Борис Зайцев
Борис Зайцев
Комментарии
Комментарии
———————————————————————
Судьба Тургенева, Зайцев Борис Константинович, Год: 1958
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Детство Толстого было прекрасно. В старости, среди мучений совести (за грехи взрослой жизни), о детстве он вспоминал как о рас. ‘Воспоминания’, предсмертное его писание о детстве, полно любви и умиления, редких у Толстого.
В Тургеневе чувства покаяния не ощущаешь. Он другого склада. Аполлиническая его натура мало для этого подходяща. Но уж вспоминать о детстве, как о рае он не мог вовсе.
Оба — Толстой и Тургенев — возрастали в барских, раздольных условиях России помещичьей и деревенской, но Толстого окружала любовь, Тургенев в своем великолепном Спасском рос как маленький раб, крепостной собственной матери, полубезумной Варвары Петровны. К чему эти хоромы, парки Спасского, когда в любую минуту могут тебя высечь, неизвестно за что? Шепнет полоумная приживалка что-нибудь матери, та собственноручно его наказывает. Он не понимает, за что его бьют. На его мольбы мать отвечает: ‘Сам знаешь, сам знаешь, за что секу тебя’.
Пусть на другой день он скажет, что все-таки не понял — его высекут вновь и заявят, что так и будут сечь ежедневно, пока не сознается в преступлении.
Привело это к тому, что он чуть не сбежал из родного дома.
‘Я находился в таком страха, в таком ужасе, что ночью решил бежать. Я уже встал, потихоньку оделся и в потемках пробрался по коридору в сени…’ Спас его благожелательный немец-гувернер, нечто вроде Карла Иваныча толстовского ‘Детства’. (В те времена немцы вообще являлись в нашей литературе сентиментальными романтиками и мечтателями.)
Удивительно, что из такого детства Тургенев вышел не потрясенным, не психопатом. Напротив, явил себя миру гармонией и уравновешенностью. Пушкинскую линию в литературе нашей вел неукоснительно, всю жизнь, хоть из-под гармонии этой сочились — чем дальше, тем больше — таинственность и мистицизм. Во всяком же случае жизнь его взрослая была блестяща и пышна, грустна во многом, но во многом и с великим преуспеянием. О себе мог бы он сказать: ‘Я художник’ — и довольно. Аполлон российский, творец ‘Записок охотника’, ‘Первой любви’, ‘Дворянского гнезда’ и еще многого прекрасного, добрый барин с малыми грехами, русский европеец, меланхолический и изящный. (Леонтьев просто восторгался красотой и барственностью его.)
Он прошел через жизнь как спокойный, величественный корабль, несколько старомодный, неторопливый, оставляя за кормой серебряную струю. Этот след его в литературе нашей верный, долгий — струя не растекается.
Вкусил в жизни и славы, восторгался искусством, видел лучшие страны мира и лучшие их создания, знался со знаменитыми людьми, но гнезда своего не завел: все ходил вокруг да около, тихо пылал, замечательно писал о любви, замечательно тяготел к вечно-женственному и воспевал его, как Петрарка.
Куда вел этот блистательный путь? Горечь проходимости, летучести жизни ощущал Тургенев всегда. Меланхолия сопутствовала ему. ‘Любовь сильнее смерти’ — это ему нравилось. Но было ли достаточным щитом против смерти? (И у кого, в действительности, не на словах только, такой щит существует? Святых-то, подвижников, разве уж так много?)
Мир потусторонний Тургенев чувствовал, думаю, больше, чем Толстой. Но скорее с магическим оттенком, не светлым, и это не давало утешения. (Колдовская, загробная сила любви в ‘Кларе Милич’.)
Все же в писании его и душе были христианские ноты. ‘Живые мощи’ и Лиза Калитина написаны изнутри, бессознательно. Разумом же своим был он от этого далек. Далек и от вопросов совести, нравственных потрясений, поисков и метаний Толстого. Художник и художник, ни больше, ни меньше, к людям расположенный, сколько мог добра им делавший, но хорошо их знавший, несколько скептический и не без яду. Свободолюбец и сторонник ‘медленной культуры’ (как и в созидании художника: все дается упорством, трудом над материалом, самопроверкой — неторопливым движением). Революции были ему чужды.
Казалось бы, тихо, мирно вплывать ему в вечность. Но вышло не так. В своем роде получилась симметрия: не мирно, мучительно входил он в детстве в жизнь, страдальчески и уходил из нее. Уходил в этом Буживале, так теперь застроенном… все же барский дом Виардо и рядом Chalet Тургенева существуют. (Но осматривать их нельзя. По случайности мне удалось войти в парк, бегло взглянуть на тургеневский мир, даже сорвать и унести листик березы — память о Тургеневе и о России).
Он заболел в апреле 1882 года. ‘Невралгические боли’, определили врачи. Но, собственно, это было начало Голгофы. Почти полтора года томила и мучила его болезнь — рак спинного мозга — о чем не знали тогдашние знаменитые доктора — выдумывали ему разные болезни, утешали, лечили молоком, какими-то прижиганиями. Болезнь то усиливалась, то ослабевала. Внутренне Тургенев убедился — и довольно скоро — что ему не встать. (Есть хорошее русское выражение: ‘не топтать мне больше травы’.) По характеру не был он мужествен, крепок, но писатель сидел в нем неистребимо, и среди всей горечи, ужаса положения, именно писатель сопротивлялся до конца. Во временном просвете болезни в октябре 1882 года написана ‘Клара Милич’ — вещь таинственная и мрачная, но сильная, не скажешь, что это детище приговоренного и пригвожденного, физически страдающего человека.
Горько вспоминать о последних месяцах жизни Тургенева и его страданиях. Но он вел свою линию непреложно: выправлял мелочи в печатавшемся собрании сочинений, отбирал подходящие для ‘Веста. Европы’ ‘Стихотворения в прозе’, отвечал Григоровичу, и т. п. — все литература.
За что посланы были этому благороднейшему человеку и высокому художнику такое тяжкое детство и страдальческая кончина? (Последние месяцы боли доводили его до крика, до мольбы прикончить. Даже морфий не помогал.)
Тут начинается уже ‘область тайн’. Вопрос праведного Иова Богу: ‘За что?’ Ветхозаветный Бог ответил грозно и величественно (смысл: не тебе понять Мои намерения). Иов смирился — ‘отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле’.
С Тургеневым вовсе не так. Он не был столь близок к Богу и не мог дерзать на Него и мириться с Ним ‘в прахе и пепле’. Но в его страданиях есть столь же непостижимое и не укладывающееся в трехмерный разум, как и во всяком человеческом страдании. Не нам понять, почему и кому дается Крест. Можем мы только со-страдать, как сострадаем теперь Тургеневу. А в со-страдании уже — любовь.
1958
Русская мысль. 1958. 13 сент. No 1264. Печ. по этому изд.
‘Воспоминания’, предсмертное его писание о детстве… — ‘Воспоминания’ Л. Н. Толстой начал писать в 1903 г., а в 1906 г. работу над ними прервал.
Леонтьев просто восторгался красотой и барственностью его. — ‘Росту он был почти огромного, широкоплечий, — вспоминал Леонтьев первую встречу с Тургеневым, — глаза глубокие, задумчивые, темно-серые, волосы у него были тогда темные, густые, как помнится, несколько курчавые, с небольшой проседью, улыбка обворожительная, профиль немного груб и резок, но резок барски и прекрасно. Руки как следует красивые, ‘des mains soignees’, большие, мужские руки. Ему было тогда с небольшим 30 лет. Одет на нем был темно-малиновый шелковый шлафрок и белье прекрасное. Если бы он и дурно меня принял, то я бы за такую внешность полюбил бы его. Я ужасно был рад, что он гораздо героичнее своих героев’ (Леонтьев К. Страницы воспоминаний. СПб.: Парфенон, 1922. С. 20—21).
(Колдовская загробная сила любви в ‘Кларе Милич’). — ‘Клара Милнч (После смерти)’ — трагическая повесть о любви, написанная Тургеневым в 1883 г., незадолго до смерти.
‘Живые мощи’ и Лиза Калитина… — ‘Живые мощи’ — рассказ Тургенева, вошедший в 1874 г. в его ‘Записки охотника’. Лиза Калитина — героиня романа ‘Дворянское гнездо’.
Вопрос праведного Иова Богу: ‘За что?’ — Из ветхозаветной учительной Книги Иова, гл. 10, ст. 2: ‘Скажу Богу: не обвиняй меня, объяви мне, за что Ты со мной борешься?’
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. — М: Русская книга, 2000. 525 с.