Сторія о Господ и о земл
(Къ воспоминаніямъ о Гогол).
‘Историческій встник’, 1888. — Т. 34. — No 12
——
Григорій Данилевскій.
Стория о Господе и о земле, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1888
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Осенью 1851 года, Гоголь въ разговор со мной въ Москв о собираніи народныхъ малорусскихъ псенъ, преданій и былинъ, спросилъ меня, слышалъ ли я когда-нибудь любопытную украинскую легенду о томъ, какъ Господь создалъ землю?— На мой отвтъ, что этого мн не удавалось слышать, онъ сказалъ: ‘Интересно было бы найти и записать эту легенду. Въ моей памяти осталось, о ней кое-что, совершенно отрывочное и смутное, а надо думать, что у народа объ этомъ сохранилась цлая, своеобразная космическая поэма. И если теперь, когда забывается многое, слышанное отъ ддовъ, трудно найти эту легенду цликомъ, то хорошо было бы записать ее хотя бы по частямъ’.— На мой вопросъ, что же именно осталось у него въ памяти изъ этой легенды, — Гоголь отвтилъ: ‘Не спрашивайте, такъ, какіе-то осколки, труха, безъ связи, начала и конца… Что-то тутъ, помню, продлывалъ сатана, былъ уличенъ, и только…’
Посл смерти Гоголя, я не разъ вспоминалъ о своемъ разговор съ нимъ и, въ разъздахъ по Новороссіи и Малороссіи, тщетно допытывался о занимавшей его легенд. Т, кого я о ней спрашивалъ, отзывались невдніемъ. И вотъ, однажды, совершенно случайно, мн удалось услышать простодушный народный разсказъ не только о томъ, какъ Господь сотворилъ землю, но и какъ онъ потомъ, въ вид нищаго, ходилъ по ней,— спасать гршныхъ людей. Я тогда же записалъ и переслалъ слышанное М. А. Максимовичу, извстному собирателю украинскихъ преданій, вскор потомъ, къ сожалнію, умершему. Что сдлалъ послдній съ моимъ разсказомъ и куда попали его бумаги,— между которыми могъ сохраниться и записанный мною разсказъ,— мн неизвстно.
Перебирая недавно свои старые, письменные матеріалы, я среди нихъ нашелъ черновой набросокъ слышанной мною легенды. Привожу его здсь въ томъ вид, какъ я тогда его записалъ.
…Это случилось въ половин апрля, во время половодья, у Екатеринослава. Мн пришлось долго ожидать переправы черезъ Днпръ. Былъ канунъ Пасхи,— вечеръ страстной субботы. Стояла бурная, студеная погода. Вздувшаяся рка несла блогривыя, пнистыя волны. По небу стремительно бжали срыя, разорванныя клочками, облака. Изрдка срывался дождь, косыми полосами застилая окрестность. Смеркалось.
Кучка перезябшаго народа, съ котомками и топорами, пробиравшагося на другой, едва видный въ туман берегъ, сидла у лоцманскаго куреня. Иные, грясь у костра, толковали и спорили, будетъ ли еще къ ночи, съ той стороны, паровой баркасъ или на веслахъ паромъ, другіе молча и сумрачно глядли на рку, въ неоглядномъ разлив катившую опустлыя, хмурыя воды.
Высокій, сдой и загорлый, коротко-остриженный лоцманъ, съ длинными блыми усами, въ высокихъ сапогахъ и въ накинутой на плечи короткой срмяг, расхаживалъ по берегу, то подкладывая щепокъ и хвороста въ костеръ, то ворча на волны, хлеставшія въ бока его сторожевой лодки, привязанной, у песчанаго берега, къ верб.
— А что, паноче, не погрлись бы въ курен? — сказалъ, подойдя ко мн, съ иззябшимъ и намокшимъ лицомъ, лоцманъ:— переправы сегодня уже не будетъ.
Я вошелъ въ курень, гд сохранялась моя ручная поклажа, улегся на солом и, отъ сильной усталости, скоро заснулъ…
Долго ли я спалъ, не помню. Меня разбудили какіе-то голоса. Я прислушался. Подъ куренемъ снаружи разговаривали двое. Кто-то спрашивалъ, ему отвчалъ другой. Въ послднемъ я узналъ густой и басистый голосъ лоцмана. Приподнявшись на локт, я взглянулъ въ отверстіе куреня. Буря смолкла, втеръ затихъ. Ночь была на исход. Прояснившееся небо сверкало тысячами звздъ. Съ вечера,— когда я заснулъ,— очевидно, изъ города приплывало что-нибудь сюда, такъ какъ ожидавшихъ переправы здсь уже не было видно. Берегъ опустлъ. Съ лоцманомъ, пустившимъ меня въ курень, разговаривалъ кто-то изъ подошедшихъ позже.
— Боже милостивый, Боже правый,— слышалось изъ-за куреня: шестой десятокъ живу… день-деньской маешься, вс ноженьки отобьешь, а пришелъ, вотъ и домъ, рукой, кажется, подать, въ церквахъ божіе служеніе, всякъ разговться поспшаетъ, а самъ когда попадешь? Ты говоришь — конь, былъ, да покрали. Ну, и ходи… И все вода, вода! гд ея нужно людямъ, въ степи, тамъ нту, а тутъ — сущій потопъ.
— Изъ воды, друже, Господь и землю сотворилъ,— возразилъ голосъ лоцмана: не будь воды, не было бы и земли!
— Ну?!— удивился путникъ: какъ же такъ изъ воды? то вонъ что, житкое, а то земля…
— А также… Про то люди старые знаютъ, есть такая сторія.
— Какая же она такая сторія?
— Про Господа и про землю.
— Разскажи, Андрій Петровичъ.
Лоцманъ помолчалъ.
— Прежде, споконъ вку,— сказалъ онъ:— везд была одна, какъ есть, вода. Богъ леталъ надъ тою водою, а за нимъ его главный, врный ангелъ. И сказалъ Господь ангелу: нырни на дно, захвати въ горсть илу, пора быть земл. Ангелъ нырнулъ, долго былъ подъ водою, а какъ выплылъ, едва переводитъ духъ, говоритъ: ‘не досталъ, Господи, дна, очень глубоко!’ — ‘Нырни еще разъ!’ — Опять нырнулъ ангелъ, былъ подъ водою еще доле, и досталъ илу. Началъ Богъ сять землю. Куда, на восходъ солнца, ни кинетъ, — тамъ становятся горы, долины, поля. Такъ онъ леталъ и сялъ, а на тхъ поляхъ, горахъ и долинахъ выростали травы, деревья и зацвли цвты. Богъ оглянулся и видитъ, у ангела распухла губа. ‘Что это у тебя’?— спрашиваетъ Богъ.— ‘Ошкрябнулся, Господи, какъ нырялъ’.— Стало благословиться на свтъ, взошло и покатилось по небу солнце. Былъ первый на свт день. Оглянулся Богъ, передъ вечеромъ, и видитъ, ангелъ изъ-за губы тоже вынимаетъ что-то кидаетъ на западъ солнца, и изъ того киданья также становятся долины, горы и поля, только безъ травы, безъ цвтовъ и деревьевъ, голыя, какъ въ позднюю осень, пустыя и точно проклятыя.—‘Что это ты длаешь, позади меня?’ — спросилъ Господь ангела. Тотъ молчитъ. — ‘Признайся, ты укралъ илу, утаилъ отъ меня?’ — Ангелъ клянется, что не кралъ и не утаилъ.— ‘Ну, будь же ты,— сказалъ Господь: не моимъ первымъ и врнымъ ангеломъ, а сатаніиломъ, и чтобъ теб, отъ сего часу, опочину не было, до конца вка и земли!’
Богъ полетлъ выше и дальше, на восходъ солнца, а сатана низомъ, на западъ. Отъ божьяго сянья стали добрыя люди и земли, а отъ дьяволова — злые и всякая неправда и грхи. Съ тхъ поръ сатана, съ своими подпомощниками, больше и держится надъ водою, въ омутахъ, у мельницъ и у переправъ, водяные — то все его дти.
— А кто ихъ видлъ?— усомнился собесдникъ: можетъ, оно и не такъ…
— Были такіе… Вотъ хоть бы мой батько, — царство ему небесное, — видлъ, да не одного, а двухъ водяныхъ, мододшаго и старшаго.
— Гд онъ ихъ видлъ?
— То было давно. Батько тоже держалъ перевозъ,только не тутъ, а въ Никопол. Погода,— разсказываетъ, бывало,— стояла тогда еще хуже, — дождь и буря, да такая, что онъ черпалъ, черпалъ воду изъ челна, да и руки опустилъ. И вдругъ видитъ, передъ нимъ выросъ незнакомый, черномазый такой человчекъ, не то мщанинъ изъ города, не то приказный фертикъ. Дождь сыпалъ, какъ изъ ршета, а тотъ черномазый подошелъ чистый и сухой, точно съ иголки снятый,—‘Добрый вечеръ, старче,— говоритъ: перевези, будь ласковъ, на ту сторону’. — ‘Да какъ же везти, — отвтилъ батько: въ такую темень, не то, что я, самъ чортъ тебя не переправитъ, не намочивъ хвоста’.— Черный усмхнулся.—‘Не бойся,— говоритъ,— со мною не замочишься!’ — Батько видитъ, буря, дождь еще сильне, а черный стоитъ сухой, какъ порохъ, сапоги такъ и блестятъ, и еще пыль съ нихъ палочкой онъ сбиваетъ. Перекрестился батько и сталъ развязывать лодку, возился, копался, никакъ не раскрутитъ узла. Оглянулся, а возл него уже не одинъ, а двое, откуда-то взялся еще сивенькій ддокъ, весь въ тин, съ зеленою бородою и кнутикомъ.—‘О чемъ, спрашиваетъ, толкуешь, рыбаче?’ ‘Да вотъ, человкъ просится на тотъ бокъ, только боюсь, не скупаться бы въ такую бурю и тьму’.— Ддокъ посмотрлъ на фертика, да какъ крикнетъ: ‘А? такъ это ты? шебарда—барда! а на свое мсто,— пьяницъ въ шинки таскать,— не знаешь?’— и ну его чесать кнутомъ по бокамъ… Черный въ воду, ддъ за нимъ, и побжали оба, въ перегонку, по Днпру, точно по полю… То и были водяные!.. Шебарда!.. Съ тхъ поръ и батьку такъ вс и прозвали шебардой.
— Такъ, выходитъ,— отозвался голосъ за куренемъ: гд сялъ сатана, тамъ уже только гршные люди и земли?
— Такъ оно было и долго, пока милосердный Господь опять спустился съ неба и сталъ нищимъ ходить по земл.
— Для чего нищимъ?
— Узнать, кто праведный, кто гршный, какъ люди живутъ и кому что воздать по дламъ.
— Разскажи, на милость… Сколько живу, немало внукамъ разсказывалъ, а про такое, о, Господи, не доводилось слышать.
Лоцманъ всталъ, подложилъ щепокъ въ костеръ и опять слъ.
— Ходилъ это Богъ, съ апостоломъ Петромъ,— сказалъ онъ: оба пшіе, съ котомками и клюками, какъ старцы-нищуны. И пришли они разъ, противъ ночи, въ большое село. Видятъ, стоитъ новая, богатая хата. Петръ и говоритъ:—‘Господи! мы въ конецъ изморились,— попросимся тутъ ночевать’.— Богъ отвтилъ: ‘Богачъ даромъ не пуститъ, еще заставитъ утромъ молотить снопы’.— ‘Такъ пойдемъ на постоялый’.— ‘И туда не слдъ,— сказалъ Господь: тамъ наврное много всякаго народа, кто-нибудъ хмльной еще чоботомъ подъ лавку подопхнетъ.’— Не послушался Петръ, пошелъ въ хату къ богатому. Тотъ говоритъ:— ‘Пока жены нту дома, заходите, ложитесь за печкой, въ углу, жена у меня бдовая, гуляетъ въ гостяхъ, а можетъ, какъ вернется, и не замтитъ’.— Господь улегся за печкой, подальше къ стн, а Петръ скраю, кнаружи. Середь ночи возвратилась жена, да хмльная. Напустилась, спьяну, на мужа:— ‘Такой—сякой, пускаешь всякихъ бродягъ!’ — Ухватила метлу и давай ею стегать по спин праведнаго Петра. Умаялась, заснула. Лежитъ, охаетъ Петръ:— ‘Господи, когда бы уже скоре, разсвло!’ — Рано утромъ старцы встали, поблагодарили хозяина и ушли. Имъ на встрчу мужикъ изъ шинка, а изъ церкви попъ.—‘Боже правый,— говоритъ мужикъ: еле бреду, упился, хоть вались!’— А попъ говоритъ:— ‘Вотъ до бса было дтей въ церкви! руки отбилъ, ихъ причащаючи.’ — И сказалъ Богу Петръ:— ‘Такая-то правда на свт, мужикъ пьянъ и поминаетъ Господа, а попъ, только что причащалъ, поминаетъ бса!’ — ‘Молчи,— сказалъ Господь: не то еще услышишь и увидишь.’ — Ходили они цлый день, къ ночи зашли на хуторъ. Тамъ жила бдная вдова. Хатенка у нея такая, что въ ни стать, ни ссть, сама хозяйка хворая лежитъ, а дтей куча, да все маленькія,— ползаютъ, пищатъ вокругъ нея. Обрадовалась вдова гостямъ, встала черезъ силу, затопила печку, достала въ торбочк послдней муки, наварила варениковъ, накормила гостей, чмъ Богъ послалъ, и уложила ихъ спать на палатяхъ, а сама съ дтьми легла на земь, подъ лавку. Отдохнули старцы, поблагодарили утромъ хозяйку и ушли. Идутъ полемъ. Смотритъ Петръ, надъ Богомъ летитъ блое, кудрявое облако, то былъ съ крыльями серафимъ. И говоритъ Богъ серафиму:— ‘Лети вонъ на тотъ хуторъ, гд мы ночевали,— тамъ живетъ праведная, убогая вдова, вынь изъ нея и принеси мн ея душу!’ — Серафимъ полетлъ и воротился одинъ.— ‘Не могу,— говоритъ,— Господи! рука не поднялась! жалко бдной вдовы, дти такъ пищатъ и ползаютъ вокругъ нея, что приступу нтъ! что будетъ съ малыми дтьми, какъ возьмемъ у нея душу?’ — ‘И правда, Господи,— сказалъ Петръ: какъ ее не пожалть! Она такъ ласково насъ приняла и накормила, дай ей, милостивый, пожить, хоть нсколько годковъ, пока дти подростутъ!’ — Господь отвтилъ:— ‘Слушай Петре! ты еще не все знаешь, не все видишь! Узнаешь и увидишь посл. А теперь иди вонъ въ тотъ лсъ, тамъ стоитъ хата — еще хуже, чмъ у той вдовы,— дырявая и нетопленная,— и въ ней живетъ такая старая старица, что отъ старости совсмъ поцвла и мохомъ поросла. Коли она согласится теперь же помереть, дамъ той вдов жизни,— она еще поживетъ на земл для своихъ дтей!’ — Отправился Петръ, нашелъ непокрытую дырявую хату и въ ней старуху,— ‘Здорово,— говоритъ,— бабуся!’ — ‘Здоровъ будь и ты!’ — ‘Тяжко теб, бабуся, жить тутъ одной?’ — ‘Охъ, тяжко!’ — ‘Такъ ты бы, бабуся, лучше померла!’ — ‘Эге,— говоритъ старая: умирай лучше ты самъ, только еще лто подошло, солнышко пригрло, цвтики зацвли, а ты о смерти!’ — Доложилъ Господу Петръ.— ‘Ну, теперь видишь?’— сказалъ Господь, и веллъ серафиму летть ко вдов. Тотъ махнулъ крыльями, зашумлъ, понесся, вынулъ и принесъ Богу душу вдовы.— ‘Пусти ее въ рай — сказалъ Господь:— она лучшее мсто заслужила!’ — И полетла праведная душа въ рай, малыя дти осиротли. Удивился Петръ и осмлился укорить Бога: —‘Не по правд, Господи, ты ршилъ!’ — ‘Не по правд?’ — спросилъ Господь: ‘хорошо же, пойдемъ на судъ къ тому, кто не покривитъ душой, къ праведному Семіону!’ — А тотъ Семіонъ долго былъ судіей, состарился и сказалъ людямъ: ‘Ни сильному, ни богатому я не угождалъ, а вы все думали, что я потакалъ зажиточнымъ, да своимъ. Хотите, чтобъ я васъ еще судилъ, выжгите мн глаза!’ — Люди подумали, потолковали и согласились. Ослпъ Семіонъ. Петръ взялъ серебряный дукатъ, а Богъ хлбъ, и пошли къ Семіону. Сидитъ слпецъ за столомъ и спрашиваетъ: —‘Что вамъ, добрые люди, надо?’ — ‘Мы пришли къ теб,— говоритъ Петръ: разсуди наше дло!’ — и подсунулъ слпому дукатъ. Семіонъ ощупалъ его и отодвинулъ по столу и прочь. Богъ положилъ на столъ хлбъ, Семіонъ ощупалъ хлбъ, поцловалъ его, но тоже отодвинулъ. Поклонился Петръ и сталъ говорить, какъ неправедно божій серафимъ вынулъ у бдной вдовы душу и какъ осиротилъ неповинныхъ передъ Богомъ ея малыхъ дтей. Семіонъ выслушалъ, задумался и отвтилъ: ‘Вы пришли ко мн судиться?’ — Такъ, честной отче!— ‘Вы заспорили?’ — Заспорили.— ‘Ну, слушайте же, добрые люди, не нужно мн ни вашего сребра, ни злата, ни всякаго яства, а скажу вамъ, по чистой, по правд, у отца—матери, а особливо еще съ достаткомъ, дти выходятъ иной разъ — куда хуже злыхъ, ненасытныхъ псовъ,— лнтяи, негодники и моты,— а какъ сами станутъ трудиться, въ пот лица добывать божій хлбъ,— куда скудное сиротство бываетъ лучше богатаго родства!’ — Богъ отвтилъ: ‘Праведно разсудилъ ты, Семіоне! и какъ судъ твой свтелъ, чтобъ и ты такъ же увидлъ свтъ!’ — Семіонъ тмъ же часомъ прозрлъ. А когда, спустя сколько лтъ, Богъ и Петръ опять шли по земл и завернули въ большое село, на ярмарку, смотрятъ, имъ на встрчу детъ судія, съ нимъ полковникъ и богатый купецъ. Передъ церковью они снимаютъ шапки, Богу молятся, нищимъ милостыню подаютъ.—‘Угадай,— сказалъ Господь Петру: что это за люди дутъ?’ — Важные, видно, господа.—‘Важные? то дти — сироты убогой той вдовы’ — сказалъ Господь: теб думалось, я ихъ, за добро матери, покаралъ,— а видишь, стали на свои ноги, трудились и въ люди вышли… могъ ли я помиловать ихъ лучше?’
Лоцманъ замолчалъ. Не отзывался нкоторое время и его собесдникъ.
— Сторія опять-таки важная,— проговорилъ онъ: только какъ же это? Милосердный Господь сотворилъ землю, небо и весь великій міръ… Зачмъ же ему было о людяхъ узнавать отъ другихъ? разв и такъ онъ не знаетъ всего?
Лоцманъ не отвтилъ. Съ рки, въ это мгновеніе, донесся странный звукъ, точно вдали, въ темнот, кто звалъ на помощь и тихо стоналъ. У берега, какъ бы отъ проплывшей гд-то лодки, плеснула волна.
— Чайки уже проснулись!— сказалъ, вслушавшись, лоцманъ: завтра будетъ тихо и тепло… Ты говоришь, зачмъ? и я такъ бы думалъ,— а знающіе толкуютъ не то… На что батько былъ разумный, а разъ тоже, какъ и мы теперь, передъ самою свтлою заутреней,— сидитъ это на берегу и думаетъ,— люди по божьимъ храмамъ, скоро ‘Христосъ воскресе’ запоютъ, понесутъ кресты и свчи вкругъ церквей,— а онъ одинъ, какъ перстъ… и вдругъ видитъ… Одначе, стой! что-то, и въ самомъ дл, плыветъ… такъ и есть… почта!
Лоцманъ направился къ берегу. Въ тишин ясно слышался мрный плескъ веселъ. Что-то темное близилось и надвигалось отъ рки. У песчаной отмели обрисовался бортъ казеннаго баркаса. На берегъ стали выгружать почтовые тюки.
— А кому хать? садись!— послышался окликъ отъ рки.
Я взялъ свою поклажу, вышелъ изъ куреня, поблагодарилъ лоцмана за ночлегъ и, въ передразсвтныхъ сумеркахъ, поплылъ черезъ стихшую, плавно-колыхавшуюся рку.
Баркасъ чуть переваливался. На палуб стоялъ низенькій, бородатый ддъ, очевидно, собесдникъ лоцмана. Опершись на посохъ, онъ пристально взглядывался за рку и крестился. На противоположномъ, еще невидномъ въ туман берегу, вправо и влво по взгорью, двигались огоньки церковныхъ крестныхъ ходовъ. Благовстъ воскресной заутрени торжественно гудлъ и далеко разносился надъ городомъ и по рк.