Страшное мгновеніе.
Страшное мгновеніе.
(Изъ походныхъ записокъ линейца).
——
——
——
——
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Страшное мгновение, Русский-Туркестан, Год: 1873
Время на прочтение: 25 минут(ы)
— Ваше благородіе, генералъ къ себ требуетъ-съ!
Это было, по моему личному мннію, совсмъ уже не кстати. Вопервыхъ потому, что я уже очень усталъ за этотъ тяжелый, сорока-верстный переходъ и, снявъ съ себя походные сапоги, вытянувшись во всю длину на пестромъ тюркменскомъ гилям (ковр), протянулъ руку къ стакану янтарнаго чая, разливать который, на всю нашу компанію, обязательно взялся юнкеръ Гузяковъ… апетитъ мой, надобно замтить, настолько развился, что я намренъ былъ выпить по крайней мр шесть такихъ стакановъ… Во вторыхъ, мы собирались до вечерней зари перекинуться направо и налво, и я слышалъ, какъ капитанъ Сплохватовъ говорилъ своему деньщику: ‘ты, братъ, новыхъ-то картъ намъ не подсовывай, годятся пока и старыя, а новыя мы уже на Аму-дарь распечатаемъ’… А въ третьихъ… да мало ли что въ третьихъ было такого, что заставило меня не совсмъ ласково взглянуть на рыжебородаго казака уральца, просунувшаго свою, изрытую оспою рожу, между раздвинутыхъ полъ моей конической палатки.
— Эхъ, думаю,— это значитъ, надо одваться, напяливать ботфорты, въ которыхъ (такъ мн казалось въ данную минуту) было по пуду всу въ каждомъ, опоясываться. ‘Да можетъ не меня требуетъ генералъ-то, не ошибся-ли?…’ обратился я вслухъ къ казаку, и въ моей голов шевельнулась легкая тнь надежды.
— Никакъ нтъ, именно васъ требуютъ… такъ и сказали: поди, говорятъ, Данило, и позови кап…
— Ну ладно, ладно… сейчасъ иду!.. тоскливо согласился я съ казакомъ Данилой.— Вы ужь, господа, подождите меня немного, отнесся я къ своимъ, боле счастливымъ товарищамъ…
— Подождемъ немного! потянулся и звнулъ поручикъ Усогрызовъ.
— А вы тамъ не долго! сообщилъ мн нашъ докторъ, намазывая себ на солдатскій сухарь паюсную икру изъ цилиндрической жестянки.
Онъ готовился пропустить объемистый серебряный стаканчикъ полынной, такъ и сверкавшій своею чеканкою на срой суконной попон, исправлявшей должность нашей походной скатерти.
— Мы безъ васъ пока начнемъ маленькую, я закладываю четвертную, не больше, утшилъ меня Сплохватовъ, съ трескомъ тасуя карты.
‘Солдатъ весело живетъ.
Службу царскую несетъ’…
Доносился изъ коновязи голосъ хороваго запвалы.
— Да, ‘служба!’ покорно вздохнулъ я, снарядившись какъ слдуетъ, и шагнулъ за предлы моей палатки.
— Такъ ждите же, господа! крикнулъ я, приглядываясь въ эту знойную, дрожащую мглу: гд же это торчитъ ярко-красный съ семью большими звздами значекъ нашего генерала?
Вдоль по обоимъ берегамъ каменистой балки раскинулся нашъ отрядный бивуакъ. Группы солдатскихъ переносныхъ налаточекъ блли на темно-коричневомъ, словно накаленномъ тон почвы, правильными четвероугольниками, длинные ряды составленныхъ въ козлы ружей окаймляли эти четвероугольники съ лицевой стороны… У оружія,— полудремля, чуть-чуть переступая, бродили съ ногъ до головы блые линейцы-часовые. Изъ подъ палаточекъ, вышиною въ полтора аршина не боле, торчали во вс стороны обутыя и необутыя ноги, слышался дюжій храпъ спящихъ… Тутъ же, свернувшись клубкомъ, виднлись разношерстныя жучки, подкатки, валетки, волчки, — неизбжные спутники всякаго военнаго отряда вообще и туркестанскаго въ особенности.
Понуривъ свои горбоносыя головы, не обращая даже вниманія на растрепанные передъ ними снопы сухаго клевера, въ длинныхъ коновязяхъ стояли артиллерійскія лошади и лниво отмахивали хвостами докучливыхъ, невсть откуда летвшихъ мухъ и слпней. Изъ-за этихъ коновязей виднлись ярко-зеленые зарядные ящики, а дальше сверкали на солнц ярко вычищенныя жерла мдныхъ орудій и около нихъ опять гоже неизбжные, клюющіе носомъ, усталые часовые.
Боле пестроты и движенія было въ казачьемъ лагер, расположившемся нсколько на отлет. Сотенные значки цвтными тряпками неподвижно висли въ знойномъ воздух, тамъ и сямъ вились синеватые дымки, станки ракетныхъ батарей казались издали какими-то треногими пауками… Совсмъ уже дикою, донельзя пестрой ордою расположились оборвыши туземные милиціонеры, а самое большое пространство, обрамленное конными и пшими пикетами, хватающее чуть не до самаго, терявшагося въ мглистомъ туман, горизонта,— занимали вьючные обозы отряда, достигающіе численностью до трехъ тысячъ вьючныхъ верблюдовъ, развьюченныхъ и уложенныхъ въ данную минуту безконечными рядами… Горбатыя животныя лежали на горячемъ песк, вытянувъ длинныя шеи, пережевывая свою пнистую зеленоватую жвачку. Противъ нихъ, такими же правильными рядами сложены были тюки съ фуражемъ, провіантомъ, войлочными кибитками, солдатскимъ имуществомъ и прочимъ подобнымъ скарбомъ.
Мшковатые, неуклюжіе лаучи (верблюдовожатые) бродили между своими животными, подкладывали имъ подъ морды саманъ (рубленую солому), осматривали на досуг вьючныя сдла — и искоса, недружелюбно поглядывали на сторожевыхъ казаковъ, охватившихъ весь обозный бивуакъ своею живою цпью.
Не разъ уже случалось, что лаучи уходили отъ отрядовъ и угоняли съ собою верблюдовъ, оставляя отрядъ въ самомъ стснительномъ положеніи. Неизбжная и продолжительная остановка движенія посреди мертвой, безплодной степи слишкомъ давала себя чувствовать, чтобъ не научить насъ помене довряться этимъ косоглазымъ степнякамъ, сроднымъ по всему нашимъ противникамъ и потому невольно имъ симпатизирующимъ. Теперь уже, какъ сами лаучи, такъ и вьючные верблюды, ни на минуту не выходили изъ подъ самаго зоркаго присмотра.
Самое же большое оживленіе царствовало у колодцевъ, по близости которыхъ расположились солдатскія кухни. Густой черный дымъ стлался надъ лощиною, гарью и саломъ несло оттуда, уныло мычали быки, предназначенные на убой… Русскій и туземный говоръ и псни слышались въ этомъ хаос всевозможныхъ звуковъ.
— Сюда, ваше благородіе, сюда! торопилъ меня уралецъ-казакъ мой проводникъ.— Сюда пожалуйте, тамъ обозы — далеко обходить придется.
И я покорно шелъ за нимъ, шагая черезъ растянутые на полъ-аршина отъ земли веревки свтло-зеленыхъ, ярко-красныхъ, блыхъ, пестрыхъ, полосатыхъ, коническихъ, цилиндрическихъ, кубообразныхъ, круглыхъ, однимъ словомъ: всевозможныхъ цвтовъ и формъ — палатокъ.
Большая кибитка изъ благо войлока, подбитая снизу краснымъ сукномъ, стояла какъ-то на отлет: мсто вокругъ нея было значительно просторне, чмъ вокругъ остальныхъ кибитокъ. Двое часовыхъ ходили передъ входомъ. У кибитки стоялъ на длинномъ древк большой значекъ, именно тотъ самый, красный съ семью блыми звздами, расположенными въ вид созвздія большой медвдицы. Это и была генеральская кибитка.
Подойдя ближе, я замтилъ оригинальную группу въ томъ самомъ мст, гд отъ кибитки ложилась на песокъ полукруглая синеватая тнь.
Нсколько человкъ, полуголыхъ, на израненномъ тл которыхъ остатки одежды висли грязными, окровааленными тряпками, съ какими-то пепельно-блдными, искаженными страхомъ и ожиданіемъ лицами, сидли на корточкахъ, связанные попарно, подъ конвоемъ двухъ или трехъ казаковъ, опершихся на свои танеровскія винтовки. Это были плнные хивинцы, пойманные нашими разъздами по близости лагеря… Несчастные нечаянно наткнулись на скрытый казачій секретъ и поплатились свободою за свою оплошность.
Съ нихъ только-что былъ снятъ допросъ, въ результат котораго, какъ я узналъ впослдствіи, и оказалась посылка за мною, такъ не кстати прервавшая мой кейфъ.
Генералъ сидлъ на складномъ табурет, спиною ко мн, и что-то писалъ. И задлъ нечаянно шпорою за коверъ, потянулъ его, опрокинулъ что-то и, вообще, надлалъ шуму своимъ появленіемъ.
— А, это вы? обернулся немного генералъ.
— Ваше превосходительство изволили…
— Звалъ, звалъ. Садитесь пока, я сейчасъ кончу.
Онъ кивнулъ мн на другой складной стулъ и занялся своимъ дломъ, казалось, вовсе не обращая вниманія на мое присутствіе.
Ждалъ я четверть часа, наконецъ полчаса… часъ даже. Меня начала одолвать самая неотвязная дремота.
И вотъ заходили передъ моими глазами и заволновались вс предметы, наполнявшіе внутренность кибитки: походная кровать, прикрытая ковромъ, начала подниматься то однимъ концомъ, то другимъ: она колыхалась какъ шлюпка по волнамъ… Заскакалъ на одномъ мст серебряный умывальный приборъ, туманомъ застлало свтлый четыреугольникъ зеркала. Широкая генеральская спина съ перетянутыми на крестъ шелковыми подтяжками (генералъ былъ безъ сюртука) стала расползаться все шире и шире… вотъ она заняла уже почти всю кибитку… ‘Постойте… куда же мн дваться?!.. Я, ваше превосходительство, сейчасъ… я сейчасъ…’, а генеральекое перо такъ и трещитъ, такъ и скрипитъ по бумаг трр… трр… трр…
— Э… гмъ!.. громко откашлялся генералъ.
— Ваше превосходительство!… шарахнулся я со стула.
— А! вы врно устали… Ну, это ничего. Вы будете имть часа четыре отдыха передъ исполненіемъ моего порученія.
— Я готовъ, ваше превосходительство… побравировалъ было я.
— Нтъ, отдохните. Вамъ предстоитъ трудная и не безопасная прогулка.
Генералъ всталъ, прошелся раза два по кибитк и произнесъ: А дйствительно, припекаетъ…
— Вотъ эти конверты — ихъ два — вы отвезете полковнику А. въ передовой отрядъ… Онъ, какъ вы знаете, впереди насъ на одинъ переходъ, въ разстояніи… въ разстояніи… А Богъ его знаетъ въ какомъ это разстояніи, однимъ словомъ вы постарайтесь въ ночь доратьси туда и поспть прежде чмъ онъ снимется съ ночлега… Понимаете?
— Понимаю, ваше превосходительство… пробормоталъ я.
Вроятно въ моемъ голос зазвучало что-нибудь подозрительное, потому что генералъ внимательно посмотрлъ на меня и добавилъ:
— Темнота ночи васъ прикроетъ… Это не такъ опасно, какъ кажется съ перваго взгляда, къ тому же, у васъ такая прекрасная лошадь: кровный тюркменъ, кажется?
— Да, ваше превосходительство, т. е. оно не то, чтобы кровный…
— На прошлогодней скачк она замтно выдлялась… Въ взяли первый призъ?
— Да-съ, но теперь какъ будто что-то на лвую ногу жалуется, заговорилъ я въ минорномъ тон, но генералъ, кажется, не обратилъ вниманія на это обстоятельство.
— Такъ вотъ вы подете… Направленіе вамъ извстію, а что касается до подробностей пути, то такой отрядъ не могъ пройдти по голой степи, не оставивъ за собою замтныхъ слдовъ, а проводники (да ихъ кстати и нтъ вовсе) вамъ не понадобятся.
— А въ случа, если..? началъ было я, и холодный потъ проступилъ у меня подъ рубашкою отъ одного только предположенія ‘этого случая‘.
— Вы подете съ закатомъ солнца. До свиданья… счастливаго пути!.. Донесите мн о час и даже минут вашего отъзда.
Молча я взялъ оба полновсные конверта, повертлъ ихъ въ рукахъ, поклонился и вышелъ. Не усплъ я сдлать и десяти шаговъ, какъ услышалъ за собою: генеральскій голосъ: онъ громко и отчетливо произносилъ мою фамилію. Я обернулся. Генералъ высунулся изъ кибитки и звалъ меня. Часовые отхватили подходящій къ случаю ружейный пріемъ и замерли на мст. Плнные хивинцы тоскливо начали переглядываться.
— Мн необходимо чтобы эти конверты своевременно попали въ руки полковника А. И понятно, что вы ничего не проиграете по служб, если… Ну, Господь съ вами!
И генералъ, тронувъ меня но плечу, скрылся въ своей кибитк.
Послдній намекъ былъ для меня тоже очень понятенъ и, признаться, духъ честолюбія заглушилъ на мгновеніе ту — не то чтобы робость, а что-то весьма похожее, что испытывалъ я, взвшивая вс хорошіе и дурные шансы предстоявшей мн поздки.
Прійдя къ себ домой, я первымъ долгомъ завалился спать, я хотлъ подкрпить себя сномъ передъ безсонною ночью. Товарищи, узнавъ зачмъ меня требовалъ генералъ, не безпокоили меня ни предложеніемъ карточки, ни чмъ другимъ, боле или мене соблазнительнымъ, только сосдъ мой артиллеристъ, подойдя ко мн, сказалъ:
— А знаешь, что?! ты на всякій случай часы и бумажникъ оставь здсь, зачмъ имъ пропадать даромъ?
Но вроятно я посмотрлъ на него за это такимъ волкомъ, что онъ поспшилъ отретироваться бормоча:
— Да вдь что же, я не съ какою-либо корыстною цлью — а досадно если такая хорошая вещь попадетъ въ руки этой косоглазой сволочи.
— Да съ чего ты это взялъ, что я непремнно попадусь, а не проскачу благополучно?! крикнулъ я на всю палатку, обернулся къ стнк и завернулся въ простыню съ головою.
Медленно опускалось въ густую туманную полосу багровое, словно расплавленный чугунъ, солнце. Этотъ кровавый дискъ казался громаденъ, онъ былъ безъ лучей и отъ него по степи разливался матовый красный свтъ, скользя по вершинамъ камней, по гребнямъ и остріямъ палатокъ, сверкая на остріяхъ пикъ, частоколомъ воткнутыхъ въ землю за казачьими коновязями, на кончикахъ штыковъ пхотныхъ ружейныхъ козелъ. Глухой, унылый ревъ подняли обозные верблюды: теперь пришелъ ихъ чередъ къ водопою и ихъ вели къ колодцамъ длинными вереницами.
Осторожно пробрался я мимо солдатскихъ палаточекъ и скоро выхалъ на просторъ, миновавъ послднія пары часовыхъ въ цпи. Нашъ лагерь остался сзади — и съ каждымъ шагомъ моего коня все стихали и стихали, замирая въ ночномъ воздух, его разнообразные звуки.
Скоро перестали долетать до меня и эти замирающіе отголоски. Мертвая, тоскливая тишина охватила меня кругомъ… эта страшная, давящая душу, наводящая суеврный ужасъ тишина пустыни.
Разъ-два, разъ-два, разъ-дна… отчетливо щелкалъ своими плоскими тюркменскими подковами мой Орликъ. Та-та та-та та-та та-та сменили тропотой моштаки двухъ казаковъ уральцевъ, богъ всть по какому вдохновенію навязанныхъ мн въ безполезный конвой.
Съ двойнымъ чувствомъ посматривалъ я на этихъ коренастыхъ, обросшихъ бородами парней, безпечно согнувшихся на своихъ высокихъ сдлахъ. Я былъ доволенъ ихъ присутствіемъ и нтъ: доволенъ потому, что все-таки не одинъ въ этой мертвой степи, все есть хоть съ кмъ переброситься словомъ: за то на меня находило и другое скверное чувство: я посматривалъ на этихъ толстоногихъ, откормленныхъ лошадокъ, неутомимыхъ на продолжительномъ тихомъ бгу, но далеко не быстрыхъ на-коротк. Что если мы наткнемся на какую-нибудь партію хищниковъ?!… что пустякъ для моего тюркмена — то положительно не мыслимо для нихъ. Мн предоставлялся въ этомъ случа выборъ: или гибнуть вмст съ этими двумя казаками, или бросить ихъ на произволъ судьбы и спасаться самому. Долгъ службы обязывалъ меня сдлать послднее, честь требовала перваго.
И какъ это я не догадался просить, чтобы меня уволили отъ этого безполезнаго конвоя?.. досадовалъ я самъ на себя и вымщалъ эту досаду, натискивая слегка шпорами бока моего Орлика.
Передо мною разстилалось небольшое пространство, задернутое туманною ночною мглою. Горизонтъ исчезалъ, сливаясь съ небомъ въ этомъ туман. Чуть-чуть мерцала высоко звзда. Какой-то странный молочный, фосфорическій свтъ дрожалъ надъ каменистою поверхностью степи, усянной кое-гд сухою, колючею растительностью, годной только разв на одно топливо. Даже неприхотливый верблюдъ — и тотъ пренебрегаетъ этою флорою, не рискуя наколоть свои губы и языкъ, защищенные между прочимъ такою жесткою шероховатою кожей, объ которую способна ломаться тупиться даже обыкновенная стальная иголка.
— А что я вамъ доложу, ваше благородіе, подогналъ поближе ко мн одинъ изъ казаковъ.
— А что?
— Хорошо, таперичи вотъ что, очень это было бы прикрасно… Коли-бы ежели взять по лоскутку кошмы да подвязать подковы конямъ снизу, важно было-бы
— Это зачмъ? спросилъ я и тотчасъ же сообразилъ, что сказалъ глупость.
— Теперь… темно,— значитъ, не видно, одначе тихо — и потому далеко слышно, принялся объяснять мн уралецъ, удивляясь, вроятно, какъ, молъ, этакой пустякъ я не понимаю?— Теперь, если мы подвяжемъ кошемки, пойдемъ мы ровно кошки, самымъ неслышными шагомъ.
— Дло! согласился я, и мы вс трое остановились чтобы привести въ исполненіе предложенный планъ.
Боле получаса употребили мы, пока снова тронулись въ путь — и какъ оказалось, потратили совершеніи безполезно дорогое ночное время. Сначала пошло отлично… мы даже сами не слышали шаговъ своихъ коней, неслышно ступавшихъ въ своихъ мягкихъ башмакахъ, но увы! это было не надолго… Не прошли мы и трехъ верстъ по этому каменистому грунту, какъ снова послышалось знакомое бряканье… сперва изрдка, потомъ все чаще и чаще… Импровизованная конская обувь пришла въ полную негодность гораздо скоре, чмъ мы предполагали.
Плюнули мы, освободили щиколотки нашихъ лошадей отъ обрывковъ войлока и похали дальше, безцеремонно оглашая степь мрнымъ щолканьемъ двнадцати подковъ.
Фррр!.. вылетла изъ-подъ самаго носа моего коня какая-то птица, дрогнулъ Орликъ, запрялъ ушами и попятился…
— Тс!.. Ваше благородіе, а ваше благородіе! шепталъ сзади тревожный голосъ.
Я и самъ замтилъ вправ отъ дороги что-то подозрительное… Какая-то темная масса громадныхъ размровъ и совершенно неопредленныхъ очертаній двигалась на насъ, по крайней мр мн ясно казалось, что она двигается… Около нея, то отдляясь, то сливаясь вмст съ нею виднлись другіе темныя пятна меньшихъ размровъ… Красноватыя точки искрились во мрак, глухое, злобное ворчаніе и повизгиваніе дало намъ понять въ чемъ дло. Это волки теребили павшаго верблюда… Туманъ увеличилъ размры тхъ и другихъ, мелкіе степные волки казались съ добрую лошадь — трупъ верблюда не меньше киргизской кибитки.
— Ахъ вы стервецы! брякнулъ казакъ.
— Ну, чалки, небось! не задятъ, ‘поштрели-те въ пузо!’ ободрилъ своего коня другой.
Подался въ сторону мой Орликъ и бочкомъ, косясь направо, прошелъ мимо волковъ, отбжавшихъ въ сторону и оставившихъ на минуту свой ужинъ.
— Мы на хорошей дорог, замтилъ я,— вонъ еще виднется какая-то падаль! Здсь шелъ отрядъ… вонъ и слды орудійныхъ колесъ, глубоко врзавшіеся тамъ, гд мстность была песчане и рыхле.
— Не собьемся! утшалъ меня казакъ,— ну-кось! Опять какой-то странный шумъ слышался спереди…
Теперь это топотали десятки конскихъ ногъ и этотъ грозный топотъ медленно двигался намъ навстрчу.
— Господи благослови! шепталъ казакъ и снялъ съ плеча винтовку.
— Спшиться надо! посовтовалъ другой, тоже освобождая свое оружіе.
За моими плечами висла короткоствольная англійская двухстволка, заряженная охотничьей картечью, я всегда предпочиталъ эти заряды пулямъ… все врнй какъ-то! Я поспшно взвелъ курки, повернулъ коня бокомъ и сталъ всматриваться въ темноту.
Темная группа, очевидно конная, осторожно шла намъ на встрчу.
— Погоди, не стрляй! шепталъ казакъ своему товарищу, — кто ихъ знаетъ, можетъ свои — такъ вотъ, какъ и мы…
— Хивинцы! шепнулъ другой, прицливаясь… Орликъ вытянулъ шею, фыркнулъ и громко заржалъ.
— Попались! подумалъ было я, и приготовился къ схватк.
Во вс стороны шарахнулись мнимые всадники и большими козьими скачками скрылись въ темнот.
— Сайгаки! невольно крикнулъ казакъ.
— Ахъ, волкъ тя зашь! а я было испужался! произнесъ тотъ, кто уврялъ, что это были хивинцы.
Часа два хали мы спокойно, посл этой маленькой тревоги, и по моему разсчету должны были сдлать наврное боле тридцати верстъ отъ нашего лагеря. Мой Орликъ шелъ ходкимъ проздомъ, тмъ оригинальнымъ смшаннымъ аллюромъ, которымъ обыкновенно барантачи назжаютъ своихъ лошадей. Проздъ не утомляетъ коня, чрезвычайно покоенъ для всадника и настолько быстръ, что непривычная къ этому ходу лошадь только рысью можетъ поспвать за конемъ, идущимъ этимъ ходомъ.
Мой тюркменъ, казалось, нисколько не былъ утомленъ, онъ весело потряхивалъ своею сухою головою, шелестилъ подвсками и амулетами, украшавшими уздечку туземнаго образца. Легкій, предразсвтный втеръ такъ пріятно пробирался подъ складки моего плаща, освжая эту душную, тяжелую ночную атмосферу. Даже казачьи моштаки, тоже повидимому нисколь не уставшіе, шли бодро, хватая на ходу другъ друга зубами за загривки, едва только казакъ отпускалъ вольне ременный поводъ. Все шло очень хорошо, все предвщало полный успхъ нашей поздк.
Что это… никакъ зарево бивуачныхъ костровъ?.. Вонъ вспыхиваетъ легонько и тонкою свтлою полоскою тянется по горизонту… Нтъ, это утренняя заря… Близокъ разсвтъ. Утро скоро наступитъ и разгонитъ спасительную темноту, а передоваго отряда и не слышно, и не видно. Гд же онъ? Неужели мы сбились съ дороги! Нтъ, не сбились, мы ‘на хорошемъ пути’ (какъ сказалъ казакъ). Стоитъ только нагнуться, чтобы видть безчисленные слды пшихъ и конныхъ, широко расползающіеся двойные слды верблюдовъ, борозды, колеи… все, все говоритъ, что отрядъ шелъ здсь, именно по той самой дорог, но которой бгутъ. Я наши кони, которыхъ мы не нашутку принялись подгонять легонькими ударами нагаекъ и толчками шпоръ въ ихъ замаслившіеся бока, перетянутые сдельными подпругами.
Углы обоихъ конвертовъ, которые я засунулъ запазуху рубахи, все время меня ужасно безпокоили, я ихъ перекладывалъ то направо, то налво, прихватывалъ поясомъ, казалось, что пока хорошо укладывалось,— но только казалось: черезъ минуту-дв опять начинается безпокойное поталкиваніе.
— И какъ это я сразу не догадался! подумалъ я, поспшно отстегнувъ сдельную кожаную сумку на потник, предназначавшуюся собственно для запасныхъ подковъ, и сунулъ бумаги.
— Тутъ много будетъ способнй, замтилъ казакъ мой маневръ,— отсюда ни въ жисть не вывалются!
‘Си-идитъ беркутъ на курган.
Зорко на степь онъ глядитъ…’
Замурлыкалъ какую-то псню…
‘Онъ глядитъ на ту дорогу…’
Подтянулъ ему товарищъ.
Быстро начало свтать. Колыхнулся туманъ отъ свжаго втра, дымчатыми волнами погнало его этимъ самымъ втромъ, мало по малу развертывался передъ глазами безконечный горизонтъ. Легкіе миражи голубоватыми силуэтами рисовались на золотистомъ, свтломъ разсвтломъ фон. Засверкала окраина солнечнаго диска и потянулись отъ коней и всадниковъ длинныя, безконечно въ степь убгающія тни.
— Много, чортъ ихъ дери, за день проперли! замтилъ казакъ, прервавшій свою псню о беркут.
Это сердитое замчаніе относилось къ передовому отряду, до котораго мы никакъ не могли добраться…
Отрядъ этотъ дйствительно находился только въ одномъ переход,— но въ какомъ?! въ такомъ, который можетъ совершить разв только туркестанскій отрядъ, гд люди, какъ кажется, заразились отъ верблюдовъ терпніемъ, силою и выносчивостью.
— Теперь дло дрянь, это точно ужъ! шепотомъ заговорили сзади меня.
— Это, братъ, ужъ не сайгаки…
— Человкъ двадцать будетъ?
— Больше!..
— Пронеси Господь!… Ваше благородіе!…
— Вижу, братъ, авось проберемся, подбодрилъ я казаковъ, а у самого сжалось сердце и въ мозгу заворочались тяжелыя мысли.
Вереница красныхъ точекъ подвигалась въ сторон, переская нашу дорогу. Въ свой бинокль я ясно различалъ масти лошадей и вооруженіе всадниковъ… это были ‘не наши’.
Круглые металическіе щиты сверкали за спинами джигитовъ, когда кто нибудь изъ нихъ поворачивался задомъ къ солнцу… Тюркмены должно быть не замчали насъ — да это имъ было довольно трудно, потому что мы пробирались лощиною въ тни, между тмъ какъ они шли но гребнямъ наносныхъ песчаныхъ бугровъ, ярко освщенныхъ косыми лучами утренняго солнца.
Эта спасительная лощина, въ которую мы попали, тянулась на далекое разстояніе, наискось къ направленію нашего пути. Не выходя изъ нея, мы не должны были слишкомъ много уклониться отъ нашей дороги и потому мы ршились отнюдь не оставлять этой лощины, разсчитывая выиграть этимъ время у нашихъ враговъ… Если мы попадемъ прежде на точку пересченія лощины съ тмъ путемъ, по которому шли тюркмены, то еще не все потеряно. Я пустилъ казаковъ впередъ, такъ какъ мн приходилось соображать бгъ своего коня съ ихъ бгомъ и уральцы, пригнувшись къ самымъ шеямъ коней, понеслись во всю прыть своихъ моштаковъ, погоняя ихъ увсистыми ударами ременныхъ нагаекъ… я пошелъ за ними сдержаннымъ галопомъ, зорко оберегая правую сторону,— ту сторону, откуда могли показаться на перерзъ идущіе намъ барантачи.
Минутъ пятнадцать скакали мы такимъ образомъ… Лощина кончилась, мы вынеслись на открытое мсто. Дикій крикъ и какое-то волчье завываніе привтствовало наше появленіе… Непріятельскіе наздники разскакались и пустились за нами, какъ борзыя за зайцами.
— Не уйдти!.. тоскливо поглядывалъ назадъ казакъ.
— Богъ милостивъ! совершенно впрочемъ безнадежнымъ тономъ бормоталъ другой.
Я видлъ, насколько лучше скакали лошади преслдователей. Разстояніе, отдлявшее насъ, становилось все меньше и меньше… Вотъ они насдаютъ… я слышу уже фырканье ихъ лошадей и торопливый, задыхающійся на скаку говоръ.
— А! вотъ оно что!… берегись!…
Жалобно пропла оперенная тростинка съ острымъ, гвоздеобразнымъ наконечникомъ… Другая стрла опередила меня слва, врзалась въ песокъ и переломилась.
Мы выскакали на вершину скалистаго кургана.
— Стой, братъ, все равно не уйдти, ршительно осадилъ уралецъ своего моштака и соскочилъ на землю.
Мгновеніе — и оба казака были пшкомъ, пустивъ своихъ запыхавшихся коней вольно, на длинные чумбуры.
Я одинъ остался верхомъ. Орликъ горячился и рвался впередъ. Его смущало это гиканье, несущееся намъ навстрчу.
Замтивъ нашъ маневръ, тюркмены тоже остановились и окружили нашъ курганъ. Они хорошо знали превосходство нашего оружія, чтобы рискнуть прямо броситься въ атаку, когда увидли передъ собою уже не бглецовъ, а людей приготовившихся къ отчаянной оборон.
Они шагомъ здили вокругъ барнака, придерживаясь впрочемъ почтительнаго отдаленія. Сложивъ трубою у рта руки, они посылали намъ самую унизительную, по ихъ мннію, брань и грозили издали своими длинными, гибкими какъ трость, никами.
Я насчиталъ двадцать лошадей и восемнадцать всадниковъ, потому что двое изъ нихъ были, что называется о дву-конь, т.- е. сидя на одной, держали другую въ поводу, Но всмъ признакамъ, это были рыскани изъ шаекъ Садыка.
Солнце поднималось все выше и выше, мы начали чувствовать жажду. Солнечный жаръ могъ утомить и измучить насъ и нашихъ коней больше чмъ движеніе. Выжидательное положеніе, въ которомъ мы находились, становилось невыносимо.
— Ваше благородіе! окликнулъ меня казакъ.
— Что? отозвался я, не поворачиваясь къ нему и не спуская глазъ съ высокаго молодца въ остроконечной войлочной шапк, такъ и вертвшагося на поджаромъ бломъ кон, передъ прицломъ моей двухстволки.
Ахъ, какъ мн хотлось влпить въ него зарядъ картечи изъ одного ствола! Трудно было мн удерживаться отъ этого соблазна.
— Вонъ курганъ синетъ… вершина у него, словно спина верблюжья, двойнымъ горбомъ выходитъ… Тамъ онъ и есть.
— Что? тамъ есть?
— Отрядъ… мн арбакешь киргизинъ сказывалъ вчера… говоритъ: энти родники подъ курганомъ, у котораго гребень раздвоеный… Ну, вотъ онъ самый раздвоеный и есть.
Очень могло быть, да даже и дйствительно не могло быть иначе, что отрядъ находился отъ насъ близко, верстъ восемь, не больше. Разстояніе, которое мой Орликъ проскакалъ бы въ полчаса, даже мене — минутъ въ двадцать… Эхъ! не попытаться ли? мелькнуло у меня въ голов.
— Намъ долго сидть всмъ не приходится, можетъ къ нимъ еще народъ подойдетъ, тогда плохо будетъ, говорилъ опытный уралецъ.— На своихъ коняхъ намъ тоже не уйдти, а вы на своемъ пожалуй и уйдете… Гоните въ лагерь, а мы ужъ отсидимся, дастъ Богъ, коли скоро на выручку къ намъ вышлите.
Я не могъ не убдиться въ неотразимости предложенія уральца, отъ него такъ и вяло обдуманностью и здравымъ смысломъ. Бумаги должны быть утромъ у полковника — это необходимо… значитъ, надо было оставить казаковъ отсиживаться и возложить всю надежду на быстроту Орлика.
Я слзъ, оправилъ сдло, протеръ коню ноздри платкомъ, намоченнымъ въ водк, поправился самъ и слъ въ сдло…
Маневръ мой должно быть былъ понятъ тюркменами, потому что они заволновались и стали стягиваться къ той сторон, съ которой, но мннію ихъ, я долженъ былъ пуститься.
А казаки межъ тмъ стреножили коней, положили ихъ, и прислонившись спинами другъ къ другу, приготовились отсиживаться.
— Ну, Орликъ, выноси! гикнулъ я.— Помогай вамъ Богъ! обернулся я на мгновеніе къ казакамъ и далъ коню волю.
Орликъ прыгнулъ какъ дикая коза, заложилъ назадъ уши и ринулся впередъ. Вдругъ что-то щелкнуло о его крупъ, онъ прислъ, мн показалось, что онъ спотыкнулся на заднюю ногу,— однако справился и поскакалъ.
Выстрлы моей двухстволки, направленные почти въ упоръ въ эти скуластыя, уродливыя рожи, загородившія мн дорогу, разчистили путь. Тонкое остріе тюркменской пики задло меня слегка въ бокъ и разорвало рубаху.
— Выноси, Орликъ, выноси! шепталъ я на ухо своему скакуну. Слыша за собою вытье преслдователей, нсколько разъ я оборачивался. Мн казалось, что вотъ-вотъ пихнетъ меня въ спину что нибудь острое,— и каждый разъ, когда мн приходилось взглянуть назадъ, я не безъ удовольствія замчалъ, какъ все боле и боле растягивался промежутокъ между мною и тюркменами.
Но вотъ мой Орликъ началъ ослабвать, я чувствовалъ, какъ все тяжеле и тяжеле становились его скачки, я чувствовалъ, какъ рзкій свистъ втра, несшійся мн навстрчу, становился все тише и тише… и снова громче прежняго, ближе раздавались страшные крики сзади.
— Неужели лошадь слабетъ, неужели она утомляется? Но этого не могло быть! я зналъ свойства своего коня… А!.. что это? рука моя вся въ крови, я погладилъ по крупу коня и вотъ моя рука стала красная, смокъ даже рукавъ моей рубахи. Бдный Орликъ! онъ ослаблъ не отъ бга… его сломила потеря крови. Онъ раненый несся все это время — и по его слдамъ, на горячемъ песк оставались красныя кровавыя пятна.
А вдь уже немного… вотъ уже ясно очерчиваются Верблюжьи Горбы, черныя точки мелькаютъ впереди: никакъ папіи блыя рубахи мелькнули…
Вдругъ Орликъ остановился, прислъ назадъ и зашатался… Выхвативъ револьверъ, я соскочилъ съ сдла — и въ то же мгновеніе былъ сбитъ съ ногъ наскочившими на меня лошадьми.
Я ничего больше не помнилъ.
Сопнье, храпъ, тупой ударъ по темени, какая-то отвратительная вонь и рзкая, колющая боль въ боку… вотъ все, что осталось у меня въ памяти.
Голова у меня болла невыносимо, тупо, и въ ушахъ стоялъ непрерывный гулъ, лвой руки я почти не чувствовалъ вовсе. Я испытывалъ то ощущеніе, когда, что называется, отлежишь руку, острыя покалыванія перебгали въ пальцахъ и по всей ладони. Но боле всего страданій доставляли мн щиколотки ногъ, он были такъ усердно перевязаны тонкою волосяною веревкою, что арканъ перетеръ уже давно кожу и, весь окровавленный, все дальше и дальше врзывался въ мясо, производя ржущую жгучую боль, отъ которой я вроятно и началъ приходить въ чувство…
Меня сильно покачивало, чья-то рука придерживала меня за поясъ, кругомъ фыркали и топотали лошади, слышался неясный гортанный говоръ… Вотъ выстрлы — одинъ, другой, третій… цлая перестрлка доносилась откуда-то очень изъ далека… Стихла… опять началась еще дальше.
— Уйдемъ, уйдемъ, береги только конскую прыть… уйдемъ! ободрительно, не громко, говоритъ голосъ, близко около меня, это произнесъ, какъ мн показалось по крайней мр, тотъ, чья рука придерживала меня за сдломъ въ такомъ неудобномъ положеніи… Фраза эта была произнесена незнакомымъ голосомъ, не русскимъ языкомъ, и ничего не имла для меня утшительнаго.
Фраза эта дала мн почувствовать: во первыхъ, что я въ плну, а во вторыхъ, что нтъ уже надежды на избавленіе… Они уходятъ, значитъ ихъ не догонятъ, а догонять могли только наши — русскіе, вроятно т самые, которыхъ я видлъ вдали, падая вмст съ своимъ Орликомъ…
Дышать тяжело… воздуху нтъ! Хоть-бы голову мою кто нибудь поддерживалъ въ боле удобномъ положеніи, мн казалось, что она слишкомъ уже безнадежно висла на безсильной, словно парализованной ше. Я опять пересталъ все слышать, пересталъ даже видть передъ глазами т красноватые круги свта, тотъ туманъ, въ которомъ двигалось что-то неопредленное… Все погрузилось въ глубокую темноту…
— Сдохъ!.. неожиданно и совершенно ясно услышалъ я голосъ.
— Пожалуй что! говорилъ другой.
— Нтъ, дышетъ. Да все равно, скоро околетъ!
— Это его Гассанъ такъ по затылку огрлъ.
— Барахтался очень, оттого и огрлъ. Да что съ нимъ возиться — брось! Все равно живаго не довезешь до стана! Только задержка одна.
— Чего задержка! вдь ушли… ну а къ ночи дома будемъ… Мулла Садыкъ халатъ дастъ за него… Вдь это должно быть большой ‘пора’ {(Тюра) начальникъ.}.
— Все равно привезти: что все тло, что одну голову,— а везти много удобне будетъ. Отржь-ко…
— Погоди, можетъ очнется, все живьемъ лучше.
— Не очнется.
— Ну тамъ посмотримъ.
Я слышалъ весь разговоръ такъ отчетливо ясно… Я такъ хорошо понималъ его содержаніе… Я совершенно понялъ смыслъ и ужасъ этаго спора. Боже, какъ мн захотлось очнуться!
Если имъ все равно было, довести все тло или одну только голову, то мн это было далеко не все равно. Въ тл могла еще храниться жизнь, а съ жизнью — надежда, но въ одной голов… въ этомъ круглыш, отдленномъ отъ тла… Я собралъ вс свои силы. Я сдлалъ нечеловческое усиліе. Я застоналъ.
— Эй! ободрительно крякнулъ первый голосъ.
— Замычалъ баранъ! ха-ха! усмхнулся другой.
— Прідемъ на колодцы — кодой облить нужно — совсмъ очнется.
— Гайда, гайда!
И опять я погрузился въ безпамятство, и опять я словно въ воду нырнулъ, и не слышалъ уже ничего кром неяснаго, мало-по-малу затихающаго, неопредленнаго гула.
Солнце садилось въ густомъ знойномъ туман. Громадный ярко-красный дискъ его до половины выглядывалъ надъ горизонтомъ — и вся степь, весь воздухъ, все было залито багровымъ свтомъ. Крупные камни, разбросанные въ большомъ количеств по песчаному сыпучему грунту, казались издали раскаленными угольями. Въ глубокой котловин, гд мы остановились, вяло сыроватою прохладою. Синеватая тнь стояла надъ этою котловиною, гонкій, бловатый паръ поднимался надъ зіяющими круглыми отверстіями степныхъ колодцевъ. Песокъ кругомъ былъ влаженъ и на немъ искрились мелкіе солонцоватые блестки. Тамъ и сямъ виднлись кучки поблвшей, оставшейся золы, чернлъ пометъ, отпечатки перепутанныхъ слдовъ верблюжьихъ, конскихъ и человческихъ, обрывочки веревокъ, лоскутки какой-то ткани и тому подобные остатки минутныхъ бивуаковъ.
Лошади стояли порознь, на приколин, и должно быть он очень устали, потому что уныло понурили свои сухощавыя, красивыя головы, прикрытые полосатыми капорами съ наушниками. Но этимъ капорамъ и по теплымъ попонамъ покрывавшимъ лошадей, я догадался, что мои похитители — разбойники высшаго полета, тюркмены, а не какая-нибудь киргизская сволочь. Да вотъ и сами они: одинъ стоитъ ко мн спиною, нагнулся — и, часто перебирая руками, вытягиваетъ на веревк кожаное ведро изъ ближайшаго колодца, другой на корточкахъ сидитъ неподалеку и перетираетъ между мозолистыми ладонями горстку зеленаго табаку для жвачки, третій возится съ кучкою собраннаго сухаго помета и пытается развести огонь, раздувая тлющій лоскутокъ тряпичнаго трута, четвертый такъ лежитъ, ничкомъ на песк, и тихо стонетъ, ерзая животомъ по влажной его поверхности.
Самъ я лежалъ съ связанными ногами, съ руками стянутыми въ локтяхъ и просунутою черезъ локти по за спиной палкою. Голова моя была совершенно мокра, вокругъ меня стояла узкая лужа, понемногу всасывающаяся въ песокъ. Должно быть меня облили — припомнивъ дорожное предположеніе.
— Пить дайте, пить! простоналъ я, едва только усплъ сообразить все окружающее.— Воды!..
— Ага, братъ, и по нашему говорить уметъ. Гассанъ, дай ему ведро. Вотъ видишь ли — очнулся совсмъ, живаго привеземъ. Теперь уже не далеко!
Одинъ изъ тюркменъ порылся въ кортукахъ (переметныхъ сумкахъ), досталъ оттуда кусокъ сухаго, твердаго какъ камень, овечьяго сыра, называемаго по-киргизски: крутъ, потомъ отдлилъ отъ него небольшую часть и распустилъ въ вод на дн кожанаго ведра.
— На, локай! сунулъ онъ мн ведро къ самому лицу.
Я приподнялся на локт, приподнялъ голову и даже застоналъ отъ боли. Я не могъ воспользоваться предложеннымъ мн питьемъ.
— Развяжи ему руки!
— Совсмъ развяжите, совсмъ… Ноги болятъ… стоналъ я:— зачмъ меня мучить, я не уйду… Васъ много, я одинъ,— чего боитесь?
— Да, одинъ! небось тамъ такъ барахтался, что коли бы я не сломалъ приклада о твою голову — ничего бы съ тобою не сдлать! Просто зарзать пришлось!
— Вонъ, гляди, Мосолъ все съ своимъ брюхомъ возится!… кивнулъ другой въ ту сторону, гд лежалъ раненый тюркменъ,— все твоихъ рукъ дло!.
— А, знаешь, его надо и въ самомъ дл распутать: пусть отдохнетъ, посл опять скрутимъ.
— Пшій въ степи не убжитъ, да на такихъ ногахъ… усмхнулся тюркменъ, глядя на мои искалеченныя веревками ноги.
Меня развязали… часа полтора по крайней мр лежалъ я навзничь лицомъ къ небу, пока только возстановилось кровообращеніе… Слабыми дрожащими руками подтянулъ я къ себ ведро, чуть не опрокинулъ его… захватилъ зубами за его край и всосалъ въ себя кисловатую, сильно пахнувшую потомъ, сырную гущу… Я почувствовалъ себя много свже, и если бы только не эта тупая боль въ голов… я ощупалъ рукою больное мсто: громадная шишка находилась у меня какъ разъ надъ лвымъ ухомъ, волоса вокругъ были совершенно склеены запекшеюся кровью… лвымъ глазомъ я видлъ гораздо хуже чмъ правымъ…
— Ты куда это халъ?… спросилъ меня, пытливо оглядывая съ ногъ до головы, первый барантачь.
— Въ отрядъ, что впереди стоялъ… отвчалъ я, быстро приготовляясь къ предстоящему допросу.
— Зачмъ?…
— Послали меня… а зачмъ — про то начальники знаютъ!
— Гм! да ты самъ разв не начальникъ?…
— Нтъ, я простой сорбазъ (солдатъ). Какой я начальникъ!…. употребилъ я маленькую хитрость. Я зналъ, что это могло бы пригодиться мн впослдствіи: за плнными солдатами во первыхъ гораздо меньше присмотра, а во вторыхъ гораздо меньше придирокъ и хлопотъ, если бы могло коснуться обмна или выкупа…
— Не хитри, не лижи языкомъ грязи! Вонъ т двое что остались отсиживаться, то простые, а ты тюра… мы, братъ, тоже не въ первый разъ вашего брата видимъ!
— Какъ знаешь!
— То-то!.. что же это ты такъ просто по степи халъ, или не зналъ, что мы тутъ же держимся?…
— А чего мн васъ бояться?
— А вотъ видишь чего!.. Эй!… го-го… я тебя!… прикрикнулъ онъ на своего жеребца.. только-что хватившаго задомъ своего сосда…
Помолчали вс немного. Слышно было только, какъ стоналъ и охалъ тюркменъ, теперь уже скорчившійся кренделемъ, такъ что лицо его приходилось у самыхъ колнъ..
— Пулька твоя маленькая въ живот у него сидитъ, объяснилъ мн Гассанъ причину страданій своего товарища.
Опять наступила ночь, настоящая степная ночь: тихая, душная, съ мерцающими сквозь туманную мглу звздами.
Мн опять связали локти и просунули сзади между ними обломокъ пики, ноги, впрочемъ, оставили мн на свобод… И къ чему они могли бы послужить мн, когда я положительно не способенъ былъ подняться даже на колни. Тюркмены очень хорошо замтили это обстоятельство и потому не позаботились даже стеречь меня ночью,— а вс четверо крпко заснули, за исключеніемъ только раненаго, теперь уже непрерывно, тихо стонавшаго. Только въ смертельной агоніи человкъ можетъ стонать такимъ образомъ.
Нсколько разъ что-то въ род сна набгало на меня, мои глаза закрывались,— но и въ эти минуты мн ясно слышались тоскливые стоны, заглушавшіе даже дружное носовое похрапываніе спящихъ разбойниковъ.
До разсвта еще поднялся на ноги нашъ бивуакъ — и начали вс собираться къ отъзду.
Два тюркмена разостлали на песк конскую попону, подошли къ своему раненому товарищу, который наконецъ пересталъ стонать, взяли его за голову и за ноги, брякнули какъ мшокъ на попону и заворотили его какъ пеленаютъ маленькихъ дтей. Весь свертокъ былъ обвязанъ арканомъ — и этотъ продолговатый тюкъ перевсился поперекъ сдла, притороченный къ нему ременными подпругами. Лошадь храпла и рвалась, когда усаживали на нее такого оригинальнаго всадника.
— Если бы это я умеръ, то со мною поступили бы иначе, невольно представлялъ я самъ себ милую картину.— Со мною дло было бы гораздо проще. Мн бы не потребовалось цлаго войлока: одного мшка, маленькаго мшка, въ чемъ обыкновенно даютъ кормъ лошадямъ, было бы совершенно достаточно, чтобы спрятать мою голову,— а тло было бы брошено на мст, разв только оттащили бы его подальше отъ колодцевъ, къ которымъ обыкновенно всякій номадъ питаетъ нкотораго рода уваженіе.
— Гайда, гайда!… прикрикнулъ Гассанъ, когда наконецъ и меня усадили на конскій крупъ за сдломъ, и вся шайка гуськомъ выбралась изъ котловины. Выхалъ одинъ всадникъ, посмотрлъ направо, посмотрлъ налво… принюхался какъ волкъ, оставившій логово… За нимъ другой, за тмъ третій… Фыркая и подбрасывая, выскакала лошадь съ трупомъ,— и вс волчьею неторопливою рысью потянулись степью — совсмъ въ противоположную сторону той, гд все ярче и ярче разгоралась золотистая предразсвтная полоска.
О, намъ предстоялъ тяжелый знойный день, къ концу котораго, впрочемъ, Гассанъ, какъ можно было догадаться изъ разговора, предполагалъ добраться до большаго лагеря на Дарь,— лагеря, гд, но его соображеніямъ, должна была находиться ставка муллы Садыка, этого степнаго богатыря, постоянно непримиримаго нашего соперника.
Къ вечеру этого дня мы замтили вдали какую-то дымчатую полосу, слегка волнующуюся вмст съ нижнимъ слоемъ нагртаго за-день воздуха. Полоса эта то исчезала, то появлялась снова, наконецъ, мы ее совсмъ потеряли изъ вида, спустившись въ какую-то лощину, поднялись снова и снова увидли ее, теперь уже значительно ближе, такъ что можно было уже узнать воду, обрамленную блыми песчаными берегами.
— Дарья… Дарья!… протянулъ Гассанъ впередъ свою руку, вооруженную нагайкою.
— Дарья! отозвались остальные, боле веселымъ голосомъ.
Даже лошади обрадовались вод и чуяли хорошій отдыхъ, он замтно поддали ходу, все поводили безпокойно ушами и широко раздували красныя ноздри, словно чуяли уже благодтельную свжесть водныхъ массъ.
Тамъ и сямъ поднимались на самомъ горизонт струйки дыма, паслись верблюды на рдко поросшихъ солонцахъ, виднлась даже верхушка законченной рваной кибитки, выглядывающая изъ-за небольніаго кургана.
Чмъ ближе подходили мы къ Аму-Дарь, тмъ ясне и ясне развертывалась передъ нашими глазами картина необъятнаго военнаго лагеря степныхъ кочевыхъ народовъ.
Вонъ тамъ весь берегъ, до самыхъ отмелей, занятъ киргизами, адаевцами и другими народами, сочувствующими хивинскому хану, это видно по конскимъ табунамъ, разбросаннымъ на громадномъ пространств, подъ охраною нсколькихъ конныхъ группъ. Воинственные тюркмены — т пускаютъ своихъ лошадей на подножный кормъ и держатъ ихъ на прикол — совершенно осдланныхъ и во всякую минуту готовыхъ къ услугамъ своего господина. Вонъ торчатъ ихъ пики, издали легко принять за рдкій тростникъ эти тонкія, гнущіяся но вол втра черточки… Вонъ кольчуги и щиты ихъ сверкаютъ на солнц. Дальше ярко зеленютъ островерхія палатки… Везд народъ, везд движеніе. Цлыя стада овецъ пригнаны къ лагерю и столпились у воды тсными группами, а верблюдовъ сколько!.. вс склоны берега усяны медленно двигающимся, бурыми, горбатыми массами.
— Гайда, гайда! покрикивали мои конвойные.
— Съ барышемъ… съ добычею! кричали имъ попадающіеся навстрчу наздники.— Гд взяли?…
— Тамъ, гд и для васъ много осталось! уклончиво отвчали тюркмены.— Тюра-Садыкъ дома что-ли?
— Мулла вчера ушелъ на развдки, — ‘черные’ съ нимъ пошли…
— Когда назадъ будетъ?
— А кто его знаетъ!..
— Жаль!… а мы было думали… Наши на томъ же мст стоятъ?
— На кос, за камышами.
Стемнло. Огоньки загорлись по всей степи, дрожащіе красные столбики потянулись отъ нихъ по гладкой поверхности рки. Жалобно блеяли овцы, согнанные для водопоя. Звонко ржали лошади, хриплымъ ревомъ надрывались верблюды…
— Ну, здсь станемъ! задержалъ коня Гассанъ на самомъ берегу рки, на краю большаго тюркменскаго становища.
Меня страшно мучилъ голодъ: кром крута, выпитаго съ водою еще на прошедшемъ ночлег, я положительно ничего не имлъ во рту. Мои мучители, кажется, забыли обо мн — и, спокойно расположившись на песк, вокругъ маленькаго огонька, на которомъ киплъ чугунный плоскій котелокъ, даже и не поглядывали въ мою сторону. Меня положили между двухъ большихъ тюковъ съ чмъ-то, въ двухъ шагахъ отъ меня сопла и страшно воняла косматая верблюжья голова, медленно пережевывающая зеленую жвачку. Я могъ только наблюдать за небольшимъ треугольнымъ пространствомъ передъ моими глазами, все же остальное было совершенно скрыто отъ меня тюками.
— Эй, Гассанъ! ршился я окликнуть одного изъ сидящихъ у котла.
Тотъ, казалось, не понялъ сразу откуда его зовутъ. Я повторилъ призывъ.
— Какъ… это ты? усмхнулся Гассанъ,— чего теб?
Онъ всталъ и, неловко шагая но песку въ своихъ сапогахъ съ острыми каблуками, подошелъ ко мн и слъ на одинъ изъ тюковъ.
— Коли я вамъ живой нуженъ, а не одна моя голова, такъ вы ужь не морите меня жаждою и голодомъ. Вамъ же никакой отъ того прибыли не будетъ…
— Ишь ты какой! Ну, вотъ погоди, завтра утромъ придетъ мирза одинъ, онъ хотлъ у насъ купить тебя — онъ тебя и кормить будетъ.
Очевидно тюркмены передумали сдать меня Садыку, котораго не оказалось въ лагер,— и ршили продать меня первому покупщику, чтобы, во первыхъ, развязать себ руки, а во вторыхъ, поскоре воспользоваться барышемъ отъ своей военной прогулки.
— А все же дайте сть, простоналъ я,— пить дайте!.. умру до завтра… Пить!… слышите, пить!…
Я подползъ къ Гассану и уцпился за полу его халата, я ршился добиться во что бы то ни стало воды и пищи, или же получить второй ударъ прикладомъ по темени, который, можетъ быть, окончательно успокоилъ бы мои страданія, начинавшія становиться невыносимыми.
— Ну, ну… ты и въ правду подумалъ, что тебя уморить хотятъ… Вотъ погоди — поспетъ (Гассанъ кивнулъ на котелъ) и теб дадутъ. Лежи пока смирно…
Онъ отошелъ отъ меня и опять занялъ свое мсто, продолжая начатый имъ какой-то разсказъ о прежнихъ своихъ подвигахъ.
Въ эту ночь движеніе и шумъ почти не затихали ни на минуту, по всему становищу. Мн даже казалось, что въ этомъ смшанномъ гул есть что-то тревожное, это положительно не былъ обыкновенный шумъ, неизбжный при такой многолюдности.