СТИХОВЫЕ ФОРМЫ НЕКРАСОВА
Стиховые формы Некрасова, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1921
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Ю. Н. Тынянов
——————————————————————————————————
Источник: Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
OCR — Александр Продан, alexpro@enteh.com.
——————————————————————————————————
1
Споры вокруг Некрасова умолкли, он признан, по-видимому, окончательно 1. Между тем многое, как и раньше, остается здесь недосказанным. В сущности, и его друзья и его враги сходились в главном: друзья принимали его поэзию, несмотря на ее форму, враги отвергали ее вследствие формы. Таким образом, объектом спора оставалась только абстракция — тематический и сюжетный элемент его искусства, между тем как самое искусство, принцип сочетания и противопоставления элементов, отвергалось и теми и другими. Слишком легкое и равнодушное принятие Некрасова грозит поверхностным обходом тех обвинений против его искусства, которые выставлялись его современниками. А между тем слух современников более чуток, и если в похвалах они не всегда прозорливы, то в обвинениях их почти всегда задето главное, чем обнаружилось для них данное искусство и что через призму других течений воспринимается уже не столь остро.
Самый существенный упрек, который делали Некрасову и который он сам принимал, был упрек в прозаичности. Не случайно отзыв Белинского о ‘Мечтах и звуках’ начинался с указания на то, что автору лучше писать в прозе 2, то же говорили о поэзии Некрасова и Тургенев 3 и Толстой 4. Сам Некрасов тоже сравнивал свои стихи с прозой:
Все ж они не хуже плоской прозы 5.
Слух современников, воспитанный на Пушкине и Лермонтове, был оскорблен Некрасовым 6.
2
Современники, конечно, хорошо знали, что Некрасов умело владеет классической традицией русского стиха. Такие стихотворения, как ‘Родина’, ‘Пускай мечтатели осмеяны давно…’, ‘Муза’, ‘За городом’, — видная струя его поэзии. Свою ‘Музу’ он начинает парафразой из ‘Музы’ Пушкина, в стихах ‘Блажен незлобивый поэт…’ подчеркивает ‘Пророка’ Лермонтова:
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья.
У него часты повторения классических стиховых формул. Ср. ‘И с отвращением кругом кидая взор’ (‘Родина’) с пушкинским: ‘И с отвращением читая жизнь мою’, ср. ‘А ты?.. ты также ли печали предана?..’ (‘Да, наша жизнь текла мятежно…’) с пушкинским: ‘Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен’ (‘Ненастный день потух…’) и т. д.
Перед самою смертью он пишет ‘Пускай чуть слышен голос твой…’, ‘Мне снилось: на утесе стоя…’ — стихотворения, и по строфике, и по лексике, и в особенности по ритмико-синтаксическому рисунку 7 примыкающие к пушкинскому стиху:
Сниму с главы покров тумана
И сон с отяжелевших век.
Но ты воспрянешь за чертой
Неотразимого забвенья 8.
Столь же обычен у него классический метафорический стиль с широко развитым параллелизмом (‘Последние элегии’).
И все-таки современники правы, что не так внимательно отнеслись к этой стороне Некрасова, этот стиль у него ценен и особо значителен только на фоне остальных элементов его поэзии, сами же по себе эти формулы не носят на себе печати остроты и скорее воспринимаются как штампы. Другие же элементы, в которых, по-видимому, вся сущность дела, гораздо более сложного происхождения, и главное значение получает здесь вопрос о прозе, о прозаизмах поэта Некрасова.
3
Некрасов начинает с баллад и высокой лирики, самое значительное для него в молодости имя — Жуковский. Он быстро исчерпывает этот род и начинает его пародировать. Некрасовские пародии на Лермонтова долго потом вызывали возмущение, однако совершенно очевидно их значение для Некрасова. Сущность его пародий не в осмеивании пародируемого, а в самом ощущении сдвига старой формы вводом прозаической темы и лексики. Пока эта форма связана с определенными произведениями (‘Спи, пострел, пока безвредный!..’, ‘И скучно, и грустно, и некого в карты надуть…’), колебание между обоими реальными произведениями, возникающее в результате такой пародии, вызывает комический эффект. Но как только ощутимость другого определенного произведения исчезает, разрешена проблема ввода в старые формы новых стилистических элементов. Пародия Некрасова (как и всякая другая стихотворная пародия) совмещала ритмо-синтаксические фигуры ‘высокого’ рода с ‘низкими’ темами и лексикой. По уничтожении явной пародийности, в высокие формы оказались внесенными и впаянными чуждые до сих пор им тематические и стилистические элементы 9. Это приложимо как к малым, так и к большим единицам его искусства.
Таковы неявные пародические фразы, которые не несут уже комических функций, а воспринимаются как новый прием:
Дрожишь, как лист на ветке бедной,
Под башмаком своей жены
(‘Отрадно видеть, что находит…’)
Ср. с пушкинским:
Один на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист
(‘Я пережил свои желанья…’)
Или:
О, ты, чьих писем много, много
В моем портфеле берегу!
(‘О, письма женщины, нам милой…’)
Ср. с пушкинским:
О, ты, чьей памятью кровавой
Мир долго, долго будет полн.
(‘Наполеон’). 10
Таковы неявные пародические произведения, где пародия скрыта, комический ее элемент таким образом уничтожен и уже родилась новая форма. Грань между обоими типами, явным и неявным, крайне тонка. Так, еще отзывается комизмом приспособление форм лермонтовского ‘Воздушного корабля’ к теме и словарю ‘современной баллады’ (‘Секрет’):
Он с роскошью барской построен,
Как будто векам напоказ,
А ныне в нем несколько боен
И с юфтью просторный лабаз.
Картофель да кочни капусты
Растут перед ним на грядах,
В нем лучшие комнаты пусты,
И мебель и бронза — в чехлах.
<,…>,
Воспрянул бы, словно из гроба,
И словом и делом могуч —
Смирились бы дерзкие оба
И отдали б старому ключ.
Менее напоминает реальные произведения ‘Извозчик’, хотя в нем, несомненно, выдержана старая балладная форма:
Все глядит, бывало, в оба
В супротивный дом:
Там жила его зазноба —
Кралечка лицом!
Под ворота словно птичка
Вылетит с гнезда, —
Белоручка, белоличка…
Жаль одно: горда!
<,…>,
Рассердилась: ‘Не позволю!
Полно — не замай!
Прежде выкупись на волю,
Да потом хватай!’
Поглядел за нею Ваня,
Головой тряхнул <,…>,
Ср. хотя бы ‘Рыцарь Тогенбург’ Жуковского:
Там — сияло ль утро ясно,
Вечер ли темнел, —
В ожиданьи, с мукой страстной,
Он один сидел.
<,…>,
И душе его унылой
Счастье там одно:
Дожидаться, чтоб у милой
Стукнуло окно.
<,…>,
‘Сладко мне твоей сестрою,
Милый рыцарь, быть,
Но любовию иною
Не могу любить’
<,…>,
Он глядит с немой печалью —
Участь решена.
Столь же характерно перерождение формы пушкинского ‘Странника’ в ‘Воре’:
Спеша на званый пир по улице прегрязной,
Вчера был поражен я сценой безобразной:
Торгаш, у коего украден был калач,
Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач.
И, бросясь от лотка, кричал: ‘Держите вора
И вор был окружен и остановлен скоро.
<,…>,
Лицо являло след недавнего недуга,
Стыда, отчаянья, моленья и испуга…
Ср.:
Однажды, странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен
и т. д.
Таким же образом формы ‘Суда божия над епископом’ были приспособлены к ‘Псовой охоте’:
Ближе и лай, и порсканье, и крик —
Вылетел бойкий русак-материк!
<,…>,
Гикнул помещик и ринулся в поле…
То-то раздолье помещичьей воле!
<,…>,
Через ручьи, буераки и рвы
Бешено мчится: не жаль головы!
<,…>,
Выпив изрядно, поужинав плотно,
Барин отходит ко сну беззаботно
<,….>,
Завтра велит себя раньше будить.
Чудное дело — скакать и травить!
Ср. Жуковский, ‘Епископ Гаттон’:
Вдруг ворвались неизбежные звери,
Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,
Спереди, сзади, с боков, с высоты…
Что тут, епископ, почувствовал ты?
<,…>,
В замок епископ к себе возвратился,
Ужинать сел, пировал, веселился,
Спал, как невинный, и снов не видал…
Правда! но боле с тех пор он не спал.
Та же форма была употреблена затем в ‘Саше’, в ‘Дедушке Мазае’ — и здесь уже стерт всякий след второго плана — плана Жуковского 11.
Одновременно Некрасов культивировал и форму чувствительного романса и водевиля (ср., например, ‘Повидайся со мною, родимая!..’ — ‘Рыцарь на час’ с арией из ‘Материнского благословения’ — ‘В хижину бедную, богом хранимую…’). Но не внесением песенных форм, а вводом в них прозаических элементов сказал новое слово Некрасов.
4
Этот перебой песенного стиля обычен у Некрасова. Песенный стиль не терпит enjambements — выходов синтаксической единицы за пределы метрической, такие выходы обычны для стихотворного драматического диалога или для прозаической конструкции, когда она играет роль важного ингредиента. У Некрасова в песенных формах, как ‘Похороны’, встречаются также перебои прозаической интонацией:
И пришлось нам нежданно-негаданно
Хоронить молодого стрелка,
Без церковного пенья, без ладана,
Без всего, чем могила крепка…
Без попов!.. <,…>,
Или в песенной форме ‘Что думает старуха…’:
I строфа
Только старуху столетнюю, древнюю
Не посетил он. — Не спит,
II строфа
Мечется по печи, охает, мается <,…>,
III строфа
Нутко-се! с ходу-то, с ходу-то крестного
Раз я ушла с пареньком
IV строфа
В рощу…
Излюбленной стиховой формой Некрасова была форма говорного стиха (термин Б. Эйхенбаума) 12 — куплета, стихотворного фельетона. Даже в стихе ‘Кому на Руси жить хорошо’ чувствуются эффекты этого говорного стиха, так, во вступлении дан эффект нарастающей скороговорки, несомненно комического (водевильно-куплетного) происхождения:
Семь временнообязанных
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож.
Этот говорной уклон стиха дает ему возможность применять песенные формы для больших поэм (‘Коробейники’) 13.
Все это стоит в связи с общим уклоном некрасовской поэзии к прозе. Первым шагом здесь была пародия, по самому существу своему требовавшая внесения прозаизмов, вторым — перенос в формы баллады и классической ямбической поэмы сюжета современного романа (‘Саша’, ‘Несчастные’), исторического романа (‘Русские женщины’), физиологических очерков и фельетонов (‘В больнице’, ‘О погоде’) и т. д. Здесь был путь для широкого использования иностранного и русского романа, и, несомненно, отдельные сцены у Некрасова восходят к Жорж Санд и английскому роману. Об этих заимствованиях не помнят — такова власть некрасовской лексики.
В лексику Некрасов вводит обильные прозаизмы. Приведем несколько примеров из ‘Мороза, Красного носа’:
И все мы согласны, что тип измельчал
Красивой и мощной славянки.
<,…>,
Но грязь обстановки убогой
К ним словно не липнет. Цветет
Красавица, миру на диво <,…>,
<,….>,
Лежит на ней дельности строгой
И внутренней силы печать.
и т. д.
Недаром Чернышевский сообщал, что фразу бурлака ‘А кабы умереть к утру, так было б еще лучше’ Некрасов передал, почти не изменив ее:
А кабы к утру умереть —
Так лучше было бы еще…
(‘На Волге‘) 14.
Другой элемент его лексики — диалектизмы. И, внося их в свою поэзию, он также поступал, сообразуясь с прозой того времени. Это была эпоха, когда в язык прозы были широко введены диалектизмы, сначала в нарочитом и неорганизованном виде (Даль), а затем в художественно умеренном, когда Аксаков писал, что Тургенев пишет не по-русски, а по-орловски 15. Проза обогащала свои выразительные средства диалектизмами, ибо здесь была широкая возможность их мотивированного ввода — сказ. Некрасов широко использует этот прозаический прием (‘Путешествие гр. Гаранского’ 16, ‘Орина, мать солдатская’, ‘Похороны’), и это дает ему возможность мотивированно вводить диалектизмы и в лирическую поэзию, которая до той поры, подчиняясь велениям чисто лирического рода, была крепко спаяна с классическим стилем и таким образом отгорожена от этого обновления. Только говорная поэзия, допускающая сказ, прошедшая через комический строй, была в состоянии внести эти средства в поэзию.
5
Некрасов стоял перед двумя крайностями: неорганизованного внесения диалектизмов и прозаизмов и бесплодного эпигонства классического стиля. В любопытном критическом фельетоне ‘Тонкий человек’ * он касается обоих этих путей. Отвергнув привычный путь классического метафорического стиля (в применении к прозе, о которой идет речь в фельетоне, — стиль Гоголя), Некрасов отвергает и путь натуральной школы, приемы введения в поэзию необработанных, сырых лексических материалов. Он осуждает сценку, записанную с натуры, с обильным введением слов купеческого и простонародного арго. ‘Память легче удерживает слышанное или читаное, а ум безотчетно дает простор чертам, которые ему уже указаны, истолкованы, — вот отчего, я думаю, списывая происходящее, мы невольно подражаем тому, что уже происходило и было списано… <,…>,’ **.
* ‘Современник’, 1855, No 1, стр. 171—204.
** Там же, стр. 204.
Некрасов отдал дань обеим крайностям. Первая отразилась в его ‘Огороднике’, ‘В дороге’, отчасти ‘Коробейниках’, вторая — в части любовной лирики Некрасова. Некрасов отверг оба эти пути, художественно введя в классические формы баллады и поэмы роман и новеллу со сказом, прозаизмами и диалектизмами, а в формы ‘натурального’ фельетона и водевиля — патетическую лирическую тему. Смещением форм создана новая форма колоссального значения, далеко еще не реализованная и в наши дни.
6
Но как возможно художественное введение элементов прозы в поэзию? Благодаря какому закону может оно осуществиться?
Поэтическое произведение отличается от прозаического вовсе не имманентным звучанием, не ритмом как данностью, не музыкою, непременно осуществленною, слишком часты примеры прозы более певучей, нежели иные стихи (у нас Гоголь, Белый, в Германии — Гейне, Ницше), и стихов, низведенных до минимума напевности. Все стиховые элементы не даны, а заданы: задан ритм как стремящаяся к обнаружению ритмовая энергия, заданы мелодические и инструментальные членения и связи, и вот почему рассекаются на строки даже те стихи, где это рассечение и без того совершенно явственно по ритмико-синтаксической тенденции рядов, — важен заданный ключ. Стихи от прозы отличаются не столько имманентными признаками, данностью, сколько заданным рядом, ключом 17. Это создает глубокую разницу между обоими видами, значение слов модифицируется в поэзии звучанием, в прозе же звучание слов модифицируется их значением. Одни и те же слова в прозе значат одно, в поэзии другое. Пушкинская строка:
Унылая пора, очей очарованье
в ключе прозы не вызовет того сложного слитного значения обоих слов, которое оно вызывает в ключе поэзии. Поэтому для поэзии безопасно внесение прозаизмов — значение их модифицируется звучанием. Это не те прозаизмы, которые мы видим в прозе: в стихе они ожили другой жизнью, организуясь по другому признаку. Поэтому в тех случаях, когда семантика определенных поэтических формул стала штампом, исчерпана и уже не может входить как значащий элемент в организацию стиха, внесение прозаизмов обогащает стих, если при этом не нарушается заданность ключа. Внося прозу в поэзию, Некрасов обогащал ее.
P. S. Знаток и исследователь Некрасова К. И. Чуковский возражал на мою статью в статье ‘Проза ли?’ (К. Чуковский. ‘Некрасов’. Л., изд. Кубуч, 1926, стр. 134—179). Для постановки вопроса, служащего заглавием его статьи, моя статья оснований не дает. Меня интересовал главным образом вопрос о том сложном соотношении стиха с прозою, которое было в некрасовское время и которое, в частности, в поэзии Некрасова сказалось ‘прозаизацией’ поэтических жанров (стиховой исторический роман, стиховые физиологические очерки, стиховой фельетон). Пути к этой особой организации поэтических жанров (через пародию и связанное с нею введение в стих прозаических тем и лексики) я и хотел выяснить в своей давнишней статье. ‘Прозаизм’ и ‘прозаичность’ для меня отнюдь не оценочное и не укоризненное понятие. У стиха с прозой есть соотнесенность. Бывают эпохи, когда высшим пунктом этой соотнесенности бывает стиховая речь, лексически и синтактически совершенно подобная прозе. В этом смысле лермонтовское ‘Завещание’, например, я считаю эволюционно очень значительным, не ‘несмотря’ на такие стихи, а как раз ‘благодаря’ таким стихам:
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно…
и т. д.
Стоит написать эти стихи в строку, чтобы ясно увидеть их ‘близость’ к прозе (и, разумеется, это вовсе не близость, а, может быть, более далекое ‘расстояние’, чем между стихом метрически и интонационно гладким и прозою). Вопрос о ‘песенности’ у Некрасова в данном случае — вопрос особый, не противоречащий нисколько этому пониманию прозаизации. Но вопрос этот требует более точной и расчлененной постановки. Прежде всего это касается самого понятия ‘песенности’ по отношению к стиху: имеем ли мы дело с имитацией жанра народной песни или с вводом одного какого-либо элемента (и какого) народной песни? Или ‘песенность’ — синоним ‘напевности’ и ‘мелодичности’ стиха, на что как будто указывают некоторые места статьи К. И. Чуковского?
Но ‘песенность’ не является ‘напевностью’. Песня, взятая в ее словесном плане, есть то же ‘либретто’. И подобно тому как либретто оперы пугает своей ‘нестиховностью’, то же бывает и с песней. И, например, функция ‘песен’ Лермонтова как раз в ‘прозаичности’, в ‘нестиховности’ песенного либретто. Ср.:
Горе тебе, город Казань,
Едет толпа удальцов
Сбирать невольную дань
С твоих беззаботных купцов.
<,…>,
Горе тебе, русская земля,
Атаман между ними сидит
<,…>,
И краса молодая,
Как саван, бледна,
Перед ним стоит на коленах
И молвит она <,…>, 18
Или:
Воет ветер,
Светит месяц,
Девушка плачет —
Милый в чужбину скачет 19
и т. д.
К. И. Чуковский сам приводит любопытный пример появления вовсе не ‘напевного’ приема в поэзии Некрасова, вызванного ‘песенным складом’ (стр. 168). Обращение к народной песне характерно не для ‘мелодических’ направлений в лирике. Например, не случайно и Мерзляков, и Дельвиг культивируют ‘песню’ наряду с античными метрами и строфами. И то и другое имеет у них функцию обхода метрического стиха с его устоявшейся интонацией.
Поэтому вопрос о ‘песенности’ не исключает вопроса о так называемой ‘прозаизации’ *. Генезис этой ‘прозаизации’ описан К. И. Чуковским в XI главе его статьи. Там же приведены примеры ее.
* Не все приемы Некрасова, причисленные К. И. Чуковским в его статье к разряду песенных, относятся именно к песне. Прием синтактической парности, например, равно как прием повторений, характерен и для пословиц, и даже для ораторской речи.
‘Извозчик’ НЕКРАСОВА
Ориентируя поэзию на прозу, вводя русский бытовой материал в стих, Некрасов сталкивается с вопросом о фабуле, ему нужна новая фабула — и ищет он ее не у прежних поэтов, а у прозаиков.
С этой точки зрения любопытно стихотворение его ‘Извозчик’ (1848) 1. Первая главка показывает, насколько Некрасов отправляется от старого балладного стиха, — здесь перед нами пародия (довольно явная) на ‘Рыцаря Тогенбурга’ Жуковского 2 (пародия была у Некрасова именно средством ввода в поэзию русского бытового материала). Она служит завязкой в фабуле. Вторая главка — рассказ об удавившемся извозчике. В 1864 г. (‘Библиотека для чтения’, No 9, стр. 2, особ. паг.) Е. Эдельсон назвал это стихотворение ‘неловким переложением в стихи старинного анекдота об удавившемся извозчике’, но реальных указаний на этот анекдот не дал.
Между тем Некрасов использовал в этом стихотворении совершенно определенный материал. В альманахе ‘Денница’ на 1830 г. помещен очерк Погодина ‘Психологическое явление’, где ‘анекдот об удавившемся извозчике’ разработан в тех же чертах, что и у Некрасова. Купец оставляет в санях тридцать тысяч рублей, увязанные в старые сапоги, затем находит извозчика, просит ему показать сани и находит свои деньги нетронутыми. Он считает их перед извозчиком и дарит ему на чай сто рублей. ‘И извозчик в барышах: даром получил он сто рублей.
Верно он очень обрадовался такой нечаянной находке?
На другой день поутру он — удавился’ (стр. 153—154).
Очерк Погодина близок к рассказам Даля и предсказывает уже ‘физиологические очерки’ натуральной школы. В нем рассыпано много бытовых подробностей, частью сохраненных у Некрасова. Стиль его гораздо проще, нежели нарочито вульгаризованный стиль некрасовской пьесы. Любопытна одна подробность. Некрасовский купец забывает в санях серебро, и эта деталь подчеркнута автором:
Серебро-то не бумажки,
Нет приметы, брат.
Здесь Некрасов исправляет одну не совсем оправданную в бытовом отношении деталь у Погодина. Погодинский купец забывает в санях ассигнации, ‘новенькие, с иголочки’, — а ассигнации могли быть найдены ‘по приметам’. Эта деталь характерна для разницы между ранним, робким ‘натурализмом’ Погодина и острым интересом Некрасова к бытовым деталям.