СУСЛИНСКОЕ ТОРЖЕСТВО.
II.
III.
IV.
Суслинское торжество, Елеонский С., Год: 1904
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Въ середин мая выпалъ первый въ весну такой жаркій день, что суслинская попадья вздумала ‘просушиться’. Это занятіе состояло въ томъ, что отпирались сундуки, отворялись гардеробы, и оттуда извлекались тулупы, шубы. салопы, стеганыя на ват полукафтанья, засаленныя у спины рясы, облзлыя бобровыя шапки, длинные двухсаженные шарфы изъ песцовой шерсти, муфты, блье всхъ родовъ и видовъ, и проч., и проч. Матушка съ утра занялась этимъ дломъ въ отсутствіе своего мужа о. Вадима, ухавшаго обыденкой на базаръ въ Янтарево. Ей помогали дти, работникъ и работница, а дьяконица стояла у прясла съ груднымъ ребенкомъ и, перекидываясь съ матушкой мнніями о цн той или другой вещи, проникалась завистью ко всмъ этимъ сокровищамъ, покрывшимъ густую траву сада, грядки огорода, частоколъ и прясла, гд каждый сучекъ, каждый ржавый гвоздикъ имлъ значеніе вшалки. Особенно картинно распростерлись большіе поповы ‘невыразимые’, вскинутые на купу сирени: дьяконица даже стыдилась глядть на расцвтшую душистую сирень и говорила:
— Добра-то сколько накопили, матушка, въ вкъ не изжить.
— Ну, тоже… семья-то, вишь, какая… — И матушка, не глядя, сдлала неопредленный жестъ рукой въ сторону, гд подошвами вверхъ торчали по частоколу валеные сапоги.
Работникъ, парень Егорка, постарался вложить идею въ свою работу: ближе къ дому, на высокій колъ онъ воткнулъ батюшкины валенки, рядомъ, пониже, матушкины, а потомъ ребячьи въ убывающей постепенности. Дьконица Александровна пересчитала про себя валенки и замтила:
— Шестнадцать штукъ, восемь паръ… Одна, стало быть, лишняя?
Матушка приподняла голову и стала тоже проврять, отмчая въ воздух пальцемъ:
— Поповы, мои, Ваничкины, Сашины, Петины, Гаврюшины, Людмилочкины… А это чьи же, въ самомъ дл…
Тогда вмшался работникъ:
— А это, матушка, помните, здили въ Кандыбино въ гости, на крестовой недл, я чаяли, будетъ холодно, — тогда тамошняя попадья и дала Гаврюш поверхъ его сапоговъ свои, чтобы, значитъ, не простудился…
— Та-та-та… В-эрно. Надо возвратить. Напомни при случа.
Дьяконица замтила:
— Я вотъ собираюсь туда посл завтра на-утряхъ.
— Такъ доставь, Александровна, пожалуйста.
Егоръ неохотно подалъ дьякониц кандыбинскую собственность и, когда та отошла на приличное разстояніе къ своему дому, сказалъ:
— Забудетъ или потеряетъ, гляди… Чаво съ нея возьмешь!
— Ну?
— Да ужъ врно… Бывалое дло… Препоручилъ я ей кнутъ къ юркинскому дьякону доставить: чего ужъ — кнутъ!.. Такъ и сгибъ!— сокрушенно воскликнулъ Егоръ и сдлалъ при этомъ взмахъ рукой, явно доказывавшій, что горечь обмана и досел не вывтрилась изъ его сердца.
— Александровна! — заволновалась матушка. — Эй, Александровна! Вернись! Мы сами скоро въ Кандыбино подемъ: что ужъ утруждать васъ.
Егоръ водрузилъ валенки на прежнее мсто и замеръ въ созерцаніи возстановленной симметріи, за что получилъ заслуженный упрекъ отъ матушки:
— А ты… нечего галокъ считать!.. развшивай.
Было тихо и знойно. Двери и окна попова дома были распахнуты настежь, и оттуда сквозило холодкомъ, какъ съ погребицы. Матушка услась на балкон и обмахивалась уцлвшимъ еще отъ свадьбы блымъ веромъ, принявшимъ буро-желтый цвтъ. Когда-то онъ издавалъ нжный ароматъ тонкихъ духовъ геліотропа, а теперь отъ него несло нафталиномъ, камфорой, листовой махоркой… По этимъ запахамъ можно было судитъ о движеніи научной мысли въ крестовомъ календар, всякій годъ сообщавшемъ все новые и новые рецепты противъ моли. Тмъ не мене, на матушку пахнуло воспоминаніемъ: смутно припомнилось, что ея благоврный тяжело ступалъ ногами, въ неуклюжемъ, длинномъ, сюртук, а она была легка и тонка, какъ дудочка, умомъ же, какъ дурочка, ничего не понимала, и обоимъ имъ было на свадьб и скучно, и совстно. И не было такихъ подробностей, которыя были бы особенно пріятны и вызывались бы изъ прошлаго, какъ желательныя. Все происходило такъ просто и обыкновенно, что не знаешь, когда было лучше: прежде ли, теперь ли, или совсмъ никогда ничего хорошаго не было. Впрочемъ, матушку никогда особенно не занимали сравненія, — она всегда жила настоящими впечатлніями. И теперь ее больше всего интересовали солнечные лучи, и если она желала въ придачу къ нимъ еще чего-нибудь, такъ только втра, который бы обдулъ развшанныя вещи.
— Да, — соглашалась дьяконица, — лучше бы съ втеркомъ-то. Солнце только отпариваетъ, а втеръ ответъ… Это — какъ стирка: зола грязь отъдаетъ, а отмываетъ все-таки вода… Такъ и втеръ. Безъ него въ одежд духъ остается.
— Кши! кши! кши! — закричали вдругъ дти, замахиваясь на куръ, пробиравшихся на ватное, обмахренное съ краевъ, одяло.
— Смотрите, ребята, кабы теленокъ еще, по прошлогоднему, не обжевалъ отцово полукафтанье…
— То-то у батюшки одна пола супротивъ другой разнится, — сказала дьяконица и вздумала улыбнуться.— Отчего, молъ, такъ?
Матушка не отвтила. Егоръ пошелъ караулить въ другой конецъ усадьбы, къ амбару. Размстились и дти по крайнимъ пунктамъ сада, ограждая семейныя сокровища отъ нашествія животныхъ и птицъ, при чемъ запаслись противъ нихъ на всякій случай палками и камешками. Дьяконица осталась на мст для дальнйшаго разговора.
— А зачмъ это вы, матушка, красныя рубахи себ шьете? Чай, какъ неудобно?
— Чмъ неудобно?
— Ну, извстно… Разв можно, напримръ, блоху на красномъ словить?
— Такъ у тебя все блыя? Полотняныя?
— Гд ужъ намъ! Не про себя говорю… А вотъ купчихи, чиновницы — у тхъ блье завсегда блое.
Затмъ дьяконица выразила радость, что въ этомъ году ‘безпремнно’ хорошо уродится греча, потому что блохъ нын ‘изъ годовъ вонъ’… Какъ бы въ доказательство, она подернулась плечомъ и, будучи связана ребенкомъ, почесалась лопаткой объ частоколъ.
— Двойняшекъ, вотъ, еще нон будетъ много у бабъ.
— Почему?
— Годъ высокосный.
— Гм…— прокашлялась матушка и не осудила дьяконицу за вру въ примты, потому что за такія крестины плата полагается вдвое больше, чмъ за обыкновенныя.
— Но и смертей прибавится, — добавила она разсудительно.— Высокосный годъ тяжелый…
— Лишній день, что и говорить, — отвтила дьяконица, скоре, впрочемъ, радостнымъ, чмъ печальнымъ тономъ.
Въ это время подъхалъ о. Вадимъ. Его красное веселое лицо говорило, что онъ навесел. Вылзая съ трудомъ изъ телжки, онъ не совсмъ отчетливо произнесъ ‘тпру’ и заговорилъ:
— Ага, просушивается попадья… Дльно!
— А ты гд самъ-то намокъ, бездльникъ?
— А это мы, то есть я… у o. Якова посидли мало-мало. Былъ у него Ядринскій управляющій, земскій начальникъ Баклановъ, податной инспекторъ Брюзгинъ, становой и еще кое-кто. Я, мать, записался въ члены попечительства о народной трезвости. Просилъ больно земскій начальникъ… хо-о-рошій человкъ! ‘Вы, говоритъ, о. Вадимъ, можете руководить… на васъ вся надежда’. Ну, я, конечно… что-же, молъ, ничего. Ну, и того… и выпили! А потомъ я всхъ позвалъ къ себ на торжество.
— Какое торжество?
— А какъ? Разв забыла?.. Завтра у насъ съ тобой бронзовая свадьба… двнадцать лтъ…
— Ахъ, попъ, попъ… какъ теб не совстно? Какъ теб не стыдно! Праздникъ тоже выдумалъ! Ни въ какихъ святцахъ не значится, а чтобы только нализаться…
О. Вадимъ вдохновенно возразилъ:
— Двнадцать лтъ супружества, счастливой супружеской жизни! Двнадцать лтъ ни ты, ни я не хворали… Двнадцать лтъ ни единаго ребенка не отнесли на кладбище. Разв это не счастіе? А?
Матушка просіяла. Въ самомъ дл, она прожила въ замужеств столько лтъ и не замтила ни своего здоровья, ни благополучія семьи… Ей было пріятно слушать мужа. А онъ повторялъ:
— Двнадцать лтъ… безъ болзней и… (дале голосъ о. Вадима какъ-то вдругъ странно упалъ, выражая нкую даже скорбь)… И безо всякаго романа!
— Чего мелешь?— спросила матушка сердито.
О. Вадимъ вздохнулъ, потрясъ головою и продолжалъ:
— И нисколько, мать моя. Да будь ты за чиновникомъ, онъ бы теб разъ двадцать измнилъ! А я — вренъ!.. Недоволенъ, а вренъ! Цни!
— Не-до-во-ленъ! Скажите! Чмъ я теб плоха?— И она такъ поджала губы и сверкнула глазами, что ея полное лицо стало почти красивымъ.
— Не плоха, а… Марфа ты все-таки, а не Марія!
— Марія теб, вишь, занадобилась! Вонъ какъ нализался, пастырь!.. На что похожа стала ряса? Чмъ ты ее такъ вымазалъ?
— Ну, вотъ, ну, вотъ…— забормоталъ о. Вадимъ.— И говори съ тобой посл этого… Ну, выпилъ… За то я духа въ себ не угашаю. Духа не угашайте!.. Сказано — и свято. А прочее пустяки. Развсила свои салопы и думаешь, въ этомъ вся суть. Какъ будто все дло въ твоемъ капот, рукава вонъ на кольяхъ вверхъ къ небу, словно для молитвы, а головы-то нтъ… Эхъ, ма-ать…
— Такъ по твоему моль разводить, что ли? Тогда и ходи безъ штановъ.
— Ахъ, не о томъ я… Моль… безъ штановъ… Ничего ты не понимаешь… Скучно съ тобой, вотъ что!.. Попадья! Есть ли въ теб душа?
— Ой, да отвяжись, пожалуйста. И что за разговоры? Напьется и понесетъ чепуху…
— Я сомнваюсь…
— Зачмъ же торжество устраиваешь? Радуешься, что прожилъ двнадцать лтъ съ бездушной женщиной?
— А куда дваться?.. Куда дваться?— выкрикнулъ о. Вадимъ съ горечью, словно вспомнилъ объ уродств, неизбывномъ на всю жизнь.
— Ищи душу, можетъ быть, найдешь.
— И найду! Ты думаешь, нтъ? Другіе же находятъ.
— У тебя-то есть ли душа? Искатель оглашенный… Живешь безъ всякаго соображенія!
— Нтъ, всегда, всегда у меня соображеніе прежде всего.
— Да вотъ теперь, какъ будешь праздновать? Угощать, вдь, придется.
— И угостимъ… Что же такое? Неужто не можемъ? Вотъ — держи! Принимай!— и о. Вадимъ развязалъ кулекъ и сталъ выкладывать, выкрикивая отрывисто:
— Водка — разъ! Рябиновая — два! Хинная — три! Ерофеичъ — четыре! Кузьмичъ — пять! Кагоръ — шесть!.. Какого теб еще рожна? Ну, я тебя спрошу: какого еще теб чорта лысаго надо?— И, ударивъ себя въ грудь кулакомъ, онъ прибавилъ:
— И еще есть бутылка, но такая, что и выговорить невозможно… Ду-ду… ну-ду… Шабашъ! Захлестнуло, а въ глазахъ мельтешится…
Матушка всплеснула руками:
— Дуракъ! Батюшки, какой дуракъ! Какъ есть сумасшедшій! На десять цлковыхъ всякой дряни привезъ. Ну, скажи, Александровна, есть ли въ немъ умъ? А?
— Да, ужъ…— Но дьяконица не успла договорить, потому что батюшка погрозился на нее и сказалъ, запинаясь:
— Ты у меня, дьяконица, молчи… Молчи! Слышишь? Я тебя знаю… Знаю-а! Не твое дло… Учи своего дьякона, а попа въ поко оставь… Удались.
Попадья начала причитывать:
— Иродъ ты эдакій! Дурья голова! Вдь у насъ семья. Вдь пятеро ихъ у насъ!
— А хоть бы и пятью пятеро — что за бда? — подбоченился о. Вадимъ фертомъ. — Всхъ напою и накормлю. Всхъ воспитаю! Всмъ дамъ образованіе. Учись, ребята! Вс учись! Ни-ничего не бойся. У вашего отца руки во-какія! Мозолистыя… Шея толстая, какъ у быка, спина верблюжья, — сдюжу! Вс, вс садитесь на меня. Ну, живо? Гаврикъ, Сашка… Прыгайте, мошенники!
Дти ужасно любили отца въ такомъ расположеніи. Въ обычное время онъ былъ сухъ, слова не скажетъ, никого не приласкаетъ, за то подъ веселую руку отличался подмывающимъ краснорчіемъ и заражающей веселостью, между тмъ какъ мать только ‘нюни распускала’, ныла, преувеличивая нужду до непонятныхъ для дтскаго ума размровъ и отталкивая ихъ отъ себя нищенствомъ духа. И на вс ея мрачныя картины и жалкія слова о. Вадимъ въ веселомъ состояніи говаривалъ:
— А вотъ и врешь, попадья. А вотъ и проживемъ! А мать ваша, ребята, то есть ни чорта не понимаетъ… Духа въ ней нтъ, одно только мя…
Обыкновенно Евлампія Михайловна въ этотъ моментъ самымъ нагляднымъ способомъ опровергала слова мужа. То же случилось и на этотъ разъ. Лишь только о. Вадимъ засучилъ рукава и нагнулъ шею и спину, чтобы посадить на себя дтей и похать съ ними черезъ балконную дверь, какъ попадья пнула его такъ сильно, что онъ пролетлъ головой въ комнату и тамъ уже, лежа на полу, договаривалъ:
— И все-таки, жена, это не доказательство…
— Ладно, разговаривай.— Она бросила ему подушку подъ голову и заперла вс двери. А дтямъ строго наказала:
— Вы у меня къ нему не смйте подходить.
Вечеромъ дти молча пили чай, мать одлила ихъ всхъ по ровному куску сахара и по кренделю. Въ сосдней комнат началось движеніе, отецъ прокашлялся, и вс прислушивались.
— Лапочка…— тихо послышалось за запертой дверью. Евлампія Михайловна — ни слова.
— Курочка…
— Поговори ты у меня, — отозвалась она, строго глядя на дтей, чтобы т не смли улыбаться.
— Ягодка…
Дти уже не могли сдержаться. Гаврикъ фыркнулъ въ чай, потому что мать хотя и была красна, какъ земляника, но для ‘ягодки’ столь внушительныхъ размровъ его бойкое воображеніе не подыскало подходящаго стебелька.
— Чего теб?— растворивъ дверь, рзко спросила она.
— Ча-ю…
— Иди, что ли, пей…
— Да они здсь…— смутился вдругъ о. Вадимъ, увидя ребятъ, и повернулъ обратно.— Я посл…
— Они сейчасъ уйдутъ.
Дти, дйствительно, скоро убжали, и въ столовой остались одни супруги. Минуты дв длилось неловкое молчаніе. Наконецъ, Евлампія Михайловна заговорила:
— Такъ-таки ничего и не скажешь?
— Что же сказать?.. Виноватъ…
— Который ужъ разъ… И много ли еще будетъ впереди?
— Какъ Господь… Можетъ быть, и убережетъ.
— Все помнишь, что было?
— Все.— И о. Вадимъ сокрушенно вздохнулъ.
— Назвалъ гостей?
— Да…
— Сколько?— строго допрашивала жена.
— Всхъ, кто былъ…
— Вс прідутъ?
— Кто ихъ знаетъ… Просилъ о. Кирилла, чтобы извстилъ сосднихъ поповъ.— О. Вадимъ грызъ ногти чуть не до крови и не поднималъ глазъ.
— А свтскіе?.. Земскій начальникъ будетъ?
— Общалъ, — уныло отвтилъ о. Вадимъ и еще ниже склонилъ голову.
Матушка глубоко вздохнула и, развсивъ на спинк стула чайное влажное полотенце, поднялась чуть не со стономъ.
— Видно, тсто придется мсить…
Ничего не отвтилъ о. Вадимъ. Онъ только любовно проводилъ глазами ея мрно колыхавшіяся могучія плечи, — до того сердце его было полно благодарности. Онъ понималъ, что наглупилъ преизрядно, назвавши гостей. Т сначала не врили, говорили, что у него ничего нтъ въ его мордовскомъ Суслин, — ни водки порядочной, ни закусокъ. Тогда онъ вынулъ кошелекъ и, потрясая имъ въ воздух, кричалъ:
— Вотъ видите — три золотыхъ, вс загублю!
— Врешь, отецъ. Знаемъ мы тебя, — скупущій ты. Да и попадьи побаиваешься.
— Она сама и денегъ дала, и звать велла, — совралъ о. Вадимъ, и такъ ловко, что трудно было не поврить. А когда вс увидли, что онъ и въ самомъ дл всего накупилъ въ бакалейной лавочк, то уже серьезно общали пріхать: не пропадать же даромъ кульку съ винами и закусками!
Конечно, Евлампія Михайловна, если бы захотла, могла бы оскандалить мужа: отъ нея всего можно было ожидать. Вотъ почему о. Вадимъ былъ пораженъ, видя, какъ смиренно пошла она стряпать. Онъ былъ тронутъ до глубины души.
— Добрая она у меня, право, добрая!— чуть не со слезами говорилъ онъ въ открытый шкафъ, откуда смотрли на него засмоленныя головки привезенныхъ бутылокъ, какъ птичій выводокъ изъ гнзда. Батюшка пришелъ въ такое елейное настроеніе, что откупорилъ одну изъ нихъ и выпилъ рюмочку-другую, посл чего пошелъ къ супруг въ кухню помогать, если надо. Однако сердитый окрикъ: ‘чего теб?’ заставилъ его ретироваться.
— Не туда зашелъ, Лапочка…
— То то не туда. Шелъ бы лучше къ ребятамъ. Они тамъ убираютъ.
— И то, мамочка…
Проходя обратно столовой, онъ еще разъ наклонилъ голову въ шкафъ и пропустилъ рюмочки дв три… А въ саду дти затяли возню около прясла. Они понадвали на себя валенки и весело прыгали.
— Папаша, или сюда!..
Черезъ минуту кухарка со смхомъ докладывала матушк:
— Батюшка-то съ ребятами шубы повывернули, медвдями нарядились. Онъ у нихъ за главнаго, а Гаврикъ — поводильщикомъ… Умора!
Безпорядокъ былъ тотчасъ же устраненъ: матушка не прельстилась ролью медвжихи, которую ей дерзновенно предлагалъ разыгравшійся батюшка…
На другой день, рано утромъ, о. Вадимъ отслужилъ наскоро обдню, а потомъ молебенъ по случаю семейнаго торжества, и было пріятно видть всю семью за благодарственной молитвой… Но дома о. Вадиму стало не по себ: онъ горько осуждалъ свою глупость. Попадья произнесла нсколько разъ одно яркое и обидное слово. Заставляла ли она дтей одваться по праздничному, разставляла ли мебель, стучала ли посудой, разстилала ли на столы свжія скатерти, она не забывала въ каждую раздраженную фразу вставить — ‘дуракъ’. Тмъ же реченіемъ она сопровождала всякую бутылку, которую ставила на столъ, всякую коробку консервовъ и даже телячью ногу. Не меньше сотни разъ обернулось оно въ воздух, безъ прямого обращенія къ кому бы то ни было, и въ достаточной степени насытило комнату и сердце о. Вадима горькими мыслями, отравившими вс уготованныя яства и питія. Онъ понималъ безъ поясненій, что, если есть въ дом глупецъ, то именно онъ, ‘глава и хозяинъ.’ Въ самомъ дл: назвалъ гостей, которые никогда у него въ дом не бывали, — земскаго, податного, станового, управляющаго графскимъ хуторомъ, слдователя… Ну, пусть бы одни духовные пріхали, — это такъ, это въ порядк вещей. А свтскіе — зачмъ они?! Къ чему это знакомство? Разв подешь къ нимъ съ отвтнымъ визитомъ? Прідутъ, подятъ, попьютъ, а потомъ тебя же осудятъ: это не такъ, то не этакъ, вотъ теб и все удовольствіе. Одно только разореніе и срамъ. Попадья суетится, изъ кожи лзетъ, торопится, гоняла за десять верстъ къ благочинних за формой для мороженаго. Работникъ и вс ребята отмахали руки, а мороженое все не свертывается. Попадья ругается: ‘Иди верти самъ, дуракъ!’ И вертлъ… Теленочка зарзали, а какой славный былъ — породистый бы вышелъ… Принесли въ жертву человческимъ обычаямъ, гд главнымъ богомъ является бездонное чрево. Четырехъ куръ закололи, и все несущихся. У одной въ ндрахъ разсыпано было до сотни желтыхъ зародышей… Сколько бы яицъ нанесла за лто… Жаль, очень жаль… А кто виноватъ? ‘Я, дуракъ безмозглый. Еще доппель-кюммелю закатилъ бутылку! Что за вино, когда именно его пить надлежитъ, — ничевошеньки не знаю… Бакалейщикъ-подлецъ, узналъ, кто у меня будетъ, и втравилъ: безъ доппелю, дескать, земскій и обдать не садится… Ахъ, дуракъ! А-ахъ болванъ! А-а-ахъ!!’ Даже рванулъ себя о. Вадимъ за локонъ длинныхъ курчавыхъ волосъ.
— Ужъ скоре бы пріхали. А то попадья изведетъ меня въ конецъ, все попрятала на замокъ. ‘Ты хоть трезвымъ встрть гостей, говоритъ, а то будутъ думать, что — безпросыпный’. Муки, адскія муки! Хоть бы рюмочку! Право, впору хоть къ дьякону, ей-Богу… Скучно, очень скучно одному со своими мыслями…
У воротъ показалась каряя лошадь, — это о. Яковъ съ супругой изъ Янтарева, черезъ полчаса възжалъ о. Иванъ вдовый, о. Семенъ съ о. Васильемъ — двоюродные, благочинный о. Исаія съ подблагочиннымъ о. Кирилломъ, — вс почти въ одно время. Когда гости увидли необычайное множество бутылокъ, то многіе какъ-то даже стснились: вдь, такой роскоши раньше не видли въ этомъ дом. По какой же особенной причин? Двнадцатилтія тутъ, пожалуй, мало. Ужъ не наслдство ли получилъ, кой грхъ? Но о. Кириллъ разъяснилъ тайну: ожидаются важные гости, и вс попы въ одинъ голосъ протянули раскрытыми ртами: ‘а-а-а…’ — что значило: ‘для насъ, поди, этого не сдлалъ бы, а вотъ для свтскихъ… Свтскихъ больше почитаетъ… Ну, и чортъ съ нимъ, если такъ’. И казалось, — отцы вдругъ потеряли праздничное настроеніе, а если продолжали пить, то какъ будто, съ гнвомъ.
Когда пріхали ‘свтскіе’, попы были уже настолько въ подвыпитіи, что о. Кириллъ встртилъ ихъ чрезвычайно развязно:
— А, добро пожаловать, почетные гости. Свадьба у насъ въ полномъ разгар. Самъ о. Исаія ликуетъ и кричитъ: ‘Горько!..’
Но затмъ вышла заминка. У вновь пріхавшихъ, можетъ быть, и было желаніе приступить къ прямой цли посщенія, но, какъ люди свтскихъ приличій, они сначала отдали дань этикету: медленно, по барски, пили чай, потомъ защелкали серебряными портсигарами и, глядя въ окна, завели ‘разговорную’ канитель:
— А ваше село, о. Вадимъ, не блещетъ красотою. Смотрите, господа: дв ветлы, а дале степь, голая, безъ единаго кустика до самого горизонта. Пустыня…
— Да, да, — лниво подтверждали отцы. Только о. Исаія, какъ старйшій, стоя рядомъ съ земскимъ, сказалъ поучительно:
— За то ветла эта — яко дубъ мамирійскій! — И затмъ далъ волю своему извстному всмъ краснорчію. Вскор онъ до того овладлъ бесдой, что со стороны могло показаться, будто о. Исаія нкоторымъ хитрымъ образомъ хочетъ совсмъ отвлечь ‘свтскихъ’ отъ стола съ яствами и питіями, пока духовные не произведутъ въ нихъ боле или мене основательнаго опустошенія. У благочиннаго была одна любимая фраза, которую онъ повторялъ постоянно:
— Благовременія подождать надо, благовременія! — И теперь это выраженіе мелькало въ рчи о. Исаіи.
— Жди кто можетъ, а я не могу, — игривымъ шопотомъ говорилъ, между тмъ, о. Кириллъ.— Прозваешь, воду хлебаешь. Такъ, отцы? Выпьемъ еще, пока они тамъ съ благочиннымъ пейзажами любуются.
Краемъ уха его услышалъ управляющій графскимъ имніемъ, непомрно тучный человкъ съ большими глазами на выкат, и, подойдя къ о. Кириллу, попрооилъ:
— Ну-ка, отецъ, и мн плесни… Намъ ландшафты эти и безъ того глаза намозолили…
— Правильно, Гермогенъ Акимычъ. Одинъ ландшафтъ есть пріятнйшій въ мір, это — витрина виннаго погреба… А здсь нкоторое подобіе. Пожалуйте, Гермогенъ Акимычъ. Бокальчикъ — по васъ.
А около окна, въ чаду табачнаго дыма, поминутно раздавалясь вопросы:
— А каковъ, батюшка, у васъ народъ?
— Хорошо ли живутъ?
— Бываютъ ли чтенія съ туманными картинами?
— Много ли грамотныхъ?
Хозяинъ не успвалъ отвчать. Ему помогалъ благочинный, который зналъ приходъ едва ли не лучше самого о. Вадима, а ужъ говорилъ безъ всякаго сравненія красиве священника мордовскаго прихода.
— Какъ? Господа, слышите? Школы въ сел нтъ!— трогательно вопіялъ увлекшійся земскій начальникъ, забывшій о прямой цли посщенія.— Теперь всюду школы, даже въ деревняхъ… А у васъ… Стыдно, стыдно не имть школы!
— Грамот дьяконъ учитъ… по вдохновенію, — замтилъ о. Вадимъ, и вс обернулись въ сторону учителя народа, который учитъ по вдохновенію, но теперь не знаетъ, какую позу принять, — строгосолидную или шутливую.
— Что же это значитъ ‘по вдохновенію’, о. дьяконъ?
— Значитъ — когда захочется…
— И часто васъ посщаетъ вдохновеніе?
— Какъ и поэтовъ, не каждый, конечно, день…— отвтилъ за дьяконъ о. Вадимъ.
— И не каждую недлю?— допытывались свтскіе.
— Бываетъ иной разъ затяжечка и по мсяцамъ… Прихотливая это вещь — вдохновеніе…— думалъ шутками отбояриться хозяинъ, но земскій въ серьезъ увщевалъ:
— Устройте же, о. Вадимъ, школу. Право, безъ этого нельзя.
— Да, дйствительно, школа великое благодяніе для народа!— сказалъ почти машинально становой, невольно косясь на о.о. Якова и Кирилла, которые ужъ три раза успли на его глазахъ выпить.
Въ это время хозяйка пригласила занимать мста.
Насталъ часъ перейти къ ‘существенному’, тогда отцы совершенно врно замтили, что свтскіе запоздали сравнительно съ духовными, и что справедливость требуетъ сравненія. Свтскіе не противорчили.
— Давно бы такъ…— сказалъ о. Кириллъ, одобривъ удвоенный пріемъ хинной, сдланный податнымъ инспекторомъ. Но и духовные, въ свою очередь, стали поспшать, такъ что земскій долженъ былъ сознаться:
— За вами, отцы, не угоняешься, вы какъ-то всегда впереди…
— Хо-хо-хо!— громыхало въ воздух.
Обдъ прошелъ весело и шумно. Отцы помолились и перецловались съ хозяевами. Свтскіе сумли такъ низко поклониться и такъ тонко пожать руку хозяйк, что отцы, знающіе по опыту вс роды поклоновъ отъ самыхъ малыхъ до земныхъ включительно, невольно позавидовали изяществу станового, мелодично зазвенвшаго шпорами.
— Собака, какъ расшаркнулся!.. Ну, и кавалеръ, чортъ его дери…— шепталъ о. Кириллъ, не сводя глазъ со шпоръ станового:
— Какъ это у васъ колесики-то на сапогахъ…
— А что?— испуганно оглянулся становой на свои ноги.
— Вертятся, то есть, хочу сказать.
— Гм…— Становой счелъ себя задтымъ и отошелъ въ сторону, соображая, какъ-бы поостроумне сказать попу что-нибудь насчетъ рясы или волосъ. Но ничего не приходило въ голову…
Вс вышли на балконъ и здсь, на чистомъ воздух, посл прекраснаго обда, снова ощутили въ себ присутствіе серьезныхъ темъ, глубокихъ вопросовъ, возвышенныхъ идей. При этомъ самое Суслино казалось уже не такимъ печальнымъ, какъ до обда. Отцы говорили, что въ Суслин жить можно, потому что мордва народъ добрый и насчетъ руги — куда лучше русскихъ. Поповскій садъ благоуханіемъ душистой сирени усиливалъ пріятное настроеніе. Около церковной сторожки видны были дв ветлы, куда, какъ обезьянки, залзли мордвинята въ блыхъ рубашонкахъ и оттуда орали во всю глотку:
— Чиндиль Ната пикъ-пара, Ялы яки котаса {‘Боярска дочь Наташа ужъ очень хороша… — мордовская псня.} .
Земскій начальникъ воскликнулъ:
— Какіе голоса! Да это артисты! Жаль, что безъ отдлки. Вотъ бы между этими ветлами школу поставить. И полезно, и красиво.
Хозяину не понравилось новое напоминаніе. Онъ уже многократно слышалъ его, не однажды получалъ и прямыя замчанія на бумаг отъ начальства съ осужденіемъ своего равнодушія къ назрвшей нужд мордовскаго села. О. Вадиму ужъ надоло въ сотый разъ выслушивать, что его мордва непросвщенна и невжественна, и, все какъ будто, потому только, что приходскій священникъ не ревнуетъ… Онъ сказалъ, поэтому, обидчиво:
— Вс вотъ такъ говорятъ, а обратись за содйствіемъ, никто и перстомъ не двинетъ. Одному же невозможно…
— Я вамъ дамъ совтъ… — заговорилъ земскій, но хозяинъ перебилъ:
— Совтъ — что! Этого добра и на дн ада много. Вы, вотъ дломъ, помогите!
— Чего-жъ… Я, съ своей стороны, готовъ содйствовать…
— Мы васъ поддержимъ, заявите въ управу, — добавилъ и податной.— Я тамъ имю голосъ.
— Заявляли, — что толку… Средствъ нтъ!
— А что, господа, — началъ благочинный, возвышая голосъ, — не положить ли начало доброму длу?
— Какъ?
— Давайте-ка подписочку устроимъ, ознаменуемъ добрымъ дломъ свое краткое пребываніе здсь. Покажемъ не только слова, но и дло.
— Да, да, покажемъ?— отозвались многіе съ сочувствіемъ.
— О. Вадимъ! Листикъ бумаги и перо… Отлично… Изображай: ‘Подписной листъ для пожертвованій на Суслинскую школу’.
О. Вадимъ написалъ и обвелъ всхъ взоромъ.
— Ну, что же остановился? Пиши. Сколько жертвуешь самъ?— сказалъ благочинный.
— Погодите, дайте о. Вадиму посовтоваться съ матушкой…— не безъ язвительности сказалъ становой, все еще находившійся подъ впечатлніемъ нкоторой обиды на отца Кирилла… Стрла попала въ неповиннаго о. Вадима. Онъ вспыхнулъ, потомъ поблднлъ и сказалъ съ жаромъ:
— Я — совтоваться?.. Нтъ, ужъ это вы лучше совтуйтесь съ своей экономкой, а я — вотъ!— и поставилъ цифру.
— Двадцать пять рублей… Ловко! Ну, кто дальше?— сказали въ толп.
— Податному.
— Что же, я не прочь… Извольте, подпишу — пятьдесятъ. Ну, теперь вы, отцы!— сказалъ онъ, передавая листъ.
— Нтъ, зачмъ же намъ? Мы только испортимъ дло. Надо просить управляющаго.— Но управляющій уже клевалъ носомъ и, когда его растолкали, спросилъ съ недоумніемъ:
— Что?.. Кто?.. Какъ?.. А, вотъ что! Жертвую… Двадцать тысячъ!.. Пишите!..
— Не дури. Говори толкомъ.
— Толкомъ… двадцать тысячъ… копекъ, — сказалъ управляющій, придя окончательно въ себя.
— А, это похоже… Ну, пиши… своей рукой.
— Могу. ‘Двсти рублей Гермогенъ Печеновъ’.
— Великолпно! Теперь вы, отцы, — предлагали свтскіе, подписавъ — кто рубль, кто два, при чемъ только земскій начальникъ подписалъ золотой, а становой совсмъ отказался:
— Потому что, — откладывалъ онъ на пальцахъ, — во-первыхъ, господинъ исправникъ не разршилъ еще подписки, во-вторыхъ, исправнику будетъ обидно подписываться посл станового, если я пожертвую, напримръ, сто рублей. И въ третьихъ…
— У васъ такихъ и денегъ нтъ, — перебилъ о. Кириллъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ.
Становой отошелъ въ сторону, точа про себя убійственную стрлу противъ нахала, чтобы разомъ его уничтожить, а о. Кириллъ подошелъ къ кружку духовныхъ, гд низкимъ подавленнымъ голосомъ о. Яковъ говорилъ:
— Посл такихъ суммъ совстно что-либо подписывать. Мы люди бдные.
— Ну, отъ бдности жертвуйте, — настаивали свтскіе.
— Да чего же?— Полтину разв.
— И полтину хорошо, если отъ сердца.
— Сердца-то намъ не занимать стать.— И о. Кириллъ хотлъ было подписать, но благочинный вырвалъ у него листъ и изобразилъ:
— ‘Исаія Веденяпинъ — одинъ рубль’.
— Ну, а мы по полтинк, — сказалъ о. Кириллъ, и вс согласно кивнули головой.
— Ты сколько жертвуешь, дьяконъ вдохновенный?— спросилъ благочинный.
— Сколько угодно… ежели изъ церковныхъ.
— А изъ своихъ?
— Слуга покорный…
— Нельзя же такъ, дьяконъ, — что-нибудь да дай.
— Моихъ денегъ и безъ того много за селомъ. Вдь даромъ труды подъемлю.
— То само собой, а это само собой. Дло общее. Будь товарищемъ.
— Ну, а меньше чего нельзя?— допытывался дьяконъ.
— Всякое даяніе благо.
— Ежели пятакъ?
— Можно, но срамно.
— Ну, чтобы безъ срама — жертвую соотвтственно… Половину іерейскаго самообложенія, то есть четвертакъ… Или двугривенный?.. Двугривенный ничего, отцы?
— Чего торгуешься самъ съ собой, Давидычъ? Совсть что говоритъ?
— Не слышу, отцы, ея гласа. Въ томъ и затрудненіе.
— Тогда погадай на пальцахъ.
Дьяконъ погадалъ и подписалъ пятиалтынный. Благочненый шепталъ о. Вадиму:
— Прекрасное дло. Смотри только, отецъ, церковную школу хлопочи. Церковную! Прощай, однако. Больше ждать нечего…
Вскор одинъ за другимъ гости отбыли. Когда хозяева остались вдвоемъ, съ глазу на глазъ, матушка сказала:
— Дуракъ! Опять дуракъ оказался… Двадцать пять рублей!.. Да ты милліонщикъ, что-ли, — такъ разоряться?
— Ты, Лапочка, мало понимаешь: выговоры начальства ужъ мн надоли. Грозили перенести, а теперь я чистъ. Я все сдлалъ. И будетъ мн даже благодарность, съ пропечатаніемъ въ ‘епархіальныхъ вдомостяхъ’.
— Было бы за что пропечатать, ты еще выручи сначала деньги. Тотъ же податной — первый теб кукишъ покажетъ.
— Не покажетъ!
— Вотъ увидишь. А управляющій? Откуда онъ достанетъ такія деньги? Вдь у нихъ въ контор все на учет.
— Достанетъ!
О. Вадимъ ликовалъ и говорилъ своимъ дтямъ:
— Что? Вотъ такъ отецъ у васъ. Геній! Не было школы — и стала. Кто ее воззвалъ изъ небытія къ бытію? Я, отецъ вашъ.— И онъ ударялъ себя въ грудь.
— Хвальбишка…— произнесла уставшая попадья, уходя спать. А о. Вадимъ еще ораторствовалъ. Матушка не препятствовала: пусть всласть языкъ почешетъ, поутру другое заговоритъ.
На утро началось раздумье: хорошо ли длаетъ тотъ хозяинъ, который, такъ сказать, обираетъ гостей, хотя бы и для добраго дла? И отъ этого въ душу о. Вадима проникало уязвленіе, врод нкоторой сухой гари. Это длилось, впрочемъ, недолго, туманъ скоро разсялся. Во-первыхъ, предложеніе послдовало со стороны одного изъ гостей, а не со стороны самого хозяина, во-вторыхъ, самъ о. Вадимъ пожертвовалъ очень значитильную для своего кармана сумму. Вотъ, еслибы онъ другихъ обобралъ, а самъ ничего не далъ, ну, тогда всякій могъ бы назвать его жуликомъ, а теперь совсмъ другое дло, — онъ самъ первый подалъ добрый примръ и тмъ воодушевилъ прочихъ. Положимъ, воодушевленіе, главнымъ образомъ, коснулось только податного инспектора, человка податливаго, хотя и небогатаго, и управляющаго, который изумилъ всхъ, другихъ же благая идея задла лишь слегка, — своя братія, какъ пьяна ни бываетъ, разсудка не теряетъ никогда. Тмъ не мене, о. Вадимъ съ восторгомъ глядлъ на подписной листъ.
— Терпнья нтъ — до чего хорошо! — восклицалъ онъ. Въ немъ росло какое-то возвышенное, благородное настроеніе, наполняющее сердце чистой радостью и заставляющее врить въ скрытыя силы человка, въ добро, которое гнздится въ немъ, какъ алмазъ въ ндрахъ горъ, — стоитъ только поглубже покопаться.
— А вдь такъ можно обдлать всякое дло, — высказалъ онъ вслухъ, взглянувъ на супругу, но та съязвила:
— Своими-то боками, — конечно! И впередъ такъ длай. Пожаръ въ сел случится, подписочку устрой, голодовка — тоже, падежъ скота — тоже.
— А что? И прекрасно!
— И каждый разъ по четвертной отваливай. На что лучше! Тебя будутъ пропечатывать въ вдомостяхъ, какъ благодтеля, а семья твоя съ сумой пойдетъ. Доживемъ до того, что и въ нашу пользу подписку устроятъ на бдность.