СУДЬБЫ
СУДЬБЫ
* * *
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Судьбы, Зайцев Борис Константинович, Год: 1957
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
М., ‘Русская книга’, 1999.
Конец прошлого, начало нынешнего века — письма Горького к Леониду Андрееву.
Андреев еще молод, очень живописен, прекрасные глаза, собирается жениться (на А. М. Виельгорской. И женился. К несчастью, она скоро умерла). Слава его еще впереди, но уже не за горами.
Андреев в Москве — летом на даче в Бутове, на опушке березовой рощи — Горький в Нижнем, живет там под надзором полиции. Он старше Андреева на семь лет, уже известный писатель. Андрееву покровительствует. ‘Постараюсь… пристроить Ваши вещи в ‘Журн. для всех’ и в ‘Жизнь’, также в ‘Мир Божий’.
Дает литературные советы. Они разумны и довольно самоочевидны. ‘Пишите… как вам кажется лучше’. ‘Сжатости изображения учитесь у Чехова, но Боже вас сохрани подражать его языку! Язык Чехова неподражаем’. Дальше, про этот же чеховский язык фраза, вдруг раскрывающая самого Горького: ‘Это красавица, но бесстрастная, она никому не отдается’.
Горький был очень упорен, много работал над собой, о себе как писателе отзывался скромно — думаю, только отзывался, вообще же считал себя роковым ‘буревестником’, да и был им, но не в литературе. (Таково, приблизительно, было мнение о нем и Чехова.)
В Горьком, при большой даровитости, сидела великая безвкусица. Вот он и учился у Толстого, Чехова преодолевать ее. К концу жизни многого добился. Но в годы переписки с Андреевым писание его вполне отзывает Скитальцем {Хотя, конечно, ‘Подмаксимком’ был именно сам Скиталец.}: ‘Бей мещанина!’ (из письма Андрееву). ‘В течение жизни моей я стучал кулаками по многим истинам, чтобы узнать, что у них внутри, и все они звучали, как пустые горшки’.
Не знаю, как дальше пойдут письма, не все еще опубликованы. Но с Горьким Андреев разошелся, и довольно скоро, это я помню не из писем.
Андреева с юных лет близко знал, очень любил, по-молодому, все в нем тогда нравилось: и горячность, и глаза, и приветливость, и сочувствие начинающему.
Но с ‘Жизни человека’ трещина: просто не понравилось — пафосом, сухостью, схематизмом. (А вот Блоку как раз нравилось!)
Слава же его тут-то и развернулась. Художественный театр, альманахи ‘Шиповника’, лекции, диспуты. Поклонники, поклонницы. Раз входили мы с ним в ресторан ‘Прага’ — румынский оркестр в честь его заиграл вальс из ‘Жизни человека’. Вся зала поднялась, аплодируя. Как будто в те годы (1907—1910) затмил он даже бывшего своего покровителя и наставника Горького.
У Пушкина это покаянный псалом. Здесь просто годы жизни, годы ушедшего, оно вдруг появляется, вызванное хотя бы этими письмами, с силой горестности невозвратного.
У каждого свой путь, и теперь, издали, вот следишь за чужими судьбами со спокойствием и грустью.
Странные судьбы, действительно, Андреев (некогда звал я его просто Леонидом и был с ним на ты — Горький назвал его в раннем письме ‘Леонушко’) — Андреев испытал столь бурную и стремительную славу, как редко кому дается. Легко пришла, и ушла легко. В Ростове-на-Дону писали, что он выше Шекспира, в годы начала войны и перед революцией его бессмысленно попирали и заушали.
В то время жил он в Финляндии (с 1907—1908 гг.), на своей вилле ‘Аванс’ (вся была построена на авансы ‘Шиповника’), близ Черной речки, за Териоками.
Мы однажды гостили летом с женой у него на этой вилле. Постройка — ‘северный модерн’, а внутри старушка мать московских древних времен (позже ходила она к нему на могилу читать вслух), бесконечные самовары, много прислуги, та русская бестолковщина, беспорядок, которые почти везде тогда и были, но и русская приветливость, душевность. Здесь он писал свои фантастические схемы (‘Царь-Голод’, ‘Океан’), а маляры, раскрашивая наличники, напевали рядом вековую русскую песнь.
Несмотря на ‘богатство’, славу, семью, это полоса жизни была, думаю, очень для него тяжела! Все колебалось. Он это чувствовал. Слава уходила, несмотря на огромные еще, по-тогдашнему, тиражи книг и авансы. Леонид ездил на моторной лодке по заливу, дома пил бесконечные чаи, по ночам писал, и во всем этом было нечто надрывное.
Когда в 1935 г. мы с женой проезжали мимо дачи, где некогда гостили,— и не нашли следа ее, все уничтожено, свезено куда-то, продано, просто голое место: сердце сжалось. Тут мы разводили философствования с хозяином, слушали пение маляров над окном нашей спальни, разговоры классической писательской мамы (мать Гоголя считала, что сын ее изобрел и пароходы). И от всего этого — ничего.
Но Леонид скончался у себя: никому не поклонился и не подчинился, остался в одиночестве и при своих взглядах. С побежденными, но вольными. Как писатель он сильно сейчас забыт — нечто о себе в ‘Жизни человека’ угадал. Но если бы в эмиграции было больше толковости, то вместо зверских переводов американских писателей вполне можно было составить хороший однотомник Леонида Андреева. Совершенством его писание не отличалось, стихийное же ядро в нем было, и очень сильное: чувство ночи трагедии, одиночества. Это не буревестник. Но какую-то трещину, томление и тоску он обликом своим выразил — накануне страшных дней России.
Легких судеб нет. Все трудны. Леонид Андреев достаточно испил горечи. Но в судьбе Горького есть нечто особо-тягостное, в другом роде.
Как писатель он оказался гораздо выдержаннее Андреева, больше работал над собой и в некоторых своих поздних писаниях очень окреп.
Но…— подготовлять революцию, видеть триумф ее, оттолкнуться сначала от ее крови и ужаса (в Нижнем он водил все же знакомство с Короленко),— да, оттолкнулся и некоторых даже спас — а потом всему этому низко поклониться! (В эти же первые годы оказался приятель Короленко и Чехова видным нэпманом: любил предметы роскоши, скупал их во времена разгрома по дешевке.)
Однако в некий час будто вовсе не выдержал: уехал за границу, как бы порвал с Советами. Жил в Германии, Италии (Сорренто). К эмиграции не пристал, держался одиноко.
‘Одиночество и свобода’ — Адамович хорошо назвал свою книгу. Горькому не удалось ни одиночество, ни свобода. В конце двадцатых годов, по зазывам и соблазнам из России, он вернулся. И помирился. С Андреевым поздно уже было переписываться: если бы даже остались добрые отношения, Леонида не было уже в живых: он скончался в 1919 году, еще на своей вилле, на той же Черной речке. (Могиле его мы с женой смогли поклониться в 1935 году, она сохранилась, простая и скромная, на недальнем кладбище. Украшена была шиповником. Как слезы висели капли росы в листиках.)
И если бы даже был жив, если бы оставался приятелем Горького, вряд ли бы переписка могла возникнуть: Андреев одиночка, на чужой земле, пишет свое обращение ‘S.O.S.’ к Западу — Горький чуть ли не друг Сталина, глава всей советской ‘изящной’ литературы (помнится, это он и изобрел ‘социалистический реализма’) — тут уж не скажешь начинающему, как прежде: ‘пишите… как Вам кажется лучше’. Казаться должно начальству. А наш брат пусть ‘перевыполняет’.
Горький в это время вельможа, советский Потемкин. И как раз попал к полосе коллективизации, концлагерей.
Его отправляли куда-то на север, к Белому морю, смотреть, как перевоспитывают в этих лагерях. Он растрогался, чуть ли не прослезился от умиления. Все превосходно! Новые люди умеют перевоспитывать, и т. п.
Страшный его шаг. Страшное пятно на памяти. Да, ‘они’ обработали-таки его вполне. Чехов ездил когда-то на Сахалин и не плакал, увидел много тяжелого. После его поездки и книги назначена была сенаторская ревизия каторги. Русский писатель никогда не благословлял каторги. Но Чехов принадлежал к настоящей, великой христианской русской литературе, прославившей русское имя. Горький…— да стоит ли о нем много говорить?
В Москве жил он роскошно, но уже хворал — болезненным был с ранних лет.
Вот тут и пришло завершение мутной и безвкусной жизни. Троцкий в воспоминаниях своих объясняет дело очень правдоподобно: Сталин как будто и дружил с Горьким, и превозносил его социалистический реализм. И все-таки в пору террора тридцатых годов, при Ежове, Горький оказался неудобен — даже Горький! Может быть, не все одобрял (в молодости водился все же с Чеховым и Короленко, бывал у Толстого). Может быть, лишнее говорил заезжим иностранным журналистам. Бог их там знает. Жутко приближаться к этим людям. Только, по Троцкому {Он утверждает, что в Кремле все отлично знали это.}, Сталин через Ягоду, Ягода через врачей подтолкнул его. ‘Вредный старик, с уклончиками’. И несчастные врачи поторопили несчастного Горького уходить с этого света. Сталин же потом обернул все это против самого Ягоды и врачей. ‘Отравили, отравили моего лучшего друга!’ Лучший друг умер, не зная, кто старался вокруг него. В общем-то все погибли, начиная с Ягоды, потом и Ежов, и сам Троцкий, да вернее всего, что и Сталину ‘дали понять’: пора, пора, надоел, стал опасным для ‘нас’. Как именно поторопили, может быть, наши дети узнают. А может, и они не узнают.
Из ‘блестящих’ людей эпохи, по литературному отделу, хорошо уцелел Алексей Толстой. Этот при всех плавал и выплывал, и пил, и зарабатывал сколько хотел, и скончался без принуждения. Но и за гробом продолжается фарс всей его жизни. В Москве поставили ему недавно памятник. А следующий за ним будет — Ломоносову! Так что ‘Алешка’ — и Ломоносов. ‘Горьким смехом моим посмеюся’.
Надо ли вызывать прошлое? Может быть, и не надо. То великое, настоящее, что в нем было, останется и без нас. А жалкое и ничтожное сгинет. Но мы все же люди, вот иной раз и захочется сказать о виденном, слышанном и пережитом. Письма Горького к Леониду Андрееву, связанные с почти наивными временами, потянули за собой воспоминания, забредшие в страшный мир. (Аминь, аминь, рассыпься…)
Русская мысль. 1957. 31 авг. No 1102.
С. 312. ‘Постараюсь.. пристроить Ваши вещи в ‘Журн. для всех’ и в ‘Жизнь’, также в ‘Мир Божий’ — Из письма Горького Андрееву от 20…25 апреля 1899 г. ‘Журнал для всех’ (СПб., 1895—1906) — иллюстрированный и научно-популярный ежемесячник ‘для семейного чтения’, основанный врачом Д. А. Геника. Через три года журнал переходит к В. С. Миролюбову и вскоре достигает пика популярности — тираж удваивается и составляет более 90 тыс. экз. Андреев опубликовал здесь восемь рассказов, в том числе ‘В тумане’, за который журнал был строго предупрежден, а затем закрыт. ‘Жизнь’ (СПб., 1897—1901) — литературный, научный и политический журнал, орган ‘легальных марксистов’, редактировавшийся В. А. Поссе. Закрыт за публикацию ‘Песни о Буревестнике’ Горького. ‘Мир Божий’ (СПб., 1892—1906) — литературный и общественно-политический ежемесячник для юношества и самообразования, основанный педагогом и писателем В. П. Острогорским, с 1902 г. издавался А. А. Давыдовой, редактировался Ф. Д. Батюшковым.
С. 313. Здесь он писал свои фантастические схемы (‘Царь-Голод’, ‘Океан’)..— Экспрессионистские драмы Л. Андреева ‘Царь Голод’ (1908) и ‘Океан’ (1910) вызвали острую полемику. В них, по мнению Блока, писатель выразил ‘ярче всех до сих пор трепет нашего рокового времени’ (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М., 1962. С. 257).
С. 315. …Андреев одиночка, на чужой земле, пишет свое обращение ‘S.O.S.’ к Западу..— Темпераментная статья ‘S.O.S.’, призывающая народы Европы не прерывать борьбу с большевизмом, впервые была напечатана на французском языке в газете В. Л. Бурцева ‘Общее дело’ (Париж, 1919. 22 марта. No 39), а в следующем номере этой же газеты — на русском языке, статья многократно переиздавалась, даже распространялась в листовках. Недавно издана в сборнике: Андреев Л. ‘Верните Россию!’ М.: Московский рабочий, 1994.