Судебные речи, Жуковский Владимир Иванович, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. И. Жуковский

Судебные речи

Судебные речи известных русских юристов. Сборник

Издание второе, исправленное и дополненное.

М., Государственное издательство юридической литературы, 1957

Содержание

Биографическая справка

Дело Гулак-Артемовской

Дело Юханцева

Жуковский Владимир Иванович (1836—1899 гг.) — окончил юридический факультет Петербургского университета в звании кандидата в 1861 году. В 1862 году поступил на должность судебного следователя в Оренбургской губернии. В последующем работал на различных судебных должностях. В 1870 году назначается товарищем прокурора Петербургского окружного суда. Успешно выступал в качестве обвинителя. Своей речью по нашумевшему в свое время уголовному делу о поджоге мельницы купцом Овсянниковым Жуковский зарекомендовал себя как талантливый оратор.

Современники Жуковского считали его одним из, талантливейших обвинителей. Именно в роли обвинителя наиболее полно проявился его дар как судебного оратора. Н. П. Карабчевский писал о Жуковском в день его смерти: ‘Худощавый, небольшого роста, с слабым, несколько хриповатым голосом, с острыми линиями профиля, наводившими на мысль о профиле ‘Мефистофеля’ в статуе Антокольского, этот с виду тщедушный и слабый человек проявлял необычайную мощь, как, только ему удавалось попасть в свою сферу — сферу судебного обвинителя, язвящего людские грехи и пороки. Еще будучи товарищем прокурора, он составил себе имя первоклассного судебного оратора. Процесс Овсянникова, которого он обвинял в поджоге, упрочил за ним эту славу навсегда’ {Право. Еженедельная юридическая газета 1899 г. No 7, стр. 351.}.

Однако В. И. Жуковский вынужден был оставить поприще обвинителя. Л. Д. Ляховецкий, учитывая возможности выступления в печати в условиях царской цензуры, с осторожностью писал по поводу ухода Жуковского из прокуратуры: ‘Отставка Жуковского произошла при тех же условиях, при которых оставил службу по министерству юстиции С. А. Андреевский’. {Л. Д. Ляховецкий, Характеристика известных русских судебных ораторов, СПб, 1897, стр. 111.}Андреевский же, как известно, оставил службу в прокуратуре в связи с отказом от предложения принять на себя функции обвинителя по делу Веры Засулич.

С 1878 года В. И. Жуковский в адвокатуре. Он принимает участие в рассмотрении многих известных уголовных дел в качестве защитника. Однако ближе всего ему были функции представителя гражданского истца. ‘Перейдя в адвокатуру, — писал Н. П. Карабчевский, — он специализировался на роли гражданского истца, в уголовном процессе, т. е. по-прежнему продолжал обвинять. Бывали, однако, процессы, в которых он был незаменим и в качестве защитника. В делах больших и сложных, где усилия прокуратуры надо было ослабить тонким анализом самой конструкции обвинения ‘хватившего через край’, — он наряду с другими защитниками, выполнявшими иные функции, бывал великолепен и совершенно незаменим. В подобных случаях он обыкновенно предупреждал своих товарищей: ‘Ну, вы там защищайте ваших, а я уж буду обвинять …прокурора’. И действительно, его обвинения по адресу прокуроров бывали подчас не менее чувствительны и опасны, чем по адресу подсудимых’ {Право. Еженедельная юридическая газета, 1899 г., No 7, стр. 352.}.

Однако и как защитник В. И. Жуковский ярко проявил свои способности и особенности своего таланта. В качестве защитника он выступал почти по всем сенсационным в то время групповым делам, в рассмотрении которых принимали участие наиболее видные профессиональные адвокаты. Все же, несмотря на отсутствие опыта профессионального защитника, он всегда шел в ногу с последними.

Главное в ораторском даровании Жуковского — остроумие и находчивость, которые имели почву в глубоком изучении дела и основательной предварительной подготовке к нему. ‘В. И. Жуковский,— пишет Л. Д. Ляховецкий, — по всей справедливости считался самым остроумным человеком в адвокатской корпорации’ {Л. Д. Ляховецкий, Характеристика известных русских судебных ораторов, СПб., 1897, стр. 111.}. ‘Сарказмы сыпятся у Жуковского непринужденно в речи, произносимой тихо и с виду добродушно. Подобно греческому литографу Гипериду, он не видит той раны, которую причиняет острием своего меча противнику, не слышит стона, исторгнутого из груди несчастного. В. И. Жуковский умеет улавливать комические черты в поступках людских, в нравах, в характерах, комбинировать их в комические картины и передавать их в неподражаемой игривости речи, усиливая ее впечатление соответственными жестами и движениями. ‘Жала’ Жуковского боятся все противники. Бороться с ним доводами трудно. Он легко разрушает сильную аргументацию удачной шуткой, меткой остротой’ {Там же стр. 112.}.

Как судебный оратор, Жуковский исключительно внимателен к своим выступлениям. Он их тщательно предварительно продумывал и готовил. Предварительная большая подготовка к процессу давала ему уверенность в своей позиции, так как детальным знанием дела, в сочетании с находчивостью и остроумием, он мог противостоять любому противнику.

Защитительные речи Жуковского не лишены, однако, недостатков. Он больше надеялся на успех своей полемики с прокурором и свои ораторские дарования, как юрист же он нередко мало уделял внимания необходимости тщательного и всестороннего анализа обстоятельств дела.

Упреки в его адрес по этому вопросу делали ему и его современники {Там же.}.

Однако особенности его красноречия вполне заслуженно принесли ему славу не только на поприще обвинителя, но и гражданского истца и уголовного защитника. В воспоминаниях о Жуковском его современники часто отмечали, что его записанные речи далеко не воспроизводят речей, произнесенных им в суде. Его судебные речи характерны не только умением владеть словом, они составляли неразрывное единство с мимикой, жестикуляцией и иными внешними дополнениями его красноречия, без которых стенограммы его выступлений в суде кажутся нередко либо беспомощными, либо чрезмерно усложненными. Л. Д. Ляховецкий писал об этой особенности ораторского творчества Жуковского: ‘Он произносил свои речи, словно сидит с вами в веселом обществе за чайным столом, спокойно, без всякой торжественности и приподнятости тона, разговорным языком, в котором жесты самой по себе комической фигурки удачно дополняют и иллюстрируют недосказанное. Центр объяснения с аудиторией оратора, где следует, переносится искусно в движение и жест, а отрывочные слова становятся как бы вспомогательным орудием’ {Там же.}.

Таковы особенности ораторского искусства В. И. Жуковского. Было бы, однако, неполным закончить на этом его характеристику, не указав на то, что ему были свойственны, как человеку, исключительная сердечность, теплота и внимание к людям, редкостная гуманность, уживавшаяся с жестокостью к порокам и недобродетельности. ‘…Когда обсуждались вопросы чести, когда речь шла о попранной правде, — писал о нем П. Г. Миронов, также известный адвокат, — лицо Владимира Ивановича пылало негодованием, а голос звучал гневом. Он не умел мириться со злом, не знал уступок в вопросах чести. Но сколько сердечности, сколько душевной мягкости проявлял он, когда речь шла о людских слабостях или ошибках, сколько было желания принести пользу, когда обсуждались вопросы корпоративной жизни…’ {Право. Еженедельная юридическая газета, 1899 г. No 7, стр. 353.}.

В настоящем Сборнике помещены две речи В. И. Жуковского: в защиту Гулак-Артемовской Л. М. по ее же делу и в защиту Юханцева по обвинению его в растрате сумм Общества взаимного поземельного кредита. Обе эти речи относятся к числу лучших его защитительных речей и весьма наглядно иллюстрируют особенности его как известного судебного оратора.

Дело Гулак-Артемовской

Гулак-Артемовская Людмила Михайловна и Богданов Н. Г. были преданы суду по обвинению в подлоге векселей на сумму в 58 тысяч рублей. По обвинительному акту суть дела заключалась в следующем.

1 декабря 1877 г. в С.-Петербурге скончался Н. А. Пастухов. 31 декабря к судебному следователю явился брат Н. А. Пастухова, Дмитрий, и заявил, что в этот день к нему заходил присяжный поверенный Кейкуатов, который объяснил, что у него имеются три векселя, данные ему для взыскания Гулак-Артемовской. Вексели в свое время были выданы якобы покойным Н. А. Пастуховым. При осмотре предъявленных ко взысканию векселей Дмитрий признал их подложными, но указать на лицо, совершившее подлог, не смог.

При расследовании дела было установлено, что все три векселя исполнены от имени Н. А. Пастухова на имя Гулак-Артемовской. Однако проведенная по делу экспертиза признала, что подписи на всех векселях, выполненные от имени Н. А. Пастухова, не имеют никакого сходства с его подлинной подписью. Следственными властями было также установлено, что Н. А. Пастухов -за несколько лет перед смертью близко сошелся с Гулак-Артемовской, часто наносил ей визиты, вследствие чего его товарищи неоднократно намекали ему на предстоящее бракосочетание. Однако незадолго перед смертью Н. А. Пастухов порвал всякие отношения с Гулак-Артемовской. Как выяснилось (из записной книжки Пастухова и показаниями свидетелей), Н. А. Пастухов проиграл в карты (в дурачки) Гулак-Артемовской во время визитов к ней значительную сумму денег, которые затем полностью ей отдал. Это обстоятельство, то есть нечестность Гулак-Артемовской и ее чрезвычайная жажда к наживе, видимо, и сказались на отношении к ней Н. А. Пастухова, — говорится в обвинительном акте.

С целью отыскания каких-либо улик, свидетельствующих о причастности Гулак-Артемовской к подлогу векселей, у нее на квартире был произведен тщательный обыск. В результате обыска в письменном столе Гулак-Артемовской было обнаружено несколько векселей от имени Н. Богданова на имя Митропольской и письмо Богданова к Гулак-Артемовской. Сличением почерка Богданова с почерком, которым были исполнены векселя от имени Н. А. Пастухова, было установлено их сходство. Привлеченный по делу Н. Богданов объяснил, что векселя от имени Н. А. Пастухова на имя Гулак-Артемовской действительно исполнены им, но по просьбе самого Н. А. Пастухова. Почему Н. А. Пастухов просил его написать векселя, а не сделал этого сам, Н. Богданов объяснить не смог.

Допрошенные по делу многочисленные свидетели дали различные показания. Одни из них (большинство) положительно характеризовали Н. А. Пастухова и указывали на то, что вследствие своей исключительной недоверчивости он не мог поручать кому бы то ни было выполнять вместо себя текст векселей. Другие свидетели хорошо отзывались о Гулак-Артемовской и не допускали мыслей о возможности совершения ею преступного подлога.

В связи с тем, что самого факта подлога и совершения его Богдановым и Гулак-Артемовской никто подтвердить не мог, в деле отсутствовали прямые доказательства. Богданов и Гулак-Артемовская были признаны виновными в подлоге на основании совокупности ряда косвенных улик. Дело рассматривалось в С.-Петербургском окружном суде 20—23 октября 1878 г. с участием присяжных заседателей. Обвиняемых защищали: Гулак-Артемовскую — Жуковский В. И., Богданова — Богаевский. Представляющая большой интерес речь В. И. Жуковского по данному делу и воспроизводится полностью.

* * *

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Прежде всего я должен предъявить соображения, по которым я нахожу, что не было никаких оснований предавать суду Гулак-Артемовскую, так как векселей ко взысканию в суд она не предъявляла, а потерпевшие братья Пастуховы, заявляя о подлоге, прямого обвинения к ней не предъявляли. Было время, когда юристы признавали подлог и обман за преступления чрезвычайной важности. Одно из европейских законодательств восходило в уголовном преследовании этого рода преступлений до смертной казни. Преступление определялось как противонравственное деяние. Строгость преследования за подлог и обман обусловливалась принципом, в силу которого государство имело право на истину, — право, обязывающее всякого гражданина, — а потому подлог и обман представлялись особенно гнусными и противообщественными преступлениями. Не говоря уже о том, что принцип этот не совсем удобен для современной формы государства, так как истина в политических сферах понимается весьма условно, а обязывать на истину перед судом значило бы допускать ее и во всех сферах общественной жизни, не говоря уж об этом, надо принять в соображение, что если бы мы неуклонно и слепо следовали принципам высокой морали в системе уголовно-карательной, то дошли бы до геркулесовых столпов, до преследования простой, бескорыстной лжи. Юристы, очевидно, должны были спуститься с высоты недосягаемой морали на почву более разумную, практическую, отрешиться от того сухого воззрения, в силу которого человек представляется чем-то вроде ходячего нравственного долга по отношению к государству, и принять иную точку зрения для оценки преступления. Общественное его значение определяется ныне с точки зрения вреда, причиняемого частному лицу или обществу, — вреда осязательного, реального, а не воображаемого. Преследование преступлений подлога и обмана вытекает из того, что преступления этого рода обусловливаются насилием над распознавательной способностью. Чем действительнее средства насилия, то есть обмана, возбуждающего в Потерпевшем заблуждение, чем вернее и ближе средство обмана к осуществлению похищения, тем зловреднее и обман. Отсюда целая теория об обманах, преступных и непреступных, применяемая в кассационной практике сената. Подлог представляется, таким образом, не более, как средством обмана, не более, как видовым признаком мошенничества, и прокурор справедливо выразился, что подлог есть, собственно говоря, более утонченное мошенничество. Составление подложного документа представляет собой приготовление к преступлению, предъявление подложного документа в суд ко взысканию — покушение. С теоретической точки зрения трудно объяснить, почему уголовный закон преследует предъявление подложного документа в суд ко взысканию, как уже оконченное, осуществленное похищение, и притом преследует несравненно строже, чем самое похищение, осуществленное при посредстве другого какого-либо ловкого обмана. В первом случае потерпевший всегда имеет средство оградить свои имущественные интересы от угрожающего ущерба, доказав подлог, во втором, потерпевший, уже обобранный, если похищенное скрыто, отбывает у следователя и на суде печальную повинность свидетеля, который должен представлять свои показания в целях общественного интереса, понимаемого им несколько отвлеченно. Разъяснение такого рода исключительности, или, лучше сказать, аномалии, мы встречаем в решениях кассационного Сената, который указывает на подлог как на крайне опасное средство. Такое воззрение на подлог, быть может, вполне применимо к подлогам в денежных знаках повседневного обращения, но не к подлогу в долговых документах. Никто вообще не расположен платить по подложному документу, случаются нередко даже уклонения от платежей и по действительным, а потому человек, задумавший воспользоваться подложным документом, направляет обман как средство насилия на распознавательную способность суда. Суд обладает всеми средствами для исследования истины, возмущаться же тем, что обман направлен на распознавательную способность самого же суда, было бы суду недостойно, потому что, возмущаясь, он утрачивал бы два своих священных свойства: беспристрастие и милосердие. Мне, конечно, могут возразить, что в настоящем деле идет речь о подлоге в векселе. Вексель, как орудие промышленного кредита, как рычаг денежного международного курса, как символ верности и честности купеческой, должен быть? особенно охраняем законом от подлогов, так как подлог в векселе подрывает не только интерес частного лица, но и целую систему общественного кредита. С этими соображениями нельзя было бы не согласиться, но вексельный институт утратил уже свое прежнее значение. Я не говорю о векселе переводном международном. Если вексель на товар, отправленный из Америки в Петербург, трассируется на Лондон, то, само собою разумеется, что векселя такого рода регулируют международные торговые сношения. Но в таких векселях подлоги никогда не встречаются, по крайней мере, в течение восьмилетней практики мне встречать не случалось. Что же касается до векселей простых, хотя бы и торговых, то прежнее их значение восстановить при посредстве уголовного закона нет уже возможности. Вексель появился тогда еще, когда общественные кредитные учреждения не были развиты. С развитием банкирских учреждений учет векселей облегчен, даже, можно сказать, распущен до такой степени, что вы можете выгребать лопатами дружеские, фиктивные векселя, как это и обнаружено печальной историей в Обществе взаимного кредита {Имеется в виду дело Юханцева. См. речь по этому делу В. И. Жуковского (стр. 311 и cл.).}. Если прежде вексель выражал собою торговую валюту, то теперь вексель пишется для того, чтобы получить в банке деньги, а потом уже приобрести товар. Дутые векселя получают право гражданства, никто ими более не брезгает, кроме уголовного закона. Надо принять в соображение еще и то, что законодательство само развенчивает вексельный институт, выводя вексель из особой цеховой торговой сферы в сферу всесветскую. Кто теперь не имеет право совершать векселя? Юноша, достигший совершеннолетия, занимает деньги на мотовство под вексель, ростовщик, давая деньги под проценты, берет векселя, может совершать векселя его жена, его дочь, если последует его ремеслу. Едва оперится человек совершеннолетием, он пишет векселя, вексель давно уже низведен на степень простой дружеской расписки. Подлог в векселе, между тем, признается все еще крайне опасным, хотя, замечу, в эту опасность никто уже не верит ввиду существующей ныне системы в исследовании спора о подлогах. Какой порядок применяется в гражданском суде к исследованию споров о подлоге? Когда по предъявленному в суде долговому документу возбуждается ответчиком спор о подлоге, без прямого обвинения, то суд обязан потребовать от предъявителя письменное объяснение, желает ли он взять свой документ назад. Если предъявитель не пожелает взять документа, то суд, исследовав спор о подлоге, передает дело к уголовному порядку. Эта система исследования ограждает, во-первых, интересы частных лиц от угрожающего ущерба, во-вторых, успокаивает общество, низводя подлог на степень безопасности, в-третьих, охраняет силу письменного акта от неосновательного опорочения, в-четвертых, гуманно относится к человеку, поддавшемуся преступным замыслам, вразумляет и предостерегает efb, в-пятых, дает более прочное и справедливое основание прокурору для уголовного преследования, так как дело по обнаружении подлога обращается к уголовному порядку, в-шестых, согласуется ли наш уголовный закон, приближающийся более к средним векам, чем к настоящему столетию, с теорией права, так как усматривает в предъявлении подложного документа лишь покушение, в-седьмых, соответствует современным потребностям общества, потому что ограждает неприкосновенность домашнего очага от произвольного вторжения власти по поводу какого-либо бездоказательного заявления о подлоге и дает более достойное положение прокурору, который тогда уже возбуждает преследование, когда подлог обнаружен гражданским судом. Назначение этой системы объяснено в проектах к судебным уставам. Там буквально выражено, что оно имеет в виду уменьшить случаи обращения дел о подлогах к уголовному производству. В какой степени эта система упрочена в нашей практике, вы можете судить по тому, что она распространена на взыскания по векселям. Прокурорский надзор находится, однако же, в вечной борьбе с этой системой. Едва прокурор заслышит, что где-то, в какой-то квартире идет речь о подложном векселе, он делает выемку или обыск. Бывали случаи, что дела в самой середине гражданского процесса обращались к уголовному преследованию. Можно было бы подумать, что прокурорский надзор глубоко исповедует принцип о праве государства на истину, в сущности же он исполняет только обязанности службы. В силу 1160 статьи Уложения, раз вексель составлен подложно — преступление уже окончено. Какие же результаты выходят из противоречия между статьей 1160 Уложения и статьей 555 Устава Гражданского судопроизводства? Человек, который, поддавшись преступному замыслу, пытается провести подложный документ, в надежде, что спора о подлоге не будет возбуждено, имеет право взять документ назад, если при заявленном споре нет прямого обвинения, человек, который, не подозревая подлога, идет к плательщику, лишается этого права, если плательщик заявит о подлоге прокурору, хотя бы без прямого обвинения. Мне следует спросить вас, как вы будете судить Гулак-Артемовскую, по статье 1160 Уложения или по статье 555 Устава Гражданского судопроизводства? Артемовская передает присяжному поверенному Кейкуатову векселя на умершего Пастухова. Кейкуатов является к брату Пастухова, в котором возбуждается некоторое сомнение. Кейкуатов предлагает рассмотреть поближе векселя, приглашая Пастухова приехать к себе. Вслед за приездом Пастухова к Кейкуатову являются товарищ прокурора и судебный следователь и отбирают векселя. Артемовская, выражавшая надежду, что Пастуховы, при ближайшем рассмотрении векселей, произведут платеж, лишена права отказаться от векселей, лишена свободы выбора в образе действий. Несомненен тот факт, что Артемовская в суд векселей не предъявляла. Вы можете делать различные предположения насчет того, имела ли она намерение предъявить векселя в суд, для меня, с юридической точки зрения, важно лишь то, что векселей в суде она не предъявляла. Нельзя же преследовать за то, что, может быть, было бы сделано. Прокурор имел законное право возбудить преследование, Судебная палата имела право предать Артемовскую суду, хотя замечу, что новый закон — об исследовании споров о подлоге в векселях — уже лежал у нее на столе. У нас предаются суду без участия присяжных заседателей. Судебная палата решает вопрос о предании суду по письменному делу, проверяет документы, не имея перед собою ни обвиняемых, ни свидетелей. Ее участие в уголовном процессе имеет нотариальный характер, затем она руководится исключительно формальным законом. Судебная палата предает еще только суду, а вы, присяжные заседатели, решаете участь человека,— положения совершенно различные. Я вправе ожидать от вас критического отношения к закону, потому что только при критическом отношении возможно к нему уважение. Прогрессивное развитие общечеловеческих идей всегда опережает закон, и он обречен на бесконечное совершенствование. Главная задача суда общественной совести в разумном применении закона. Если вы примете во внимание те соображения, которые я вам представил, то моя защита окончена. Но я не в состоянии предвидеть приемов вашего суждения, а потому должен перейти к защите по существу.

Когда уголовное следствие окончено и представлено с обвинительным актом в Судебную палату, когда Судебная палата предает суду обвиняемого и обвинительный акт вручается ему уже как подсудимому, чтобы к суду приготовиться,— тогда только допускается к участию в деле тот зловредный и продажный человек, которого зовут адвокатом. Ему дается семь дней срока на соображение о том, чем нужно дополнить дело, как бы оно сложно и загадочно ни было. Очевидно, что защита выполнена уже на следствии, закреплена обвинительным актом, а иногда и обращена на голову подсудимого. Остается обратиться к нему и спросить, чем желает он дополнить следствие, а также, какой системы защиты он держался. Тут начинаются бесконечные сетования на то, что прокурор не включил в список свидетелей, которые должны были бы сказать доброе слово в пользу подсудимого, что следователь отказал в допросе таких лиц, которые могли бы дать оправдывающие показания. Решено вызвать всех,— ну, а как там на суде будет — разберемся. Каким же образом отбыта защита на следствии и какой системы обвиняемый держался? Там, где строго держатся состязательного порядка, следственный судья предупреждает обвиняемого, что он может не говорить, что обвинение должно быть доказано, что если он даст показания, они будут записаны в протокол и могут уже быть употреблены как доказательства. У нас судебный следователь отбирает допрос. Он уже составил постановление о привлечении к следствию, хотя прямого обвинения и не было предъявлено, он предупреждает обвиняемого, что надо быть искренним и представить все, что может служить к оправданию. Если обвиняемый отрицает виновность, это несколько уже шокирует следователя.

Затем противоречие в показаниях, запутанность, забывчивость, неподтвердившаяся ссылка на свидетелей — все это подчеркивается следователем и ставится обвиняемому в счет, а то, что упустит следователь, не упустит прокурор, то же, что упустит прокурор, не упустит гражданский истец. Весьма затруднительно положение обвиняемого, когда прямых доказательств нет или очень мало, когда доказательства изыскиваются в сфере нравственной, то есть в репутации обвиняемого и потерпевшего, когда начинают чертить портреты обвиняемого и потерпевшего, сопоставлять их и выводить заключение, что обвиняемый — человек безнравственный, а потерпевший — человек нравственный. В особенности тяжко положение обвиняемого, когда потерпевшего нет уже на свете. Тогда следователь имеет полное право опереться на мудрое правило: об умершем или хорошо, или ничего.

Горе обвиняемому, если он, желая снять пятно со своей репутации, решился сказать что-либо резкое о потерпевшем, его отзыв будет резать слух присяжных заседателей при чтении обвинительного акта. Если же обвиняемый обнаружит особенную щепетильность, отстаивая свою нравственную репутацию, то ему поставят с заднего двора свидетеля с фиктивными векселями, которые к существу дела хотя и не относятся, но свидетель этот будет назван прокурором в обвинительной речи приятелем подсудимого. Тогда явится свидетель, который с талантом представит рассказы в лицах о том, как он ужинал с подсудимой и как во время ужина происходило взаимное друг друга подпаиванье. Тогда пришпиливается к делу взятая при обыске в ванной комнате памятная книжка, на переплете которой написано карандашом несколько прочувствованных фраз без означения времени и того, к кому они адресованы. Эта книжка, тем не менее, выяснит в речи обвинителя отношения подсудимой к потерпевшему, так как обвинитель со свойственной ему проницательностью объяснит, когда и кому фразы написаны. Вот почему, господа присяжные заседатели, система защиты обвиняемого на предварительном следствии не может быть поставлена ему в улику, так как она вынуждена, а не добровольна. Поэтому я прошу вас судить о деле прежде всего по обвинению. Оно должно быть доказано, подсудимый же не обязан доказывать оправдания, так как с открытием заседания здесь в зале начинается уже чисто состязательный процесс.

Приступая к анализу обвинения, я имею в виду его во всей совокупности, то есть обвинительный акт, судебное следствие и затем художественную лепную работу прокурора, который, вычерпав с подонков дела всю грязь, слепил из этой грязи бюст Артемовской, полагая, что этого достаточно для ее обвинения. В сердце обвинения глубоко залегли позорящие обстоятельства по отношению к Артемовской. Разнося по системе обвинения доказательства несколько венозного свойства, оно ищет успокоения в мудром правиле: об умершем хорошо или ничего. Представьте себе, господа присяжные заседатели, что анатомический нож врача, который хочет исследовать причины скоропостижной смерти, встречает препятствия в суеверном обожании близких к умершему, не допускающих вскрытия трупа. Представьте себе, что уголовный суд, обрекающий человека На лишение всех прав состояния, отказывается от анализа нравственных качеств потерпевшего ввиду того, что он умер. Вы простите сентиментальное чувство близких к умершему, но вы никогда не простите себе отказа в правосудии, потому что отказать подсудимому в хладнокровном, разностороннем исследовании дела, — значит отказать ему в. правосудии. А потому вы мне простите, если я несколько критически отнесусь к некрологу Пастухова, представленному обвинителем и гражданским истцом.

Первое позорящее обстоятельство — ‘игра в дурачки’. Я, впрочем, не знаю, кого она больше позорит — Пастухова или Артемовскую. Как представляется нам Пастухов с точки зрения его братьев и их спутника — Полевого? Человек не без образования, 35 лет, следовательно, в таком возрасте, когда мыслящие силы в полном расцвете и ищут разрешения задач общественной пользы, человек, обладающий миллионным состоянием, а следовательно, избытком средств на общественное дело, томится в праздности, увлекается какой-то искательницей приключений сомнительного свойства, по отзыву Полевого, и проигрывает ей пятую часть состояния ‘в дурачки’. Его общественная деятельность ограничивается изданием, при пособии Полевого, книги о карточной игре и поощрением тому же Полевому в издательстве книг, представляющих собой дорогую, роскошную детскую литературу. Содержание этих книг, надерганное из разных хрестоматий, обернуто в золотой переплет и распродается по 3 рубля экземпляр, для детей благородных, но богатых родителей. Если бы меня спросили, какого я мнения об этом человеке, я сказал бы, что держусь правила судить человека по развитию его социальных инстинктов, которых, судя по отзывам братьев и Полевого, Пастухов вовсе не обнаруживал. Да и доказана ли самая игра в дурачки?

Прокурор говорит в своей речи: ‘Мы вам их докажем, — у нас есть книги и цифры’. Защита в первый раз видит прокурора, который грозит обвинением, а не предъявляет его, но она не боится угроз и пойдет навстречу обвинению. Пастухов познакомился с Артемовской в феврале месяце 1875 года у Полевого, затем, как показывает Полевой, она завлекла его к себе в дом,— надо же было время на это, — а к 15 мая того же года Пастухов уже проиграл ей 68 тысяч рублей в дурачки. При этом надо принять в соображение, что Артемовская была тяжко больна в течение всего апреля месяца, как я доказал это ее памятной книжкой. Если допустить, что Пастухов по доверчивости и распущенности своей был в состоянии проиграть такую сумму в дурачки Артемовской на первых же порах знакомства, то не следует упускать из виду, что он был уже предупрежден об Артемовской Полевым, который передал ему об ужине со взаимным подпаиванием. В мае месяце Артемовская едет за границу. По возвращении ее в Петербург близкие отношения между нею и Пастуховым закрепляются. В декабре же 1875 года празднуются в Москве именины Пастухова. Брат его, Иван, дружески относится к Артемовской, советует порешить со сватовством, несмотря на то, что Полевой боится запачкать перчатки в ее обществе, в январе месяце продолжаются те же отношения в Петербурге, и вместе с тем к апрелю Пастухов проиграл уже 170 тысяч рублей в ‘дурачки’. Всю эту несообразность пытаются подтвердить записной книжкой Пастухова. Не говоря уже о том, что счеты на этой книжке сводятся совершенно произвольно потерпевшим и обвинением, как я это указал при предъявлении вам книжки на судебном следствии, что в книжке этой масса расходов без обозначения их предметов и потом для выбора статей на проигрыш в ‘дурачки’ широкое поле предположениям, — по странной логике в счет ‘дурачков’ ставятся расходы без обозначения предметов и не принимаются те, которые прямо отнесены к проигрышу в карты. Быть может, таинственный шифр книжки имеет особенное свойство, и отметки ‘проиграл в карты’ обозначают что-нибудь совсем другое, но прокурор, по-видимому, вполне обладает ключом к шифру. Там, где расход обозначен буквой ‘к’, прокурор говорит: это значит ‘Людмиле за то же’. Прокурор честно поступает, не останавливаясь на половине дороги, хотя несколько фамильярно относится к подсудимой. Все равно, грязью в подсудимую уже брошено, и какой бы результат дела ни был, быть может, кто-нибудь издаст книгу: ‘Об игре в дурачки и червонной даме’, с эпиграфом: ‘Играй, да не отыгрывайся, а главное, имей деньги в кармане, когда садишься играть в карты’. В политических процессах ключ ко всевозможным шифрам давно уже открыт, а по поводу настоящего дела прокурор открыл ключ и к шифру интимному, домашнему.

Вторым позорящим обстоятельством, весьма мрачно очерченным, представляются векселя Логинова и несчастный старик, его отец, которого эксплуатируют. Я знаю, как это делается в банкротствах. Приходят друзья несостоятельного, на них составляются векселя для участия в общих собраниях конкурса, и вопрос о свойстве банкротства решается в пользу несостоятельного. В конкурсе ничего нет и получить нечего. Я так и понимал участие Артемовской, Зыбиной и Митропольской. Оказывается, что Артемовская скупила векселя по совету Хаймовича, который указывал на эту покупку, как на выгодную аферу. Куда девались деньги — неизвестно, когда пришел Кейкуатов, то векселя были взяты назад. Зы бина объяснила, что у них в Сибири нередко пишутся доверенности на имя жен при открытии или арендовании прииска. Официальное участие женщины в делах действительно нередко встречается в таком смысле. Муж наживает дом не совсем чистым образом и записывает его на имя жены. Смысл всей этой истории с векселями Логинова — смешная, неудачная афера, доверчивость к дурному совету, неразборчивость к окружающей сфере. Я не вижу ничего тут мрачного, а главное не вижу, какое отношение имеет эта история к настоящему делу, к подлогу в векселях Пастухова.

Третье позорящее обстоятельство… Но я должен обойти его молчанием. Явился из-под земли свидетель и в землю уже ушел, не показав ничего. Председатель просил вас о нем забыть (показание свидетеля Путилина в заседании 20 октября), и я надеюсь, что вы о нем забудете.

Затем я перехожу к юридической стороне дела.

Прокурор говорит, что подписи на векселях не сходны с подлинными подписями Пастухова, следовательно, векселя подложны. Как юрист, я должен сказать, что это ‘следовательно’ несколько преждевременно. Несходство подписей представляется основанием к сомнению, поводом к подозрению, но обвинению предстоит еще доказать: во-первых, что подписи на векселях не представляют собой видоизмененного почерка того лица, от имени которого они значатся, во-вторых, что если руку приложил к документу человек посторонний, то без ведома того лица, от имени которого документ значится. Несходство подписей несомненно, но это представляется доказательством того лишь, что документ негоден. Я не знаю, по крайней мере, какой гражданский суд решился бы присудить взыскание по такому документу. Лицо, которое дает в долг деньги и обеспечивает себя документом, должно уже само позаботиться о том, чтобы документ был крепок. Оно может требовать подписи перед нотариусом, иначе, пожалуй, будут представлять ко взысканию документы и вовсе без подписи. А потому я решительно не понимаю, для чего нужна была такая, по мнению прокурора, особенная энергия в настоящем деле со стороны прокурорского надзора, следователя и судебной палаты. Таким образом, указание прокурора на несходство подписей не освобождает еще его от ближайших доказательств подлога. До какой степени несходство подписей не представляет еще собой доказательств подлога, вы видите из того, что все следствие направлено главным образом на разрешение вопроса о том: мог ли Пастухов выдать намеренно такие негодные векселя. Прежде чем приступить к анализу этого вопроса, я по поводу несходства подписей и экспертизы должен сделать оговорку. Меня заподозрил прекурор в намерении бросить тень на братьев Пастухова, когда я просил о сличении заподозренных подписей с их подписями. Бросать, такую тень было бы подло и глупо, я убежден, что в безукоризненной честности братьев Пастуховых никто не сомневается. Но сличение это представлялось важным по разрешению вопроса о том, какой оригинал мог иметь в виду подделыватель, а также по вопросу вообще о значении, которое можно придавать экспертизе. Мог ли Пастухов выдать намеренно документ с негодной подписью? Я вправе спросить, могла ли Артемовская сделать такой безрассудный подлог? Прокурор полагает, что она в совершенстве знает вексельное право, а между тем она делает подлог, который изобличает, что подделыватель не имел даже никогда в виду оригинала. Доказательства подлога, сколько мне известно, имеют два направления. Подлог обнаруживает, во-первых, злонамеренность, обдуманность образа действий, во-вторых, распознается в способе предъявлений документа ко взысканию. Злонамеренность образа действия едва ли может быть доказана. Мало того, что текст одного векселя, как я уже обращал на то ваше внимание, безграмотен: в нем написано ‘от сего четырнадцатого августа’, в нем допущена ошибка в фамилии того лица, которому документ выдан: вместо ‘Артемовской’ в нем написано ‘Артимовской’. Я не допускаю, чтобы лицо, составляющее в своих интересах подлог, не позаботилось о правильном обозначении своей фамилии. Наконец, что это за сообщество без головы, которое делает подлог, не видев никогда оригинала. В отношении способа предъявления обыкновенно так бывает, что по действительным документам должник укрывается от кредитора, а по подложным — кредитор от должника, выжидая случай, когда удобнее предъявить документ из-за угла. Обратите внимание на то, как предъявила Артемовская векселя братьям Пастухова. Я не буду ссылаться на ряд свидетелей со стороны защиты, которые удостоверяют, что Артемовская еще при жизни Пастухова говорила о своих долговых претензиях к нему, — все свидетели со стороны защиты заподозрены во лжи! Свидетель обвинения, Полевой, показал, что и до него доходили слухи о долговых претензиях Артемовской при жизни Пастухова, что он, Полевой, старался всевозможным образом распространить слух о вымышленности этих претензий. Он передавал об этом даже самому Пастухову, который уверил его, что никаких долговых претензий не существует, что никаких долговых документов Артемовской не выдавал. Если вы примете притом во внимание, что это было тогда уже, когда Пастухов, по отзыву его близких, отшатнулся от Артемовской, как от женщины с дурной репутацией, что Пастухов, судя по отзывам Полевого, относился к ней крайне подозрительно, боялся даже оставлять у нее следы своего почерка, то не покажется ли вам странным равнодушие, с которым Пастухов отнесся к распространившимся слухам. Он не принял никаких мер к опровержению этих: слухов, хотя мог бы опубликовать в газетах, что распространяемые слухи ложны, что документов он не выдавал, чем мог бы предупредить опасность от дисконта каких-либо фальшивых векселей. С другой стороны, если принять в соображение показания Полевого, то подложные векселя составлены были еще при Жизни Пастухова, что, тем не менее, представляется невероятным. Юридических доказательств в подтверждение того, что Пастухов- не мог выдать негодных векселей Артемовской, прокурором не предъявлено. Я глубоко верю свидетелям, которые удостоверяют, что Пастухов был человек безукоризненной честности, но на удостоверен ние их о том, что он не мог дать негодных векселей, я должен смотреть, как на предположение. Судя о человеке по его нормальному состоянию, мы можем относительно ручаться за свойство его образа действий в том или другом случае, но это ручательство теряет даже относительное значение, когда речь идет о человеке при ненормальном его состоянии. Обвинение путается в предположениях о действительных причинах того пригнетенного состояния, в котором находился Пастухов со времени разрыва отношений с Артемовской. Из речи прокурора весьма трудно объяснить, отчего Пастухов сошел в могилу: от позорного ли проигрыша в ‘дурачки’, от несчастной любви или же от болезни, о которой свидетельствовал доктор Чечот. Развитие болезни Пастухова не могло быть с точностью исследовано. Вопрос о том, к какому времени следует отнести зарождение опухоли в мозгу, мог бы быть разрешен, по мнению доктора Чечота, только путем анатомического исследования, которого не было сделано. Психическое пригнетение от влияния мозговой опухоли проявлялось скачками и находилось’ в зависимости от неправильности в кровообращении, как указал* Доктор Чечот. Если в половине ноября 1876 года болезнь уже развилась, то мы не можем с достоверностью сказать, чтобы она не проявлялась в августе 1876 года, когда выданы были векселя. А между тем к тому же времени, по показанию лиц, близких к Пастухову, он находился в состоянии задумчивости, меланхолии, раздражения, — вообще в состоянии нравственного пригнетения. Из показаний же Елизаветы Пастуховой мы видели, что он не мог слышать спокойно имени Артемовской. Вместе с тем, относясь с полнейшим доверием к братьям Пастухова, я не могу не отметить раздражительности и преувеличения в их обвинительных показаниях, что, надеюсь, достаточно обнаружено при перекрестных допросах.

Ради обвинения они готовы были удостоверить, что брат их никогда денег не занимал, векселей никому не выдавал и был крайне аккуратен в счетах, в удостоверение чего они и ссылались на его домашнюю записную книжку, между тем как при посредстве этой же книжки мне весьма легко было показания эти опровергнуть.

Несмотря на участие Полевого в их совещаниях по вопросу о происхождении подлога, несмотря на то, что Полевой сторожил у. их подъезда Артемовскую, они не могли заявить прямого к ней обвинения. Вообще в их отношениях к Артемовской проявляется дух семейной интриги. Если я возьму в расчет указание прокурора на то, что Полевой увлекался Артемовской, то каким же образом могу я отнестись к показаниям этого свидетеля? Он дошел до того, что вышел из роли свидетеля в конце заседания, считая нужным представить суду несколько умозаключений по обвинению не только Артемовской, но и Богданова. Возможно ли по таким сомнительным данным выводить обвинение и с положительной достоверностью утверждать, что Пастухов не мог под влиянием мести или озлобления выдать негодные векселя Артемовской?

Мне остается ответить на два главных существенных вопроса о том, были ли у Артемовской средства, чтобы дать деньги Пастухову, и если средства были, то откуда они? Вопроса первого я решительно не понимаю. Что-нибудь из двух: если обвинение удостоверяет, что Артемовская выиграла 170 тысяч в ‘дурачки’, то очевидно, что с точки зрения обвинителя же средства у нее были, если же средств у нее не было, то обвинение отказывается от предъявленных им документов. Я со своей стороны имел честь указать вам, что еще в 1874 году у Артемовской на текущем счету было 20 тысяч, и все свидетели удостоверяют, что до знакомства с Пастуховым у Артемовской уже была роскошная обстановка. В 1876 году у нее было в банке 55 тысяч рублей. 5 процентов билетами второго выпуска.

Прокурор подозревает, что эти билеты поступали к ней в уплату за проигрыш в ‘дурачки’, так как внесены они ею 16 августа, а по записной книжке Пастухова значится, что им выдано, без обозначения кому, до 60 тысяч рублей такими же билетами. Но я обращал уже ваше внимание на то, что в книжке Пастухова значатся билеты без текущих купонов, а в удостоверении банка не сказано, чтобы билеты были приняты от Артемовской без текущих купонов. Нельзя же предположить, чтобы банк подарил ей отрезанные купоны, и на таких основаниях доказывать, что Артемовская в данном случае заложила билеты, полученные от Пастухова. Извините мне заявление, с которым я, между прочим, обращаюсь и к суду. Судебный следователь поставил обвиняемой вопрос о том, откуда у нее средства? Этот вопрос был повторен ей и судом. Я надеюсь, что в этом зале я имею дело с процессом чисто состязательным, и замечу, что, если вопрос о том, были ли средства у подсудимой, чтобы дать деньги Пастухову, имеет существенное значение по делу, то вопрос о том, откуда средства, совершенно неуместен. Притом, по свойству социальных отношений, в которых большинство нас обращается, вопрос такой представлялся бы иногда щекотливым человеку, даже не находящемуся на скамье подсудимых. Откуда средства у такого-то? Наследники трехмиллионного состояния обратились к нему с просьбой поделить между ними наследство. За раздел он получил 50 тысяч рублей. Можно сказать: дели и царствуй. Откуда средства у такого-то? Он был учредителем акционерного общества, которое хотя и лопнуло в ущерб акционерам, но учредителю оставило состояние. Откуда средства у нее, обвиняемой в подлоге? Она кончила курс в Смольном институте, получила прекрасное светское образование, но весьма малую сумму знаний и еще меньшую сумму трезвых мыслей. По окончании курса она скоро вышла замуж. Брачная жизнь не удалась. Почему? Не знаю. Но об этом не принято допрашивать даже в канцелярии судебного следователя. Разойдясь с мужем, она приехала в Петербург и, пользуясь своими связями, выхлопотала себе, как указал вам прокурор, концессию на золотой прииск.

Возвратись из Сибири с небольшими средствами, она по своим связям и внешним дарованиям легко окружила себя обществом. Судя по показаниям Полевого, она подкупала всех своими внешними дарованиями, быть может, находчивостью и наблюдательностью. И вы действительно видите, что она умела различать людей: Пастухова она прочила в мужья, а Полевого — в режиссеры. В Петербурге весьма трудно окружить себя обществом по выбору. По легкомыслию она попала, между прочим, и в среду практических людей, которые умели воспользоваться ее дарованиями в дурную сторону. Она была со связями. Ей указывали на то, что в присутственном месте лежит дело, которое легко было бы направить, если бы на него обратили внимание, что она могла бы помочь, и ей, само собою разумеется, были бы очень благодарны.

Это подает повод прокурору представить ее в виде русалки, которая затягивает в воду и свидетелей обвинения, и свидетелей защиты, и высокопоставленных лиц, и целое здание кассационного сената. По воде идут круги, а прокурор в глубоком размышлении изумляется глубине общественной язвы. По его мнению, она врывается даже в совесть судей, а я замечу, что совесть судей не должна быть продажна и доступна проискам женщины. Я надеюсь, господа присяжные заседатели, что вы не поставите в вину подсудимой всего того, что ставит ей прокурор. Она, без сомнения, вынесет горький урок из настоящего дела, и я позволяю себе думать, что вы этим уроком и ограничитесь.

* * *

Гулак-Артемовская и Богданов были приговорены судом к лишению всех прав и ссылке в Иркутскую губернию.

Дело Юханцева

Юханцев был предан суду по обвинению в растрате сумм, принадлежащих Обществу взаимного поземельного кредита, и в подлогах. Согласно обвинительному заключению дело состояло в следующем.

Юханцев, работая кассиром Общества взаимного поземельного кредита, пользуясь бесконтрольностью его деятельности со стороны правления общества, неоднократно изымал из кассы деньги, а также ценные бумаги, которые он закладывал, и вырученные деньги использовал для разгульной жизни и собственных удовольствий. Всего им было растрачено таким путем за период с 1873 по 1878 гг. денег и процентных бумаг на общую сумму 2 000 000 рублей {Подробно обвинительное заключение и обстоятельства дела Юханцева изложены в книге А. Ф. Кони, Избранные произведения, Госюриздат, 1956, стр. 460—466.}. Юханцев в предъявленном обвинении признал себя виновным. Защита, учитывая сознание обвиняемого, приложила немало усилий к тому, чтобы облегчить его участь, и настаивала на приговоре, осуждающем Юханцева к 10 месячному лишению свободы, то есть к тому сроку, который находился Юханцев под стражей во время предварительного расследования с тем, чтобы этот срок был засчитан подсудимому при исполнении наказания. В. И. Жуковский, защищая Юханцева, не только глубоко анализирует доказательства и подвергает всестороннему критическому разбору основные тезисы обвинительного заключения, но и вскрывает причины, обусловившие данное преступление. Дело Юханцева было рассмотрено С.-Петербургским окружным судом с участием присяжных заседателей 22—24 января 1879 г.

Господа присяжные заседатели! Хотя мы и держимся на суде обычая отрешаться от того, что мы слышали до суда по делу, — о чем предупреждал уже вас председатель, открывая заседание, — но обычай этот не достигает цели в отношении тех процессов, которые вызывают особенный интерес в обществе. Отрешиться от того, что вы продумали и прочувствовали по поводу какого-нибудь крупного общественного явления, ввиду мнений, выражаемых в печати, вы были бы не в состоянии, если бы того и пожелали. А потому грешно было бы отказать защите хотя бы в попытке примирить общественное мнение с личностью подсудимого, так как прежде чем явиться пред вами на суд, подсудимый имеет уже на себе тяжесть укора совести перед общественным мнением. Притом, присяжные, по моему личному мнению, отрешаться от общественного мнения вам и не следует. Участие ваше в суде коронном потому и драгоценно, что оно вносит в суд живое, ничем не скованное начало общежитейского разума. Вы следуете совету юриста в той только мере, в какой его законно-формальное воззрение не отрешается от сферы условий общественной жизни. Как представители общественной совести, вы только пред общественным мнением и отвечаете, ваш приговор представляет собой последнее слово по делу. Вам, конечно, не безызвестно, присяжные, как образовалось общественное мнение по поводу настоящего дела. Если личность подсудимого была не по силам придавлена печатью перед широтой общественного интереса, затронутого настоящим делом, то иначе и быть не могло. Печать преследует в лице виновного не того простого, а иногда и слабого человека, который сидит пред вами на скамье подсудимых, а проявление зловредной преступной воли. Печать имеет главным образом в виду проявление общественной язвы в преступном деле, а потому язвою же и клеймит имя виновного. Сатира отметила настоящее дело девизом ‘наше юханцевское время’. Но вместе с презрением к подсудимому в этом девизе звучит и другая грустная нота: юханцевское время есть вместе с тем и наше время, а отсюда невольно возникает вопрос: кто же кого создал — Юханцев создал время или время — Юханцева. Если печать имеет в виду преступления исключительно с точки зрения общественного интереса, то ваша задача несколько сложнее: вам предстоит иметь в виду и того человека, участь которого вы разрешаете. Вам необходимо уяснить себе, каким образом и в какой обстановке порождена была преступная воля в виновном и в какой мере он проникнут и действительно ли проникнут теми низкими, противообщественными воровскими инстинктами, которые, по мнению прокурора, весьма ярко проявились в его преступном деле. В вашем последнем слове общественное мнение становится правосудием.

Задача ваша по настоящему делу упрощается ввиду сознания подсудимого. Хотя прокурор и пытается умалить значение этого сознания, пытается таким образом отнять у подсудимого все то последнее, что вызывает к нему участие, но не следует упускать из виду, что сознание, как лучшее в свете доказательство, приносит прежде всего услугу обвинению же, — прокурору доказывать уже нечего. Общественная язва представляет собой явление крайне сложное для исследования. Ряд процессов за последнее время свидетельствует, что она проникает в залу судебных заседаний широкой волной и заслоняет собой подсудимого. Уклоняясь от сознания, подсудимый стушевывается пред тенями, блуждающими в процессе, и нередко представляет собой только бледное отражение той среды, из которой он вышел, — той среды, в которой снова скопляется язва, чтобы войти в больной организм и выставить его перед вами на смену стоявшему вчера. Изыскания относительно корня общественной язвы сопряжены с еще большими затруднениями. Корень язвы не всегда залегает внизу, в подонках общества, к которым вы привыкли относиться с снисходительным презрением: его приходится искать иногда и выше, а чем он выше, тем менее уязвим. Обвинение превращается тогда из грозного в косвенное, деликатно пробирается между блуждающими тенями к подсудимому и приподнимает только уголки завесы, которая скрывает за собой язву. Ну, а когда сознание открывает обвинению широкий и прямой путь к подсудимому, оно распоясывается и бодрится. Что такое Юханцев, говорит прокурор, стоит ли его распластывать на столе вещественных доказательств? Отчего расхитил кассу? Жена не любила, ну, а если бы любила, еще более расхитил бы. Обращаясь потом к другой стороне, прокурор говорит: некоторая неумелость, слабость контроля, доверие. Защита же, по мнению прокурора, имеет в виду проводить мысль о том, почему же не красть, когда плохо лежит, а гражданский истец превзошел прокурора и произнес возражение на защитительную речь, которой еще не слыхал. Преклоняюсь пред глубокой проницательностью прокурора и гражданского истца, но не нужно забегать вперед. С представлением вещественных доказательств не следует медлить до последнего дня заседания, ожидая их от свидетелей, и в речах торопиться нечего,— все придет в свое время. Независимо от того, что сознание есть лучшее в свете доказательство, оно имеет два драгоценные свойства: оно открывает внутренний мир подсудимого. Произнося над ним приговор, вы идете не ощупью, а решаете твердо без колебаний. Сознание свидетельствует о глубоком уважении подсудимого к суду общественному и закону, а потому, произнося приговор, вы убеждены, что даете раскаявшемуся нравственную поддержку в его стремлении отрешиться от тех низких противообщественных инстинктов, которым он поддался, быть может, по слабости характера, по увлечению или по другим внешним условиям. Ввиду сознания подсудимого облегчается и задача защиты. Она опирается, с одной стороны, на сознание подсудимого, как на акт уважения к суду, с другой — она находит себе опору и в том, что в пользу обвинения было уже многое и неоднократно выражено, в пользу же подсудимого не было еще ни слова сказано. По содержанию защита определяется содержанием речи прокурора. Защита имеет, прежде всего, определить относительную широту общественного интереса, затронутого настоящим делом и падающего на голову подсудимого. Необходимо выяснить, в чем именно общественный интерес заключается: в объекте ли преступления, то есть в назначении Общества поземельного кредита, потерпевшего, по мнению прокурора, от одного только Юханцева, или же в обстановке преступления, в самом образе действий подсудимого. Если бы оказалось, что общественный интерес вовсе не лежит в назначении и целях Общества, то предстоит его искать в обстановке преступления и объяснить: создана она Юханцевым или существовала в силу внешних условий, от него не зависевших. Потом остается уже выяснить, в какой степени Юханцев проникнут низкими воровскими инстинктами и вызывает к себе презрение или участие.

Когда мы слышим о злоупотреблениях в каком-нибудь общественном учреждении, мы прежде всего поражаемся широтой общественного интереса, этими злоупотреблениями нарушенного. У нас со времени реформ уже выработаны приемы для негодования. Если речь идет о злоупотреблениях в земстве, мы говорим о поругании широчайшего принципа самоуправления, если речь идет о суде, мы говорим о равенстве лиц, сословий, ведомств и дел пред судом общественной совести, когда мы говорим о каком-нибудь банкирском, хотя бы и частном, учреждении, мы толкуем о народном кредите и именно о народном, мы тароваты на фразы сочувствия к массе. Между тем все мы сознаем, что на ином учреждении вывеска пообветшала и изнутри оно поурезано до последних пределов, иное же никогда народным и не было, а представлялось нам таким в силу нашего реформенного возбуждения и славословия.

В чем же заключается общественный интерес, затронутый злоупотреблениями Юханцева?

Назначение Общества взаимного поземельного кредита определяется двумя параграфами его устава, Общество поземельного кредита имеет вообще в виду выдавать ссуды под залог поземельной собственности, в частности же выдавать усиленные ссуды тем, кто имеет в виду приобрести имения в западных губерниях. Круг действия Общества поземельного кредита определяется двумя-тремя цифрами. Со времени основания Общества выдано в ссуду под залог имений 122 000 000 рублей, под залог 6000 имений, оцененных в 286 000 000 рублей, но чтобы ближе определить круг действий Общества, необходимо просмотреть табличку, которая укажет, в каких размерах выдавались ссуды.

По размеру ссуды определяются в отчете за 1877 год следующим образом: ссуд более 100000 руб. выдано 121, от 50000 до 100000 руб. выдано 232, от 20000 до 50000 руб. выдано 1053, от 10000 до 20 000 руб. выдано 1355, от 5000 до 10 000 руб. выдано 1403, от 2000 до 5000 руб. выдано 1364, менее 2000 руб. выдано 452.

Если вы примете в соображение, что ссуды выдавались в размере 2/3 оценки, что оценка производилась всегда ниже действительной стоимости имений, то оказывается, что ссуда в 2000 руб. выдается под имение, стоящее 6000 руб. Таким образом, из приведенной выше таблицы выходит, что 11/12 из общего числа 122 миллионов розданы под залог имений, стоящих выше 6000 руб., и только 1/12 — под имения ниже 6000 руб. Потом в силу устава менее 1000 руб. в ссуду не выдается. Итак, кредитом Общества не пользуются и пользоваться не могут мелкопоместные владельцы и 772 миллионов крестьянского населения, из числа же крупных землевладельцев кредитом пользуются наиболее крупные, так как из общей ссуды, 122 миллиона, более половины роздано под имения, стоящие свыше 20 000 руб. Отсюда вы можете вывести заключение, насколько верно указание прокурора на государственное значение Общества взаимного поземельного кредита. Примите в соображение крупные банки поземельного кредита там, где они сделали свое дело. В Германии, несмотря на усилие правительства парализовать монополию дворянских, так называемых рыцарских, банков, в результате вышло, что, когда правительству удалось открыть в 1850 году мелкие крестьянские банки, значительная часть крестьянских земель была уже скуплена крупными землевладельцами. Не надо быть глубоким экономистом, чтобы сообразить результаты такого положения вещей, в силу которого крупные землевладельцы пользуются поощрениями и пособиями от государства, а народ никаким кредитом от государству не пользуется. Соперничество, очевидно, невозможное, результатом его может быть только обезземеление крестьян и порождение сельского пролетариата, который уже и проявляется у нас в переходе крестьян из хлебопашества в состояние батраков и бобылей. Прокурор полагает найти потерпевших среди крестьян от злоупотреблений Юханцева и связывает с затруднительным положением Общества поземельного кредита размеры вывоза хлеба за границу. Если бы мы сообщили эти соображения прокурора крестьянам в той или другой местности, то относительно вывоза за границу, Сыть может, они отозвались бы, что сами нуждаются в хлебе, что же касается ссуды в 100 000 руб., выданной помещику, они, быть может, сказали бы, что их барин живет в Париже, немцем-управляющим они недовольны, землю помещичью арендуют и арендную плату в срок платят. По моему мнению, значение Общества поземельного кредита определяется весьма просто: оно призывает на пир богачей, народу же от этого пира не остается ни крохи. С приведенными мной соображениями, не раз уже высказанными в печати, может не согласиться разве только тот, кто черпает государствоведение из того устаревшего общественного архива, над которым начертаны слова Людовика XIV: ‘государство — это я’. Но обращаться к этому архиву за государствоведением было бы все равно, как если бы мы с запросами в области религии обратились к мифологии греков. Языческие боги ушли, а там, где не ушли, уходят, и сожалеть об этом несовременно. Я не настаиваю, чтобы прокурор придерживался современных требований и условий государствоведения, но я боюсь, что в определении государственного значения Общества поземельного кредита он стал в неловкое положение того философа, которому после того, как он определил, что такое человек, пустили в аудиторию ощипанного петуха, сказав: ‘вот твой человек’. Так и я скажу прокурору: вот вам государственное значение Общества взаимного поземельного кредита. Все приведенные мною соображения не оправдывают Юханцева, но защита не может допустить, чтобы на голову подсудимого взвалили нарушение каких-то небывалых государственных интересов (в публике раздается: ‘Браво! Браво!’).

Председатель {А. Ф. Кони.}. Я приглашаю публику не нарушать порядка заседания. Предупреждаю, что если еще повторится выражение одобрения или порицания происходящему на суде, то я воспользуюсь всею широтой предоставленной мне власти: и не только прикажу удалить публику из зала заседания, но сделаю распоряжение об арестовании тех, которые будут замечены в нарушении порядка. Суд — не театр, и если публика не умеет вести себя с уважением к отправлению правосудия, то она и понесет на себе последствия своего поведения.

Присяжный поверенный Жуковский. Очевидно, что общественный интерес дела заключается не в целях учреждения, потерпевшего от злоупотреблений, а в той обстановке, в которой могла возникнуть такая громадная растрата. С обстановкой банка вы уже достаточно ознакомились. Рыцарский банк почетным образом и обставлен. Из отчета за 1877 год видно, что на жетоны членов правления израсходовано 35 000 руб., не говоря о жалованье управляющего Обществом Герстфельда. Жетон — это средство, привлекающее к общественной деятельности просвещенных, опытных и авторитетных людей. Жетон не имеет ведомства, он созывает представителей из самых разнообразных учреждений: думы, суда, сената, кредитных обществ и даже морского ведомства. Надо удивляться, как мы везде поспеваем. Наша неутомимая деятельность на пользу общества может быть уподоблена разве трудолюбию пчел, с той, конечно, разницей, что пчелы собирают мед повсюду, несут его в общественный улей, а у нас в конце концов так и выходит, что общественный улей разоряется. Как это происходит, мы сами понять не можем. Если бы мы, однако же, поближе присмотрелись к нашей общественной деятельности, то убедились бы, что мы подпираем общественное дело непосильным трудом, а красивым подбодряющим словом. Ни в ревизии, ни в контроле, ни в правилах счетоводства и хранения сумм, ни в строгом распределении занятий и обязанностей по делопроизводству, ни в точной и верной отчетности мы не нуждаемся. Мы не только не нуждаемся в хранении денежных сумм, мы в самой кассе не нуждаемся. Если касса пустеет, мы всегда сумеем выйти из затруднения и привлечь деньги. Дело не в деньгах, а в настроении на биржах. Разверните отчет правления за 1876 год, правление Общества взаимного поземельного кредита жалуется, что вынуждено было временно прекратить выдачу ссуд, в ожидании более благоприятных условий, открывающих возможность приступить к выпуску новой серии закладных листов. ‘С наступлением весны,— сказано в отчете,— вместе с усилившеюся тревогой в политических делах, ясно обнаружилось, что на скорый оборот к лучшему финансовых дел на европейских биржах надеяться нельзя. Тем не менее усилия правления достигли того, что, несмотря на полное отсутствие всяких финансовых сделок, несмотря на то, что под влиянием опасения грозных политических событий, деньги, так сказать, повсюду спрятались, выдачи ссуд правлением в течение трех месяцев не были прекращаемы’. Потом выдача ссуд была приостановлена, но опять-таки, благодаря усилиям правления, в 1877 году сделан был выпуск новой серии закладных листов. ‘Правление Общества,— говорится в отчете,— весьма понятно старалось Следить за направлением бирж, чтобы не упустить благоприятного момента для выпуска хоть бы еще одной новой серии листов в течение прошлого отчетного года. И действительно, среди полного застоя дел, продолжавшегося уже более года, в январе 1877 года неожиданно обнаружилось в европейской публике более доверчивое настроение, на биржах замечено было возвышение бумаг и расположение к возобновлению дел. Подписка была объявлена по 102 руб. за лист и дала весьма удовлетворительные результаты’. Когда же чутье, указывающее, где деньги спрятались, не помогает, остается еще надежда на субсидию.

До какой степени в ревизии, контроле и хранении сумм правление не нуждается, вы можете заключить из того, что Юханцев, судя по свидетельским показаниям, обвиняется как кассир, контролер, бухгалтер, управляющий и ревизор. Как кассир, он безотчетно распоряжается кассой. Контролер мог проверять нумерации по бумагам в кассе тогда только, когда Юханцев был настолько любезен, что разрешал их просматривать. Юханцев заведовал чековой операцией, чеки подписывались управляющим по указанию Юханцева и исчезали, не оставляя никакого следа в книгах. Бухгалтеру он диктует книгу текущих счетов, ревизорам дает подписывать сальдо, какое находит более удобным, и заставляет их считать пустые пакеты вместо денежных. На судебном следствии несколько раз возбуждался вопрос об инструкции. Когда я просмотрел дело, я обратился в суд с просьбой потребовать к делу инструкцию ввиду того, что Юханцев обвиняется как кассир правительственного учреждения. В день заседания появился на суде проект инструкции, еще не утвержденный правлением, тем не менее, управляющий Герстфельд старался поддерживать прокурора в том предположении, что проект этот заменял инструкцию, был объявлен и исполнялся всеми служащими. Когда же обнаружилось, что проект этот не был известен контролеру Мерцу, то управляющий Герстфельд объявил, что Мерц, как маленький чиновник в банке, мог и не знать инструкцию. Потом член правления Познанский показал, что инструкций было целый ворох, недоставало только собрать их и напечатать на веленевой бумаге, хотя замечу, что прокурору было бы приятно иметь их и на простой серой бумаге, лишь бы они существовали в действительности. Но вслед за Познанским член правления Сальков объяснил, что никакой инструкции он не видел, то же подтвердил и свидетель Пейкер, который был в течение пяти лет председателем Общества. Таким образом, оказалось, что порядка в банке никакого установлено не было. Порядок основан был на устном предании, а так как преданию свойственно искажаться, то ответы служащих на вопросы о порядках в банке сводились к отзыву: я не здешний. Проект инструкции оказался обязательным только для управляющего Обществом, Герстфельда, и то за исключением того параграфа, которым возложена на него ответственность за сохранность кассы, так как в кладовую он, по-видимому, никогда не спускался и не знал, как и где хранились деньги. Я возбуждал вопрос об инструкции ввиду того, что к Юханцеву применяются те специальные уголовные законы, которыми определяется ответственность кассиров и казначеев правительственных учреждений. У кассира в правительственном учреждении всякий шаг рассчитан и на отчете перед контролем. Никакими операциями он не заведует, приходует и расходует кассу не иначе, как по ордеру. Входить в кладовую без контролера и управляющего он не имеет права. Денежная выемка из кладовой вписывается в кладовую книгу, контролер и управляющий ведут ежедневные ведомости приходу и расходу. Инструкцией определено, какие должны быть приложены к дверям кладовой печати и у кого должны храниться ключи. Какой порядок хранения сумм существовал в Обществе взаимного поземельного кредита. Не говоря уже о том, что инструкции относительно опечатывания и распечатывания пакетов не существовало, судебное следствие убеждает нас, что самое опечатывание пакетов введено было ввиду неудобства пересчитывания при каждой ревизии процентной бумаги по листам. Особого помещения для кладовой не было, в кладовой же хранились оплаченные купоны и ордера предыдущих годов. Хотя к дверям кладовой были три ключа, которые могли бы быть распределены между контролером, управляющим и кассиром, но все эти ключи были вверены одному кассиру. Входит или не входит кассир в кладовую и если входит, то зачем, до этого ни управляющему, ни правлению не было дела. Гражданский истец пытался что-то выяснить относительно устройства и назначения электрических звонков, но аппарат этот во всяком случае не заменял собой контроля и не давал знать правлению о количестве бумаг, похищенных кассиром. Как хранятся деньги — в шкапу, ящике или просто на столе — это тоже никого в правлении не интересовало. Хотя правлению и было известно, что в кладовую вхож и конторщик, и кассир, оно, по-видимому, из экономии не заводило шкапа. Установившийся порядок хранения денег в опечатанных пакетах едва ли вы где-нибудь встретите. Законы хотя и говорят о запечатанных пакетах, ко только относительно вкладов посторонних ведомств и частных лиц. В таких случаях, весьма понятно, требуется, чтобы вклад был особо опечатан печатью того ведомства или лица, которым он принадлежит. В инструкциях для казначейств и государственного банка ревизующим строго вменяется в обязанность просчитывать кредитные билеты и ценные бумаги по листам, члены правления Общества взаимного поземельного кредита свели эту утомительную операцию к просчету пакетов. Свидетель Познанский находил такой порядок идеальным: и действительно идеальность эта доходила до того, что гражданский истец предъявит вам в конце концов такой протокол ревизии, в котором все правление целиком, а в том числе и свидетель Познанский, удостоверяет, что ценные бумаги проверены и, за исключением похищенных кассиром, состоят налицо. По инструкциям для казначейств и отделений государственного банка денежные суммы хранятся в сундуках, конечно, запертых и опечатанных, но самые деньги не опечатываются в особые пакеты. Кредитные билеты хранятся в бандерольных пачках, ценные бумаги — в тетрадях, монеты — в открытых мешках. При существовавшем в Обществе поземельного кредита порядке надо же было определить, кто имел право вскрывать пакеты. Если бы Юханцев при каждой выемке бумаг приглашал членов правления в кладовую, то эта почетная должность сводилась бы к обязанностям сортировщика в почтовых отделениях, так как пакетов было более двухсот. Очевидно, что не могло быть и речи о воспрещении кассиру вскрывать пакеты по мере надобности. Прокурор постоянно обращался к членам правления с вопросом, имел ли право Юханцев взломать печать и похитить из пакета бумаги. Но вопрос этот было бы правильнее так поставить: имел ли право Юханцев похитить бумаги из запечатанного пакета. Дело не в похищении, а в том, может ли быть поставлен Юханцеву в особое обвинение взлом печатей. Члены правления показали, что никто и не отрицал права кассира на распечатывание пакетов. Если правительственному кассиру может быть вменен уголовный закон относительно взлома печатей, то правительственный кассир предупрежден инструкцией относительно неприкосновенности печатей. Раз такой инструкции не было, взлом печатей не может быть вменяем в особое преступление, так как правительствующий сенат в кассационных решениях давно уже разъяснил, что ответственность за растрату не может быть увеличиваема, хотя бы растраченные предметы или вещи были заперты и запечатаны. Прокурор объясняет, что не во взломе печатей дело, а в том обстоятельстве, что Юханцев, похитив деньги из пакета, запечатал его своею печатью. Но ведь в статье закона говорится только о взломе печатей, и пока закон не переделан, соображения прокурора едва ли применимы. Если принять при этом в соображение, что пакеты оставались распечатанными от одной ревизии до другой, что в кладовую были все вхожи, то нельзя отрицать права кассира запечатывать такие пакеты временно своею печатью. Я нахожу, что, если отсутствие инструкции, которая определила бы значение печатей, определялось исключительно удобством для ревизоров₍ было бы несправедливо применять к Юханцеву специальный закон, возводящий взлом печатей в особое преступление.

(После перерыва). Господа судьи и господа присяжные заседатели!.. Я вчера еще заявил суду, что поставлен в крайнее затруднение неопределенностью обвинительного акта. В обвинительном акте сказано, что Юханцев сообщал в бухгалтерию ложные сведения, причем не объяснено — устно или письменно, а как скоро не письменно, то нет и подлога в том, что Юханцев давал памятные листки в бухгалтерию, искажая в них цифру прихода и расхода по чекам, что вследствие того книга текущих счетов была переполнена ложными цифрами. Эксперты объяснили, что эти памятные листки не представляют собой документа, с точки зрения бухгалтера, так как вообще бухгалтер не может вести своих книг по справкам кассира, что, в частности, эти памятные листки, не имеющие ни штемпеля кассира, ни бланка Общества, ни должностной подписи кассира, даже при том извращенном отношении бухгалтерии к кассе, какое существовало в Обществе, не могут быть приняты за документы. Прокурор указывает на то, что эти листки имеют юридическое обязательное значение для Юханцева, но дело не в юридическом их значении, в смысле обязательства, а в значении их по смыслу ст. 362 Уложения, которая применяется к Юханцеву. По смыслу ст. 362 Уложения преследуется искажение истины в рапортах, донесениях, актах, протоколах, вообще в бумагах служебных, а потому следует разрешить вопрос, подходят ли памятные листки, на которые здесь указывается, под формальную служебную бумагу. Если бы товарищ прокурора уведомил своего прокурора о ходе уголовного дела не официальным представлением, а простым частным письмом, едва ли прокурор решился бы составить по такому письму рапорт в министерство, по всей вероятности, он потребовал бы от своего товарища официального представления. Трудно, по крайней мере, себе представить, чтобы присутственные места и должностные лица сносились между собой неофициальными памятными листками, и я полагаю, что памятные листки Юханцева нельзя подводить под те служебные официальные бумаги, которые предусмотрены ст. 362 Уложения.

Прокурор обвиняет Юханцева в подложном составлении книги текущих счетов. Подлог — преступление такого рода, которое обусловливается прежде всего необходимостью взять в руки перо и приложить его к бумаге. Юханцев книги текущих счетов не вел. Я не отрицаю возможности обвинения в подложном составлении акта через посредство другого лица, но, чтобы признать такого рода обвинение, надо же допросить, по крайней мере, то лицо, которым книга была ведена, — ведь это азбучное правило уголовного следствия. Мы писца того, который вел книгу, не допрашивали, и я не понимаю, почему писец тот не сидит на скамье подсудимых. Он, быть может, совершенно не виноват, — это совершенно справедливо, но ведь он объяснений не давал. Нельзя отдавать на произвол прокурора разрешение таких вопросов. Затем я не понимаю, как можно обвинять человека в подложном составлении такой книги, которой и вести вовсе не следовало. Бухгалтерия должна вести текущие счета по подлинной расчетной книге, выдаваемой из государственного банка: тогда только она в состоянии проверять правильность чековой операции. Та книга текущих счетов, в подложном составлении которой Юханцева обвиняют, не только была не нужна, но приносила вред, извращая отношения бухгалтерии к кассе, между тем по поводу ее возводится тяжкое обвинение в подлоге. Юханцев признает, что он сообщал ложные сведения в бухгалтерию, но правительствующий сенат давно уже разъяснил, что ложное удостоверение о количестве полученного, запирательство в получении представляют собой необходимый признак утайки, — и потому возводить ложные сообщения Юханцева в особое преступление служебного подлога было бы несправедливо, так как никакой инструкции относительно порядка в счетоводстве правлением установлено не было и в бухгалтерии существовал полнейший беспорядок. В силу же ст. 362 Уложения Юханцеву вменяется в ответственность истребление чековой расчетной книги. Прокурор ошибается: истребление приходо-расходных книг преследуется в силу особого специального закона, а именно в силу ст. 481 Уложения. Но истребление книги по смыслу этого закона тогда только может быть поставлено в ответственность, когда книга прошнурована. Вы, конечно, достаточно убедились по свидетельским показаниям, что расчетная чековая книга, неизвестно когда пропавшая, не была прошнурована, следовательно, истребление ее не может быть вменяемо в ответственность. Сказано, в законе шнуровая книга, а закон уголовный распространительного толкования не допускает. Притом и самые основания такого закона понятны. Если бы закон не указал внешнего признака, которым санкционировал бы неприкосновенность казначейских актов, то ему пришлось бы определять такие акты по внутреннему содержанию. Мало ли какие есть вспомогательные книги, не имеющие особого значения, необходимая казначейская книга должна быть шнуровая, и этот признак совершенно понятен всякому писцу. Допустим, наконец, что прокурор прав, требуя обвинения в истреблении книги, не имеющей шнура, но надо же указать Какие-нибудь доказательства.

Указывается, на то, что Юханцев мог иметь цель в истреблении, возникает подозрение, что книга велась с искажением истины. Во-первых, никто из свидетелей ее не видал, а потому заключение о ее содержании ни на чем не основано, во-вторых, есть основание полагать, что она не могла даже быть ведена неправильно, так как расчетные чековые книжки посылаются ежегодно в государственный, банк для поверки. Если бы, наконец, книга эта была ведена неправильно, то Юханцев рисковал ежемесячно при ревизии быть изобличенным, так как ревизующие могли всегда потребовать контокоррент из. государственного банка. Прокурор указывает на сокрытие следов преступления. Но если бы Юханцев имел в виду такую цель, то ему выгоднее было бы скрыть подложную бухгалтерскую книгу. Могут возразить, что он не имел возможности ее скрыть, но ведь по представлению же прокурора, Юханцев распоряжался всем в банке, он приказал бы — скрыли.

Экспертам был предложен вопрос: какого рода системы держался Юханцев, производя такие громадные растраты. Он пользовался беспорядками по чековой операции, когда же возможность эта была устранена, он похищал и закладывал бумаги. У гражданского истца возникло подозрение о биржевой спекуляции, я замечу, что если это подозрение основательно, то нельзя допустить, чтобы Юханцев спекулировал один. Представьте себе шахматного автомата, передвигающего шашки внизу пружины, которой руководит замаскированный под доской шахматный игрок. Я могу еще себе представить такого автомата, который бы подписывал примерные чеки, пересчитывал бы пустые пакеты, вместо денежных, писал бы в бухгалтерской книге все, что хотите, хотя я не знаю такой автомат. Но представить себе такого автомата в лице живого правления, организованного из просвещенных, опытных и авторитетных людей, воля ваша, я не могу, и мне остается завидовать той голове, в которой представление такого рода свободно умещается. Вообще я не понимаю, каким образом можно применять к Юханцеву строгие специальные законы при такой хаотической обстановке банка. К ней всего ближе подходит эпиграф из одной неизданной сатиры: ‘Мы живем среди полей и лесов дремучих’. А прокурор принял эту обстановку за общественный банк, предусмотренный законом.

Указав на обстановку, в которой возникла растрата, я вовсе не имел в виду оправдывать Юханцева недосмотром со стороны правления. Кассир, оправдывающий себя распущенностью контроля, прежде всего рекомендовал бы себя неблагонадежным кассиром и в конце концов должен был бы признать, что деньги потому именно и растрачены, что ему были вверены. Но, с другой стороны, несправедливо было бы ставить Юханцеву в укор то широкое доверие, которое ему будто оказывали. Порядок в банкирских учреждениях главным образом должен быть основан не на доверии, а на строгом контроле. Дело вовсе не в том, хорошо или плохо за Юханцевым смотрели, доверяли ему или не доверяли — дело в том, что весь вообще строй управления носил на себе отпечаток полнейшего пренебрежения к какому-нибудь порядку в счетоводстве и отчетности, что Юханцев дошел до произвольного распоряжения кассой не вследствие доверия, а в силу полнейшего равнодушия со стороны управления, в силу просто лени, по которой управление б течение 12 лет не могло составить инструкций, а существующим инструкциям государственного банка не следовало.

Что такое Юханцев? — сказал прокурор. Стоит ли его распластывать на столе вещественных доказательств? Зачем же такое пренебрежение к подсудимому! Когда вы прослушали то письмо, которое Юханцев писал своему старшему брату из Киева в 1864 году, едва ли вы вынесли дурное впечатление о его личности. В письме том высказывается хорошая, молодая натура из доброй семьи нежное чувство к матери, искреннее уважение к брату, которому делается бесхитростное признание в бессилии, бесхарактерности, сетование на роскошную обстановку, которою окружают его дом помимо его воли, твердая решимость, хотя труд ему, по-видимому, еще не пригоден и он боялся сложить свою бедную голову от разъездов в телеге, наконец, безумная любовь к жене и терпеливая надежда на семейное счастье. До каких пределов доходила покорность к своей участи, вы можете судить по содержанию той записки, которая приложена ко второму письму. Бесспорно, что это письмо, в котором он весь высказывается, дышит неподдельными и добрыми инстинктами. Но инстинктов мало, им надо сложиться в серьезное и непоколебимое мировоззрение, а для этого нужна твердая воля или здоровая среда общественного опыта. Семейное счастье в Киеве не удалось, не осуществилось. Юханцева перевели вместе с женой в Петербург, он не имел мужества ее покинуть, потому что оставался влюбленным женихом, который только еще надеялся быть мужем. Если в Киеве он имел хоть долю самостоятельности, то здесь он жил на хлебах у тестя. Когда потом его сделали кассиром и он стал у большого дела, в каком направлении могли развиваться его добрые инстинкты, уже несколько поприправленные семейным несчастьем. Ему было тогда 28 или 29 лет. Быть может, вначале он с недоумением читал отчеты, в которых говорится о настроении европейских бирж, о застое финансовых сделок и нерасположении к возобновлению дел. Он не понимал этих громких фраз, надерганных из газетных передовых статей, а, тем не менее, понимал, как извлекаются деньги оттуда, куда они спрятались. Но касса ломилась от подписи на закладные листы, он сам по такой подписке, шутя, получил за комиссию разницы 15 000 руб. Быть может, он встречал людей, которые находили этот выигрыш мизерным гешефтом и снисходительно поощряли в нем молодое чутье к наилучшему извлечению куртажей и премий, потому что деньги прятались ими в воздухе, дело только в умении ими воспользоваться. Его несколько наивное, идиллическое настроение, в котором он писал письмо из Киева, заменилось спекулятивным, биржевым. А тут, с другой стороны, семейное несчастье, указание на которое встретило насмешки со стороны прокурора и гражданского истца. Зачем подсудимый требует, чтобы суд входил в его семейную обстановку. Во-первых, подсудимый жены своей не обвиняет: он показал судебному следователю, как и откуда произошла растрата, во-вторых, подсудимый постоянно был допрашиваем об этом же прокурором и истцом. Какая, действительно, смешная ассоциация, странное сочетание представления: безумная любовь к жене и расхищение кассы! Но в нелепом общественном строе все печальное смешно, а все смешное печально. Конечно, смешно, когда семейное счастье размеривается аршинами брюссельских кружев. Если вы взглянете с другой точки зрения на великосветский брак, вы убедитесь, что вообще, в силу извращенного воспитания, стремление блистать внешностью в обществе преобладает в светских женщинах над инстинктами матери. Смешно, конечно, оправдывать расхищение кассы страстью к женщинам, и вместе с тем я мог бы вам привести много исторических примеров в доказательство того, что страсть к женщинам кружила головы не только кассирам, но и государственным людям и королям. Эта страсть производила не маленькие опустошения не только в частных кассах, но и в государственных, и с этой точки зрения становится уже не смешно, а ‘поучительно’ — заимствую выражение гражданского истца. Если бы мне сказали, что мотив, приведенный Юханцевым, не представляет собой ничего извинительного, я бы на это сказал, что достоинство судьи заключается не только в стремлении к беспристрастию, но и к стремлению взвесить ту обстановку, то душевное состояние человека, в силу которого он опустился до преступления. Если вы взвесите то исключительное положение, в котором находился Юханцев, судя по его письмам из Киева, вы едва ли не примете их в соображение при разрешении дела.

Порешив с разводом, он очутился в омуте, в котором кружился в чаду до тех пор, пока его не заключили в тюрьму. Надежда пополнить кассу обращались с каждым днем в тщетную мечту и отходила в ужасающую пропасть с каждой ревизией. Чтобы пополнить кассу для ревизии, закладываются бумаги, а затем к недочету в кассе присоединяется уплата по процентам. В обвинительном акте указано на найденные у Юханцева счета за 1877 год, обнаруживающие весьма небольшие расходы, сравнительно с общей суммой растраты. Но ведь эти счета могут свидетельствовать только о том, что по ним оплачено. Надо было поподробнее расспросить Юханцева и проверить его показание. Двумя или тремя вопросами на судебном следствии выяснились постыдные расходы на женщин и кутежи в десятках тысяч. По дознанию сыскной полиции, сказано в обвинительном акте, оказалось, что хотя Юханцев посещал Бореля и Дюссо, но траты его там были незначительны. Начальство той же полиции применяет денежные претензии кокотки к Юханцеву в десятках тысяч, а сыскной агент затрудняется указанием на его безумные траты. Слухи о безумном мотовстве Юханцева не раз доходят до правления Общества, о пирах Юханцева в ‘Самарканде’ и ‘Ташкенте’ сенатор Ржевский без затруднения собирает сведения у полицеймейстера, а сыскная полиция ограничивается розысками в квартале своей резиденции. Какая благодарная почва для обвинения: пиры в окрестных ресторанах на счет кассы, между тем сыскной агент пятится, и материал для обвинения доставляет сам подсудимый.

Так, в ‘Самаркандах’ и ‘Ташкентах’ среди золотой молодежи Юханцев топил в пирах свое падение. Если холодная, воровская змея, пригнездившаяся в его сердце, поворачивала сердце среди пира и жалила его укором совести, то этот укор заглушала лихая цыганская песня: ‘Эй, вы, улане!’, и ему казалось, что он пополнит миллионы, что он сила, что он принадлежит к той избранной высшей среде меньшинства, которая с рождения повита на вечный пир и растрату миллионов. А завтра опять мучительное сознание упрека совести и упование на то, что в конце концов должно же его преступное дело быть обнаружено. Бывает такого рода душевное состояние, когда человеку остается или наложить на себя руки или искать спасения, отдаваясь на суд общественной совести. Общественный суд исцеляет зараженную совесть и примиряет человека с жизнью, как бы она ни была тяжела, вследствие возникшего в нем к самому себе презрения. Только в тюрьме Юханцев мог измерить ту бездну, в которую он опустился. Все прошлое, промелькнувшее пред ним в чаду, возобновлялось в голове его жгучими, постыдными воспоминаниями, которые обливали его сердце ядом и вызывали холодный пот. Утонченные пиры с цыганскими хорами и окружавшая его золотая молодежь, все это представлялось ему до крайности пошлым. В посещениях матери, которая в продолжение десятимесячное заключения не пропустила ни одного вторника, ни одной пятницы, он находил себе ту нравственную поддержку, в силу которой отвращение к прошлому и презрение к себе самому за все, что им сделано, в нем окрепло, и он вынес из тюрьмы чувство покорности к суду общественной совести. Он не слышал от матери ни одного упрека за позор, который он внес своим преступным делом в семью. Ему это было очень больно вначале, но потом он понял, что могучая власть, восстанавливающая слабое и падшее, дана только тому, кто, отрешившись от возмездия карою, исцеляет участием и состраданием.

Я пытался доказать, что прошлое Юханцева не имеет ничего общего с представлением о дурной натуре, заключающей в себе почву для заражения низкими инстинктами, ему не трудно было вырвать раскаянием ту змею, которая заползла в его сердце. Вор из той великосветской сферы, в которой вращался Юханцев, и бежит от суда — вор совершенно иного типа. Он живет скромно и в почете. Его уважают, как доброго семьянина. Он не рыщет по ‘Самаркандам’, денег не мотает, копит копейку для своего потомства, и хотя порядочно скопил уже, но вечно жалуется на средства. Он ездит к кокотке, но тайком, и у кокотки умеет соединить приятное с полезным. Когда же каким-нибудь совершенно неопределенным образом обнаружится его неряшливость на служебном поприще, он сумеет, отходя без огласки от дел, устроить себе пенсию. Вот истинный вор! Приложите этот темный образ к Юханцеву, и вы убедитесь, что прокурор глубоко ошибается.

Найдете, что одиночное тюремное заключение в продолжение 10 месяцев не представляет еще собой достаточного испытания, — вы прибавите. Но позвольте мне прежде, чем вы удалитесь на совещание, высказать с полною откровенностью мое мнение, какой приговор должны вы постановить по справедливости и в интересах общества. С точки зрения гражданского истца уже все сделано. Потерпевший уже не ищет обвинения, он ищет восстановления своих нарушенных интересов. Гражданский истец будет просить суд отделить вопрос факта от виновности, то есть поставить прежде вопрос, растратил ли Юханцев 2 000 000 руб., а затем вопрос о том, виновен ли Юханцев в растрате. Раз вы ответите ‘да, растратил’, гражданскому истцу уже безразлично, как вы ответите на второй вопрос: ‘да, виновен’ или ‘нет, не виновен’, ему это все равно. Если бы Юханцев имел что-нибудь или будет иметь, гражданский истец может с него взыскивать уже в силу вашего ответа: ‘да, растратил’. В отношении же требований справедливости вообще вам предстоит решить вопрос: достаточно ли того возмездия, которое представляет собой десятимесячное заключение. Я нахожу, что 10 месяцев одиночного тюремного заключения вполне достаточно по двум причинам. Сознание подсудимого служит ручательством его нравственного исправления, а вместе с тем он перенес на себе и нравственное испытание. Вы можете в этом лично убедиться. Заставьте его написать две строчки, вы увидите, что он не владеет рукой, она ходит как бы пораженная пляской св. Витта. Наше одиночное тюремное заключение сводило с ума не один десяток людей. Еще два-три месяца, и подсудимый мог бы лишиться способности мыслить и чувствовать, лишиться способности оценить ваш приговор. Быть может, дело не в физическом возмездии, а в лишении чести, но восстановить честь Юханцева, снять с него позор никто уже не в состоянии. Если вы, наконец, находите, что 10 месяцев тюремного заключения не представляют собой достаточного испытания, то, постановляя приговор, встретитесь с некоторыми затруднениями. Я не могу себе представить, чтобы Юханцев мог быть обвиняем по тем строгим специальным уголовным законам, в силу которых преследуются кассиры и казначеи правительственных учреждений. Мы достаточно уже разбирали обстановку этого банка, и я полагаю, что это не банк, а просто общество помещиков, вверившее свои капиталы Юханцеву. Очень жаль, что он их растратил, никто не виноват, что в Обществе не было установлено того порядка, какой необходим для банка. Растрату отвергать нельзя, но эта растрата простая, не имеющая ничего общего с растратой, которая предусмотрена законом относительно правительственных кредитных учреждений, и возникает вопрос: не представляется ли эта растрата последствием легкомыслия. С точки зрения справедливости, можете ли вы отнести злоупотребления, от которых потерпело Общество поземельного кредита на счет одного Юханцева. Вы имеете в виду отступления от порядка в счетоводстве, а между тем ст. 474 Уложения, предусматривающая этот проступок, остается без применения к бухгалтерии. В ст. 415 Уложения, по которой Юханцев предан суду, преследуются должностные лица общественных банков ‘за неверности в хранении сумм’. Я просил бы прокурора объяснить мне: что такое следует понимать под неверностями хранения сумм и может ли он указать нам более невероятный способ хранения сумм, чем тот, который мы обнаружили в Обществе поземельного кредита. Нельзя предоставить произволу прокурора право брать на выдержку обвиняемых, и едва ли общественное мнение будет удовлетворено таким приговором, в силу которого злоупотребления будут отнесены на счет одного Юханцева. Прокурор указывает на примерность вашего строгого приговора. Что скажут, задает он вопрос, иностранцы по поводу нашей эпидемии растрат. Едва ли настоящий процесс удивит Европу — там кассиры крадут и больше, и чаще, а биржа наша в отношении европейской представляется микроскопической. Если же вы имеете в виду примерность с юридической точки зрения, то скажите, в силу чего прежние злоупотребления по казначейской части сократились у нас: в силу ли примерности приговора или же более совершенного устройства казначейской части со времени введения касс. С точки зрения русского общественного интереса, примерность приговора будет заключаться в пересмотре устава для общественных банков и самого уголовного закона. В этом отношении ваш приговор, вменяющий Юханцеву 10 месяцев тюремного заключения, будет иметь громадное общественное значение и едва ли будет несправедлив.

* * *

Юханцев был признан виновным в приписываемых ему деяниях и приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке.

Дело Гулак-Артемовской

Дело Юханцева

Читайте также: