Странная ‘философія’.
(Критическая замтка).
Н. Герасимовъ, Философія сознанія бытія Безконечнаго. Москва. 1898 г. Стр. 166.
П. Тихомировъ.
Странная философия, Тихомиров Павел Васильевич, Год: 1898
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Тихомиров П. В. Странная философия. [Рец. на:] Герасимов Н. Философия сознания бытия бесконечного. М., 1898 // Богословский вестник 1898. Т. 4. No 10. С. 103—115 (2-я пагин.).
Г. Герасимовъ во введеніи къ своей небольшой книжк не указалъ точно ни предмета, ни задачи своей работы. Громкое заглавіе книжки далеко не точно соотвтствуетъ ея содержанію. Ближайшее-же ознакомленіе съ послднимъ показываетъ, что авторъ трактуетъ главнымъ образомъ о психологическихъ и нравственныхъ условіяхъ богопознанія или, точне сказать, — богосознанія и о нкоторыхъ другихъ матеріяхъ, близко соприкосновенныхъ съ этимъ предметомъ, a также и имющихъ къ нему довольно случайное отношеніе. Это — въ своемъ род ‘взглядъ и нчто’. Неопредленностью задачи, повидимому, обусловлена и случайность плана. Книжка состоитъ изъ пяти главъ. Въ 1-ой глав авторъ своей темой почему-то избралъ ‘значеніе философіи Спинозы’ (стр. 21—43) и, стараясь оградить эту философію отъ различныхъ недоразумній и упрековъ, въ заключеніе приглашаетъ своихъ читателей,— ‘озлобленныхъ и ненавистниковъ, насквозь проникнутыхъ грубыми земными влеченіями, эгоизмомъ и холодной разсчетливостью,’ — ‘отпустить заблужденія душ Спинозы, кроткой и свтлой, возлюбившей Бога’ (стр 43)… 2-я глава (стр. 43—63) надписываотся: ‘Познаваніе’. Здсь авторъ сначала утверждаетъ, что задача философскаго познанія ‘состоитъ не въ томъ, чтобы построять истины, но чтобы понягь, уразумть истины самосущія’ (стр. 43), что ,,познаніе совершается процессомъ претворенія самосущихъ истинъ въ неотдлимый элементъ душевнаго бытія’ и есть ‘присвоеніе субъективному духу идеальной сущности, разумодйствительности’ (стр. 44), a затмъ, поговоривъ о задачахъ философіи, о критицизм и т. п., указываетъ значеніе идеи Божества или познанія (стр. 57 и сл.). 3-я глава (стр. 61—93) трактуетъ ‘сознаніе бытія Бога’ и образуетъ главное ядро книжки. 1-я глава (94—136) подписывается: ‘Путь жизни’. Содержаніе ея — довольно неопредленно: здсь говорится о задачахъ цлесообразнаго психологическаго изслдованія (стр. 94 и слд.). о нравственномъ назначеніи человка (стр. 109 и слд.), о цляхъ жизни (стр. 120 и слд.), о человческой грховности и отношеніи Бога къ людямъ (стр. 127 и слд.), въ заключеніе — призывъ къ усвоенію національной русской культуры и національнаго міровоззрнія (стр. 136). Съ подобнымъ-же неопредленно-разнообразнымъ содержаніемъ и 5-ая глава: ‘Великое возлюбленіе’ (стр. 137—166). Открывается она изложеніемъ фантастической, будто-бы ‘старинной’, но, кажется, нигд на самомъ дл не существующей легенды о ‘чудномъ царств мечты’, гд ‘царитъ свтлая непорочная Два, чистая и святая Истина’, объ ‘улыбк міра’, о томъ, какъ ‘что-то страстное, человческое шевельнулось въ этой Дв, и поцловала она съ великой жалостью и великой любовью жаждущихъ ея людей, которыми оказываются… философы (стр. 137—138): затмъ идетъ рчь о любви божественной (стр. 139—140), о супружеской любви, съ ея радостями и горестями (стр. 141 и сл.), о человчности (стр. 117—149), о состраданіи и т. п. При такой многопредметности содержанія, граничащей съ совершенной безпредметностью, книгу г. Герасимова, конечно, очень трудно представить въ краткомъ и наглядномъ изложеніи. Поэтому мы и ограничимся сдланнымъ приблизительнымъ указаніемъ ея довольно случайнаго содержанія. Задачей-же настоящей замтки мы ставимъ познакомить читателей съ литературнымъ характеромъ этого произведенія и съ сущностью предлагаемой въ немъ ‘философіи’.
При чтеніи книги г. Герасимова прежде всего бросается въ глаза, какъ первая особенность, ея весьма приподнятый, патетическій тонъ. Трудно найти страницу которая содержала бы въ себ спокойное разсужденіе безъ цвтовъ краснорчія, восклицаній и вопросовъ многоточій и т. п. При этомъ авторъ обнаруживаетъ большую склонность къ туманнымъ и мало понятнымъ фразамъ. Вотъ взятый наудачу образчикъ изложеній г. Герасимова,— рчь идетъ о значеніи философіи: ‘Въ минуты необычнаго напряженія душевныхъ силъ, въ эти рдкія минуты, когда растворяется душа, являя свое сокровенное, она вся загорается однимъ страстнымъ порывомъ познанія, однимъ вопросомъ къ вчности: въ эти мгновенія человкъ теряется для обыденной шумной площади жизни, уходитъ въ себя, открывается себ въ чистой сущности своего бытія, сознается собою, какъ объектъ вышняго воздйствія, какъ живая духовная единица, какимъ-то особеннымъ образомъ близкая къ истинамъ міра… Философское томленіе духа есть самое сильное душевное движеніе, влеченіе страстное и мучительное,— тоска вопрошенія, но оно приводитъ къ такому чистому наслажденію, къ такому душевному покою и ясности, которыя можетъ дать только безконечный источникъ, живой ключъ философіи, бьющій изъ горнихъ высотъ вчности’ (стр. 3). Или еще: ‘Въ великомъ безуміи человческой мудрости вознесена человческая личность и содяна она въ мру и разумъ міру, и въ своей не малой гордости безумство мудрости не видитъ всей пустоты и ничтожества человческой личности безъ осіянія ея вчной истиной. Но мудрость смиренія приступила къ тайн и, воспріявъ ее, возсіяла въ истин, ибо тайна міра изъ вка явное сіяніе въ немъ отъ бытія Бога… Душа познала бытіе своего Бога, — и какъ-же было не узнать ей, какъ не понять, отчего такою зарею безконечнаго вднія загорается бытіе, отчего такою ясною улыбкой (у автора вообще улыбка — одинъ изъ любимыхъ образовъ) переливается жизнь и такая глубокая радость въ тишин и ясности вчности’ (стр. 74). И въ такомъ тон, безъ преувеличеніи говоримъ,— написана вся книга. Есть, конечно, любители подобнаго чтенія, но нельзя сказать, чтобы обыкновенному серьезному читателю оно могло быть пріятно.
Вторая, тоже рзко бросающаяся въ глаза, особенность изложенія г. Герасимова есть бранчивость и довольно неумстныя инсинуаціи по адресу разномыслящихъ — и часто совершенно понапрасну. Напримръ, авторъ вдругъ почему-то вздумалъ отрицать значеніе философской терминологіи и критики понятій, въ точности которыхъ между тмъ всякій серьезный мыслитель видитъ одинъ изъ главныхъ залоговъ плодотворности философской работы: и вотъ онъ заподозрваетъ несогласныхъ съ нимъ философовъ во вражд къ религіи и философіи: ‘въ человчески-несовершенныхъ наименованіяхъ вчныхъ истинъ, говоритъ онъ, для философа (разумется философъ Герасимовскаго типа), только ключи познанія, открывающіе сферы безконечнаго бытія… Есть однако много людей, которымъ доступны одни только эти наименованія и совершенно закрыта стоящая за ними безконечная сущность. Въ истинахъ міра имъ непонятенъ духовный блескъ вчной красоты, заставляющій сердце сжиматься въ тайной и глубокой радости о близости вковчнаго. Обыкновенно это — та категорія людей, для которыхъ и вся область религіознаго и философскаго познанія представляется пустою и безсодержательною, даже ложною въ самомъ своемъ основаніи’. Такими людьми y г. Герасимова оказываются философы, признающіе, во-первыхъ, необходимость критики познанія и, во-вторыхъ,— законность философскихъ традицій (стр. 4—5), т. е. какъ разъ самые лучшіе представители здоровой философской мысли. Или, напримръ, справедливо указывая односторонность исключительно механическаго міровоззрнія, авторъ обвиняетъ,— разумется, незаслуженно,— всю т. н. научную философію въ недобросовстности, эгоизм и жажд популярности: ‘было-бы только заблужденіемъ, говоритъ онъ, думать, что этимъ людямъ нужна истина, хотя они обыкновенно и очень много говорятъ о ной. Она вовсе не нужна имъ, ибо имъ важно только утвержденіе своихъ теорій: они просто не понимаютъ ее, не понимаютъ ея великой сущности. Что для взыскующихъ духомъ — борьба, мученье, свобода, побда… (слдуетъ еще нсколько подобныхъ-же ничего не значущихъ образовъ), то для ‘научно настроенныхъ’ умовъ только безразличные предметы собесдованія, вншніе ярлычки, указывающіе на принадлежность къ избраннымъ (?!), нкоторый дипломъ на возвышеніе надъ невжественными массами…… они только себя возлюбили, a вся ихъ работа, все ихъ служеніе проникнуто только жаждой признанности, популярности, земной ничтожной славы’ (стр. 7)… Въ другомъ мст онъ столь же безцеремонно заявляетъ, что ‘знаменемъ науки прикрываются всевозможныя ‘научно обоснованныя’ измышленія пустыхъ и вздорныхъ людей (sic!), съ кондачка относящихся къ завтнымъ святынямъ духа’ (стр. 8—9). Между тмъ, если кому философія обязана боле всего своими положительными пріобртеніями, то именно этимъ ‘научно настроеннымъ’ умамъ, не смотря на ихъ односторонность въ томъ или иномъ отношеніи, a отнюдь не подобнымъ г. Герасимову ‘взыскующимъ духомъ’. Односторонность сознается со временемъ, и доктрина, освобожденная отъ односторонности, даетъ свой цнный вкладъ въ сокровищницу общечеловческаго міросозерцанія, a т, кто, выбросивъ за бортъ науку, только ‘взыскуютъ духомъ’, обыкновенно вносятъ въ философію страшную путаницу и тмъ только лишній разъ компрометируютъ ее. ‘Душевное убожество’ (стр. 8, 14), ‘апломбъ невжества’ (стр. 10), ‘идеи полупросвщенія, безбожія и зла’ (стр. 12), ‘пошлость, вплетающаяся въ мысль’ (стр. 15), ‘жалкое мелочное самолюбіе, позировка, ношеніе съ своимъ я’ (стр. 54) — такими отборными аттестаціями нагрждаетъ авторъ многихъ и многихъ представителей философской и научной мысли. И эту бранчивость г. Герасимовъ возводитъ даже въ принципъ говоря, что ‘на извстныхъ явленіяхъ нельзя останавливаться иначе, какъ съ крайней брезгливостью, съ непріятнымъ чувствомъ встрчи съ чмъ-то уродливымъ, нечеловческимъ, — необходимо относиться съ уваженіемъ ко всякому проявленію мысли, но не къ пошлости, вплетающейся въ мысль’ (стр. 15). Насколько это мирится съ литературными приличіями,— не говоря уже о справедливости,— пусть судятъ читатели.
Третью особенность автора составляетъ своеобразный символизмъ его мышленія. Нкоторые образы такъ настойчиво повторяются — и при томъ въ такихъ мстахъ, гд требуется извстная философская точность,— что прямо являются своеобразными категоріями мышленія г. Герасимова. Наиболе излюбленныхъ образовъ y него два: ‘двственность’ и ‘сіяніе’. Первый образъ обыкновенно характеризуетъ морально-эстетическій моментъ приближенія къ истин, a второй — такъ сказать, теоретическій моментъ водворенія истины въ сознаніи {Считаемъ долгомъ оговориться, что за точность этого обобщенія и истолкованія мы не ручаемся: символисты, какъ поэты, такъ и философы, — вообще трудно поддаются истолкованію.}. Часто эти образы сливаются въ одинъ образъ ‘двственнаго сіянія’, — поскольку морально-эстетическій и теоретическій моментъ овладнія истиной обыкновенно совпадаютъ другъ съ другомъ.
Любопытно, что ‘двственность’ y автора не есть чисто отвлеченный символъ, случайно избранный образъ: г. Герасимовъ ставитъ этотъ свой гносеологическій символъ въ связь съ его реальнымъ, физическимъ или физіологическимъ значеніемъ, утверждая въ одномъ мст, что развратъ и сладострастіе длаютъ человка неспособнымъ къ воспріятію истины: ‘сколько отвратительной лжи,— говорить онъ здсь, — скрывается въ этихъ будто бы безпристрастныхъ отношеніяхъ къ вчнымъ истинамъ, на какихъ въ сущности жалкихъ извращеніяхъ души утверждаются скептическія построенія мысли. Въ особенности милы весьма обильные въ нашемъ сбившемся обществ скептики-пессимисты, изврившіеся въ жизни и ея высшемъ значеніи, въ дйствительности только грязные циники, пошедшіе искать жизненнаго счастья въ сладострастіи и чревоугодіи, въ похоти и циничныхъ утхахъ и въ конц концовъ, безнадежно потерявшіе возможность воспріять небесно прекрасное вчно-двственное сіяніе истины’ (стр. 15) {Здсь и въ ниже предлагаемыхъ выпискахъ курсивъ нашъ}. Отголоскомъ этой связи является и своеобразный пластически-чувственный колоритъ выдуманной авторомъ и уже упомянутой нами ‘старинной легенды’, выясняющей сущность и природу истины. ‘Въ чудномъ царств мечты,— читаемъ мы въ этой легенд,— царить свтлая, непорочная Два, чистая и святая Истина. Люди, далекіе отъ нея, смутно чувствуютъ въ своей душ какое-то тайное и недужное томленіе, что-то зоветъ и манитъ ихъ вдаль, на поиски свтлой Невсты… Она улыбается безконечно привтливо…. Но не вс могутъ узрть ее, хотя она, вчно-чистая, вчно святая, ждетъ всхъ въ своемъ лазурномъ чертог. Иные, грубые, падшіе въ сердц, содрогаясь, подходятъ къ ней…… Были немногіе изъ приходившихъ къ ней, — чье сердце горло любовью къ ближнимъ и тосковало объ ихъ гор и страданіи. И встрепенулась Два, что-то страстное, человческое шевельнулось къ ней и поцловали она ихъ съ великой жалостью и великой любовью… Этотъ поцлуй вспыхнулъ въ ихъ душ чудною страстью» (стр. 137). Нтъ нужды говорить о томъ, какъ неумстно, — на нашъ взглядъ, — разъяснять стремленіе къ истин подобными боле чмъ аналогіями. Но y г. Герасимова этотъ разъ усвоенный имъ Standpunkt съ замчательной настойчивостью выдерживается въ очень многихъ мстахъ его книги. Отсюда y него, напримръ, интересъ философскаго познанія обусловливается ‘прозрачно-двственной красоты природы’: по его словамъ, ‘нкая таинственная, неотразимая сила влечетъ нашъ взоръ къ этимъ живымъ безднамъ вселенной, въ нихъ зовутъ нашу душу близкое, родное, но въ то-же время такъ далекое, такъ недоступное ей, и въ этомъ ея движеніи къ небу ость что-то безконечно — грустное, какъ слезы о минувшемъ счасть, какъ проснувшійся въ душ шопотъ когда-то милыхъ и живыхъ словъ любви и ласки’ (стр. 2). Отсюда ‘вp3,чно живыя (?) истины’ — ‘безконечно новы и юны во всемъ сіяніи своей чистой двственной красоты’ (стр. 57), ‘вчноправедные лучи божественнаго сіяютъ на мір цломудренною красою’ (стр. 76), ‘душа просвтляется въ вчно двственной крас человчности’ (стр. 141). Этотъ-же символъ употребляетъ авторъ и при выясненіи истиннаго счастья: ‘кто отринулъ отъ себя похотливыя вожделнія, побдилъ силу завлекающихъ страстей, презрлъ предметы счастья, предлагаемые развращеннымъ духомъ жизни человческой, и оцнилъ чистую жизнь, открываясь ей всмъ сердцемъ,— къ тому снизойдетъ она, негаданная, какъ свтлая невста міра, сіяющая и радостная и обовьетъ всмъ счастьемъ своей непорочной ласки страстно звавшаго и молившаго ее’ (стр. 124). Объясненіе природы, по мннію г. Герасимова, дается не въ точныхъ научныхъ понятіяхъ, ‘не въ смлыхь образахъ нашего земного пониманія’, a происходитъ посредствомъ подобныхъ-же ласкъ двственной природы: ‘лаская нашу душу… жизнь улыбнулась сама себ,— такъ хороша была она въ двственной зар своего счастья, природа въ стыдливомъ сознаніи безконечной красоты своей окутывалась яркостью красокъ, и образы страстнаго, зовущаго желанія воплотились въ формы и очертанія’ (стр. 152)… Подобными символами безъ конца пересыпаны почти вс разсужденія автора.
Другой образъ, — ‘сіяніе’, — не мене часто употребляется авторомъ кстати и не кстати при раскрытіи разныхъ гносеологическихъ подробностей своихъ воззрній. Богопознаніе есть плодъ проникающаго душу какого-то особеннаго ‘луча’ (стр. 75). ‘Пламенемъ вчныхъ истинъ, святостью любви и праведности въ внц міра сіяетъ божественное’ (стр. 78). ‘Въ чудномъ сіяніи славы разверзаются небеса, и, какъ Божья всть, льется въ міръ лучами вчной истины, любовью вчной Божеской думы правда Бога’ (стр. 80)… ‘Возсіявшая въ душ идея божественной правды преображаетъ человка въ высокаго судію міра’ (стр. 82). ‘Надъ жизнью міровъ сіяетъ святая, божественная душа, извчное благословеніе Бога зажигаетъ въ мір красоту и жизнь и свтитъ въ душу вчной любовью и милостью’ (стр. 82—83). ‘Душа, сознающая бытіе Бога, окружена такимъ священнымъ сіяніемъ любви и славы, что за эту черту безконечной свтлости не проникаетъ уже ничто изъ всего гнетущаго и мучащаго другихъ людей, непросвщенныхъ и невдущихъ истины’ (стр. 83). ‘Основою широкаго психологическаго изученія (sic) должно служить изслдованіе…, простирающееся на то особенное проявленіе душевной жизни, въ которомъ душа вся внутренно радуется въ лучахъ безконечности и въ своемъ самосознаніи уже теряетъ ощущеніе земного и становится непосредственно лицомъ къ лицу съ вчнымъ, нетлннымъ и небесно-прекраснымъ’ (стр. 99). {Мало толку будетъ изъ такой оригинальной психологіи.} Душа настоящаго, ‘Божьяго’ человка ‘претворена въ ея божественную идею (?!) и вчно свтится передъ Господомъ неугасимою лампадой любви и познанія’ (стр. 127). И такъ дале — громадное множество разъ. Это надодливое однообразіе символовъ, всегда крайне неточныхъ, a иногда и весьма темныхъ, но смотря на свою ‘сіятельность’, невольно выставляетъ автора человкомъ съ болзненнымъ мышленіемъ, страдающимъ своего рода навязчивыми идеями…
Кром символовъ — ‘двственности’ и ‘сіинія’ авторъ слишкомъ злоупотребляетъ эпитетами ‘вчный’ и ‘безкончный’, которые,— за невозможностью понимать ихъ въ точномъ значеніи,— надо тоже отнести къ символамъ. Другіе тоже весьма многочисленные символы не такъ часто повторяются. Съ сферой символическаго мышленія авторъ, повидимому, до того сроднился, что одолваетъ своимъ представленіемъ образы, совершенно невозможные для обыкновеннаго здороваго воображенія и мышленія. Поистинн декадентской лирикой звучатъ, напр., слдующія строки: ‘Въ святомъ воспламененіи приступаетъ душа наша къ священнодйствію созерцанія божественности. За безконечнымъ сіяніемъ божественной славы, за вчными огнями божественной праведности незримо видитъ она, невысказанно чувствуетъ живое присутствіе Господа, Бога силъ, Бога истины, Бога правды. Въ великомъ момент откровенія прозрвая въ тайное зиждительство міра, душа наша, ослпленная незримымъ блескомъ, пораженная незвучнымъ шумомъ и гуломъ волнъ огненосныхъ силъ, отступаетъ въ страх предъ неизобразимостью, непостижимостью вчныхъ силъ Божіихъ’ (стр. 67). И такихъ примровъ тоже не мало…
Невольно спрашиваешь, читая произведеніе г. Герасимова: неужели подобные люди воображаютъ, что они мыслятъ, предаваясь подобнымъ словеснымъ упражненіямъ?— Къ сожалнію воображаютъ, да еще съ претензіями судить другихъ мыслителей съ общепризнанной репутаціей серьезности и основательности. Въ особенности жаль, что въ нашемъ отечеств, гд философія еще такъ молода, a философская литература малочисленна, появляются такіе продукты, компрометирующіе и философію, и философскія способности русскаго ума.
Но попытаемся, отршившись отъ впечатлнія литературныхъ пріемовъ г. Герасимова, разсмотрть, что-же такое его ‘философія’ по самому своему существу, по своему идейному содержанію и своимъ научнымъ основамъ.
Задачу философіи авторъ полагаетъ въ томъ, чтобы ‘уяснить предсущую идею и предначертаніе души, уразумть истины самосущія’ (стр. 43). Трудно вложить какой-нибудь опредленный смыслъ въ это опредленіе, но, имя въ виду особенности мышленія г. Герасимова, мы изъ сопоставленія различныхъ мстъ его книги можемъ видть, что онъ этимъ неудачнымъ опредленіемъ хочетъ указать на интуитивный характеръ философскаго познанія: содержаніе философіи черпается изъ внутренняго опыта и построяется по врожденнымъ нашему духу идеямъ (ср. стр. 46. 47. 49. 53 и др.). Съ этой точки зрнія нсколько понятнымъ становится и его, — тоже, конечно, неудачное, — опредленіе познанія: ‘уразумніе, говоритъ онъ, какъ извстное присвоеніе субъективному духу идеальной сущности разумодйствительности, и есть суть познанія, моментъ уразуменія ость восполненіе души въ истинности чрезъ разршеніе въ ней міровой истины’ (стр. 44), — авторъ хочетъ сказать, что познаніе есть выясненіе заложенныхъ въ самой структур разума началъ. Метафизику авторъ не считаетъ наукой: ‘по самому существу своему, говоритъ онъ, метафизика — не наука, она есть познаніе сверхчувственнаго, тогда какъ область чистой науки (безъ научнаго философствованія) есть сфера познанія чувственнаго’ (стр. 11). Здсь, по крайней мр, все ясно, хотя и не врно. Легко понять, что, имя такой взглядъ на философію, г. Герасимовъ не нуждается ни въ какомъ метод философскаго познанія. Если истина присуща нашей душ, то, слдовательно, надо только искренно раскрыть свою душу или, какъ выражается авторъ, ‘открыться истин». ‘Познананіе, говоритъ онъ, понятое во всемъ его вчномъ значеніи, есть великій подвигъ, великое испытаніе. Истина тайно дышетъ, и нужно постичь ее, нужно открыться ей всею волею добра, всмъ своимъ разумніемъ правды… Не съ суетнымъ желаніемъ открыть истину работаетъ философъ, его единственная цль — открыть свою душу воспріятію истины, и это дйствованіе его души есть ея движеніе къ своему первоисточнику, очистительное освобожденіе себя отъ всего нечистаго, что въ обычномъ заблужденіи ставится, какъ первоцль и первосмыслъ душевной жизни’ (стр. 64).
Итакъ, предъ нами интуитивная философія, отказывающаяся отъ научнаго и методическаго исканія истины. ‘Человку, говоритъ авторъ, дарована область свободнаго вднія и эта свобода его въ познаніи {Курсивъ нашъ.} — его счастье и его подвигъ’ (ibid.). На мсто научнаго метода, гарантирующаго общеобязательность философскихъ выводовъ, авторъ ставитъ ‘свободу вднія’, т. е., — на нашъ взглядъ,— произволъ личнаго усмотрнія. Такого рода умозрнія и полученныя такимъ путемъ построенія могутъ быть названы философіей только въ томъ смысл, въ какомъ иногда называются, — конечно, въ шутку, — послобденныя благодушныя мечтанія ‘философскими’. Настоящее-же имя этой философіи — плоды праздной фантазіи. Нужно быть очень невысокаго мннія объ умственныхъ способностяхъ своихъ читателей, чтобы серьезно разсчитывать на ихъ сочувствіе такому ‘философствованію’, да и самому надо быть слишкомъ самообольщеннымъ, чтобы не видть истинной цнности его.
Такова ‘философія’ г. Герасимова по своему существу и своимъ основнымъ тенденціямъ.
Если мы, какъ предположили, обратимся къ ея идейному содержанію, то насъ поразитъ ея идейная бдность. Богатство красокъ и образовъ въ изложеніи не есть результатъ богатства и глубины мыслей. Ядро книги, — 3-я глава, — представляетъ только лирическое переложеніе той мысли покойнаго В. Д. Кудрявцева, что Божество извстно намъ непосредственно, и что идея Божества предполагаетъ особое дйствіе Его на нашъ духъ (ср. стр. 66. 70). Ссылки свои на В. Д. Кудрявцева авторъ дополняетъ еще ссылками на В. А. Снегирева, Розанова, Свчина, Орфано и Хомякова. Нельзя сказать, чтобы эта заимствованная идея была понята правильно и раскрыта убдительно. Напротивъ, намъ кажется, что В. Д. устыдился-бы такого послдователя н пропагандиста: вмсто серьезныхъ и разумныхъ разъясненій авторъ даетъ только патетическіе возгласы, да томные образы ‘цломудренно-двственнаго сіянія’. А въ конц 2-ой главы, имющемъ близкое отношеніе къ предмету 3-ей, авторъ, — вроятно, по недоразумнію, — провозглашаетъ даже такой тезисъ, который совершенно идетъ въ разрзъ съ этой идеей непосредственной извстности Божества для человческаго духа и роднить философію г. Герасимова съ агностицизмомъ. ‘Абсолютное, говоритъ онъ, все исключаетъ собою, ничмъ не ограничено, безусловно отлично отъ всего и потому безусловно не связано съ чмъ-либо’ (стр. 60—61) {Курсивъ нашъ.}. Для послдователя Спенсера этотъ тезисъ годился-бы, но для приверженца В. Д. Кудрявецва онъ звучитъ весьма странно. Въ другихъ главахъ книги подобнымъ же образомъ лирически переработываются нкоторыя идеи преосв. Антонія Храповицкаго, Достоевскаго, Хомякова, Розанова и др., — опять тоже не всегда съ яснымъ пониманіемъ. И здсь мы должны сказать, — имя въ виду главнымъ образомъ литературные пріемы г. Герасимова и его склонность замнять логическіе аргументы комментируемыхъ авторовъ собственными патетическими упражненіями, — что едва-ли перечисленные мыслители (кром, впрочемъ, г. Розанова) остались-бы довольны такимъ послдователемъ {Считаемъ необходимымъ отмтить, что къ Розанову авторъ относится съ такимъ большимъ вниманіемъ (ср. стр. 38, 58, 68), которое, — при нкоторомъ вншнемъ сходств и главнымъ образомъ при сходств литературныхъ пріемовъ (возьмите, напр., послднія статьи г. Розанова противъ Вл. С. Соловьева), — даетъ право считать г. Герасимова литературнымъ подражателемъ г. Розанова.}.
Что касается научныхъ основъ ‘философіи’ г. Герасимова, то ихъ, собственно говоря, нтъ. По своимъ гносеологическимъ принципамъ, авторъ не нуждается въ научно-логическомъ оправданіи своихъ воззрній. И тамъ, гд онъ развиваетъ свои положительныя теоріи, онъ благополучно обходится безъ этого пособія. Но есть y него, какъ мы видли, одна глава философско-историческаго характера, — трактующая о философіи Спинозы. Здсь, кажется, ужъ невозможно руководиться ‘свободою вднія’ и интуиціей, a требуется держаться нкоторыхъ признанныхъ въ наук данныхъ. Вотъ здсь-то и обнаруживается, какъ смутны свднія автора по исторіи философскихъ ученій и философскихъ понятій. Авторъ, если судить по цитаціи, знакомился съ курсами по исторіи философіи Виндельбанда, Ибервега-Гейнце и Куно-Фишера (ср. стр. 23, 25, 30, 33) и, можетъ быть, читалъ даже самую ‘Этику’ Спинозы (стр. 28, 32, 35, 36, 38, 39). Но какъ онъ воспользовался этимъ знакомствомъ! Первою своею задачей онъ ставитъ ршеніе вопроса, — ‘въ какой мр правильно истолкованіе ученія Спинозы въ дух пантеизма или атеизма’ (стр. 22). Здсь, полемизируя съ Виндельбандомъ, онъ главнымъ образомъ настаиваетъ на томъ, что основныя идеи въ философіи Спинозы, — Богъ, вчность, божественная любовь, — для насъ мыслимы только въ ихъ теистическомъ значеніи (ср. стр. 23. 24. 25), но едва-ли нужно говорить, что въ данномъ случа важно не то, какой смыслъ г. Герасимовъ соединяетъ съ извстными философскими понятіями, a какой соединялъ самъ Спиноза. Дале, здсь-же онъ отрицаетъ законность классификаціи философскихъ ученій, вообще, по направленіямъ и основнымъ идеямъ и, въ частности, даетъ такое истолкованіе понятій пантеизма и теизма, что они почти совпадаютъ, — это и даетъ ему возможность оправдать Спинозу отъ упрековъ въ пантеизм (ср. стр. 26—28). Съ помощью такихъ пріемовъ можно что угодно доказывать и опровергать, но кто знакомъ съ исторіей философіи, тотъ только удивится этому безцеремонному отношенію къ философскимъ понятіямъ, — вдь они имютъ строго опредленный, исторически установившійся смыслъ, а не могутъ быть наполняемы произвольно-фантастическимъ содержаніемъ. Въ подобномъ-же род ршаетъ авторъ и другой свой вопросъ, — ‘не есть-ли философія Спинозы совершенное выраженіе цли, метода и сущности истинно философскаго міропониманія’ (стр. 22). Вмсто точныхъ понятій и общепризнанныхъ научныхъ данныхъ онъ предпочитаетъ оперировать надъ собственными измышленіями. Очевидно, что и въ исторіи философіи онъ основнымъ руководящимъ принципомъ считаетъ тоже ‘свободу вднія’…