Стихотворения, Сырокомля Владислав, Год: 1881

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Изъ Людвига Кондратовича.

1) Варьяціи старыхъ темъ.
2) Переписка.
3) Викентію Воротынскому.
Варьяціи старыхъ темъ.
I.
То лаской, то силой, то просьбой въ отчизн
Съ людьми я съумлъ бы поладить, конечно,
Достигъ бы богатства и почестей въ жизни,
Но я не тщеславенъ, привыкъ жить безпечно,
Довольный своею житейскою долей —
Безвстностью, псней сердечной и волей.
Но люди иначе на дло взглянули
(Бда, кто не хочетъ плясать подъ ихъ дудку!),
Мой взглядъ осмяли, надъ псней заснули,
Злословіемъ стали мн мстить не на шутку,
И такъ какъ Мамонъ — ихъ кумиръ неизмнный,
Они разорили мой уголъ смиренный.
Зачмъ неумлъ я, толп подражай,
Молиться Ваалу? Сердца смутивъ страхомъ,
Оружіемъ собственнымъ ихъ поражая,
Строптивыхъ и гордыхъ сравнялъ бы я съ прахомъ
И, въ сил врага ихъ успвъ убдиться,
Они надъ мною-бъ не смли глумиться.
II.
Niepodobnym obyczajem
Nie poczwszy y przeslajem.
Jan Kochanowski.
Каждый день болтаемъ звонко,
Каждый день живемъ какъ трупы,
Каждый день толкуемъ тонко,
Съ жаромъ взрослаго ребенка,
Что впередъ не будемъ глупы,
Что свое прославимъ племя,
Обновленье общаемъ…
А межъ тмъ проходитъ время:
Не живя, мы умираемъ.
Ждетъ сохи нашъ край безплодный-
Наши мысли и желанья
Рвутся къ цли благородной,
Въ сердц-жь — плевелы, негодный
Плодъ пустаго прозябанья.
Изъ развалинъ жалкихъ смло
Рай устроить мы мечтаемъ,
Но въ могилу сходитъ тло:
Не живя, мы умираемъ.
Какъ въ степи въ часъ непогоды
Странникъ спитъ,— міръ сномъ забылся
И, какъ онъ, ждетъ дни и годы,
Чтобы высохли вс воды,
Чтобы путь сухой открылся.
‘Дай напьюсь еще, рка мн,
Благо, жажду утоляетъ!’
И опять заснетъ на камн
И, не живши, умираетъ.
Переписка.
(Zamiana myli).
1.
Отъ д’Оффремонда въ Сырокомли.
(Переводъ съ французскаго Кондратовича.)
Когда зима съ деревьевъ сорветъ уборъ зеленый,
Когда застонетъ вьюга надъ нивой обнаженной,
Когда замерзнутъ рки и ихъ подернетъ иней
И чудная окрестность покажется пустыней,—
Кто, увидавъ такое везд опустошенье,
У духа истребленья
Потребуетъ отвта:
О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
Когда душа страдаетъ и все еще ей мало,
Безхитростное сердце болть и жить устало,
Когда надъ нами скорби какъ призраки летаютъ
И гаснувшія силы въ насъ тихо, тихо таютъ,—
Кто станетъ добиваться: зачмъ я такъ страдаю?
Чего я ожидаю?
Откуда ждать привта?
О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
Когда пророка геній чуть свтитъ, догорая,
И струны вщей лиры трепещутъ, замирая,
Когда лежатъ недвижно опущенныя руки,
Когда, въ разлад съ сердцемъ, стихаютъ псенъ звуки,—
Пытать ли прежній пламень святаго вдохновенья?
Кто оживитъ поэта
Въ подобныя мгновенья?
О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
А если нтъ отвта душ на вс призывы,
Измученныя псни безсильны, или лживы,
И нтъ надежды въ сердц, отъ мукъ нтъ обороны,—
Къ чему послужатъ псенъ болзненные стоны?
И что же пть? Чмъ вызвать опять людей вниманье,
Когда нтъ прежнихъ звуковъ и сдавлено дыханье?…
О, Боже, самъ же видишь, что мы напрасно-бъ пли,
Что у подобныхъ псенъ ни смысла нтъ, ни цли!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нтъ, будемъ молчаливо страдать и скорби повсть
Не станемъ разбирать мы, искать скорбей причину.
Богъ знаетъ нашу душу, Богъ знаетъ нашу совсть,
А намъ къ чему тревожить сердецъ своихъ кручину?
Что-жь длать? Жду совта.
Пть жалобно?— Но свта
Не тронуть наши вопли… Бездушный и коварный,
Глухъ свтъ неблагодарный…
Не обращаясь къ людямъ,
Молчать мы лучше будемъ.
II.
Отвтъ Сырокомли.
Братъ мой по несчастью и Мой братъ по лир!
Оба мы — поэты и, страдая въ мір,
Недовольны судьбой своей оба.
Предложилъ вопросъ ты горькій на ршенье:
Нужно-ль намъ терпнье, нужно-ль пснопнье?
И не лучше-ль умолкнуть до гроба?
Трудно мн отвтить… Въ мір, какъ въ могил,
Холодно и мрачно, въ немъ сердца застыли,
Сперта всякая мысль, какъ дыханье,
И отъ зимней стужи костенютъ руки
И могучихъ псенъ замираютъ звуки…
Да, дйствительно, лучше молчанье.
Но Творецъ небесный, сердце людямъ|давшій,
Въ неразрывный узелъ скорбь и стонъ связавшій,
Завщалъ человку терпнье.
Насъ пославши людямъ въ дни невзгодъ и гнёта,
Далъ онъ нашимъ пснямъ силу водомёта,
Чтобъ ключомъ билъ потокъ вдохновецья.
Такъ не грхъ ли съ властью высшею*бороться?
Заглушая псню, сердце разорвется:
Сердцу будетъ въ груди нашей тсно.
Такъ гремите-жъ псни эхомъ этой масти,
Вызванныя смой горечи и страсти:
Ваша цль Саваофу извстна.
Брось разсчетъ холодный! Псня ледъ, быть-можетъ,
Гд-нибудь растопитъ, скалы уничтожитъ,—
Поражай! Богъ направитъ удары…
Можетъ-быть теб онъ лиру далъ поэта
Для борьбы съ бездушьемъ и съ безумьемъ свта…
Свту нуженъ огонь твоей кары.
Скорбь и муки жизни — долгъ нашъ и задача.
Пть переставая, мы въ юдоли плача
Все-жь отъ горя не знаемъ отбою.
Подъ ножомъ ли стыдно намъ стонать отъ боли?
Не стыдись орудьемъ быть Господней воли
И доволенъ своей будь судьбою.
Разв ты не знаешь псни обаянье?
Посл псни сердца сладко трепетанье,—
Отравляетъ она, исцляя…
Мученикъ, привыкнувъ къ горю и къ терпнью,
Полную свободу дай ты вдохновенью,
Псней муки души услаждая!
III.
Отвтъ на отвтъ.
(Съ французскаго перевелъ Кондратовичъ.)
Я, въ напрасныхъ порывахъ вс убившій желанья,
Для сердечнаго друга прерываю молчанье.
И въ меня лучъ надежды западалъ, но сбывалась
Она рдко и только впереди улыбалась.
Только Богъ одинъ знаетъ мои стоны и слезы,
И безсонныя ночи, и безумныя грёзы,
Такъ беззвучно, безслдно промелькнувшія мимо…
Только горечь страданья на земл уловима.
Всхъ насъ будущность дразнитъ,— въ ней и свтъ, и опора,—
Но минутъ настоящихъ нтъ безъ мукъ, безъ укора…
Все прекрасное въ мір колыбель осняетъ,
Но грядущее только скорби жизни скрываетъ…
Обмануться въ надеждахъ — это чувство вдовицы,
Насъ ведущее къ двери гробницы.
Я, какъ дерево, прежде, чмъ вихрь его сгубитъ,
Думалъ пть и жить сердцемъ, если сердце полюбитъ,
На родимой груди отдыхая,
Но потухла зарница свтлыхъ сновъ и, въ надежд
Обманувшись однажды, я не знаю, какъ прежде,
Пть ли, вопли свои испуская?…
Другъ мой! вызовъ, съ которымъ ты.но.мн обращался
И вдохнуть въ меня вру, свтъ надежды старался,
Облегчилъ бы мн душу, душу полную муки…
Но я глухъ на призывные звуки.
Я надежд не врю и ужь лучше молчанье,
Чмъ, скопивъ по крупиц горечь слезъ щ страданья,
Воспвать ихъ потомъ сладкогласно.
Но когда чары звуковъ вдругъ меня отуманятъ
И слеза на рсниц затрепещетъ и ваяетъ,
То лишь сердце взволнуетъ напрасно.
Но довольно объ этомъ!… Вотъ исторіи книга:
Мужъ великій жилъ въ Рим когда-то.
Онъ не вынесъ изгнанья безпощаднаго ига,—
Для пвца хуже смерти вольныхъ псенъ утрата.
Нтъ, не псни — молчанье истомило поэта,
Что былъ лучшей звздой всего Рима и свта,
Его яркую славу схоронилъ Римъ при жизни
И не смлъ на чужбин онъ мечтать объ отчизн.
На Днстр жилъ Овидій, позабытый, безъ хлба,—
Жилъ въ изгнаньи, не видя больше римскаго неба…
Что-жь могло его цпи облегчить и несчастье?—
Слезы братскія, слово участья.
Въ дни, когда только голодъ его грудь рвалъ на части
И напрасно молился онъ цариц вселенной,
Для чего ты съ нимъ не былъ, какъ собратъ неизмнный,
Чтобъ понять его сердце, вызвать чувства и страсти?
Для чего ты съ нимъ не былъ, чтобъ разжечь въ немъ желанье
Воспвать свои муки для свта?
Теб былъ бы обязанъ цлый міръ за поэта,
За могучія псни страданья…
Вс мы жизнь изучаемъ въ изысканіяхъ строгихъ,
А предсмертная доля занимаетъ не многихъ.
Но Овидія слава поднялась надъ могилой,
Чтобъ въ прекрасной отчизн грянуть съ новою силой.
О, зачмъ ты съ нимъ не былъ и не плъ съ нимъ въ дни горя?
Онъ, какъ я передъ тобою, не хотлъ бы скрываться
И, съ улыбкою горькой и болзненной споря,
Такъ сказалъ бы теб, можетъ статься:
— ‘Братъ! какъ часто, какъ часто подъ ярмомъ тяжкой жизни
Поврялъ скорбнымъ пснямъ я душевныя муки
И въ тоск безысходной въ вашей грустной отчизн
Поднималъ къ небесамъ свои руки.
‘Сколько разъ я молился и мольба уходила
Въ небеса иміамомъ, словно дымъ отъ кадила,
И своими слезами обливалъ я пороги
Алтарей, гд стояли ваши славные боги.
‘Братъ! какъ часто, какъ часто въ тишин ночи темной
Я горлъ и метался, истомленный борьбою,
И тебя понимая, какъ изгнанникъ бездомный,
Свои муки хотлъ бы раздлить я съ тобою.
‘Что-жь нашелъ я въ изгнаньи?— Горе съ лютой тоскою.
Гд же псенъ натрада?… Словно червь сердце точитъ…
Въ грудь свою направляю мечъ дрожащей рукою,
Но меча никто вырвать не хочетъ.
‘Я для васъ кинулъ братьевъ, край милый… Въ тревог,
Съ благодарностью хлбъ вашъ я мъ на чужбин,
По напрасно молился я богамъ вашимъ,— боги
Были глухи въ молитвамъ донын.
‘Мои рчи, по правд, для тебя не родныя,—
Такъ какіе же гимны буду пть въ вашемъ храм?
Съ каждымъ днемъ угасаютъ мои силы больныя…
Дай мн руку… О, скоро смерть станетъ межъ нами.
‘Наши души и мысли породнило страданье,
Голоса наши тоже стали вмст сливаться…
Римъ, ты вспомнишь поэта! Буду пть я въ изгнаньи,
Но не буду къ теб обращаться…’
Такъ закроемъ, братъ, очи и смотрть въ міръ не будемъ,
Чтобъ не знать преступленій, въ мір свойственныхъ людямъ,
И войдемъ въ храмъ съ тобою, гд кадилы курятся,
Гд горячія слезы струятся,
Гд Христосъ, свое знамя развернувъ, смотритъ съ неба…
Будемъ пть, если есть въ томъ потреба.
Такъ, пть вмст мы будемъ… Ничего ты не просишь,
Но, поврь мн, не все же будетъ жребій суровый.
Ты терновый внецъ съ себя сбросишь
И наднешь — лавровый.
Викентію Коротынскому.
(При изданіи ‘Cem chata bogata’.)
Иди, пвецъ юный! Расправь, птенчикъ, крылья!
Пусть жаръ твоихъ псенъ растетъ безъ усилья…
Кто псню литовскую съ нами затянетъ,
Для добрыхъ людей, значитъ, пть ее станетъ.
Любви нашей стоятъ т добрые люда:
Поешь — не жалешь для нихъ своей груди.
Вдь,каждая нота и все, что споется,
Глубоко въ ихъ сердц всегда отзовется.
Я знаю сердца ихъ: во имя любви лишь
Стучись и сейчасъ недоврье осилишь
И въ душу проникнешь сосда и брата,
Поставивъ предъ ними — *чмъ ‘.
Ты бденъ… Надъ бднымъ они не смются,
За столъ твой отвсюду толпы соберутся,
Съ тобою духовную пищу вкушая
И слезы съ твоими слезами мшая.
Такъ врь же, пвецъ, имъ: нтъ помысловъ чище,—
Они не ославитъ твой хлбъ и жилище,
А если, подчасъ, клеветнинъ и найдется,
То самъ же въ ловушку свою попадется
И люди зашиваютъ такъ пустослова,
Что онъ клеветать не осмлится снова…
Сердца Литвы крпки. На нихъ опираясь,
Пой смло, но зорко кругомъ озираясь,
И пб втру псни родного поэта
Нашъ край облетятъ, словно ласточки въ лто.
Надъ каждымъ окошкомъ, подъ кровлею хаты
Гнздо и жилище найдешь для себя ты.
Въ поляхъ твоимъ пснямъ есть гд разгуляться
И чуткому эхо есть гд отозваться.
Заглянешь въ деревню,— подъ крышей любою
Живетъ народъ бдный, довольный судьбою.
Въ сердца ихъ проникнешь,— богатство какое!
Какъ много въ нихъ силы, любви и покоя!…
Надъ каждою хатой дымъ черный клубится…
Съ нимъ мысленно въ небо умй возноситься
И вымоли въ неб ты съ жаркимъ моленьемъ
Все то, что такъ нужно убогимъ селеньямъ…
Кресты на могилахъ, румяныя груши,
Да башни костеловъ, да добрыя души —
Какія все краски для кисти литвина!
На холстъ такъ и просится эта картина.
Скорй же, художникъ,— слезу только вытри,—
За кисть принимайся, дай дло палитр!
О, добрые люди Литвы моей чудной!
Радушно примите поэта даръ скудный…
Какъ онъ, къ вамъ и самъ я стучался когда-то,
Безъ всякихъ заслугъ, только съ чувствами брата,
И — вамъ благодаренъ до нын за это —
Съ улыбкой пожали вы руку поэта…
Широкая нива открыта для псенъ,
Повсюду — раздолье, міръ божій не тсенъ.
И многое можно теперь, какъ и прежде,
Воспть въ немъ, бросаясь отъ горя къ надежд…
Охъ, какъ не мшаетъ, чтобъ звуки иные,
Горячіе, йздали струны родныя!
И вамъ будетъ дюбо, внимая ммъ съ жаромъ,
Что новыя псни прибавились къ старымъ.
Примите же братскія псни отъ брата,—
Для нихъ пусть откроется каждая хата!
Взгляни-ка въ пространство, за горныя кручи:
На неб — то солнце, то хмурятся тучи…
Пвецъ! приготовься же къ дол суровой:
Тебя ждутъ цвты и внокъ ждетъ терновый.
Дай сердцу ты волю, пой псни по селамъ,
Въ минуту веселья умй быть веселымъ,
Съ несчастнымъ плачь вмст въ минуту несчастья,
Оказывай братьямъ любовь и участье,
Указывай высшія цли имъ въ жизни —
И, врь, твоя псня не сгинетъ въ отчизн.
Д. Минаевъ

‘Русская Мысль’, No 11, 1881

ИЗЪ ЛЮДВИГА КОНДРАТОВИЧА.

Стихотворенія: Освобожденіе крестьянъ.— Что я могу нарисовать.— Старые часы.— Ранній мотылекъ.
Освобожденіе крестьянъ.
Читалъ я, что люди права получаютъ
По вол священной Царя-исполина,
И былъ я увренъ, что жертвъ не считаютъ
Тяжелыми въ доброй отчизн литвина.
Въ тотъ годъ я пророчилъ при новомъ порядк
Обильную жатву общественной нивы,
Смотрть ежедневно ходилъ я въ рогатк,
Какъ шляхта отвсюду спшитъ на призывы.
Когда меня пыль отъ колесъ осыпала
И лица знакомыя часто мелькали,
Я плакалъ… Ужели же пыль вызывала
Градъ слезъ, иль изъ сердца он выступали?
Не знаю… Но волю слезамъ давши чистымъ,
Я знаю, что крпко люблю свою братью,
Что праддъ мой старый литвиномъ былъ истымъ,
Что шляхтичъ я родомъ съ гербовой печатью.
Я думалъ: ‘Напрасно враги такъ шумли,
Шляхетское имя порочили съ жаромъ:
Не нынче, такъ завтра увижу на дл,
Что шляхтой до нын зовутъ насъ не даромъ,
Не нынче, такъ завтра узнаетъ Европа,
Россія и Польша узнаютъ съ восторгомъ,
Что мы, добровольно снявъ цпи съ холопа,
Преступнымъ себя не позорили торгомъ,
А т, что примромъ для родины были,
Являлись главою и сердцемъ собраній,—
Т люди, что маршальскій жезлъ *) заслужили,—
Они отрекутся по собственной вол
Отъ рабства, бичи предавая проклятью…’
Гордиться мн было въ то время гршно ли,
Что шляхтичъ я родомъ съ гербовой печатью?
Со шляхтою мсяцъ назадъ тому ровно
Я въ Гродн пилъ тостъ за великое дло,
Читалъ я горячее слово изъ Ковно,
Какъ братъ писалъ въ брату: ‘Работа приспла!
Хоть грунтъ нашъ безплоденъ и деньги мн, право,
Теперь очень нужны, но, Богъ хочетъ видно,—
Отрекся я, братецъ, отъ панскаго права:
Мн рабовладльцемъ гршно быть и стыдно’.
И думалъ я: ‘Спсь-то въ васъ, братцы, какая!
Какое мн дло, до Ковно, до Гродно!…
И Вильна, въ великое дло вникая,
Наврно, окончитъ его благородно.
Тамъ къ общему благу пылаютъ любовью…
Я знаю литовскую добрую братью
И въ прав гордиться литовскою кровью,
Какъ шляхтичъ природный съ гербовой печатью.
‘Изъ старыхъ Ошмянъ, и изъ Трокъ, и изъ Лиды,
Съ Дисны и съ Вилейки вся шляхта родная
Вопросъ о народ ршитъ безъ обиды,
Вс нужды, невзгоды крестьянскія зная.
Цвтъ власти губернской, еще такъ недавно
Встрчаемый съ шумнымъ восторгомъ, всеобщимъ,
Ужели отстаивать будетъ безславно
Ужасное рабство и вс мы возропщемъ?…’
Однако, свершилось… О, край мой, измяли
Внецъ твой, запачкавъ его преступленьемъ!…
Отцы твои цпи народа спаяли,
Свои имена подписавъ подъ ршеньемъ
О панской опек надъ бднымъ народомъ…
Историкъ за это предастъ ихъ проклятью…
Мн стыдно за Вильно… Не шляхтичъ я родомъ…
Позоръ мн съ моею шляхетской печатью!…
*) Въ Западномъ кра маршалами зовутъ предводителей дворянства. Примеч. переводчика.
Что я могу нарисовать.
Карандашъ взявши въ руки (у меня есть повадка),
На-обумъ начинаю ставить черточки рядомъ,
И невольно выходитъ иль литовская хатка,
Или дворикъ литовскій, или храмъ съ сельскимъ садомъ.
То, что въ свт всего мн милй и дороже,
Начертить на бумаг я съумю заочно,
А начну рисовать замокъ панскій и — что же?—
Карандашъ мой ломаться начнетъ, какъ нарочно.
То ли дло видъ хаты! Я простыми штрихами
Стны выведу, окна, бревна, ветхую крышу
И подъ крышей той, словно, смхъ ребяческій слышу,
Слышу юношей говоръ и старухъ съ стариками,—
Слышу юность, что терпитъ, и вритъ, и любитъ,
Слышу старость, что въ прошломъ живетъ постоянно.
Дтски-чисты ихъ думы, нищета ихъ не губитъ,
Хотя втеръ поетъ о нужд безпрестанно…
То ли дло храмъ сельскій съ колокольней убогой!
Я его нарисую и легко, и проворно.
И мн чудится пастырь, добродтельно-строгій,
Разсвающій въ паств добродтели зерна.
Вмст съ нимъ будто вижу органиста сдаго:
Предъ вечерней молитвой онъ звонить начинаетъ
И въ дрожаніи звуковъ, въ звукахъ эхо святаго
Голосъ Бога онъ чуетъ и Его созерцаетъ.
Вотъ и дворикъ шляхетскій, и гумно съ огородомъ!
Самъ невольно рисуетъ карандашъ мой летучій
Скромный дворикъ и, втви пораскинувшій сводомъ,
Съ головою поникшей, у крыльца дубъ могучій.
Вотъ и весь-то ничтожный мой талантъ, и не смю
Даромъ этимъ гордиться,— вдь, немного въ томъ чести…
Да еще крестъ могильный начертить я умю,
Подъ какимъ лечь желалъ бы со отцомъ своимъ вмст.
Старые часы.
Вотъ искусное издлье: человческая сила
Время пойманное въ этотъ узкій ящикъ заключила
И съ тхъ поръ, словно сердце, въ немъ бьется.
Мдный ящикъ оживила неустанная работа,
Что-то двигаетъ въ немъ стрлку и шипитъ, и шепчетъ что-то,
Точно пульсъ, звонкій бой раздается.
Сколько этими часами было пробито мгновеній,
Сколько вызвонено ими и смертей, и дней рожденій,
Перемнъ, насъ давившихъ, какъ бремя.
А желзная пружина безпощадно, неуклонно,
Въ металлической груди ихъ намъ твердитъ неугомонно,
Что впередъ подвигается время.
На короткія минуты тонкой стрлкой размряя
Годы цлой нашей жизни, то грозя, то укоряя,
Воркотню она вдругъ поднимаетъ:
—‘Не теряйте жизни даромъ, не бездйствуйте… За дло,
За работу принимайтесь! Нтъ инаго вамъ удла,
Иль позоръ впереди ожидаетъ.
‘Долго старые куранты на стн протяжно били
И отцамъ служили вашимъ, къ мысли, къ длу ихъ будили,
Призывали къ трудамъ гражданина.
Звонъ бакаловъ, взрывы смха заглушали ихъ ворчанье,
Но раздался звукъ внезапный, какъ предсмертный стонъ страданья,—
Часовая сломалась пружина’.
Снова гири подтянули, стрлку сдвинули и снова
Время новой эры стрлка намъ указывать готова,
Но часы не поютъ ужь такъ звонко,
И пружина тише бьется, тише двигаются гири,
Чтобъ великихъ думъ эпохи не вспугнуть невольно въ мір
И чтобъ сна не нарушить ребенка.
Что-то выдумаетъ мудрость? Что во сн увидятъ дти?
Какъ воспользуется жизнью человчество на свт?
То — великіе дни созиданья.
Міръ очнулся, словно сотни онъ коней, своихъ сдлаетъ,
За его горячимъ пульсомъ бой часовъ не поспваетъ,—
Ихъ давно прекратилось ворчанье.
Время двигается тихо, а прогрессъ орломъ несется,—
Съ визгомъ пара, машинъ громомъ, какъ титанъ, впередъ онъ рвется,
Какъ титанъ, поднимаетъ онъ плечи,
Шаръ земной сбираясь сдвинуть съ оси старой, въ бой вступаетъ,
Съ первымъ натискомъ побды торжество провозглашаетъ,
Съ тьмой и зломъ не пугается встрчи.
Боже, въ часъ его полета соколинаго предъ битвой,
Пусть чело свое крестомъ онъ оснитъ, склонясь съ молитвой!
Подкрпи его свтлыя мысли,
Помоги его порывамъ, чтобы сердце не смутилось,
Чтобъ надъ безднами пространства голова не закружилась
И чтобъ крылья его не повисли.
Пусть крылатая дружина, видя добрыя стремленья
И благую цль прогресса, дастъ ему благословенье
Съ новой силой для новыхъ открытій.
Ты же милостивъ будь, Боже, въ безконечной благостын,
Къ день, когда часы ударятъ переходъ къ иной годин,
Наканун великихъ событій!
Бьютъ часы секунду — новый человкъ на свтъ родится,
Бьютъ часы секунду — въ мір кто-нибудь да въ гробъ ложится,—
Міръ безпечно не дремлетъ на лож.
Поколніе смняетъ постоянно поколнье,—
Вносятъ въ міръ иныя мысли, идеалы и волненья
Твои дти земныя, о, Боже!…
Чтобы юность не сбивалась въ эти дни съ пути прямаго,
Дай наставниковъ ей мудрыхъ, охраняющихъ сурово
Добродтели зерна благія…
Вдохнови ихъ! Д кто свято исполнялъ свое призванье,
Справедливо награди ихъ — о, Создатель!— за дянья
Для прогресса земли дорогія.
Ранній мотылекъ.
Мальчикъ, потише! Не грхъ теб, что ли?
Бабочк этой такъ весело въ пол,
Жизнь ей теперь такъ сладка!…
Дай ей весельемъ вполн насладиться…
Вотъ она въ солнечномъ блеск кружится…
Лучше не тронь мотылька!
Пусть онъ порхаетъ и землю цлуетъ.
Счастье его такъ не долго балуетъ,—
Жизнь его такъ коротка!
Крылушки блещутъ, горятъ его глазки,—
Любы ему поля вешнія краски…
Лучше не тронь мотылька!
Что для насъ часъ, то для бднаго вчность.
Свойства его — чистота и безпечность…
Съ каждой былинки, съ цвтка,
Непостижимую чувствуя радость,
Онъ бы по капл хотлъ выпить сладость…
Лучше не тронь мотылька!
Пьетъ онъ цикуту, о розахъ мечтая,
Страшные яды безвредно глотая…
Пусть же ихъ пьетъ онъ, пока
Прелесть находитъ въ цвточномъ бальзам
И передъ нашими вьется глазами…
Мальчикъ, не тронь мотылька!
Если-жь давно онъ, какъ мы, прозябаетъ,
То, что мы знаемъ, и онъ тоже знаетъ,—
Знаетъ, что значитъ тоска,—
Пусть не дождется зари онъ вечерней
И не узнаетъ всхъ жизненныхъ терній,—
Мальчикъ, убей мотылька!
Д. Минаевъ.

‘Русская Мысль’, No 12, 1881

Изъ Лудвига Кондратовича.

Тостъ въ Петрков
Въ альбомъ княгини Пузынины
Еще гусляръ
Тостъ въ Петрков.
(Отрывокъ.)
Нтъ, эта честь, друзья, принадлежитъ не мн,
Съ которой вы меня сегодня возносили:
Вы тружениковъ всхъ въ родной стран
На нив письменной въ моемъ лиц почтили.
Не знаю, шелъ ли въ прокъ мой трудъ, какъ трудъ жнеца,
Вы братски потому мн протянули руки,
Что честно, съ искренней душой, въ поту лица
Работалъ я серпомъ безъ устали и скуки.
И въ самую страду горячую, когда
Въ полудню клонится рабочій день надъ пашней,
Вы, братья-земляки, наградою труда,
Жнецу устроили радушный пиръ домашній.
Онъ силу новую и бодрость мн даетъ.
Я съ вами пировалъ, волненіемъ объятый,
И мн хоть не въ лицу еще такой почетъ,
Пока не конченъ трудъ на нив недожатой,
Но я сталъ уставать… Спасибо вамъ, друзья,
За кубокъ поданный мн дружеской рукою!
Теперь за серпъ примусь я съ силою такою,
Что, можетъ, къ вечеру окончу жатву я,
А если во-время, Богъ дастъ, я не устану,—
Трудъ привести къ концу поможетъ мн Творецъ,
Я вамъ сплету дожинковый *) внецъ,
Вамъ псни пть дожинковыя стану.
Поэта трудъ — ни просто трудъ жнеца,
Запоминаются стихи его друзьями.
Сердца людей — колосья для пвца:
Владетъ онъ, сердцами и слезами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я этой истин служилъ по мр силъ
Съ тхъ поръ, какъ на пути поэта показался.
Я къ жертвеннику музъ со страхомъ подходилъ
И съ трепетомъ до струпъ сердечныхъ и касался.
Хоть робкіе, на сколько могъ и смлъ,
Но звуки чистые я издавать хотлъ…
Сперва какую-жь могъ я псню пть иную?—
Сперва я воспвалъ Лягву мою* родную,
Ея поля, селенья, сельскій людъ,
Волненья праздничныхъ и будничныхъ минутъ,
Кладбища, замки — т, гд наши предки жили,
Читалъ я на камняхъ ихъ думы и мечты,
Хотлъ всмотрться я отжившія черты,
Прислушаться къ сердцамъ, что спятъ давно въ могил…
Что видитъ глазъ, улавливаетъ слухъ,
Бралъ я везд и образы, и звуки,
И съ кровью сердца ихъ, какъ плодъ любви и муки,
Бросалъ въ народъ, и былъ народъ не глухъ:
За мною вся Литва т псни повторяла
И имъ пріютъ, везд радушный предлагала…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
*) Дожинки — праздникъ посл жатвы.
Въ альбомъ княгини Пузынины.
(Какъ дополненіе къ ея стихотворенію: ‘Со jest ojczyzna?’)
А кресты погостовъ сельскихъ и бесдки
На могилахъ бдныхъ, мхомъ густымъ цвтущихъ?
А колонны храмовъ, Что воздвигли предки,
Призракомъ былого царственно-встающихъ?..
А воспоминанья, о минувшемъ тризна?…
Какъ назвать все это?— Это, все отчизна!
И животныхъ кости, и цвтокъ пустынный,
Игры ребятишекъ, старца посохъ длинный,
Рабскія оковы, что въ подвалахъ ддовъ
Находили внуки, какъ наслдье шведовъ,
Ключъ воды студеной, горлицъ воркованье,
Въ кубк медъ янтарный, лютни, трепетанье,
Лтопись событій съ простодушнымъ складомъ,
Дымъ надъ кровлей хаты, надъ зеленымъ садомъ,
Даже сны, что снились, сказкой невозможной,
Свжій дёрнъ зеленый, камень придорожный —
Все, что сердцу свято, но необъяснимо,
Чмъ душа, порою, смущена, томима,
Тайное страданье, слово укоризны —
Это все зовется именемъ отчизны,
Еще гусляръ.
То мракъ, то солнце… Завыванье
Втровъ… Ужъ осень наступила,
То лучезарна, то уныла,
Какъ ликъ невсты въ день внчанья,
То съ яснымъ, то съ ненастнымъ днемъ,
Какъ думы на чел моемъ.
Дожинокъ псни раздаются
Торжественно подъ небесами,
Звуча, надъ нивами несутся,
Надъ желтолистыми-лсами,
И грустный тонъ лежатъ на всемъ,
Какъ думы на чел моемъ.
Темнютъ ночи. Сердце бьется
Отъ страха, сжатое кручиной…
Въ окошко хаты втеръ- рвется,
И воетъ песъ, и крикъ совиный
Зловщъ въ безмолвіи ночномъ,
Какъ думы на чел моемъ.
Но осень для пвца миле,
Чмъ дни весны въ родной сторонк,
Его напвы веселе
И удаляя псни звонки,—
И знаютъ, любятъ ихъ въ сел,
Какъ думы на его чел.
Въ ладъ съ соловьемъ поетъ онъ смло
О томъ, что сердцу не постыло:
Поётъ весну, что улетла,
Поётъ любовь, что измнила,
И думъ, то мрачныхъ, то живыхъ,
Не можетъ выяснить своихъ.
Слезами выплакавъ вс муки,
Спокойнй пть онъ начинаетъ,
Со стономъ бурь, осеннихъ звуки
Безстрастныхъ псенъ онъ- сливаетъ…
Все измнилось на земл,
Какъ думы на его чел.
Онъ видитъ это измненье,—
Слдитъ, какъ сердце бьется ровно,
Нмой души окаменнье
Его страшитъ могила, словно:
— ‘Ахъ, смерть страшна могильнымъ сномъ,
Какъ думы на чел моемъ!’
Но смерти онъ не такъ страшится…
Забытъ людьми, не тотъ, что прежде,
Онъ измнить въ душ боится
Любви, и вр, и надежд,
За ангеловъ считая ихъ
Прекрасныхъ, свтлыхъ думъ своихъ.
Д. Минаевъ.

‘Русская Мысль’, No 5, 1882

Изъ Лудвига Кондратовича.

Овидій въ Полсьи.— Охотники.— На перепутьи. Стихотвор.— Д. Д. Минаева
Овидій въ Полсьи.
Въ Римъ цезарь Августъ нкогда,— конечно, ради тона,—
Призвалъ и помщеніе далъ музамъ Геликона,
Былъ милостивъ до щедрости, не зналъ для нихъ повои,
Гораціевъ, Виргиліевъ къ себ звалъ на жаркое —
И вдругъ онъ нарушеніе замтилъ этикета:
Интрижку съ его дочерью Овидія поэта.
Онъ былъ придворнымъ Августа и, главное, въ томъ сила,
Что двушк Овидія ухаживанье льстило.
Живая, чернобровая и съ огненною кровью
Была римлянка Юлія… Нельзя шутить съ любовью:
Тутъ бсъ не спитъ, и долго ли пропасть отъ искушеньи?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ думалъ Цезарь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Съ друзьями совщался онъ о дл томъ проклятомъ
И вотъ что понадумали Агриппа съ Меценатомъ:
‘Измыслить нужно средство намъ въ ‘прохладномъ’ самомъ род,—
Жаль, что Каэнна милая еще у насъ не въ мод,—
И вотъ на что намъ слдуетъ немедленно ршиться:
Пусть на Эвксинскомъ мор онъ немножко прохладится,
А если не научится и тамъ болтать онъ прозой,
То въ Пинскъ сошлемъ Овидія съ острасткой и съ угрозой’.
Какъ сказано, такъ сдлано. Назонъ, убитый, хворый,
Попавъ въ трущобы пинскія, сбирать сталъ мухоморы,
За раками, за рыбами ходилъ-бродилъ по суткамъ,
Изъ лука изъ сарматскаго стрлялъ въ лсу по уткамъ
И письмами въ пріятелямъ онъ надодъ безмрно:
‘Соскучился о Рим я, живу ужасно скверно,
Умаслите вы цезаря, мн вымоливъ прощенье,
Я комарамъ — подумайте!— здсь отданъ на съденье’.
Друзья, какъ это водится, всегда при первомъ гор,
Наобщавъ съ три короба, о немъ забыли вскор,
А Юлія, коварная, дошла до вроломства:
Съ преторіанскимъ всадникомъ давно свела знакомство.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поэтъ-изгнанникъ (съ цезаремъ плохія, видно, шутки)
Въ имньи Радзивиловомъ скончался въ Давидгрудк
(По имени владтеля такъ мсто называлось)…
Судьба съ пвцами бдными не разъ такъ обращалась.
Я, двъ подобныхъ Юліи нигд не соблазнявшій
И никогда Овидіемъ себя не называвшій,—
Я, волею-неволею, какъ онъ, несчастливъ въ жизни,
Какъ въ Пинск онъ, въ изгнаніи живу въ Борейковчизн,
Гд мн весною велно природой наслаждаться:
Здсь на березахъ розгами привыкъ я любоваться,
На нивахъ нтъ ни колоса, трава не выростаетъ,
Красиве репейника цвтовъ никто не знаетъ.
Мн, бдному изгнаннику, въ заброшенномъ мстечк
И раковъ не приходится ловить,— нтъ близко рчки.
А сельскія красавицы, краса, приманка глаза?—
Изъ нихъ любая моется въ году два только раза,
Изъ нихъ любая каждаго озлитъ, иль распотшитъ,
И косу золотистую разъ только въ годъ расчешетъ,
А платье блоснжное у ней и въ праздникъ даже
Украшено узорами изъ грязи и изъ сажи…
Красавицы литовскія, Пояты и Альдоны!
Иль ущівались чаще вы, иль ваши селадоны
И рыцари суровые, въ косматой ихъ одежд,
Не очень-то разборчивы въ любви бывали прежде
И, струнамъ арфъ обязаны, прекрасными казались
Литвянки наши древнія, хоть рдко умывались…
Вхожу я въ садъ, является жидъ съ видомъ униженья…
Ахъ, нтъ, не жидъ — еврейскаго полякъ происхожденья.
До сорока, не боле, давъ сребрениковъ въ лто,
Онъ арендуетъ садикъ ной на цлый годъ за это
И, мужъ предусмотрительный, слдитъ съ улыбкой гадкой,
Не стану-ль груши, яблоки и воровать украдкой,
Псалмы ерусалимскіе мн подъ носъ напвая…
На чемъ же успокоится душа моя живая?
Въ вопросы философскіе по горло углубиться?
Иль подъ тнистымъ тополемъ съ свирлью пріютиться?…
Пусть житель этой мстности вторымъ Ньютокомъ будетъ,
Но яблока паденіе въ немъ мысли не пробудитъ.
Иду въ свою я комнату… Въ той комнат, гд прежде
Такъ хорошо работалось, гд врилъ я надежд,—
Тамъ груда книгъ валяется и ихъ никто не тронетъ,
Да эхо одинокое подъ шагъ тяжелый стонетъ…
Охотники.
(Lowiee.)
Предкамъ охота служила забавой,
Страсть къ ней скрывается въ сердц литвина,
Онъ встарину, еще въ дни Гедымина,
Билъ и волковъ, и медвдей со славой.
Мы и теперь на охот ретивы,
Мчаться готовы чрезъ пашни, иль нивы,
Если-жь зврей нтъ, поладимъ мы съ горемъ:
Дичь мы стрляемъ и просто ‘дичь поремъ’…
Будемъ же славить прогрессъ нашъ блестящій:’
Славься охота и вкъ настоящій!…
Время сдое — вотъ врагъ человка!
Время убить — вотъ вопросъ самый главный!
Но у охотниковъ поздняго вка
Есть на то мётодъ довольно забавный:
Вистъ по копйк, бесда изъ сплетенъ,
Смотришь — день длинный почти незамтенъ…
Можно дремотой, къ тому же, забыться…
Трупомъ минута въ минут ложится
И современное мудрое племя
Пышно хоронитъ убитое время.
Кончился день и домой каждый скачетъ
На-боковую,— спитъ сладко, со свистомъ,
Но и во сн также ближнихъ судачитъ,
Но и во сн наслаждается вистомъ.
Сонъ заслужённый счастливца качаетъ,
Чистая совсть его не смущаетъ
И никогда онъ, какъ Титъ, я увренъ,
И не помыслитъ: ‘Друзья, день потерянъ!’
Разв одна лишь негодная муха
Носъ пощекочетъ ему, или ухо.
Но, разумется, мужъ изощренный
Въ битвахъ съ подобнымъ ничтожнымъ твореньемъ.
И щекотаньемъ его раздраженный,
Муху сражаетъ однимъ мановеньемъ…
Посл такой незапятнанной жизни
И умереть ему можно въ отчизн,
Страха не зная, не зная заботы…
Это все дло послдней охоты:
Самъ на себя онъ охотился, словно,
И убиваетъ свой вкъ хладнокровно.
Если же сходятъ въ могилу другіе,
Люди труда и великаго дла,
Какъ ему жалки ихъ думы благія
И какъ надъ ними хохочетъ онъ смло:
‘Эти великія души напрасно
Въ жизни трудились… Вдь это всмъ ясно!
Бой ихъ съ невжествомъ, съ злобой людскою
Разомъ прихлопнутъ могильной доскою.
Демонамъ эти безумцы грозили,
Сами-жь и мухи одной не убили!’
На перепутьи.
(Milczenie poety.)
Правда-ль это, псня, даръ мой драгоцнный,
Что остылъ я сердцемъ и что вдохновенный
Пылъ мн измняетъ въ омертввшемъ тл,
Какъ цвткамъ увядшимъ бабочка? Ужели
Въ жизни я останусь словно храмъ безъ крыши,
Гд гнздятся совы и шныряютъ мыши?…
На людскую милость положиться, что ли?
Охъ, ужь эта милость!… Растравитъ до боли,
Молніей ударитъ нсколько разъ съ ряду
И въ недвижный камень обратитъ въ награду…
Пусть такое счастье и врагу не снится…
Нтъ, желаю жить я и съ судьбою биться,
Чувствовать хочу я жизни трепетанье,
Радости и муки, счастье и страданье,
Даже путь терновый предъ собою чуя,
Въ міръ, какъ рыба въ воду, броситься хочу я.
Да, хочу бороться!… Или юность скрылась?
Ложь!— Во мн, вдь, пламя только притаилось
Кто сказалъ, что старъ я? Или вс ослпли?
Хмуръ мой видъ?… Такъ знайте: это — лава въ пепл,
Голову склоню я на одно мгновенье:
Это только дума, или мигъ забвенья,
Мои псни стихли, но молчанье это
Нужно, какъ священный отдыхъ для поэта.
Люди зашумли,— чмъ я такъ смутилъ ихъ?—
И кричатъ, что дряхлъ я и ужь пть не въ силахъ.
Нтъ, не правда!… Псня, докажи ты міру,
Что мою напрасно онъ позоритъ лиру!…
Псня, будь врна мн! Радуясь, страдая,
Какъ пвецъ, продажнымъ не былъ никогда я,
Золотомъ не пачкалъ рукъ своихъ преступно
И поэта слово было неподкупно.
Рабски я не ползалъ въ людяхъ ради хлба
И спокойно, гордо могъ смотрть на небо.
Не растлилъ я мысли, не игралъ свободой,
Не терялъ я связи съ Богомъ и природой…
Презираю грязь я и порокъ до нын,
Въ красот и правд вижу блескъ святыни,—
Для чего же буду собственныя силы
Убивать молчаньемъ, или сномъ могилы?
Нтъ, еще не старъ я,— сердце не устало…
Псня, приходи же: грянемъ, какъ бывало…
Громкимъ звукамъ волю дать я побоюсь ли?
Пусть не стройны гусли,— я настрою гусли,
Запою и — псня разноситься будетъ
По горамъ и нивамъ и сердца разбудитъ,
Эхомъ пронесется по густому бору…
Пть такія псни старикамъ не въ нору
И такіе звуки — пусть узнаютъ люди —
Вылетать не могутъ изъ разбитой груди.
Но одна ли юность такъ нужна поэту?
И пвцовъ въ день судный призовутъ къ отвту,
Гд съ того, кто много подучилъ отъ Бога,
Спрошено предъ цлымъ свтомъ будетъ много.
‘О, поэты!— грянетъ голосъ въ это время,—
На какую почву вы бросали смя?
Иль оно упало на скалу безплодно,
Выжженное солнцемъ, иль взошло свободно
На зеленомъ пол? Тамъ колосья зрли,
Или только куколь вы взростить умли?
Плакали ли камни вмст съ вашей псней?
И когда брели вы по лсной троп съ ней,
Потеряли-ль сады злобу вмст съ ядомъ
И къ ручью ягненокъ шелъ ли съ волкомъ рядомъ?
‘Псня человка — разв щебетанье
Птички? Даръ поэта — высшее призванье.
Не копье, не стрлы мткія Нимврода —
Творческую силу вамъ дала природа
И оружье это, въ сердце проникая,
Страшно,— не сравнится сталь съ нимъ никакая.
Данное вамъ Богомъ свято назначенье:
Онъ вдохнулъ вамъ въ душу чары вдохновенья
И лучами славы озарилъ путь жизни.
О, пока не конченъ подвигъ вашъ въ отчизн,
На минутный отдыхъ лишены вы права…
А межь тмъ, игрушка черни и забава,
Для ея потхи жили вы позорно,
Разбросавши даромъ вдохновенья зерна,
И питались хлбомъ, политымъ слезами,—
Политымъ слезами, добытымъ не вами…
Прочь! Рабамъ наемнымъ ждать нельзя прощенья:
Пусть въ аду сожгутъ васъ совсти мученья…’
О, впередъ я слышу этотъ голосъ свыше…
Отъ стыда горю я… Бейся, сердце, тише!
Страшно быть поэтомъ, страшно дло наше…
Пусть меня минуетъ, Боже, эта чаша,
Съ этой страстью къ пснямъ, съ жгучей ихъ тоскою!…
Нтъ, пойду ходить я лучше за сохою
И пасти быковъ я лучше буду въ пол,
Гд привыкну скоро самъ къ ихъ жалкой дол.
Что сказалъ я?!… Ужасъ мой не повторится.
Горе тмъ, въ чьемъ сердц тайный страхъ гнздится…
Взявшись разъ за гусли, пропаду и сгину,
Вынесу и кару, но гуслей не кину,—
Жить нельзя безъ псни, безъ живаго слова.
Боже,помоги мн!… Пть начну я снова:
Псня!… Передъ нами столько дла въ мір,
Что дремать нельзя намъ, давши волю лир,
И пока горитъ въ насъ пламя вдохновенья,—
Отдадимъ ему мы вс души движенья,
И хотя бы сжегъ насъ тотъ огонь,— кто знаетъ?—
Лёдъ сердецъ холодныхъ можетъ-быть растаетъ.
Съ честною любовью, съ ненавистью честной
Громомъ загрохочетъ псни звукъ чудесный,—
Даръ поэта станетъ даромъ всемогущимъ
И внецъ блестящій ждетъ его въ грядущемъ.
Д. Минаевъ.

‘Русская Мысль’, No 6, 1882

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека