ писанье. Глубоко и страстно

Я Господа чту, но увы,

Я знаю такъ мало о немъ и неясно,

Слова же бедны и мертвы.

Полвека еще поучалъ Онъ повсюду

На разныхъ языкахъ народъ,

И въ Азии любятъ спасителя Будду,

Какъ яснаго солнца восходъ.

Подробно записано въ книгахъ священныхъ

Какие цари и когда

Пленялись словами речей вдохновенныхъ,

И гасла межъ ними вражда.

Поныне хранятъ еще скалы, пещеры

И камни — святыя слова

Единой нетленной и истинной веры,

И память о Будде — жива.

Когда-же настало блаженное время,

Скончался Спаситель нашъ, тоть,

Кто сеялъ всю жизнь благодатное семя,

Кто взялъ на себя необъятное бремя,

Кто въ вечной Нирване живетъ!

________________________________________

Учитель мой, мудрый и любвеобильный!

Мой трудъ недостойный прости.

Прости, что дерзнулъ я, ничтожный, безсильный

Твои проповедать пути!

О, братъ мой! Наставникъ! Светильникъ Закона

Молю я тебя: просвети

Мне душу и умъ! Я къ тебе прибегаю,

Къ благому закону, который я знаю

И къ общине братской — ее прославляю

Спаси меня и защити!

‘Омъ!’ Сердце мое все тебя ожидаетъ.

О, солнце! Взойди-же скорей,

Росинку, что въ лотосе слезкой сверкаетъ,

Съ волнами безбрежности слей!

________________________________________

И солнце восходитъ, и съ моремъ лазурнымъ

Росинку сливаетъ въ хаосе пурпурномъ…

‘Омъ мани падме хумъ!’* …

Примечания

Сарипутра и Могаланъ — Шарипутра и Маудгальяяна, два изъ ближнихъ учениковъ Будды.

Млечха — варваръ, чужестранецъ.

‘Ом Амитая’ — ‘Поклонение Будде Амитабха’ (безконечный светъ). Амитабха обитаетъ въ раю Сукхавати, который лежитъ по преданию на западе. Изображения этого рая очень часто встречаются на буддийскихъ образахъ.

Восьми членный ‘Путь’ — это тотъ ‘Путь’, на который вступаютъ, чтобы уничтожить жажду жизни. Онъ состоитъ изъ:

1, -истинной веры,

2, -истинныхъ стремлений,

3, -правдивой речи,

4, -добраго поведения,

5, -честнаго способа добывания средствъ къ жизни,

6, -истиннаго старания,

7, -верной памяти,

8, -истиннаго размышления.

‘Омъ — мани — падме — хумъ’ — такъ называемая шести членная мистическая формула. Она чрезвычайно распространена среди северныхъ буддистовъ, переводится обыкновенно, ‘поклонение драгоценности на лотосе, хумъ’ (мистическое восклицание). Имеетъ много мистическихъ толкований.

Оригинал здесь: http://www.theosophy.nm.ru/Daylily/TheLightofAsia/TheLightofAsia06.htm.

Свет Азии

КНИГА ПЕРВАЯ.

Примечания

КНИГА ВТОРАЯ.

Примечания

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Примечания

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

Примечания

КНИГА ПЯТАЯ.

Примечания

КНИГА ШЕСТАЯ.

Примечания

КНИГА СЕДЬМАЯ.

Примечания

КНИГА ВОСЬМАЯ.

Примечания

Читайте также: