Стихотворения, не собранные в сборники и неопубликованные при жизни, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1937

Поэзия
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Скачать в PDF

Владислав Фелицианович Ходасевич

Стихотворения, не собранные в сборники и неопубликованные при жизни

* * *

Я угасну… Я угасну…
Всё равно… Умру, уйду.
Я скитаюсь здесь напрасно.
Путь далек мне. Я пойду.
Небо низко. Ветер злобен.
Травы вялы. Пал туман.
Призрак счастья тускл и дробен.
Жизнь — томительный обман.
Вы — останьтесь. Вам за мною
Не идти. Туман — глубок.
Я уйду, закроюсь мглою…
Путь неведом и далек…
30 октября 1904

* * *

Что-то нужно. Что-то нужно…
Я не знаю — что.
В темноте прижаться дружно?
Нет, не то, не то.
Знаю, там, за тесным кругом,
Что-то ждет меня.
Дух мой, дух мой, будь мне другом,
Дай огня, огня!
Где мы? Где мы? Мрак горячий
Мне спалил лицо…
Я ль, бессильный, я ль, незрячий,
Разомкну кольцо.
Я стою, во мраке скован.
Разорвите мглу!..
Я упал к своим оковам
На сыром полу.
4 ноября 1904

В сумерках

Сумерки снежные. Дали туманные.
Крыши гребнями бегут.
Краски закатные, розово-странные,
Над куполами плывут.
Тихо, так тихо, и грустно, и сладостно.
Смотрят из окон огни…
Звон колокольный вливается благостно…
Плачу, что люди одни…
Вечно одни, с надоевшими муками,
Так же, как я, так и тот,
Кто утешается грустными звуками,
Там, за стеною, — поет.
5 ноября 1904

* * *

Схватил я дымный факел мой,
Бежал по городу бездумно,
И искры огненной струёй
За мною сыпались бесшумно.
Мелькал по темным площадям,
Стучал по звонким серым плитам,
Бежал к далеким фонарям,
Струистым отсветом повитым.
И я дробил глухую тишь,
И в уши мне врывался ветер.
Ты, город черный, мертво спишь,
А я живу — последний вечер.
Бегу туда, за твой предел,
К пустым полям и к чахлым травам,
Где мглистый воздух онемел
Под лунным отблеском кровавым.
Я всколыхну речной покой,
С разбега прыгну в глубь немую,
Сомкнутся волны надо мной,
И факел мой потушат струи.
И тихо факел поплывет,
Холодный, черный, обгорелый…
Его волна к земле прибьет,
Его омоет пеной белой…
7 ноября 1904

Бал

Г. Ярхо
Я шел по скользкому паркету,
Вдыхал искусственность духов,
Искал ‘ее’. Вон ту? Вот эту?
Не знаю. Думал, что цветов!
Искал — ее. Хотел — желанья.
Ненужной ласки. Новизны.
Быть может — муки ожиданья?
Не знаю сам. То были сны.
Я так устал, все были близки
И так доступны. Я устал.
Мои желанья были низки?
Не знаю. Пусть. Ведь это — бал.
9 ноября 1904

Проклятый

Проклятый кем-то, взрос я в зыбях
Мечты не знающей души.
В моих глазах, свинцово-рыбьих,
Залег туман речной глуши.
Смотрю без радости и гнева,
Не вижу я добра и зла,
Не слышу стройного напева,
Не ведаю — где свет, где мгла.
Когда смотрю в чужие очи, —
Боюсь огня сверкнувших дум…
И я бегу к покрову ночи…
Испуганный, дрожит мой ум.
16 ноября 1904

Последний гимн

Живу последние мгновенья.
Безмирны<й> сон, последний сон.
Пою предсмертные моленья,
В душе растет победный звон.
Дрожа и плача, торжествуя,
Дошел до дальнего конца…
И умер я, и вновь живу я…
Прошел пустыни. Жду венца.
Развею стяг, мне данный Богом
Еще тогда, в неясный час,
Когда по облачным дорогам
Я шел и слышал вещий глас.
Я белый стяг окрасил кровью
И вот — принес его на Суд.
Крещенный злобой и любовью,
Я ввысь иду. Утес мой крут.
Взойду на кручи. Подо мною —
Клубится пена облаков.
Я над безвольностью земною
Восстану, просветлен и нов.
Тогда свершится Суд. Последний…
На стяг прольются вновь лучи…
Вспою мой гимн еще победней,
Заблещут ангелов мечи.
И Он сойдет, и скажет слово,
И приобщит к Себе меня.
И всепрощения благого
Прольется песнь, светло звеня.
Мои скитанья и томленья
Потонут в низинах земли.
Свершится чудо Воскресенья…
Мой светлый дух! Живи! Внемли!
28 ноября 1904

Осенние сумерки

На город упали туманы
Холодною белой фатой…
Возникли немые обманы
Далекой, чужой чередой…
Как улиц ущелья глубоки!
Как сдвинулись стены тесней!
Во мгле — потускневшие строки
Бегущих за дымкой огней.
Огни наливаются кровью,
Мигают, как чьи-то глаза!..
…Я замкнут здесь… С злобой, с любовью.
Ушли навсегда небеса.
2 декабря 1904

Часовня

В высокой башне — темных окон ряд.
В передрассветной мгле, туманным зимним утром,
Теряются верхушка и орел…
И лишь внизу, в окне, светло горят
В часовне, переливным перламутром,
Огни свечей — лучистый ореол.
Кругом, впотьмах, в чуть брезжущем рассвете,
Ползут немые тени, гаснут фонари…
В домах зажглись огни, дрожат и тухнут.
Зеванье слышно в утреннем привете…
Так медленны движенья… ждут зари.
И стены призрачны. Как будто скоро рухнут.
Невнятный стук дверей издалека —
И из домов выходят люди. Взор кидают
Вокруг, на небо. Крестятся. Бредут.
Сегодня будет им работа нелегка…
Сегодня, завтра, — день за днем. Не знают,
Когда избавятся от неразрывных пут.
Идут к часовне. Торопливо ставят
Свечу свою пред почерневшим ликом.
Глаза святые смотрят грустно, строго,
Как будто видят, кто душой лукавит,
Как будто вспоминают о великом
Грехе того, кто принял чин от Бога, —
Монаха, что в Святой четверг, в ночной тиши,
Вблизи от них, в уединенной келье,
Убил того, с кем смертный грех творил…
Ты, богомолец! Свет свечей туши.
Не место здесь смиренному веселью:
Он каждый камень кровью обагрил.
Всё тихо здесь. А дух былой минуты
Беззвучно плачет. Но невидим он.
А ты стоишь смиренно на коленях
И плачешься, что дни твои так круты,
Что за стеной часовни — вечный стон,
Что нищие там дрогнут на ступенях…
Не плачь! Иди! Здесь стены знают страх!
Там скрытый Ужас призрачно таится,
Где человек переступил за грань!
Ты ропщешь там в открытых всем слезах,
Где даже свет — испуганно струится!
Ты здесь не нужен. Не молись и встань!
4 декабря 1904

Поздно

Я задумался. Очнулся.
Колокольный звон!
В церковь, к свечкам, к темным ликам
Грустно манит он.
Поздно, поздно. В церкви пусто.
То последний звон.
Сердцу хочется больного,
Сердцу внятен стон.
Слишком поздно. Свечи гаснут.
Кто всегда — один,
Тот забыл, что в церкви — радость,
Он — как блудный сын.
Я хочу назад вернуться,
На колени пасть!
Боже, Боже! Дом Твой кроток, —
Надо мною — власть!
Я в тюрьме своих исканий.
Призраки плывут,
И грозят, и манят, манят,
Паутину ткут!
Слишком поздно. В темной бездне
Я ослеп и сгнил…
Будет стыдно выйти к свету —
И не хватит сил.
5 декабря 1904

Обман

Может быть, играет Дьявол
Страшную игру,
Учит вере: ‘Здесь побуду
И потом умру’.
Шепчет смутно бледным, слабым,
Что не им — искать,
Что лишь маска жизни — правда,
И на ней — печать.
Этот шепот — в свисте ветра,
В шелесте ветвей…
Он трусливых заставляет
Дверь закрыть плотней,
Укрываться за стенами
В мертвенный покой
И забыть, что там, за дверью, —
Неизбежный бой.
Каждый слабый рано ль, поздно ль,
Иль в ином миру
Крикнет: ‘Горе. Я обманут!
За обман — умру’.
6 декабря 1904

Звезде

Пусть стены круты, башни стройны
И ослепительны огни,
Пусть льют потоки крови войны,
Пусть переменны наши дни,
Пускай кипят, звенят, трепещут,
Грохочут гулко города,
Пусть время неумолчно плещет, —
Ты надо всем горишь, звезда!
Прости мне, свет иной основы,
Неизменяемых начал, —
Что я тебя в борьбе суровой
Так безрассудно забывал.
15 декабря 1904
Петербург

Мариночке

Я стройна и красива. Ты знаешь?
Как люблю я себя целовать!
Как люблю я, когда ты ласкаешь,
Обольщаться собой и мечтать!
И мечтать, и сплетать вереницы
Так неясно несущихся грез…
Я — царица, и я — в колеснице…
Я — в дремотности дышащих роз…
Милый, милый! Как странно красиво…
Я в свою красоту влюблена!
Я люблю тебя много, но лживо:
От себя, от себя я пьяна!
Как прекрасно и ласково тело!
Эту ласку тебе отдаю.
Не отгонишь… Целую я смело…
Как тебя… Как себя я люблю…
2 января 1905
Лидино

* * *

Я опьянялся цветами мирскими,
Воздух и блески я жадно внимал,
Жил воедино с волнами морскими,
Вместе с людьми ликовал и страдал.
О, колебанья несметных случайностей!
Был я натянут послушной струной,
Отдал я дань обольщению крайностей,
Был я игрушкой… Но стал я — иной.
Я не ищу обольщений обманных.
Я задыхаюсь в тумане, в бреду!..
Я от измен, как убийцы — нежданных,
Тихо, беззвучно, светло отойду.
Снова и снова, к далёкому, милому,
К нежно-неясному путь поведёт.
И подойду я так близко к незримому.
Перед глазами туманность падёт.
Знаю — увижу я Вечные Грани,
Знаю — пойму я Предвечный Закон.
Муку печальную прежних скитаний
Вспомню я грустно. И путь мой свершён.
13-14 января 1905
Москва

Иная красота

М. Рындиной
Быть может, истина не с нами.
Майков
Я не знаю. Я не знаю.
Но меня томит мечта:
Может быть, — от нас сокрыта —
Есть Иная Красота, —
Выше всех красот открытых.
Я ее, любя, боюсь…
Может быть, — в ней — смерть, убийство,
Но я к Ней иду, несусь!
14 января 1905

* * *

Я не знаю худшего мучения —
Как не знать мученья никогда.
Только в злейших муках — обновленье,
Лишь за мглой губительной — звезда.
Если бы всегда — одни приятности,
Если б каждый день нам нес цветы, —
Мы б не знали вовсе о превратности,
Мы б не знали сладости мечты.
Мы не поняли бы радости хотения,
Если бы всегда нам отвечали: ‘Да’.
Я не знаю худшего мученья —
Как не знать мученья никогда.
14 января 1905

Достижение

1

На небе сбираются тучи,
Зловещий смыкается круг.
Ты замер, о ветер летучий,
Мой вечный, единственный друг.
Я скован. Я замкнут. Уж поздно.
Равнина сокрылась из глаз,
И молнии вспыхнули грозно,
И факел последний погас.
Один я… Темно и бездольно.
Лишь молний прерывистый свет
Мне в душу врывается больно…
Кричу… Только громы в ответ.
Мне жутко в пустыне бездонной,
Мне страшно с нездешними встреч.
Ложусь, до конца изможденный,
И звякает щит мой о меч.

2

Я очнулся. Вдали, на востоке,
Заалела полоска огня…
……………
Солнце, Солнце, Отец мой Высокий!
О, как властно зовешь ты меня.
Солнце, Солнце, создатель могучий,
Задохнулся я в черном бреду…
Сзади, сбоку — нависшие тучи, —
Но к тебе — я иду!

3

Что это? Что это? Толпы врагов?
Люди ли, призраки ль это?
Я ль не дойду к Тебе, Бог из Богов?
Вижу движенья запрета.
Мне вы мешаете к Богу идти?
Люди иль духи, — пустите!
Вижу маяк я на дальнем пути…
Мне ль уступить не хотите?
Молча смыкаетесь? Эй, мертвецы!
Пусть ваши лица и строги —
Я не боюсь вас, немые бойцы!
Я нападаю! С дороги!

4

………………………………………
О золотое светило!
Ты ли горишь в небесах?
Тают последние силы…
Слезы блестят на глазах.
Видишь! Ты видишь! Я — смелый,
Шел неуклонно к тебе,
Бился рукою умелой,
Отдал себя я — Судьбе.
Полчища были несметны, —
Я прорвался через них.
Бился за подвиг обетный,
Насмерть изранен… Затих…
Вечное Солнце! Взгляни же!
Я умираю от ран…
Молча спускается ниже,
К сумраку западных стран.
Мудрое Солнце! Ты право.
Слышу безмолвный ответ:
‘Вольным хотениям — слава.
Павшим за волю — привет!’
…………………………………………
Взор огневого светила.
Блещет закат в небесах.
Тают последние силы…
Черные бездны — в глазах.
18-19 января 1905

Достижения

Достигнуть! Достигнуть! Дойти до конца, —
Стоять на последней ступени,
И снова стремиться, и так — без конца…
Как радостна цепь достижений!
Бессмертно прекрасен желанный венец.
В нем — счастие всех достижений.
Равно обновляют — победный венец
И трепетный венчик мучений.
В победе — желание новых торжеств,
Стихийная сила хотенья.
Но вижу иную возможность торжеств:
Есть в муке — мечта Воскресенья.
22 января 1905

Правда пробуждения

Я беден, беден! Горе мне!
Тебя ласкал я смело…
И ты была близка ко мне,
И нежно было тело…
Я сладко спал, но в этом сне
Вся правда потускнела!
Глаза открылись после сна
И снова стали зорки.
Пред ними мокрая стена
И нищета каморки,
И мерзки низкого окна
Обтрепанные шторки!
Я здесь горел! Я здесь любил!
За что же мука, Боже?
Я злую правду позабыл, —
И правда стала строже…
Я пробужденья не убил
На этом жестком ложе!
24 января 1905

* * *

И снова голос нежный,
И снова тишина,
И гладь равнины снежной
За стеклами окна.
Часы стучат так мерно,
Так ровен плеск стихов.
И счастье снова верно,
И больше нет грехов.
Я бросил их: я дома, —
Не манит путь назад.
Здесь все душе знакомо…
Я нежно, грустно рад.
Мои неясны грезы,
Я только тихо нов…
Закат рассыпал розы
По савану снегов.
8 февраля 1905

Ангелы

Близкие, нежные тени…
Знаю — вы дети зыбей…
Сонмище тихих видений…
Пойте же, пойте — скорей!
Пойте желанную песню.
Смерть и Рожденье — всегда.
Тише! Нежней! Бестелесней!
<Стужа?> Журчанье. Вода.
Песни прощаний, привета,
Ангелы светлых лучей!
Крыльями сердце согрето.
Пойте же, пойте — скорей!
29 марта 1905

Сближение

О, в душе у тебя есть безмерно-родное,
До боли знакомое мне.
Лишь на миг засветилось, и снова — иное,
Улетело, скользя, в тишине.
Лишь на миг, лишь на миг только правды хочу я!
Задержать переменность твою…
Словно что-то возможное чуя,
Я ловлю световую струю!
Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю —
Сердце было мгновенно светло…
Я был близок к расцветшему Раю…
И мое! И твое! — И ушло!
4 апреля 1905

Вновь

Я плачу вновь. Осенний вечер.
И, может быть, — Печаль близка.
На сердце снова белый саван
Надела бледная рука.
Как тяжело, как больно, горько!
Опять пойдут навстречу дни…
Опять душа в бездонном мраке
Завидит красные огни.
И будет долго, долго слышен
Во мгле последний — скорбный плач.
Я жду, я жду. Ко мне во мраке
Идет невидимый палач.
16 апреля 1905

Отшельник

Горьки думы о земном,
О потерянном Великом.
Робко шепчут об ином
Три свечи пред тёмным ликом.
Смутно плачет о больном
Безотрадный вой метели.
Навсегда забыться сном
В тишине безмолвных келий.
За решётчатым окном
Занесённый снегом ельник.
О спасении земном
Помолюсь и я, отшельник.
29 апреля 1905
Лидино

С простора

Я не люблю вас, люди, люди,
Из серокаменных домов!
Вы не участвуете в чуде
Пророчества и вещих снов.
Но вы мне близки, люди, люди!
Немые облики теней!
Вам больно жить на жесткой груде,
На ребрах городских камней.
По ним влачась, о люди, люди!
Изранили вы ноги в кровь.
Как бледны лица, чахлы груди!
В вас узнаю себя я вновь.
Я вас покинул, люди, люди!
Но между вас идет мой след.
Я Чуду крикнул: буди! буди!
Но вы — мой пережитый бред.
2 мая 1905
Лидино

Белые башни

Грустный вечер и светлое небо.
В кольце тумана блестящий шар.
Темные воды — двойное небо…
И был я молод — и стал я стар.
Темные ели, обрывный берег
Упали в воды и вглубь вошли.
Столб серебристый поплыл на берег,
На дальний берег чужой земли.
Сердцу хочется белых башен
На черном фоне ночных дерёв…
В выси воздушных, прозрачных башен
Я буду снова безмерно нов!
Светлые башни! Хочу вас видеть
В мерцанье призрачно-белых стен.
В небо ушедшие башни видеть,
Где сердцу — воля и сладкий плен!
Белые башни! Вы — знаю — близко,
Но мне незримы, и я — один…
…Губы припали так близко, близко,
К росистым травам сырых ложбин…
3 мая 1905
Лидино

Счастье

Солнце! Солнце! Огнь палящий!
Солнце! Ярый кат небес!
Ты опустишь меч разящий,
Взрежешь облачность завес.
Но не воплем, но не плачем
Встречу огненный удар.
Что мы знаем? Что мы значим?
Я, незрячий, сед и стар.
На колени! Прочь, корона!
Упадай, порфира, с плеч!
О, губящий! Я без стона
Принимаю тяжкий меч.
Пред народом, умиленный,
Первым пал последний царь!..
Над главою убеленной
Меч взнесен. Я жду. Ударь!
12 мая 1905
Лидино

* * *

Если сердце захочет плакать,
Я заплачу — и буду рад.
Будет сладко, и будет грустно:
Знаю — близок возможный брат.
Слезы горьки, но небо чисто.
Кто-то скорбный пришел ко мне,
Скорбный, бледный, но вечно милый.
Мы виновны в одной вине.
Мы виновны в грехе рожденья,
Мы нарушили тишину,
Мы попрали молчанье Смерти,
Мы стонали в земном плену.
Если сердце захочет плакать,
Я заплачу — и буду рад.
Будут наши страданья чисты:
Тайну знаю лишь я — да брат.
13 мая 1905
Лидино

У людей

О, как мне скучно, скучно, скучно!
Как неустанна суета!
Как всё вокруг спешит докучно
И бредит сонная мечта.
Как будто кто-то, грозный, темный,
Крылами навевает жар…
В провалах мысли исступленной
Горит невидимый пожар.
Я не хочу сгорать незримо!
Незримый жар стократ страшней,
Чем тот, что мчит неугасимо
Безумства блещущих огней…
О нет, спасите! К краю кубка
Припасть устами… Пью! Мое!..
Опять измена!.. Уксус, губка —
И ненавистное копье!..
Январь 1905, Москва
15 мая 1905, Лидино

Вечером в детской

Вале Х.
О детках никто не заботится.
Мама оставила с нянькой.
Плачут, сердечки колотятся…
‘Дети, не кушайте перед банькой’.
Плачут бедные дети.
Утирают слезы кулачиком.
Как больно живется на свете!..
‘Дети, играйте мячиком’.
Скучно. Хочется чудной сказки,
Надоела старая нянька.
Просят утешения грустные глазки…
‘Глядите: вот Ванька-встанька…’
16 мая 1905
Лидино

Песня

Над рекою
Голубою
Я стою…
На холме я,
Сладко млея,
Запою.
Ветер дышит,
Чуть колышет
Лепестки,
Обвевает,
Налетает
От реки.
Песня льется,
Донесется
До людей…
Пусть вздыхают,
Пусть внимают
Тихо ей.
16 мая 1905
Лидино

Deo Ignoto

О mon Dieu, votre crainte m’a frapp.
P. Verlaine
О творец, ослепшей жизни
Погрузивший нас во мглу,
В час рожденья и на тризне
Я пою тебе хвалу.
Неизведанный губитель
Вечно трепетных сердец,
Добрый пастырь, правый мститель,
Ты — убийца, ты — отец.
Если правда станет ложью,
Бог, тебя я восхвалю
И молитвы смутной дрожью
Жажду сердца утолю.
О, поставь слепую душу
На таинственный рубеж!
Я смиренья не нарушу,
Погуби — или утешь!
Был я робок и опаслив,
Но на радостной заре
Буду светел, буду счастлив
Жертвой пасть на алтаре!
17 мая 1905
Лидино

Диск

Чело в лучах и члены гибки.
Бросаю в воздух звонкий Диск.
Кружась, летит, и блески зыбки.
В струях зефира — свист и визг.
Смотрю: взметнулись в синем небе
Два Солнца: Диск и Аполлон.
Я посвящаю юной Гебе
Размах руки и меди звон.
Взлетел. Дрожит… Сейчас сорвется.
И вот — упал к моим ногам.
Еще удар — опять взовьется
Навстречу блещущим лучам.
23 мая 1905
Лидино

* * *

Ухожу. На сердце — холод млеющий,
Высохла последняя слеза.
Дверь закрылась. Злобен ветер веющий,
Смотрит ночь беззвездная в глаза.
Ухожу. Пойду немыми странами.
Знаю: на пути — не обернусь.
Жизнь зовет последними обманами…
Больше нет соблазнов: не вернусь.
23 мая 1905
Лидино

Жизнь — полководец

&nbsp, Marche funebre
Тяжки шаги моих солдат.
Мерно идет за рядом ряд.
Едкая пыль… ‘Вперед! Вперед!’
Каждый из вас убьет, умрет.
Гром барабанов. Стук костей.
Жизнь неустанна… ‘Марш, смелей!’
Пройдены версты. Смерть не ждет.
Призрак возник… ‘Вперед, вперед!’
Верны шаги слепых солдат.
К смерти идет за рядом ряд.
24 мая 1905
Лидино

Горгона

Внимая дикий рев погони,
И я бежал в пустыню, вдаль,
Взглянуть в глаза моей Горгоне,
Бежал скрестить со сталью сталь.
И в час, когда меня с врагиней
Сомкнуло бранное кольцо, —
Я вдруг увидел над пустыней
Ее стеклянное лицо.
Когда, гремя, с небес сводили
Огонь мечи и шла гроза —
Меня топтали в вихрях пыли
Смерчам подобные глаза.
Сожженный молнией и страхом,
Я встал, слепец полуседой,
Но кто хоть раз был смешан с прахом,
Не сложит песни золотой.
24-25 мая 1905
Лидино

Друзьям

Друзья! В тот час, когда, усталый,
Я вам скажу, что нет Мечты,
Залейте кровью, ярко-алой,
Мои позорные черты.
И в этом будет правда — знайте.
Свой приговор изрек я сам.
Мой труп проклятый растерзайте
И на съеденье бросьте псам!
И ныне я, завету верен,
В того, кто снял с чела венок,
Кто перед Жизнью — лицемерен, —
Вонжу отравленный клинок!
29 мая 1905
Лидино

Ликующие

Затянут тиной темный пруд.
Смотрю в него. Лицо так бледно.
А за стеной уже несут
Светильник свой. Поют победно.
Боюсь их пенья. Там, за мглой,
Предстанет ужас пробуждеиья…
В ответ на радость под землей
Чуть шепчут песни погребенья…
Уйдите, ах, уйдите прочь!
Я слышу смерть, вам нет надежды.
О, как ужасно смотрит ночь
На эти брачные одежды.
Скорее, плачьте. Зной сокрыл
Провал. С улыбкой пенью внемлет
И дуновеньем темных крыл
Огонь светильника колеблет.
7 июля 1905
Лидино

Пилат

М.
Заслышав голос прорицанья,
Я Сына Божия казнил.
Хвалите Бога за избранье!
Меня покой не соблазнил.
О, вынул тот жестокий жребий,
Кто над Царем взнесет удар!
Но разве не был в дальнем небе
На землю сброшенный Икар?
Омыты руки пред толпою,
Но перед Небом, я — судья, —
Кровавых пятен с них не смою! —
Я ими свят. Несись, ладья!
Тому, кто верен Вечной Воле,
Дорогой торной не идти.
Отныне я — единый в поле,
На непроложенном пути.
Стучался я у тайной двери.
За ней — спасенье или смерть.
И мне в неколебимой вере
Предстала вскрывшаяся твердь.
И ныне знаю: в час желанный —
За миг мученья — вознесусь.
Последней Правдой осиянный,
Меня обнимет Иисус!
15-16 июля 1905
Лидино

* * *

Только вечером нежное
Мне понятно и близко…
Говорит Неизбежное
В блеске Лунного Диска.
В ленте, медленно тающей,
Озаренных туманов
Словно блеск замирающий
Голубых океанов…
Только вечером нежное
Сердцу тяжкому близко…
Как всегда Неизбежное —
Тайне Лунного Диска…
10 сентября 1905
Москва

* * *

Ал. Брюсову
Меня роднят с тобою дни мечтаний,
Дни первых радостей пред жертвенным огнем…
И были мы во власти обаяний,
И сон ночной опять переживали днем.
Ты отступил от жертвоприношений,
Богам неведомым. Ушел в страну отцов,
Вершить дела домашних устроений,
Заботы будущих и прежних мертвецов.
Я вышел в жизнь. Быть может, мой удар —
Защитник от Судьбы — и робок, и не меток.
Но жизнь благодарю за то, что я — не стар
И не герой в театре марьонеток.
12 сентября 1905
Москва

* * *

Навсегда разорванные цепи
Мне милей согласного звена.
Я, навек сокрытый в темном склепе,
Не ищу ни двери, ни окна.
Я в беззвучной темноте пещеры
Должен в землю ход глубокий рыть.
И, изведав счастье новой веры,
Никому объятий не раскрыть.
25 октября 1905
Лидино

* * *

Мы все изнываем от жизненной боли.
И нет исцеленья. Нам больно, нам больно.
Я тысячи раз умирал против воли —
И тысячи раз воскресал подневольно.
Как будто бы взор, неестественно меткий,
Нас издали знаком мучений отметил.
Я долго махал призывающей веткой,
Кричал над морями — никто не ответил.
Прошли корабли, не меняя дороги,
Боясь наскочить на утес придорожный,
Там, за морем где-то, — рождаются боги,
А мы — на скале, позабытой, безбожной.
19-20 декабря 1905
Москва

Грифу

Привет тебе из тихой дали,
Где ветер гнет верхи дерёв,
Где голубые тени пали
На золотую гладь снегов.
Привет тебе, мой брат далекий,
Борящийся средь тяжких стен!
Я с Тишиной голубоокой
Замкнулся в добровольный плен.
Как хорошо, где солнце светит
И острый луч слепит глаза!..
Вам пушек рев на зов ответит,
А мне — лесные голоса.
Будь счастлив там, где все не правы,
Где кровью вскормлены мечты
И жертва дьявольской забавы —
Герои, дети и шуты…
23 декабря 1905
Лидино

Спящей

Спи. Покой твой, сон невесты
Соблазняет черный клир.
Но магические жесты
Охранят твой ясный мир.
Спи, усни. Еще устанешь,
Упадешь в пыли дорог,
В тайну пропастей заглянешь,
Выпьешь чашу. Жребий строг.
Спи, пока не соберутся
Страхи, дьяволы и тьмы…
Над тобой еще сомкнутся
Вихри воющей зимы…
Спи. Я бодрствую, бессонный..
Близок час, но не настал.
Тихо всё и усыпленно
В переходах темных зал.
Но когда изнеможенье
Окует мне веки сном —
Пробуждайся! Пей мученье
В чаше с дьявольским вином.
27-28 декабря 1905
Лидино

Забытый

В кольце безумствующих гадин
Стою — потерянный и голый.
Навеки сердца клад украден.
Я слышу хохот их веселый.
Закрыл лицо в жестокой муке —
И нет молитв, и нет заклятий.
На обессиленные руки
Кладут позорные печати.
Глумясь над знаком избавленья,
Мне в рот суют вина и хлеба, —
И вижу отблеск наважденья
В огнях разорванного неба.
28 декабря 1905
Лидино

* * *

Мы мерзостью постыдно-рьяной
Так сладостно оскорблены,
И сердце ищет мути пьяной
Для беспощадной глубины.
Но горе нам! Когда из бездны
На нас потоком хлынет кровь,
Когда предстанет Лик Железный —
Кто примет смертную любовь?
Кто, смелый, первый прямо взглянет
Желанной Гостье в острый взор,
Кто, содрогнувшись, не отпрянет,
Меняя муку на позор?
Никто. И мы опять закружим
По затемняющим кругам,
Отдавши тело зноям, стужам,
Губам, объятьям и костям…
19 февраля 1906
Москва

Диалог

Дьявол, Вечный Изменник,
Меня возводил на башни.
Говорил: ‘Мой Высокий Пленник,
Позабудем наш спор вчерашний.
Я не прав был. Прошу прощенья.
Мила мне твоя дорога.
Во мне говорило мщенье —
Странная злость на Бога.
Мне дорог твой гнев вчерашний
И верность святому обету…
Обнявшись, бросимся с башни
Навстречу вечернему свету’.
Умолк Небесный Изгнанник,
А я в ответ улыбаюсь.
‘Я отныне твой вечный данник,
Во всем Тебе покоряюсь.
Сегодня я — вольный Изменник,
Мне незачем падать с башни.
Я — твой добровольный пленник.
Отвергнут мой Бог — вчерашний’.
15 мая 1906
Лидино

* * *

Мой робкий брат, пришедший темной ночью,
По вялым травам, через чащу веток, —
Прижмись ко мне, приникни ближе, ближе!..
Удар не ждет, безжалостен и меток.
Мы сонные погибнем тайной ночью.
Убийца наш слезами захлебнется.
Приблизятся далекие зарницы.
Легко, легко, а кровь из сердца льется.
16 октября 1906
Москва

Зимой

День морозно-золотистый
Сети тонкие расставил,
А в дали, пурпурно-мглистой,
Кто-то медь ковал и плавил.
Кто-то золотом сусальным
Облепил кресты и крыши.
Тихий ветер дымам дальним
Приказал завиться выше…
К сизым кольцам взоры вскинем!
Мир печалью светлой болен…
Стынет в небе, ярко-синем,
Строй прозрачных колоколен.
4-7 декабря 1906
Москва

Афине

Тебе, богине светлоокой,
Мой стих нетвердый отдаю.
Тебе, богине светлоокой,
Вверяю утлую ладью.
Тебя, рожденную без крови,
Молю о ясной тишине!
Напеву робких славословий
Внемли, склонив чело ко мне.
И я, в благочестивом страхе.
Боясь, надеясь и любя,
Рожденный в сумраке и прахе,
Подъемлю очи на тебя.
…………………………………………
<Конец 1906 - начало 1907>

Ночью

Марине
На щеках — румянец воспаленный.
На челе твоем — холодный пот.
Совершает медленный обход
Смерть — твой повелитель непреклонный.
Но придет — и бледными губами
Не успеешь мне шепнуть: прости!..
Всё равно. Нам больше не идти
Утренними, влажными лугами.
Всё равно. Теперь ты мне чужая,
Ждет тебя разрытая земля…
‘Он один’, — деревья шевеля,
Стонет ветер… Стонет, убегая.
<Конец 1906 - начало 1907>

В снегах

О белых пчел беззвучные рои,
С небес низвергнутые в день солнцеворота,
Покрыли вы фатой поля мои,
На лес набросили прозрачные тенёта.
Вы пронеслись — и мы в санях, вдвоем,
Огнем горят венцы, и блещет лед залива,
Сверкает сталь подков под солнечным дождем
И рыжего коня разметанная грива.
Когда ж настанет час счастливых мук,
Когда любовь к сердцам приникнет жгучим страхом,
Усталый конь почует волю вдруг
И к стойлам ринется неудержимым махом.
И в небе кровью выступит закат,
Нас в замке на крыльце гофмаршал встретит старый,
И загремят ряды железных лат
И белых рыцарей призывные фанфары.
<Конец 1906 - начало 1907>

Парки

О, неподвижны вы, недремлющие сестры.
Лишь, развиваясь, нить туманится, как дым…
А мы вознесены на кряж томлений острый
И вот, — скользя в крови, любви обряд вершим…
На миг мы преданы размеренному стуку,
И ритм сердец в движенья верно влит, —
Но на последний вздох Тоска наложит руку,
И холод Вечности тела оледенит.
22 февраля 1907
Москва

Горе

Горе мое, златоносным потоком разлейся,
Червонные волны вспень…
Парусом черным на мачте дрожащей развейся,
Распластай на палубе тень!
Я, неподвижный, тебе неизменно покорный,
Приплыву к ее берегам,
Ей ничего не скажу, только парус мой черный
Положу к холодным ногам…
Горе мое, златоносным потоком разлейся,
Червонные волны вспень!
4-5 марта 1907
Москва

* * *

Люблю говорить слова,
Не совсем подходящие.
Оплети меня, синева,
Нитями, тонко звенящими!
Из всех цепей и неволь
Вырывают строки неверные,
Где каждое слово — пароль
Проникнуть в тайны вечерние.
Мучительны ваши слова,
Словно к кресту пригвожденные.
Мне вечером шепчет трава
Речи ласково-сонные.
Очищают от всех неволь
Рифмы однообразные.
Утихает ветхая боль
Под напевы грустно-бесстрастные.
Вольно поет синева
Песни, неясно звенящие.
Рождают тайну слова —
Не совсем подходящие.
30 апреля — 22 мая 1907
Лидино

Одинокая

Съежился, скорчился мир мой
В жизни простой и безбурной.
Я отгорожена ширмой,
Не золотой, не лазурной.
Сеть паутинно-немая
К самому сердцу прильнула.
Жизни иголка слепая
Тонко и больно кольнула.
День бесконечно струится,
Вечер — закатом окрашен.
Вечеру дай поклониться!
Лик его ласково-страшен.
Запахом листьев и почек
Сердце пьянеет — не ноет.
Вечером белый платочек
Голову плотно покроет.
Медленно съежился мир мой.
Вечер язвительно-розов.
Что ж? Я за ширмой! За ширмой!..
Где-то свистки паровозов.
25 июня 1907
Лидино

На прогулке

Злые слова навернулись, как слезы.
Лицо мне хлестнула упругая ветка.
Ты улыбнулась обидно и едко,
Оскорбила спокойно, и тонко, и метко.
Злые слова навернулись, как слезы.
Я молча раздвинул густые кусты,
Молча прошла несклоненная ты.
Уронила мои полевые цветы…
Злые слова навернулись, как слезы.
8-9 июля 1907
Лидино

* * *

Гремите в литавры и трубы, веселые люди!
Напрягайтесь, медные струны!
Словно кровавые луны
Над лесом оливково-черным
Вспарили —
Так всплыли
В избытке позорном
Из пурпура ярые груди.
Напрягайтесь, медные струны,
Гремите в арфах!
Сосцы широко размалеваны,
Она в узорчатых шарфах.
Пляшет.
Гремите, медные струны,
Веселей, музыканты!
Взметались одежды, развязаны банты,
Красные полосы ткани струятся и рдеют…
Пляшет.
Медью окованный
Пояс на бедрах тяжелыми лапами машет.
Быстрее, быстрее, — и пляшет, и пляшет…
Вскинуты руки, бледнеют, немеют.
Стиснула зубы — и липкая кровь
Сочится на бледных губах,
Медленно каплет на груди…
Обильней, обильней…
Черными крыльями страх
Задувает светильни.
Напрягайтесь, медные струны!
Пойте, гремите, — пляшет любовь!
Бейте в кимвалы, в литавры, веселые люди!
<1906-1907?>

* * *

О, горько жить, не ведая волнений,
На берегах медлительной реки!
Пустыня злая! Сон без сновидений!
Безвыходность печали и тоски!
И лишь порой мелькают мимо тени,
Согбенные проходят старики,
И девушки, смиренные, как лани,
И юноши с обломками мечей,
И матери, слабея от рыданий,
Вотще зовут покинутых детей —
И — падают, без сил, без восклицаний,
Среди густых прибрежных камышей.
<1906-1907?>

Дома

От скуки скромно вывожу крючочки
По гладкой, белой, по пустой бумаге:
Круги, штрихи, потом черчу зигзаги,
Потом идут рифмованные строчки…
Пишу стихи. Они слегка унылы.
Едва кольнув, слова покорно меркнут,
И, может быть, уже навек отвергнут
Жестокий взгляд, когда-то сердцу милый?
А если снова, под густой вуалью,
Она придет и в двери постучится,
Как сладко будет спящим притвориться
И мирных дней не уязвить печалью!
Она у двери постоит немного,
Нетерпеливо прозвенит браслетом,
Потом уйдет. И что сказать об этом?
Продлятся дни, безбольно и нестрого!
Стихи, давно забытые, — исправлю,
Все дни часами равными размерю,
И никакой надежде не поверю,
И никакого бога не прославлю.
16-17 января 1908
Москва

Мышь

Маленькая, тихонькая мышь.
Серенький, веселенький зверок!
Глазками давно уже следишь,
В сердце не готов ли уголок.
Здравствуй, терпеливая моя,
Здравствуй, неизменная любовь!
Зубок изостренные края
Радостному сердцу приготовь.
В сердце поселяйся наконец,
Тихонький, послушливый зверок!
Сердцу истомленному венец —
Бархатный, горяченький комок.
8-10 февраля 1908
Москва

Весенний рассказ

Не знаю, ночь ли их свела,
Любовь ли резвая приспела,
Она простую песню спела —
И страсть увенчана была.
Благословенны — в ночи темной
Внезапный взгляд, намек, мольба,
Любви притворная борьба
И сучьев шорох вероломный!
Благословенны — стыд, и страсть,
И вскрик, ничем не заглушенный,
И неизбежной, непреклонной
Истомы роковая власть!..
Всё так же было ночью этой.
Свершились ласки — и опять
Со лба спадающую прядь
Он отстранил рукой воздетой.
Еще спокойней и верней
Она оборки оправляла, —
И двигал ветер опахало
Зеленолистное над ней.
А там, вверху, свой лист широкий
Крутил посеребренный клен
Да — злобой поздней уязвлен —
Склонялся месяц кривобокий.
25-27-29 февраля 1908
Москва

Прощание

Итак, прощай. Холодный лег туман.
Горит луна. Ты, как всегда, прекрасна.
В осенний вечер кто не Дон-Жуан? —
Шучу с тобой небрежно и опасно.
Итак, прощай. Ты хмуришься напрасно:
Волен шутить, в чьем сердце столько ран.
И в бурю весел храбрый капитан.
И только трупы шутят неопасно.
Страстей и чувств нестрогий господин,
Я всё забыл. Прости: всё шуткой стало,
Мне только мил в кольце твоем рубин…
Горит туман отливами опала,
Стоит луна, как желтый георгин.
Прощай, прощай!.. Ты что-то мне сказала?
4-7 августа 1908
Гиреево

Песня

‘Опрозраченный месяц повис на ветвях,
Опустив потухающий взор.
Проступает заря в небесах,
Запевает свирель среди гор.
Опечаленный рыцарь летит на коне,
Огибает высокий утес
И рыдает о грустной весне
Над букетом серебряных роз.
Под стремительный топот копыт
Он роняет из рук повода,
И летит, и летит, и летит,
И кому-то кричит: навсегда!
И туманится замок вдали,
И чуть слышно доспехи звенят…
О, прощальный, взывающий взгляд!
О, предутренний холод земли!’
Ты прослушала песню мою,
Но печалью себя не тревожь:
Не о рыцаре песню пою,
Рыцарь — только священная ложь,
Лишь молитва моя о любви, о судьбе,
Чтобы в сердце сошла благодать,
Оттого что нет слов рассказать о тебе,
Оттого что нет сил промолчать.
1910

Розы

Ах, царевна, как прекрасны
Эти милые, ночные
Чудеса!
Поднеси фонарь — и тотчас
Колыхнется тень на башне,
Промелькнет твой бант крылатый
И исчезнет.
Ах, царевна, как мгновенна
Тень твоя!
Не запомнишь, не уловишь
Быстрых черт:
Может быть, ты улыбнулась,
Может быть, ты засмеялась,
Может быть, поцеловала
Руку детскую свою?
Сколько тайн, простых и нежных,
Совершается, царевна,
Вкруг тебя?
И зачем, когда мелькала
Эта тень, —
Ты прижала прямо к сердцу
Восемь темных, черных роз?
И куда исчезли розы,
И зачем опять, как прежде,
Потянулись вереницей
Эти милые, простые,
Благовонные, как розы, —
Чудеса?
&nbsp, <1910-1911?>

Театр

Месть

Мне нравится высокий кавалер
И черный плащ его. Надвинута на брови
Большая шляпа. В синей полутьме
Не разглядеть лица. Оно, конечно, строго,
Щетинятся колючие усы
Над тонкими, надменными губами.
Приблизимся: он не заметит нас,
Он не торопится дотронуться до шпаги…
Теперь коли. Он падает. Еще!
Сейчас появится толпа, солдаты, стража,
Проснется герцог, забормочет шут,
От факелов падет на небо желтый отсвет…
Скорей роняй перчатку. Так. Теперь
Пора вступать оркестру. Трубы начинают,
Мы убегаем………………………………
Опять из публики не было видно, как ты уронил перчатку!
<1910-1911?>

Романс

День серый, ласковый, мне сердца не томи:
Хлестни дождем, ударь по стеклам градом,
По ветру дождь развей и распыли,
Низринься с крыш алмазным водопадом.
Нет не томи меня: заветный сумрак свой
Побереги для юных и влюбленных,
Не мучь души холодной и пустой,
Не возмущай мечтаний усыпленных!
Уже в глаза мои беззвездный глянул мир,
Уж я не тот, каким я был когда-то,
Но ты пришел — и сердце, словно встарь,
Волнением обманчивым объято.
Кошачьей поступью крадется к сердцу страсть,
И я боюсь улыбкой нежной встретить
Ее земную, сладостную власть, —
Боюсь тебя счастливым днем отметить!
&nbsp,<1910-1912?>

В немецком городке

Е. А. Маршевой

1. Весна

Весело чижик поет
В маленькой ивовой клетке.
Снова весна настает,
Бойко судачат соседки:
‘Нет, не уйдешь от судьбы:
Всё дорожает картофель!..’
Вон — трубочист из трубы
Кажет курносый свой профиль…
К шляпе приделав султан,
В память былого, от скуки,
Учит старик Иоганн
Деток военной науке.
Плещется флаг голубой,
Кто-то свистит на кларнете…
Боже мой, Боже ты мой, —
Сколько веселья на свете!
Январь 1914

2. Серенада

Счастливая примета:
Направо лунный глаз.
О милая Нанета!
Приди послушать нас!
Сиренью томно вея,
Туманит нас весна.
О, выгляни скорее
Из узкого окна!
Пускай полоска света
На камни упадет
И милая Нанета
По лесенке сойдет.
Пусть каждому приколет
Желтофиоль на грудь
И каждому позволит
Вздохнуть о чем-нибудь.
Январь 1914

* * *

‘Вот в этом палаццо жила Дездемона…’
Все это неправда, но стыдно смеяться.
Смотри, как стоят за колонной колонна
Вот в этом палаццо.
Вдали затихает вечерняя Пьяцца,
Беззвучно вращается свод небосклона,
Расшитый звездами, как шапка паяца.
Минувшее — мальчик, упавший с балкона…
Того, что настанет, не нужно касаться…
Быть может, и правда — жила Дездемона
Вот в этом палаццо?..
5 мая 1914

* * *

На мостках полусгнившей купальни
Мы стояли. Плясал поплавок.
В предрассветной прохладе ты крепче
На груди запахнула платок.
Говорить — это значило б только
Распугать непоймавшихся рыб.
Неподвижен был удочек наших
Камышовый, японский изгиб.
Но когда на поддернутой леске
Серебрясь трепетала плотва, —
И тогда, и тогда не годились
Никакие былые слова.
В заозерной березовой роще
Равномерно стучал дровосек…
Но ведь это же было прощанье?
Это мы расходились — навек?
16 мая 1914
Томилино

* * *

Подпольной жизни созерцатель
И Божьей милостью поэт, —
Еще помедлю в этом мире
На много долгих зим и лет.
Неуловимо, неприметно,
Таясь и уходя во тьму,
Все страхи, страсти и соблазны
На плечи слабые приму.
Стиху простому, рифме скудной
Я вверю тайный трепет тот,
Что подымает шерстку мыши
И сердце маленькое жжет.
27 мая 1914

Сон

Всё было сине. Роща вечерела.
Клубилось небо. Черная земля
Болотами дышала. Стая уток
Неслась вдали. Две женщины седые
Мне преградили путь. В руках костлявых
Они держали по лопате. Обе
По имени меня назвали тихо
И стали рыть. Я сделал шаг вперед
И обессилел, точно много верст
Уже прошел по кочкам и трясинам.
Так я стоял, а женщины всё рыли,
Всё рыли яму. Хлюпала вода,
Холодная, стеклянная, как небо, —
А женщины копали и шептались.
Тут понял я, что дело плохо. Смелость
Притворную в лице изображая
И приподняв учтиво шляпу: ‘Сестры, —
Сказал я им. — Что роете? Могилу?’ —
Старухи покачали головами.
‘Нет, просто яму’. — А потом мы долго
О чем-то спорили. Душистый ветер
Тянул из рощи. Темная тревога
Меня томила. Страх неодолимый
Туманил сердце, — а старухи рыли,
Всё рыли яму. Так тянулось долго.
Изнеможенье мощно, как удав,
Меня сжимало. Вечер надвигался.
И вдруг одна старуха положила
Свою лопату и рукой махнула
Куда-то вдаль, за рощу, — и оттуда,
Из-за стволов, раздался вой и визг,
И дикие ответили ей вопли,
Как будто толпы демонов кричали.
Качнулись ветви, сердце вдруг упало,
А демоны злорадствовали, выли —
И смолкнули, затихнув постепенно…
И голосом отчаянья и веры
Я закричал: ‘Сюда, ко мне, на помощь,
Вы, силы светлые! Я здесь!’ И вот,
Оттуда ж, из-за рощи, мне в ответ,
Как глупому актеру, что играет
Перед пустым театром, — раздались
Бессильные, глухие голоса
И жидкие аплодисменты… Боже!..
…………………………………………………
11 сентября 1914
Москва

Из мышиных стихов

У людей война. Но к нам в подполье
Не дойдет ее кровавый шум.
В нашем круге — вечно богомолье,
В нашем мире — тихое раздолье
Благодатных и смиренных дум.
Я с последней мышью полевою
Вечно брат. Чужда для нас война, —
Но Господь да будет над тобою,
Снежная, суровая страна!
За Россию в день великой битвы
К небу возношу неслышный стих:
Может быть, мышиные молитвы
Господу любезнее других…
Франция! Среди твоей природы
Свищет меч, лозу твою губя.
Колыбель возлюбленной свободы!
Тот не мышь, кто не любил тебя!
День и ночь под звон машинной стали,
Бельгия, как мышь, трудилась ты, —
И тебя, подруга, растерзали
Швабские усатые коты…
Ax, у вас война! Взметает порох
Яростный и смертоносный газ,
А в подпольных, потаенных норах
Горький трепет, богомольный шорох
И свеча, зажженная за вас.
17 сентября 1914
Москва

* * *

Аглае
На этих прочтенных страницах
Рассказано было
О феях, принцессах и птицах
Так нежно, так мило…
Но мы ведь не феи, Аглая?
К чему же нам сказки
Дочитывать нужно зевая
До самой развязки?
К чему нам огромные томы?
Ведь в книгах поэтов
Ни нашей любви не найдем мы,
Ни наших портретов?..
19 сентября 1914

Бювар

В бюваре из розовой кожи
Вот локон, вот письма Леилы.
‘Придешь ли?’ — ‘Бессовестный!’ — ‘Милый!’ —
‘Меня разлюбил ты? За что же?’
Счастливые письма направо,
Налево — укоры, упрёки…
Я прежде любил эти строки,
Но совесть — котёнок лукавый.
Чешу за ушком у неё я,
Она благодарно мурлычет,
Теней залетейских не кличет
И учит не верить в былое.
5 февраля 1915

Моисей

Спасая свой народ от смерти неминучей,
В скалу жезлом ударил Моисей —
И жаждущий склонился иудей
К струе студеной и певучей.
Велик пророк! Властительной руки
Он не простер над далью синеватой,
Да не потек послушный соглядатай
Исследовать горячие пески.
Он не молил небес о туче грозовой,
И родников он не искал в пустыне,
Но силой дерзости, сей властью роковой,
Иссек струю из каменной твердыни…
Не так же ль и поэт мечтой самодержавной
Преобразует мир перед толпой —
Но в должный миг ревнивым Еговой
Карается за подвиг богоравный?
Волшебный вождь, бессильный и венчанный, —
Ведя людей, он знает наперед,
Что сам он никогда не добредет
До рубежа страны обетованной.
1909 — 30 мая 1915

S. Ilario

И всё смотрю на дальние селенья,
На домики, бегущие к реке…
Не выразить на бедном языке
Души моей тяжелого волненья.
Как хорошо! Как чисты и прекрасны
Вон тех людей свободные труды,
Как зелены их мирные сады,
Как сладок их удел однообразный.
Вот селянин, коричневый от зною,
Свистя бичом, везет в повозке мать…
Да как же я могу не пожелать
Его осла, впряженного с зарею,
Его земли, его оливы стройной,
Его жены, и дома, и детей,
И наконец, на склоне долгих дней,
Кончины честной и спокойной?
Ей, Господи! За что же мне Ты дал
Мой ум раба, лукавый и мятежный,
И мой язык, извилистый и нежный,
И в сердце яд, и в помысле кинжал?
Кто скажет мне, зачем на утре дней
Изведал я кипенье винной пены,
Минутных жен минутные измены
И льстивое предательство друзей?
Зачем, как труп, в огнях игорных зал
Над золотом я чахнул боязливо
И в смене карт забвенья ласке лживой
Скудеющую душу доверял?
Зачем…
Но вот пахнул морской туманный запах,
И два священника в широкополых шляпах
Проходят мимо. Звон. Вечерня началась.
И в гору медленно они бредут, крестясь.
Июнь 1911 — декабрь 1915

* * *

На новом, радостном пути,
Поляк, не унижай еврея!
Ты был, как он, ты стал сильнее —
Свое минувшее в нем чти.
<1915>

На седьмом этаже

Подражание Брюсову

Падучие звезды бесследно
Сгорали, как звезды ракет,
А я, исцелованный, бледный.
Сидел у тебя на балконе.
В небесном предутреннем склоне
Мерцал полупризрачный свет.
Внизу запоздалым напевом
Гудел громыхающий трам…
Юпитер склонялся налево, —
И были мучительно грубы
Твои исхищренные губы
Моим безучастным губам.
Потом я ушел. По асфальту
Шаги, как упрек, раздались,
А в сердце бесследно сгорали
Томления страсти бессонной,
И ты мне кричала с балкона:
‘Мне хочется броситься вниз!’
&nbsp,<1915>

* * *

Сойдя в Харонову ладью,
Ты улыбнулась — и забыла,
Всё, что живому сердцу льстило,
Что волновало жизнь твою.
Ты, темный переплыв поток,
Ступила на берег бессонный,
А я, земной, отягощенный,
Твоих путей не превозмог.
Пребудем так, еще храня
Слова истлевшего обета.
Я для тебя — отставший где-то,
Ты — горький призрак для меня.
<1915?>

* * *

У строгого хозяина в дому — служанкою трудолюбивой —
узнала многое, но мало что пойму, и не дано мне быть
многоречивой.
Ночь коротка, и день как колесо, — размерена и тяжела
походка, и под ногой весь день поет песок, но остаюсь
покладистой и кроткой.
Доволен мой взыскательный хозяин и только изредка,
смутясь, отводит взгляд от глаз моих, напоенных
печалью, — почти полусобачьих глаз.
<1915?>

Пэон и Цезура

Трилистник смыслов

Покорствующий всем желаньям
Таинственной владеет силой:
Цезура говорит молчаньем —
Пэон не прекословит милой…
Но ласк нетерпеливо просит
Подруга — и в сознанье власти
Он медленно главу возносит,
Растягивая звенья страсти.
14 января 1916

Весной

В грохоте улицы, в яростном вопле вагонов,
В скрежете конских, отточенных остро подков,
Сердце закружено, словно челнок Арионов,
Сердце недвижно, как месяц среди облаков.
Возле стены попрошайка лепечет неясно,
Гулкие льдины по трубам срываются с крыш…
Как шаровидная молния, сердце опасно —
И осторожно, и зорко, и тихо, как мышь.
<1916>

Про мышей

Вечер

Пять лет уж прошло, как живу я с мышами.
Великая дружба и братство меж нами.
Чуть вечер настанет, померкнет закат —
Проворные лапки легко зашуршат:
Приходят они, мои милые мыши,
И сердце смиряется, бьется всё тише.
Шуршащей возней наполняется дом, —
И вот, собираются все впятером:
Приветливый Сырник, мой друг неизменный,
Охотник до сыра, спокойный, степенный,
Бараночник маленький, юркий шалун,
Любитель баранок и бойкий плясун,
Ученейший Книжник, поклонник науки, —
Беседуя с ним, не почувствуешь скуки:
Всё знает он: как, отчего, почему…
Я сам очень многим обязан ему.
За ними — Ветчинник, немножко угрюмый,
Всегда погруженный в мышиные думы,
На свете не мало узнал он скорбей —
Сидел в мышеловке за благо мышей.
Приходит и Свечник, поэт сладкогласный,
Всегда вдохновенный, восторженно-ясный,
Любимый мой Свечник, товарищ и друг…
Как сладок с мышами вечерний досуг!
Ведем разговор мы о разных предметах,
О людях, о том, что прочел я в газетах,
О странах чудесных, о дальних морях,
О сказках и былях, о разных делах,
О том, что халвы есть кусок на окошке,
И даже — о кознях бессовестной кошки.
Стихи свои Свечник читает нам вслух…
Порою же мыши становятся в круг,
Привычною лапкой за лапку берутся,
Под музыку ночи по комнате вьются, —
И, точно колдуя, танцуют оне,
Легко и воздушно, как будто во сне…
И длится их танец, как тихое чудо,
И мыши всё пляшут и пляшут, покуда
Зарей не окрасятся неба края, —
А видят их пляску — лишь месяц да я.
6 февраля 1917

На пасхе

Отрывок из повести

Пасха не рано была в тот год. В сребро-розовой дымке
Веяла томно весна по лесам, по полям и болотам.
Только в ложбинах лежали пласты почернелого снега.
Там, где просохло, рыжела трава прошлогодняя… Брось-ка
Искру в иссохшую траву: и взору, и сердцу отрада!
Мигом огонь полыхнет, побежит, зазмеится, завьется,
Синий, прозрачный дымок от земли подымется к небу,
В синем, прозрачном дымке замелькает серебряный месяц
Узким, холодным серпом, а немного левее — Венера
Вспыхнет и взором зеленым заглянет в самое сердце…
Траву сухую сожги, весне помогая и смерти,
Только успей затоптать огонь, а не то подберется
К самым сараям, конюшням… Беда!.. Уж и так от работы
Люд православный совсем отстал за Святую седмицу.
Всю-то неделю гулял он, водил хороводы, да песни
Пел, да с большой колокольни долдонил целыми днями…
В толстой церковной стене крутая лестница вьется.
Сорок истертых ступеней из мрака выводят на воздух.
Сорок ступеней пройди — и звони над весенним раздольем,
Радуйся вольному ветру да глохни от медного рева!
Редкий мужик не сходил позвонить на пасхальной неделе,
Разве что самый больной, да столетний Димитрий, который
Шведа под Нарвою бил. А все другие ходили.
Даже Андреич, бурмистр, и тот, несмотря на дородность,
На колокольню взобрался и, на руки плюнув трикратно,
Крепко взялся за веревки — и бум, бум, бум, — в самый тяжелый
Колокол грянул. Но скоро устал и долой с колокольни,
Пот утирая, пошел. Казачок же господский Никитка,
Свечку подняв высоко, спускался за ним осторожно.
Даже мусью де-ла-Рош пришел с молодыми князьями:
С Павлом Андреичем да Николаем Андреичем. Сам-то
Взлезть он не мог, но князей отпустил. Расставивши ноги
В шелковых черных чулках и сняв треуголку, закинул
Голову кверху француз — и видел зеленое небо,
Синюю маковку церкви, Венеру, встающую слева, —
И непостижною грустью сжималось дряхлое сердце.
Но отзвонили князья, сойдя с колокольни, обедать
К барскому дому бегут сырыми дорожками парка,
Молча за ними бредет француз, опираясь на палку,
Пруд небольшой огибая — и видя: на острове круглом
Мраморный белый Амур свой мраморный лук напрягает,
В предвечернюю синь вонзив позлащенную стрелку…
1917

* * *

Мы какие-то четыре звездочки, и, как их ни сложи, все выходит хорошо.
Нат<алья> Алексеевна Огарева — Герцену
Четыре звездочки взошли на небосвод.
Мечтателей пленяет их мерцанье.
Но тайный Рок в спокойный звездный ход
Ужасное вложил знаменованье.
Четыре звездочки! Безмолвный приговор!
С какою неразрывностью суровой
Сплетаются в свой узел, в свой узор
Созвездье Герцена — с созвездьем Огарева!
Четыре звездочки! Как под рукой Творца
Небесных звезд незыблемо движенье —
Так их вело единое служенье
От юности до смертного конца.
Четыре звездочки! В слепую ночь страстей,
В соблазны ревности судьба их заводила, —
Но никогда, до наших страшных дней,
Ни жизнь, ни смерть — ничто не разделило.
1920

Сонет

Своих цепей так не расторгнешь, нет!
От ненависти, бешенства и муки
Не дергай их. Скрести спокойно руки,
Закрой глаза и складывай ответ.
Меч воина и динами<т> науки
Под глыбой рабства погребает свет.
Но всё взрывает веры вещий бред,
И рушат всё кифары стройной звуки.
Знай: был не дик, не яростен, не груб,
Но сладостен звон ерихонских труб.
И каждый стих звучит, как предвещанье
Зари вечерней, предпоследней, той,
Когда земли верховное избранье
Поэт и жрец поделят меж собой.
8-17 июня 1921
Петербург

* * *

В каком светящемся тумане
Восходит солнце, погляди!
О, сколько светлых волхвований
Насильно ширится в груди!
Я знаю, сердце осторожно, —
Была трудна его стезя.
Но не пророчить невозможно
И не приманивать — нельзя.
21 июня 1921
Петербург

Т-ой

Моим ты другом быть не хочешь,
Ты хочешь быть моим врагом.
Я видел: нож ты злобный точишь,
Когда я сплю притворным сном.
Ну что же! Замахнись и взвизгни,
Свой нож на сердце опусти ж!
Но ты меня вернула к жизни —
За то и жизнию казнишь.
Ты водишь по несчетным мукам
Постылого мне бытия,
Чтоб под его скрипучим звуком
Медлительно ж исчахнул я.
23 октября 1921
Петербург

* * *

Не люблю стихов, которые
На мои стихи похожи.
Все молитвы, все укоры я
Сам на суд представлю Божий.
Сам и казнь приму.
Вы ельника
На пути мне не стелите,
Но присевшего бездельника
С черных дрог моих гоните!
&nbsp, 13 декабря 1921

* * *

Черные тучи проносятся мимо
Сел, нив, рощ.
Вот потемнело и пыль закрутилась, —
Гром, блеск, дождь.
Соснам и совам — потеха ночная:
Визг, вой, свист.
Ты же, светляк, свой зеленый фонарик
Спрячь, друг, в лист.
&nbsp, 1920, Москва
18 ноября 1922, Saarow

* * *

Трудолюбивою пчелой,
Звеня и рокоча, как лира,
Ты, мысль, повисла в зное мира
Над вечной розою — душой.
К ревнивой чашечке ее
С пытливой дрожью святотатца
Прильнула — вщупаться, всосаться
В таинственное бытие.
Срываешься вниз головой
В благоухающие бездны —
И вновь выходишь в мир подзвездный,
Запорошенная пыльцой.
И в свой причудливый киоск
Летишь назад, полухмельная,
Отягощаясь, накопляя
И людям — мед, и Богу — воск.
5 февраля 1923
Saarow

* * *

Сквозь облака фабричной гари
Грозя костлявым кулаком,
Дрожит и злится пролетарий
Пред изворотливым врагом.
Толпою стражи ненадежной
Великолепье окружа,
Упрямый, но неосторожный,
Дрожит и злится буржуа.
Должно быть, не борьбою партий
В парламентах решится спор:
На европейской ветхой карте
Все вновь перечертит раздор.
Но на растущую всечасно
Лавину небывалых бед
Невозмутимо и бесстрастно
Глядят: историк и поэт.
Людские войны и союзы,
Бывало, славили они,
Разочарованные музы
Припомнили им эти дни —
И ныне, гордые, составить
Два правила велели впредь:
Раз: победителей не славить.
Два: побежденных не жалеть.
4 октября 1922, Берлин
11 февраля 1923, Saarow

Себе

Не жди, не уповай, не верь:
Всё то же будет, что теперь.
Глаза усталые смежи,
В стихах, пожалуй, ворожи,
Но помни, что придет пора
И шею брей для топора.
23 апреля 1923
Saarow

* * *

Доволен я своей судьбой.
Все — явь, мне ничего не снится.
Лесок сосновый, молодой,
Бежит бесенок предо мной,
То хрустнет веточкой сухой,
То хлюпнет в лужице копытце.
Смолой попахивает лес,
Русак перебежал поляну.
Оглядывается мой бес.
‘Не бойся, глупый, не отстану:
Вот так на дружеской ноге
Придем и к бабушке Яге.
Она наварит нам кашицы,
Подаст испить своей водицы,
Положит спать на сеновал.
И долго, долго жить мы будем,
И скоро, скоро позабудем,
Когда и кто к кому пристал
И кто кого сюда зазвал’.
10 июня 1923
Saarow

Романс

В голубом Эфира поле
Ходит Веспер золотой.
Старый Дож плывет в гондоле
С Догарессой молодой.
Догаресса молодая
На супруга не глядит,
Белой грудью не вздыхая,
Ничего не говорит.
Тяжко долгое молчанье,
Но, осмелясь наконец,
Про высокое преданье
Запевает им гребец.
И под Тассову октаву
Старец сызнова живет,
И супругу он по праву
Томно за руку берет.
Но супруга молодая
В море дальнее глядит.
Не ропща и не вздыхая,
Ничего не говорит.
Охлаждаясь поневоле,
Дож поникнул головой.
Ночь тиха. В небесном поле
Ходит Веспер золотой.
С Лидо теплый ветер дует,
И замолкшему певцу
Повелитель указует
Возвращаться ко дворцу.
20 марта 1924
Венеция

* * *

Пока душа в порыве юном,
Ее безгрешно обнажи,
Бесстрашно вверь болтливым струнам
Ее святые мятежи.
Будь нетерпим и ненавистен,
Провозглашая и трубя
Завоеванья новых истин, —
Они ведь новы для тебя.
Потом, когда в своем наитье
Разочаруешься слегка,
Воспой простое чаепитье,
Пыльцу на крыльях мотылька.
Твори уверенно и стройно,
Слова послушливые гни
И мир, обдуманный спокойно,
Благослови иль прокляни.
А под конец узнай, как чудно
Все вдруг по-новому понять,
Как упоительно и трудно,
Привыкши к слову, — замолчать.
22 августа 1924
Hollywood

Песня турка

Прислали мне кинжал, шнурок
И белый, белый порошок.
Как умереть? Не знаю.
Я жить хочу — и умираю.
Не надеваю я шнурка,
Не принимаю порошка,
Кинжала не вонзаю, —
От горести я умираю.
8 сентября 1924
&nbsp, Hollywood

Соррентинские заметки

1. Водопад

Там, над отвесною громадой,
Начав разбег на вышине,
Шуми, поток, играй и прядай.
Скача уступами ко мне.
Повисни в радугах искристых,
Ударься мощною струей
И снова в недрах каменистых
Кипенье тайное сокрой.
Лети с неудержимой силой,
Чтобы корыстная рука
Струи полезной не схватила
В долбленый кузов черпака.
16 февраля 1925
Сорренто

2. Пан

Смотря на эти скалы, гроты,
Вскипанье волн, созвездий бег,
Забыть убогие заботы
Извечно жаждет человек.
Но диким ужасом вселенной
Хохочет козлоногий бог,
И, потрясенная, мгновенно
Душа замрет. Не будь же строг,
Когда под кровлю ресторана,
Подавлена, угнетена,
От ею вызванного Пана
Бегом спасается она.
18 октября 1924
Сорренто

3. Афродита

Сирокко, ветер невеселый,
Всё вымел начисто во мне.
Теперь мне шел бы череп голый
Да горб высокий на спине.
Он сразу многое бы придал
Нам с Афродитою, двоим,
Когда, обнявшись, я и идол,
Под апельсинами стоим.
Март 1925
&nbsp, Сорренто

* * *

Von alien subr’ich diesen Ort —
Sie mssen miteinander fort.
Goethe
Я сердцеед, шутник, игрок,
Везде слыву рубахой-парнем,
Но от меня великий прок
Амбарам, лавкам и пекарням.
Со мной встречаясь, рад не рад,
Снимает шляпу магистрат.
Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю —
Я крыс на дудочку ловлю.
За буйный нрав меня не раз
Из королевства изгоняли,
Но приходил, однако, час —
Назад с поклоном приглашали:
Один искусный крысолов
Ученых стоит ста голов.
Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю —
Он служит службу королю.
Я зверю бедному сулю
В стране волшебной новоселье,
И слушать песенку мою —
Невыразимое веселье.
Я крыс по городу веду
И сам танцую на ходу.
Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю —
Я крыс по-своему люблю.
Веду крысиный хоровод
В страну мечтаний, прямо, прямо, —
Туда, где за городом ждет
Глубоко вырытая яма…
Но с дурами в готовый ров
Не прыгнет умный крысолов:
Тир-лир-лир-лир-лир-люр-люр-лю —
Еще он нужен королю.
<1926>

Двор

Маляр в окне свистал и пел
‘Миньону’ и ‘Кармен’.
Апрельский луч казался бел
От выбеленных стен.
Одни внизу, на дне двора,
Латании в горшках
Сухие листья-веера
Склоняли в сор и прах.
Мне скоро двор заменит наш
Леса и города.
Мне этот меловой пейзаж
Дарован навсегда —
Как волны — бедному веслу,
Как гению — толпа,
Как нагружённому ослу —
Гористая тропа.
<1926>

Дактили

1

Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,
Бруни его обучал мягкою кистью водить.
Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза загляделись,
В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву.
А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник,
Много он там расписал польских и русских церквей.

2

Был мой отец шестипалым. Такими родятся счастливцы.
Там, где груши стоят подле зеленой межи,
Там, где Вилия в Неман лазурные воды уносит,
В бедной, бедной семье встретил он счастье свое.
В детстве я видел в комоде фату и туфельки мамы.
Мама! Молитва, любовь, верность и смерть — это ты!

3

Был мой отец шестипалым. Бывало, в сороку-ворону
Станем играть вечерком, сев на любимый диван.
Вот, на отцовской руке старательно я загибаю
Пальцы один за другим — пять. А шестой — это я.
Шестеро было детей. И вправду: он тяжкой работой
Тех пятерых прокормил — только меня не успел.

4

Был мой отец шестипалым. Как маленький лишний мизинец
Прятать он ловко умел в левой зажатой руке,
Так и в душе навсегда затаил незаметно, подспудно
Память о прошлом своем, скорбь о святом ремесле.
Ставши купцом по нужде — никогда ни намеком, ни словом
Не поминал, не роптал. Только любил помолчать.

5

Был мой отец шестипалым. В сухой и красивой ладони
Сколько он красок и черт спрятал, зажал, затаил?
Мир созерцает художник — и судит, и дерзкою волей,
Демонской волей творца — свой созидает, иной.
Он же очи смежил, муштабель и кисти оставил,
Не созидал, не судил… Трудный и сладкий удел!

&nbsp, 6

Был мой отец шестипалым. А сын? Ни смиренного сердца,
Ни многодетной семьи, ни шестипалой руки
Не унаследовал он. Как игрок на неверную карту,
Ставит на слово, на звук — душу свою и судьбу…
Ныне, в январскую ночь, во хмелю, шестипалым размером
И шестипалой строфой сын поминает отца.
Январь 1927, Париж — 3 марта 1928

Памятник

Во мне конец, во мне начало.
Мной совершенное так мало!
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок…
&nbsp, 28 января 1928
Париж

Памяти кота Мурра

В забавах был так мудр и в мудрости забавен —
Друг утешительный и вдохновитель мой!
Теперь он в тех садах, за огненной рекой,
Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин.
О, хороши сады за огненной рекой,
Где черни подлой нет, где в благодатной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени!
Когда ж и я туда? Ускорить не хочу
Мой срок, положенный земному лихолетью,
Но к тем, кто выловлен таинственною сетью,
Все чаще я мечтой приверженной лечу.
(1934)

* * *

Сквозь уютное солнце апреля —
Неуютный такой холодок.
И — смерчом по дорожке песок,
И — смолкает скворец-пустомеля.
Там над северным краем земли
Черно-серая вздутая туча.
Котелки поплотней нахлобуча,
Попроворней два франта пошли.
И под шум градобойного гула —
В сердце гордом, веселом и злом:
‘Это молнии нашей излом,
Это наша весна допорхнула!’
21 апреля 1937
Париж

* * *

Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство —
Будь счастлива! Господь с тобой.
20 июня 1937
&nbsp, Париж

Из черновиков

* * *

Плащ золотой одуванчиков
На лугу, на лугу изумрудном!
Ты напомнил старому рыцарю
О подвиге тайном и трудном.
Плащ голубой, незабудковый,
Обрученный предутренним зорям!
Нашептал ты принцессе покинутой
О милом, живущем за морем!
………………………………………………
28 мая 1907
Лидино

* * *

Проси у него творчества и любви.
Гоголь
Когда истерпится земля
Влачить их мертвенные гимны,
Господь надвинет на меня
С пустого неба — облак дымный.
И мертвый Ангел снизойдет,
Об их тела свой меч иступит.
И на последний хоровод
Пятой громовою наступит.
Когда утихнет ураган
И пламя Господа потухнет,
Он сам, как древний истукан,
На их поля лавиной рухнет.
Июль 1907
&nbsp, Лидино

* * *

О старый дом, тебя построил предок,
Что годы долгие сколачивал деньгу.
Ты окружен кольцом пристроек и беседок,
Сенных амбаров крыши на лугу…
Почтенный дед. Он гнул людей в дугу,
По-царски принимал угодливых соседок,
Любил почет и не прощал врагу…
Он крепко жил, но умер напоследок.
…………………………………………………………
Из уст своих исторгни и меня!
&nbsp, <1910-1911?>

* * *

Зазвени, затруби, карусель,
Закружись по широкому кругу.
Хорошо в колеснице вдвоем
Пролетать, улыбаясь друг другу.
Обвевает сквозным холодком
Полосатая ткань балдахина.
Барабанная слышится трель,
Всё быстрее бежит карусель.
‘Поцелуйте меня, синьорина’.
И с улыбкой царевна в ответ:
‘Не хочу, не люблю, не надейся…’
— ‘Не полюбишь меня?’ — ‘Никогда’
Ну — кружись в карусели и смейся.
В колеснице на спинке звезда
Намалевана красным и синим.
Мне не страшен, царевна, о нет,
Твой жестокий, веселый ответ:
Всё равно мы друг друга не минем.
И звенит, и трубит карусель,
Закрутясь по заветному кругу.
Ну, не надо об этом. Забудь —
И опять улыбнемся друг другу.
Неизменен вертящийся путь,
Колыхается ткань балдахина.
<1911>

Раскаяние

Я много лгал, запугивал детей
Порывами внезапного волненья…
Украденной личиной вдохновенья
Я обольщал любовниц и друзей.
Теперь — конец. Одно изнеможенье
Еще дрожит в пустой душе моей.
Всему конец. Как рассеченный змей,
Бессильные растягиваю звенья.
Поверженный, струей живого яда
Врагам в лицо неистово плюю.
Но я [погиб] [замолк], я больше не пою,
Лишь в сердце тлеет гордая отрада,
Что, м<ожет> б<ыть>, за голову мою
Тебе была обещана награда.
4 ноября 1911
Арбат, 49

Случайность

В душе холодной и лукавой
Не воскресить былых страстей,
[И лирный голос величавый
Уже давно не внятен ей.]
Но всё ж порой прихлынут слезы
К душе безумной и пустой.
И сердце заплетают розы,
Взращенные ‘ее’ рукой.
Не так ли, до земли склоненный
У чужеземных алтарей,
Твердит изгнанник умиленный
Молитвы родины своей?
Но всё ж порой во дни разлуки,
Как прежде, властвует мечта,
И я целую ваши руки,
[Как целовал ‘ее’ уста.]

П. С<ухоти>ну

Стыд неучтивому гостю, рукой отстранившему чашу.
Вдвое стыднее, поэт, прозой ответить на стих.
Слушай же, Вакха любимец! Боюсь, прогневал ты Флору,
Дерзкою волей певца в мед обративши ‘Полынь’.
&nbsp, 1914

Поэту-пролетарию

Байрону, Пушкину вслед, родословьем своим ты гордишься,
Грубый отбросив терпуг, персты на струны кладешь,
Учителями твоими — Шульговский, Брюсов и Белый…
[Вижу, что верным путем ты неуклонно идешь.]
……………………………………………………………
Вижу, осталось тебе стать чудотворцем — и всё.
<1914>

Утро

[Как мячик, ] скачет по двору
[Вертлявый] воробей.
Всё ты, мечта привычная,
Поешь в душе моей.
……………………………………
Ах, жить, о смерти думая,
Уютно и легко.
16 мая <1915>

* * *

С грохотом летели мимо тихих станций
Поезда, наполненные толпами людей,
И мелькали смутно лица, ружья, ранцы,
Жестяные чайники, попоны лошадей.
<1915>

* * *

Помн<ю>, Лила, наши речи вкрадчив<ые>,
Погасить не смели мы огня,
И, лицо от света отворачивая,
Ты стыдливо нежила меня.
Помню, Лила, эти ласки длитель<ные>
(Жгучий дар девической руки),
Слишком томные и утомительные,
Помню кровь, стучавшую в виски.
О, любовь, как полусон обманчивая!
У запретной пропасти, дрожа,
Мы бродили, ласки не заканчивая,
К<а>к <волчки?> по острию ножа.
С той поры, любовь и жизнь растрачивая,
[В трепете вечерней полутьмы]
Скольким мы шептали речи вкрадчивые,
Скольким клятвам изменили мы.
И когда, за горло цепко схватывая,
Злая страсть безумила меня,
В тело мне впивались зубы матовые.
<1915>

* * *

У черных скал, в порочном полусне,
Смотрела ты в морскую мглу, Темира.
Твоя любовь, к<а>к царская порфира,
В те вечера давила плечи мне.
Горячий воздух от песков Алжира
Струей тягучей стлался по волне,
И были мы пресыщены вполне
Разнузданным великолепьем мира.
<1915>

Отчаянье

Мне нож подает и торопит:
‘Возьми же — и грудь раздвои!’
А жадное сердце всё копит
Земные богатства свои.
Когда же глухое биенье
Порою задержит слегка —
Отчетливей слышу паденье
Червонца на дно сундука.
Вскочу ли я с ложа, усталый,
Ужасным разбуженный сном, —
Оно, надрываясь, в подвалы
Ссыпает мешок за мешком.
Когда же, прервав вереницу
Давно затянувшихся дней,
Впрягите в мою колесницу
Двенадцать отборных коней.
31 июля 1916

Santa Lucia

Здравствуй, песенка с волн Адриатики!
Вот, сошлись послушать тебя
Из двух лазаретов солдатики,
Да татарин с мешком, да я.
Хорошо, что нет слов у песенки:
Всем поет она об одном.
В каждое сердце по тайной лесенке
Пробирается маленький гном.
Март — 13 ноября 1916

* * *

Полно рыдать об умершей Елене,
Радость опять осенила меня.
Снова я с вами, нестрашные тени
Венецианского дня!
1916

* * *

Тащился по снегу тюремный фургон,
И тот, кто был крепко в него заключен,
Смотрел сквозь решетку на вольных людей,
На пар, клокотавший из конских ноздрей…
[И слышал он женский призывчивый смех]
15 февраля 1917

* * *

В этом глупом Schweizerhof’e
Приготовившись к отъезду,
Хорошо пить черный кофе
С рюмкой скверного ликера!
В Schweizerhof’e глупом этом
[Так огромен вид на море…
Толстый немец за буфетом,
А в саду большие пальмы.]
18 февраля 1917

На грибном рынке

Бьется ветер в моей пелеринке…
Нет, не скрыть нам, что мы влюблены:
Долго, долго стоим, склонены
Над мимозами в тесной корзинке.
Нет, не скрыть нам, что мы влюблены!
Это ясно из нашей заминки
Над мимозами в тесной корзинке —
Под фисташковым небом весны.
Это ясно из нашей заминки,
Из того, что надежды и сны
Под фисташковым небом весны
Расцвели, как сводные картинки…
Из того, что надежды и сны
На таком прозаическом рынке
Расцвели, как сводные картинки, —
Всем понятно, что мы влюблены!
18-19 февраля 1917

* * *

О будущем своем ребенке
Всю зиму промечтала ты
И молча шила распашонки
С утра — до ранней темноты.
Как было радостно и чисто,
Две жизни в сердце затая,
Наперстком сглаживать батиста
Слегка неровные края…
И так же скромно и безвестно
Одна по Пресне ты прошла,
Когда весною гробик тесный
Сама на кладбище снесла.
18 октября 1917

Буриме

Для второго изд<ания> ‘Сч<астливого> домика’

И вот он снова — неумолчный шорох.
Открыла шкаф — разбросанная вата,
Изъеденных материй пестрый ворох…
Всё перерыто, скомкано, измято.
Но, милый друг, — и нынче ты простила
Моих мышей за вечные убытки.
Заботливо, спокойно, просто, мило
Вновь прибрала нехитрые пожитки.
И что сердиться? Сладко знать, что где-то
Шуршит под лапкой быстрою бумага, —
И вспомнить всё, что было нами спето,
И веровать, что жизнь, к<а>к смерть, есть благо.
24 ноября 1917

Ворон

Я выследил его от скуки
И подстрелил в лесу глухом…
Он хрипло каркал, бил крылом
И не хотел даваться в руки.
Потом, шипя змеей, широко
Свой жесткий клюв он разевал.
Но я тоски не прочитал
В зрачках с предсмертной поволокой.
Не муку и не сожаленье,
Не злобу тщетную, не страх, —
Увидел я в его глазах
Неумолимое презренье.
Лет недожитого излишка
Он не жалел, проживши век,
И явно думал: человек,
Ты глупый, но и злой мальчишка.
[Для дикой и пустой мечты] злой тщеты,
А скольким я таким, к<а>к ты,
Клевал глаза в Карпатах.
17 декабря 1917

* * *

Ты о любви мне смятенно лепечешь
Лепетом первой, девической страсти…
Что же ответить на эти
Тщетные детские клятвы?
Смене порывов своих уступая,
Ты и со мной перестала считаться:
То к поцелуям неволишь,
То припадаешь и плачешь.
Бедная девочка! Если б ты знала,
Что передумал я, глядя на эти
Слишком румяные губы,
Слишком соленые слезы —
Бедные, милые клеточки жизни!..
Что мне до них, если я… Но смолкаю:
Пусть не в испуге, а в гневе
Ты от меня отшатнешься.
25 февраля — 19 декабря 1917

Буриме

Огни да блестки на снегу.
Исчерканный сверкает лед.
За ней, за резвою, бегу,
Ее коньков следя полет.
И даже маска не упала.
Исчезла, к<а>к воспоминанье,
Костюмированного бала
Неуловимое созданье.
Теперь давно уже весна,
Мой пыл угас, каток растаял,
Покрылась шишками сосна…
Но этот сон меня измаял.
<Конец 1917>

* * *

Я родился в Москве. Я дыма
Над польской кровлей не видал,
И ладанки с землей родимой
Мне мой отец не завещал.
Но памятны мне утра в детстве,
Когда меня учила мать
Про дальний край скорбей и бедствий
Мечтать, молиться — и молчать.
Не зная тайного их смысла,
Я слепо веровал в слова:
‘Дитя! Всех рек синее — Висла,
Всех стран прекраснее — Литва’.
1917

* * *

Пять лет уже прошло, как я живу с мышами.
Приязнь великая наладилась меж нами.
Да что и ссориться? Я этим не грешу:
Они себе шуршат, а я себе пишу.
То пошумят в шкапу, то за диваном… Ладно!
Я, значит, не один — и это мне отрадно.
[А всё, что говорят худое про мышей, —
По чести — клевета, не доверяйте ей.
Нередко слышу я, что мыши, дескать, воры…
Учитесь презирать такие разговоры.
Тот, у кого всё есть, не станет воровать,
А у кого нужда — ну как тому не дать?]
И часто вечером, в покойные часы
Тружусь я у стола, а глядь — уже носы
[Из щелей повысунулись]
1917

* * *

Хорошие стихи меня томят,
Плохие же так милы почему-то:
Они души не жалят, не язвят,
В них теплота домашнего уюта.
Вот — истинно приятный лимонад.
[Они легки, как шелковый халат.]
Для гениев всего одна минута
Есть у меня. Зато бездарность… — о,
Я вечер целый трачу на нее.
<1916-1917>

* * *

Я знаю: рук не покладает
В работе мастер гробовой,
А небо все-таки сияет
Над вечною моей Москвой.
И там, где смерть клюкою черной
Стучится в нищие дворы,
Сегодня шумно и задорно
Салазки катятся с горы.
Бегут с корзиной ребятишки,
Вот стали. Бурый снег [летит] скрипит: —
И белый голубь [из-под] крышки
В лазурь морозную летит.
Вот — закружился над Плющихой —
Над снежным полотном реки,
А вслед ему к<а>к звонко, лихо
Несутся клики и свистки.
Мальчишки шапками махают,
Алеют лица, к<а>к морковь.
Так божества не замечают
За них пролившуюся кровь.
<1917-1918>

* * *

Я гостей не зову и не жду —
Но высокие свечи зажег
И в окошко смотрю на восток,
Поджидая большую звезду
Я высокие свечи зажег,
На солому поставил еду,
И кутью, и питье на меду, —
И хмелею, и пью, одинок.
На солому поставив еду,
Коротаю я свой вечерок,
Отбывая положенный срок
В этом ясном и тихом аду.
6 января 1918

* * *

За шторами — седого дня мерцанье
Зажжен огонь. Рокочет самовар.
Как долго внятно ты, ночное бормотанье
Безжалостных и неотвязных мар!
Я сел к столу. По потолку ширяет
Большим крылом свечи пугливый свет.
И страшно мне, как лишь во сне бывает.
[Вот зеркало. В нем пусто Нет меня.]
9 января 1917

Современнику

Мы были когда-то равны
В толпе шумящих племен.
На тяжкий подвиг, державный,
Был каждый из нас обречен.
Сжимал ты в руке единой,
[Хоть мал, ] хоть и глух, и слеп,
Как державу в лапе орлиной,
Миллионы малых судеб.
А мне отреченья нет.
27 февраля (12 марта) 1918

Призраки

Слышу и вижу вас
В вагонах трамвая, в театрах, конторах
И дома, в мой вдохновенный час,
При сдвинутых шторах.
Вы замешались в толпу, вы снуете у фонарей,
Там, где газетчик вопит о новых бедах России.
22 марта 1918

Голубок

Дверцу клетки ты раскрыла.
Белый голубок
Улетел, в лицо мне бросив
Быстрый ветерок…
Полно! Разве только этот
Скудный дан мне срок?
Разве, друг мой, ты не вспомнишь
Эти восемь строк?
16-17 апреля 1918

* * *

Пейте горе полным стаканчиком!
Под кладбище (всю) землю размерьте!..
Надо быть китайским болванчиком,
Чтоб теперь говорить — не о смерти.
Там, на севере, дозрела смородина,
Там июльские блещут грозы…
Ах, от глупого слова ‘родина’
На глаза навернулись слезы.
<1917-1918>

* * *

Судьей меня Господь не ставил,
И не сужу я никого.
Но сердце мне Он переплавил
В горниле гнева своего.
<1917-1918?>

* * *

Редея, леса червленеют
В осеннем текучем огне.
Тенета паук расставляет
На слабо пригретой стене.
Вот — яблока две половинки:
Тебе, Персефона, и мне.
Прощай же. До встречи весенней
Блаженно запомнит она
Твою застигийскую поступь,
Дыханье воздушнее сна,
И сока пахучую сладость,
И легкую горечь зерна.
<1918-1919>

* * *

Жестокий век! Палач и вор
Достигли славы легендарной.
А там, на площади базарной,
Среди бесчувственных сердец
Кликушей кликает певец.
Дитя со злобой теребит
Сосцы кормилицы голодной.
Мертвец десятый день смердит,
Пока его на страшный суд (к червям на суд)
Под грязной тряпкой не снесут.
&nbsp, <1918-1919>

* * *

Мы вышли к морю. Ветер к суше
Летит, гремучий и тугой,
Дыхание перехватил — и в уши
Ворвался шумною струей.
Ты смущена. Тебя пугает
Валов и звезд органный хор,
И сердце верить не дерзает
В сей потрясающий простор.
И в страхе, под пустым предлогом,
Меня ты увлекаешь прочь…
Увы, я в каждый миг пред Богом —
Как ты пред морем в эту ночь.
Апрель 1916 — 22 июня 1919

Листик

Прохожий мальчик положил
Мне листик на окно.
Как много прожилок и жил,
Как сложно сплетено!
Как семя мучится в земле,
Пока не даст росток,
Как трудно движется в стебле
Тягучий, клейкий сок.
Не так ли должен я поднять
Весь груз страстей, тревог,
И слез, и счастья — чтоб узнать
Простое слово — Бог?
6 июля 1919

* * *

В городе ночью
Тишина слагается
Из собачьего лая,
Запаха мокрых листьев
И далекого лязга товарных вагонов.
Поздно. Моя дочурка спит,
Положив головку на скатерть
Возле остывшего самовара.
Бедная девочка! У нее нет матери.
Пора бы взять ее на руки
И отнести в постель,
Но я не двигаюсь,
Даже не курю,
Чтобы не испортить тишину, —
А еще потому,
Что я стихотворец.
Это значит, что в сущности
У меня нет ни самовара, ни дочери,
Есть только большое недоумение,
Которое называется: ‘мир’.
И мир отнимает у меня всё время.
7 сентября 1919

* * *

Высокий, молодой, сильный,
Он сидел в моем кабинете,
В котором я каждое утро
Сам вытираю пыль,
И громким голосом,
Хотя я слышу отлично,
Говорил о новой культуре,
Которую он с друзьями
Несет взамен старой.
Он мне очень понравился,
Особенно потому, что попросил взаймы
Четвертый том Гете,
Чтобы ознакомиться с ‘Фаустом’.
Во время нашей беседы
Я укололся перочинным ножом
И, провожая гостя в переднюю,
Высосал голубую капельку крови,
Проступившую на пальце.
7 сентября 1919

Стансы

Во дни громадных потрясений
Душе ясней, сквозь кровь и боль,
Не оцененная дотоль
Вся мудрость малых поучений.
‘Доволен малым будь!’ Аминь!
Быть может, правды нет мудрее,
Чем та, что, вот, сижу в тепле я
И дым над трубкой тих и синь.
Глупец глумленьем и плевком
Ответит на мое признанье,
Но высший суд и оправданье —
Весы души, во мне самом.
Да! малое, что здесь, во мне,
И взрывчатей, и драгоценней,
Чем всё величье потрясений
В моей пылающей стране…
И шепчет гордо и невинно
Мне про стихи мои мечта,
Что полновесна и чиста
Их ‘золотая середина’!
25 ноября — 4 декабря 1919

* * *

Душа поет, поет, поет,
В душе такой расцвет,
Какому, верно, в этот год
И оправданья нет.
В церквах — гроба, по всей стране
И мор, и меч, и глад, —
Но словно солнце есть во мне:
Так я чему-то рад.
Должно быть, это мой позор,
Но что же, если вот —
Душа, всему наперекор,
Поет, поет, поет?
5 декабря 1919

* * *

В семнадцать лет, когда до слез, до слез
Восторгами душа заболевала,
Когда мечта венком незримых роз
От всех меня так чудно отличала, —
[Что было мне прекраснее всего?]
……………………………… моих
Пыланье звезд, и рокот соловьиный,
И повторенный голосом Марины
Твой стих, Бальмонт.
20 декабря 1919

* * *

Я помню в детстве душный летний вечер.
Тугой и теплый ветер колыхал
Гирлянды зелени увядшей. Пламя плошек,
Струя горячий, едкий запах сала,
Взви<ва>лось языками. Тени флагов,
Гигантские, шныряли по стенам.
На дне двора, покрытого асфальтом,
Гармоника урчала. Ребятишки
Играли в коронацию. В воротах
Аксинья, вечно пьяная старуха,
С кухарками ругалась. Петька-слесарь
Подзуживал, и наконец она
Вскочила, юбки вскинула и голый
Всем показала зад.
А между тем вдали
Вдруг пронеслось и замерло протяжно:
Ура! ура! Ва! ва-ва-а! Должно быть,
Там, по Тверской, промчался царь с царицей
На паре вороных коней.
<1919>

* * *

Надо мной в лазури ясной
Светит звездочка одна —
Справа запад, темно-красный,
Слева близкая луна.
Той звезде — удел поэтов:
Слишком рано заблистать —
И меж двух враждебных светов
Замирать, сиять, мерцать!
25 апреля 1920

* * *

В беседе хладной, повседневной
Сойтись нам нынче суждено.
Как было б горько и смешно
Теперь назвать тебя царевной!
Увы! Стареем, добрый друг,
Уж мир не тот, и мы другие,
И невозможно вспомнить вслух
Про ночи звездной Лигурии…
А между тем в каморке тесной,
Быть может, в этот час ночной
Читает юноша безвестный
Стихи, внушенные тобой.
13 июня 1920

* * *

Апрельский дождик слегка накрапывал,
Но мы с тобой сквозь дырявый зонт
Увидели небо такое синее,
Какое видно только душе.
И зашатались от счастья и тяжести,
Как может (смеет) шататься один (разве) Атлант,
И то, что для встречных было безрифменно,
Огромной рифмой (с)вязало нас.
О друг [неверный], терзатель безжалостный!
Ведь мы же клялись: навек, навсегда.
Зачем же после с такой жестокостью
Меня ты бросил здесь одного?
24 июня 1920

* * *

Иду, вдыхая глубоко
Болот Петровых испаренья,
И мне от голода легко
И весело от вдохновенья.
[Иду, как ходит ветерок
По облетающему саду.]
Прекрасно — утопать и петь,
<1921>

* * *

Я сон потерял, а живу как во сне.
Всё музыка дальняя слышится мне.
И арфы рокочут, и скрипки поют —
От музыки волосы дыбом встают.
[Но кто-то………………………рукой,
И звук обрывается с болью такой,]
…………………………………………………
Как будто бы в тире стрелок удалой
Сбивает фигурки одну за другой.
И падают звуки, а сердце горит,
А мир под ногами в осколки летит.
И скоро в последнем, беззвучном бреду
Последним осколком я сам упаду.
<1921>

* * *

Косоглазый и желтолицый,
С холщовым тюком на спине,
Я по улицам вашей столицы
День-деньской брожу в полусне.
Насмехайтесь и сквернословьте,
Не узнаете вы о том,
Как дракон на шелковой кофте
Лижет сердце мое огнем.
<1921?>

* * *

Мечта моя! Из Вифлеемской дали
Мне донеси дыханье тех минут,
Когда еще и пастухи не знали,
Какую весть им ангелы несут.
Всё было там убого, скудно, просто:
Ночь, душный хлев, тяжелый храп быка.
В углу осел, замученный коростой,
Чесал о ясли впалые бока,
А в яслях… Нет, мечта моя, довольно:
Не искушай кощунственный язык!
Подумаю — и стыдно мне, и больно:
О чем, о чем он говорить привык!
Не мне сказать…
Январь 1920, ноябрь 1922

* * *

В этих отрывках нас два героя,
Незнакомых между собой.
Но общее что-то такое
Есть между ним и мной.
И — простите, читатель, заранее:
Когда мы встречаемся в песий час,
Всё кажется — для компании
Третьего не хватает — вас.
10 декабря 1922
Saarow

* * *

Он не спит, он только забывает:
Вот какой несчастный человек.
Даже и усталость не смыкает
Этих воспаленных век.
Никогда ничто ему не снится:
На глаза всё тот же лезет мир,
Нестерпимо скучный, как больница,
Как пиджак, заношенный до дыр.
26 декабря 1922
&nbsp,Saarow

* * *

Пыль. Грохот. Зной. По рыхлому асфальту,
Сквозь запахи гнилого мяса, масла
Прогорклого и овощей лежалых,
Она идет, платочком утирая
Запекшиеся губы. Распахнулась
На животе накидка — и живот
Под сводом неба выгнулся таким же
Высоким круглым сводом. Там, во тьме,
В прозрачно-мутной, первозданной влаге,
Морщинистый, сомкнувший плотно веки,
Скрестивший руки, ноги подвернувший,
Предвечным сном покоится младенец —
Вниз головой.
Последние часы
Чрез пуповину, вьющуюся тонким
Канатиком, досасывает он
Из матери живые соки. В ней же
Всё запрокинулось, всё обратилось внутрь —
И снятся ей столетий миллионы,
И слышится умолкших волн прибой:
Она идет не площадью стесненной,
Она идет в иной стране, в былой.
И призраки гигантских пальм, истлевших
Давным-давно глубоко под землей,
И души птиц, в былой лазури певших,
Опять, опять шумят над головой.
1914-1922

* * *

Старик и девочка-горбунья
Под липами, в осенний дождь.
Поет убогая певунья
Про тишину германских рощ.
Валы шарманки завывают,
Кругом прохожие снуют…
Неправда! Рощи не бывают,
И соловьи в них не поют!
Молчи, берлинский призрак горький,
Дитя язвительной мечты!
Под этою дождливой зорькой
Обречена исчезнуть ты.
Шарманочка! Погромче взвизгни!
С грядущим веком говорю,
Провозглашая волчьей жизни
Золотожелчную зарю.
Еще бездельники и дети
Былую славят красоту, —
Я приучаю спину к плети
И каждый день полы мету.
Но есть высокое веселье,
Идя по улице сырой,
Как бы новоселье
Суровой праздновать душой.
&nbsp, <1922>

* * *

Помню куртки из пахучей кожи
И цинготный запах изо ртов…
А, ей-богу, были мы похожи
На хороших, честных моряков.
Голодали, мерзли — а боролись.
И к чему ж ты повернул назад?
То ли бы мы пробрались на полюс,
То ли бы пошли погреться в ад.
Ну, и съели б одного, другого:
Кто бы это видел сквозь туман?
А теперь, как вспомнишь, — злое слово
Хочется сказать: ‘Эх, капитан!’
Повернули — да осволочились.
Нанялись работать на купца.
Даже и не очень откормились —
Только так, поприбыли с лица.
Выползли на берег, точно крабы.
Разве так пристало моряку?
Потрошим вот, как на кухне бабы,
Глупую, вонючую треску.
А купец-то нами помыкает
(Плох сурок, коли попал в капкан),
И тебя не больно уважает,
И на нас плюет. Эх, капитан!
Самому тебе одно осталось:
Греть бока да разводить котят.
Поглядишь — такая, право, жалось.
И к чему ж ты повернул назад?
28-29 января 1923
Saarow

* * *

Раскинул под собой перину,
Как упоительную сень.
Сейчас легонько отодвину
Свою дневную дребедень.
Еще играет дождик мелкий
По запотелому стеклу.
Автомобильной свиристелкой
Прочмокали в пустую мглу.
Пора и мне в мои скитанья.
Дорога мутная легка —
Сквозь каменные очертанья
В лунеющие облака.
1 марта 1923
&nbsp, Saarow

* * *

Я родился в Москве. Я дыма
Над польской кровлей не видал,
И ладанки с землей родимой
Мне мой отец не завещал.
России — пасынок, а Польше —
Не знаю сам, кто Польше я.
Но: восемь томиков, не больше, —
И в них вся родина моя.
Вам — под ярмо ль подставить выю
Иль жить в изгнании, в тоске.
А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке.
Вам нужен прах отчизны грубый,
А я где б ни был — шепчут мне
Арапские святые губы
О небывалой стороне.
25 апреля 1923
&nbsp, Saarow

В кафе

Мясисто губы выдаются
С его щетинистой щеки,
И черной проволокой вьются
Волос крутые завитки.
Он — не простой знаток кофеен,
Не сноб, не сутенер, — о, нет:
Он славой некою овеян,
Он провозвестник, он поэт.
Лизнув отвиснувшие губы
И вынув лаковый блокнот,
Рифмует: кубы, клубы, трубы,
Дреднот, вперед, переворот.
А сам сквозь дым английской трубки
Глядит, злорадно щуря взор,
Как бойко вскидывает юбки
Голодных женщин голый хор.
Ему противна до страданий
Арийских глаз голубизна,
Арийских башен и преданий
Готическая вышина,
Сердец крылатая тревога,
Колоколов субботний звон…
Их упоительного Бога
Заочно презирает он.
И, возвратясь из ресторана
И выбросив измятый счет,
Он осторожно из кармана
Какой-то сверток достает.
28 февраля, 25 августа 1923
Saarow

НЭП

Если б маленький домишко,
Да вокруг него садишко,
Да в погожий бы денек
Попивать бы там чаек —
Да с супругой Акулиной
Да с дочуркой Октябриной
Д’на крылечке бы стоять —
Своих курочек считать,
Да у каждой бы на лапке
Лоскуток из красной тряпки —
Вот он, братцы, я б сказал, —
‘Нацьональный идеал’!
<1923>

* * *

‘Проходят дни, и каждый сердце ранит,
И на душе — печали злая тень.
Верь, близок день, когда меня не станет:
Томительный, осенний, тусклый день’.
Ты мне прочел когда-то эти строки,
Сказав: кончай, пиши романс такой,
Чтоб были в нем и вздохи и намеки
Во вкусе госпожи Ростопчиной.
Я не сумел тогда заняться ими,
Хоть и писал о гибнущей весне.
Теперь они мне кажутся плохими,
И вообще не до романсов мне.
Я многие решил недоуменья,
Из тех, что так нас мучили порой.
И мир теперь мое ласкает зренье
Не , но честной наготой.
<Конец 1923 - начало 1924>
Мариенбад

27 мая 1836

Оставил дрожки у заставы,
Побрел пешком.
Ну вот, смотри теперь: дубравы
Стоят кругом.
Недавно ведь мечтал: туда бы,
В свои поля!
Теперь несносны рощи, бабы
И вся земля.
Уж и возвышенным, и низким
По горло сыт,
И только к теням застигийским
Душа летит.
Уж и мечта, и жизнь — обуза
Не по плечам.
Умолкни, Парка! Полно, Муза!
Довольно вам!
26 марта 1924
Рим

* * *

Как совладать с судьбою-дурой?
Заладила свое — хоть плачь.
Сосредоточенный и хмурый,
Смычком орудует скрипач.
А скрипочка поет и свищет
Своим приятным голоском.
И сам Господь с нее не взыщет
Ей всё на свете нипочем.
4 апреля 1924
Рим

* * *

Великая вокруг меня пустыня,
И я — великий в той пустыне постник.
Взойдет ли день — я шторы опускаю,
Чтоб солнечные бесы на стенах
Кинематограф свой не учиняли.
Настанет ночь — поддельным, слабым светом
Я разгоняю мрак и в круге лампы
Сгибаю спину и скриплю пером, —
А звезды без меня своей дорогой
Пускай идут.
Когда шумит мятеж,
Голодный объедается до рвоты,
А сытого (в подвале) рвет от страха
Вином и желчью, — я засов тяжелый
Кладу на дверь, чтоб ветер революций
Не разметал моих листов заветных.
И если (редко) женщина приходит
Шуршать одеждой и сиять очами —
Что ж? я порой готов полюбоваться
Прельстительным и нежным микрокосмом…
<1924-1925>

* * *

Кто счастлив честною женой,
К блуднице в дверь не постучится.
Кто прав последней правотой,
За справедливостью пустой
Тому невместно волочиться.
<1925-1926>

* * *

Нет ничего прекрасней и привольней,
Чем навсегда с возлюбленной расстаться
И выйти из вокзала одному.
По-новому тогда перед тобою
Дворцы венецианские предстанут.
Помедли на ступенях, а потом
Сядь в гондолу. К Риальто подплывая,
Вдохни свободно запах рыбы, масла
Прогорклого и овощей лежалых
И вспомни без раскаянья, что поезд
Уж Мэстре, вероятно, миновал.
Потом зайди в лавчонку banco lotto,
Поставь на семь, четырнадцать и сорок,
Пройдись по Мерчерии, пообедай
С бутылкою ‘вальполичелла’. В девять
Переоденься и явись на Пьяцце
И под финал волшебной увертюры
‘Тангейзера’ — подумай: ‘Уж теперь
Она проехала Понтеббу’. Как привольно!
На сердце и свежо и горьковато.
<1925-1926>

* * *

Как больно мне от вашей малости,
От шаткости, от безмятежности.
Я проклинаю вас — от жалости,
Я ненавижу вас — от нежности.
О, если б вы сумели вырасти
Из вашей гнилости и вялости,
Из болотной сырости,
Из…
<1925-1926>

* * *

Сквозь дикий грохот катастроф
Твой чистый голос, милый зов
Душа услышала когда-то…
Нет, не понять, не разгадать:
Проклятье или благодать, —
Но петь и гибнуть нам дано,
И песня с гибелью — одно.
Когда и лучшие мгновенья
Мы в жертву звукам отдаем —
Что ж? Погибаем мы от пенья
Или от гибели поем?
А нам простого счастья нет.
Тому, что с песней рождено,
Погибнуть в песне суждено…
<1926-1927>

Мы

Не мудростью умышленных речей
Камням повелевал певец Орфей.
Что прелесть мудрости камням земным?
Он мудрой прелестью был сладок им.
Не поучал Орфей, но чаровал —
И камень дикий на дыбы вставал
И шел — блаженно лечь у белых ног.
Из груди мшистой рвался первый вздох.
…………………………………………………
…………………………………………………
Когда взрыдали тигры и слоны
О [прелестях] Орфеевой жены —
Из каменной и из звериной тьмы
Тогда впервые вылупились — мы.
<Январь - 10 декабря 1927>
Париж

Утро

То не прохладный дымок подмосковных осенних туманов,
То не на грядку роняет листочки свои георгин:
Сыплются мне на колени, хрустя, лепестки круассанов,
Зеленоватую муть над асфальтом пускает бензин.
[Всё это присказки только. О сказках помалкивать надо.
Знаем о чем помолчать.] Понапрасну меня не учи.
Славлю я утренний кофе на светлом моем перекрестке,
Пыль под метлою гарсона и солнца косые лучи.
<1930-е гг.>

* * *

В последний раз зову Тебя: явись
На пиршество ночного вдохновенья.
В последний раз: восхить меня в ту высь,
Откуда открывается паденье.
В последний раз! Нет в жизни ничего
Святее и ужаснее прощанья.
Оно есть агнец сердца моего,
Влекомый на закланье.
В нем прошлое возлюблено опять
С уже нечеловеческою силой.
Так пред расстрелом сын объемлет мать
Над общей их могилой.
13 февраля 1934
Париж

* * *

Не ямбом ли четырехстопным,
Заветным ямбом, допотопным?
О чем, как не о нем самом —
О благодатном ямбе том?
С высот надзвездной Музикии
К нам ангелами занесен,
Он крепче всех твердынь России,
Славнее всех ее знамен.
Из памяти изгрызли годы,
За что и кто в Хотине пал,
Но первый звук Хотинской оды
Нам первым криком жизни стал.
В тот день на холмы снеговые
Камена русская взошла
И дивный голос свой впервые
Далеким сестрам подала.
С тех пор в разнообразье строгом,
Как оный славный ‘Водопад’,
По четырем его порогам
Стихи российские кипят.
И чем сильней спадают с кручи,
Тем пенистей водоворот,
Тем сокровенней лад певучий
И выше светлых брызгов взлет —
Тех брызгов, где, как сон, повисла,
Сияя счастьем высоты,
Играя переливом смысла, —
Живая радуга мечты.
……………………………………………
Таинственна его природа,
В нем спит спондей, поет пэон,
Ему один закон — свобода.
В его свободе есть закон…
<1938>

Шуточные стихотворения

На даче

Хорошо бы собаку купить.
Ив. Бунин
Целый день твержу без смысла
Неотвязные слова.
В струйном воздухе повисла
Пропыленная листва.
Ах, как скучно жить на даче,
Возле озера гулять!
Все былые неудачи
Вспоминаются опять.
Там клубится пыль за стадом,
А вон там, у входа в сад,
Три девицы сели рядом
И подсолнухи лущат.
Отчего же, в самом деле,
Вянет никлая листва?
Отчего так надоели
Неотвязные слова?
Оттого, что слишком ярки
Банты из атласных лент,
Оттого, что бродит в парке
С книгой Бунина студент.
<Январь 1913>

Шурочке

По приятному случаю дня ее рождения

Подражание Петрарку

Ах, Шурочка! Амурчикова мама
Уж тридцать лет завидует, дитя,
Тебе во всем. Но сносишь ты шутя
То, что для всех иных прелестниц — драма.
Коль щастлив твой избранник!.. И хотя
Уж минул век Фисбеи и Пирама,
Всё мирнава блаженства панорама
Слепит мой взор, пленяя и цветя.
Се вас пою! Являйте нам примеры
Изящества, достойнава Харит,
Взаимных ласк и неизменной веры…
Так! Клевета дней ваших не мрачит,
Нет Зависти, бежали прочь Химеры —
И песнию венчает вас пиит.
1914

* * *

Бедный Бараночник болен: хвостик, бывало проворный,
Скромно поджав под себя и зубки оскаливши, дышит.
Чтобы его <ободрить> и выразить другу вниманье,
Мы раздобыли баранку. Но что же? Едва шевельнувшись,
Лапкой ее отстранил — и снова забылся дремотой…
Боже мой! Если уж даже баранка мышиного сердца
Больше не радует — значит, все наши заботы бессильны,
Значит, лишь Ты, Вседержитель, его исцелишь и на радость
В мирный наш круг возвратишь. А подарок до времени может
Возле него полежать. Очнется — увидит. Уж то-то
Станет баранку свою катать по всему он подполью!
То-то возней громыхливой соседям наделает шуму!
16 декабря 1914

Кишмиш

Кишмиш, кишмиш! Жемчужина Востока!
Перед тобой ничто — рахат-лукум,
Как много грез, как много смутных дум
Рождаешь ты… Ты сладостен, как око
У отрока, что ищет наобум
Убежища от зноя — у потока.
Кишмиш! Кишмиш! Поклоннику Пророка
С тобой не страшен яростный самум.
Главу покрыв попоною верблюда,
Чеканное в песок он ставит блюдо,
И ест, и ест, пока шумят над ним
Летучие пески пустыни знойной, —
И, съев всё блюдо, мудрый и спокойный,
Он снова вдаль бредет путем своим.
5 октября 1916

Разговор человека с мышкой, которая ест его книги

Мой милый Книжник. Ты совсем
Опять изгрыз два тома… Ловок!
Не стыдно ль пользоваться тем,
Что не люблю я мышеловок?
Хоть бы с меня пример ты брал:
Я день-деньской читаю книжки,
Но разве кто-нибудь видал,
Что я грызу их, как коврижки?
Из книг мы знаем, как живут
Индейцы, негры, эскимосы.
В журналах люди задают
Друг другу умные вопросы:
Где путь в Америку лежит,
Как ближе: морем или сушей?..
Ну, словом, — вот тебе бисквит,
А книг, пожалуйста, не кушай.
12, 27 ноября 1916

* * *

Ей-богу, мне не до стихов,
Не до экспромтов — уж подавно.
Однако ж было б очень славно,
Когда бы эдак в семь часов,
Иль в восемь, или даже в девять
(Мы заняты ужасно все ведь) —
Зашли Вы Нюру повидать.
Она устала и тоскует,
Из здравницы вернувшись вспять,
Затем что здравница… пустует.
‘Продуктов нет’ — так рапортует
Хор нянек праздных… А пенять
Лишь на судьбу рекомендуют.
<1920>

* * *

Не только в древности неслышные слова
Природа темная певцам вещала славным:
И ныне с Оцупом беседует, как с равным,
На доме Зингера пустая голова.
10 июля 1921

Памятник

&nbsp, Exegi monumentum.
Павлович! С посошком, бродячею каликой
Пройди от финских скал вплоть до донских станиц,
Читай мои стихи по всей Руси великой, —
И столько мне пришлют яиц,
Что если гору их на площади Урицкой
Поможет мне сложить поклонников толпа —
То, выглянув в окно, уж не найдет Белицкий
Александрийского столпа.
Апрель 1921

* * *

Право же, только гексаметр сему изобилью приличен.
Только в гексаметре можно воспеть красоту простокваши,
Слоем сметаны покрытой. Сметана же чуть розовата,
Персям купальщицы юной подобна по виду, а вкусом —
С чем бы сравнялась она?.. Борис, удалясь от супруги,
Вспомни лобзания дев, босоногих, искусных в плясанье,
Также в науке любви. Языком розоватым и тонким
Зубы твои размыкает прелестная… Вкус поцелуя,
Сладостный, — вдруг обретает тончайшую некую свежесть
С легкой и томной кислинкой. Таков же и вкус простокваши.
1921

Пути и перепутья

Без мыла нынче трудно жить
Литературным ветеранам —
Решился Брюсов проложить
Свой путь ad gloriam per anum.
<1920-1921?>

* * *

Люблю граненые стаканы
(Их любит каждый глупый сноб)
И ламп зеленые тюльпаны,
Бросающие света сноп.
Люблю чернильницы. Не мало
Они вмещают черноты.
В них потаенно задремало
Осуществление мечты.
Мне книги слаще поцелуя,
Милей принцессовой руки,
Когда меж ними нахожу я
Малютки Бермана стишки.
А счеты! Я смотрю не морщась
На их кольчужные ряды,
Когда под пальцами конторщиц
Они бегут туды-сюды.
Но лучше всех вещей — кубышка.
Напоминает мне порой
Ее прорезанная крышка
Уста Полонской дорогой.
Издатель! Друг! С лицом веселым
Мне чек скорее подмахни
И пресс-папье своим тяжелым
Автограф милый промокни.
<1921-1922>

* * *

Люблю я старой толстой ‘Сафо’
Бледно-голубенький дымок,
Подобный дыму пироскафа,
Когда с изяществом жирафа
Взбив на челе свой черный кок,
Издатель Беренштейн Игнатий,
Любимец муз и Кузмина,
Мне говорит: ‘Прошу вас, нате’, —
У запотевшего окна, —
А сам глистит не хуже, право,
Чем пасынок глистящий мой,
И распускает хвост, как пава,
Остря уныло и гнусаво,
Как Шершеиевич молодой —
Сей бурный вождь имажинистов,
Любимый бард кокаинистов,
Блистательный, как частный пристав
Благих, умчавшихся времен,
Мелькнувших, как счастливый сон, —
Времен, когда в Москве старинной
Я жил безгрешно и невинно,
Писал не много, важно, чинно,
И толстой ‘Сафо’ не курил,
И с Беренштейном не дружил.
<1921-1922>

Аполлиназм

‘На Лая лаем лай! На Лая лаем лаял…
То пес, то лютый пес! Поспел, посмел!’ То спел
Нам Демодок, медок в устах тая. И таял,
И Маем Майи маял. Маем Майи млел.
Ты, Демодок, медок (медовый ток) замедли!
Медовый ток лия — подли, помедли лить!
Сей страстный, сластный бред душе, душе не вред ли?
Душе, вдыхая вздох, — паря, не воспарить.

Сочинение

Ниничек глаза таращит
На вокзальные часы,
Очень беспокоясь на счет
Женственной своей красы.
Ждет с любовным треволненьем,
Что приеду я назад,
И взирает с нетерпеньем
В супротивный циферблат.
Завивает русы косы
И помадой щеки трет.
Но у ей глаза раскосы,
И всегда она урод.
<1925>

Предупреждение врагу

Будут ли ясно сиять, небеса
Иль вихорь подымется дикий —
В среду, как только четыре часа
Пробьет на святом Доминике, —
Бодро вступлю я в подъезд ‘Родника’,
Две пули запрятавши в дуле,
Мимо Коварского, в дверь Вишняка
Войду — и усядусь на стуле.
Если обещанных франков пятьсот
Тотчас из стола он не вынет,
Первая пуля — злодею в живот,
Меня же вторая не минет.
2 мая 1925
Париж

* * *

Париж обитая, низок был бы я, кабы
В послании к другу не знал числить силлабы.
Учтивости добрый сим давая пример,
Ответствую тебе я на здешний манер:
Зван я в пяток к сестрице откушати каши,
Но зов твой, Бахраше, сестриной каши краше.
И се, бабу мою взяв, одев и умыв,
С него купно явлюсь, друже, на твой призыв.
Январь 1927
Париж

* * *

Трепетность его хорея изумительна.
В. Сирин
‘Алек, чтобы в стройном темпе
Мог воспеть я образ твой,
Непременно принеси мне
Ты названье мази той,
От которой то, что ноготь
Человеческий неймет,
Волчий клык и орлий коготь
С эпидермы не сдерет,
То, чего Психея трогать
Белым пальцем не рискнет,
Словом — деготь, деготь, деготь
Наконец со лба сойдет, —
Ибо длится проволочка,
Жизнь не жизнь, в душе мертво,
Весь я стал как меду бочка
С ложкой дегтя твоего’.
Январь 1928

* * *

Хвостова внук, о друг мой дорогой,
Как муха на рогах, поэзию ты пашешь:
Ты в вечности уже стоишь одной ногой, —
Тремя другими — в воздухе ты машешь.
<Конец 1920-х гг.>

* * *

Георгию Раевскому
Я с Музою не игрывал уж год,
С колодою рука дружней, чем с лирой,
Но для тебя — куда ни шло! Идет:
Тринадцать строк без козырей! Контрируй!
В атаку! В пики! Ну-ка, погляди:
Пять взяток есть, осталось только восемь,
Уж только семь! С отвагою в груди
Трефового туза на бубну сносим.
Он нам не нужен. Счастья символ сей
Некстати нам. А впрочем — что таиться?
Порою сердце хочет вновь забиться…
А потому — отходим всех червей,
Пока не стали сами — снедь червей.
<Конец 1920-х гг.>

Куплеты

Un vrai Viandox stimule et rconforte…
Какие звуки! Да! Так вот зачем
На север шла латинская когорта
И в галльском стане реял надо всем,
Верцингеторикс, твой крылатый шлем!
Un vrai Viandox stimule et rconforte.
Un vrai Viandox stimule et rconforte!
Все истины вместились в сей одной.
Когдя, кипя в чугунном чане черта,
Я из себя пущу бульон мясной,
Черт будет ей оправдан предо мной:
Un vrai Viandox stimule et rconforte.
Un vrai Viandox stimule et rconforte.
Он всё дает: здоровый цвет лица,
И прыть в стихах, и прыть иного сорта.
Лелея в Мише мужа и певца,
Вари Viandox, Раиса, без конца.
Un vrai Viandox stimule et rconforte.
<1930-е гг.>

Блоха и горлинка

Басня

На пуп откупщика усевшись горделиво,
Блоха сказала горлинке: ‘Гляди:
Могу скакнуть отсюдова красиво
До самыя груди’.
Но горлинка в ответ: ‘Сие твое есть дело’.
И — в облака взлетела.
Так Гений смертного в талантах превосходит,
Но сам о том речей отнюдь не водит.
<1930-е гг.>

* * *

О други! Два часа подряд
Склоняю слово: Бенсерад —
И огорчаюсь. Я не рад
Тому, что я не Бенсерад.
Подумайте! У Бенсерада
Был дом — конечно, не громада,
Но дом, и верно — не без сада.
В хозяйстве было всё, что надо.
И потому, когда прохлада
С небес лилась на стогны града, —
Тотчас же звучная рулада
Со струн срывалась Бенсерада.
Мечты летели к Бенсераду,
И рифмовал он без надсаду,
Легко, приятно. Три дня кряду —
И, кончив вовремя тираду,
Скакал в Версаль, как раз к параду,
И сам король за то в награду
Сиял как солнце — Бенсераду.
Как хорошо быть Бенсерадом!
Не одурманен славы чадом,
Пусть не был он родным ей чадом, —
А всё ж потомство с гордым взглядом
К нему два века ходит на дом
И в лавках продает номадам
Открытки с честным Бенсерадом.
Закончим же о Бенсераде:
Когда теней в безмолвном стаде,
В глухой тоске, в сердечном гладе,
Пойду бродить — в своей тетради
Кто обо мне хоть шутки ради
Черкнет, как я — о Бенсераде?
1935

Жалоба Амура

Амур в слезах поэту раз предстал
И так ему сказал:
‘Мой горестен удел: чуть сердца два взогрею —
Уж уступаю место Гименею!’
1935

Приношение Р. и М. Гординым

Друзья мои! Ведь вы слыхали
О бедном магарадже том,
Который благотворным сном
Не мог забыться лет едва ли
Не десять? Всё он испытал:
Менял наложниц, принимал
Неисчислимые лекарства,
Язык заглатывал, скликал
Ученых, йогов, заклинал
Богов — и Фельзена читал.1
Не помогало. И — полцарства
За полчаса простого сна
Он обещал. ‘Да! вот цена
Богатства, власти, силы, славы!
Как всё ничтожно, Боже правый!’ —
Так думал я, но глас лукавый
Шептал мне: ‘Стоит свеч игра!
Дерзай, пришла твоя пора!’
И я чрез водные пустыни
В страну индийских чар и грез
Статьи о Пушкине повез —
Те самые, которых ныне
Такой же точно экземпляр
Вам приношу в смиренный дар.
Меж тем несчастливый властитель
Уж разуверился во всем,
Когда моих творений том
Был принесен в его обитель.
На книгу еле он взглянул,
Но всё ж лениво разогнул
И стал читать — и вдруг зевнул,
И вдруг, за десять лет впервые,
Он на подушки пуховые
Склонил венчанную главу,
Не кончив первую главу.
Придворными из залы тронной
В свою постель перенесен,
На пятый день проснулся он,
Румяный, свежий, благосклонный,
Но отказался наотрез
Со мною разделить корону:
Она, мол, вышний дар небес.
Что делать? Я к нему не лез,
Как звездочет к царю Додону,
Хорош в венце, хорош и без…
Вдвоем на троне было б тесно…
Не счесть алмазов, как известно, —
Далекой Индии чудес.
Мне дали три мешка — и вскоре
Пустился я в обратный путь.
Качало сильно в Красном море.
Решив от качки отдохнуть,
Остановился я в Марселе
Дня на два в небольшом отеле.2
Был вечер. В номере своем
Я лег, волнуемый мечтами
О будущем. Я видел дом
Блистательный — и сад кругом
С неимоверными цветами,
Где вскоре, вскоре буду с вами…
Нет, лучше сократить рассказ
Ужасный для меня, для вас,
Для человечества, быть может!
Раскаянье мне сердце гложет!
Какой-то бес меня толкнул.
В полубеспамятстве мечтанья
Свою я книгу развернул —
Источник счастья и страданья.
Прочтя страницу, я заснул!
Так скорпион своим же ядом
Себя язвит в кольце огня.
Очнувшись в ярком свете дня,
Сокровищ не нашел я рядом:
Мешки украли!…..
1937
1 Именно для чтения этого автора изучал он русский язык. (прим. автора ).
2 Я не решался еще продавать свои драгоценности и был стеснен в средствах (прим. автора).
Ходасевич Владислав Фелицианович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Молодость, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1908
  2. Счастливый домик, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1910
  3. Не опубликованное при жизни и неоконченное, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1939
  4. Не собранное в книги, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1929
  5. Собрание стихов, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1927
  6. Стихотворения, Аксаков Александр Петрович, Год: 1882
  7. Стихотворения, Байрон Джордж Гордон, Год: 1816
  8. Ирмосы, Пушкин Василий Львович, Год: 1830
Электронная библиотека