Жак Нуар. Стихи
Стихотворения, Нуар Жак, Год: 1923
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Бал прессы
(Фотография в рифмах)
Номера ‘упрощенной’ программы,
Идеально раздетыя дамы,
Шибера и во фраках повесы
Из Крыжополя, Голты, Одессы…
Русско-польско-немецкие лица
И фокстротных девиц вереница,
Гардероб, лоттерея и, кстати, —
Представители местной печати:
Озабочен, как ива у речки,
Возле кассы вздыхает Оречкин.
Аттакует напитки, как флотский,
Настоящий всамделишний Троцкий.
И куда-то несется Назимов,
И тоскует в толпе Офросимов…
Там, где хор разливается дружный, —
Весь в поту надрывается Южный…
— Эх, плясать, так до самой зари!
Веселее-же, чорт вас Лери!
Жак Нуар
Берлин, 22.II.
Жак Нуар. Бал прессы (Фотография в рифмах) (‘Номера ‘упрощенной’ программы…’) // Эхо. ‘Aidas’. Иллюстрированное приложение к газете ‘Эхо’. 1924. No 10 (30). [2 марта]. С. 6.
Поэтессы
За исключением очень немногих
Есть разновидность женщин — поэтессы.
Оне плодятся в сфере городской.
Я видел их в Берлине и в Одессе,
И разницы, поверьте, — никакой.
Скучны, претенциозны, вертихвостки…
А лица! Впрочем, им ведь нужен лик…
Немного угля, марганца, известки, —
Победной моды планетарный крик!
Одна другую сразу съесть готова
С прическою, с тетрадкою стихов:
— Ах, Лилина! Ведь с ней редактор ‘Слова’…
Как видите, дитя не без грехов… —
А Лилина коллегу чешет вдвое, —
Валит на стол все грязное белье!
— Она, ей Богу, тащит лишь чужое
И выдает наивным за свое… —
Но о себе: — Я… миллион зачатий…
Царица Савская… потустронний сон…
И добавляет, словно для печати:
— Меня вчера имел Тутанхамон…
* * *
Они струят божественный покой.
… Они творят. Они свершают мессы,
Я видел их в Берлине и в Одессе,
И разницы, поверьте, — ни — ка — кой.
Жак Нуар. Поэтессы. За исключением очень немногих. (‘Есть разновидность женщин — поэтессы…’). // Эхо. ‘Aidas’. Иллюстрированное приложение к газете ‘Эхо’. 1924. No 23 (43) [1 июня]. С. 14.
Подготовка текста — Лариса Лавринец, 2005.
Публикация — Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.
Нечто о себе
Не спеша и планомерно
Продолжаю строки эти:
…Я родился — это верно,
А когда — держу в секрете.
Говорят — я был веселым.
И ‘клянусь я днем творенья’,
Что на свете пришел я голым,
Как ‘звезда’ из ‘обозренья’…
Но завистливыя дамы
Вмиг меня запеленали.
В ту эпоху без пижамы
Пропустили-бы едва-ли.
Стал тогда протестовать я,
Обращаясь к ‘правосудью’.
Но с меня не сняли платья
И заткнули рот мне грудью…
А когда я начал снова
Обличать их в речи дельной.
То меня лишили слова
Глупой песней колыбельной…
Из такого эпизода
Вывел я без напряженья.
Что желанная свобода
Есть игра воображенья.
Время шло. От вас не скрою.
Без причины и мотива,
Я капризничал порою,
Как любая кино-дива.
— Может быть, ты хочешь каши?
Раз меня спросила мама.
И ответил я мамаше:
Мама, дама, рама, драма…
И сказал отец печально.
Глубоко вздохнув при этом:
Ритм и рифмы! Колоссально!
Быть ему, увы, поэтом.
Воспевать цветочки, почки.
Кочки, щечки, уголочки.
На лирическия строчки
Можно жить и без сорочки…
Мама всхлипнула: — О, Боже.
Что-то вроде, канарейки…
Я ведь знаю: слава то же.
Что невеста без копейки…
Сбылось, сбылось предсказанье,
Сбылось грозное проклятье.
Очевидно, в наказанье
С детства стал стихи писать я.
В неразгаданном стремленьи
Жарю строчки без препона
И живу на, иждивеньи
И на средства Аполлона.
Аполлон-же повсеместно —
Шеф поэзии и солнца.
А на солнце, как известно,
Нет почтоваго оконца.
Не додумались народы
До конвенции покуда,
Оттого и переводы
Не доходят к нам оттуда.
Оттого к нам даже летом
Ветер в щели дует злобно…
…В наше время быть поэтом
Даже очень неудобно!
Жак Нуар. Нечто о себе // Гримасы пера. Рига: Литература [без даты, 1928]. С. 239 — 241.
Чемодан
Мой старый друг и спутник мой уютный,
Хранитель дней — увядших лепестков, —
Ты, как и я, тоскливо-безприютный
С обрывками ненужных ярлыков.
Я не смотрю на цены прейскурантов,
И до сих пор ты мной в архив не сдан.
Ты мне милей витринных модных франтов,
Мой старый друг, потертый чемодан!
Познав всю горечь жизненных элегий,
Ты видел зал, мужицкую избу.
На палубе, в теплушке и в телеге
Со мной делил полынную судьбу…
Ты легок был и беден содержимым.
Когда бурлил пылающий вулкан,
Ты пахнул родины прогорклым дымом,
Мой старый друг, потертый чемодан!
Ты, исполняя .строгое веленье,
Шагал со мной чрез долы и мосты.
Но все-ж пронес в укромном отдаленья
Весенних грез поблекшия мечты…
…Ея портрет. Она сидит за книжкой,
Коса жгутом легла на тонкий стан.
Ты был тогда совсем еще мальчишкой,
Мой старый друг, потертый чемодан.
И вот с тобой мы на чужбине оба.
Ты постарел. Я потерял уют
А там глядишь — далеко-ли до гроба..
Года и нас безжалостно сотрут…
Но прежде чем я в вечности растаю
И прежде чем уйду навек в туман, —
Тебя, как долг, хозяйке завещаю,
Мой старый друг, потертый чемодан.
Жак Нуар. Чемодан // Гримасы пера. С. 241 — 242.
Гравюра
Вокзал. За вокзалом аллея
Сияет накатанным глянцем.
И листья на кленах, алея,
Пылают закатным румянцем.
И падают тихо рубины.
Не слышно ни пенья, ни свиста.
Вокруг ни бугра, ни ложбины, —
Все ровно культурно и чисто.
Как в доме немецкой хозяйки.
В лесу ни соринки, ни тряпки.
Лишь тучки, как белыя чайки,
Видны сквозь сосновыя шапки.
Таблички с ‘перстами’ на месте:
— Для конных! — Направо! — Для пеших! —
В таком образцовом поместьи.
Конечно, муть места для леших,
Скажите — какая отрада
Скучать по указке, житейской:
Аукнуть захочешь как надо. —
А рядом уже полицейский.
— Алло! Мой привет вам нижайший!
Кто ночью в лесу протестует!? —
Потащит в участок ближайший
И лешаго там оштрафует.
Чем скукой томиться мертвецкой,
Он штуку придумал иную:
В лесу этот леший немецкий
Открыл на опушке пивную.
Стоит он за стойкой степенно.
Торгует, и светлым, и темным.
Стекает тяжелая пена
По кружкам движеньем истомным.
Как немец, он пфениги прячет,
Чтоб дело расширить весною.
А ночью по веткам он скачет
Особой повадкой лесною…
И пивом прохожих с вокзала
Кропит он с нахмуренных сосен.
Прохожие смотрят устало
И вдруг резюмируют: — Осень.
Жак Нуар. Гравюра // Гримасы пера. С. 242 — 243.
Штаны
У меня есть тоже пара ‘оных’,
Пара ветхих, скучных, безфасонных.
Хоть в тылу ‘фактическия вставки’ —
Я не принимаю их отставки.
Пусть колени вздуты пузырями,
Пусть их юность где-то за горами.
Я ношу их летом и зимою
С грязною волнистой бахромою.
Сколько мытарств, терний и терзатний.
Незаконных грубых притязаний.
И какие горестные трюки
Претерпели старенькия брюки!
Зачерствели, словно древний бублик,
Проскочили через пять республик,
А в шестой, мне помнится, в июле
Их ‘для масс’ чуть-чуть не реквизнули.
Испытали всякие капризы,
Терли скамьи в ожиданьи визы.
И порой, как сущий пролетарий.
Ночевали даже на бульваре…
Не житье, а кислая малина!
Дотащились брюки до Берлина.