Около св. Серафима, Зайцев Борис Константинович, Год: 1933 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Борис Зайцев

Около св. Серафима

(К столетию его кончины)

Радуйся, тамбовские страны священное украшение.
Акафист.

В юности пришлось мне некоторое время жить вблизи Серова — всего в четырех верстах. Знаю Темниковские и Ардатовские леса, знаменитый бор обители Преподобного: сорок тысяч десятин мачтовой, удивительной сосны и ели. Лес этот заповедный: монахи не позволяли охотиться в нем — был он полон всякого зверья — и медведи, и лоси водились в нем. (Мы с отцом стреляли иногда тетеревов на пограничных с саровской дачей вырубках. Но в монастырские владения не проникали.)

Все это было так давно! — в конце прошлого века. Мы жили рядом, можно сказать, под боком с Саровом — и что знали о нем! Ездили в музей или на пикник. Линейка тройкой выезжала с Балыковского завода, ехали деревушкой Балыково, потом темниковским большаком, по песчаной дороге с колеями, со старыми деревьями, кое-где засохшими или спаленными молнией. Начинался, наконец, лес. Тут сразу становилось сумрачно, сыро, духовито… Линейку потряхивает на корнях, по выбоинам — ехать можно только шагом. Кое-где ели повалены. Огромнейшие муравейники. Высокие стебли иван-чая, с розовыми цветочками: тетеревиная травка. Да, тут может выскочить с ягодника какой-нибудь увалень-мишка — вовсе не страшный и людей бегущий, — то есть таких людей, как мы, в ком чувствует недругов. От Серафима не бежал бы.

Самый монастырь — при слиянии речки Саровки с Сатисом, Саровки не помню, но Сатис река красивая, многоводная, вьется средь лесов и лугов. В воспоминании вижу легкий туман над гладью ее, рыбу плещущую, осоку, чудные луга…

А в монастыре: белые соборы, колокольни, корпуса для монахов на крутом берегу реки, колокольный звон, золотые купола. В двух верстах (туда тоже ездили) — источник святого: очень холодная вода, в ней иногда купают больных. Помню еще крохотную избушку Преподобного: действительно, повернуться негде. Сохранились священные его реликвии: лапти, порты — все такое простое, крестьянское, что видели мы ежедневно в быту. Все-таки пустынька и черты аскетического обихода вызывали некоторое удивление, сочувствие, быть может, тайное почтение. Но явно это не выражалось. Явное наше тогдашнее, интеллигентское мирочувствие можно бы так определить: это все для полуграмотных, полных суеверия, воспитанных на лубочных картинках. Не для нас.

* * *

А около той самой ‘пустыньки’ святой тысячу дней и ночей стоял на камне, молился! Все добивался — подвигом и упорством — взойти на еще высшую ступень, стяжать дар Духа Святого — Любовь: и стяжал! Шли мимо — и не видели. Ехали на рессорных линейках своих — и ничего не слышали.

А у прислуги нашей, в кухне Балыковского завода, висела на стенке, засиженной мухами, литография: св. Серафим кормит медведя. Согбенный старичок дает зверю сухую корку — тот мирно ест ее. Для нас все это тоже ‘лубок’ и ‘легенда’. Но читали ли мы Дивссвскую летопись? Нет. В Дивсево ездили за почтой, да иногда к монахиням, мать заказывала, кажется, какие-то рукоделия. Вот и все. (Правда, надо сказать, в то время и книг о Преп. Серафиме не видно было. Откуда их и достать?)

В Дивесвской же летописи существует ясная запись старицы Матрены Плещеевой, навестившей Преподобного в пустыньке, где он именно и занимался в тот час… кормлением медведя.

— Особенно чудным показалось мне тогда лицо великого старца: оно было радостно и светло, как у ангела.

Без медведя не обходится русский северный святой — мы с медведем знакомы со времен св. Сергия Радонежского. Но там скептику легче сказать: ‘Легенда!’ Серафим жил почти на наших глазах, во всяком случае, на глазах наших дедов (а то и отцов. Мне самому рассказывал покойный писатель В. Ладыженский, что его мать бывала у Преподобного Серафима). И медведь Серафима еще, кажется, народнее Сергиева: сколь ни помню я степенных наших кухарок, в Тульской губернии, в Москве, — скромный, сутулый Серафим с палочкой, как бы светлый рождественский дед, всюду за нами следовал. Только ‘мы’-то его не видели. Нами владели Бсклины, Боттичелли… Но кухарки наши правильней чувствовали. В некоем отношении были много нас выше.

* * *

— Боже, милостив буди мне, грешному!

Так он молился на своем камне. Тысячу дней, тысячу ночей. Днем на одном камне, ближе к пустыньке, а ночью в самой чащобе, на другом… Поест немножко, поспит, и опять за молитву. Незадолго до смерти так рассказал одной доверенной особе о питании своем тогдашнем:

— Ты знаешь снитку? Я рвал ее да в горшочек клал, немного вольешь, бывало, в него водицы — славное выходит кушание.

Как же зверям бояться такого? Он с ними, можно сказать, и жил, но только наполнялся непрерывно Любовью — и сошел с камней своих уже особенным, чудесным… На камне потрудился — для себя и всех. Теперь уже чувствовал силу и возможность идти к людям. Некоторое время побыл еще в затворе, а потом — вышел. И вот, не звери к нему шли: люди.

— Радость моя, — говорил приходящим. Это обычное его обращение. Всех любил, обнимал, улыбался. Иногда руки целовал. Особенно любил детей, да и сам был святое дитя — то есть стал им чрез подвиг. Ведь готовился к этой минуте, то есть когда сможешь обратиться к миру, — собственно, всю жизнь! Вышел из одинокой, затворнической келий на седьмом десятке лет.

— Созрел!

А еще считаем, что старость — расслабление, упадок, холод. Разные, значит, бывают старости. Св. Серафим именно последние семь лет жизни своей, когда с раннего утра до вечера толпились вокруг него посетители — кто с чем: с бедами своими, болезнями, за наставлениями, за указаниями… — тут-то он и сиял — иногда трудновыносимым даже светом. Тут-то и начались исцеления, чудеса — святой во весь рост показался.

* * *

Удивительна власть его над людьми в это время. М. В. Мантурова он исцелил — и тот дал обет вечной нищеты: действительно, все раздал, остался при св. Серафиме до самой его смерти. Сестре Мантурова дал послушание: умереть! Это одно из удивительнейших его действий может вызвать даже смущение. Почему смерть? Он очень любил Елену Васильевну, но вот в один прекрасный день почувствовал, что лучше ей умереть. И назначил так. Она и умерла. Ее оплакивали, а он говорил: ‘Ничего не понимают! Плачут! А кабы видели, как душа-то ее летела, как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились’. Тот мир ему более близок и видим, чем этот. У св. Серафима было чувство рая, именно рая, а не ада. Рядом с ним все — свет и радость. В сущности, он рай знал уже здесь. И говорил о нем — это такое состояние, что для него все на земле претерпеть можно. И что такое для него смерть! Когда он просто видел, куда отходит искренно им любимая Елена Васильевна?

Был еще один такой помещик Мотовилов, очень мучившийся от ревматизма, ‘с расслаблением всего тела и отнятием ног, скорченных и в коленках распухших… коими страдал неисцельно более трех лет’. Он приехал, наконец, из Лукояновского своего имения, к св. Серафиму, и тот его исцелил: этому надлежало жить, и довольно долго! Скромный помещик (впрочем, образованный человек) сыграл огромную роль в окружении святого — главным образом, своими записями о делах и беседах Преподобного. Об одной такой записи нельзя не рассказать.

‘— Это было в четверг. День был пасмурный. Снегу было на четверть на земле, а сверху порошила довольно густая, снежная крупа, когда батюшка о, Серафим начал беседу со мной на ближней пожнинке своей, возле той же его ближней пустыньки, против речки Саровки, у горы, подходящей близко к берегам ее’.

Начинается беседа о Св. Духе — запись представляет из себя одно из замечательнейших произведений литературы нашей. Мотовилов сидит на пне дерева, только что срубленного семидесятилетним святым. Сам святой — против него, на корточках. (Серафим, некогда могучего роста и большой силы, после нападения на него разбойников и избиения обратился в ‘согбенного’ и ‘убогого’.)

Русская лесная полянка, снег, елки, русский святой говорит о самом важном и величайшем… — о цели христианской жизни — стяжании Св. Духа. Это не ‘Пир’ Платона, с вином и юношами. Но в ‘Пире’ ведь ничего и не происходит… А в беседе Серафима [Передать ее всю здесь, к сожалению, невозможно] дело кончается ведь чудом: оба собеседника из Саровского леса, из-под снеговой крупы непосредственно попадают в Царствие Божие. Все вокруг остается как бы прежним — но все чудесное, иное. И сами они будто бы прежние, да не те… В некоторый момент св. Серафим говорит:

— Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобою!.. Что же ты не смотришь на меня?

Мотовилов отвечает:

— Я не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыпятся. Лицо ваше сделалось светлее солнца, и у меня глаза ломит до боли!

— Не устрашайтесь, ваше Боголюбие, и вы теперь сами так же светлы стали, как и я сам. Вы сами теперь в полноте Духа Божиего, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть.

‘…Я взглянул после этих слов в лицо его, и напал на меня еще больший благоговейный ужас. Представьте себе, в средине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом, и озаряющий ярким блеском своим снежную пелену, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую сверху и меня, и великого старца’.

Дальше Серафим, сияющий, все сидящий на корточках, упорно Мотовилова расспрашивает, что же он чувствует? Оказывается: ‘необыкновенно хорошо!’ Тишина и мир такие, что никакими словами выразить нельзя. ‘Необыкновенная сладость’. ‘Необыкновенная радость’. А еще:

— Теплота необыкновенная!

— Как, батюшка, теплота? Да ведь мы в лесу сидим. Теперь зима на дворе, и под ногами снег, и на нас более вершка снегу, и сверху крупа падает… какая же может быть тут теплота?

Оказывается, под крупою этой райскою Мотовилову тепло, ‘как в бане’. И такое благоухание, что не может сравниться ни с какими лучшими духами.

Это и было для Мотовилова и Преподобного Серафима явлением рая на земле. На замечание Мотовилова о необыкновенной теплоте ответил Серафим, что ведь снег ни на нем, ни на Мотовилове не тает, ‘стало быть, теплота эта не в воздухе, а в нас самих’.

По его учению, это и есть теплота /Духа Святого. Царство Божис, сошедшее на человека.

‘Ибо Господь сказал: царство Божие внутри вас есть’.

* * *

Мне пришлось покинуть окрестности Сарова до начала этого века. В июле 1903 года ‘убогого’ Серафима причислили к лику святых и прославили его мощи в Сарове же, при безмерном стечении народа. Приезжал государь с семьей. Очевидцы передают, что торжество было необычайное, подъем духа удивительный, как бы некоторая ‘Пасха’. Об этом, впрочем, святой говорил в свое время:

— О! Во, матушки вы мои, какая будет радость: среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон!

Тем же летом 1903 года появились в ‘Московских Ведомостях’ записи Мотовилова (60 лет пролежавшие в Дивеевском монастыре). Разумеется, никто из ‘нас’ их тогда не читал. Правда и то, что читать ‘Моск. Ведомости’ трудновато было: уж очень отзывало участком. Но вот все-таки только туда и мог попасть перл этот.

Мы проглядели самую канонизацию святого. Прекрасно помню лето 1903 года. В газетах, конечно (‘по приказанию начальства’), писали о Саровских торжествах, а в обществе посмеивались.

— Не ко времени святого открывают!

Мы считали, что и открывают его ‘архиереи и урядники’. Ни малейшей роли не сыграл Преподобный Серафим тогда ни в моей жизни, ни в жизни окружающих. Говорю о себе потому, что был как все. Юноша из интеллигенции.

Преподобный ушел к простому народу, в лубочные картинки с трогательным своим медведем.

* * *

Слово Серафим значит ‘пламенеющий’, ‘сжигающий’. Святой, носивший имя это в Сарове, был глубоко русский, корневой человек из купеческой семьи. Во всех рассказах и записях о нем чувствуешь его теплый и житейский народный тон, очаровательный в стихийности своей русский язык, доброту, улыбку, даже будто простоватость. Этот некогда статный, а потом ‘согбенный’ старичок мог охать, говорить: ‘во, матушки мои’… ‘радости мои’, ‘ваше Боголюбие’ — был как будто бытовым и простонародным явлением александровско-николаевских времен. Как фон за лесами Саровскими — крепостническая Россия, Пушкин, Гоголь, помещики в бричках, архиереи в каретах…

Оболочка несла в себе духовное существо — раскаленный белый свет Любви. Им-то вот он и сжигал! Как вокруг солнца, была вокруг него сияющая газовая атмосфера с протуберанцами. Этот свет — дар Духа Святого, стяжание которого почитал Преподобный целью христианской жизни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если бы люди, большинство или часть их, действительно, стремились к стяжанию Св. Духа, жизнь была бы иной и не требовала бы грозного суда. Может быть, это был бы и рай?

Преподобный Серафим чувствовал трагедию бытия, и о будущем, наряду с ‘Пасхой’, прозвучали у него горькие слова.

‘…Радость будет на самое короткое время. Что дальше, матушки, будет… такая скорбь, чего от начала мира не было!’ И еще: ‘Время придет такое, что ангелы не будут поспевать принимать души’.

Все это мы уже видели, отчасти и на себе пережили. Многое изменилось и в нас. Тяжкий путь прошла русская интеллигенция — на родине почти погубленная, в изгнании тяжело дышащая (но живая!). Изгнание отдалило ее физически от Сарова. Но прежнего Сарова ведь и нет. Саров уничтожен, разгромлен… лишь Преподобный вознесен еще выше. Ослепительный его, серафический белый свет еще ослепительней. Издали, с чужой бездомной земли, не ближе ли он русским людям — некогда его не прославившим?

…Может быть, и скорей почувствуешь, душою встретишь св. Серафима на грязных улицах рабочего Бианкура, чем некогда в комфортабельном и богатом доме Балыковского завода.

25 января 1933

…писатель В. Ладыженский… — Владимир Николаевич Ладыженский (1859—1932) — прозаик, поэт, общественный деятель. С 1919 г. в эмиграции. Его памяти Зайцев посвятил очерк ‘Старый барин’, напечатанный 30 января 1932 г. в парижской газете ‘Возрождение’.

Нами владели Бёклины. Боттичелли… — Арнольд Бёклин (1827—1901) — швейцарский живописец-пейзажист. Сандро Боттичелли (1445—1510) — итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения.

Это не ‘Пир’ Платона, с вином и юношами. — Знаменитый диалог древнегреческого философа Платона (428 или 427—348 или 347 до и. э.) ‘Пир. Аполлодор и его друг’ является рассказом о пирс, устроенном учениками философа Сократа по случаю победы поэта-трагика Агафона в афинском театре. Славившийся изяществом и женской красотой, Агафон здесь декламировал и пел в женском наряде. Платоновский ‘Пир’ славит высшее благо, заключающееся в идее небесной, возвышенной любви.

‘Ибо Господь сказал: царство Божие внутри вас есть’. — Евангелие от Луки, гл. 17, ст. 21: ‘Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть’, то есть между вами, в вашем кругу.

…читать ‘Моск. Ведомости’ трудновато было: уж очень отзывало участком. — ‘Московские ведомости’ (1756—1917) — старейшая (после ‘СПб. ведомостей’) официозная газета в России. В 1863 г., когда редакцию возглавил известный публицист М. Н. Катков (1818—1887), издание стало органом реакционеров, а после 1905 г. — монархической партии.

———————————————————————

Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. — М: Русская книга, 2000. 525 с.

Борис Зайцев

Около св. Серафима

Комментарии

Читайте также: