Сумерки.
Сумерки.
С. Жеромскаго.
Переводъ съ польскаго Н. Татарова.
‘Русское Богатство’, No 6, 1902
Сумерки, Жеромский Стефан, Год: 1902
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Между толстыми стволами елей, одиноко торчавшихъ на краю порубки, пятнавшей множествомъ черныхъ пней гнилозеленую покатость холма, сползало солнце, купаясь въ мдномъ сіяніи, подобномъ прозрачной пыли, неподвижной пеленою нависшей надъ далекимъ горизонтомъ. Его лучи сверкали еще на краяхъ тучъ, золотя ихъ и окрашивая багрецомъ, врзывались между складками срыхъ клубовъ и отражались блескомъ въ водахъ.
Въ бородахъ жнивъ и осеннихъ запашекъ, на топкихъ поляхъ и свжихъ новинахъ, гд лежали полосы воды посл недавняго ливня, мелькали рыжія пятна, какъ куски пережженныхъ стеколъ. На срую, прибитую почву полей падала утомительная для глазъ, обманчивая фіолетовая тнь, песчаные наносы желтли: растенія въ оврагахъ, кусты на межахъ пріобрли какія-то чужія, не свои, минутныя краски.
Въ глубокой котловин, окруженной съ востока, свера и юга подковой безлсныхъ холмовъ, протекалъ образовавшійся изъ подземныхъ ключей потокъ, разливавшійся въ озера, болота и ручейки. Вокругъ воды, на торфяномъ пласту росли густые камыши, стройныя осоки, иръ и купы низкой вербы. Неподвижная красная вода блестла теперь изъ-подъ большихъ листьевъ кувшинокъ и грубыхъ водорослей въ вид безформенныхъ блдно-зеленыхъ пятенъ.
Налетла стая дикихъ утокъ. Он покружились въ воздух съ вытянутыми шеями, нарушая тишину мелодичнымъ, звенящимъ свистомъ крыльевъ, стали чертить вверху все меньшіе эллипсисы и, наконецъ, упали въ камыши, съ шумомъ ударяясь объ воду грудями. Утихъ гудящій полетъ бекасовъ, затихъ глухой призывъ водяной курочки, прекратилось задорное пересвистываніе куликовъ, исчезли даже стрекозы и лазоревые мотыльки, вчно трепещущіе своими стчатыми крылышками вокругъ стебелей тростника. Блуждали еще только на блестящей поверхности водъ неутомимые водяные комары на своихъ ногахъ-ходуляхъ, тонкихъ, какъ волосы, и снабженныхъ колоссальными, насыщенными жиромъ ступнями, и работали два человка.
Болота принадлежали помщику. Прежній молодой баринъ шатался по нимъ съ лягавой собакой за утками и бекасами до тхъ поръ, пока не вырубилъ всхъ лсовъ, не истощилъ всхъ полей, и внезапно, потерявъ имніе, основался въ Варшав, гд продаетъ теперь содовую воду въ кіоск.
Появился новый, умный помщикъ, который бгалъ по полямъ съ палочкой и часто останавливался надъ болотами, ковыряя въ носу.
Онъ барахтался въ болот руками, копалъ ямы, измрялъ, разнюхивалъ и, наконецъ, выдумалъ удивительную штуку. Веллъ эконому ежедневно нанимать мужиковъ, чтобы копать торфъ, вывозить илъ на поля тачками и складывать въ кучи, и везд копать ямы, пока не будетъ выбрано мсто для пруда, потомъ строить плотины, копать ниже яму для другого пруда, и такъ устроить ихъ нсколько, а потомъ прорзать каналы, напустить воду, поставить шлюзы и сажать рыбу…
Вывозить торфъ сейчасъ же нанялся Валекъ Гибала, безземельный батракъ, жившій въ нахлбникахъ въ сосдней деревушк. Гибала у прежняго помщика служилъ кучеромъ, но съ новымъ не ужился. Новый помщикъ и новый управляющій сейчасъ уменьшили содержаніе натурой и жалованіе, а кром того, во всемъ усматривали воровство. У прежняго помщика каждый кучеръ сберегалъ отъ своей пары лошадей полъ-гарнца овса и вечеркомъ относилъ къ шинкарю Берлину за табакъ, за папиросную бумагу, за глотокъ водки. Какъ только явился новый управляющій, онъ сразу пронюхалъ эту штуку, а такъ какъ именно на Валека падали вс улики, то избилъ его по лицу и прогналъ со службы.
Съ тхъ поръ Валекъ съ бабой жилъ въ нахлбникахъ въ деревн, потому что постояннаго мста найти не могъ. Управляющій далъ ему такое свидтельство, что немыслимо было даже обращаться куда-нибудь за работой. Въ жатву, то у одного, то у другого изъ крестьянъ, они зарабатывали оба, но зимой и во время пахоты страдали отъ страшнаго, неописаннаго голода. Огромный, костлявый, съ желзными мускулами мужикъ высохъ, какъ щепка, почернлъ, сгорбился, ослаблъ, но въ другое время испытывали не мало лишеній. Баба — какъ баба,— то у кумушки постъ, то грибовъ, малины или земляники соберетъ для помщика или для еврея-корчмаря, и заработаетъ хоть на кусокъ хлба, а мужику за молотьбой безъ ды совсмъ плохо. Когда экономъ объявилъ, что нужно будетъ копать на лугахъ, у обоихъ даже глаза заблестли. Самъ управляющій общалъ по тридцати копекъ за кубическую сажень.
Валекъ изо дня въ день пользовался бабой для копки. Она накладывала въ тачки, а онъ по доскамъ, набросаннымъ на топкихъ мстахъ, вывозилъ илъ въ поле. Работа горла у нихъ въ рукахъ. У нихъ были дв большія и глубокія тачки, и, пока Валекъ возвращался съ пустою тачкой, другая была уже наполнена,— онъ набрасывалъ себ шлею на плечи и толкалъ тачку въ гору. Желзное колесо пронзительно скрипло, жидкое, черное, поросшее кореньями болото брызгало и падало комками на обнаженныя до колнъ ноги мужика, когда тачка перескакивала съ доски на доску, шлея врзывалась въ шею и плечи, выдавливая на рубах черную полосу вонючаго пота, руки нмли въ локтяхъ, ноги деревенли и коченли, постоянно погруженныя въ илъ… Но за двумя кубиками, выкопанными въ теченіе большого дня — слдовала порядочная сумма денегъ…
Они надялись, что къ концу осени отложатъ тридцать рублей, заплатятъ за хату, купятъ бочку капусты, корцовъ пять картофеля, кафтанъ, сапоги, штуки дв юбокъ и передникъ для бабы, полотна на рубахи, и перебьются до весны, дорабатывая между людьми то молотьбой, то ткачествомъ…
И вдругъ управляющему показалось слишкомъ дорого платить тридцать копекъ за кубъ. Онъ сообразилъ, что не каждый полакомится съ разсвта до ночи копаться въ болот, что людямъ, видно, очень ужъ круто пришлось, если, не задумываясь, бросаются на такую работу, хотите — говоритъ — по двадцать копекъ, то хорошо, а нтъ,— такъ и не надо.
У крестьянъ въ такое время ничего не заработаешь, помщичья усадьба обходится своими людьми при мотилкахъ и машинахъ, выбирать не изъ чего. Валекъ посл такаго объявленія пошелъ въ корчму и напился, какъ животное, отъ злости. На другой день утромъ избилъ бабу и взялъ ее съ собой на работу.
Съ того времени — за малую поденную — они выкапываютъ все т же два куба, не переставая работать съ ранняго разсвта до поздней ночи.
Вотъ издали идетъ ночь. Далекіе, свтло-синіе лса почернли и расплываются въ сромъ полумрак, на водахъ потухаетъ блескъ, отъ стоящихъ передъ зарей елей падаютъ громадныя тни, только на вершинахъ холмовъ, на порубк кое-гд еще краснютъ то пни, то камни. Отъ этихъ освщенныхъ точекъ отражаются маленькіе и слабые лучи и, попадая въ глубокую пустоту, какую образуетъ между предметами неполная темнота, трепещутъ въ ней, ломаются, вздрагиваютъ на мигъ и тухнутъ, тухнутъ по очереди. Деревья и кусты теряютъ свои выпуклости, массивность и естественные цвта и стоятъ въ сромъ пространств, только какъ плоскія фигуры, съ удивительными очертаніями, совершенно черныя.
Въ котловин уже осдаетъ густой мракъ и тянетъ за собою холодъ, насквозь проникающій человка. Сумракъ идетъ невидимыми волнами, ползетъ по скатамъ горъ, впитывая въ себя вялые цвта жнивъ, бурелома, обваловъ и камней.
На встрчу волнамъ темноты отъ болотъ поднимаются другія,— бловатыя, прозрачныя, едва, едва видимыя, ползутъ полосами, обвиваются клубами вокругъ растеній, подергиваются и комкаются надъ поверхностью водъ. Холодное дыханіе сырости мситъ ихъ, мнетъ на дн ложбины, растягиваетъ въ длину, какъ штуку грубаго холста.
— Туманъ идетъ…— шепчетъ жена Валека. Это моментъ сумерекъ, когда вс видимыя очертанія, кажется, разсыпаются въ прахъ, когда надъ поверхностью земли разливается срая пустота, заглядываетъ въ глаза и сжимаетъ сердце какою-то непонятной тоской. Бабой овладвалъ страхъ. Волосы ежились на голов и мурашки пробгали по тлу. Туманъ, какъ живое тло, подползалъ къ ней украдкой, забгалъ сзади, отступалъ и скрывался, и снова лавиной надвигался все настойчиве. Вотъ онъ положилъ на нее свои влажныя руки, проникъ въ ея тло до самой кости, запершилъ въ глотк, защекоталъ въ груди. Она вспомнила о своемъ ребенк. Съ полудня она не видла его: ребенокъ спитъ одинъ въ запертой изб, въ липовой колыбельк, прившенной къ потолочной балк березовыми лыками. Онъ тамъ плачетъ наврно, захлебывается, рыдаетъ… Мать слышитъ этотъ странный плачъ,— жалобный, какъ пискъ коршуна въ пустынномъ мст. Этотъ плачъ раздается у нея въ ушахъ, терзаетъ какое-то одно мсто въ мозгу и сжимаетъ сердце. Цлый день она не думала о ребенк, потому что суровая работа разсиваетъ вс мысли, почти уничтожаетъ и мутитъ ихъ, но теперь страхъ ночи заставилъ ее сосредоточиться, цпляться мыслями за эту крошку…
— Валекъ,— говоритъ она тревожно, когда мужъ вернулся съ тачкой,— побгу-ка я въ избу, начищу картофеля?..
Гибала не отвчаетъ, какъ будто не разслышалъ, беретъ тачку и двигается, тяжело присдая. Когда онъ вернулся, женщина снова стала умолять:
— Валекъ, сбгаю я?
— Э…— проговорилъ онъ небрежно.
Она знаетъ его гнвъ, знаетъ, какъ онъ уметъ, схватить подъ ребро, собрать въ горсть кожу, встряхнуть разъ, еще разъ и потомъ швырнуть человка, какъ камень, въ камыши. Она знаетъ, какъ онъ уметъ сорвать у нея платокъ съ головы, обмотать себ кулакъ ея волосами и тащить по земл обезпамятвшую женщину, или въ бшенств выхватить изъ болота заступъ и ударить съ размаху, не соображая,— убьетъ, или не убьетъ.
Но надъ страхомъ наказанія беретъ верхъ нетерпливая забота, возбуждающая ее почти до боли. Иногда баб хочется у бжать: только бы на четверенькахъ сползти въ оврагъ, перепрыгнуть черезъ ручей, а потомъ по полямъ, по грядамъ напрямикъ. Склоняясь и наполняя тачку, она улетаетъ мыслями, бжитъ, какъ куница, уже почти чувствуетъ боль, когда будетъ бжать босикомъ по сжатому полю, поросшему мелкими кустами терна и ежевики… Эти острыя колючки колютъ не только ея ноги, но и сердце пронизываютъ. Она добгаетъ до хаты, открываетъ засовъ деревяннымъ ключомъ, ей въ лицо ударяетъ тепло и духота избы… она пробирается къ колыбельк… Изобьетъ ее Валекъ, когда вернется домой, истерзаетъ,— ну и что-жъ: это ужъ потомъ…
Но стоитъ Валеку появиться среди тумана, и ее охватываетъ страхъ передъ его кулакомъ. И опять она покорно молитъ его, хотя знаетъ, что этотъ разбойникъ не пуститъ ее.
— Да тамъ двчонка, можетъ, померла…
Онъ ничего не отвтилъ, сбросилъ съ плеча шлею отъ тачки, подошелъ къ жен и показалъ ей движеніемъ головы колышекъ, до котораго они должны сегодня докопать. Потомъ схватилъ заступъ и началъ быстро набрасывать илъ въ свою тачку. Онъ длалъ это безумно быстро, изо всхъ силъ. Набросавъ полную тачку, онъ толкнулъ ее и, бгомъ удаляясь съ нею, сказалъ жен:
— Толкай и ты свою, лнтяйка…
Она поняла эту ласковую уступку ея любви, эту грубую доброту, эту дикую и какъ бы суровую нжность, потому что когда они накладываютъ землю вмст, то работу можно кончить гораздо скоре. Она подражала теперь, какъ обезьяна, его быстрымъ и энергичнымъ движеніямъ, накладывала грязъ въ четыре раза быстре,— уже не мускулами, не съ мужицкою, осторожною экономіей силъ, а напряженіемъ нервовъ… Въ груди у нея хрипло, въ глазахъ мелькали яркія пятна, подъ ложечкой болло, и лились слезы, горькія, крупныя слезы безсмысленной муки,— лились на эту холодную, зловонную, гнилую землю. Вобьетъ она заступъ въ землю и взглянетъ, далеко-ли еще до колышка, а когда тачка наполнена, она хватаетъ ее и бжитъ во всю прыть, подражая мужу.
Туманъ поднялся высоко, затянулъ иры и надъ верхушками ольхъ сталъ неподвижной стной. Деревья видны въ немъ, какъ пятна неопредленнаго цвта, удивительно огромныхъ размровъ, а пара несчастныхъ людей, бгающихъ поперекъ оврага, кажется какими-то чудовищно-громадными призраками.
Ихъ головы опускаются на груди, руки продлываютъ однообразныя движенія, туловища сгибаются до земли…
Колеса тачекъ грохочутъ и скрипятъ, волны, подобныя разведенному водой молоку, колышутся между черными хребтами горъ.
Въ глубин небесъ разгорлась вечерняя звзда, пылаетъ, дрожа, и бросаетъ въ темноту свой убогій огонекъ…