Стрекоза.
Стрекоза.
Очеркъ. О. Бокаредда*.
* Современный итальянскій беллетристъ.
Переводъ Л. Рускина.
Переводъ Л. Рускина.
‘Изящная Литература’, No 9, 1883
Стрекоза, Бокаредда О., Год: 1883
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Какая чертовщина засла въ маленькую голову Стрекозы — вс на сел ее звали стрекозой,— никто не зналъ, потому что она была не разговорчива. Но было очевидно, что двушка сосредоточила свои помыслы на одномъ какомъ-то предмет. А когда въ ея головку забралась упорная мысль, ее оттуда было трудне выжить, чмъ неакуратно платящаго жильца изъ квартиры.
Ее прозвали Стрекозой, потому что вся ея фигурка была длинненькая, худощавая, точно вся состояла изъ однхъ ногъ, рукъ, да шеи, и глаза у ней были большущіе, хотя и красивые, только совсмъ на выкат, выпуклые какіе-то. Нсколько лтъ тому назадъ, ея отецъ былъ очень зажиточнымъ поселяниномъ: онъ имлъ до двухсотъ головъ разнаго мелкаго скота, по преимуществу свиней, два небольшихъ домика въ сел, и изрядный клочекъ земли, нжившійся на солнышк. Съ старшиной, съ преторомъ, съ карабинернымъ унтеръ-офицеромъ и сборщикомъ податей, онъ жилъ на дружеской ног, и его не разъ выбирали въ совтники общиннаго управленія. Но въ одинъ прекрасный день село постила какая-то зараза, свиньи валились какъ мухи, и его стадо растаяло. На слдующій годъ засвы хлба и бобовъ погибли отъ засухи, а еще черезъ годъ дожди погубили, сбивъ все на грядахъ. И онъ очутился въ весьма незавидномъ положеніи. Чтобы поправиться, онъ попросилъ въ займы у одного денежнаго пріятеля нсколько сотенъ франковъ, тотъ ему ихъ охотно далъ, только за тридцать процентовъ и не иначе, какъ подъ залогъ постройки и земли. Но годы слдовали одинъ за другимъ и походили одинъ на другой, и скоро вся его собственность перешла въ руки кредиторовъ. У него осталось очень мало, и на это малое накинулся сборщикъ податей, во первыхъ потому, что дружба дружбой, а служба службой, во вторыхъ потому, что нельзя же, чтобы казна терпла убытки, если ихъ терпитъ поселянинъ. Сборщикъ наложилъ арестъ на все оставшееся имущество, продалъ съ публичнаго торгу всю движимость и выпихнулъ на улицу бднягу, вмст съ полуослпшей женой, съ дочерью и съ двухмсячнымъ поросенкомъ, который теперь составлялъ единственное состояніе разорившейся семьи.
Въ этомъ ужасномъ, непоправимомъ несчастьи одна Стрекоза не потеряла голову и не предавалась отчаянію.
— Что же такое! Домъ и землю у насъ продали,— говорила она, стараясь улыбаться, какъ улыбаются люди, проглотившіе очень горькій кусокъ, но не желающіе показать, что ощущаютъ горечь,— ну, продали, значитъ ни поземельныхъ, ни домовыхъ податей намъ больше не надо платить. Вдь съ улицы казн насъ некуда больше выгнать. А потомъ у насъ остался знатный поросенокъ… выростетъ большой, разжиретъ, черезъ годъ, Богъ дастъ, онъ намъ и поможетъ начать поправляться. А покуда годикъ-то не бда, и я, и тятя на чужихъ людей поработаемъ. Коли и работы не найдется — такъ вдь покуда есть индйская смоква {Очень обильно ростущій безъ ухода плодъ.}, человкъ съ голоду не помретъ. А смоква всегда есть, по самую осень. Ну, а осенью дигиль есть, слаще меда, цикорія — чудесно въ похлебк, говорятъ и для крови здорово… щавель будетъ, крессъ, ягоды… Да мало ли у Бога не покупной пищи! сть захочется, такъ куда какъ вкусно! А денегъ за нихъ не платить, только не лнись въ луга, либо въ лсъ, сходить… Чего тутъ горевать то! Пресвятая Богородица никого не оставляетъ, а у насъ еще экая благодать — поросеночекъ, красавчикъ, какъ есть…
И старики въ самомъ дл становились бодре, слушая рчи своей дочери. За четыре скуди {Скуди — 5 франковъ.} въ годъ они наняли себ мазанку, въ которой по потолку и полу трава росла, по которой втеръ ходилъ, безцеремонно врываясь въ многочисленныя щели, и вдда просачивалась сквозь сгнившую соломенную крышу. Это была конура темная, преисполненная какимъ-то тинистымъ зловоніемъ, и конечно безъ всякихъ признаковъ штукатурки. А между тмъ и въ конур пріютилось существо, увеселявшее и радовавшее сердца ея обитателей: это существо былъ поросенокъ. Своимъ рзкимъ визгомъ, своей глухой воркотней, своимъ оживленнымъ барахтаньемъ въ грязи, онъ напоминалъ дтскую игривость, ребяческую безпечность. Когда его голодное хрюканье потрясало стны убогой хижины, слпая старуха ощупью добиралась до него и, поглаживая его рукой, заводила съ нимъ разговоръ.
— Потерпи, чушенька,— ублажала она его,— потерпи, будетъ теб и сегодня твоя горсточка отрубей. Они пошли на работу, для тебя работаютъ. Ты это чувствовать долженъ. Полно хрюкать-то, жирй себ, знай.
‘Они’ — это означало старика и дочь. Старикъ копалъ землю за четвертакъ въ день, а двушка исполняла черныя работы въ дом благочиннаго патера и за это по истеченіи года должна была получить пять скуди. Такъ что круглымъ числомъ въ день, оба зарабатывали около тридцати к., изъ которыхъ надо было расходовать на наемъ квартиры, на ду, на платье — и на развлеченія. На троихъ это выходило немного, даже еслибы не было четвертаго — самаго крупнаго дока, котораго къ тому приходилось кормить до отвалу, чтобъ онъ жирлъ. Но за то этотъ ротъ не даромъ хлбъ жевалъ. Стрекоза вела въ своемъ ум такой разсчетъ:
‘Нашему чушеньк теперь съ небольшимъ три мсяца. Породы онъ хорошей. Жретъ, слава Богу, много. Отруби у него всегда есть, травка, ну, иногда и ячменя попадаетъ, а зимой будутъ жолуди и индйская смоква. Черезъ годъ потянетъ по крайней мр пудовъ пять. Можно будетъ продать его мяснику за семнадцать съ половиной скуди, а у насъ еще останется утроба, тоже скуди стоитъ, ну, да фунтовъ пять сала останется — двнадцать-то франковъ и за сало можно будетъ выручить, а не то и больше. На цлый годъ разбогатемъ. Вмсто одного поросенка, четверыхъ станемъ откармливать. А тамъ современемъ и восемь. Богъ благословитъ, и стадо станетъ опять прикопляться. Когда нибудь по прежнему заживемъ. Терпи казакъ — атаманъ будешь’.
Впрочемъ наступилъ день, когда Стрекоза была только на волосъ отъ отчаянія. Чушенька исчезъ. Украли его? Самъ сбжалъ? Этого никто никогда не узналъ.
Старуха ходила за водой на колодезь, вернулась, ошарила его уголъ — пустъ уголъ. Никакаго слда, ни малйшаго указанія, которое могло бы пролить свтъ на это таинственное исчезновеніе. Старикъ изрыгалъ самыя что ни на есть скверныя слова и пришелъ въ такое ожесточеніе, что чуть не поколотилъ свою старуху. Стрекоза просто разревлась. Вс ея надежды рушились, будущность ея семьи и ея самой опять погружалась во мракъ. Она чувствовала, что Мадонна покинула ее, что ея бодрость слабла. Она даже была обуреваема довольно странными желаніями. То ей хотлось голову свою о стну разможить, то поджечь ненавистную мазанку. То вдругъ она чувствола зудъ въ пальцахъ, непреодолимую потребность задушить этими худенькими, длинными пальцами старшину, благочиннаго, сборщика податей, словомъ, всхъ жителей села, которые жили въ довольств, припваючи, не зная голода, нужды и работы на чужихъ людей. Что это въ самомъ дл такое? Эти господа жирютъ да тшатся, живутъ счастливые, спокойные — а тутъ рядомъ съ ними три сердца обливаются кровью! Къ чему годна эта гнусная конура, посл того, что изъ нея исчезло единственное ея богатство? И жить-то для чего? Биться, мучиться, унижаться, гололодать — и все таки кончишь тмъ, что подъ старость пойдешь Христа ради кусочки собирать.
Словомъ, въ голов Стрекозы бушевали самыя нелпыя мысли. И вдругъ въ этомъ мрачномъ хаос отчаянія, проклятій, безнадежности блеснула идея — блестящая, утшительная. Словно ангелъ хранитель шепнулъ ей на ушко. Она зажмурила глаза, закрыла лицо руками, судорожно сжала ладонями виски и сосредоточила вс свои умственныя способности на блеснувшей иде. И въ самомъ дл, это не то, чтобы очень несообразно. Чмъ больше она вдумывалась, тмъ больше убждалась — что инаго исхода и не было. Наконецъ она ршилась выйти, и почти бгомъ, не переводя духу, направилась къ дому своего хозяина благочиннаго, и со слезами на глазахъ, съ болзненно бьющимся сердцемъ, разсказала ему объ ужасномъ бдствіи, постигшемъ ея семью, взывала къ его доброму сердцу, къ его христіанскому человколюбію. Онъ всегда щедро подавалъ ей ободряющіе совты, конечно онъ не покинетъ ее въ такую горькую минуту. Конечно онъ уступитъ имъ одного изъ своихъ поросятъ — благочинный былъ человкъ хозяйственный — за котораго они заплатятъ въ конц года, какъ только его убьютъ. Впрочемъ это обыкновенно такъ длалось, таковъ былъ общій, господствовавшій обычай. А Господь милостивый его за это всмъ наградитъ, всмъ благословитъ.
Казалось, патеръ былъ тронутъ до глубины души. Онъ поправилъ очки двумя пальцами, потомъ запустилъ большой палецъ въ ноздрю, преисполненную табаку, и затмъ очень выразительно оглядлъ ногъ до головы все тоненькое, длинное существо Стрекозы.
— Э-э!— произнесъ онъ, легонько улыбаясь — мн кажется, это дло сбыточное. Ты у меня работаешь за пять скуди въ годъ. Чудесно! Ну, и поросенокъ около того же стоитъ. Черезъ годъ вмсто жалованья я теб и заплачу поросеночкомъ, такимъ же хорошенькимъ, какъ ты сама.— Онъ очень выразительнымъ тономъ, какъ бы подчеркнулъ послднія слова и прищурилъ глаза, не спуская ихъ съ краснаго бумажнаго платка, который, подобно завс, скрывалъ отъ него пышную грудь двушки.
— Нтъ. Какже это черезъ годъ? Отчего вы теперь мн его не дадите, сейчасъ бы?
— А! Сейчасъ! Такъ теб сейчасъ хотлось бы? Э-ге! Ну, что же, и это дло возможное, если будешь доброй двушкой И патеръ, сложивъ сердечкомъ и выпятивъ свои толстыя, синеватыя губы, протянулъ руку къ ея подбородку.
Стрекоза не отстранилась, словно она что-то замышляла. Лицо ея огнемъ вспыхнуло, но она не шевелилась, точно не замчала, что грубые пальцы патера прикасались къ ея тонкой кожиц. Стрекоза не была красавицей, но ей было всего двадцать лтъ, лицо у ней было свженькое, бленькое, и ея огромные темные, смышленные глаза свтились притягательными лучами. Въ прежнее время, какъ слышно, ради этихъ глазъ много парней крпко ухаживало за нею. И даже не давно самъ унтеръ-офицеръ карабинерскій въ упоръ ей сказалъ не безъ галантерейности:
— Ахъ, Стрекозочка, твои плутовскіе глазки блещутъ пуще моихъ мишурныхъ эполетъ, пуще моихъ серебряныхъ пуговицъ. Кабы чуточку теб жиру прибавить — прелесть бы, что за лакомый кусочекъ! Что бы теб поприбавить, пополнть!
Стрекоза отвтила ему какой-то кислой гримаской и пробормотала себ подъ носъ:
— Чего мн толстть, да жирть! Есть и безъ меня кому жирть!
Она знала, кому прежде нее надо было пожирть.
Почтенный патеръ, ободренный ея пассивной неподвижностью, сдлался боле предпріимчивъ. Тогда она волнообразнымъ движеніемъ своего тонкаго тла выскользнула у него изъ рукъ, шмыгнула въ дверь и убжала домой.
Въ сущности она повиновалась разсужденію весьма практическому, которое у ней быстро сложилось въ ум:
‘Цной, которую требуетъ, отъ нее благочинный лучше гд нибудь инд пріобрсти то, что ей нужно! Если поросенокъ стоитъ жертвы, такъ она иметъ право выбрать сама жертвенникъ по крайней мр’. Благочинный былъ старикъ, да еще изрядно безобразный…
Съ того же самаго дня она перестала служить у него. Ей бы хотлось поденно на полевую работу наняться, но къ сожалнію, жатва еще не наступила. Она стала бродить по лугамъ и лсамъ, набирала съдобныя травы, носила ихъ продавать въ городъ и иной день сколачивала, кой-какъ нсколько копекъ. Но она стала молчалива, задумчива, почти печальна. Лицо ея еще больше поблднло, щеки еще больше впали, а глаза свтились пуще прежняго. Она смялась рдко, да и то ея губы какъ-то судорожно раскрывались, обличая усиліе казаться веселой, вопреки душевному страданію. Однако она людей не бгала, не избгала и мужчинъ. Даже, казалось, что она какъ будто любила встрчаться съ мужчинами, что ей нравилось болтать съ ними, вызывать ихъ на шуточки, заигрывать съ ними словами, не избгая даже эротическихъ двусмысленностей. Но если кто нибудь больно ужъ раззадоривался и протягивалъ къ ней свои руки, чтобъ доказать, что онъ не безчувственный человкъ, она имла привычку спрашивать какимъ-то страннымъ голосомъ:
— А что же мн-то съ тебя взять?
И такъ какъ ее не понимали, и ничего изъ этого не выходило, то она пожимала плечами, смолкала, словно сама въ себя замыкалась, и уходила своей дорогой.
Многіе говорили, что ‘надо быть, у ней жила есть черная въ голов’. Даже самъ благочинный выражалъ убжденіе, что эта двка — при чемъ онъ длалъ особенное удареніе на слов двка, словно желая дать понять, что она уже больше не двка — даже самъ викарный утверждалъ, что она плохо кончитъ. Да и вс вообще были того мннія, что съ ней что-то не ладно, что у ней въ голов рогатая какая нибудь мысль коломъ засла, что все это только до поры до времени, покуда наконецъ, въ одинъ прекрасный день, не произойдетъ взрыва. Тогда бда…
Разъ въ апрльское утро, Стрекоза, какъ обыкновенно, бродила по полямъ. За ночь шелъ большой дождь. Вода еще стояла тамъ и сямъ межъ березъ и свтилась въ придорожныхъ канавахъ, отражая опаловую лазурь неба. Ни одного дерейца окрестъ, солнце заливало своимъ живительнымъ свтомъ необозримую равнину, золотило пушистыя вершинки хлбныхъ колосьевъ, искрилось на кудрявыхъ листьяхъ винограда, на влажной трав, на желтыхъ цвтахъ индйской смоковницы. Безмолвіе, теплынь, спокойствіе царили кругомъ, земля словно дремала, убаюканная ласковымъ небомъ.
Засучивъ рукава рубахи, подтянувъ за поясъ юбку, Стрекоза часа два бродила своими оголенными по самыя колни ногами въ тнистой канав, окаймлявшей живыя изгороди, и рвала травы, росшія въ самой глубин колючихъ кустарниковъ. Руки у ней по локоть были въ крови, но за то она набрала изрядный пучекъ дикой спаржи, такой пучекъ, что отнеси она его въ городъ, пожалуй копекъ двадцать могла бы выручить.
Вдругъ изъ-за кустовъ показалась мужская фигура — деревенскій парень, очень бдно одтый. Онъ выцарапался изъ кустовъ и заговорилъ съ нею.
— Какъ тебя звать?
— Стрекозой.
— Не больно-то важно!
— Такъ на сел прозвали.
— И красота-то твоя не важная. А поди вдь! Ты мн полюбилась.
— Полюбиться лучше, чмъ красавицей быть. Ты вонъ, даромъ что красивъ, а нисколько мн не любъ.
Парень не смутился отъ такаго безцеремоннаго отвта. А двушка продолжала таскать изъ земли свою спаржу.
— Что у тебя мужъ есть?
— Нтъ, нту.
— Оно и лучше.
— Ты что-ли за себя меня хочешь взять?
Стрекоза выпрямилась и прямо въ лицо своему допросчику уставила большіе глаза. Тотъ улыбнулся.
— А по что не взять… Никто какъ Богъ. Современемъ. Слюбиться надо прежде…
— Подождешь…
Парень подошелъ ближе къ двушк, она чуточку попятилась.
— А тебя-то какъ зовутъ? спросила Стрекоза.
— Джорди…
— Дло твое какое?
— Пастухомъ живу.
— Что пасешь? Свиней?
— Нтъ, овецъ.
— Ну, такъ это другой разговоръ будетъ.
— Что жъ ты пастуховъ, что ли, не залюбила?
— Я больше свинопасовъ люблю.
— Ну, и чудесно! Что же? Я въ свинопасы пойду, это у насъ живо. А ты отчего свинопасовъ любишь?
— Потому что у нихъ свиньи есть.
— У меня за то есть овцы, козы, бараны…
— А что я съ ними стану длать?
— А со свиньями-то, что ты длать станешь?..
— Мало ли что! Теб что за нужда знать.
— Ну, ладно. Дай, я тебя поцлую, потому что, ей Богу, въ свинопасы пойду.
И Джорди собрался было осуществить свое намреніе, но Стрекоза отстранила его рукой.
— А что мн съ тебя взять за это?..
— Все, что хочешь, бери, Стрекозушка.
— Хорошо. Вотъ я теб что скажу, Джорди. Дай ты мн поросеночка, чтобы по крайней мр ему четыре мсяца было… да породистаго, смотри, обжористаго, чтобы жирлъ шибко. Вотъ что я возьму.
— За этимъ не постою… только ты-то…
— А прежде ты мн принеси поросеночка.
— Поросенка не хитрость достать.
— Достань. Да смотри, не укради, а то хозяинъ найдется, отниметъ его у меня.
— Купить можно.
— Стоитъ дорого, а ты, поди, не больно-то богатъ.
— Я вымнять могу, за трехъ ягнятъ дадутъ поросенка.
— Да ягнята-то не твои, а хозяйскіе.
— Что за важность, что хозяйскіе? Скажу, что у меня ихъ въ лсу кабанъ загрызъ, или такъ съ чего подохли. Да ужъ одно слово, будетъ у тебя поросенокъ. Только ты смотри…
— Я то… ужъ не бойся.
— Руку-то дай!
— Ну, руку, на. Да больше ни ни.
— А знаешь, Стрекоза, глазищи у тебя — прекрасные, ахъ глаза!
— Про глаза эти мн парни вс уши прожужжали. Слыхала я. А никто небось поросеночка не далъ.
— Ну, вотъ, узнаешь ужо, каковъ таковъ Джорди есть
— Тогда и Стрекозу узнаешь.
На прощанье молодые люди только руки пожали. Прошло восемь дней, прежде чмъ они увидлись вновь. Разъ вечеромъ, Стрекоза, набравъ щавелю и цикорнаго листа — говорятъ, на ужинъ это очень здорово,— опустивъ голову, возвращалась въ свою конуру. Около большой дороги ее кто-то окликнулъ по имени. Она обернулась. Въ кустахъ живой изгороди стоялъ Джорди, онъ улыбался и подзывалъ ее къ себ. Господи Боже мой! Онъ былъ не одинъ. Онъ держалъ что-то на рукахъ, это что-то шевелилось, визжало, хрюкало. Однимъ словомъ, это былъ поросеночекъ. Да еще какой поросеночекъ — мягкій, свтлосрый красавчикъ! Онъ принесъ этого поросенка въ подарокъ двушк. И какимъ долгимъ поцлуемъ, сначала трепетнымъ, а потомъ горячимъ, страстнымъ отблагодарила она его! Ея мечта осуществилась, самое завтное сердечное желаніе исполнилось. Неужели посл этого она себя станетъ жалть! Джорди можетъ теперь все, что хочетъ, съ ней длать, хоть на куски ржь, она не поморщится.
— Богъ дастъ, я женюсь на теб.
— Женись, я пойду за тебя.
И они разстались съ этими словами — для того, чтобы сойтись завтра, а тамъ посл завтра, и такъ каждый день, много дней, до тхъ поръ, покуда Джорди вдругъ внезапно куда-то исчезъ. Но Стрекоза осталась не одна, съ ней осталось то, что для нея было очень дорого: ея свтлосрый поросенокъ, породистый, прожорливый, жирвшій не по днямъ, а по часамъ, общавшій хорошій барышъ. Когда онъ достигъ до пяти пудовъ слишкомъ, отпраздновали его праздникъ, т. е. продали мяснику. А у Стрекозы еще остались утроба и сало, которыя она не замедлила продать. Старики опять увидали деньги. Давнишніе замыслы Стрекозы стали осуществляться. Если бы у ней родился ребеночекъ, она не такъ заботливо холила бы его, какъ ухаживала за маленькой семьей поросятокъ, купленныхъ на чистыя деньги и посаженныхъ въ уголъ отцовской конуры.
На сел про нее всякія сплетни плели, но ей и горя мяло, потому что ея семьи все прибывало, да прибывало. Честныя женщины на нее пальцемъ показывали, а въ ея сердц все росли да росли и надежда, и увренность. Нравственные люди предсказывали, что не пойдетъ въ прокъ добро, Богъ знаетъ какимъ путемъ пріобртенное, а между тмъ, затя Стрекозы все процвтала больше и больше, день это дня. Гнусная конура была покинута, и семья поселилась въ боле уютномъ жилищ. Черезъ нсколько времени даже они прикупили нсколько сажень земли подъ огородъ. Въ одинъ прекрасный день у стариковъ оказалось цлое стадо свиней. Добрые люди на сел стали опять уважительно кланяться старикамъ.
Разъ, поздно вечеромъ кто-то постучался къ нимъ въ дверь. Стрекоза пошла отворять. Это былъ Джорди — оборванный, грязный, тощій, голодный.
— Что, жениться на мн пришелъ?
— Да.
— Ну, вотъ. Я теб говорила, что женишься на мн.
И какая это была славная парочка! Какими завистливыми глазами глядли на нихъ! Какъ любовались, какъ восхищались ими! Но Стрекоза еще не достигла своей окончательной цли: ея отецъ былъ прежде совтникомъ общиннымъ, и она хотла, чтобъ мужъ былъ общиннымъ судьей,
Однимъ словомъ, благочинный хлопочетъ, чтобы на слдующихъ выборахъ Джорди одержалъ побду.