НЕИЗРЕЧЕННЫЙ СВТЪ.
Разсказъ.
НЕИЗРЕЧЕННЫЙ СВТЪ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
Неизреченный свет, Елеонский С., Год: 1902
Время на прочтение: 84 минут(ы)
Родительское дло не легкое. Выдали прошлой зимой старики Кратеровы послднюю дочь свою Таню замужъ за священника, а потомъ стали задумываться, хорошо-ли живутъ молодые. Самъ о. Романъ, впрочемъ, все молчалъ и какъ будто былъ, повидимому, равнодушенъ, но то, что онъ иногда вдругъ ни съ того, ни съ сего начиналъ посапывать, свидтельствовало о его внутреннемъ безпокойств, а потому онъ не препятствовалъ матушк-протопопиц Ираид Ивановн, у которой ‘давно сердце болло’, провдать молодую чету Доброхотовыхъ въ Шевыряловк. Порядочно тамъ гостила старенькая матушка и только недли черезъ полторы вернулась въ свою Большую Пузу къ стосковавшемуся о. Роману и теперь отдавала ему подробный отчетъ во всемъ виднномъ и слышанномъ.
— Выхала я изъ Шевырялова вчера въ ночь, дорогой переночевала въ Бусыгин у Гусевыхъ и оттуда чмъ свтъ домой, чтобы не хать въ жару. Слава Богу, дохала хорошо по холодку,— говорила она.— Домъ у нашихъ церковный, просторный, дворъ большой, но травой заросъ, а конюшня разваливается, крыша на хлв тоже плохая, чинить надо. Приходъ — такъ себ, средній, сотъ восемь душъ. Земли — какъ обыкновенно, тридцать три десятины на причтъ, есть и луга, но плохіе, осока одна. Но все-таки жить можно. Причтъ смирный и народъ, кажется, тихій. Только писарь со щетинкой…— Тутъ Ираида Ивановна сдлала паузу, но прибавивъ: ‘Можетъ быть, и обойдется’ — продолжала, переходя съ эпическаго тона въ элегическій:
— Танюша скучаетъ… Хозяйства еще никакого нтъ, только что приданое — лошадь да корова… Корова яловою ходитъ… Проглядли… А сами пока ничего не завели, ни куръ, ни гусей, никакой, словомъ, живности. Надо при случа послать имъ парочку поросятокъ да клушку съ цыплятами, все будетъ за чмъ смотрть… А то даже и огороду нтъ, выдти некуда, не на что взглянуть, ни рдиски, ни морковки, сорвать нечего. А въ саду рябина да бузина, да бурьянъ какой-то растетъ, крапива, лопушникъ… Татарникъ вымахнулъ изъ-подъ хрновыхъ листковъ такой, что этакого я не видывала, словно и не трава, а растеніе какое — выше бани… Запустилъ предшественникъ, прежній попъ, вдовецъ былъ, да запивало горькій… Непривтливо какъ-то, неприглядно…
— А чего же Аполлонъ смотритъ? Вырубилъ бы, вычистилъ съ корнемъ всю эту дрянь и насадилъ бы всего, что надо, яблоней, вишни, малины…
— Я то и говорила, а онъ все не о томъ думаетъ…— Она остановилась, какъ бы подыскивая слово, которое могло бы выразить ея общую мысль. Въ тоже время ей тяжело было сразу огорошить мужа, и она осторожно подходила къ предмету, не безъ боли душевной высказывая:
— Нескладный онъ какой-то оказался…— Главное было произнесено, слово облегчило душу, и рчь потекла какъ вода по мельничному паузу — быстро, шумно:
— Все мечется по приходу, дома не посидитъ, семью собаками не сыщешь… Завелъ дружбу съ цловальникомъ…
— О?— испугался о. Романъ.— Неужто пьетъ?
— Нтъ, не то. А вздумали они благоукрашать церковь, вотъ съ утра до ночи только и разговоровъ объ этомъ.. Чего-то рисуютъ, пишутъ, выкладываютъ…
— Ну, что же, это ничего. Гораздо хуже безъ дла.
— Оно, конечно, хорошо, когда въ мру да съ толкомъ.
— Не по разуму усердствуетъ?
— То-то, да! Въ купол чего-то домогаются устроить, и дло, какъ я поглядла, новое, невиданное, едва ли сладятъ. Это какой-то кругъ стеклянный устраиваютъ, изъ разныхъ стеколъ, чтобы свтъ, видишь ли, особенный распространялся по храму… Да не ко времю началъ. Годъ теперь голодный, доходы въ церкви плохіе, а онъ затялъ эту вещь рублей на триста, а, можетъ, и больше, самъ хорошенько не знаетъ. Церковный староста все ежится да вздыхаетъ: ‘Кабы намъ съ тобой, батюшка, не напрло’. А нашъ смотритъ легко: ‘Ну, чего, Трофимъ, безпокоишься? Увидишь, какъ вс насъ будутъ благодарить’. А писарь, между прочимъ, бунтуетъ прихожанъ: ‘Чуделесятъ-де: гд бы худой колоколъ перелить, а попъ свою фантазію изображаетъ’.
— Да, чай, не съ бухту-барахту начали, а какъ слдуетъ?
— Кто его знаетъ… Ты бы, протопопъ, вызвалъ его къ себ и поучилъ. Я, конечно, съ своей стороны наставляла его, да онъ мало слушается, все съ усмшечкой ко мн… Конечно, мое дло женское, и много-ли понимаю въ вашемъ дл, а ты бы поставилъ его на настоящую точку. А то совсмъ онъ запутается, смяться станутъ вс — и прихожане, и духовенство. Легко-ли это? Передъ всми обидно, что наша Танечка за такимъ… Вс живутъ люди какъ люди, а онъ, прости Господи, шалага калая-то!— раздражалась матушка.— Сурьезности ни на волосъ, а мечтаетъ о себ, какъ герой… Вздумалъ передъ всми отличаться, а самъ путемъ рясы на себ не уметъ носить, треплется она на немъ, какъ огородное чучело на колу. Да!— И, передохнувши, Ираида Ивановна предалась позднимъ сожалніямъ.— Какъ мн тогда не хотлось выдавать за него Танюшу, ужъ больно не казистъ! Надо бы тогда подождать, можетъ, другой бы женихъ выискался.
— А гд ихъ хорошихъ найдешь? Жди, жди, а лта-то уходятъ…
— Да, вдь, бываютъ же, не вс такіе! Вонъ, у о. Сосипатра зять какой въ Бусыгин, о. Николай, нашего Аполлона товарищъ, одного съ нимъ курса, а красавецъ мужчина, веселый, съ манерами, глядть — такъ и то пріятно. А нашъ — что! Такъ, пигмей какой-то, ходитъ сутулый, точно у него горбъ сзади, волосы вчно помеломъ, ни усовъ, ни бороды, какъ слдуетъ, и вчно ногти грызетъ, слюнявится…
О. Романъ представилъ себ невзрачную маленькую фигуру зятя, его постоянно улыбающуюся наивную физіономію и сказалъ:
— Ну, вотъ, къ именинамъ прідутъ, и поучимъ его.
— Раньше бы слдовало. Въ именины некогда, не до того будетъ съ гостями. Хоть бы за недлю или дня за три пріхали, все бы онъ присмотрлся, а ты бы ему показалъ, посовтовалъ что и какъ… А то, какъ повнчались они, прямо на приходъ, недли не прожили. Впрочемъ, ты самъ виноватъ…
О. Романъ сдлалъ брезгливую гримасу и сказалъ:
— Да не люблю я этого!.. Смотрть было тошно, какъ это они безъ дла слоняются, молчатъ какъ безсловесные, только пялятъ глаза другъ на дружку, и только бы имъ спать… У господъ, если женятся, молодые путешествуютъ, мстности обозрваютъ, видами любуются, а наши духовные молодые забьются въ чуланъ и ничмъ ихъ оттуда не выгонишь… Утромъ — десять часовъ — спятъ, посл обда — спятъ, во время чая — спятъ и передъ ужиномъ спятъ… Тьфу! Что за тюлени!.. Ну и сорвалось тогда съ языка слово…
— То-то, вотъ, жесткое оно, слово-то твое, вышло, не родительское. А между тмъ, если бы они пожили въ то время недльку другую у насъ, лучше бы было. А то аза въ глаза не смыслитъ человкъ, и сразу его въ такую должность.
— Учили его въ семинаріи, а потомъ въ крестовой церкви, когда поставляли въ санъ.
— Какое это ученье! Повивальныя бабки указываютъ, какъ крестить,— не на ту сторону кругомъ купели ходилъ. Сами он мн говорили.
— Это бда не большая.
— Оно, этого немного, другого — немножко, третьяго да пятаго помаленьку, въ общемъ-то и наберется…— Да!— припомнила матушка.— Вотъ хоть бы еще это… Вздумалъ лчить своей гомеопатіей… Докторъ тоже!— усмхнулась разсказчица.— Какъ же! знаменитость шевыряловская! Далъ онъ какой-то больной Палаге лкарства, а баба-то на другой день и помри. Оно, можетъ, и не отъ того, а въ народ молва: попъ уморилъ Палагею своими крупинками. И кабы еще прошеніе на него не написали. Тутъ писарь тоже шуруетъ…
— Ефимъ Павлычъ Калмыковъ? О, знаю, пройдоха! Часто строчитъ на поповъ разныя жалобы. Но не въ писар главная вещь, а въ благочинномъ, о. Сосипатр. О. Сосипатръ ни за что не вступится, напротивъ, больше подольетъ масла въ огонь, если что случится. Формалистъ!.. А нашему зятю онъ, понятно, благоволить не будетъ.
— А вотъ Аполлонъ это-то въ знат не держитъ. Да, признаться, я сама совсмъ забыла исторію, которая вышла у тебя съ о. Сосипатромъ на епархіальномъ създ духовенства.
— А какъ же? Въ прошломъ году… Не мало смялись…
— За то теперь онъ поговоритъ!
— Еще бы! Разв онъ забудетъ? Сторицею взыщетъ съ Аполлона, ужъ постарается. Ему наслажденіе, какъ нашъ зять будетъ извиваться, а онъ его будетъ поджаривать.
Супруги печально задумались и вышли въ садъ, составлявшій предметъ особой заботливости матушки, по тмъ воспоминаніямъ, которыя онъ будилъ въ ней.
— Вотъ подъ этой березой,— думала она,— любилъ играть первенецъ Миша, а когда выросъ, шалашикъ построилъ. Тутъ на вязу вверху Вася семинаристомъ строилъ себ спанье и спалъ все лто. А въ этомъ дупл Павелъ пряталъ книжки, какія-то мудреныя, и берегся съ ними отъ отца. А здсь вотъ подъ этими двумя широкими развсистыми липами стоялъ громадный столъ, сбитый изъ длинныхъ половыхъ досокъ, и въ хорошую погоду всегда обдали, чай пили подъ тнью… Хорошо было… А Анюта, Соня, Таня за цвтами ухаживали.
И она вздохнула, обходя круглую большую клумбу, устроенную въ вид высокаго холмика въ нсколько уступовъ.
— Вс разлетлись изъ родительскаго гнзда, свои устраиваютъ, и какъ живутъ, Господь вдаетъ…
Доброхотовы, вызванные особымъ письмомъ подъ предлогомъ помощи для старенькой матушки въ сложной именинной стряпн, отправились въ Большую Пузу дня за четыре до именинъ о. Романа. О. Аполлонъ везъ свою молоденькую матушку на приданной лошади, при чемъ лошадь, посл одной кормежки на постояломъ двор въ попутномъ сел, запряжена была неумлыми руками молодого, неискусившагося въ кучерств, священника, и чрезсдельникъ былъ слишкомъ высоко подтянутъ, благодаря чему дуга валилась направо, а узда была низко опущена, и лошадь упрямо смотрла внизъ и бжала хоть бойко, но сердито. Въ дорог встрчались гати и ‘живодреганные’ мосты, которые надо было объзжать прямо черезъ маленькія рчонки, и не было ничего мудренаго въ томъ, что новая шляпа на о. Аполлон, а также спины обоихъ путешественниковъ были забрызганы грязью, которая еще какъ слдуетъ не обсохла къ концу пути. Въ тотъ моментъ, когда они подъзжали къ большому старому и потускнвшему снаружи кратеровскому дому, о Романъ выходилъ изъ церкви, гд крестилъ одну незаконнорожденную двочку, давъ ей, какъ и всмъ большепузинскимъ двочкамъ, имя Голиндухи. Еще раньше, чмъ поздороваться съ гостями, идя за ними, слдомъ, о. Романъ ворчалъ:
— Ну, кто же такъ здитъ, лшаго голова? Новую шляпу отдлалъ ни на что не похоже! Гд бы ее въ узелокъ вмст съ жениной шляпкой, какъ вс порядочные люди длаютъ, онъ ее напялилъ на свою голову въ такую даль да въ нёпогодь! Вдь, за нее четыре цлковыхъ дадено, и не каждый годъ на эту статью разоряться. Долженъ бы знать, что попу дается одна жена на весь вкъ, а шляпа — на семь лтъ. Долженъ бы беречь… А ты? Ахъ, зятюшка, зятюшка! безтолковый зятюшка!.. Да и ты, доченька любезная, чего ротозешь? Видишь, мужъ растепеля, должна досматривать. Вдь, я же далъ вамъ свою старую шляпченку на такіе случаи,— гд она?
— Запропастилась куда-то, ничмъ отыскать не могли,— виновато вымолвила Татьяна Романовна.
— Тогда бы черную скуфью.
На это отвтилъ самъ виновникъ забрызганной шляпы.
— Въ ней только хоронить ходятъ, а мы, вдь, на именины…
— Ну, вотъ еще! Кто тебя знаетъ, куда ты дешь!.. Нтъ, если вы такъ будете жить, вы домъ сведете въ орховую скорлупу. Такъ нельзя.
О. Романъ сразу вошелъ въ поучительный тонъ, и когда вс услись за чай, онъ началъ безъ всякой прелюдіи:
— А скажи, пожалуйста, о. Аполлонъ, какой такой невечерній свтъ ты выдумалъ въ своей Шевыряловк?
О. Аполлонъ чувствовалъ съ дороги большую жажду и пилъ чай съ нескрываемымъ аппетитомъ, не отрываясь отъ блюдечка. Въ промежуткахъ между глотками онъ весьма равнодушно, ни на кого не глядя, отвтилъ тестю:
— Неизреченный!.. Папаша… Въ купол…
— Хм… неизреченный… А съ чьего разршенія?
О. Аполлонъ, передавая тещ пустой стаканъ, вопросительно взглянулъ на тестя, который продолжалъ спрашивать:
— Ты какъ думаешь, надо на это разршеніе или нтъ?
— Разршеніе?.. Фу,— дулъ о. Аполлонъ на горячій чай,— не пономарь же я.
— Ишь какой архіерей нашелся! Давно ли на теб почіетъ епископская благодать?.. Разскажи-ка толкомъ, какъ это у тебя вышло?
— Очень просто, папаша! Мсяца три тому назадъ, или какъ, хорошенько не упомню, у красильщика родился сынъ, а крестнымъ былъ Иванъ Емельянычъ, сидлецъ винной лавки. Кума чего-то замшкалась, а мы съ Иваномъ Емельянычемъ пришли раньше въ церковь. Пока сторожъ съ дьячкомъ готовили воду, то да се, мы съ нимъ въ ожиданіи, отъ нечего длать, осматривали иконы, живопись, въ алтарь ходили, на стны, на потолокъ глядли. Онъ, Иванъ-то Емельянычъ, очень религіозный и къ церкви весьма прилеженъ, ни одной обдни не пропуститъ и на клирос дьячку подтягиваетъ, женатъ на дочери нашего дьякона, такъ что къ духовенству очень расположенъ, и дтей хочетъ пустить по духовной части, включить въ духовное училище, хлопочетъ, нельзя ли освободить его за право обученія, такъ какъ мать дтей духовная, но этого нельзя, потому что самъ-то Иванъ Емельянычъ вовсе не изъ духовнаго званія, а дранскій мщанинъ…
— Уклоняешься въ сторону,— перебилъ о. Романъ.
— Вотъ Иванъ Емельянычъ и говоритъ: ‘Чего-то больно темно у насъ здсь… Хорошо бы, батюшка, въ купол что-нибудь соорудить, освщеніе этакое, особенное. Вотъ, говорятъ, въ Исаакіевскомъ собор электричество отъ темноты зажигаютъ: что бы и намъ такое что-нибудь подобное?’ — Тамъ, говорю, по особой причин, а намъ здсь нельзя. А вотъ, говорю… И тутъ вдругъ точно озареніе свыше оснило мою голову, сердце задрожало, и у меня само собою сказалось,— неизреченный свтъ если бы!.. И какъ пришла ко мн эта идея, какъ вселилась, такъ и не выходитъ. Сонъ потерялъ, все думается, какъ бы осуществить. Глаза закрою, такъ сейчасъ рисуется мн со всею отчетливостью льющій съ высоты свтъ лучами на головы предстоящихъ и молящихся, особенный свтъ, которому подобнаго нтъ въ мір. Хорошо это будетъ! Какое глубокое впечатлніе должно все это производить на паству! А потомъ, прідетъ, можетъ быть, какъ-нибудь архіерей, самъ владыка, посмотритъ и…
— Все это, конечно, хорошо, но какъ ты все это сдлаешь?
— Очень просто, папаша! Иванъ Емельяновичъ, конечно, всей душой прилпился къ этому длу, и мы съ нимъ стали соображать, какъ все устроить. Человкъ онъ бывалый, виды видалъ. Надо, говоритъ, тутъ, въ самой середин, кругъ матовый, какъ въ пассаж, а отъ него расходящіеся лучи всхъ цвтовъ радуги въ перемежку рядами… Сняли размръ, начертили планъ, вычислили сколько будетъ стоить, смту приблизительную составили…
— На какую сумму?
— На триста пятьдесятъ.
— А въ церкви сколько залежныхъ денегъ?
— Двсти пятьдесятъ.
— Откуда же недостающее возьмете?
— Наберемъ, доходы будутъ, пожертвованія…
— А ломать ничего не придется?
— Главу немного тронуть и крестъ снять.
— Главу?— тревожно произнесъ о. Романъ.
— Да, вдь, тутъ немного расходу, тмъ боле, что въ глав меду оказалось пуда два, пчелы натаскали, мы его продали и на это дло обратили.
— Нтъ, братъ, этимъ медомъ не отдлаешься, еще полсотню приложить придется. Есть-ли у тебя, по крайней мр, дозволеніе? Спрашивалъ-ли ты кого?
— Кого спрашивать? Чай, я самъ хозяинъ въ церкви.
— Хозяинъ?— воскликнулъ о. Романъ.— Да ты даже азбуки церковнаго дла не знаешь! Хозяинъ въ церкви всегда былъ, есть и будетъ только приходъ,— отчетливо рубилъ каждое слово о. Романъ, махая перстомъ по направленію къ о. Аполлону, какъ къ ученику въ школ, и повторяя послднія слова особенно громко.— Только приходъ! А священникъ — это, какъ теб ясне представить, ну, приказчикъ, что-ли…
— Вы ужъ больно унижаете священника,— заспорилъ о. Аполлонъ.
— Нисколько! Хотя это прямо нигд не сказано, но смыслъ закона таковъ.
— Въ пастырскомъ богословіи ничего этого нтъ.
— Кром прямого закона есть еще законъ обычая, какъ онъ называется, обычное право, что-ли… Бываетъ, что право обычая идетъ даже въ разрзъ съ писанымъ закономъ, и писаный законъ въ этомъ случа уступаетъ неписаному, уважаетъ его. Мн, какъ благочинному, это хорошо извстно, да и ты по доброму долженъ это знать. Какое участіе принимаютъ въ твоемъ дл прихожане? Ну, староста церковный, напримръ?
— Да онъ ничего, смирный.
— Смирный!.. Людей ты не понимаешь. А церковное попечительство тоже смирное? Дескать: ‘Воля ваша, батюшка’?
— Да.
— И постановленіе есть?
— Словесное. Думаю, довольно,— подбодрялъ себя о. Аполлонъ.
— Даже очень, очень не довольно!.. Слова — это, братъ, пузырь на вод, дунь и пропалъ. Только что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ. Ахъ, Аполлонъ, Аполлонъ! Смотри, кабы чего не вышло.
— А что можетъ выдти?— выдавливалъ изъ себя усмшку молодой священникъ.
— Да ничего особеннаго,— какъ будто равнодушно произнесъ о. Романъ и даже позвнулъ при дальнйшихъ словахъ,— своими деньгами поплатишься… Но что для тебя значатъ триста-четыреста рублей! Ты Крезъ!— закончилъ онъ желчно.
О. Аполлонъ взглянулъ на жену. О. Романъ поймалъ этотъ взглядъ и сказалъ:
— Это ты насчетъ приданаго справляешься? Полторы тысячи въ золотой рент, я хорошо знаю. Но ты, Таня, смотри у меня, не трать ихъ. Какъ они были, такъ пусть и остаются, даже процентовъ не моги тратить. Это пусть отъ тебя идетъ къ дтямъ, внукамъ, правнукамъ по женской линіи въ приданое въ нашемъ роду.
— Да ужъ мы двсти отдали,— выболтала Таня.
— Какъ такъ? А почему ты мн не сказала?— всполошилась Ираида Ивановна.
— Это ужъ посл васъ было, Аполлош понадобились.
— Видите ли,— смущенно объяснялъ о. Аполлонъ,— церковныя деньги у насъ въ государственномъ банк. Брать ихъ — надо хать въ городъ, хлопотать. Такъ я далъ свои пока… заимообразно.
— ‘Заимообразно’ выходитъ очень безобразно, когда обращается въ ‘безвозмездно’.
— Да, вдь, я же получу потомъ, даже проценты не пропадутъ.
— Получишь ли? вотъ вопросъ. Э-хе-хе! Ну, братъ, ты совсмъ порядковъ не знаешь и того и гляди влетишь такъ, что и за волосы тебя не вытащишь изъ верши… Писаря вашего Калмыкова ты хорошо знаешь? Онъ въ попечительств состоитъ?
— Да, я его приглашалъ, онъ не пошелъ, а мн наплевать.
— Наплевать ты на него всегда усплъ бы, но только не тогда. Подведетъ онъ тебя!
О. Аполлонъ обезпокоился и заговорилъ уже не въ томъ безпечно-самоувренномъ тон, какъ сначала.
— А какъ же, папаша, надо было сдлать?
— Оформить… Составить постановленіе за подписью всхъ попечителей и собрать сходъ, сдлать приговоръ и послать его къ благочинному, благочинный въ консисторію, консисторія къ преосвященному, и когда преосвященный утвердить и консисторія пришлетъ указъ, тогда молебенъ и на другой день начинать. И все это ты, когда вернешься въ Шевыряловку, поторопись сдлать, непремнно сдлай, хоть заднимъ числомъ, а оформи… Иначе на что же это похоже? Посл этого всякій вдругъ выдумаетъ что-нибудь и начнетъ по своему коверкать въ церкви…
— Да, вдь, мы не зря, а о благолпіи заботимся.
— Безъ толку длать, и хорошія вещи окажутся плохими. Кто васъ знаетъ, можетъ быть, въ вашемъ благолпіи и нужды нтъ? А тутъ тмъ боле дло сложное, ломка купола, снятіе крестовъ и прочее. По доброму, планъ требуется, чертежъ.
— У насъ есть, мы составили.
— Это кто же у васъ въ Шевырялов архитекторъ? ужъ не кабатчикъ ли? Ну, братъ, ты совсмъ того… лшаго голова.
— Да, вдь, это не постройка какая-нибудь, а просто неизреченный свтъ.
— Именно! именно!— подхватилъ о. Романъ.— И не ремонтъ, и не зданіе, и не украшеніе въ вид отдльной вещи, врод иконы, кіота или тому подобнаго. Передъ твоимъ дломъ даже гибкій богатый русскій языкъ спасовалъ, надлежащаго глагола не подберешь: устроить, сдлать, поставить, соорудить свтъ, да еще неизреченный, несказанный,— все не клеится, не подходитъ. Значитъ, дло новое! Какъ на это еще взглянетъ консисторія. А потомъ вдругъ — спаси, Господи, и помилуй, конечно, отъ такого несчастія!— вдругъ какъ этотъ твой неизреченный свтъ возьметъ да и грохнется съ высоты во время обдни на головы предстоящихъ? А?.. Упади онъ при участіи архитектора, это еще полгоря, достанется и теб, разумется, да не такъ, а теперь, если это случится, ты одинъ останешься въ отвт, ты одинъ виноватымъ будешь и больше никто. Какъ ты этого не сообразилъ, лшаго голова?
— Мы прочно длаемъ, папаша! Заказали такія скрпы, что хоть сто пудовъ вшай, выдержатъ.
— Все это такъ. Но на дл и не такія постройки валятся, какъ карточные домики. Кто у васъ подрядчикъ?
— Столяръ изъ Дранска, знакомый Ивана Емельяныча, хорошій, честный мастеръ.
— Врю. Но лучше бы прекратить, если можно.
— Поздно, кажется,— вздохнулъ строитель.— Условіе подписано и дло въ ходу.
— Вотъ торопыги-то!
— Рама ужъ готова, осталось стекла врзать.
— О-хо!— О. Романъ всталъ отъ волненія и схватился за голову.
Мать и дочь напряженно смотрли на строителя, который находился въ самомъ угнетенномъ, почти жалкомъ положеніи и нервно грызъ и усы, и бороду, вмст запихивая ихъ въ ротъ полною горстью.
Наступило тягостное молчаніе. О. Романъ два раза прошелся по комнат и сказалъ, наконецъ:
— Благочинный у васъ плохъ — вотъ что! Надо учить молодыхъ іереевъ, предупреждать ошибки, а то пусти васъ однихъ распоряжаться, вы того натворите, что потомъ концовъ не соберешь. Да ты былъ ли у него, у своего благочиннаго?
— Мы прямо сюда. Малая Пуза, вдь, въ сторон отъ вашей, пришлось бы крюкъ длать.
— Часъ отъ часу не легче!— воскликнулъ о. Романъ.— Ему крюкъ не хотлось длать! Да какое право ты имлъ хать сюда за семьдесятъ верстъ безъ разршенія благочиннаго? У тебя приходъ, тысяча душъ, требы каждый день, особенно теперь, когда ребятишки мрутъ, какъ мухи, отъ жары. А ты не на одинъ день отлучился.
— Я, вдь, послалъ записку въ село Макушино къ сосду о. Петру, чтобы онъ исправлялъ за меня требы,— возражалъ о. Аполлонъ.
— А вотъ, о. Петръ возьметъ да и не послушается тебя, а послушается своего благочиннаго, о. Сосипатра, который, какъ мн извстно, еще въ прошломъ году сдлалъ распоряженіе, чтобы безъ его благочинническаго приказа ни одинъ попъ отнюдь не смлъ исправлять требъ въ чужомъ приход. А ты ухалъ. Вотъ онъ пронюхаетъ, да къ теб и шасть.— ‘Это что такое?— скажетъ.— Гд попъ?’ — ‘Въ гости ухалъ’ — ‘Куда?’ — ‘Къ тестю’.— ‘По какой причин?’ — ‘Именины пировать’.— Ха-ра-шо!? Кстати въ Шевыряловк все разузнаетъ и про неизреченный твой свтъ, и про неизреченное твое врачеваніе. А потомъ и шаркнетъ на тебя доносъ въ консисторію. Тогда что?
— За что же доносъ? Что я худого сдлалъ?— испуганно и жалобно возопилъ о. Аполлонъ, а Таня готова была заплакать. Мать чувствовала, что отецъ ужъ слишкомъ наступаетъ на зятя, и пожалла его:
— Ну, вотъ, началъ каркать… Ни коня, ни возу… Чего прежде времени стращать? Можетъ, все обойдется.
— Дай-то бы Богъ!— смягчился протопопъ и взглянулъ на стоявшую въ дверяхъ прокашливавшуюся молодую двку, временно исправлявшую должность кухарки за свою мать, ушедшую на богомолье.— Ты что, Марья?
— Да Миронъ ждетъ, спрашиваетъ: скоро-ли?
— Ахъ, да… забылъ… Вотъ, о. Аполлонъ, исправь-ка за меня требу. Кстати я погляжу, какъ ты обращаешься съ прихожанами. Вели, Марья, Мирону войдти сюда.
Матушки ушли въ садъ, а попы остались, при чемъ о. Романъ сказалъ зятю, чтобы онъ длалъ все такъ, какъ въ Шевырялов длаетъ, а самъ перешелъ въ сосднюю комнату, закурилъ папиросу, облокотился на комодъ съ зеркаломъ и прислушивался къ разговору зятя съ прихожаниномъ.
— Отпвать, что-ль?
— Да, батюшка, ужъ въ церковь принесли, съ часъ будетъ или какъ… Время рабочее, отпусти поскоре.
— Ну, что же, пойдемъ.
О. Романъ, замтивъ, что зять взялъ шляпу и соскабливаетъ съ нея грязь, остановилъ его:
— О. Аполлонъ! Да разв такъ? Ты сначала разспроси, кто умеръ, отчего, да запиши все въ метрику, метрика здсь, возьми вотъ и дйствуй.
О. Аполлонъ взялъ книгу и сталъ записывать, спрашивая:
— Кто померъ?
— Бабушка Степанида.
— Бабушка…— Да ты самъ, Миронъ, ддушка, а называешь Степаниду бабушкой. Ужъ не жена-ли теб Степанида-то?
— Зачмъ жена? Жена, слава Теб, Господи, жива — здорова.
— А я по теб сужу, не молодъ и ты. Который годъ?
— Мн-то? Шестой десятокъ.
— А покойница — мать теб?
— Зачмъ мать? Бабушка она — бабушка и есть.
— Значитъ еще старше?
— Ну, извстно.
— Такъ по порядку говори: отчество ея?
— Вавиловной звали.
— Фамилія?
— Прозвище, то есть? Купріяновы называемся.
— Такъ сколько же ей лтъ?
— За девятый десятокъ перевалило… До сотни немного не дожила, пять-ли, шесть-ли годовъ, а какъ въ точности, сказать не умемъ, забыли, да и она сама плохо помнила, считала, считала, а подъ конецъ спуталась въ годахъ-те.
— Ну, девяносто пять — хорошо?
— Ладно будетъ.
— Пиши: сто!— поправлялъ о. Романъ изъ другой комнаты.— Единственная старуха, которая помнила француза 12-го года, больше ужъ такой древности у насъ нтъ. Пусть статистики знаютъ, какъ долго живутъ въ Большой Пуз.
— Ну, ‘сто!’ Отъ чего померла?
— Животомъ все маялась.
— Поносъ, что-ль?
— Видно, этакъ.
— ‘Отъ поноса’,— вслухъ произнесъ о. Аполлонъ, записывая въ книгу.
— О. Аполлонъ!— послышалось опять изъ сосдней комнаты.
— Что?
— Чего ты чепуху пишешь, метрики портишь?
— Какъ чепуху?
— Ребячью болзнь выдумалъ столтней старух?
— Такъ, вдь, самъ Миронъ говоритъ.
— А твоя гд голова? да еще ученая! Пять лтъ учился ты въ училищ да шесть въ семинаріи, а не различаешь, гд правда, гд нтъ.
— А я почемъ знаю, чмъ хворала бабушка Степанида?
— ‘Отъ старости’ пиши, а ‘поносъ’ зачеркни,— авторитетно приказывалъ благочинный,— Неужели ты и въ своихъ шевыряловскихъ метрикахъ пишешь, какъ скажутъ?
— А то какъ-же?
— Глупо довольно. У мужиковъ, напримръ, все больше горячка: и сыпной тифъ — горячка, и брюшной — горячка, и воспаленіе мозга — горячка, и лихорадка — горячка. Надо различать.
Запись была окончена, о. Аполлонъ потянулся къ шляп, но о. Романъ опять остановилъ его:
— А деньги? Получилъ?
— Нтъ.
— Получи.
— Ну, давай,— протянулъ руку о. Аполлонъ къ Мирону. Тотъ, съ опаской поглядывая въ дверь, изъ которой слышался твердый голосъ благочиннаго, боязливо и таинственно совалъ молодому священнику два серебряныхъ рубля. О. Романъ прислушивался къ звону металла и, уловивши опытнымъ ухомъ, что только одинъ разъ звякнуло — первый рубль ложился на руку безъ звука, сказалъ:
— Мало.
— Сколько полагается?— спрашивалъ о. Аполлонъ мужика.
— Разное, смотря какъ… Бдные мы.
— Вретъ. Три рубля,— говорилъ о. Романъ.
— Батюшка, сбавь рубликъ!— громко просилъ Миронъ, обращая лицо къ двери, за которой стоялъ благочинный, и подаваясь впередъ на шагъ. Пожалйте нашу бдность.
— Нельзя. Знаешь положеніе! Чего скулишь?
— Ахъ, какъ же это?— чесалъ въ голов мужикъ.— Ну еще полтинку извольте.
— Три рубля, сказано! Не канитель!— сердился благочинный, не оставляя прежней позиціи и хмуро смотря въ стоявшее передъ нимъ зеркало:
— Да не откуда взять-то, батюшка!
— Добейся.
— Да негд.
— Знаю я тебя!.. Давай.
— Ахъ, батюшка!.. Послднія!— съ какой-то болью въ голос произнесъ мужикъ, звякнувъ еще полтиной въ протянутую руку о. Аполлона.
— Ну, ну, нечего… За этакую старуху да не взять трехъ цлковыхъ, насъ всякій за дураковъ сочтетъ. А что въ церковь полагается, то отдай старост. Полтора рубля положеніе за все — свчи, ладанъ, внчикъ. А можетъ быть, ты золотой внчикъ для бабушки Степаниды желаешь? Тогда рубль дополнительный. Слдовало бы золотой, рдкая старуха.
— Не все-ли равно, батюшка, что золотой, что бархатный, что таковскій? кто его въ гробу увидитъ?
— Однако, зачмъ нибудь да присылаютъ же намъ такіе внчики.
— Это для богатыхъ, видно, а мы таковскіе…
— Ну дло твое, какъ знаешь, не неволю… Таковскому таковское…— И о. Романъ, расчесавъ передъ зеркаломъ густую пушистую сдую бороду, вошелъ въ комнату, благословилъ Мирона и сказалъ обоимъ:
— Теперь идите.
Когда о. Аполлонъ вернулся изъ церкви, тесть сказалъ ему:
— Вотъ какъ надо обращаться съ прихожанами!
— Духу не хватаетъ, папаша.
— Это только сначала, а потомъ привыкнешь и ничего. Мужики любятъ торговаться во всемъ. Они хорошо знаютъ цну всякой вещи, но безъ торгу ничего не купятъ. Видалъ ты, я думаю, безтолковыя сцены у кассъ желзной дороги… Вдь ужъ хорошо знаютъ, что гроша имъ не уступятъ, а все-таки пытаются выторговать… А ужъ въ лавкахъ — сколько разъ войдутъ и выйдутъ, прежде чмъ купить аршинъ ситцу или рукавицы? А въ нашемъ дл, гд все-таки многое вообще не установлено и предоставлено личному усмотрнію, тмъ боле.
— Иной разъ нельзя и не снизойдти.
— Съ большой, съ большой осторожностью… А лучше, если совсмъ не снисходить. Главная порча прихода именно отъ этого и бываетъ. Ну, самъ посуди — одного ты крестишь за полтину, а другого за четвертакъ — за одно и тоже дло разная плата. Почему? По разному, значитъ, крестишь? Кого за полтину, все правильно, какъ слдуетъ, а кого за четвертакъ, то кое-какъ? Вдь, этого же нтъ? Справедливо-ли поэтому разную плату брать? Нтъ, братъ, ты всхъ равняй. Вотъ тебя и уважать будутъ. Мужики знаютъ, что попы этимъ живутъ, что у поповъ и жена, и дти, и разныя потребности, высшія, такъ сказать: попу надобны деньги на ученье дтей, на приданое дочерямъ, да и жить-то попъ обязанъ благородне: иначе какой же онъ попъ, если онъ стъ, пьетъ, одвается и обувается не лучше мужика?.. У Некрасова это очень хорошо сказано про попа: ‘Не брать, такъ нечмъ жить’. И въ сущности это коренной смыслъ отношеній священника къ приходу… А ропотъ вотъ тогда начнется, когда ты съ богатаго будешь больше требовать, чмъ съ бднаго. Съ какой стати? Жизнь всхъ поравняла и развила самихъ крестьянъ. дешь ты, напримръ, въ вагон третьяго класса, детъ и мужикъ рядомъ съ тобою, на одной лавк — разв съ него меньше взяли? Нын, братъ, никому и ни въ чемъ нтъ уступки, одно положеніе для всхъ. Всякъ за себя отвчай и изловчайся, какъ знаешь… А если есть добрая воля, кто самъ пожелаетъ… Что-жъ — есть много средствъ взять на себя тяготу ближняго,— выигрывая при этомъ на свою долю честь, почтеніе, славу въ обществ, вчную память и царство небесное. Что касается отношеній прихожанъ къ священнику, то они могутъ быть безконечно разнообразны въ примненіи ихъ на практик. Положимъ, установилъ ты за требы таксу, отъ которой уже не отступаешь… Бдному, конечно, трудновато, а богатому твоя такса — сущіе пустяки. Такимъ образомъ изъ равненія выходитъ неравенство. Какъ тутъ быть? На это, братъ, у богатыхъ есть своя совсть. Идешь ты, скажемъ, по приходу ругу собирать. Бдный всыплетъ теб въ мшокъ ковшъ овса, а богатый всю мрку, а самый богатый, угоди ты къ нему въ добрый часъ, пожалуй, и цленькій мшокъ… Тутъ ужъ у нихъ дло пошло на споръ — кто больше, и богатому передъ бднымъ какъ будто уже и совстно давать ковшъ. А соревнованіе это теб и на пользу. Придетъ Пасха или Рождество или престолъ, толковый попъ ужъ не пойдетъ изъ двора во дворъ подъ рядъ по порядку, а посл обдни, пока есть время до вечерни, постарается обойдти вс богатые дома, а прочіе, ‘таковскіе’, какъ сказалъ давеча Миронъ, отложитъ до слдующаго дня. И тутъ теб опять калымъ, за первый день ты наберешь столько, сколько потомъ во вс дни. Потому — всякій понимаетъ, что попъ длаетъ въ первый день почетъ, уваженіе и за такой молебенъ меньше полтины или рубля грхъ положить въ кружку. А приди ты къ богатому завтра,— онъ теб тотъ же гривенникъ дастъ, что и сосдъ его, какой-нибудь захудалый мужиченко. Потому, какую же честь ты оказалъ какому-нибудь Парамону Сидорычу, у котораго амбары ломятся отъ хлба, если ты на его къ теб уваженіе, выразившееся вещественно въ мшк гороху, отвчаешь тмъ, что идешь въ его высокія крашенныя хоромы прямо изъ развалившейся лачужки какого-нибудь Козявкина. ‘Непорядокъ это’, скажетъ Парамонъ Сидорычъ,— съ кмъ сравнялъ меня попъ, съ голоштанникомъ Козявкинымъ… ‘Непорядокъ’, подумаетъ и Козявкинъ, котораго ты прямо сконфузишь своимъ равненіемъ и даже затруднишь его совсть, вызывая съ его стороны особое усердіе, котораго, какъ онъ ни робокъ, какъ онъ ни уважителенъ, онъ ничмъ, кром запасеннаго гривенника, выразить не можетъ. А приметъ онъ тебя на другой день,— его душа спокойна, ибо ничмъ не понуждается онъ къ большей жертв сравнительно съ подобными себ бдняками… У тебя это дло какъ поставлено, о. Аполлонъ?
— Какъ раньше было, при покойномъ о. Серафим: подъ рядъ ходимъ.
— Ну, о. Серафимъ не вникалъ въ это дло надлежащимъ образомъ… А ты заведи новые порядки. На первый разъ это покажется страннымъ, но пройдетъ годъ, другой, войдетъ это въ обычай, и вс увидятъ, что это удобно и даже забудутъ, что были когда-то иные порядки. Въ городахъ это уже давно сдлано. Тамъ даже смшонъ теперь будетъ тотъ священникъ, который бы вздумалъ, положимъ, изъ какой-нибудь идеи, ставить всхъ на одну доску — и милліонера, его степенство Кубышкина, и мосольника чеботаря какого-нибудь.
— Но какъ же, папаша, это будетъ согласоваться съ тою вчною истиною, что передъ Богомъ, передъ крестомъ Спасителя, который носитъ священникъ, вс равны — бдные и богатые, знатные и незнатные? Не забудется ли чрезъ такой разборъ, какъ вы совтуете, и самая правда Божія на земл?
— Забыть ее, положимъ, не забудутъ… Да и самъ ты все-таки о себ помолишься: ‘Прости, молъ, Господи, меня, раба Твоего многогршнаго’…
— Но, вдь, и люди осудятъ.
— Э, братъ! На людской судъ наплюй. Сами-то они каковы, люди вс! Всякій пользуется своимъ положеніемъ, моментомъ, правомъ. А тутъ у тебя полное право, и никто теб не указчикъ… Допустимъ даже, что на тебя пожалуются за эти новые порядки. Но жалоба передастся въ консисторію, гд засдаютъ и дла ршаютъ городскіе священники и протоіереи, которые даже изумятся подобной жалоб и скажутъ: ‘А какъ же иначе? Мы всегда такъ длаемъ’. Еще и отличатъ тебя при случа, скажутъ: попъ-то видно не глупъ… А народъ скоро привыкнетъ,— пойметъ, что ‘никто себ не врагъ’. И войдетъ дло въ колею: въ первый день станетъ ждать тебя одна аристократія, а демократія отправится въ кабакъ, въ полной увренности, что ты придешь къ нимъ потомъ — на другой, на третій день… Такъ-то, Аполлонъ, учись, какъ жить.
О. Романъ передохнулъ, набилъ папиросу, всталъ, закурилъ и опять началъ:
— А еще вогъ что, о. Аполлонъ… Не нравится мн твоя манера обращенія съ прихожанами. Держаться ты съ ними не умешь. Предполагаю, что, когда ты говоришь съ ними, улыбаешься, смешься. Этого никакъ нельзя допускать. Ни одинъ мужикъ не долженъ видть на твоемъ лиц улыбки… Ты долженъ держать себя всегда солидно, серьезно, даже хмуро, если только можешь, голову неси высоко, нсколько даже закинувъ назадъ, станъ держи прямо, а ноги такъ!.. Вотъ, смотри какъ!— И о. Романъ, бросивъ окурокъ, сталъ въ описываемую позу, показывая на примр.— А ты стоишь отъ какъ!— Тутъ о. Романъ сгорбился, опустилъ руки, какъ плети, нагнулъ голову и изобразилъ на улыбающейся физіономіи застывшій вопросъ.
— Хорошо?.. То-то… Ну-ка, поди сюда къ зеркалу. Смотри!— О. Романъ повернулъ голову зятя, какъ манекенъ, за подбородокъ, перегнулъ ему станъ, выпятилъ грудь, оправилъ крестъ, разгладилъ волосы, выровнялъ плечи и сказалъ:
— А вотъ этакъ лучше. Теперь пройдись съ подобающей сану важностью… Да ты не смйся, дуракъ!— не вытерплъ о. Романъ, обрзывая о. Аполлона, который улыбнулся больше отъ щекотки подъ подбородкомъ чужой рукой, чмъ отъ сознанія комичности невиданнаго упражненія.— Добру тебя учатъ, а теб все — хахыньки!.. Ну, вотъ, извольте учить этакого олуха!— обратился о. Романъ къ жен и дочери, остававшимся досел незамченными вдали у косяковъ двери, въ которую он, наполовину просунувъ улыбающіяся лица, не ршались подойдти ближе и мшать производившемуся ‘ученью’.
— Тьфу!— не выдержалъ, наконецъ, о. Романъ, котораго все боле и боле раздражалъ истерическій смхъ зятя.— Правду сказалъ Шекспиръ: оселъ не побжитъ, хоть изломай на немъ дубину. Чего смешься, чего слюнявишься, остолопъ? Нтъ, ты весь свой вкъ такъ и останешься замухрышкой. И бороденка у тебя какая-то срамная, клочкомъ какимъ-то торчитъ, а ростъ твой прямо поганый, точно щенокъ… И весь ты, прости Господи, плюгавый… Ничего изъ тебя не выработаешь.
Онъ сердито вышелъ изъ залы въ столовую, подошелъ къ шкафу и налилъ себ рюмку водки, потомъ другую. Таня сначала была обижена за мужа рзкимъ отзывомъ отца и примолкла было, но когда она взглянула на своего Аполлона, который теперь безъ всякой гримасы, съ дловымъ видомъ, надувался пузыремъ передъ зеркаломъ и зашагалъ, какъ индюкъ, она прыснула неудержимымъ смхомъ въ зажатый кулакомъ носъ, а мать ее останавливала:
— Танька, глупая! Не мшай ему. Неужели хуже будетъ, если онъ усвоитъ хорошія манеры? Вдь, въ семинаріи этому не обучали.— Та умолкла и задумалась. Понимая дочь съ одного взгляда, мать продолжала:
— Не насчетъ-ли росту думаешь? Больно не тужи, онъ хоть и отъ Бога, а можно немного поднять,— каблуки къ сапогамъ заказывайте самые что ни-на-есть высокіе. Впрочемъ, и съ малымъ ростомъ можно быть солиднымъ. Вотъ, малопузинскій благочинный, о. Сосипатръ — клопъ-клопомъ, а захочетъ себя показать, откуда и ростъ возьмется, особенно, когда начнетъ пробирать кого и встанетъ на носки… Аполлонъ, конечно, послабе, но и онъ, коли будетъ подражать, получитъ степенность. Только бороду ты ему, Танюша, немного со щекъ подстригай, чтобы не торчали эти противные клочки, какъ на галченк…
О. Романъ нсколько успокоился у буфета, снова вошелъ въ залу, прожевывая огурецъ, и заговорилъ уже безъ гнва:
— Ну, что, дается ему наука?.. Ну-ка, ну, пройдись, какъ слдуетъ.
О. Аполлонъ показалъ, сдерживая смхъ изъ опасенія снова разсердить тестя.
— А ты что думаешь, Аполлонъ?— оживился о. Романъ.— Вдь, кое-что выходитъ, ей-богу!.. Ну-ка, ну?.. Порядочно… Слди только за собой и не жуй языкъ… Ну?.. ну?.. Такъ хорошо — на три съ плюсомъ… Поуже шагай, ты вдь не луга длишь съ дьячкомъ… Ну, еще?.. Четыре съ минусомъ. Ну?.. Молодецъ! Пять съ плюсомъ!.. Довольно на первый разъ. Идемъ обдать!
За обдомъ о. Романъ сказалъ:
— Вотъ, о. Аполлонъ, когда гости прідутъ, ты старайся держаться такъ, какъ тебя учили. Въ обществ стоитъ только поприглядть за собой, быстро и незамтно привыкнешь, а привычка на всю жизнь остается.
Разговоръ шелъ мирно, согласно, съ шутками и прибаутками, при чемъ о. Аполлонъ, комично солидничая, вызывалъ смхъ жены, а Ираида Ивановна удерживала ее:
— Танька, полоумная! будетъ теб…
Когда подали жареную баранину, о. Романъ началъ:
— А теперь, вотъ, потолкуемъ насчетъ твоего Емельяна Ивановича.
— Ивана Емельяныча,— поправилъ зять.
— Послушай, о. Аполлонъ! Ну, на кой лядъ ты съ нимъ связался? Что онъ теб за товарищъ? Ты служитель алтаря Господня, а онъ — служитель кабацкой стойки, вы на разныхъ полюсахъ. Ты учишь любви, истин, добру, а онъ спаиваетъ православныхъ, развращаетъ, разоряетъ, беретъ въ залогъ бабьи холсты, мужичьи зипуны, хомуты лошадиные, и вся цль его жизни — какъ можно больше продать чортова зелья. Ты ведешь людей въ рай, къ небу, а онъ въ адъ, въ преисподнюю. Не понимаю, что за охота вести дружбу съ такимъ господиномъ, зазорно даже. Можно потерять всякое уваженіе не только у прихожанъ, но и у станового пристава, земскаго начальника, не говоря уже о слдовател или предсдател земской управы. Ты долженъ стремиться къ высшему, искать благороднаго знакомства. Слава теб, Господи, ты не дуракъ, и иной разъ есть чего отъ тебя послушать. Такъ вотъ ты и долженъ зарекомендовать себя предъ людьми съ всомъ. А онъ, на-те-ка! въ цловальника влюбился! Прошу покорно!.. Этакая дичь несуразная забрела въ башку, лшаго голова…
— Да мы собственно по дламъ церкви только,— конфузился о. Аполлонъ.
— Ну, да? Разв этого мало! Крестить, что ли, дтей другъ у друга хотлось бы?
— Онъ человкъ башковитый,— выговорилъ о. Аполлонъ въ защиту своего пріятеля.
— Да хоть геній, все равно! Тмъ хуже для тебя. Чужимъ умомъ очень не увлекайся, относись къ нему всегда съ осужденіемъ, а не съ раболпствомъ. Всякіе умы бываютъ… Діаволъ тоже очень умный господинъ, а что толку въ его ум?.. Надо свой собственный умъ вырабатывать, себя цнить. Знаешь, какъ можно объяснить твою ревность къ благолпію церковному?
— Какъ?
— Цловальнику взбрело въ башку… священникъ подхватилъ, обратилъ въ идею и выполняетъ съ усердіемъ, достойнымъ лучшаго дла… Какая въ самомъ дл завидная честь — быть исполнителемъ идей, зародившихся въ голов цловальника! Думалъ ли ты объ этомъ? Другое дло, если бы ты самъ дошелъ своимъ собственнымъ умомъ до неизреченнаго свта, тогда еще туда-сюда. А такъ,— что выйдетъ? выстроишь ты, положимъ, хорошую вещь, а твой пріятель и начнетъ бахвалиться: ‘Это я подбилъ батюшку, безъ меня ему гд бы дойти?’ А извстно, какая честь архитектору и какая простому каменьщику… Въ стад надо быть первымъ бараномъ, лшаго твоя голова… А ты выйдешь со своимъ неизреченнымъ свтомъ неизреченной овцой…
— Да мы вмст придумали,— защищался о. Аполлонъ.
— Ну, тамъ вмст не вмст,— кто это разберетъ. Дло не видное… Выйдетъ все-таки на иной взглядъ, что ты примазываешься къ свтлой голов цловальника.
Зять замолкъ, а тесть прибавилъ:
— Ну, прошлаго не вернешь, но, пожалуйста, впередъ будь осторожне… Эхъ, молодость! молодость!— вздохнулъ о. Романъ.— Гд бы въ корень вещей смотрть, а у нихъ глаза по верхамъ разбгаются… Вотъ зять о. Сосипатра, о. Николай Гусевъ, тоже… лшаго голова…
— А что?
— Танцовать выдумалъ!
— Чай, на свадьб гд-нибудь?
— Кабы на свадьб, это бы не диво. На свадьб всякое безобразіе возможно, даже старики иной разъ разойдутся, ничмъ не уймешь. А это недавно, случайно, въ гостяхъ у о. Павла въ Сырошкин: собрались епархіалки, семинаристы, и онъ съ ними пустился въ какой-то модный шаконь. Да и одинъ ли этотъ случай, много-много ужъ доносится слуховъ. Веселый человкъ, что и говорить! Но въ своемъ благочиніи не очень пріятно имть такого. Не попомъ бы ему быть, а сюртучникомъ оставаться, пусть и плнялъ бы на паркет. Когда былъ онъ семинаристомъ, это выходило хорошо и даже очень, а теперь въ ряс эти танцъ-плясы какъ назвать?
— А хорошо онъ танцовалъ въ семинаріи,— предался воспоминаніямъ о. Аполлонъ.— Вс танцы произошелъ и у насъ былъ врод танцмейстера, обучалъ желающихъ товарищей, и недорого бралъ,— по четвертаку за всякій танецъ.
— И ты учился?— спросилъ тесть.
— Какъ же! Пытался.
— Чай, тоже не обсвокъ онъ въ пол,— защищала Ираида Ивановна зятя.
— Но, видно, не далась ему плясовая наука.
— Неспособенъ,— скромно сознался о. Аполлонъ.
— Вотъ, къ танцамъ у васъ есть стремленіе, а почему нтъ склонности къ духовнымъ манерамъ? Вотъ такого бы вамъ учителя, гораздо лучше… Да нтъ такого, къ сожалнію, и быть не можетъ. Это дается опытомъ, наблюденіемъ, и глубокимъ проникновеніемъ въ жизнь и ея комбинацію, чтобы усвоить эту особую манеру, чтобы въ ней было и достоинство, но не оскорбляющее другихъ, и смиреніе, но безъ забитости, и даже своего рода грація, но безъ слащавости, а главное — особая вдохновленность… Вотъ припоминаю бывшаго своего ректора, покойнаго о. Анфима Васильевича. Ну, что это за осанка! что за поступь! Выйдетъ онъ, бывало, напримръ, на литію, залюбуешься! Что за интонація при чтеніи воскреснаго евангелія за всенощной!.. ‘Симоне Іонинъ! Любиши-ли Мя? Ей, Господи, яко люблю Тя. И глаголя ему третіе: Симоне Іонинъ, любиши-ли Мя? Оскорб же Петръ и рче’… И чуть-чуть голову на бокъ… Ну, нтъ, невозможно и представить, до чего у о. Анфима все было художественно, до чего очаровательно… Нын такихъ людей нтъ и посмотрть негд! Нын все какъ-то по другому, и манеры, и рчи, и мысли даже другія. Точно нащупываютъ что-то новое, другое, а что — и сами не знаютъ, и ходятъ въ потемкахъ. Эхъ, люди, люди! Неужели старое вамъ надоло? А старое-то было прочно, твердо, основательно. Разсказывали въ наше время, про того же о. ректора Анфима. Разъ будто гд-то ему пришлось состязаться съ какимъ-то нигилистомъ, чиновникомъ губернскаго правленія. Подошелъ къ нему о. Анфимъ и грозно спрашиваетъ: ‘Вы говорите, что Бога нтъ? А я говорю вамъ: Есть!’ И какъ стукнетъ по столу кулакомъ — здоровый такой былъ, росту косая сажень, грудь колесомъ, а руки, какъ гири пудовыя,— вс бутылки съ закусками заплясали. А онъ хоть бы что, ни-ни, не смутился, хотя былъ тутъ губернаторъ. Глазомъ не моргнулъ нашъ о. Анфимъ, отошелъ въ сторону съ видомъ пророка Моисея, спускающагося съ синайской горы. А чиновникъ сталъ подбирать съ полу упавшія рюмки. Вотъ какъ!.. А нын что! Деликатничаютъ и никогда прямо не ринутся на защиту своего дла, а все окольные пути избираютъ, шепчутъ, доносятъ… Эхъ вы, ныншнее поколніе! Несчастный вы народъ! Нтъ у васъ передъ глазами настоящихъ примровъ, потому вы такая кислятина и выходите,— ни Богу свчка, ни чорту кочерга!..