Стихотворения, Мей Лев Александрович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 171 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Л. А. Мей

Стихотворения

ПЕСНЯ

Месяц, месяц, свети

В час ночной на пути,

Между туч мне блести:

Ветер, ветер, свисти

И валы подымай!

Там, в далекой стране,

Там, при томной луне,

Там, в ночной тишине,

Слезы льют обо мне, —

О, корабль, поспешай!

Волны, волны, дружней,

Волны, волны, скорей,

Волны, волны, быстрей,

Меня мчите живей

На свидание с ней.

Одинока, грустна,

Там сидит у окна:

Мною дума полна,

Она любит меня

Всей душою своей.

Ах! За сердце твое

Всё блаженство мое,

Всё земное житье

И всё счастье свое —

Всё отдам тебе я!

Ах! Когда б мог прижать

И тобой лишь дышать,

И в любви утопать,

И от сердца сказать:

Ты навеки моя!

(1841-1843)

‘Когда ты, склонясь над роялью…’

Когда ты, склонясь над роялью,

До клавишей звонких небрежно

Дотронешься ручкою нежной,

И взор твой нальется печалью.

И тихие, тихие звуки

Мне на душу канут, что слезы,

Волшебны, как девичьи грезы,

Печальны, как слово разлуки, —

То жаль мне бывает печали

И грусти моей мимолетной,

Теперь ты грустишь безотчетно —

Всегда ли так будет, всегда ли?

Когда ж пламя юности жарко

По щекам твоим разольется,

И грудь, как волна, колыхнется,

И глазки засветятся ярко,

И быстро забегают руки,

И звуков веселые волны

Польются, мелодии полны, —

Мне жаль, что так веселы звуки.

Мне жаль, что ты так предаешься

Веселью, забыв о печали:

Мне кажется все, что едва ли

Ты так еще раз улыбнешься…

(1844)

‘Не знаю, отчего так грустно мне при ней…’

Не знаю, отчего так грустно мне при ней?

Я не влюблен в нее: кто любит, тот тоскует,

Он болен, изнурен любовию своей.

Он день и ночь в огне — он плачет и ревнует…

Я не влюблен… при ней бывает грустно мне —

И только… Отчего — не знаю. Оттого ли,

Что дума и у ней такой же просит воли,

Что сердце и у ней в таком же дремлет сне?

Иль от предчувствия, что некогда напрасно,

Но пылко мне ее придется полюбить?

Бог весть! А полюбить я не хотел бы страстно:

Мне лучше нравится — по-своему грустить.

Взгляните, вот она: небрежно локон вьется,

Спокойно дышит грудь, ясна лазурь очей —

Она так хороша, так весело смеется…

Не знаю, отчего так грустно мне при ней?

(1844)

БЕГИ ЕЕ

Беги ее… Чего ты ждешь от ней?

Участия, сочувствия, быть может?

Зачем же мысль о ней тебя тревожит?

Зачем с нее не сводишь ты очей?

Любви ты ждешь, хоть сам еще не любишь.

Не правда ли?.. Но знаешь: может быть,

Тебе придется страстно полюбить —

Тогда себя погубишь ты, погубишь…

Взгляни, как эта ручка холодна,

Как сжаты эти губы, что за горе

Искусно скрыто в этом светлом взоре…

Ты видишь, как грустна она, бледна…

Беги ее: она любила страстно

И любит страстно самое себя,

И, как Нарцис, терзается напрасно,

И, как Нарцис, увянет, всё любя…

Не осуждай: давно, почти дитятей,

Она душой и мыслью стала жить,

Она искала родственных объятий:

Хотелось ей кого-нибудь любить…

Но не с кем было сердцем породниться,

Но не с кем было чувством поделиться,

Но некому надежды передать,

Девичьи сны и грезы рассказать.

И показалось ей, что нет на свете

Любви — одно притворство, нет людей —

Все — дети, все — бессмысленные дети,

Без сердца, без возвышенных страстей.

И поняла она, что без привета

Увянуть ей, как ландышу в глуши,

И что на голос пламенной души

Ни от кого не будет ей ответа.

И только богу ведомо, как ей

Подчас бывало тяжело и больно…

И стала презирать она людей

И веру в них утрачивать невольно.

Науку жизни зная наизусть,

Таит она презрение и грусть,

И — верь — не изменят ни разговоры

Ни беглая улыбка ей, ни взоры.

Но с каждым днем в душе ее сильней

И доброты и правой злобы битва…

И не спасет ее от бед молитва…

Беги ее, но… пожалей о ней.

1844

ОКТАВЫ (Елене Григорьевне Полянской)

Мечтой любимой, думою избранной

Вы часто переноситесь на юг,

Вам холодно на родине туманной —

Вас здесь томит мучительный недуг,

И вас на берег свой обетованный

Италия манит к себе, как друг,

И снятся вам летучие гондолы,

И слышатся напевы баркароллы.

Италия, любимица богов,

Владычица развенчанная мира!

Замолк победный крик твоих орлов,

И с плеч твоих скатилася порфира,

И не гремят мечи твоих сынов,

Но все тебя поет и славит лира,

Все рвется в небеса твоя душа,

Все хороша ты, дивно хороша!

Попрежнему тебя волна лелеет,

Попрежнему цветут твои цветы,

Попрежнему любовью воздух веет,

Попрежнему с лазурной высоты

Тебя лобзаньем страстным солнце греет:

Все та же ты, и вечно та же ты —

В венке из роз, с улыбкой молодою…

И что же наша Русь перед тобою?

В зиму у нас туманы, снег, мороз,

В весну и в осень — дождик непрерывный,

А летом — зелень бледная берез,

Кой-где трава, цветочки… Климат дивный:

Порою задыхаешься без гроз,

Порою мерзнешь…

Ветер заунывный

Поет все ту же песню с давних пор:

Ему у нас раздолье и простор…

Иные любят (впрочем, ведь иные(,

Иные любят ветра грустный стон,

Степей раздолье, глыбы снеговые,

Лесов дремучих непробудный сон,

Метели наши, вьюги завивные,

Уныло-мерный колокола звон,

Родной мороз, да тройку удалую,

Да песню, молодецки-заливную.

Но что за вкус! Что это за народ!

Порой у нас бывают чудны ночи:

Прозрачен, необъятен небосвод,

А белый снег на поле, что есть мочи,

Мороз тяжелым молотом кует,

И смотрят неба пламенные очи

Так пристально, что думы в небеса

Летят невольно, как зарей роса.

Но то ли ночь Италии прекрасной!

Все тихо, рощи пальмовые спят,

Вдали чуть слышен лепет моря страстный —

С цветов струится тонкий аромат.

Купается в лазури месяц ясный,

И вот звучат, стихают, вновь звучат

Октавы вдохновенного Торквато…

Любил и я Италию когда — то.

Любил и я перелетать мечтой

На берега Италии святые,

Но не гондолы с песнею живой,

Не небеса, не волны голубые,

Не Рим и Капитолий вековой,

Не Этна и Везувий огневые,

Не Апеннинов дикая гряда

Влекли меня в Италию тогда.

В тот миг, когда из нравственных пеленок

Душа освободится навсегда,

Когда, как в клетке запертый орленок,

В груди забьется сердце, и когда

Природа нам шепнет: ‘Ты не ребенок’, —

В тот миг я полюбил… Прошли года,

А и теперь осталось в сердце что — то,

В чем не могу я дать себе отчета.

Я с нею никогда не говорил,

Но я искал повсюду с нею встречи,

Бледнея и дрожа, за ней следил,

Ее движенья, взгляд, улыбку, речи

Я жадно, я внимательно ловил,

А после убегал от всех далече,

Ее в мечтах себе я представлял,

Грустил, вздыхал, томился, ревновал.

Не рассказать, что делалось со мною.

Не описать волшебной красоты…

С весенним солнцем, с розовой зарею,

С слезой небес, упавшей на цветы,

С лучом луны, с вечернею хзвездою

В моих мечтах слились ее черты…

Я помню только светлое виденье —

Мой идеал, — отраду и мученье.

. . . . . . . . . . . . . . .

Но я недолго любовался ею:

В Италию уехала она —

И я мечтой послушною моею

Перелетел на юг. Отчуждена

Была от мира мысль моя: пред нею

Была повсюду чудная страна,

И издали мой призрак неизбежный

Манил меня улыбкой грустно-нежной.

И долго этот бред томил меня,

И долго-долго я не знал покою:

В тиши ночей, в докучном шуме дня

Знакомый образ был передо мною,

Да и теперь, порой, невольно я

Перенесусь в Италию мечтою —

И южный зной в лицо повеет мне,

И кровь кипит, и голова в огне.

Но быстро это чувство пронесется —

И снова я на Родине святой,

И сердце так легко, так ровно бьется:

Родная песня льется надо мной…

Как верный друг, мне холод к сердцу жмется…

Играет ручка с русою косой, —

И блещут очи темноголубые,

Задумчивы, как небеса родные.

Москва, 1844

ОКТАВЫ (С. Г. Полянской)

В альбомы пишут все обыкновенно

Для памяти. Чего забыть нельзя?

Все боле или менее забвенно.

Писать в альбомы ненавижу я,

Но вам пишу и даже-откровенно.

Не знаю я — вы поняли ль меня?

А я, хоть вас еще недавно знаю,

Поверьте мне, вас очень понимаю.

Мне говорили многое о вас:

Я слушал все, внимательно-покорен:

Народа глас, известно, божий глас!

Но слишком любопытен был и вздорен,

И несогласен этот весь рассказ,

Притом же белый цвет всегда так черен:

Я захотел поближе посмотреть —

О чем так стоит спорить и шуметь?

Я познакомился — вы были мне соседка.

Я захотел понять вас, но труды

Мои все пропадали, хоть нередко

Я нападал на свежие следы.

Сначала думал я, что вы кокетка,

Потом, что вы уж чересчур горда,

Теперь узнал: вы заняты собою,

Но девушка с рассудком и душою.

И нравитесь вы мне, но не за то,

Что вы любезны, хороши собою:

Меня не привлечет к себе никто

Уменьем говорить и красотою,

Хорошенькое личико — ничто,

Когда нет искры чувства за душою,

А женский ум — простите ль вы меня? —

Почти всегда — пустая болтовня.

Но вы мне нравитесь, как исключенье

Из женщин, именно за то, что вы

Умели обуздать в себе стремленье

И пылкость чувств работой головы,

За то, что есть и в вас пренебреженье

К понятьям света, говору молвы,

Что вам доступны таинства искусства,

Понятен голос истины и чувства.

За это я люблю вас и всегда

Любить и помнить буду вас за это.

Кто знает? может быть — пройдут года, —

Вас отравит собой дыханье света,

И много вы изменитесь тогда,

И все, чем ваша грудь была согрета,

Придется вам покинуть и забыть,

Но я сказал, что буду вас любить…

Любить за прежнее былое… много

Я вам обязан… несколько минут

Идем мы вместе жизненной дорогой,

Но с вами версты поскорей бегут.

Я не считаю их: ведь, слава богу,

Куда-нибудь они да приведут, —

И все равно мне — дольше иль скорее…

А все-таки мне с вами веселее!

Другая приняла слова мои

За чистое любовное признанье,

Но вам не нужно объяснять любви,

Но с вами мне не нужно оправданье.

Попутчики пока мы на пути,

И разойдемся, лишь воспоминанье

Останется о том, кто шел со мной

Тогда-то вот, дорогою одной.

И то навряд: — свое возьмет забвенье

Забудете меня вы… Впрочем, я

И не прошу вас — сделать одолженье

И вспомнить обо мне: ведь вам нельзя

Мне уделить хотя одно мгновенье…

Мне одному?.. Вы поняли меня?

Конечно, да: — вы тоже прихотливы

И сами, как и я, самолюбивы…

(1844)

KАНУН 184(5) ГОДА

Уж полночь на дворе… Еще два — три мгновенья, —

И отживающий навеки отживет

И канет в прошлое — в ту вечность без движенья…

Как грустно без тебя встречать мне новый год…

Но, друг далекий мой, ты знаешь, что с тобою

Всегда соединен я верною мечтою:

Под обаянием ее могучих чар,

Надеждой сладкою свидания волнуем,

Я слышу бой часов, и каждый их удар

Тебе передаю горячим поцелуем.

(1844)

СОСНА

Во сыром бору сосна стоит, растет,

Во чистом поле метель гудит, поет,

Над землею тучи серые шатром,

На земле снега пушистые ковром,

Вьюга, холод, но печальная сосна

Неизменна, как весною, зелена.

Возвратится ли веселая весна,

Пробудится ли природа ото сна,

Прояснеют, улыбнутся небеса,

В листья нежные оденутся леса,

Заблестит сквозь зелень ландыш серебром,

Засинеют незабудки над ручьем,

Встанет солнце с неба чистого светлей,

И зальется звонкой трелью соловей —

Всё попрежнему печальна, зелена,

Думу думает тяжелую сосна.

Грустно, тяжко ей, раскидистой, расти:

Всё цветет, а ей одной лишь не цвести!

Собирая иглы острые свои,

Хочет в землю глубоко она уйти,

Иль сорвавшися с извилистых корней,

В небо взвихриться метелью из ветвей.

Да крепка земля, далеки небеса —

И стоит она, угрюмая краса,

И весною и зимою зелена,

И зимою и весною холодна…

Тяжело сосной печальною расти,

Не меняться никогда и не цвести,

Равнодушным быть и к счастью и к беде,

Но судьбою быть прикованной к земле,

Быть бессильным — превратится в бренный прах

Или вихрем разыграться в небесах.

(1845)

ДЕРЕВНЯ

(посвящается Надежде Дмитриевне П(оловце)вой)

Вступление

Желали вы, — и я вам обещал

Препроводить слияние посланья

С идиллией — не то, чтоб пастораль,

А так стихи… Приличного названья

Пока еще я к ним не подобрал,

Но входят в них мечты, воспоминанья,

Намеки, грусть, природа при луне, —

Короче, всё, что нужно вам и мне.

Вот вам стихи, как следует, с скандовкой

И с рифмами, надеюсь прочитать

Вам лично я с приличной обстановкой:

Весенний день начнет уж догорать,

И вы, склонясь ленивою головкой,

Задумчиво мне будете внимать…

Кто первый роль не выдержит — не знаю:

Увидим там… Теперь я начинаю.

Они прошли, прошли, былые дни

Спокойствия вдали от шума света!

Когда ж опять вернутся к нам они?

Конечно, мы дождемся снова лета

И двадцати трех градусов в тени,

Но эта лень, невозмутимость эта —

Не вериться, что вновь когда — нибудь

Мы усладим ей жизненный наш путь.

Я восставал на жизнь тех домоседов —

Помещиков, которые, как ай

В своем дупле, в углу отцов и дедов

Сидят весь век, чем их не вызывай.

Теперь их лень я понял… Грибоедов

Давно сказал: ‘деревня летом — рай! ‘

Да, в хорошо устроенных именьях

Блаженна жизнь, как в праведных селеньях.

Вы помните?.. Бывало, мы в саду

Сидим в тени, по листьям ветер жаркой

Лепечет что-то, как больной в бреду,

Над нами вяз темно-зеленой аркой

Спускается, луч солнца по пруду

Бежит струей чешуйчатой и яркой,

Рой пчел жужжит на полевых цветах,

И воробьи чиликают в кустах.

Сидим… В руках дымятся папиросы,

А лень курить, — лениво ищет взор

Знакомых мест: вот нивы, вот покосы,

Дорожка на зеленый косогор…

С малиной и клубникою подносы

Нетронуты стоят, и разговор

Чуть вяжется… не худо б прогуляться,

Да как с скамьей дерновою расстаться?

Вот, вечером…

Да: вечером пришлось

Приписывать к былому полустишью,

Но сколько лет меж нами пронеслось,

Но как давно покровскому затишью

Я стал чужой, и как давно мы врозь?..

Не сельской я, а городскою мышью,

По чердакам, не в зелени полей,

Гложу листы… печатанных статей.

Конечно, пища вовсе недурная,

И много пользы от нее подчас,

Но всё-таки, о прежнем вспоминая,

Я умственно не отводил бы глаз

От оных мест потерянного рая

(Не Мильтона — могу уверить вас!(,

Где услаждали молодость не книги,

А лес да луг с живою змейкой Скниги.

И точно: речка чудо хороша

По вечерам… Тогда жара отхлынет,

И, полной грудью н’а воду дыша,

Зеленый берег понемногу стынет:

То ветвь сосны, то стрелку камыша

Прозрачной тенью в воду опрокинет,

И тень за тенью — стройны и легки —

Лениво тонут в пурпуре реки.

Как весело тогда по косогору,

Промоиной песчаной, на коне

Взбираться вверх к темнеющему бору

И кланятся то ели, то сосне,

Чтоб веткою колючей, без разбору,

Не наклонялись, сонные, оне…

Но вот и гребень глинистый обрыва,

Багровый весь от зорного отлива,

И что за вид оттуда за рекой!

Не знаю — вам, а мне тоска сжимала

Всю внутренность рукою ледяной,

Когда с обрыва я глядел, бывало,

Вниз на реку… Зато, о боже мой!

Рвалася вон душа и ликовала,

И призраком казалася печаль,

Когда смотрел я за реку, в ту даль…

В ту даль, где я оставил много-много

И радостей, и жизни молодой,

Куда вилась знакомая дорога…

Но я боюсь вам надоесть собой, —

Забылся я: простите, ради бога!

Мы с вами на обрыве, за рекой…

Уже темно. Огни зажглись в избушках,

Заря погасла на лесных верхушках.

Под нами сетка из цветов и трав,

Весною опрокинутый стаканчик,

Льет запах ландыш, под кустом припав,

И мотыльком порхает одуванчик,

И, к холке ухолевое прижав,

Мотает мордой ваш гнедой Буянчик —

Упрямится, — нельзя ль щипнуть травы,

Да не дают: его упрямей вы…

Хоть нескольок боитесь, если ухо

Прижмет он к холке.. А домой пора,

Пока росы нет н’а поле и сухо…

Вот лай собак с господского двора

И стук колес доносится до слуха:

К вам гости — и, наверно, до утра!

В галоп, Буянчик! право, опоздаем:

Чу! десять бьет — всё общество за чаем…

(1848 — 1849?)

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Баю-баюшки-баю,

Баю Оленьку мою!

Что на зорьке — на заре,

О весенней о поре,

Пташки божии поют,

В темном лесе гнезда вьют.

Соловейка-соловей,

Ты гнезда себе не вей:

Прилетай ты в наш садок, —

Под высокий теремок.

Под кусточком попорхать,

Спелых ягод поклевать,

Солнцем крылышки пригреть,

Оле песенку пропеть.

Баю-баюшки-баю,

Баю Оленьку мою!

(1849?)

БАРКАРОЛЛА

Стихнул говор карнавала,

На поля роса упала,

Месяц землю серебрит,

Всё спокойно, море спит.

Волны нянчают гондолу…

‘Спой, синьора, баркароллу!

Маску черную долой,

Обойми меня и пой!.. ‘

‘Нет, синьор, не скину маски,

Не до песен, не до ласки,

Мне зловещий снился сон,

Тяготит мне сердце он’.

‘Сон приснился, что ж такое?

Снам не верь ты, всё пустое,

Вот гитара, не тоскуй,

Спой, сыграй и поцелуй!.. ‘

‘Нет, синьор, не до гитары,

Снилось мне, что муж мой старый

Ночью тихо с ложа встал,

Тихо вышел на канал,

Завернул стилет свой в п’олу

И в закрытую гондолу,

Вот, как эта, там вдали —

Шесть немых гребцов вошли… ‘

(1849-1850)

‘О ты, чье имя мрет на трепетных устах…’

О ты, чье имя мрет на трепетных устах,

Чьи электрически-ореховые косы

Трещат и искрятся, скользя из рук впотьмах,

Ты, душечка моя, ответь мне на вопросы:

Не на вопросы, нет, а только на вопрос:

Скажи мне, отчего у сердца моего

Я сердце услыхал, не слыша своего?

(1849-1850?)

СЕКСТИНА

Опять, опять звучит в душе моей унылой

Знакомый голосок, и девственная тень

Опять передо мной с неотразимой силой

Из мрака прошлого встает, как ясный день,

Но тщетно памятью ты вызван, призрак милый!

Я устарел: и жить и чувствовать — мне лень.

Давно с моей душой сроднилась эта лень,

Как ветер с осенью угрюмой и унылой,

Как взгляд влюбленного с приветным взглядом милой

Как с бором вековым таинственная тень,

Она гнетет меня и каждый божий день

Овладевает мной всё с новой, с новой силой.

Порою сердце вдруг забьется с прежней силой,

Порой спадут с души могильный сон и тень,

Сквозь ночи вечные проглянет светлей день:

Я оживу на миг и песнею унылой

Стараюсь разогнать докучливую лень.

Но краток этот миг, нечаянный и милый…

Куда ж сокрылись вы, дни молодости милой,

Когда кипела жизнь неукротимой силой,

Когда печаль и грусть скользили, словно тень,

По сердцу юному, и тягостная лень

Еще не гн’ездилась в душе моей унылой,

И новым красным днем сменялся красный день?

Увы!.. Пришел и он, тот незабвенный день,

День расставания с былою жизнью милой…

По морю жизни я, усталый и унылый,

Плыву… меня волна неведомою силой

Несет — бог весть куда, а только плыть мне лень.

И всё вокруг меня — густая мгла и тень.

Зачем же, разогнав привычную мне тень,

Сквозь ночи вечные проглянул светлый день?

Зачем, когда и жить и чувствовать мне лень,

Опять передо мной явился призрак милый,

И голосок его с неотразимой силой

Опять, опять звучит в душе моей унылой?

(1851)

В АЛЬБОМ (Т. П. Е(ремее)вой)

Я видел мельком вас, но мимолетной встречей

Я был обрадован: она казалась мне

Чего-то нового отрадною предтечей, —

И хоть на миг один я счастлив был вполне.

Простите же мое невольное желанье

Оставить по себе у вас воспоминанье:

Всё легче на душе, всё как-то веселей…

Так путник, встретив храм среди чужой пустыни,

На жертвенник ему неведомой богини

Приносит скудный дар — и в путь идет смелей.

(1851-1854?)

В АЛЬБОМ (Е. П. М(айко)вой)

Желаю вам резвой вилиссой

По жизненной сцене порхать,

Печаль и тоску за кулисой,

Как скучных глупцов, оставлять.

Желаю вам время седое

На пляску с собой заманить

И силой страстей молодою

До смерти его закружить.

Желаю вам с каждой денницей

В цветистых местах умирать

И с каждой полуночью — жрицей

Волшебной любви оживать.

Когда же улыбкой прощальной

Вас дольная жизнь подарит,

И занавес вас погребальный

Со светом навек разделит,

Желаю, чтоб вызвал вас, Дженни,

На сцену забывчивый свет

И милой, пленительной тени

Признательно бросил букет.

(1851-1854?)

В АЛЬБОМ (гр. Е. П. Ростопчиной)

Я не хочу для новоселья

Желать вам нового веселья

И всех звестных вам обнов,

Когда-то сшитых от безделья

И красных слов.

Но дай вам бог, под новым кровом,

Стереть следы старинных лез,

Сломать шипы в венце терновом

И оградиться божьим словом

От старых гроз.

А если новые печали

На долю вам в грядущем пали,

Как встарь, покорствуйте творцу

И встретьте их, как встарь встречали,

Лицом к лицу.

Пусть вера старая основой

Надежде старой будет вновь,

И, перезрев в беде суровой,

Пускай войдет к вам гостьей новой

Одна любовь.

(1851-1854?)

‘О господи, пошли долготерпенье…’

О господи, пошли долготерпенье!

Ночь целую сижу я напролет,

Неволю мысль цензуре в угожденье,

Неволю дух — напрасно! Не сойдет

Ко мне твое святое вдохновенье.

Нет, на кого житейская нужда

Тяжелые вериги наложила,

Тот — вечный раб поденного труда,

И творчества живительная сила

Ему в удел не дастся никогда.

Но, господи, ты первенцев природы

Людьми, а не рабами создавал.

Завет любви, и братства, и свободы

Ты в их душе бессмертной начертал,

А твой завет нарушен в род и роды.

Суди же тех всеправедным судом,

Кто губит мысль людскую без возврата,

Кощунствует над сердцем и умом —

И ближнего, и кровного, и брата

Признал своим бессмысленным рабом.

(1855)

ПОДРАЖАНИЕ ВОСТОЧНЫМ

(Н. И. Кролю)

Храни поученье отцово,

Мой сын, и в скрижали души

Мое заповедное слово

Отныне навеки впиши:

Пребудь безбоязен душою,

Но господа бойся и чти,

Премудрость зови ты сестрою

И разум себе просвети.

И речи греха и обмана

Не будут нам, мудрым, властны,

И в разуме будет охрана

Тебе от лукавой жены.

Взгляни!.. Не находит на ложе

Она ни покоя, ни сна,

И ночью сидит настор’оже,

Сидит и глядит из окна —

Не бродит ли где в околотке

Случайно глупец молодой?

Не слышно ли праздной походки?

Не слышно ли песни ночной?

Увидит — услышит далече,

И выйдет, и станет ласкать,

И станет коварные речи

С бесстыдным лицом лепетать:

‘Сегодня должна, по обету,

Я мирную жертву свершить,

А гостя любимого нету

Трап’езу мою разделить.

Тебя я искала, искала —

Ждала от вечерней поры:

Завесила одр и постлала

Египта двойные ковры,

Посыпала ложе шафраном,

Корицей посыпала пол —

Войди и в веселье желанном

Возляжем за трапезный стол.

Мой муж отлучился далеко

И много унес серебра —

Унес и ревнивое око: —

Пробудь у меня до утра… ‘

Прельстила беседою грешной,

Тенётами уст привлекла, —

И вслед за женою поспешно

Безумная жертва пошла:

Идет он, как вол на закланье,

Идет он, как к привязи пес,

Забыв, что души достоянье

На жертву блуднице принес.

(1856)

КРАСАВИЦЕ

Природа севера за ним, от колыбели,

Суровой нянькою ходила много лет:

Ни песен для него уста ее не пели,

Не улыбалися отзывно на привет,

И только с каждым днем мертвее и мертвее

Слагалися черты старухина лица,

И на сердце его всё было холоднее,

И он не понимал ни жизни, ни творца…

Не понимал он слов — ‘тревога, страсть, желанье…

Блаженство и восторг… ‘Но — встретилася ты —

В природе мертвенной познал он обаянье

И вековечный строй любви и красоты.

(6 октября 1856 г.)

ПОКОЙНЫМ

Когда раскинет ночи мерцающие сени

И полы темные небесного шатра,

Толпой у моего бессонного одра

Сбираетеся вы, возлюбленные тени…

Незримы для других, неслышимы другим,

Вы взору моему являетеся ясно

В бесплотных призраках и внятно, хоть безгласно

Мне шепчете: ‘усни — отраден сон живым’.

Не засыпаю я, но в области мечтанья

Какой-то двойственной я жизнию живу —

Не здесь, но и не там, ни в сне ни наяву:

То греза памяти, то сон воспоминанья…

И будто волшебством всё оживает вновь,

Чем сердце некогда и билось и жило,

Что некогда оно, страдая, схоронило —

Желания, мечты, надежды и любовь.

Летучей чередой, падучею звездою

Мелькают предо мной знакомые черты,

Отец, младенец-брат и ты, родная, ты, —

Бледна, болезненна, под ранней сединою,

Вконец истомлена неравною борьбою,

Но незнакомая с упреком и с укором,

Но с всепрощающей улыбкою и взором,

Переглянувшимся отчаянно с судьбой.

О мать моя, скажи, скажи мне: для чего же

Печально ты глядишь в загадочную высь

И словно молвишь мне: ‘бедняжка, не борись —

Для силы есть предел и для терпенья тоже! ‘

Но нет, я не забыл примера твоего:

Я помню, как в тебе двоились силы прежде

При первом отдыхе от горя, при надежде

На милость божию и на покров его.

Мгновенно домик наш и все мы веселели

В беседе дружеской, за трапезой простой

Звучали за-полночь и смех и голос твой,

А чудные глаза пылали и темнели.

Мой милый Сашенька, с тобою связан я

Всей братской памятью от самой колыбели,

И много раз к моей горячечной постели

Охранным ангелом слетала тень твоя.

Вот как теперь гляжу на детскую: о стекла

Дробится солнышко в рассыпчатых лучах,

Ты прыгаешь, смеясь, у няньки на руках,

Игрушка в ротике пурпуровом намокла,

Глазенки светятся весельем неземным,

Под тонкой кожей кровь играет в каждой жилке,

Как будто никогда ей не остыть в могилке

Под вешней муравой и камнем гробовым…

Отец мой, и к тебе судьба была сурова

И в полном цвете сил свела нежданно в гроб.

Ребенком я глядел на твой остывший лоб,

На впалые глаза и на парчу покрова…

Спокойно я тебя поцеловал в уста,

Спокойно подошел к могиле за толпою

И видел, как тебя засыпали землею,

И как поверх легла тяжелая плита.

И были новы мне — весенняя погода,

Кудрявые верхи кладбищенских берез,

И голос дьякона, и резкий скрип колес,

И запах ладана, и скопище народа.

Потом я позабыл надолго о тебе,

А если вспоминал, — случайно, на мгновенье,

Как грёзу сонную, как смутное виденье,

Безместное в моей безвыходной судьбе.

Теперь ты знаешь сам, в душе моей другое.

Воспоминания мне сладостней всего,

И часто думой я у гроба твоего…

Отец, простил ли ты дитя свое родное?..

Но тени новые… И ближе всех одна…

Как нежны очерки лица и шеи белой,

Как горделив изгиб у этой брови смелой,

Как молодая грудь легко округлена!

Красавица, с земли на небо улетая,

Ты одохнула ль там тревожною душой.

Забыла ль прошлое, иль в небо за тобой

Бессменной спутницей умчалась страсть земная?

Бывало, вечером, — все сумрак обовьет,

За кровлями заря край неба нарумянит,

И первая звезда слезою крупной канет

На темную лазурь с неведомых высот, —

К раскрытому окну припасть с тупой истомой,

Поникнуть головой, дыханье затая,

Ты слушаешь: реки ленивая струя

Не донесла ль к тебе и благовест знакомый,

Иль мерный бой часов того монастыря,

Где скрыла от тебя таинственная ряса

Празднолюбивого ханжу и ловеласа…

Ты слушаешь — горишь и гаснешь, как заря…

Как угасает все прекрасное на свете…

Две бабушки мои… Одна, как на портрете,

В роброне с кружевом и с лентой голубой

Поверх напудренной прически величавой,

Вся — молодость и жизнь, усмешка на губах,

Сапфира перелив в разнеженных глазах,

Полузавешенных ресницею лукавой…

Другая бабушка отцветшую красу

Прикрыла, как могла под скадками капота,

Под одногорбыми очками на носу.

Прямою сверстницей невозмутимых Парок,

Старушка тянет нить из вечного мотка…

И спицами стучит, и пятку у чулка

Спускает бережно… Давно оплыл огарок,

Давно внучата спят… Не спит из них один:

Упорно он глядит на блещущие спицы,

На чепчик бабушки, на белые ресницы,

На губы сжатые и впадины морщин.

О, многое с тех пор для внука миновало,

И много прожил он и дум, и чувств, и дней,

Но как жалеет он о бабушке своей

И скромной комнатке, где п’од вечер всё спало!

И вы, в толпе теней, друзья моей весны,

Былые спутники на жизненной дороге!

Сошлися весело на школьном мы пороге

И смело в путь пошли, судьбой увлечены.

Я отставал от вас: одни вслед за другими,

Умчалися вы в даль и скрылися из глаз,

Но след ваш свеж еще, и догоню я вас

У общей пристани, за гранями земными.

Последним перегнал меня недавно — ты,

Поклонник пламенный и мученик искусства:

Не мог ты подчинить труду живого чувства,

Рассудком обуздать не мог своей мечты —

И пел, что пелося, без ладу, без разбора,

Как малое дитя, едва ли разумев,

Что есть условный строй, наслушанный напев…

Не мог перенести ты злого приговора

Заносчивых судей, доверчивый поэт,

Ты видел в г’аере Ахилла гнев и силу,

И — грустно вымолвить — сложил тебя в могилу

Нахальной выходкой журнальный пустоцвет.

Но суд потомства чужд служения кумиру,

Над урною твоей, непризнанный певец,

Повесит он и твой поруганный венец

И робкою рукой настроенную лиру.

Мир праху твоему!

Отшельник старый, дед…

Завален грудой книг в невзрачном кабинете…

Науки труженик, запутавшийся в сети

Сухой схоластики, ты мистицизма бред

Считал за истину, конечную идею

Искал в среде, где нет начала и конца,

И солнцем признавал лампаду мудреца…

Ты истину узнал, представши перел нею…

Поникшее чело, из-под склоненных век

Едва приметный взор, не прежний, горделивый,

А взор сознания, спокойно прозорливый,

Всё говорит в тебе: ‘безумен человек! ‘

Две тени, две сестры… Одна — дитя душой,

С слепою верою в прекрасное, благое,

В земное счастие, в призвание земное,

В любовь, в поэзию — во всё, что у другой

Тяжелым опытом навек убито было,

Во что поверила когда-то и она,

Но что в ней осмеял рассудок — сатана,

Что сердце прокляло, презрело и забыло.

Проносится она, несхожая чета,

Как воплощение насмешки и восторга,

Порыва и любви, презрения и торга, —

Жизнь — как была, и жизнь — как светлая мечта…

Мечтою жизнь была и для тебя, мой милый,

Мой незабвенный друг, товарищ бурных лет,

Загадка, для какой разгадки даже нет…

Порою юноша, порою старец хилый,

Порою твердый муж совета и труда,

Порой изнеженный, ребячливый сангвиник,

В душе христианин, в привычках истый циник,

Раскошный цвет ума, увядший без плода!

Ты всех спокойнее… ты, окруженный сонмом

Полуночных теней, попрежнему мне мил,

Ты будто говоришь: ‘Я верил и любил —

Я верю и люблю… Помолимся и вонмем! ‘

И следом за тобой мелькают все они,

Все, сердцу моему знакомые, родные, —

Былые образы и призраки былые.

Как над могилами блудящие огни,

Они колеблются и теплются уныло,

И в этих огоньках и в каждой вспышке их

Горит частица дум, частица чувств моих,

Упавшая слезой над свежею могилой.

Толпой у моего бессонного одра

Сбираетеся вы, возлюбленные тени,

Когда раскинет ночь мерцающие сени

И полы темные небесного шатра.

Все вы вокруг меня, вы живы, вы воскресли.

Не правда ли — вы здесь, вы не обман пустой?

Но… если вы — мечта и вызваны мечтой?

Но если нет вас здесь и нет нигде… Но если…

Молчи, лукавый ум, сомнений не буди:

Я верю пламенно в присутствие не сущих,

Я верю — есть союз меж живших и живущих,

Как есть бессмертие и вечность впереди!

(16 декабря 1856 г.)

ТЫ ПЕЧАЛЬНА

(кому-то)

Ты печальна, ты тоскуешь,

Ты в слезах, моя краса…

А слыхала ль в старой песне:

‘Слезы девичьи — роса’?

Поутру на поле пала,

А к полудню нет следа…

Так и слезы молодые

Улетают навсегда,

Словно росы полевые, —

Знает бог один — куда.

Развевает их и сушит

Жарким пламенем в крови

Вихорь юности мятежной,

Солнце красное любви.

(с. Кораллово. 30 июля 1857 г.)

‘Убей меня, боже всесильный…’

Убей меня, боже всесильный,

Предвечною правдой своей,

Всей грозною тайной могильной

И всем нарекомым убей —

Любви ты во мне не погубишь,

Не сдержишь к бессмертью порыв:

Люблю я — затем, что ты любишь,

Бессмертен — затем, что ты жив!

(19 октября 1857 г.)

ЦЕРЕРА

(посвящается графу Григорию Александровичу)

(Кушелеву — Безбородко)

(Rachette me feeit.)

Октябрь… Клубятся в небе облака,

Уж утренник осеребрил слегка

Поблекшие листы березы и осины,

И окораллил кисть поспелую рябины,

И притупил иголки по соснам…

Пойти к пруду: там воды мертво-сонны,

Там в круг сошлись под куполом колонны,

И всепечальнице земли воздвигнут храм,

Храм миродержице — Церере…

Там

Я часто по вечерним вечерам,

Сидел один на каменной ступени

И в высь глядел, и в темной той выс’и

Одна звезда спадала с небеси,

Вслед за другой мне прямо в душу… Тени

Ложилися на тихий пруд тогда —

Так тихо, что не слышала вода.

Не слышали и темные аллеи

И на воде заснувшие лилеи…

Одни лишь сойка с иволгой не спят:

Тревожат песней задремавший сад, —

И этой песне нет конца и меры…

Но вечно нем громадный лик Цереры…

На мраморном подножии, в венце

Из стен зубчатых, из бойниц и башен, —

Стоит под куполом, величественно-страшен,

Спокоен, и на бронзовом лице

Небесная гроза не изменит улыбки…

А очертания так женственны и гибки,

И так дрожат в руках богини ключ

И пук колосьев, что сама природа,

А не художник, кажется, дала

Ей жизнь и будто смертным предрекла:

‘Склонитесь перед ней — вот сила и свобода! ‘

Но вот, без мысли, цели и забот,

Обходит храм, по праздникам, народ:

На изваяние не взглянет ни единый,

И разве сторожил, к соседу обратясь,

Укажет: ‘Вон гляди ! беседку эту князь

Велел построить в честь Екатерины’.

Загадка

Развязанные, вполне живые разговоры,

Язвительный намек и шуточка подчас,

Блестящие, как сталь отпущенная, взоры

И мягкий голос ваш смущают бедных нас.

Но угадайте, что поистине у вас

Очаровательно и сердце обольщает?

В раздумье вы ?.. Так я шепчу вам на ушко:

Кто знает вкус мой, тем и угадать легко,

А кто не знает, пусть посмотрит: угадает…

‘Не верю, господи, чтоб ты меня забыл…’

Не верю, господи, чтоб ты меня забыл,

Не верю, господи, чтоб ты меня отринул:

Я твой талант в душе лукаво не зарыл,

И хищный тать его из недр моих не вынул.

Нет ! в лоне у тебя, всесильного творца,

Почиет Красота и ныне и от века,

И ты простишь грехи раба и человека

За песни Красоте свободного певца.

Малиновке

Да! Ты клетки ненавидишь,

Ты с тоской глядишь в окно,

Воли просишь… только, видишь,

Право, рано: холодн’о

Пережди снега и вьюгу:

Вот олиствятся леса,

Вот рассыпется по лугу

Влажным бисером роса!

Клетку я тогда открою

Ранним — рано по утру —

И порхай, господь с тобою,

В крупноягодном бору.

Птичке весело на поле

И в лесу, да веселей

Жить на воле, петь на воле

С красных зорек до ночей…

Не тужи: весною веет,

Пахнет в воздухе гнездом:

Алый гребень так и рдеет

Над крикливым петухом,

Уж летят твои сестрицы

К нам из-за моря сюда:

Жди-же, жди весны-царицы,

Теплой ночи и гнезда.

Я пущу тебя на волю,

Но, послушай, заведешь

Ты мне песенку, чт’о полю

И темн’ым лесам поешь ?

Знашь, ту, чт’о полюбили

Волны, звезды и цветы,

А задумали — сложили

Ночи вешние да ты.

Ответ фельетонисту

Я горжусь 44-м

За нее, за страсть мою:

Для чего ж пером истертым

Нацарапал ты статью ?

Чт’о глумишься над собратом,

Как мальчишка — хи — хи — хи ?

Вспомни, милый, в 35 — м

Я прощал тебе стихи,

Так, конечно, обороны

И отместки не ищу

И, конечно, фельетоны

В 57 — м прощу.

Сумерки

Оттепель… Поле чернеет,

Кровля на церкви обмокла,

Так вот и веет, и веет —

Пахнет весною сквозь стекла.

С каждою новой ложбинкой

В’одополь всё прибывает,

И ограниченной льдинкой

Вешняя звездочка тает.

Тени в углах шевельнулись,

Темные, сонные тени

Вдоль по стенам потянулись,

На пол ложатся от лени…

Сон и меня так и клонит…

Тени за тенями — грезы…

Дума в неведомом тонет…

Н’а сердце — крупные слезы.

Ох, если б крылья да крылья,

Если бы доля, да доля,

Не было б мысли — ‘бессилья’.

Не было б слова — ‘неволя’.

Арашка

Дворовые зовут его Арашкой…

Ученые назвали бы ар’а,

Граф не зовет никак, а дачники милашкой

И попенькой…

Бывало, я с утра

Росистою дорожкою по саду

Пойду гулять, — он, на одной ноге,

Стоит на крыше и кричит: ‘Эге! ‘

Потом хохочет до упаду,

За клюв схватившись лапою кривой

И красною качает головой.

Никто не помнит, как, когда, откуда

Явился в дом Арашка ?.. Говорят,

Что будто с коробля какого-то, как чудо,

Добыл его сиятельный…

Навряд !

Мне кажется, Арашку подарили —

Или визирь, или не знаю кто?

Быть может, что сама

Державина бессмертная Фелица?..

Положим — так…

А попугай — все птица…

Он не забыл Америки своей, —

И пальмовых лесов, лиановых сетей

И солнца жаркого, и паутины хочет,

И над березами и соснами хохочет.

Не знаю, почему припомнилось…

Читал

Когда-то я индийское преданье

О племени… Забыл теперь названье,

Но только был героем попугай…

Вот видите… в Америке есть край,

На берегах — пожалуй — Ориноко.

Там ток воды прорыл свой путь глубоко

Сквозь кручу скал… И брызжут, и гремят,

И в прорезь рвутся волны… Водопад…

Сюда-то в незапамятное время,

Укрылося войной встревоженное племя,

Затем, чтоб, с трубкой мира, отдохнуть,

В тени утесов и пещер прибрежных

От дней, вигвамам тяжких и мятежных,

Пришло сюда и кончило свой путь…

И спит теперь от мала до велика

В пещере: — всех горячка унесла…

Но нет, не всех: осталася улика,

Что был народ какой-то, что была

Когда-то жизнь и здесь…

Над водопадом,

На выступе гранитных скал, сидит

Седой ара и с потускневшим взглядом

На языке утраченном кричит

Какие-то слова…

И наотмашку

Гребет веслом испуганный дикарь,

Всё — мертвецы, а были люди встарь…

(25 мая 1853 г.)

ОДУВАНЧИКИ

(ПОСВЯЩАЕТСЯ ВСЕМ БАРЫШНЯМ)

Расточительно-щедра,

Сыплет вас, за грудой груду,

Наземь вешняя пора,

Сыплет вас она повсюду,

Где хоть горсточка земли, —

Вы уж, верно, расцвели.

Ваши листья так росисты,

И цветки так золотисты!

Надломи вас хоть легко, —

Так и брызнет молоко…

Вы всегда в рою веселом

Перелетных мотыльков,

Вы в расцвет — под ореолом

Серебристых лепестков,

Хороши вы в день венчальный,

Но… подует ветерок,

И останется печальный,

Обнаженный стебелек…

Он цветка, конечно, сп’орей:

Можно выделать цикорий!

(30 мая 1858 г.)

ПРИ ПОСЫЛКЕ СТИХОВ (КАТЕ МЕЙ)

Года прошли с тех пор обычным чередом,

Как, силы юные в семейной лени тратя,

С тобою вечера просиживал я, Катя,

В глуши Хамовников и на крылечке том,

Где дружба и любовь давно порог обила,

Откуда смерть сама раздумчиво сходила…

Года прошли, но ты, не правда ли, все та?

Все так же для тебя любезны те места,

Где в праздник, вечером, умчась из пансиона,

Ты песню слушала доверчиво мою

И знала, что пою — не зная, что пою,

Под звучный перелив знакомого нам звона?

Возьми же, вот тебе тетрадь моих стихов,

На память молодых и прожитых годов…

Когда нас Чур стерег, дымилась вечно трубка,

И жизнь цвела цветком, как ты, моя голубка!

(1858)

ПОЛЕЖАЕВСКОЙ ФАРАОНКЕ

Ох, не лги, не лги,

Даром глазок не жги,

Вороватая!

Лучше спой про свое,

Про девичье житье

Распроклятое:

Как в зеленом саду

Соловей на беду,

Расыстомную

Песню пел — распевал —

С милым спать не давал

Ночку темную…

(27 января 1859 г.)

ФЕЙРВЕРК

Много взвивалось потешных огней,

Брошенных смелой рукою людей, —

Дна допроситься у неба,

Да неизведанно дно в небеси,

И в бирюзовой бездонной выси

Звезды, сопутницы Феба,

Не увидали взлетевших ракет,

Будто их не было в небе и нет,

Будто из темного сада,

С каждого дерева, с ветки, с листка,

Не разбросала их чья — то рука,

И не глядела дриада?..

Нет: меж ветвей не глядит уж она…

Но, как богиня лесов, зелена —

В дымке струится хитона,

Вся, как цветок, создана для венца,

Кисти и песен, струны и резца,

Ты поглядела с балкона,

Вслед за ракетой, и быстрой мечтой

Обогнала ее в мгле голубой,

Выше надзвездной границы,

И замечталася — бог весть о чем?..

Между тем тени вставали кругом

Из повседневной гробницы,

Шли по аллеям, дорожкам, кустам,

По закурённым до сна цветникам

Ладаном ночи, скользили —

Где меж толпы, обогнувшей балкон,

Где меж далеко белевших колонн

Черный свой саван спустили,

Где охватили, припавши за куст,

Мраморный цоколь иль бронзовый бюст,

Или предсение храма…

Вот и бенгальские гаснут огни —

И потонуло в росистой тени

Всё — и картина и рама…

Всё… Воцарилась ночная краса…

Что ж ты пытливо глядишь в небеса,

Что же не сводишь с них взора?

Что тебе звезды с небес говорят?

То ли, что гаснет и огненный взгляд

Так же безвременно-скоро,

Как и ракета, что в их вышине

Дщерям земли недоступны оне,

И что лазурной стезею

Много земных звезд умчалось туда,

Только назад ни одна никогда

С неба не спала звездою?

То ли они говорят, что, пока

Летний день долог и ночь коротка,

Надо ловить наслажденья,

Что пред святым алтарем красоты

Надо кошницами сыпать цветы,

Жечь фимиам воскуренья,

Что потому-то всё дышит кругом

И красоты и любви торжеством:

Пышные эти палаты,

Статуи, куполы, арки, столпы,

Шелест внизу изумленной толпы,

Стройные звуки сонаты,

Сдержанный шопот привычных похвал,

Вся эта роскошь, весь блеск и весь бал —

Всё для тебя?..

Отчего же,

В небо взглянувши, задумалась ты?

Знаю, ты светской бежишь суеты,

Да и оков ее тоже,

Знаю, устала ты сердце губить, —

Хочется жить тебе, хочется жить

Страстью разумно-свободной,

И отрекаешься ты со стыдом —

Быть человеку потешным огнем,

А не звездой путеводной.

(20 июля 1859 г.)

НАД ГРОБОМ

Не может быть, чтоб этот труп

Был все… Не может быть: иначе

Юдольный рок наш был бы груб

И жизнь не стоила задачи…

Пусть все не вечно на земле,

Но это все, что духом жило, —

К нему у трупа на челе

Печать бессмертья приложило.

Усопший! Я твой бренный лоб

Лобзаю с верой, что когда-то,

Как брат, ты сам мне вскроешь гроб

И восресишь лобзаньем брата!

(24 октября 1859 г.)

МИМОЗА

(С…)

Цветут камелия и роза.

Но их не видит мотылек:

Ты жизнь и смерть его, ты — греза

Певца цветов, моя мимоза,

Мой целомудренный цветок —

Затем, что в звучном строе лета

Нет и не будет больше дня

Звучней и ярче для поэта,

Как тот, когда сложилась эта

Простая песнь: ‘Не тронь меня’.

(1859)

ЗЯБЛИКУ

Мне гроза дана в наследство:

Гром и молнию стеречь

Научило рано детство,

И понятна мне их речь.

Только молния-первинка

В сердце врежется стрелой, —

Оживал я, как былинка,

Освеженная грозой.

Только в серой тучке грянет

Громозвучная краса,

За собою так и манит

Душу прямо в небеса!

А пройдет гроза, бывало,

В нашем садике цветы

Все поднимут покрывало:

Запоешь тогда и ты.

И тогда, смеясь над няней,

Убегал я в мокрый сад,

Под малинник, где зараней

Мне готов был водопад.

И бумажный мой кораблик

В лужу мутную спускал.

Но тогда, мой милый зяблик,

Я тебя не понимал.

Не слыхал твоей я песни,

Хоть звучала мне она:

‘Божье деревцо, воскресни,

Где гроза, там и весна! ‘

(1859)

КАНАРЕЙКА

Говорит султанша канарейке:

‘Птичка! Лучше в тереме высоком

Щебетать и песни петь Зюлейке,

Чем порхать на Западе далеком?

Спой же мне про за-море, певичка,

Спой же мне про Запад, непоседка!

Есть ли у тебя такое небо, птичка,

Есть ли там такой гарем и клетка?

У кого там столько роз бывало?

У кого из шахов есть Зюлейка —

И поднять ли так ей покрывало?’

— Ей в ответ щебечет канарейка:

‘Не проси с меня заморских песен,

Не буди тоски моей без нужды:

Твой гарем по разным песням тесен,

И слова их одалыкам чужды…

Ты в ленивой дреме расцветала,

Как и вся кругом твоя природа,

И не знаешь — даже не слыхала,

Что у песни есть сестра — свобода’.

(1859)

‘Он весел, он поет, и песня так вольна…’

Он весел, он поет, и песня так вольна,

Так брызжет звуками как вешняя волна,

И все в ней радостью восторженною дышит,

И всякий верит ей, кто песню сердцем слышит,

Но только женщина и будущая мать

Душою чудною способна угадать,

В священные часы своей великой муки,

Как тяжки иногда певцу веселья звуки.

(1859)

ЧУРУ

Ты непородист был, нескладен и невзрачен,

И постоянно зол, и постоянно мрачен,

Не гладила тебя почти ничья рука, —

И только иногда приятель-забияка

Мне скажет, над тобой глумяся свысока:

‘Какая у тебя противная собака! ‘

Когда ж тебя недуг сломил и одолел,

Все в голос крикнули: ‘Насилу околел! ‘

Мой бедный, бедный Чур! Тобою надругались,

Тобою брезгали, а в дверь войти боялись,

Не постучавшися: за дверью ждал их ты!

Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили,

Не требуя с тебя статей и красоты,

Ласкали, холили — и, верно, не забыли.

А я… Но ты — со мной, я знаю — ты со мной,

Мой неотходный пес, ворчун неугомонный,

Простороживший мне дни жизни молодой —

От утренней зари до полночи бессонной!

Один ты был, один свидетелем тогда

Моей немой тоски и пытки горделивой,

Моих ревнивых грез, моей слезы ревнивой

И одинокого, упорного труда…

Свернувшися клубком, смирнехонько, бывало,

Ты ляжешь, чуть дыша, у самых ног моих,

И мне глядишь в глаза, и чуешь каждый стих…

Когда же о’т сердца порою отлегало

И с места я вставал, довольный чем-нибудь,

И ты вставал за мной — и прыгал мне на грудь,

И припадал к земле, мотая головою,

И пестрой лапой заигрывал со мною…

Прошли уже давно былые времена,

Давно уж нет тебя, но странно: ни одна

Собака у меня с тех пор не уживалась,

Как будто тень твоя с угрозой им являлась…

Теперь ты стал еще любовнее ко мне:

Повсюду и везде охранником незримым

Следишь ты за своим хозяином любимым,

Я слышу днем тебя, я слышу и во сне,

Как ты у ног моих лежишь и дремлешь чутко…

Пережила ль тебя животная побудка

И силой жизненной осталась на земле,

Иль бедный разум мой блуждает в тайной мгле —

Не спрашиваю я: на то ответ — у бога…

Но, Чур, от моего не отходи порога

И береги покой моей родной семьи!

Ты твердо знаешь — кто чужие и свои:

Остерегай же нас от недруга лихого,

От друга ложного и ябедника злого,

От переносчика усердного вестей,

От вора тайного и незваных гостей,

Ворчи на них, рычи и лай на них, не труся,

А я на голос твой в глухой ночи проснуся.

Смотри же, узнавай их поверху чутьем,

А впустят — сторожи всей сметкой и умом,

И будь, как был всегда, доверия достоин…

Дай лапу мне… Вот так… Теперь я успокоен:

Есть сторож у меня!.. Пускай нас осмеют,

Как прежде, многие: немногие поймут.

(1859)

ГРЁЗА

Спал тяжело я, как будто в оковах, но в вещем во сне

Синее, звездное небо пригрезилось мне:

Каждою яркой звездою, сопутницей ночи,

Жгло мне сквозь веки оно отягченные очи,

Но терпелив был я, силен и крепок тогда…

Вдруг, в полуночи, на север скатилась звезда,

И услыхал я’: ‘Внемлите глас божий: для божья народа

Царственно с неба, падучей звездою, слетает Свобода!..’

(Апрель (? ( 1860 г.)

‘Когда она, на миг, вся вспыхнет предо мною…’

Когда она, на миг, вся вспыхнет предо мною,

И сонный взор сверкнет падучею звездою,

И губы бледные окрасит ярко кровь, —

Тогда я, как дитя, в вампиров верю вновь,

Тогда понятно мне, что темная есть сила

И что в себе таит и жизнь и смерть могила.

(22 мая 1860 г.)

ПАМЯТИ ГЕЙНЕ

Певец! Недолго прожил ты, —

И жить не стало силы,

Но долго будет рвать цветы

Любовь с твоей могилы, —

И вековечно не замрет

Над нею отзвук песни, —

Пока господь не воззовет:

‘Встань, Лазарь, и воскресни! ‘

(22 июля 1860 г.)

‘Друг мой добрый!…’

Друг мой добрый! Пойдем мы с тобой на балкон,

Поглядим на осенний, седой небосклон —

Ни звезды нет на небе, и только березы

Отряхают с листочков предсмертный свой сон,

Верно, знают, что им посулил уже он —

Морозы.

Верно, знают… Пускай их!.. А знаем ли мы,

Что дождемся, и скоро, с тобою зимы,

Что уж осень осыпала вешние грезы,

Словно желтые листья с берез и, немы,

Звезды капают с неба нам в душу сквозь тьмы,

Что слезы.

Только нет, ты не верь мне, не верь же ты мне:

Я болен и брежу в горячечном сне,

И гремят мне, и слышатся давние грозы…

Но вот ты улыбнулась, я верю весне —

И опять запылают листочки в игле

У розы.

Все взяла… Да зачем же, — сама пореши, —

Ты не вырвала вон из моей из души

Занозы?

(30 августа 1860 г.)

ЛЮБЕ

(Взгляните на лилии)

В то миг, в полуночь ту таинственную мая,

Когда все расцветет, весной благоухая,

И каждый миг твердит: ‘Лови меня, лови! ‘,

Когда дрожит звезда на небе от любви

И голубой глазок фиалка раскрывает,

Не зная — где она, не зная — что она,

Не зная, что есть жизнь, полуночь и весна,

И кто — то, с небеси, цветочки поливает, —

Ты знаешь ли, Люба, я думаю о чем?

Я думаю, что — да: сионские одежды

Даются лилии единой — не царю

Еврейскому: что вешнюю зарю

Встречают вешний взор и вешнии надежды,

Что мудрость, вера — всё, чемв жилах бьется кровь, —

В любви, неведущей, что в мире есть любовь.

(17 сентября 1860 г.)

НИКОЛАЮ СТЕПАНОВИЧУ КУРОЧКИНУ

Я люблю в вас не врача,

Не хвалю, что честно лечите,

Что рецептами сплеча

Никого не искалечите.

Я люблю в вас смелость дум,

Руку дружественно-твердую,

И пытливо-гордый ум,

И борьбу с невзгодой гордую.

6 декабря 1860 г.

ЗНАЕШЬ ЛИ, ЮЛЕНЬКА

(Юлии Ивановне Липининой)

Знаешь ли, Юленька, что мне недавно приснилося?..

Будто живется опять мне, как смолоду жилося,

Будто мне на сердце веет бывалыми веснами:

Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами,

Талыми зорьками, пеночкой, Невкой, березами,

Нашими детскими… нет! — уж не детскими грезами!

Нет!.. уже что-то тревожно в груди колотилося…

Знаешь ли, Юленька?.. глупо!.. А все же приснилося…

1860

ОБЛАКА (из альбома)

Светло, цветно, легко, нарядно,

Дивяся собственной красе,

Любовно-близко и отрадно

По небу вы плывете все.

Взглянуть на вас — тоска и мука…

Вы рядом, жизнь вам весела…

Но вот, не менее светла,

Разоблачила вас наука

И вашу долю приняла:

Одни — вы плаваете низко,

Другие — ох, как высоко —

И то, что кажется так близко,

Быть может, очень далеко…

1860

БАРАШКИ

По Неве встают барашки,

Ялик ходит — ходенем…

Что вы, белые бедняжки,

Из чего вы и о чем?

Вас теперь насильно гонит

Ветер с запада… чужой…

Но он вам голов не склонит,

Как родимый, озерной.

Не согреет он вас летом,

Алой зорькой не блеснет,

Да и липовым то цветом

С моря вас не уберет.

Что ж вы, глупенькое стадо,

Испугалися-то зря?

Там и запада не надо,

Где восточная заря.

Где невзгода — уж не горе,

Где восстал от сна народ,

Где и озеро, что море,

Гонит вас: ‘Вперед, вперед! ‘

1860

ДЫМ

Ох, холодно!.. Жаль, градусника нету…

А у меня, с заутрени, мороз

На стекла набросал гирлянды белых роз,

И все — одна в одну — как есть, по трафарету.

И все — одна в одну — под небом голубым,

Все трубы в небеса струят посильный дым.

И засмотрелся я на них сегодня…

Трубы!

Все оглянул я вас и думал: ‘Люди грубы:

Твердят им мелочность и гордость свысока,

Что жизнь юдольная ничтожна и низка,

И вообще, внизу низка у жизни тропка.

О трубы!.. Не понять не зябшим, что есть топка,

Что на земле она, но что порой и дым

Летит, о господи, под небом голубым

И — может быть — горе рассказывает что-то.

Быть может… ‘

Вот и я, пиитом чердачка,

Столицу обозрел, конечно, свысока

И видел я: Нева, и крепость, и Исакий,

И академия, и мост через Неву,

И стрелка с биржею, и то, что видит всякий,

Побывший в Питере, во сне иль наяву…

Я ‘питерщик’ вполне… На Питере съел зубы:

Затем и говорят со мною даже трубы,

И дымом говорят.

‘Вот, — говорит одна,: —

Вы, сударь, видите, что я совсем бедна,

Что истопель принес мне дворник за послугу…

Да как же к празднику не угодить друг другу? ‘

‘Ариша! — говорю я мысленно трубе: —

Жила бы ты себе у батюшки в избе,

Доила бы коров, купалась под Купало

И…’

Только из трубы дым по ветру умчало…

Но пристально за ним я по ветру смотрю:

Он обнялся с другим..

‘Ариша! — говорю: —

Как раз туда! Для нас чернорабочих братий,

Там постлан целый ряд фланелевых кроватей:

Там есть и доктора, там есть и фельдшера:

Там, помнишь, родила Марфушина сестра?..

И померла…’

Бежит родоприимный дым,

Стеляся саваном под небом голубым…

А рядом — черный дым, как с чумного погоста,

Как с погребального потухшего костра,

Где зараженных жгли с полночи до утра,

Да, заживо здесь жгут, под шумный возглас тоста

Безумных юношей…

И вьется чумный дым,

Ехидною клубясь под небом голубым,

С собою унося весь пепел лицемерья

Перед природою, обмана чувств, безверья —

И радужных бумажек…

Вот валит

Дым тучей, где-то здесь — недалеко горит.

Кто погорел — бедняк или богатый?

Что вспыхнуло — лачуга иль палаты?..

Иль просто занялись сарай и сеновал?

Иль пламя охватить готово весь квартал?

Не знаю… Пусть горит: быть может, и сгорело

В пожаре темное и казусное дело…

Вот мерной сотней труб строений длинный ряд

Дымится, окаймив широкий плац-парад,

И за колонною подвижная колонна,

Волнуяся, идет на приступ небосклона,

И кажется в дыму сомкнулися штыки…

Вот жиденькой и седенькой кудрей

Завился дым в глазури голубой…

Одним-один дрожит, согбенный, над камином

Сановник отставной, томим чиновным сплином.

Давно ли, кажется, в приемной у него

Просители пороги обивали?

И целые часы почтительно зевали,

В надежде встретить взор орлиный самого?

Давно ли важен, горд и величав по месту,

Он мог рассчитыват на каждую невесту

И твердо сознавал, что каждой будет мил?

Но он себя берег и браком не спешил…

Да для чего ему и торопиться было,

Когда по нем у стольких сердце ныло,

Когда у Кларочки, иль Фанни, столько раз

Сверкали молнии из томных глаз!

Давно ли? — А теперь фортуна изменила,

И Кларочка свой взор с насмешкой отвратила…

Коварная судьба все разом отняла —

И вот, уж под судом за добрые дела,

Покинутый, больной, дрожит перед камином

Сановник отставной, томим чиновным сплином.

Перед камином же задумалась и ты…

Кругом тебя ковры, и бронза, и цветы,

И роскошью все дышит горделивой…

Так что ж ты вдаль глядишь с улыбкою ревнивой

На стиснутых губах? Зачем в глазах тоска?

Не образ ли соперницы счастливой

Ты видишь в трепетном мерцаньи камелька!

И вот летит струя лукавого дымка, —

И вот — разносит он на воле и просторе,

Сожженными в письме, любовь твою и горе…

И много говорят мне трубы… В клубах дыма

Я вижу образы живые… Много их,

И малых и больших, чредой воздушной, мимо

Промчались в небесах морозно-голубых.

Сказал бы я им в след… А впрочем, что скажу я?

Ужели, от трубы к иной трубе кочуя,

Я стану говорить, что дороги дрова,

Что вот последний грош за них сожгла вдова

Страдальца бедного…

Что далее, вот там,

Дымится фабрика, а здесь — науки храм

А тут — гостиный двор, театры, магазины,

А это — де не дым, а пар — и от машины,

Что, может быть, уйдет за тридевять земель,

В то царство, где никто и не бывал досель,

Где, может быть, и нет, под многотрубной крышей,

Ни вздорожалых дров, ни дворника с Аришей,

Ни бесприютных вдов, где не бежит из труб

Каким-то узником тюремным дымный клуб

И будто говорит с выси такие речи:

‘Нет солнца, холодно, — зато есть плошки, свечи,

Пожалуй, и дрва казенные, и печи…’

В такое царство я с тобою, беглый дым,

Понесся бы теперь под небом голубым…

Да!.. есть глубокий смысл в сравненьи простодушном

Всей нашей жизни сей с тобой, полувоздушным.

Да!.. есть глубокий смысл в предании святом,

Из века в век таинственно хранимом,

Что весь наш грешный мир очистится огнем

И в небесах исчезнет дымом.

(1860?)

ЗАБЫТЫЕ ЯМБЫ

Итак, вы ждете от меня

Письма по-русски для науки?

… … … … … … … … …

… … … … С юных лет

Слова: письмо, печать, пакет,

Во мне вселяли отвращенье.

Я думал: ‘Господи! Писать

И слать по почте уверенье

В любви, и в дружбе, и в почтеньи,

Ведь это значит просто лгать:

Лгать перед сердцем, перед духом.

Коль человек полюбит раз,

Духовным оком, вещим слухом

Он видит нас, он слышит нас.

К чему ж писать? Я слышу, вижу’.

Так думал я и потому,

Совсем не веруя письму,

Я переписки ненавижу.

Но, если отдан уж приказ,

Непослушанье безрассудно…

С чего начать?

Давно уж в моде

Беседу с дамой заводить

Намеком тонким о погоде,

А уж потом и говорить…

И говорить о всем об этом,

Что говорится целым светом,

На что с самих пеленок мать

Учила дочку отвечать,

Или сама, а были средства —

Через мадам, мамзель иль мисс…

(Здорова ли madame F[ern]iss?)

Простите: дней счастливых детства,

Дней первых слез, дней первых грез

Коснулся я… Бог с ними! Были

Да и прошли. Господь унес…

Мы о погоде говорили…

У нас плоха. Панелей плиты

Так и сочатся под ногой,

А крыши с самых труб облиты

Какой-то мыльною водой,

Как будто — вид довольно жалкой! —

Природа лапотки сняла,

Кругом подол подобрала

И моет грязною мочалкой

Всю землю к празднику весны…

Еще простите… Право, сны

О вечном солнце, вечном мае,

О том далеком, чудном крае,

Где дышишь вольно, где тепло,

Волнует жёлчь мне тяжело…

Но станет и у нас погодка.

Весна идет: ее походка,

Ее приемы и слова —

Без льдинок катится Нева,

Мосты полиция наводит,

По мокрым улицам давно

Ночь белая дозором бродит,

Глядит порой ко мне в окно,

Особенно, когда разгрязнет

И ехать некуда, — глядит,

Да так упорно, словно дразнит:

‘Ну, что не спишь-то? — говорит: —

Ведь люди спят, ведь сон-то нужен,

Диви бы бал, диви бы ужин:

Нет, так вот, даром баловать!

Гаси свечу, ложися спать! ‘

И верить я готов беличке

И изменить готов привычке

Не спать ночей…

А есть в ночи,

Вы сами знаете, такое,

Что и светлей и жгучей втрое,

Чем солнца вешние лучи.

Дни длинны, ровны, монотонны,

Как ржавых рельсов полоса,

А ночи, ночи… небеса

Бывают звездны и бездонны,

Как чьи-то глазки…

Я не лгу

И доказать всегда могу

Сродство ночных небес с глазами.

Теперь, конечно, между нами,

Теперь я сплетничать начну.

Я видел некую жену

И видел девочку: глазенки

По сердцу гладят… Отчего

Намек на женщину в ребенке

Не занимает никого?

Как будто бог зерно положит,

И уж зерну не возрасти,

Как будто девочка не может

Девицей красной расцвести!

Нет! Я красавиц угадаю

И в зрелых женщинах узнаю,

Всегда узнаю и впопад,

Какими в отрочестве были…

И вот одна вам наугад:

Соболья бровь, лукавый взгляд,

Лицо как кипень, плечи всплыли

Как две кувшинки — или две,

С ночи заснувшие в траве,

Две белотрепетные пташки

Всплывают рано на заре

Из моря донника и кашки

В росном, зернистом серебре…

Да на цветы, на перья птицы,

На росы майского утра

Идет не столько серебра,

Как на плечо отроковицы,

Когда создатель сам на ней

Печать любви своей положит —

А все, что создано, очей

Свести с красавицы не может.

Но переход-то мой к мечте

От сплетен слишком уж поспешен…

Что делать, аз есмь многогрешен

И поклоняюсь красоте.

Недавно ночью проезжал

Я мимо графского аббатства…

Остановился… Старый дом

Темнел завешенным окном

Угольной комнаты угрюмо,

Смотрел с такою тайной думой

На водополую Неву,

Что бог весть как, но предо мною

Восстали тени чередою…

И вот вам греза наяву.

Не бойтесь, нет во мне привычки

Пугать могилами: сову

На перышко последней птички

Вовеки не сменяю я,

Мне дроги, гроб и панихида,

И лития, и кутия,

Поверте, смертная обида…

Так вот-с… почудился мне бал.

Сверкали люстры и уборы,

Цветился зал, звучали хоры,

Весь дом гудел, благоухал

И трепетал под стройным звуком.

На диво всем, в науку внукам

В нем дед вельможный пировал

Затем, что — было это время —

Он взял на плечи и не зря

Тяжелое, честн’ое бремя

С рамен великого царя

И вот он сам. Густые кудри

Белеют в благовонной пудре,

Лилейно — нежная рука,

Как мрамор дышащий мягка,

Красуется под кружевами.

Полусклоненный мощный стан

Затянут в бархатный кафтан,

Горит алмазными звездами

Грудь вдоль широкого рубца

Лазурной ленты, а с лица

Не сходит тонкая улыбка —

Почет приветливым гостям…

Но мчатся тени, мчатся шибко —

И улетели…

Вновь темно

Угольной комнаты окно…

Постойте! Снова озарилось:

Тихонько в комнату вошла

Она… задумчиво светла,

Как ранний месяц… Мне приснилось,

Почудилось, быть может, но…

Портрет я изучил давно…

Кругом сиянье разливая,

Из рамы вышла, как живая,

И села, голову склоня…

Вы можете дразнить меня,

Осмеивать все эти грезы,

Не верить даже — я не прочь…

Но платье красное и розы

Такие, как у ней точь в точь,

Но белокурый пышный локон

Я видел явственно в ту ночь

В угольной комнате у окон…

Опять темно… и свет опять…

По тем же залам и гостиным,

Дивясь статуям и картинам,

Толпится не былая знать,

А новое, иное племя,

Грядущей ‘жатвы мысли семя’:

При блеске люстр, и ламп, и свеч,

Под звуки музыки столь стройной

Гуляют гордо и спокойно,

Ведя насмешливую речь.

Гостей встречает внук — вельможа.

Но не по платью одному:

Дорога званью и уму!..

Теперь, покойных не тревожа

И отрекаяся от грез,

Я предложу живой вопрос:

У вас весна и незабудки?

И соловьи? и ночь тепла?

И вся природа ожила,

Не отрекаясь от побудки

Жить долго-долго?.. Сами вы

Спокойны, веселы, здоровы?

Или с чугунки и с Москвы

Все ваши нервные основы,

Как нить натянутой струны,

Тревожливо потрясены?

Еще вопрос. Решите сами,

Зачем пишу я к вам стихами?

Без шуток следует решить…

Быть может, потому, что с вами

Неловко прозой говорить?

Иль, выражаясь безыскусно,

Не потому ли, может быть,

Что вместе тошно, порознь грустно?..

(22 апреля 18(60? ()

ОГОНЬКИ

(посвящается Аполлону Александровичу Григорьеву)

По болоту я ржавому еду,

А за мною, по свежему следу,

Сквозь трясину и тину, по стрелкам густой осок’и,

Кудри н’а ветер — пляшут кругом огоньки.

Разгорелись и, в пляске устойкой,

Оземь бьются они перед тройкой,

То погаснут, то вспыхнут тревожно по темным кустам,

Будто на смех и страх ошалелым коням.

Отшарахнулись кони, рванулись,

Гривы дыбом, и ноздри раздулись!

Чуют, верно, своей необманной побудкой они,

Что не спросту в болоте зажглися огни…

Не глядел бы, болотная пляска

Для меня — только мука и тряска,

И не верю я в душу живую болотных огней,

И в трясину свою не сманить им коней.

Знаю их — без покрова и гроба:

Душит их пододонная злоба,

И честной люд и божий весь мир ненавидят они…

Погоняй-ка ямщик!..

Но теснятся огни,

Забегают пред тройкой далече,

И ведут со мной пошептом речи

На глухом, да понятном и жгучем своем языке:

‘Благовестная тайна горит в огоньке! —

Говорят… — Всепрощающей силой —

Колыбель примирилась с могилой…

По зажорам, по прорубям, рытвинам, омутам, рвам

Не придется плясать уже нашим детям.

Наша мука детей искупила,

И теперь мы — не темная сила:

Мы надеемся, верим и ждем нашей пытки конца,

Чтоб зажечься в чертоге у бога-отца’.

По болоту я ржавому еду,

А за мною, по свежему следу,

Сквозь трясину и тину, по стрелкам густой осок’и,

Кудри н’а ветер — пляшут кругом огоньки.

(8 мая 1861 г.)

СКАЖИТЕ, ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗКИ

Скажите, зеленые глазки:

Зачем столько страсти и ласки

Господь вам одним уделил,

Что всё я при вас позабыл?

Лукавые ваши ресницы

Мне мечут такие зарницы,

Каких нет в самих небесах, —

И всё зеленеет в глазах.

Скажите: каким же вы чудом

Зажглися живым изумрудом,

И в душу мне веяли сны

Зеленым покровом весны?

Зачем?..

Да зачем и вопросы?

Знакомы мне слезные росы,

И вешняя зелень, и новь,

И всё, кипятящее кровь…

Да, опытом дознал я тоже,

Что стынет весеннее ложе,

Что вянет своей чередой,

Зеленая травка зимой.

И нет уж в ней ласки и страсти,

И рвет ее ветер на части,

И гнется она и летит,

Куда ее вихорь крут’ит…

Зачем же зеленые глазки,

У вас столько страсти и ласки

Горит в изумрудных лучах,

Что всё зеленеет в глазах?

(10 мая 1861 г.)

СПАТЬ ПОРА!

С полуночи до утра

С полуночным сном в разладе,

Слышу я в соседнем саде:

‘Спать пора! Спать пора! ‘

С полуночи до утра

Это перепел крикливый

В барабан бьет на мотивы:

‘Спать пора! Спать пора! ‘

‘Нет! — я думаю: — ура!

Время нам пришло проспаться,

А не то что окликаться:

‘Спать пора! Спать пора! ‘

Нет, ты, пташечка-сестра,

Барабань себе, пожалуй,

Да словами-то не балуй:

‘Спать пора! Спать пора! ‘

Глянь из клеточки с утра

Ты на божий мир в оконце

И не пой, коль встало солнце:

‘Спать пора! Спать пора! ‘

(12 июня 1861 г.)

ПОМПЕИ

Кого-то я спросил: ‘Бывали вы в Помпеи? ‘ —

‘Был, говорит, так что ж? ‘ — ‘Как что?..

Да все музеи

В Европе и у нас, с конца и до конца,

Гордятся дивами и кисти и резца

Художников помпейских…’ —

‘Вероятно,

Но мне помпейское искусство непонятно,

Затем, что я его в Помпеи не видал,

А видел я один песчанный вал,

Да груды пепла, да такие ямы,

Что были, может, там и статуи богов,

И знаменитые седалища жрецов,

И творческой рукой воздвигнутые храмы, —

Быть может, только их Бурбоновский музей

Все выкопал до мраморных корней’. —

‘А что же говорят об этом ладзарони? ‘ —

‘Молчат… На берегу ждут первой тони

И точат об песок заржавые ножи… ‘

И вот, подумал я: теперь ты мне скажи,

Художник кесарй, маститый мой Ветрувий,

Зачем Помпеи ты на лаве воздвигал,

Как будто бы не помнил и не знал,

Что сердце у твоей Италии — Везувий?

Но нет, ты прав: свободная страна,

Врагам одни гробы и выдала она…

(20 июня 1861 г.)

С КАРТИНЫ ОРСА ВЕРНЕ

В одной сорочке белой и босая,

На прикрепленных к дереву досках,

С застывшею слезой в угаснувших глазах,

Лежит она, красавица, страдая

В предсмертных муках…

Черная коса

Растрепана, полураскрыты губы,

И стиснуты немой, но жгучей болью зубы,

И проступает пот на теле, что роса…

Бедняжечка! Над ней — и небо голубое,

И померанца сень душистая в плодах,

И всё вокруг нее в сиянье и цветах, —

А уж у ней распятье золотое

Положено на грудь… И вот уж, второпях,

С прощальным и напутственным поклоном,

Уходит от нее и духовник-монах,

Под серой рясою и серым капюшоном,

И впереди с зажженною свечой,

Могильщик — каторжник с обритой головой:

Он рот закрыл платком, он весь дрожит от страха,

Как будто перед ним — не смертный одр, а плаха…

Одну, без помощи, без дружеской руки,

Оставить бедную в последние мгновенья —

О господи, в них нет ни искры сожаленья!..

Но что это? Взгляните: у доски

Разбросаны одежды в беспорядке —

Плащ фиолетовый с мантильей голубой,

И платья женского меж них белеют складки,

И рукоятка шпаги золотой

Видна из-под одежд, а вот и ларчик, рядом,

С резьбой и дорогим узорчатым окладом,

В нем серьги, и запястья, и жемч’уг —

Больная все сняла, когда сразил недуг,

Лишь обручального кольца снять не хотела…

А!… У нее в руке — еще рука,

Чужая, мертвая, и вся уж потемнела…

Вот отчего одна скривилася доска:

С нее свалился труп — страдальцев было двое!..

Припав к земле кудрявой головой,

Лежит, повержен ниц мужчина молодой!..

Он весь накрыт плащем: со смертью грозном бое

Он не сробел до самого конца

И ниц упал, чтоб мертвого лица

Не увидала милая подруга…

Но замерла у ней рука в руке супруга:

Страдалице легко с ним вместе умирать —

И никому их рук теперь не разорвать,

И скоро уж конец, и скоро эти очи

Неразрешимой тьмой загробной вечной ночи

С улыбкой злобную завесит смерть сама…

Глядите… вслушивайтесь — шепнула: ‘умираю’,

Нет, не глядите, прочь!.. Теперь я понимаю:

Прочь, поскорее прочь:

У ней — чума, чума!

26 июня 1861 г.

ТРОЙКА

(Николаю Егоровичу Сверчкову)

Вся в инее морозном и в снегу,

На спуске под-гору, в разгоне на бегу,

Потомки опустив и перегнув дугу,

Остановилась бешенная тройка

Под закорузлыми вожжами ямщика…

Что у коней за стати!.. Что за стойка…

Ну!.. Знать у ямщика бывалая рука,

Что клубом удила серебрила пена…

И в сторону, крестясь, свернул свой возик сена

Оторопевший весь со страху мужичек,

И с лаем кинулся на переём Волчок.

Художник! удержи ты тройку на мгновенье

Позволь еще продлить восторг и наслажденье,

За тридевять земель покинуть грусть-печаль

И унестись с тобой в желанную мне даль…

22 июля 1861г.

МОЛИТВА

Боже мой, боже! Ответствуй: зачем

Ты на призывы душевные нем,

И отчего ты господь-Саваоф,

Словно не слышишь молитвенных слов?

Нет, услыхал, ты узнал — отчего

Я помолилась?.. Узнал за — кого.

Я на него помолилась за тем,

Что на любовь мою глух был и нем

Он, как и ты же…

Помилуй, господь!

Ведаешь: женщина кровь есть и плоть,

Ведая, женской любви не суди,

Что сын твой вскормлен на женской груди.

29 сент[ября] 1861г.

МНОГИМ…

Ох-ты, бледная-бледная,

Ох-ты, бедная-бедная

И тоскливо-тревожная мать!

Знать, голубка, тебе не признать,

Где ты даром гнездо себе свила, —

Где его повивала и крыла,

Где грозою его унесло,

Со птенцом твоим вместе в село…

Там давно просвещенье прошло:

Милосердье там ‘падших’ не гонит

И младенцев контора хоронит…

Ох-ты, бледная-бледная,

Ох-ты, бедная-бедная

Не узнаешь ты, спросту, ей-ей! —

Где в могилах зовет матерей

Номерная душенька детей?..

29 сент[ября] 1861г.

ЛИЦЕИСТАМ

(застольная песня)

Собрались мы всей семьей —

И они, кого не стало,

Вместе с нами, как бывало,

Неотлучною душой!

Тени милые! Вы с нами!..

Вы, небесными лучами

Увенчав себе чело,

Здесь присущи всем собором

И поете братским хором

Нам про Царское Село, —

Где маститой тайны святы,

Встали древние палаты,

Как немой завет веков,

Где весь божий мир — в картинах,

Где, ‘при кликах лебединых’,

В темной зелени садов,

Словно птички голосисты,

Распевали лицеисты…

Каждый был тогда поэт,

Твердо знал, что май не долог

И что лучше царскоселок

Никого на свете нет!

Помянем же мы, живые,

За бокалами дружней

И могилы, нам святые,

И бессмертный наш лицей!..

19 октября 1861г.

АУ-АУ!

Ау-ау! Ты, молодость моя!

Куда ты спряталась, гремучая змея?

Скажи, как мне напасть нечаянно, нежданно,

На след лукавый твой, затертый окаянно?

Где мне найти тебя, где задушить тебя

В моих объятиях, ревнуя и любя,

И обратить всю жизнь в предсмертные страданья

От ядовитого и жгучего лобзанья?..

[1861]

ГДЕ ТЫ?

Он тебя встретил, всему хороводу краса,

Встретил и понял — что значит девичья коса,

Понял — что значит девичьи смеховые речи

И под кисейной рубашкой опарные плечи.

Понял он это и крепко тебя полюбил,

И городских и посадских красавиц забыл…

Но отчего же Наташа забыла и ты,

Как у вас в троицу вьют-завивают цветы,

Как у вас в троицу красные девки гурьбами

На воду ходят гадать с завитыми венками,

Как они шепчут:

‘Ох тонет-потонет венок:

Ох, позабудет про девицу милый дружок! ‘

Не потонули — уплыли куда — то цветы,

Да уплыла за цветами, Наташа, и ты…

И позабыл он… И даже не знает — не скажет, —

Где ты?.. И свежей могилки твоей не укажет…

Но пробудились цветочки, и шепчут они:

‘Спи, моя бедная!.. Будут пробудные дни… ‘

(1861)

‘Я не обманывал тебя…’

Я не обманывал тебя,

Когда, как бешенный любя,

Я рвал себе на части душу

И не сказал, что пытки трушу.

Я и теперь не обману,

Когда скажу, что клонит к сну

Меня борьба, что за борьбою

Мне шаг до вечного покою.

Но ты полюбишь ли меня,

Хотя в гробу и, не кляня

Мой тленный труп, любовно ты возглянешь

На крышу гроба… Да?.. Обманешь!

(1861)

‘Милый друг мой! Румянцем заката…’

Милый друг мой! Румянцем заката

Облилось моё небо, и ты,

Как заря, покраснела за брата

Прежней силы и юной мечты.

Не красней ты и сердцем воскресни:

Я ничем, кроме ласки и песни,

И любви без границ, без конца,

За тебя не разгневал Отца…

Приклонись же с молитвой дочерней

И припомни, что были всегда

И зарёй и звездою вечерней

Утром — те же заря и звезда.

(1861)

Молодой месяц

Ясный месяц, ночной чародей!..

Вслед за зорькой вечерней пурпурной,

Поднимись ты стезёю лазурною,

Посвети мне опять поскорей…

Сердце молотом в грудь мне колотится,

Сердце чует, к нему не воротится

Всё, с чего обмирало оно…

Всё далёко теперь… Но далёкую

Пережил бы я ночь звездоокую —

При надежде… А то — всё темно.

(1861)

Четыре строки

Нет предела стремлению жадному…

Нет исхода труду безуспешному…

Нет конца и пути безотрадному…

Боже, милостив буди мне грешному.

(1861)

Зачем?

Зачем ты мне приснилася,

Красавица далёкая,

И вспыхнула, что в полутьме,

Подушка одинокая?

Ох, сгинь ты, полунощница!

Глаза твои ленивые,

И пепел кос рассыпчатый,

И губы горделивые, —

Всё наяву мне снилося,

И всё, что грёза вещая,

Умчалося и н’а сердце

Легла потьма кромешная…

Зачем же ты приснилася,

Красавица далёкая,

Коль сгинет вместе с грёзою

Подушка одинокая?..

(1861)

На бегу(посвящается С.П. Колошину)

В галерее сидят господа,

Судьи важно толкуют в беседке,

А народу-то сколько — беда,

Словно вешние мошки на ветке.

На обои перила реки

(Еле держат чугунные склепы)

Налегли всем плечом мужики,

Чуйки, шубы, поддёвки, салопы.

И нельзя же: бег на десять вёрст!

Ходуном всё пошло в ожиданьи:

Поднял дьякон раздумчиво крест,

Погрузился в немом созерцаньи,

Бьются трое купцов об заклад,

Тараторят их три половины.

И глядят сотни раз и глядят

На залитые в яхонты льдины,

На воткнутые в ярком снегу

И столбы, и с верёвками стойки,

И знакомые всем на бегу

Призовые удалые тройки.

Что за стати у бойких коней!

Что за сбруи, за лёгкие сани!

А наезник-от, ей-же вот — ей,

Вон, вон этот в нарядном кафтане:

Уж хорош больно!..

Я сквозь толпу,

Хоть бокам и была перебойка,

Пробрался-таки прямо к столбу…

Это что же за новая тройка?

Не видали…

В корню калмычок.

Две дон’ечки дрожат на пристяжке,

У задка сел с кнутом паренёк.

И в санях, и во всей-то запряжке

Ничего показного на взгляд.

Сам наезник, быть надо, в харчевне…

Знать, в ночном побывал он не раз,

Да и вырос в глуши на деревне,

Что с дружками ему на бегу

Надо выпить пар с двадцать чаёчку?

Так и есть: вон лежит на снегу

Рукавица по кисть в оторочку.

Так и есть вон он сам и в дверях

У харчевни! Лег’ок на помине!

Астраханка на чёрных бровях,

А дублёнка на серой овчине.

Ждут звонка… Чу!.. Никак и звонят?..

Чу! В судейской самой прозвенели…

Тройки чинно сравнялися в ряд —

И последний звонок.

Полетели.

На дугу, на оглобги, гужи,

На постромки всё в раз налегая,

Понеслись, что весну стрижи,

Дружка дружку шутя обгоняя.

Только новая всё отстаёт

Больше, больше и вовсе отстала,

А с наездника, как поворот,

Шапка н’аземь грехом и упала!..

А он что же? Он тройку сдержал,

Поднял шапку, на брови надвинул,

У парнишки-то кнут отбрал,

Стал на место, как крикнет и стигнул…

Боже, господи! Видишь во дню,

А не то, чтобы ночью, с постели:

Словно вихорь завился в корню,

А в уносе-то вьюги-метели!

Закрутили весь снег, понесли

В изморозной сети, без догони,

До столба, до желанной дали…

Донеслися и фыркнули кони…

И далёко ж умчались они

Ото всех, хоть и все догоняли

И догнали, что ласточку пни,

Да и то запыхались — устали…

А они?.. На — возьми — подавай

Хоть сейчас ко крыльцу королевне.

А наездник?

Прости, брат, прощай!..

Знать, пирует с дружками в харчевне.

(Петербург, 13 февраля 1862 года)

Мороз (посвящено кому — то)

Голубушка моя, склони ты взоры к долу,

Взгляни ты на окно: какие там узоры

На стёклах расписал наш дедушка мороз

Из лилий, ландышей и белоснежных роз.

Взгляни, как расписал он тайно иль не тайно,

Случайно говоря, а, может, не случайно,

Хотя бы например, вот это бы стекло?

Взгляни: перед тобой знакомое село,

Стоит оно себе пожалуй на пригорке…

(Май 1862 года)

Антологические стихотворения.

Цветы

(Посвящается графу Григорию Александровичу

Кушелеву-Безбородко)

Пир в золотых чертогах у Нерона,

Почётный пир для избранных друзей…

Сам кесарь созвал дорогих гостей

На празднества в честь муз и Аполлона.

Сам кесарь муз избрал средь гордых жён

И юных дев блистательного Рима:

Особый день был каждой посвящён,

И каждая была благотворима.

Уж восемь раз решали первенств’о

Для новой музы брошенные кости,

И восемь раз ликующие гости

Меняли пир, меняли божество, —

И вот настал час для Мельпомены,

Для остальной красивицы-камены.

Триклиниум… От праздничных огней

Горят богов изваянные лики,

Горит цветной помост из мозаики,

Горит резьба карнизов и дверей,

И светятся таинственные хоры.

На раздвижном высоком потолке

Озарено изображенье Флоры —

В венке из роз, с гирляндою в руке:

Склонившись долу светлыми кудрями,

Богиня на послушных облаках,

С улыбкою весенней на устах,

Проносится над шумными гостями,

И, кажется, лилейные персты

Едва-едва не выронят цветы…

И кстати бы! давно пируют гости,

Давно в крат’ерах жертвенных вино

Пред стауи богов принесено

И р’озлито рабами на помосте,

Давно и навык и талант прямой

В науке пиршеств поваром наказан,

Давно и пёс цепочкой золотой

К тяжёлому светильнику привязан…

А всё ещё пирующим венков

Рабыни на чело не возлагали

И пышных лож ещё не устилали

Живым ковром из листьев и цветов,

Но каждое покрыто было ложе

Иль тигровой, иль барсовою кожей.

Среди чертога ложа с трёх его сторон,

Одно из с серебряною сенью: —

С приличной для пирующего ленью,

Возлёг на нём сам Нерон-Аполлон.

Он в одеяньи светоносца бога,

Алмазами горит его венец,

Алмазами осыпанная тога

На олимпийский шита образец

Из белонежной, серебристой ткани,

Ни обуви, ни пояса на нём,

Резной колчан сверкает за плечом,

Лук и стрела небрежно сжаты в длани.

У ног его Соффоний-Тигелин,

Наперсник и всемощный властелитель.

За дочерей Германика когда-то

В Калабрию он выпровожден был

И рыбаком дни жалкие влачил,

Пеняя на решение сената,

Сетями хлеб насущный добывал,

Привык к труду, незнаемого с детства,

И вдруг — отец богов ему послал

Нежданное, богатое наследство!

Купивши право снова въехать в Рим,

Явился он средь мировой столицы,

Завёл коней, возничих, колесницы

И отличён был Нероном самим.

Коварный, ловкий, наглый и пригожий,

Он образцом был римского вельможи.

Эпикуреец, баснословный мот,

Он Эбобарба изумил недавно

Своею роскошью и выдумкой забавной:

На пруд Агриппы им был спущен плот,

Уставленный трапезными столами

И движимый десятками судов,

Придворные, одетые гребцами,

Под звуки лир и голоса певцов,

Вздымали мерно вёсла золотые

И медленно скользили по воде,

Когда ж на тихо-дышащем пруде

Заколыхались сумраки ночные,

В густых садах зажглися фонари, —

И длился пир до утренней зари.

По берегам стояли павильоны,

У их порогов с пламенем в очах,

С венками на заёмных париках

Гостей встречали юные матроны.

Бессильны кисть и слово и резец

Для этих жриц и избранниц Гимена…

И вот уже двурогий свой венец

Сронила в море сонная Селена…

Но Тигеллин в пирах незабывал

На гласных дел, ни тайных поручений…

Теперь, под гнётом смутных впечатлений,

В триклиниум к Нерону он восстал:

Но понемногу стал повеселее, —

И скромно улыбается Поппее.

В этот день Поппея ездила с утра

По форуму, пред нею рабы бежали,

Испанские мулы её теряли

Подковы из литого серебра,

Чернь жадная квандригу окужала

Кричала: ‘vivat! ‘, простиралась ниц…

Потом Поппея ванну заказала

Из молока девятисот ослиц,

Потом на пир заботливо рядилась:

Бессценныи мирром тело облила,

Бесценный жемчуг в косы заплела,

И вечером в триклиниум явилась,

Прекрасна — неизменно молода,

Как томная вечерняя звезда.

Под складками лазурного хитона,

Прозрачного, как утренний туман,

Сквозит её полуразвитый стан,

Сквозит волна встревоженного лона.

Гибка, стройна, как тонкая лоза,

С приёмами застенчивой девицы,

Поппея на стыдливые глаза

Склонила белокурые ресницы.

Казалось, эти детские уста

Одни приветы лепетать умели,

И в этом взоре девственном светлели

Одна любовь, невинность, чистота…

Но кто знавал Поппею покороче —

Не верил ни в её уста, ни в очи.

Давно ли на Октавию она

Бессовестно Нерону клеветала

И скорбную супругу заставляла

Испить фиал бесчестия до дна?

… Пронеслась гроза,

И прошлое давно уже забыто было,

А в настоящем — новая беда!

В созвездии младых красот тогда

Взошло другое, яркое светило…

Досужий Рим, в честь новой красоты,

Жёг фимиам похвал и робкой лести

И рассыпал поэзии цветы.

Сам кесарь с юной римлянкою вместе

Любил бывать, любил ей угождать,

К Поппее охлаждаясь понемногу,

Но та свою душевную грозу

Старалася от кесаря скрывать:

В ней зависть, гнев и ревность возбудила

Последняя камена — Маскимилла.

На первом ложе, в первой стороны

От ложа осеннего Нерона,

Ты возлегла красавица-матрона,

Богиней цветоносной красоты!

Пурпурная туника Мельпомены,

Не удержась на мраморе плече,

Слилась с него на девственные члены,

Весь трепетный твой стан изоблича.

Твоя коса венцом трёхзвездным сжата,

Но, кажется, мгновение — и вот

Она алмазный обруч рвёт

И раздробится в Иверни агата

О дорогую моза’ику плит…

Соперница Киприды и Харит,

Одной рукой ты уперлась на маску,

Другой — ритон с фалернским подняла,

Сама любовь лукаво расплела

Твоей котурны узкую повязку,

Сама любовь глядит в твоих очах,

Пылает на зардевшихся ланитах,

Смеётся на коралловых устах…

Недаром в избалованных квиритах,

В изнеженцах Неронова двора

Ты пробудила дремлющие силы,

Недаром у порога Максимиллы

Они толпятся с ночи и до самого утра,

Недаром всё сильнее и сильнее

Кипит вражда ревнивая в Поппее!

Не перечесть поклонников твоих,

От бедного плебея до вельможи!

Глава разгульной римской молодёжи,

Законодатель пиршерств удалых,

Богач Петроний все дворцы и виллы,

Все земли, всех невольниц и рабов

Отдаст за взгляд приветный Максимиллы

И сам пойти в любовники готов,

Но Максимилле нужен не повеса:

Красавица взыскательна, горда —

Ей нужен муж совета и труда —

Могучий дух и воля Геркуллеса.

А вот и он, вот северный Алкид,

Сын Альбиона дальнего, Генгит,

Когда на берег непокорной Моны,

Удобное мгновенье излучив,

Светоний, тёмной ночью, чрез пролив,

Победные направил легионы,

И римляне в глубокой тишине

К отлогому прибрежью подплывали, —

Весь остров вдруг предстал пред них в огне:

Столетние деревья запылали

И осветили грозные ряды

Британцев. С распущенными власами,

Как фурии, с зажжёнными ветвями,

С речами гнева мести и вражды,

В рядах носились женщины толпою

И варваров воспламеняли к бою.

При зареве пылающих дубов,

При возгласах друидов разъяренных,

Посыпался на римлян изумленных

Дождь камней, стрел и копий с берегов.

Смутился строй воителей могучих,

Но крикнул вождь — и вмиг все берега

Они внесли орлов своих летучих

И ринулись на дерзкого врага:

Тогда-то в встречу сомкнутому строю,

Со шкурою медвежей на плечах,

С дубиной узловатою в руках,

Предстал Генгит, всех выше головою,

И римлян кровь ручьями полилась,

И дорого победа им далась.

Британцев смяли. Ранами покрытый,

Генгит упал на груду мёртвых тел

И взят был в плен, и нехотя узрел

И Тибр и Капитолий именитый.

На первых играх вождь британский был,

При кликах черни, выведен на арену

И голыми руками задушил

Медведя и голодную гиену.

Затем его позвали во дворец,

Одели в пурпур, щедро наградили,

Толпой рабов послушных окружили

И подарили волей, наконец:

Как птица, ждал он ветерка родного,

Чтоб улетеь в свою отчизну снова,

Но… Максимилла встретилась ему, —

И полюбил дикарь неукротимый,

И позабыл про Альбион родимый.

Суровый, равнодушный ко всему,

Что привлекало в городе всесветном,

В приёмной у красавицы своей

Он сторожем бессменным, безответным

Встречал толпы приветливых гостей.

К нему привыкли, звали Геркулесом —

Он молча улыбался каждый раз

И не сводил с кривитки юной глаз.

И вот, в укор искателям-повесам,

Он предпочтён и полюбился ей

Отвагою и дикостью своей.

Однажды кесарь новую поэму

Читал у Максимиллы, тесный круг

Её друзей и молодых подруг

Внимал стихам, написанным на тему:

‘Can’ace parturiens’. Он читал

И с каждою строкой одушевляляся,

Под льстивый шёпот сдержанных похвал

Гекзаметр, как волна, переливался…

Вдруг, на одной из самых сильных фраз,

Раздался храп заснувшего Генгита!

Приличье, страх — всё было позабыто, —

И громкий хохот общество потряс:

Заслушавшись стихов поэмы чудной,

Британец спал спокойно, непробудно.

В душе Нерона вспыхнула гроза:

Он побледнел: виски налились кровью,

Под бешено-нахмуренною бровью

Метнули искры впалые глаза,

И замер на устах оледенелых,

Но быстрый гнев ещё быстрей затих.

‘Живи вовеки! — молвит Максимилла, —

Напрасно, кесарь, рассыпаешь ты

Пред варваром поэзии цветы:

В нём мощь убила плоти сила… ‘

Нерон смеялся, варвара обнял

И тут же всех присутствующих звал

К себе на пир…

Давно пируют гости,

Давно в кратерах жертвенных вино

Пред статуи богов принесено

И р’озлито рабами на помосте,

Давно и навык и талант прямой

В науке пиршеств поваром показан,

Давно и пёс цепочкой золотой

К тяжёлому светильнику привязан…

Нерон дал знак — и с озарённых хор

Певцов лидийских цитры зазвучали,

И стройный гимн пронёсся в пирной зале.

Блеснул победно Максимиллы взор,

И, от бессильной зависти бледнея,

Потупила глаза свои Поппея.

Клир воспевал царицу торжества,

Любимицу младую Аполлона,

Сошедшую на землю с Геликона.

Пропетый гимн придворная молва

Приписывали кесарю негласно,

И, как ни скромен автор гимна был,

Но дружный хор приветствий шумных ясно

Венчанного поэта обличил.

Нерон едва приметно улыбался

И лиру приказал к себе принесть:

Сам Аполлон, прекрасной музы в честь,

Хвалебный гимн пропеть намеревался.

Всё смолкло, гений тишины

Слетел с чертог на первый звук струны.

Нерон запел… Отчётливый, могучий

И гибких голос кесаря звучал,

Гремел грозой, дрожал и замирал

В мелодии менявшихся созвучий.

В них слышалась кипучая молва

И мощный отзыв непреклонной власти,

И робкая, покорная мольба,

И плач, и смех, и тихий шёпот страсти…

Певец умолк, а всё ещё вокруг

Ему внимали в сладком умиленьи…

Но миг один — и всё пришло в волненье, —

И весь чертог заколебался вдруг

Под непрерывный гул рукоплесканий,

Восторженных похвал и восклицаний.

В разгаре пир. Меняются чредой

Неслыханно-затейливые блюда,

Финифтью расцвечённая посуда

Везде блистает грудой золотой,

Прельщая вкус и удивляя взоры,

Обходят избалованных гостей

Заветные пат’еры и амфоры,

Бесценные и редкостью своей

И нектаром, заботливо хранённым:

Спокойное фалернское вино

Библосским искромётным смятено,

Библосское — фазосским благовонно,

Фазосское — коринфским вековым.

Шумнее пир, смелее разговоры,

Нескромней смех, живей огонь очей…

Одни в толпе ликующих гостей,

Потупили задумчивые взоры

Поппея и Соффоний-Тигелинн,

На их челе сомнение, забота

И тайный страх… Но Рима властелин

Софонию шепнул украдкой что-то,

А на Поппею бросил беглый взгляд —

И лица их мгновенно просветлели…

Меж тем тимпаны, трубы и свирели

И струны лир торжественно гремят,

И резвый рой менад гостей забавит,

И хор певцов царицу пира славит, —

Красавицу, богиню из богинь…

Уж з’а полночь… Гостей не потревожа,

Поппея тихо поднялась из ложа

И, скрытая толпой немых рабынь,

Скользнула незаметно из столовой.

Но видел всё внимательный Нерон:

Он также встал, нахмуренный, суровый,

И также вышел из чертога вон,

Безмолвно опершись на Тиггелина,

И двери затворилися за ним…

Переглянулись с ужасом немым

Все гости по уходе властелина…

Вдруг затрещал над ними потолок,

И Флора уронила к ним цветок.

Упала пышнолиственная роза…

За ней другая, третья… словно вязь

В перстах лилейных Флоры расплелась,

И, волею богов метаморфоза

Свершилась очевидно: с высоты

Вниз полились дождём благоуханным

Мгновенно оживавшие цветы.

Поражены явлением нежданным,

Вскочили гости, слов не находя,

Чтоб выразить всю силу изумленья,

Но — минул краткий миг оцепененья,

И мерный шум цветочного дождя

Покрыли оглушительные крики:

‘Живи вовеки, кесарь наш великий!

Да здравствует божественный Нерон!

Благословленны дни его благие!.. ‘

Ликуют снова гости молодые,

И снова смех и чаш весёлый звон

Триклиниум умолкший огласили.

Недавний страх и ужас далеки.

Их ярких роз и белоснежных лилий

Свиваются пахучие венки,

Плетутся вязи блинные фиалок,

Нарциссов, гиацинтов, васильков…

‘Менад сюда! Канатных плясунов!

Вина, вина! Кто пить устал, тот жалок!

Придумывай скорей, аржимагир,

Чем заключить достойнее наш пир! ‘

Все девять муз украшены венками,

На всех гостях гирлянды из цветов,

Все ложа, пол, весь длинный ряд столов

Усеяны, усыпаны цветами…

Пора рабам дать отдых и покой:

Генгит вскочил и ложе с места сдвинул

И пса толкнул могучею пятой:

Рванулся пёс, светильник опрокинул

И цепь порвал… И вот рабы ушли,

Ушли рабыни, плясуны, менады…

Кой-где погасли пирные лампады…

Весёлый смех и крики перешли

В невнятные слитые разговоры,

Замолкнул клир и потемнели хоры…

И падают, и падают цветы,

И сыплются дождём неудержимым…

В лугах и злачных пажитях под Римом

Три дня их сбросом были заняты

Селянки загорелые и дети…

И падают, и падают цветы,

И зыблются, как радужные сети,

Спущённые на землю с высоты.

Их сотня рук потухших хор кидает

Корзинами, копнами: аромат

Вливает в воздух смертоносный яд,

Клокочет кровь и сердце замирает

От жара и несносной духоты…

И падают, и падают цветы…

Напрасен крик пирующих: ‘Пощады!

Мы умираем! ‘ Падают цветы —

Пощады нет: все двери заперт’ы,

Везде погасли пирные лампады…

В ответ на вопль предсмертный и на стон

В железных ветках завывали звери,

И за дверями хохотал Нерон.

Ещё мгновенье…

Растворились двери —

Великодушный кесарь забывал

Обиду, нанесённую поэту…

Впоследствии, припомнив шутку эту,

Позвал на пир гостей Гельобогал,

Но тем гостям плачевный жребий выпал:

Помешанный цветами их засыпал…

(1855)

Фринэ

‘Ты, чужеземец, ревнуешь меня к Праксителю напрасно:

Верь мне, мой милый, что в нём я художника только

любила, —

Он потому мне казался хорош, что искусство прекрасно,

Он для другой изменил мне — и про него я позабыла… ‘

Впрочем, кого не смутили ли бы льстивые речи: ‘Гнатена,

Нет, не Киприду, — тебя породила жемчужнаю пена!

Будь образцом для статуи богини, бессмертия ради:

Имя твоё и твоя красота не погибнут в Элладе! ‘

Я согласилася… Мрамора глыба — такая, что только бы

нимфе

Или богини статую иссечь — красовалась в ваяльне,

Чуда резца житвотворного ждали в Коринфе,

А Праксит’ель становился скучнее, угрюмей, печальней.

‘Нет, не могу! — сказал он, бросая резец в утомленьи: —

Я не художник, я просто влюблённый: моё вдохновенье —

Юноши бред, — не она, Прометеева жгучая сила…

О, для чего в тебе женщина образ богини затмила? ‘

Прошлой зимою… — Налей мне вина из патера:

Вечер свежеет — по телу холод и жар пробегает… —

Прошлой зимою в Коринфе у нас появилась гетера,

Именем Фринэ… Теперь её каждый коринфянин знает,

Но, — захотелось ли ей возбудить любопытство в народе,

Или от бешеный оргий Афин отдохнуть на свободе, —

Только она укрывалась от смертных, подобно богине…

Вскоре ж Коринф коротко познакомился с Фринэ!

Вот подошли Элевзинские празднества… Пёстрой толпою

Жители Аттики шумно стекались н’а берег моря:

Шли сановитые старцы, венчанные Крона рукою,

Отроки шли, с Ганимеда красою весеннею споря,

Юные жёны и девы, потупив стыдливые взоры,

Ловко несли на хромовых плечах амфоры,

Мужи и смелые юноши, вслед за седыми жрецами,

Жертвенных ангцев вели и тельцов, оплетённых цветами.

Все обступали толпой оконечность пологого мыса:

Против него, по преданию, вышла из моря Киприда.

Жрицы пафосской богини готовились, в честь Анониса,

Гимны обрядные петь: застонала в руках их пектида,

Звуки свирели слились с её обольстительным стоном…

Вдруг от толпы отделилася женщина… Длинным хитоном

Был её стан величавый ревниво сокрыт, покрывало

Белой, широкой волной с головы и до пят ниспадало.

Плавно, как будто бы чуткой ногой едва пригибая

Стебли росистых цветов, по прибрежию — далей и далей —

К самой окраине мыса она подошла, не внимая

Шопоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий,

Пышных волос золотое руно до земли опустила,

Перевьзь персей и пояс лилейной рукой разрешила,

Сбросила ризы с себя, и лицом повернувшись к народу,

Медленно, словно, заря, погрузилася в воду.

Ахнули тысячи зрителей, смолкли свирель и пектида,

В страхе упав на колени, все жрецы воскликнули громко:

‘Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда! ‘

Так ослепила своей олимпийской красой незнакомка…

Всё обаяние девственных прелестей, всем чем от века

Жён украшала природа, иль смелая власть человека,

Всё эта женщина образом дивным своим затмевала…

Я поняла Праксит’еля и горько тогда зарыдала!

Но не Киприда стояла в волнах, а мег’арянка Фринэ.

Меж изумлённых граждан живописцы, ваятели были:

Всех их прельстила гетера… прельщает их и поныне,

Все в свою очередь эту гетеру безумно любили…

Многих она обманула, а многих обманет жестоко:

Тёмную душу не всякий увидит сквозь светлое око…

С этого самого утра Гнатена с ваятелем — розно…

Может быть, он и раскаялся, только раскаялся поздно…

Что же сказть мне ещё? Изваянье богини Киферы

Кончил давно Праксит’ель, и давно повторяет Эллада

Имя ваятеля с именем мне ненавистной гетеры,

Но — да хранят меня боги! — теперь я спокойна, я рада…

Рада свободе…

Взгляни: потемнели высокие горы…

Тихо, в венцах многозвёздных, проносятся ныне Оры…

Ночь и природе заветное слово шепнула:

‘Спите! ‘

… О, если бы ревность… твоя, чужеземец, заснула.

Видение

Семь веков с половиной и три года минуло грозному Риму:

Месяц Януса встречает вешнею ночью восьмыя календы,

Кесарь Август — уж третье лето — избр’анный владыка

народа…

Полун’очь, а сады Мецената, как и в полдень, горят

изумрудом

От лампад и от светочей: верно, сам кесарь в гостях

у любимца?..

Он и есть, — кесарь Август, и любимица Юлия с ним,

и все думцы,

Все придворные с ним — от отцов, от сенаторов — даже

до мима,

Не считая певцов и художников. Вот и сенатор Агриппа,

И Пилад — пантомим, И Гораций с Овидием, вот и Амулий,

Живописец, погребший всю жизнь в тайниках ‘золотого

чертога’,

Вот Витрувий маститый, тот зодчий, что ‘вечному городу’

высек

Саркофаг из порфира и мрамора… Вот безыменный

ваятель,

Родом — эллин, виновник всего торжества… Но, хоть

безыменный,

Память вечную п’ередал всем веками и народам

Изваяньем Зевса — Электора… Чудную статую эту

Заказал Меценат и, в подарот Октавию-Августу, морем

Переслал её я ваятеля с нею он в Рим из Коринфа…

На престоле из кости слоновой воссел Олимпиец, величье

и копьё золотое в деснице он держит, а в шуйце —

перуны,

Чистый мрамор тела отеняют венцом белокудрые кудри,

У подножия бога орёл опускает широкие крылья.

Окрест ложа двойного, где Август и Юлия с ним

возлегают,

Льются музыки тихие волны сквозь зелень кустов и

деревьев,

Олеандры алеют по купам лилей и жасминов,

И о камни гранятся в жемч’уг и в алмазы струи

водомётов.

Увенчала Октавию Юлия пл’ющем шафранным,

Улыбаяся, жжет ему очи кипучею лавою взоров —

И невольно склонился к ней кесарь венчанной главою на

перси,

Эти чуткие перси, как в бурю две первые пенные волны…

И ревниво глядит на красавицу сквозь олеандры Овидий…

Впрочем, вряд ли бы кесарь и тысячи взоров сторожких

приметил:

Смотрит он не очами — душой просветленной и зрением

сердца

Он на статую смотрит и смотрит на южное звездное небо —

В забытье…

Сходят н’а землю, ближе и ближе, пресветлые боги:

И Меркурий, и Марс, и Венера, и сам громовержец Юпитер:

Вот он, вот!.. За себя посылает и утром и вечером —

Феба,

А с вечерней зари до денницы — Диану, а сам он, Юпитер,

Пополам разломил свой божественный луч и Диане и Фебу…

Отчего же так быстро стремится Юпитер к зениту?

Отчего он и больше и ярче, и сноп из лучей своих вяжет,

Словно на небе след за собой заметает метлой серебристой?

Поднялся он над самою статуей… Полно, Юпитер ли

это?..

Нет: не он, а иная звезда загорелась на небе восточном,

Загорелась — и дикую, чуждую местность собой осветила.

Сельский выгон в песчаной пустыне, все стадо припало на

землю,

И в испуге глядят пастухи на полночное небо, а небо

Темно-синий свой полог разверзло потоками яркого света —

И лучами, как лирными струнами, вторит торжественной

песне,

Воспевают крылатые, светлые, чистые образы: ‘Слава

В вышних богу! ‘

А в ближнем селеньи, в хлеву, вынимает

Из яслей

Мать младенца… Возносил горе его… Вдруг!..

Покачнулась

И содр’огнулась статую Зевса, восстала, колеблясь, с

престола,

Уронила копье и перуны и грянулась навзничь о землю —

Только брызнули всюду осколки, — и в ужасе вскрикнул

сам кесарь

И — очнулся…

Виденье исчезло: все те же сады Мецената,

Та же муз’ыка, те же водометы, лампады, цветы и деревья,

Та же Юлия с той же улыбкой и пламенным взором,

И сидит нерушим на престоле Зевес-громовержец…

О боги!

Милосерды вы к набожным кесарям — даже и в грезах

полночных.

(1860)

МУЗА

(Гр. Ф. Н. Толстому)

Видел однажды я музу: она, над художником юным

Нежно склонившись, венчала счастливца и миртом и

лавром.

В жарком лобзаньи устами к устам молодым припадала.

Перси лилейные крепко к высокой груди прижимала…

Видел я ласки пермесской богини другому —

Видел — и прочь от счастливой четы отошел я ревниво.

Видел в другой раз я музу, в объятья маститого старца

Пала она в целомудренно-страстном порыве,

В вещие очи любимца смотрелась она ненаглядно,

Кудри седые безмолвно кропила слезами,

Руки, из праха создавшие дива искусства, лобзала…

Видел я ласки пермесской богини другому —

Видел — и пал перед ней на колена в восторге.

(1856)

ГАЛАТЕЯ

Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском

Страстно пленился ваятель на рынке паросском,

Стал перед ней — вдохновенный, дрожа и горя…

Феб утомленный закинул свой щит златокованный за море,

И разливалась на мраморе

Вешним румянцем заря…

Видел ваятель, как чистые кр’упинки камня смягчались,

В нежное тело и в алую кровь превращались,

Как округлялися формы — волна за волной,

Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная

И облеклася, бездушная,

В образ жены молодой.

‘Душу ей, душу живую! — воскликнул ваятель в восторге: —

Душу вложи ей, Зевес! ‘

Изумились на торге

Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все,

Кто только был на аг’оре. Но, полон святым вдохновеньем,

Он обращался с молением

К чудной, незримой красе:

‘Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою,

Жизнь и природа красны мне одною тобою…

Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…’

И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,

Перел своей Галатеею, —

Пигмалион пал во прах…

Двести дней славили в храмах Кибеллу, небесную жницу,

Двести дней Г’елиос с неба спускал колесницу:

Много свершилось в Элладе событий и дел,

Много красавиц в Афинах мелькало и гасло — зарницею,

Но перед ней, чаровницею,

Даже луч солнца бледнел…

Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,

Стала в ваяльне художника дева нагая,

Мраморный, девственный образ чистейшей красы…

Пенились юные перси волною упругой и зыбкою,

Губы смыкались улыбкою,

Кудрились пряди косы.

‘Боги! — молил в исступлении страстном ваятель: —

Ужели

жизнь не проснется в таком обаятельном теле?

Боги! Пошлите неслыханной страсти конец…

Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия,

Или творенью проклятия

Грянет безумный творец! ‘

Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось…

Сердце под мраморной грудью тревожно забилось,

Хлынула кровь по очерченным жилам ключом,

Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые,

Очи, безжизненно белые,

Вспыхнули синим огнем.

Вся обливаяся розовым светом весенней денницы,

Долу стыдливо склоняя густые ресницы,

Дева с подножия легкою грезой сошла,

Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась волнистая,

И, что струя серебристая,

Тихая речь потекла,

‘Вестницей воли богов предстою я теперь пред тобою.

Жизнь на земле — сотворенному свыше рукою,

Творческой силе — бессмертье у нас в небесах! ‘

… И перед нею, своей воплощенною свыше идеею,

Перед своей Галатеею,

Пигмалион пал во прах.

(24 января 1858 г.)

ФРЕСКИ

Дафна

Как от косматого сатира иль кентавра,

От светозарного бежала ты тогда,

Испугана, бледна, но девственно-горда,

Пока не облеклась в укорный образ лавра,

Как в ризу чистую чистейшего стыда,

И, целомудренным покровом зеленея,

Не стала на брегах родимого Пенея

Пред юным пастырем Адметовым… Но он

И пастырем был — бог…

Когда, одревенен,

Твой гибкий стан в коре опутался смолистой,

Когда окорнилась летучая нога,

Когда ты поднялась, стройна, полунага,

Под зеленью твоей туники остролистой,

Перед тобою Феб колени преклонил

И все твои красы бессмертьем одарил,

И вечно, нимфа, ты цветешь — не увядаешь

И смертного одна к бессмертью призываешь,

И лиру для тебя одной берет певец,

И всё, и всё — твое, и слава и венец.

(18 сентября 1858 г.)

Плясунья

Окрыленная пляской без р’оздыху,

Закаленная в серном огне,

Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,

Не по этой спаленной стене.

Опрозрачила ткань паутинная

Твой призывно откинутый стан,

Ветром пашет коса твоя длинная,

И в руке замирает тимпан.

Пред твоею красой величавою

Без речей и без звуков уста,

И такой же горячею лавою,

Как и ты, вся душа облита.

Но не сила Везувия знойная

Призвала тебя к жизни: — легка

И чиста, ты несешься, спокойная,

Как отчизны твоей облака,

Ты жила и погибла тедескою

И тедескою стала навек,

Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,

Вечность духа прозрел человек.

(Конец 1858 г. ?)

ОБМАН

За цепь жемчужную, достойную плеча

И шеи царственной, в восторге, Фаустина

Серебрянику Каю, сгоряча,

Дала мильон сестерций!.. Два рубина,

Как будто в тот же миг окрашены в крови,

Смыкали эту цепь наперсную любви…

Но старый казначей был знатоком отменным

И жемчугу и камням драгоценным.

‘Императрица, если ты велишь,

Я отпущу мильон сестерций негодяю,

Всё ожерелие — подложное… Гони ж

Его скорее прочь, — а кесарю ни слова’, —

Промолвил казначей.

Да кесаря другого,

Дослышливей, чем кесарь Галлиен,

И не было тогда, и нет теперь такого:

Всё — уши у него, от потолка до стен.

И услыхал… Сенатским приговором

Объявлен Кай мошенником и вором

И к цирку присужден, на растерзанье львам,

И кесарь приговор скрепил законно сам…

Обрадовался Рим!.. Давно уже гражд’ане

Квиритской кровию не тешили свой взор,

И не забавен был им смертный приговор,

Всё варвары одни да христиане,

Кто с гордою улыбкой, кто с мольбой,

Встречали в цирке смерть и с ней вступали

в бой…

Но вот сограждане, с всемирными правами,

Погибнуть обречен под львиными когтями!..

Какой нежданный случай! В Колизей

С утра все выходы и входы осаждала

Несметная толпа и не ждал’ося ей.

И вся она волной прибойной грохотала…

Но двери отперлись, и шумная толпа,

Сама собой оглушена, слепа,

Снизалась в нить голов на мраморных ступенях

Амфитеатра…

Вот на сглаженном песке,

В предчувствии последних мук, в тоске,

Стоит преступник сам на трепетных коленях.

Последней бледностью оделося чело,

Последняя слеза повисла на реснице,

И Феб над ним летит, как будто бы на зло,

В своей, сверкающей всей жизнью, колеснице.

Ждут кесаря… И в ложу он вошел,

И Фаустина с ним, в глазах ее томленье

И тайная мольба, но римский произвол,

Казня, не миловал… Еще одно мгновенье —

И дрогнул цирк, и, заскрипев, снялась

С заржавленных петлей железная решетка,

И на арену вылетел — каплун…

О!.. Если б Зевс сломил свой пламенный перун,

Иль потонула бы хароновская лодка,

Навряд ли были б так сотрясены сердца

Всех зрителей с конца и до конца,

И не были бы так изумлены и жалки

Отцы-сенаторы, фламины и весталки

С опушенным перстом…

‘Все в жизни — прах и тлен,

Отцы-сенаторы! — промолвил Галлиен,

Зевнул и выходя с супругою из ложи: —

Он обманул, — ну вот — и сам обманут тоже! ‘

(1 июля 1861 г.)

КАМЕИ

ЮЛИЙ КЕСАРЬ И СЕРВИЛИЯ

Когда перед него, диктатора избранного,

Всемирного вождя, всемирно-увенчанного,

С твоею матерью предстала рядом ты,

В разоблачении девичьей красоты, —

Весь женский стыд в тебе сгорел перед идеею,

Что ты останешься бесценною камеею,

Что Юлий Кесарь сам тобою победим

И Что краса твоя бессмертна, как и Рим.

КЕСАРЬ ОКТАВИЙ-АВГУСТ И ЮЛИЯ

Ты на Юлию смотришь художником, —

Не отцом: ты прямой сибарит,

А не римлянин ты…

Над треножником

Аравийская мирра горит,

Мягко ложе твое постилается,

Смело смотрит в глаза тебе дочь…

Вся туника над ней колыхается,

В очи глянула римская ночь…

Что Требония, Ливия, Лидия?

Ты им скажешь наверно: ‘прощай’,

И наверно — Назона Овидия

Ты сошлешь на холодный Дунай…

КЕСАРЬ ТИВЕРИЙ

Лазурное небо, лазурный кристалл,

Капрею лазурную Дий даровал

Тебе, беспощадный тиран и калека!

Наследуй же остров любимых богов…

Под вопли, и стоны, и скрежет зубов,

И пытки растленного века,

Казнишь ты и мучишь во имя любви…

Ликуй же, Тиверий, и дерзко зови

На муку и смерть человека!

КЕСАРЬ КАЛИГУЛА

Калигула и с ним все три его сестры…

В хитоны легкие одетые нескромно,

Как будто в полусне, тревожно и истомно,

Склонилися они на турские ковры,

И каждая из них, завистливо ревнуя,

Ждет жадно первая от брата поцелуя.

КЕСАРЬ КЛАВДИЙ И АГРИППИНА

Голоден Кесарь… ‘Да что ж вы, рабы!

Скоро ли будут готовы грибы? ‘

Скоро: сама Агриппина готовит…

Повар, что Гебу, ее славословит.

Прямо в собранье бессмертных богов

Явится Кесарь, покушав грибов…

ПОППЕЯ И КЕСАРЬ НЕРОН

На тайной оргии парфянского сатрапа,

Пред изваянием безухого Приапа,

Ты положила семь Кипридиных венков:

Их Нерон сосчитал и, властию богов,

Удвоил их в ту ночь, а верная камея

Твой образ сберегла, на диво нам, Поппея.

(1861)

БЫЛИНЫ, СКАЗАНИЯ, ПЕСНИ

ВЕЧЕВОЙ КОЛОКОЛ

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади,

Заунывно гудит-поет колокол.

Для чего созывает он Новгород?

Не меняют ли снова посадника?

Не волнуется ль Чудь непокорная?

Не вломились ли шведы иль рыцари?

Да не время ли кликнуть охотников

Взять неволей иль волей с Югории

Серебро и меха драгоценные?

Не пришли ли товары ганзейские,

Али снова послы сановитые

От великого князя Московского

За обильною данью приехали?

Нет! Уныло гудит-поет колокол…

… Поет тризну свободе прощальную…

‘Ты прости, родимый Новгород!

Не сзывать тебя на вече мне,

Не гудеть уж мне попрежнему:

Кто на бога? Кто на Новгород?

Вы простите, храмы божии,

Терема мои дубовые!

Я пою для вас в последний раз,

Издаю для вас прощальный звон.

Налети ты, буря грозная,

Вырви ты язык чугунный мой,

Ты разбей края мне медные,

Чтоб не петь в Москве, далекой мне,

Про мое ли горе горькое,

Про мою ли участь слезную,

Чтоб не тешить песнью грустною

Мне царя Ивана в тереме.

‘Ты прости, мой брат назв’анный, буйный Волхов мой,

прости!

Без меня ты празднуй радость, без меня ты и грусти.

Пролетело это время… не вернуть его уж нам,

Как и радость да и горе мы делили пополам!

Как не раз печальный звон мой ты волнами заглушал,

Как не раз и ты под гул мой, буйный Волхов мой, плясал.

Помню я, как под ладьями Ярослава ты шумел,

Как напутную молитву я волнам твоим гудел.

Помню я, как боголюбский побежал от наших стен,

Как гремели мы с тобою: ‘Смерть вам, суздальцы, иль

плен! ‘

Помню я: ты на Ижору Александра провожал,

Я моим хвалебным звоном победителя встречал.

Я гремел, бывало, звучный: — собирались молодцы,

И дрожали за товары иноземные купцы,

Немцы рижские бледнели, и, заслышавши меня,

Погонял литовец дикий быстроногого коня.

А я город, а я вольный звучным голосом зову

То на немцев, то на шведов, то на Чудь, то на Литву!

Да прошла пора святая: наступило время бед!

Если б мог, — я б растопился в реки медных слез, да нет!

Я не ты, мой буйный Волхов! Я не пл’ачу, — Я пою!

Променяет ли кто слезы и на песню — на мою?

Слушай… нынче, старый друг мой, по тебе я поплыву,

Царь Иван меня отвозит во враждебную Москву.

Собери скорей все волны, все валуны, все струи —

Разнеси в осколки, в щепки ты московские ладьи,

А меня на дне песчаном синих вод своих сокрой

И звони в меня почаще серебристою волной: —

Может быть, из волн глубоких, вдруг услыша голос мой,

И за вольность и за вече встанет город наш родной’.

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади,

Заунывно гудит-поет колокол,

Волхов плещет и бьется и пенится

О ладьи москвитян острогрудые

А на чистой лазури, в подн’ебесье,

Главы зрамов святых, белокаменных

Золотистыми слезками светятся.

(1839 — 1840 г. ?)

ХОЗЯИН

В низенькой светелке, с створчатым окном,

Светится лампадка в сумраке ночном:

Слабый огонечек то совсем замрет,

То дрожащим светом стены обольет.

Новая светелка чисто прибрана:

В темноте белеет занавесь окна,

Пол отструган гладко: ровен потолок,

Печка развальн’ая стала в уголок.

По стенам — укладки с дедовским добром,

Узкая скамейка, крытая ковром,

Крашеные пяльцы с стулом раздвижным

И кровать резная с пологом цветным.

На кровати крепко спит седой старик:

Видно, пересыпан хмелем пуховик!

Крепко спит — не слышит хмельный старина,

Что во сне лепечет п’од ухом жена.

Душно ей, неловко возле старика,

Свесилась с кровати полная рука,

Губы раскраснелись, словно корольки,

Кинули ресницы тень на пол-щеки,

Одеяло сбито, свернуто в комок,

С головы скатился шелковый платок,

На груди сорочка ходит-ходенем,

И коса сползает по плечу ужом.

А за печкой кто-то нехотя ворчит:

Знать другой хозяин по ночам не спит!

На мужа с женою смотрит домовой

И качает тихо дряхлой головой:

‘Сладко им соснулось: полночь на дворе…

Жучка призатихла в теплой конуре,

Обошел обычным я дозором дом —

Весело хозяить в домике таком!

Погреба набиты, закрома полны,

И на сеновале сена с три копны,

От конюшни кучки сена отгребешь,

Корму дашь лошадкам, гривы заплетешь,

Сходишь в кладовые, отомкнешь замки —

Клади дорогие ломят сундуки.

Всё бы было ладно, всё мне по нутру…

Только вот хозяйка нам не ко двору:

Больно черноброва, больно молода, —

На сердце тревога, в голове — беда!

Кровь-то говорлива, грудь-то высока…

Мигом одурачит мужа-старика…

Знать и домовому не сплести порой

Бороду седую с черною косой.

При людях смеется, а — глядишь — тайком

Плачет да вздыхает — знаю я по ком!

Погоди ж, я с нею шуточку сшучу

И от черной думы разом отучу:

Только обоймется с грезой горячо, —

Я тотчас голубке лапу на плечо,

За косу поймаю, сдерну простыню —

Волей аль неволей грезу отгоню…

Этим не проймется, — пропадай она,

Баба-переметка, мужняя жена!

Всей косматой грудью лягу ей на грудь

И не дам ни разу наливной вздохнуть,

Защемлю ей сердце в крепкие тиски:

Скажут, что зачахла с горя да с тоски’.

‘Ты — краса ли моя девичья…’

Ты — краса ли моя девичья,

Ты — кова ль моя трубчатая,

Не на радость ты мне, д’евице,

Не в утеху доставалася!

Что тебе ли, русой косыньке,

Люди добрые завидуют,

За тебя ли, косу русую,

Извели меня, младёшеньку,

Опоили горемычную

Зельем — лютою отравою…

Ох, не зельем извели меня,

Опоили не отравою,

А извел меня соколий глаз,

Опоила речь медовая…

(1849 г. ?)

‘Снаряжай скорей, матушка родимая…’

Снаряжай скорей, матушка родимая,

Под венец свое д’итятко любимое.

Я гневить тебя нынче зарекалася —

От сердечного друга отказалася…

Расплетай же мне косыньку шелк’овую,

Уложи меня на кровать тес’овую,

Пелену набрось мне на груди белые

И скрести под ней руки помертвелые,

В головах зажги свечи воску ярого

И зови ко мне жениха-то старого:

Пусть войдет старик — смотрит да дивуется —

На красу ль мою девичью любуется.

(1849 г.)

ПЕСНЯ (‘Как у всех-то людей светлый праздничек…’)

Как у всех-то людей светлый праздничек,

День великий — помин по родителям,

Только я сиротинка безродная,

На погосте поминок не правила.

Я у мужа веч’ор отпросилася:

‘Отпусти, государь, — похристосуюсь

На могиле со свёкором-батюшкой’.

Идуч’и, я с дорожньки сбилася,

Во темн’ом во лесу заплуталася,

У оврага в лесу опозналася.

В том овраге могила бескрёстная:

Всю размыло ее ливнем-дождиком,

Размело-разнесло непогодушкой…

Подошла я к могиле — шатнулася,

Белой грудью о землю ударилась:

‘Ты скажи мне, сырая могилушка!

Таково ли легко было м’олодцу

Загубить свою душеньку грешную?

Каково-то легко было девице

Под невольный венец снаряжатися?’

(1854 г.)

ВИХОРЬ

При дороге нива…

Доня-смуглоличка

День-деньской трудится —

Неустанно жнет:

Видно, не ленива,

А — чт’о божья птичка —

На заре ложится,

На заре встает.

Против нашей Дони

Поискать красотки.

Разве что далёко,

А в соседстве нет…

Косы по ладони,

Грудь, как у лебедки,

Очи с поволокой,

Щеки — маков цвет.

Солнце так и жарит,

Колет, как иглою,

Стелется на поле

Дым, не то туман,

С самой зорьки парит —

Знать, перед грозою,

Скинешь поневоле

Душный сарафан.

Разгорелась жница:

Жнет да жнет да вяжет,

Вяжет без подмоги

Полные снопы…

А вдали зарница

Красный полог кажет…

Ходят вдоль дороги

Пыльные столпы…

Ходят вихри, ходят,

Вертятся воронкой —

Все поодиночке:

Этот, тот и тот —

Очередь заводят…

А один, сторонкой,

К Дониной сорочке

Так себе и льнет.

Оглянулась девка —

И сама не рада:

Кто-то за спиною

Вырос из земли…

На губах издевка,

А глаза без взгляда,

Волосы копною,

Борода в пыли.

Серый-серый, зыбкий, —

Он по ветру гнется,

Вьется в жгут и пляшет,

Пляшет и дрожит,

Словно бы с улыбкой,

Словно бы смеется,

Головою машет —

Доне говорит:

‘Ветерок поднялся —

Славная погодка!

Светится зарница

Среди бела дня:

Я и разыгрался…

Белая лебедка,

Красная девица,

Полюби меня! ‘

Отскочила Доня —

Ей неймется веры,

За снопами кроясь,

Силится уйти,

А за ней погоня —

Настигает серый,

Кланяется в пояс,

Стал ей на пути:

‘Чт’о ж не молвишь слова,

Чт’о не приголубишь?

Аль еще не знаешь —

Чт’о за зелье страсть?

Полюби седого: —

Если не полюбишь,

И его сконаешь,

И тебе пропасть!..’

Сам по полю рыщет,

К Доне боком-боком —

Тесными кругами

Хочет закружить:

Будто в жмурках ищет,

Будто ненароком

Пыльными руками

Тянется схватить.

Вот схватил и свистнул…

Да она рванулась:

‘Аль серпа хотелось?

На тебе, лови!’

Серп блеснул и свистнул…

Пыль слегка шатнулась

Да и разлетелась…

Только серп к крови…

С призраком пропали,

Словно вихорь шаткий,

И девичьи грезы…

Отчего ж потом

Мать с отцом видали,

Как она украдкой

Утирала слезы

Белым рукавом?

Отчего гурьбою

Сватов засылали,

А смотрён ни разу

Не пришлось запить?..

Думали семьею,

Думали-гадали

И решили: ‘с глазу! ‘ —

Так тому и быть…

Зимка проскрипела,

И весной запахло,

Зелен’я пробили

Черный слой земли…

Доня все хирела,

Сохнула и чахла…

Знахари ходили,

Только не дошли.

Рожь поспела снова…

Светится зарница…

Ходят вдоль дороги

Пыльные толпы…

Только нет седого.

И другая жница

Вяжет вез подмоги

Полные снопы.

‘Эхма! Жалко Домны! ‘ —

Всем селом решали:

Этакой напасти

Где избыть серпом!

Старики-то скромны —

Видно не учили:

‘От беды да страсти

Оградись крестом’.

(7 сентября 1856 г.)

ПЕСНЯ (‘Ох, вы, годы мои, годы торопливые…’)

(Ек(атери(не Ив(ановне( Э-вой)

Ох, вы, годы мои, годы торопливые,

Торопливые вы годы и спешливые,

Как ни с долей, ни с удачей вы не зналися,

Из огня да прямо в полымя кидалися!..

Да спасибо же вам, б’естолочь бедовая,

Что за вас и полюбила чернобровая —

Полюбила, приласкала, приголубила,

Чарку молодца бездольного пригубила.

(17 августа 1856 г.)

Ох, пора тебе на волю, песня русская,

Благовестная, победная, раздольная,

Погородная, посельная, попольная,

Непогодою-невзгодою повитая,

Во крови, в слезах крещеная-омытая!

Ох, пора тебе на волю, песня русская!

Не сама собой ты спелася-сложилася:

С пустырей тебя намыло снегом-дождиком,

Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью,

Намело тебя с сырых могил метелицей…

(1856 г.)

РУСАЛКА

(Софье Григорьевне Мей)

Мечется и плачет, как дитя больное

В неспокойной люльке, озеро лесное.

Тучей потемнело: брызжет мелкой зернью —

Так и отливает серебром да чернью…

Ветер по дуброве серым волком рыщет,

Молния на землю жгучим ливнем прыщет,

И на голос бури, побросавши прялки,

Вынурнули с’о дна резвые русалки…

Любо некрещеным в бурю-непогоду

Кипятить и пенить жаркой грудью воду,

Любо им за вихрем перелетным гнаться,

Громким, звучным смехом с громом окликаться!..

Волны им щекочут плечи наливные,

Чешут белым гребнем косы рассыпные,

Ласточки быстрее, легче пены зыбкой,

Руки их мелькают белобокой рыбкой,

Огоньком под пеплом щеки половеют,

Ярким изумрудом очи зеленеют.

Плещутся русалки, мчатся вперегонку,

Да одна отстала — отплыла в сторонку…

К берегу доплыла, на берег выходит,

Бледными руками ивняки разводит,

Притаилась в листве на прибрежье черном,

Словно белый лебедь в тростнике озерном…

Вот уж понемногу н’епогодь стихает,

Ветер с листьев воду веником сметает,

Тучки разлетелись, словно птички в гнезды,

Бисером перловым высыпали звезды,

Месяц двоерогий с неба голубого

Засветил отломком перстня золотого…

Чу! переливаясь меж густой осокой,

По воде несется благовест далекой —

Благовест далекой по воде несется

И волною звучной прямо в сердце льется.

Видится храм божий, песнь слышна святая,

И сама собою крест творит десная…

И в душе русалки всенощные звуки

Пробудили много и тоски и муки,

Много шевельнули страсти пережитой,

Воскресили много были позабытой…

Вот в селе родимом крайняя избушка,

А в избушке с дочкой нянчится старушка:

Бережет и холит, по головке гладит,

Тешит алой лентой, в пестрый ситец рядит…

Да и вышла ж девка при таком уходе:

Нет ее красивей в целом хороводе…

Вот и бор соседний — так грибов да ягод

За одну неделю наберешься н’а год,

А начнут, под осень, грызть орехи белки —

Сыпь орех в лукошки — близко посиделки.

Тут-то погуляют парни удалые,

Тут-то насмеются девки молодые!..

Дочь в гостях за прялкой песни распевает,

А старуха дома ждет да поджидает,

Огоньку добыла — на дворе уж ночка —

Долго засиделась у соседей дочка…

Оттого и долго: парень приглянулся

И лихой бедою к девке подвернулся,

А с бедою рядом ходит грех незванный…

Полюбился парень девке бесталанной,

Так ей полюбился, словно душу вынул,

Да и насмеялся — разлюбил и кинул.

Позабыл голубку сизокрылый голубь —

И остались бедной смех мирской да прорубь…

Вспомнила русалка — белы руки гложет,

Рада б зарыдала — и того не может,

Сотворить молитву забытую хочет —

Нет для ней молитвы — и она хохочет…

Только, пробираясь не село в побывку,

Мужичок проснулся и стегает сивку,

Лоб и грудь и плечи крестно знаменует,

Да с сердцов на хохот окаянный плюет.

(1849 — 1856 гг.)

ПРЕДАНИЕ

ПРЕДАНИЕ — ОТЧЕГО ПЕРЕВЕЛИСЬ ВИТЯЗИ

НА СВЯТОЙ РУСИ

(сибирская сказка)

Выезжали на Сафат — реку, на закате красного солнышка,

Семь удалых русских витязей,

Семь могучих братьев названных:

Выезжал Годенко Блудович, да Василий Казимирович,

Да Василий Буслаевич, —

Выезжал Иван — гостинный — сын, —

Выезжал Алеша-Попович — млад, —

Выезжал Добрыня — м’олодец, —

Выезжал и матерой казак,

Матерей казак Илья Муромец.

Перед ними раскинулось поле чистое, —

А на том на поле старый дуб стоит,

Старый дуб стоит, кряковястый.

У того ли дуба три дороги сходятся:

Уж как первая дорога ко Нову-городу, —

А вторая-то дорога к стольному Киеву, —

А что третия дорога ко Синю морю далекому…

Та дорога прямоезжая, прямоезжая дорога, прямопутная:

Залегла та дорога ровно тридцать лет, —

Ровно тридцать лет и три года.

Становилися витязи на распутии,

Разбивали бел-полотнян шатер,

Отпускали коней погулять по чисту полю.

Ходят кони по шелковой траве-мураве,

Зеленую траву пощипывают,

Золотою уздечкой побрякивают,

А шатре полотняном витязи опочив держ’ат.

Было так — на восходе красного солнышка,

Вставал Добрыня-молодец раньше всех,

Умывался студен’ой водой,

Утирался тонким п’олотном,

Помолился чудну образу.

Видит Добрыня за Сафат-рекой бел-полотнян шатер:

В том ли шатре залег Татарченок,

Злой Татарин-бусурманченок —

Не пропускает он ни конного, ни пешего,

Ни езжалого доброго молодца.

Седлал Добрыня своего борзого коня,

Клал на него потнички,

А на потнички коврички,

Клал седельце черкасское,

Брал копейце урзамецкое,

Брал чингалище булатное, —

И садился на добра коня.

Под Добрыней конь осержается:

От сырой земли отделяется,

Выходы мечет по мерн’ой версте,

Выскоки мечет по сенн’ой копне.

Подъезжает Добрыня ко белу шатру

И кричит звучным голосом:

‘Выходи-ка, Татарченок, злой Татарин

бусурманченок:

Станем мы с тобой смертный бой держать!’

Вт’апоры выходит Татарин их бела шатра

И садится на добра коня.

Не два ветра в поле слеталися,

Не две тучи в небе сходилися, —

Слеталися-сходилися два уд’алые витязя…

Ломалися копья их острые,

Разлетались мечи их булатные:

Сходили витязи с добрых коней

И хватались в рукопашный бой.

Правая ножка Добрыни ускользнула,

Правая ручка Добрыни удрогнула, —

И валился он на сыру землю.

Скакал ему Татарин на белы груди,

Порол ему б’елы груди,

Вынимал сердце с печенью.

Было так — на восходе красного солнышка,

Встал Алеша-Попович раньше всех,

Выходил он на Сафат-реку,

Утирался тонким п’олотном,

Помолился чудну образу.

Видит он коня Добрынина:

Стоит борзый конь, только н’е весел, —

Потупил он очи во сыру землю:

Знать, тоскует он по хозяине,

Что по том ли Добрыне-молодце.

Садился Алёша на добра коня, —

Осержался под ним добрый конь,

Отделялся от сырой земли,

Метал выходы по мерной высоте,

Метал в’ыскоки в сенной копне.

Что не бель во полях забелелася —

Забелелася ставка богатырская,

Что не синь во полях засинелася —

Засинелись мечи булатные,

Что не крась во полях закраснелася —

Закраснелася кровь с печенью.

Подъезжает Алёша ко белу шатру —

У того ли шатра стоит Добрыня-молодец,

Очи ясные закатилися,

Руки сильные опустилися,

На бел’ых грудях запеклася кровь.

И кричит Алёша зыным голосом:

На честной бой, на побраночку! ‘

Отвечает ему татарченок:

‘Ох-ты, гой еси Алёша-Поповаич — млад!

Ваши роды неуклончивы,

Неуклончивы ваши роды, неустойчивы —

Что не стать тебе со мной бой побеждать’.

Как в’озговорит на то Алёша-Попович млад:

‘Не хвались на пир идучи,

А хвались с пиру идучи’.

Вт’апоры выходит татарин из б’ела шатра

И садится на добра коня.

Не два в поле слеталися,

Не две тучи небе сходилися, —

Сходилися-слеталися два уд’алые витязя:

Ломалися копья их острые.

Разлетались мечи их булатные,

И сходили они с добрых коней,

И хватались в рукопашный бой.

Одолел Алёша Татарина:

Валил его на сыру землю,

Скакал ему на белы груди,

Вынимать сердце с печенью.

Отколь тут не взялся чёрный ворон,

И вещает он человеческим голосом:

‘Ох-ты, гой еси Алёша-Поповаич — млад!

Ты послушай меня, чёрна ворона:

Не пори ты Татарину белых грудей,

А слетаю я на сине море,

Принесу тебе мёртвой и живой воды,

Вспрыснешь ты Добрыню мёртвой водой, —

Срастётся его тело белое,

Вспрыснешь ты Добрыню живой водой, —

Тут и очнётся добрый м’олодец…’

Вт’апоры Алёша послушался ворона, —

И летал ворон на сине море,

Приносил живой и мёртвой воды.

Вспрыскивал Алёша Добрыню мёртвой водой, —

Срасталось его белое тело,

Затягивались раны кровавые,

Вспыскивал его живой водой, —

Пробуждался м’олодец от сна смертного.

Отпускали они Татарина.

Было так — на восходе красного солнца,

Вставал Илья Муромец раньше всех,

Выходил он на Сафат-реку,

Умывался студен’ой водой,

Утирался тонким п’олотном,

Помолился чудну образу.

Видит он: через Сафат-реку

Переправлется сила басурманская,

И той силы добру молодцу не объехати,

Серому волку не обрыскати,

Чёрному ворону не облетети.

И кричит Илья зычным голосом:

‘Ох, где уж вы, могучие богатыри,

Удалые братья названые? ‘

Как сбегалися на зов его витязи,

Как садилися на добрых коней,

Как бросалися на силу басурманскую:

Стали силу колоть, рубить.

Не столько витязи рубят, сколько их добрые

кони топчут.

Билися три часа и три минуточки —

Изрубили силу поганую.

И стали витязи похвалитися:

‘Не намахалися наши могутные плечи,

Не уходилися наши добрые кони,

Не притупились наши мечи булатные! ‘

И говорит Алёша-Попович — млад:

‘Подавай нам силу нездешнюю —

Мы с тою силою справимся! ‘

Как промолвил он слово неразумное,

Так слетели двое воителей,

И вещали они громким голосом:

‘А давайте с нами, витязи, бой держать,

Не глядит, что нас двое, а вас семеро’.

Не узнали витязи воителей.

Разгорелся Алёша-Попович на их слова,

Поднял он коня борзого,

Налетел на воителей

И разрубил их пополам со всего плеча:

Стало четверо и живы все.

Налетел на них Добрыня-м’олодец,

И разрубил их пополам со всего плеча:

Стало восьмеро — и живы все.

Налетел на них Илья Муромец,

И разрубил их пополам со всего плеча:

Стало вдвое более — и живы все.

Бросилися на силу все витязи,

Стали они силу колоть-рубить…

А Сила всё растёт и растёт,

Всё на витязей с боем идёт…

Не столько витязи рубят, сколько их добрые

кони топчут.

А Сила всё растёт и растёт,

Всё на витязей с боем идёт…

Билися три дня, три часа и три минуточки:

Намахалися их могутные плечи,

Уходилися их добрые кони,

Притупились мечи их булатные…

А Сила всё растёт и растёт,

Всё на витязей с боем идёт…

Испугались могучие витязи:

Побежали в каменные горы, в тёмные пещеры…

Как подбежит витязь к горе, так и окаменеет,

Как подбежит другой, так и окаменеет,

Как подбежит третий, так и окаменеет,

С тех — то пор и перевелись витязи на земле русской!

(1856)

ПЕСНЯ ПРО КНЯГИНЮ УЛЬЯНУ АНДРЕЕВНУ ВЯЗЕМСКУЮ

Посвящается князю

Петру Андреевичу Вяземскому1

Что летит буйный ветер по берегу,

Что летит и Тверца по-под берегом,

Да летит она — брызжет слезами горючими.

Буйный быструю допрашивал:

‘Ты по ком, по чем, лебедушка,

Встосковалась — закручинилась,

Что слезами разливаешься,

О пороги убиваешься?

Передай тоску мне на руки,

Перекинь мне горе за плечи:

Унесу тоску я за море,

Горе по полю размыкаю’.

Поплыла белой лебедью быстрая,

Повела она речь тихим пошептом…

Богу весть, что промеж было сказано,

Только взвихрился буйный, разгневался,

Закрутился по чисту полю

И понесся на сине море…

Горе он размыкал по полю,

Да тоски не снес он за море:

По пути тоска распелася.

В ночку темную, осеннюю

Ходит ветер вдоль по улице,

Ходит буйный, распеваючи,

Под воротами, под окнами.

Деды старые, бывалые

Переняли песню буйного —

Малым внукам ее пересказывают:

Коль по сердцу прийдет, так и слушают.

Было в городе во Новом во Торгу,

Об вечернях, в самый Духов день случилося…

Выходили новоторжане

Изо всех ворот на улицу:

Старики — посидеть на завалинке,

Под березками окропленными,

Пошуметь, погуторить, пображничать.

А старухи-то их уж и поготово —

Разгулялися и забражничали,

На цветной хоровод заглядевшися:

У иной из них горе — невестушка

Белошеею лебедью плавает —

И уплыть не уплыть ей от сокола,

У другой девка — дочь подневестилась,

Молодою зарницею вспыхивает…

По посаду — народ, по людям — хоровод.

Что на парнях рубашки кумачные,

Сарафаны на девках строченые,

Да и солнышко — ярышко

Разгорелось для праздника:

Пышет красное с полнеба полымем

На леса, на дубровы дремучие,

На поля, на луга на поемные,

На Тверцу — реку, на город,

На собор — золоченые маковки

И на все, что ни есть, православное.

Ай люли — люли! — льется песенка,

Ай люли — люли! — хороводная:

Не одно плечо передернуло,

Не один-то взор притуманило.

Веселись, народ, коль весна цветет,

Коль в полях красно, в закромах полно,

Коль с заутрень день под росой белел,

Коль по вечеру ведро приметливо,

Да и ночь не скупится казною господнею —

Рассыпает с плеча звезды ясные,

Словно жемчуг окатный с алмазами крупными,

Что по бархату, по небу катятся.

Веселись, народ, коль господь дает

Князя крепкого, с веча да с волюшки,

Да простор на четыре сторонушки.

А что крепок на княженьи Юрий — князь,

Крепок он, государь Святославович,

Прогадал он Смоленскую отчину,

Не умом, не мечом — божьей волею,

Прогадал во грозу перехожую,

А в Торжке, под Москвой,

Он, что дуб под горой,

И грозу поднебесную выстоит:

От татар, от Литвы отбивается,

Всяким делом мирским управляется,

Держит стол стариною и пошлиной.

Ай люли — люли! — льется песенка,

Ай люли — люли! — хороводная.

Заплетися, плетень, расплетися,

Веселися, народ, оглянися —

По земле весна переходчива,

В небе солнышко переменчиво.

Вот тускнеет оно, будто к осени,

Вот венец — лучи с себя скинуло,

Вот убрус, шитый золотом, сбросило,

Стало месяцем малым, сумеречным,-

И рога у него задымилися,

И легла по земле тень багровая,

И проглянули звезды, что в полночи…

Испугалися тут новоторжане —

Стали вече звонить во весь колокол…

А князь Юрий Смоленский дослышливый:

Как ударили в колокол, так он и на площадь.

Шапку снял, поклонился очестливо

И повел с миром речь княженецкую:

‘Господа новоторжане, здравствуйте!

Вот господь насылает нам знаменье,

Да его убояться не надобеть:

Убоимся греха непрощенного…

Волен бог и во гневе и в знаменьи,

А к добру или к худу — нам видети…

Я спроста да со глупого разума

Смею молвить: все так и сбывается,

Как сам Спас наказал нам в Евангельи:

В дни последние явятся знаменья

В небеси — на звездах и на месяце,

Солнце ясное кровью обрызнется,

Встанет взбранно язык на язык,

Встанут царства на царства смятенные,

Брат на брата, отец пойдет на сына,

И предаст друга друг пуще ворога,

И пройдет по земле скорбь великая,

А затем, чтобы люди покаялись

Со честным со крестом да с молитвою.

Осударь Новый Торг, сами знаете:

По молитве и день занимается,

И красно божий мир убирается,

И сам грех да беда, что на ком не живет,

Покаянной молитве прощается.

Так бы вовремя нам и покаяться:

Все мы петые, в церковь ношенные,

Все крещенные, все причащенные,

И казнил бы нас бог, православные,

Да не дал умереть непокаянно!’

Говорил князь, а вече помалчивало,

В перепуге все кверху посматривало:

Глядь — ан солнце и вспыхнуло полымем

И опять разыгралося по небу.

Вздохнули тут все новоторжане,

Словно беремя с плеч наземь сбросили.

Загудел вдоль по городу колокол,

Растворилися двери соборные,

Повалил Новый Торг к дому божьему,

А вперед Юрий — князь — ясным соколом.

Отслужили молебен с акафистом,

Ко иконам святым приложилися

И пошли ко дворам, словно с исповеди.

А с конем князя Юрия конюхи

В поводу уж давно дожидаются,

И давно удила конь опенивает.

И ступил в стремя князь, и поехал трапезовать

К своему другу милому, верному,

Ко служилому князю, подручному,

Семеону Мстиславичу Вяземскому.

Как у князя Семеона двор — море,

У Мстиславича — света широкое:

Что волной, его травкой подернуло.

Ворота у него и скрипучие,

Да гостям-то уж больно отворчивы,

В огороде кусты и колючие,

Да на ягоду больно оборчивы.

Красен двор — краше терем узорочьем:

Где венец, там отеска дубовая,

Где покрышка — побивка свинцовая,

Где угрева, там печь изразцовая,

Сени новые понавесились,

Не шатаются, не решетятся…

Только краше двора, краше терема

Сам — от он, Семеон — князь Мстиславович:

Знать, рожено дитя в пору — вовремя,

Под воскресный заутренний благовест,

Знать, клала его матушка

В колыбель багрецовую,

Раскачала родимая

От востока до запада.

Не обнес он и нищего братиной,

Сорокатого припер рогатиной,

У него жеребец куплен дорого —

Головою улусного батыря,

У него на цепи пес откормленный —

Взят щенком из-под суки притравленной.

Красен князь удалой, да не только собой —

И хозяйкой своей молодой:

Не жила, не была и красой не цвела

Ни царица одна, ни царевна,

Не светила Руси, что звезда с небеси,

Как княгиня Ульяна Андревна!

Самородна коса, не наемная,

Светло — русою сызмала кована,

Воронена тогда, как подкосье завилося,

Как сердечко в лебяжия груди толкнулося,

Как зажглися глаза синим яхонтом,

Молоком налились руки белые.

Хорошо в терему князя Вяземского:

Все у места, прилажено, прибрано,

Как к великому светлому празднику,

Вымыт пол, ометен свежим веником,

Слюда в окнах играет на солнышке,

Что ни лавка, то шитый полавочник,

Поставец серебром так и ломится,

А в углу милосердие божие:

Кипарисный киот резан травами,

Колыхаясь, лампада подвесная

Огоньком по окладам посвечивает,

А иконы — письма цареградского,

Все бурмицкими зернами низаны,

Самоцветные камни на венчиках.

Стол дубовый накрыт браной скатертью,

За столом оба князя беседуют,

На столе три стопы золоченые:

В первой брага похмельная, мартовская,

Во второй — липец — мед, навек ставленный,

В третьей — фряжское, прямо из за — моря,

По стопам уж и чарки подобраны.

А княгиня Ульяна Андреевна

Под окошком стоит и красуется,

Зеленым своим садом любуется:

Развернулись в нем лапы кленовые,

Зацвели в нем цветочки махровые,

Зацвели и ало и лазорево,

Закадили росным, вешним ладаном,

На утеху певуньям охотливым,

Мелким пташкам лесным, перелетливым.

Говорит Юрий — князь:

‘Не управиться:

Больно валит Литва окаянная,

Все к ночи, неторенной дорогою…

Как ни ставь ты настороже загодя

Уж на что тебе парня проворного —

Так и вырежет, так вот и вырежет,

Что косою снесет… как бы справиться?

Аль Москве отписать?.. Ох!.. Не хочется

Всяким делом Василию кланяться’.

Говорит ему Вяземский:

‘Что же, князь!

У меня бы и кони стоялые,

И дружинники в поле бывалые,-

Прикажи, осударь, мы уж выручим,

Будем бить, осударь, напропалую,

А Литву не отучим, так выучим.

Только где нам поволишь плечо размять?

Под Смоленском ли, аль под Опочкою?

Аль ходить, так ходить, и коней напоить —

Не Днепром, не Двиной, а Немигою?’

— ‘Ладно б, — молвил князь Юрий,

задумавшись, —

Ладно б! Что ж мы и вправду хоронимся?

От Литвы, что от беса, сторонимся?’

— ‘Так прикажешь седлать?’

— ‘С богом, князь Семеон!

Выпьем чарку на путь на дороженьку.

А себя береги: ты покладливый,

Да уж больно под бердыш угадливый’.

Оба выпили… Тут-то княгиня Ульяна

Андреевна

И подходит… кровинки в лице ее не было.

Молвит: ‘Князь Семеон, осударь

мой Мстиславович!

Хоть брани, хоть казни — правду выскажу:

Боронись от обидчика — недруга,

Боронися от гостя незваного,

Коль идет, не спросясь, не сославшися,

Встреть беду, коли бог нашлет,

Только сам, осударь, за бедой не ходи,

Головы под беду, под топор не клади.

А меня ты прости, мой желанный…

Вот стучит мне, стучит словно молот в виски,

Кровь к нутру прилила, и на сердце тиски…

Ты прости меня, дуру, для праздника,

Хоть убей, да не езди ты в поле наездное…’

Покачал головою князь Вяземский

И княгине шепнул что-то на ухо:

Посмотрела на образ, шатнулася,

Слезы градом, что жемчуг, посыпались,

И, потупившись, вышла из терема.

Лето красное, росы студеные,

Изумрудом все листья цвеченые,

По кустам, по ветвям потянулися

Паутинки серебряной проволокой,

Зажелтели вдоль тына садового

Ноготки, янтарем осмоленные,

Покраснела давно и смородина,

И крыжовник обжег себе усики,

И наливом сквозным светит яблоко.

А княгиня Ульяна Андреевна

И не смотрит на лето на красное:

Все по князе своем убивается,

Все, голубка, его дожидается.

Видит мамушка Мавра Терентьевна,

Что уж больно княгиня кручинится, —

Стала раз уговаривать… Сметлива

И, что сваха, уломлива старая,

Слово к слову она нижет бисером,

А взгляни ей в глаза — смотрит ведьмою.

Дверью скрип о светлицу княгинину,

Поклонилася в ноги, заплакала…

‘Что с тобою, Терентьевна?’

— ‘Матушка,

Свет — княгиня, нет мочушки:

На тебя все гляжу — надрываюся…

И растила тебя я и нянчила,

Так уж правды не скажешь, а скажется:

Аль тебе, моя лебедь хвалынская,

Молодые годки-то прискучили?

Что изводишь свой век, словно каженница?

Из чего убиваешься попусту?

Ну, уехал — уехал — воротится!

Ты покаме-то, матушка, смилуйся,

Не слези своих глазок лазоревых,

Не гони ты зари с неба ясного,

Не смывай и румянца-то, плачучи.

Не себе порадей, людям добрыим,

Вон соседи уж что поговаривают:

‘Бог суди — де Ульяну Андреевну,

Что собой нас она не порадует:

Не видать — де ее ни на улице,

Ни на праздники в храме господнием,

А куды мы по ней встосковалися’.

Не гневись, мое красное солнышко,

А еще пошепчу тебе на ухо…

Онамедни князь Юрий засылывал:

‘Не зайдет ли, мол, Мавра Терентьевна?’

Согрешила — зашла, удосужившись…

И глядит не глядит, закручинился,

Наклонил ко сырой земле голову

Да как охнет, мой сокол, всей душенькой:

‘Ох, Терентьевна — матушка, выручи!

Наказал Новый Торг Спас наш милостивый,

А меня пуще всех, многогрешного,

Наказал не бедою наносною,

А живою бедою ходячею —

Во хрущатой камке мелкотравчатой,

В жемчугах, в соболях, в алом бархате.

Шла по городу красною зорькою,

Да пришла ко дворцу черной тучею,

А в ворота ударила бурею.

Не любя, не ласкавши, состарила,

Без ума, что младенца, поставила’.

Вот ведь что говорил, а я слушаю,

Да сама про себя-то и думаю:

Про кого это он мне так нашептывает?

Ну, отслушала все, поклонилася,

Да и прочь пошла…’

— ‘Полно ты, мамушка, —

Говорит ей Ульяна Андреевна. —

Мне про князя и слушать тошнехонько:

Невзлюбила его крепко — накрепко, —

Словно ворог мне стал, не глядела бы…’

Рассмеялася Мавра Терентьевна:

‘Ну ты, сердце мое колыхливое,

Как расходишься ты, расколышешься —

Не унять ни крестом, ни молитвою,

Ни досужим смешком — прибауткою’.

Ох ты, ночь моя, ноченька темная,

Молчалива ты, ночь, неповедлива,

Не на всякое слово ответлива,

А спросить — рассказала бы много, утайливая…

Пир горой на дворе князя Вяземского.

Как с обеден ворота отворены,

Так вот настежь и к ночи оставлены,

И народу набилося всякого…

Оттого и весь пир, что сам Юрий — князь

На почет и привет щедр и милостив.

Призвал стольника княжего Якова,

Говорит: ‘Слушай ты — не ослушайся!

Я бы с князь Семеоном Мстиславичем

Рад крестами меняться, коль вызволит,

А за службу его за гораздую

Не токма что его — дворню жалую…’

И пожаловал бочкою меда залежною,

Что насилу из погреба выкатили,

Приказал выдать тушу свинины увозную,

Приказал отрясти он и грушу садовую,

Чтоб и девкам княгини Ульяны Андреевны

Было чем вечерком позабавиться,

Да копеек московских серебряных

В шапку Якова высыпал пригоршню.

Не забыл даже пса приворотного:

Наказал накормить его досыта.

Пир горой на дворе князя Вяземского:

Конюх Борька подпил и шатается,

Словно руку ему балалайкой оттягивает,

Стольник Яков не пьян — что-то невесел,

А уж Выдру — псаря больно забрало:

Изгибается он в три погибели

Под четыре лада балалаечные —

Спирей, фертом, татарином, селезнем,

А Маланья с Федором, сенные девушки,

И подплясывают, и подманивают…

Да уж что тут! И Мавра Терентьевна

Не одну стопку лишнюю выпила,

Подгуляла, как отроду с ней не случалося:

Позабыла, что ночь в подворотню

подглядывает,

Что пора бы взойти и в светлицу княгинину,

И лампадку поправить под образом,

И постель перестлать, и княгиню раздеть,

На железный пробой и крючок поглядеть

Да привесить к двери цепь луженую…

Позабыли и сенные девушки…

А княгиня Ульяна Андреевна

Перед образом молится — молится,

Все земными поклонами частыми…

Отмолилась она, приподнялася,

Утерла рукавом слезы дробные,

Села к зеркалу…

Тихо по городу…

Ночь окошко давно занавесила,

Только с задворка хмельные песни доносятся,

Да Буян под окном кость грызет и полаивает,

Знать, спустили с цепи, да с двора не пошел…

Хоть княгиня сидит перед зеркалом,

А не смотрит в него: так задумалась…

Вот горит, оплывает свеча воску ярого,

Вот совсем догораег… Очнулася…

Встрепенулася иволгой чуткою,

Повернула головкой, что вспугнутая,

И каптур стала скидывать, вслушиваясь,

Да взглянула в стекло — и сама усмехнулася,

Таково хорошо усмехнулася,

Что вся сила потемная сгинула,

А за ней отлетела и думушка черная…

Засветила княгиня другую свечу,

Что была под рукою в венецком подсвечнике,

Отстегнула жемчужные запонки —

И забил белый кипень плеча из-под ворота…

Турий гребень взяла, расплела свои косы

рассыпчатые,

Стала их полюбовно расчесывать,

Волосок к волоску подбираючи…

Чу! Буян забрехал, да и смолк, — на своих…

Верно, мамка и сенные девушки…

Только нет — не они… Надо быть, на

прохожего…

Тишь… мышонок скребет под подполицей…

Клонит сон… очи сами слипаются —

И…

Как крикнет княгиня Ульяна Андреевна:

За плечами стоит кто-то в зеркале!..

Побелела, как холст, только все ж обернулася:

Юрий — князь на пороге стоит, шапку скидывает

И на образ Владимирской крестится…

‘Что ты, князь?’

— ‘Доброй ночи, княгинюшка!

Уж прости, что не в пору, не вовремя…

Ехал мимо: ворота отворены,

На дворе ни души, сени отперты —

Что, мол, так? Дай взойду, хоть непрошеный…

Извини меня, гостя незваного,

Да не бойся: я сам, а не оборотень’.

Отдохнула княгиня Ульяна Андреевна,

Только пуще того испугалася,

Заломила себе руки белые:

‘Ты уж, князь, говори, не обманывай:

Мужу худо какое случилося?’

— ‘Что ты? Бог с тобой! Муж здоровехонек.

От него и сегодня есть весточка —

Передам — хочешь, что ль?..’

А глаза так и искрятся —

На расстегнутый ворот уставились…

Поняла наконец, догадалася:

Вся зарделася, очи потупила,

Вся дрожит, а рука — что свинцовая:

Застегнет либо нет впору запонку…

А сама говорит: ‘Благодарствуем!

За себя и за мужа я кланяюсь!..

Не тебя мне учить, сам ты ведаешь,

Что беда и в чужую светлицу заглядывает,

Да не к полночи, князь, было б сказано…

Буде словом каким я обмолвилась,

Мужа нет, стало быть, нет и разума,

А что люди у нас разгулялися,

По твоей же, по княжеской милости’.

Шапкой оземь ударил:

‘Послушай же:

Ты полюбишь аль нет нас, Ульяна Андреевна?

Коль не волей возьму, так уж силою

И в охапке снесу на перину пуховую’.

Как промолвил, она развернулася,

И откуда взялся у ней нож — богу ведомо,

Только в грудь не попала князь Юрию,

А насквозь пронизала ему руку левую…

‘Так-то?’ — только и вымолвил — вон пошел…

А поутру княгиню Ульяну Андреевну

Взяли из дому сыщики княжеские,

Обобрали весь дом, где рука взяла,

А ее самое в поруб кинули

Да уж кстати пришибли Буяна дубиною:

Не пускал из ворот ее вынести.

Весел князь Семеон, весел — радошен,

Правит к Новому Торгу по залесью,

А за ним целый стан на возах так и тянется:

Все с добром не нажитым, не купленным —

Бердышом и мечом с поля добытым.

Весел князь — видно, слышал пословицу:

Удался бы наезд, уж удастся приезд.

Ой, неправда!.. Гляди, из-за кустика,

Почитай — что у самой околицы,

Двое вышли на путь на дороженьку…

Видит князь: конюх Борька и с Яковом — стольником

Подбегают и в ноги ему поклонилися,

Бьют челом под копытами конскими…

‘Что вы, что вы, ребята, рехнулися,

Аль бежали с чего — нибудь из дому?’

— ‘Осударь, — молвил Яков, — уж впрямь, что

рехнулися,

Не гадав под беду подвернулися:

Ведь бедою у нас ворота растворилися,

Все от мамушки Мавры Терентьевны…

Я обухом ее и пришиб, ведьму старую,

Да повинен, что раньше рука не поднялася…’

И рассказывать князю стал на ухо,

Чтобы лишнее ухо не слышало.

Конюх Борька ему подговаривает:

‘И Буяна ни за что ни про что ухлопали…’

Закусил губы князь. ‘Ладно!.. С версту осталося?..’

— ‘Меньше, князь — осударь, тут рукой бы подать’.

Уж ударил же князь аргамака острогами —

Вихорь — вихрем влетел он на двор к князю Юрию.

А уж тот на крыльце дожидается,

Слезть с коня помогает, взял за руку,

Поклонился до самого пояса, речь повел:

‘Так-то мне, Семеон, ты послуживаешь?

Бабе, сдуру-то, волю дал этакую,

Что пыряет ножом князя стольного!

Ну, спасибо!.. И сам я за службу пожалую!’

Да как хватит его засапожником под сердце,

Так снопом и свалился князь Вяземский,

Словно громом убило… А Юрий — князь

И не дрогнул: глядит туча — тучею,

Индо старый за малого прячется.

Да уж тут же, с сердцов, повелел он из поруба

И княгиню Ульяну Андреевну выволочь

За ее темно — русую косыньку,

Руки — ноги отсечь повелел ей без жалости

И в Тверце утопить… Так и сбылося:

Сам стоял и глядел, словно каменный,

Как тонула головка победная,

Как Тверца алой кровью багровела…

Вече целое ахнуло с ужаса,

Хоть никто не оказал даже слова единого —

Потому Юрий — князь был досужливый,

На противное слово пригрозливый…

Только, знать, самого совесть зазрила:

С петухом собрался, не сказавшися,

Дом своею рукою поджег, не жалеючи,

И сбежал он в Орду тайно — тайною —

И поклона прощального не было

С Новым Торгом и с вечем поклончивым.

Уж догнал ли в Орду, нам неведомо,

А заезжие гости рассказывали,

Что пригнал под Рязанью он к пустыне,

Ко Петру — христолюбцу, игумену некоему,

Разболелся, да там и преставился,

В келье, иноком, в самое Вздвиженье,

На чужой земле, а не в отчине,

Не на княженьи, а в изгнании,

Без княгини своей и детей своих болезных…

Провожали его честно, по-княжески.

Да и мы за его душу грешную

Богу нашему вкупе помолимся:

Подаждь, господи, ради святой богородицы,

Правоверным князьям и княжение мирное,

Тихо — кроткое и не мятежное,

И не завистное, и не раздорное,

И не раскольное, и бескрамольное,

Чтобы тихо и нам в тишине их пожилося!

Что летит буйный ветер по берегу,

Что летит и Тверца по-под берегом,

Да летит она — брызжет слезами горючими…

(1857 — 1858)

ОБОРОТЕНЬ

(посвящается Надежде Андреевне Загуляевой)

Дело то было давно, не теперь,

Истинно было… Кто хочет, не верь…

Только ведь правды нигде не схоронишь —

В землю не спрячешь, конем не догонишь, —

В щелку пролезет, из рук улетит,

В море не тонет, в огне не горит…

Ладно и речь не о ней… А срубили,

В старое время, село мужички,

И довелось им — знать, пришлые были —

В самом лесу жить, у Камы-реки.

Ну и живут они там, поживают,

Церковь построили, — правят свой толк

Да на досуге зверишек стреляют…

Вечер, а парня в избе не видать…

‘Что так? Далеко зайти бы не надо:

Тут до трущобы до самой с версту,

А молодежник — кусты на счету,

Тут и девчонкам дорога знакома…

Знать, загулял? Будет к завтрему дома’.

Завтра в ворота, а Митьки всё нет:

Кажется, парню прийти бы чем свет,

Ан не идет… А метелица стала,

Где по колено сугроб наметала,

Где и под з’астреху… ‘Да! — говорят: —

Пусть погулял бы, а если плутает?

Да ведь и волк-то не то — что свой брат!

Вон пономарь со двора выезжает:

Хоть обокликнул бы, что ли, в лесу…’

Ну, пономарь, видно, где покуликал:

‘Кликал, мол, братцы, я Митьку-то, кликал —

Не отозвался… Вот то-то оно:

Уж не того ли он? Вишь — холодн’о!’

Бабы послушали: ‘Страхи какие!

Батюшки! Слышали? — в голос ревут! —

Митька замерз! Вон, никак и везут!

Точно: из стана везут… понятые…’

Подлинно: ехали два мужика.

С р’озвальней Митьку в избу притащили,

Шубой накрыли, на печь уложили…

Три дня ворочать не мог языка,

Три дня метался на печке, покуда

Знахаря миром ему не нашли.

И уж откуда добыли, — откуда —

Бог весть!.. Отрыли из самой земли…

Вот, — как поправился Митька, — на сходке

То рассказал, что во всем околотке

Просто никто не поверил ему…

Верит просвирня, и то потому,

Что с прихожанами разного толка…

Вот что рассказывал Митька про волка:

‘Всуе побожишься — ох, тяжело!

Как побожился, в нутре заскребло…

Мне бы и в лес не впервой, да и зверя —

Стало бы дело за спором теперя,

Правду сказать, я не то что ружьем, —

Просто: давай — пришибу кулаком.

Значит, уж с волком играть мне не в прятки.

Как подвернулся — я щелк да и щелк, —

Взвел — а душа-то и спряталась в пятки…

Вижу я: ровно и волк — да не волк:

Как огрызнется, да так-то негоже,

Инда морозом подрало по коже!

Это бы что!.. Как взревет, супостат,

Да ведь во весь человеческий голос:

‘Что ж ты? Ружье не заряжено, брат?’

Как уж я выстрелил, как угодил

Прямо ему под лопатку — бог знает!

Видел, что лытки ему подкосил.

Да самого меня так и шатает,

Так и шатает… Упадавай — пришибу кулаком.

В лес без оглядки нечесанным волком.

Вот тебе сказ мой и полно… Прощай!’

Я с ним простился — и прямо к зазнобе,

Пеночкой в садик ее прилетел…

Вижу — гуляют сестрицы, и обе

Садика краше… Я им и запел:

‘Ох, вы, девицы — лукавицы!

Не гуляйте по цветам,

Не ревнуйте их, красавицы,

Ко сокольим ко глазам.

Сокол гонит за лебедкою,

Парень думает о том,

Как бы девицке молодкою

Под его вздремнуть крылом?’

Спел я, а красным-то слово приятно:

‘Что это пеночка нонече внятно

Песню заводит?.. Да, правда, пора

Гнездышко вить ей с утра до утра…’

Так-то она… А сестра-то: ‘И елка

Словно в цвету?.. Посмотри:

Вот и пчелка

Так и жужжит…’ А жужжит не пчела —

Я их морочу с досады и зла,

Я им жужжу, уж была — не была:

‘Ох, вы, зорьки несподобные!

Клетка к клетке пригнан сот,

Обвощен, что слезы дробные,

Из-под каждой каплет мед,

А пройдет пора медовая:

Улей скутан, выбран сот,

Пчелки спят, — и чернобровая

Хоть и с милым, — а заснет…’

Всё прожужжал я, а им-то приятно…

Что это пчелка-то нонече внятно,

Словно бы реки какие, жужжит?..’ —

Так — то она… А сестра говорит:

‘Видишь, настала какая погода?

Чай из цветов-то повысосет меда,

Чует, что скоро и липовый сот,

Вот ей на солнце и весело стало…

Надо-быть, скоро Иван-то Купало?’ —

‘Скоро… А на сердце кошка скребет…

Только подумать, что, много с неделю,

Стлать мне с тобою в светелке постелю,

Словно кто под бок мне хватит ножом…’

Как услыхал я, — повис пауком,

С вяза спустил паутину — другую,

Будто основу сновал бы какую,

Так вот и мычусь по ней челноком.

‘Глянь-ка! Паук-то какой! Со крестом!

Вот в пузырек бы его, да потом

В землю зарыть бы под волчьим кустом:

Три года жди, а в Ивана-Купала

Вынешь жемчужину с мелкий орех’. —

Так-то она, а сестра ей: ‘Ведь грех

Душу живьем зарывать… — ‘Угадала!

Нешто паук-то показан в душах?

Хоть раздави, да и то в барышах…

Сказано: гадина! Вот посмотри-ка:

Я его — разом!’

Творец мой владыка!

Свету невзвидел я! Знать, уж с тоски,

Веткою хлысть поперек-то щеки!..

Так и сомлела, что снег побелела,

Прыгнула — ветку-то, видно, достать,

Ан не лостала ее: улетела

Дымом ли? Пылью ли? Чем? — И не знать

Вечером села она у окошка,

И невдогад ей, что против сторожка:

Я кузнецом в лопухе стрекочу,

Глаз не свожу с ней, а к ней не скачу…

Вот и сидит она, будто горюет —

Н’а небо смотрит, колечко целует…

Я — как скачуся падучей звездой, —

Крикнула: ‘Звездочка! Стой же ты, стой!

Ворога в омут, и с камнем на шее,

А для него, для милого дружка,

Выдерни с телом серьгу из ушка!’

Ну, уж и зверь не бывал меня злее:

Кажется, вырвал бы деду язык…

‘Так — то меня научил ты, старик?

Что тебе, лысому, н’авек достало,

Нашему брату и на день-то мало.

Вишь, запгал ни с того ни с сего! —

Не побоюсь же как есть ничего,

Только дождаться б Ивановой ночи…’

Ждал и дождался, хоть не было мочи:

Знал, что она-то купаться пойдет…

ПЕСНЯ ПРО БОЯРИНА ЕВПАТИЯ КОЛОВРАТА

На святой Руси быль и была,

Только быльем давно поросла…

Ох вы, зорюшки-зори!

Не один год в поднебесья вы зажигаетесь,

Не впервой в синем море купаетесь:

Посветите с поднебесья, красные,

На бывалые дни, на ненастные!..

Вы, курганы, курганы седые!

Насыпные курганы, степные!

Вы над кем, подгорюнившись, стонете,

Чьи вы белые кости хороните?

Расскажите, как русскую силу

Клала русская удаль в могилу!..

К городу Рязани

Катят трое сани,

Сани развальные —

Дуги расписные,

Вожжи на отлете,

Кони на разлете,

Колокольчик плачет —

За версту маячит.

Первые-то сани —

Все-то поезжане,

Все-то северяне,

В рукавицах новых,

В охабнях бобровых.

А вторые санки —

Все-то поезжанки,

Все-то северянки,

В шапочках горлатных,

В жемчугах окатных.

А что третьи сани

К городу Рязани

Подкатили сами

Всеми полозами.

Подлетели птицей

С красной царь-девицей,

С греческой царевной —

Душой Евпраксевной.

У Рязанского князя, у Юрия Ингоревича,

Во его терему новорубленном,

Светлый свадебный пир, ликование:

Сына старшего, княжича Федора,

Повенчал он с царевной Евпраксией

И добром своим княжеским кланялся,

А добро-то накоплено исстари:

Похвалила бы сваха досужная,

В полу-глаз поглядя, мимо идучи.

Во полу-столе, во полу-пиру

Молодых гостей чествовать учали,

На венечное место их глядючи,

Да смешки про себя затеваючи:

Словно стольный бы князь их не жалует —

Горький мед им из погреба выкатил,

А не свадебный!.. ‘Ин подсластили бы!’

А кому подсластить-то?.. Уж ведомо:

Молодым…

Молодые встают и целуются.

И румянцем они, что ни раз, чередуются,

Будто солнышко с зорькой вечернею.

И гостям и хозяину весело:

Чарка с чаркой у них обгоняются,

То и знай-через край наливаются.

Только нет веселей поезжанина,

И смешливее нет, и речистее

Супротив княженецкого тысяцкого —

Афанасия Прокшича Нездилы.

А с лица непригож он и немолод:

Голова у него, что ладонь, вся-то лысая,

Борода у него клином, рыжая,

А глаза — что у волка, лукавые,

Врозь глядят — так вот и бегают.

Был он княжеским думцем в Чернигове,

Да теперь, за царевной Евпраксией,

Перебрался в Рязань к князю Юрию

Целым домом, со всею боярскою челядью.

А на смену ему Юрий Ингоревич

Отпустил что ни лучших дружинников,

И боярина с ними Евпатия

Коловрата, рязанского витязя,

Князя Федора брата крестового!

Не пустил бы князь Юрий Евпатия,

Если б сам не просился:

‘Прискучило

Мне на печке сидеть, а ходить по гостям

Неохоч я, — про то самому тебе ведомо’.

Попытал было князь отговаривать:

‘Подожди, мол: вот свадьбу отпразднуем’.

Так стоит на своем: ‘Не погневайся:

Я зарок себе дал перед образом

Самому не жениться, не бабиться,

Да и вчуже на свадьбе не праздновать,

Хоть пришлось бы у брата крестового.

Да и то, что хотел бы в Чернигове

Повидать осударь-князя Игоря:

Может, вместе сходил бы на половцев…’

Замолчал князь. А княжичу Федору

И перечить не след другу милому,

Только обнял его крепко-накрепко,

И обоим глаза затуманила

Дорогая слеза молодецкая.

И уехал боярин Евпатий с дружиною…

Провожали удалого витязя

Горожане и люди посельные,

А почетные гости рязанские

Хлебом-солью ему поклонилися,

А молодки и красные девицы

Долго-долго стояли, задумавшись,

В теремах под окошком косящатым.

Даже свахи — и те подгорюнились,

Хоть ни ходу, ни следу им не было

Во дубовые сени Евпатьевы,

Во его во боярскую гридницу.

А сам витязь-то словно не ведает,

Какова есть на свете зазнобушка

И кручина — истома сердечная:

Подавай для него, что для ясного сокола,

Только вольный простор вкруг да около.

Отсидели столы гости званые,

Поезжане свой поезд управили,

Караваем князь Федор, с княгинею,

Со своей ненаглядной молодушкой,

Старшим родичам в пояс откланялся,

Помолился в соборе Заступнице

И поехал из стольного города

В свой удел…

На горе на обрывистой.

Над рекой Осетром, над излучиной,

Строен терем князь Федора Юрьича.

Бор дремучий кругом понавесился

Вековыми дубами и соснами,

Сполз с горы, перебрался и за реку,

Точно вброд перешел, и раскинулся

В неоглядную даль, в необъездную…

Зажил князь с молодою княгинею

В терему, что на ветке прилюбчивой

Сизый голубь с голубкою ласковой.

И уж так-то ласкала княгиня Евпраксия,

Так-то крепко любила милого хозяина,

Что и слов про такую любовь не подобрано.

А сама из себя — всем красавица:

И собольею бровью, и поступью,

И румяной щекой, и речами приветными.

Будет год по десятому месяцу —

Родила она первенца-княжича…

Окрестили его на Ивана Крестителя

И назвали Иваном, а прозвали Постником,

Для того что ни в середу княжич, ни в пятниц:

Не брал груди у матери…

Федор-князь,

На такой на великой на радости

В новоставленный храм Николая Святителя,

Чудотворца Корсунского, вкладу внес

Полказны золотой своей княжеской…

По рязанским лесам и по пустошам

Завелося под осень недоброе.

Кто их знает там: марево, али и — зарево?

Вот: встает тебе к небу, с полуночи,

Красный столп сполыньей беломорскою,

Вот: калякает кто-то, калякает…

По деревьям топор ровно звякает…

А кому там и быть, коль не лешему?

Нет дороги ни конному там и ни пешему…

Раскидали рассыльных — вернулися,

Говорят: ‘Нас вперед не посылывать,

А не то уж не ждать: со полуночи

Мы того навидались-наслышались,

Что храни нас святые угодники!..

Вы послушайте — что починается!..

От царя, от Батыя безбожного,

Есть на русскую землю нашествие.

Слышь: стрелой громоносною-молнийной

Спал он к нам, а отколе — незнаемо…

Саранча агарян с ним бессчетная:

Так про это и знайте, и ведайте…’

Было сказано… Следом и прибыли

Два ордынца, с женой-чародейницей,

Все ж к великому князю Рязанскому

И к другим князьям — Пронским и Муромским

‘Так и так: десятиной нам кланяйтесь

С животов, со скотов и со прочего’.

Снесся князь с Володимером-городом

И с другими, да знать уж, что втепоры

Гнев господен казнил Русь без милости:

Отступились со страхом и трепетом…

Ну, тогда старый князь князя Федора

Повещает, что вот, мол, безвременье…

‘Поезжай ты с великим молением

И с дарами к нему, нечестивому…

Бей челом, чтоб свернул он с Воронежа

Не в Рязанскую землю, а в Русскую…

О хозяйке твоей озаботимся…’

Федор-князь и поехал…

И вот что случилося:

Ехал Нездила Прокшич с князь Федором

И за ними рязанские вершники, шестеро,

В стан Батыев… проехали островом

Подгородным, проехали далее,

Островами другими, немеренными,

И уж дело-то было к полуночи…

Все — сосняк, березняк да осинник… Промеж

листвы

Издалека им стало посвечивать…

Едут по лесу, на свет, — прогалина:

Луг и речка, за речкой раскинуты

Сплошь и рядом шатры полосатые —

Стан и стан неоглядный… Кишма-кишат

Люди — не люди, нет на них образа божьего.

А какое-то племя проклятое,

Как зверье окаянное якобы…

Кто в гуне просмоленной, кто в панцире,

Кто в верблюжую шкуру закутался…

Узкоглазые все и скуластые,

А лицо словно в вениках крашено.

Шум и гам! Все лепечут по-своему,

Где заржет жеребец остреноженный,

Где верблюд всею пастью прорявкает…

Тут кобылу доят, там маханину

Пожирают, что волки несытые,

А другие ковшами да чашками

Тянут что-то такое похмельное

И хохочут, друг друга подталкивая…

Вдоль по речке топливо навалено

И пылают костры неугасные.

Сторожа в камышах притаилися…

Обокликнули князя и с Нездилой, —

Отозвались они и поехали

Через весь стан к намету Батыеву.

Всполошилась орда некрещеная:

Сотен с пять побежало у стремени…

Князь с боярином едут — не морщатся —

Меж кибиток распряженных войлочных,

Стременной Ополоница сердится,

А другие дружинные вершники

Только крестятся, в сторону сплевывая:

На Руси этой нечисти с роду не видано…

Закраснелась и ставка Батыева:

Багрецовые ткани натянуты

Вкруг столпа весь как есть золоченого.

Одаль ставки, а кто и при пологе,

Стали целой гурьбою улусники —

Все в кольчугах и в шлемах с ковыль-травой,

За плечами колчаны, за поясом

Заткнут нож, закаленный с отравою,

На один только взмах и подшептанный.

Князя в ставку впустили и с Нездилой.

Хан сидит на ковре, ноги скрещены,

На плечах у него пестрый роспашень,

А на темени самом скуфейка парчовая.

По бокам знать, вельможи ордынские,

Все в таких же скуфейках и роспашнях…

Стал челом бить ему, нечестивому,

Федор-князь, а покудова Нездила

Подмигнул одному из приспешников

И отвел его в сторону.

Молит князь:

‘Не воюй-де, царь, нашей ты волости,

А воюй что иное и прочее:

С нас и взять-то прийдется по малости,

А что загодя вот — мы поминками

Кой-какими тебе поклонилися’.

Хан подумал-подумал и вымолвил:

‘Подожди: я теперь посоветуюсь…

Выйди вон ты на время на малое —

Позову…’

Вышел Федор-князь — позвали…

Говорит ему хан: ‘Согласуюся

И поминки приму, только — знаешь ли? —

Мало их… (Толмачами взаимными

Были Нездила с тем же ордынцем

подмигнутым.)

Мало их, — говорит князю Федору

Царь Батый,- а коль хочешь уладиться,

Дай красы мне княгинины видети’.

Помертвел Федор-князь сперва-наперво,

А потом как зардеется:

‘Нет, мол, хан!

Христианам к тебе, нечестивому,

Жен на блуд не водить, а твоя возьмет,

Ну, владей всем, коль только достанется!’

Разъярился тут хан, крикнул батырям:

‘Разнимите ножами противника на части!..’

И розняли…

Потом и на вершников,

Словно лютые звери, накинулись:

Всех — в куски, лишь один стременной

Ополоница

Из поганого омута выбрался…

А боярина Нездилы пальцем не тронули…

Воротился боярин в Рязань, к князю Юрию,

Доложил, что принял хан дары княженецкие,

Что покончится якобы дело, как вздумано,

А от князя поехал к княгине Евпраксии

Забавлять прибаутками, шутками, россказнями,

Чтоб по муже не больно уж ей встосковалося.

Говорит: ‘Князем Юрием Ингоревичем

К твоему княженецкому здравию

Послан я, чтобы вестью порадовать.

Федор-князь у царя у Батыя — состольником,

Пополам и веселье и бражничанье,

Отклонил бог беду неминучую:

Воевать нас татаре заклялися

И уйдут все по слову князь Федора.

А какие они безобразные!’

И пошел, и пошел он балясничать,

Да ведь как: что ни слово — присловие.

Показались те речи княгине занятными,

Учала она Нездилу опрашивать:

‘Что за люд такой, что за исчадие?

Вместо дома телега… А женщины

С ними, что ли?.. Какие ж с обличия?’

— ‘А такие, что смеху подобные,

Из-за войлока выглянет — смуглая,

Очи словно травинкой прорезаны,

Брови черные, скулы навыпяте,

Зубы дегтем уж, что ли, намазаны…’

Балагурит он так, балагурит-то,

А с самим собой думушку думает:

‘Вот постой, налетят, так узнаешь ты —

Сколько жен по кибиткам их возится

Да и как из намета-то ханского

Отпускаются бабы — с рук на руки

Ханским ближникам, ханским печальникам,

А уж я за тебя, за голубушку,

Отвалил бы казны не жалеючи…’

Загорелося утро по-летнему,

Загорелось сначала на куполе,

А потом перешло на верхушки древесные,

А потом поползло по земле, словно крадучись,

Где жемчужинки, где и алмазиаки

У росистой травы отбираючи.

Куманика перловым обсыпалась бисером,

Подорешник всей белою шапкой своей нахлобучился

И поднял повалежные листья, натужившись,

С Осетра валит пар, словно с каменки, —

Значит, будет днем баня опарена…

У Николы Корсунского к ранней обедне ударили…

И княгиня проснулась под колокол…

К колыбели птенца своего припадаючи,

Целовала его, миловала и пестовала,

И на красное солнышко вынесла,

На подбор теремной, на светелочный.

Вот стоит она с ним, смотрит на поле,

На лес, на реку, смотрит так пристально

На дорогу, бегучую под гору.

Смотрит… пыль по дороге поднялася…

Скачет кто-то, и конь весь обмыленный…

Ближе глянула — ан Ополоница,

Не приметил княгини б, да крикнула,-

Осадил жеребца, задыхается…

А княгиня Евпраксия опрашивает:

‘Где же князь мой, сожитель мой ласковый?’

Замотал головой Ополоница:

‘Не спросила бы, не было б сказано.

Благоверный твой князь Федор Юрьевич,

Красоты твоей ради неслыханной,

Убиен от царя, от Батыя неистового!’

Обмерла-окочнела княгиня Евпраксия,

К персям чадо прижала любезное

Да с ним вместе с подбора и ринулась

На сырую мать-землю, и тут заразилася до

смерти…

И оттоле то место Заразом прозвалося,

Потому что на нем заразилася

С милым чадом княгиня Евпраксия.

В это время Батый, царь неистовый,

На Рязань поднял всю свою силу безбожную

И пошел прямо к стольному городу,

Да на поле его вся дружина рязанская встретила,

А князья впереди: сам великий князь,

Князь Давид, и князь Глеб, и князь Всеволод, —

И кровавую чашу с татарами роспили.

Одолели б рязанские витязи,

Да не в мочь было: по сту татаринов

Приходилось на каждую руку могучую…

Изрубить изрубили они тьму несметную,

Наконец утомились-умаялись

И сложили удалые головы,

Все как билися, все до единого,

А князь Юрий лег вместе с последними,

Бороня свою землю и отчину,

И семью, и свой стол, и княжение…

Как объехал потом царь Батый поле бранное,

Как взглянул он на падаль татарскую —

Преисполнился гнева и ярости

И велел все пределы рязанские

Жечь и грабить, и резать без милости

Всех — от старого даже до малого,

Благо их боронить было некому…

И нахлынули орды поганые

На рязанскую землю изгоном неслыханным,

Взяли Пронск, Ижеславец и Белгород,

И людей изрубили без жалости,

И пошли на Рязань… Суток с четверо

Отбивались от них горожане рязанские,

А на пятые сутки ордынцы проклятые

Ворвались-таки в город, по лестницам,

Сквозь проломы кремлевской стены и сквозь

полымя,

Ворвалися и в церковь соборную, —

Там убили княгиню великую,

Со снохами ее и с княгинями прочими,

Перебили священников, иноков,

Всенародно девиц осквернили и инокинь,

Храмы божьи, дворы монастырские —

Все пожгли, город предали пламени,

Погубили мечом все живущее, —

И свершилось по слову Батыеву:

Ни младенца, ни старца в живых не осталося…

Плакать некому было и не по ком…

Все богатство рязанское было разграблено…

И свалило к Коломне ордынское полчище.

Ox ты, степь, ты приволье раздольное,

Молодецкая ширь необъездная,

Поросла по яругам ты тальником

И травой-муравой приукрасилась.

Хорошо на просторе тебе, неоглядная,

Залегать, не оря и не сеючи,

А шелковым ковром зеленеючи!..

Где река пробежит, там и затоны,

Где лесок проскочил, там и забега

Зверю всякому, там же и гнездышко

Птице всякой пролетной, привычливой,

А охотнику — знай да натягивай

Тетиву у лука круторогого

Аль спускай с рукавицы, где воззрился, сокола…

Едет по степи витязь Евпатий, да невесел…

На руке дремлет кречет остроженный,

От болгар в самой Индии добытый.

Дремлет кречет, клобук отряхаючи

И крылом поводя, а не видит он,

Что сорвались две цапли с болота соседнего.

Он не видит, а витязь и видел бы,

Только, знать, самому затуманила

Очи зоркие греза налетная…

И не грезится — словно бы въявь ему видится…

Вот как есть город Новгород-Северский…

И Десна… и народу у пристани чуть не

с полгорода:

Цареградские гости приплыли с товарами,

Да один привезли — продавать не указано,-

Отдавать по завету великому…

А товар-то — царевна-красавица:

Не снималася с синего моря лебедушка

Не алела в бору неотоптанном ягодка

Супротив византийской царевны Евпраксии…

Полюбилася крепко царевна Евпатию,

Да и Федору-князю она полюбилася:

Оба ездили втепоры в Новгород-Северский.

Князь зазнобой своею Евпатию каялся,

Только милому брату крестовому

Ничего не промолвил Евпатий… не ведала

Ни о чем даже ночь-исповедница…

Да любовь не стрела половецкая:

Из груди ее разом не выдернешь…

Одолела кручина истомная витязя,

Проводила его от Рязани к Чернигову

И поехала рядом у стремени

По полям, по степям неизведанным:

Не уехать от ней, не избыть ее

Ни мечом, ни крестом, ни молитвою…

За истомой сердечной и греза горячая

Правит след и манит к себе витязя

Что не белой рукой — бровью писаной,

Не шелковой косой — речью ласковой…

Едет с поля Евпатий домой, да не к радости:

На пороге его поджидает давно Ополоница.

От Коломны ордынцы пошли прямо к Суздалю,

Стан разбили на Сити-реке, ради отдыха

И дележки добычею русскою.

Хан позвал на совет к себе Нездилу,

А уж тот и вконец отатарился:

Нет отлики от прочих улусников.

Порешили: ждать князя великого Суздальского,

Положить всю дружину на месте, где оступятся,

А потом и пойти к Володимеру

И другим городам — на разгром на неслыханный,

На грабеж и резню беспощадную.

Говорит нечестивому Нездила:

‘Только мне побывать бы вот в Суздале,

Указал бы тебе я, наместнику божию,

Где хранится казна монастырская,

И церковная утварь, и кладь княженецкая’.

— ‘Что же? — хан говорит. — Нешто за морем?

Как возьмем на копье их улус, ты указывай,

А себе и бери десятиною’.

Бил челом хану грозному Нездила

И пошел из шатра на ночевку кибитную,

А в кибитке семья его ждет новобранная:

Старых жен отдал хан ему целую дюжину…

Полуночь… Афанасию Прокшичу Нездиле

Мягко спать на коврах и на войлоках,

Да и сны-то такие любовные…

То приснится квашонка, тряпицей накрытая,

И стоит-то в подполье у гостя невзрачного,

А заглянешь в нее — вся насыпана жемчугом,

То валяется шлем под кустом под ракитовым,

Занесен снегом-инеем, всмотришься —

Ан ведь княжеский он, в Цареграде чеканенный,

Весь серебряный, только что черными пятнами

Запеклась на нем кровь благородная,

То приснится, что суздальский ризничий

Головою кивает ему, вызываючи

На сговор и беседу потайную.

Да уж это не снится, а подлинно

Войлок подняли… Смотрит во все глаза Нездила,

Видит: старец седой, в одеянии инока,

Ликом схож на икону Николы Корсунского,

Из кибитки рукой его манит таинственно.

Вылез Нездила к иноку, стал его спрашивать:

‘Что ты, старче? Чего тебе надобно?’

Поглядел на него старец пристально

И ответствует так: ‘Душу грешника

От погибели вечной спасти покаянием’.

Засмеялся в ответ ему Нездила:

‘Видно, ты без ума и без разума,

Что полуночью бродишь по стану воинскому

И дерзаешь тревожить сановников?

Видишь: грешную душу спасти ему надобно!

Знай: ордынцы таких соглядатаев

На чумбурах, что псов омерзительных, вешают.

Погоди: мы вот завтра допросимся —

Где ты caм-то, святоша, спасаешься?’

— ‘Не тебе, — говорит ему старец, —

допрашивать

Божьих слуг, а тебя им допрашивать.

Ты скажи мне: какой лютой казнию

Подобает казнити изменника

И предателя, братоубийцу,

Окаянного кровопролителя,

Осквернителя храмов господниих,

Святотатца и бесоугодника?

На земле нет и казни такой: только дьяволам

Во геенне она уготована.

Ведай: ждут и тебя муки адские,

Но господь милосердый тебе покаянием

Дозволяет спастися от вечной погибели…’

Весь затрясся от гнева и ярости Нездила

И на старца хотел было ринуться,

Да не мог шевельнуться, как будто к земле

прирос.

Указал ему старец десницею на небо

И промолвил: ‘Одними молитвами

Неповинно тобою погубленных

Князя Федора, с княжичем и со супругою,

Благоверной княгиней Евпраксией,

Бог приемлет твое покаяние

И меня ниспослал к тебе вестником,-

Содрогнись и покайся, о чадо заблудшее,

И молися: заутра с денницею

Ты предстанешь на страшный суд господа,

А земной суд и казнь начинаются…’

С этим словом исчез он — и вся земля дрогнула…

Ходенем пошло поле окрестное,

И сыр-бор зашатался вот словно под бурею…

Налетела ль она, многокрылая,

Или сила иная на ставки татарские,

Только ломятся ставки и валятся,

Только стон поднялся вдоль по стану

ордынскому.

Загремели мечи о шеломы каленые,

Затрещали и копья и бердыши,

От броней и кольчуг искры сыплются,

Полилася рекой кровь горячая…

Варом так и варит всю орду нечестивую:

Рубят, колют и бьют — кто? — неведомо.

Тут ордынцы совсем обеспамятели,

Точно пьяные или безумные.

Кто ничком лежит — мертвым прикинулся,

Кто бежит вон из стана — коней ловить,

А и кони по полю шарахнулись —

Ржут и носятся тоже в беспамятстве.

Тут все стадо ревет — всполошилося,

Там ордынки развылись волчихами,

Здесь костер развели, да не вовремя:

Два намета соседние вспыхнули.

А наезжая сила незримая

Бьет и рубит и колет без устали, —

Слышно только, что русские витязи,

А нельзя полонить ни единого…

Вопят батыри в страхе и ужасе:

‘Мертвецы, мертвецы встали русские,

Встали с поля рязанцы убитые!’

Сам Батый обоялся… А Нездила

Уж у хана в шатре, уж опомнился

От того от ночного видения,

Говорит: ‘Только взять бы какого: разведаем —

Мертвецы или люди живые наехали?’

Говорит он, а дрожь-то немалая

Самого пронимает, затем что все близятся

Стон и вопли к намету Батыеву,

Все бегут в перепуге улусники

От невидимой силы, неведомой…

‘Повели, хан, костры запалить скоро-наскоро

И трубить громче в трубы звончатые,

Чтобы все твои батыри слышали,

Да пошли поскорее за шурином

Хоздоврулом’, — Батыю советует Нездила.

Хан послушался: трубы призывные грянули,

И зарей заиграло в поднебесье зарево.

В пору в самую близко от ставки Батыевой

Пронеслася толпа русских витязей,

Прогоняя татарву поганую

И топча под копытами конскими,

Да вдогонку ей стрелы, что ливень,

посылались, —

И упали с коней наземь пятеро.

Подбежали ордынцы к ним, подняли

И к Батыю свели. Хан их спрашивает:

‘Вы какой земли, веры какой, что неведомо

Почему мне великое зло причиняете?’

И ответ ему держат рязанские витязи:

‘Христианской мы веры, дружинники

Князь Юрья Рязанского, полку Евпатия

Коловрата, почтить тебя посланы —

Проводить, как царю подобает великому’.

Удивился Батый их ответу и мудрости

И послал на Евпатия шурина

И полки с ним татарские многие.

Хоздоврул похвалялся: ‘Живьем возьму,

За седлам приведу к тебе русского витязя’.

А ему подговаривал Нездила:

‘За седлом!.. Приведешь его к хану у

стремени’.

И поехали оба навстречу к Евпатию…

А заря занималася на небе,

И оступились полки… У Евпатия

Всей дружины-то было ль две тысячи —

Вся последняя сила рязанская, —

А ордынцы шли черною тучею:

Не окинуть и взглядом, не то чтоб

доведаться —

Сколько их?.. Впереди Хоздоврул барсом

носится.

Молодец был и батырь: коня необгоннее

И вернее копья у ордынцев и не было.

И сступились полки… На Евпатия

Налетел Хоздоврул, только не в пору:

Исполин был Евпатий от младости силою —

И мечом раскроил Хоздоврула он на-полы

До седла, так что все, и свои, и противники,

Отшатнулись со страхом и трепетом…

Рать ордынская дрогнула, тыл дала,

А всех прежде свернул было Нездила,

Да коня под уздцы ухватил Ополоница.

Только глянул боярин Евпатий на Нездилу,

Распалился душой молодецкою

И с седла его сорвал. А Нездила

Стал молить его слезным молением:

‘Отпусти хоть мне душу-то на покаяние!’

Отвечает Евпатий: ‘Невинен ты —

Мать сырая земля в том виновница,

Что носила такое чудовище:

Пусть и пьет за то кровь твою гнусную…

Ты попомни княгиню Евпраксию

И колей, старый пес, непокаянно!’

Тут взмахнул над шеломом он Нездилу

И разбил его о землю вдребезги,

Сам же кинулся вслед за ордынцами

И догнал их до самой до ставки Батыевой.

Огорчился Батый и разгневался,

Как узнал, что Евпатий убил его шурина,

И велел навести на Евпатия

Он пороки, орудия те стенобитные…

И убили тогда крепкорукого,

Дерзосердого витязя, тело же

Принесли перед очи Батыевы.

Изумился и хан, и улусники

Красоте его, силе и крепости.

И почтил хан усопшего витязя:

Отдал тело рязанским дружинникам

И самих отпустил их, примолвивши:

‘Погребите вы батыря вашего с честию,

По законам своим и обычаям,

Чтоб и внуки могиле его поклонялися’.

По зиме Ингорь-князь из Чернигова

Прибыл в отчину, в землю рязанскую,

И заплакал слезами горючими,

Как взглянул на пожарище стольного города.

Подо льдом и под снегом померзлые,

На траве-ковыле обнаженны, терзаемы

И зверями и птицами хищными,

Без креста и могилы, лежали убитые

Воеводы рязанские, витязи,

И семейные князя, и сродники,

И все множество люда рязанского:

Все одну чашу смертную выпили.

Повелел погребать их князь Ингорь

немедленно,

Повелел иереям святить храмы божий

И очистить весь город, а сам он с Воронежа

Тело князя Феодора Юрьича

Перенес к чудотворцу Корсунокому,

И княгиню Евпраксию, с сыном их княжичем,

Схоронил в одно место, и три креста каменных

Над могилой поставил. С тех пор прозывается

Николай Чудотворец-Заразским святителем,

Потому что на месте на том заразилася

Вместе с сыном княгиня Евпраксия.

Где честная могила Евпатия —

Знают ясные зоря с курганами,

Знала старая песня про витязя,

Да и ту унесло ветром-вихорем.

Ох ты, батюшка, город Зарайск

новоставленный!

На крутой на горе ты красуешься,

На Осетр на реку ты любуешься

И глядишься в нее веселехонек,

Словно вправду не знаешь, не ведаешь —

Где ты вырос, над чьими могилами?..

Знать, гора и крута, да забывчива,

Знать, река и быстра, да изменчива,

А правдива запевка старинная:

‘На святой Руси быль и была,

Только быльем давно поросла!’

(1859)

ПЕСНЯ (‘Что ты, зорька…’)

Что ты, зорька, что, рожд’енница желанная,

Что ты бледная такая и туманная,

Не в приборе и без алого повойничка?

Али чуешь по околице покойничка?

Ты, бывало, нарождаешься

Вся в алмазы убираешься, —

И бегут потемки прочь,

А под вечер в избу белую

К нам заглянешь — просто целую

При тебе не спал бы ночь…

Было, зорька!.. Быль бывалая…

Да ведь быль — печать не малая,

Позабыть о ней невмочь…

Ни на что бы не гляделося…

И скорее бы хотелося

Долю в свете проволочь.

Что ж ты, зорька, что, рожденница желанная,

Что ты бледная такая и туманная,

Не в приборе и без алого повойничка?

Видно — чуешь по околице покойничка?

(1859)

ПЕСНЯ (‘Как наладили: Дурак…’)

Как наладили: ‘Дурак,

Брось ходить в царев кабак! ‘

Так и ладят всё одно —

‘Пей ты воду, не вино —

Вон хошь речке поклонись,

Хошь у быстрой поучись’.

Уж я к реченьке пойду,

С речкой речи поведу:

‘Говорят мне: ты умна,

Поклонюсь тебе до дна:

Научи ты, как мне быть,

Пьянством люда не срамить?

Как в тебя, — мою реку,

Утопить змею-тоску?

А научишь — век тогда

Исполать тебе, вода,

Что отбила дурака

От царева кабака! ‘

(1860)

ПО ГРИБЫ

Рыжиков, волвяночек,

Белыих беляночек

Наберу скорёшенько

Я, млада-младёшенька,

Что для свекра-батюшки,

Для свекрови-матушки:

Перестали б скряжничать —

Сели бы пображничать.

А тебе, постылому,

Старому да хилому,

Суну я в окошечко

Полное лукошечко

Мухомора старого,

Старого — поджарого…

Старый ест — не справится:

Мухомором давится…

А тебе, треклятому,

Белу-кудреватому,

Высмотрю я травушку,

Травушку-муравушку, —

На постелю браную,

Свахой-ночкой стланую,

С пологом-дубровушкой,

Да со мной ли, вдовушкой.

(1860)

ПЕСНЯ (‘Ты житье ль мое…’)

Ты житье ль мое,

Ты бытье ль мое,

Ты, житье-бытье мое ли горемычное!

Что хозяйкой быть,

За седым ходить —

Молодешеньке мне — дело непривычное…

Ох, ты милый мой,

Разудалый мой!

Научи меня с недолей потягатится:

Не топить избы,

Не слыхать журьбы,

Со постылым, старым мужем не якшатися.

(1860)

ПЕСНЯ (‘Как вечор мне, молодешеньке…’)

(В. В. Крестовскому)

Как вечор мне, молодешеньке,

Малым-мало ночью спалося,

Малым-мало ночью спалося —

Нехороший со привиделся:

У меня бы на прав’ой руке,

Что на малом на миинчике,

Распаялся жар-зол’от перстень,

Выпал камешек лазоревый…

Знать, что мой мил’ой угадчивый,

С нами, девками, назойливый,

Из белых из рук выпадчивый,

Со белой груди уклонливый!

(1861)

ЛЕШИЙ

(Николаю Ивановичу Липину)

Двойным зеленым строем,

Вдоль узкого проселка,

Под снежной шапкой дремлет

И с’осенка и ёлка,

Осина коченеет

И дрогнет от мороза.

И вся в слезах алмазных

Плакучая береза,

Их предки — в три обхвата,

Поодаль от опушки,

Взнесли над молодежью

Маститые макушки,

Вдали дубняк, да Леший —

Всех выше головою:

Рога торчат сквозь космы,

Копыта под землею…

То всех деревьев выше,

То ниже мелкой травки,

Чт’о топчут чуткой ножкой

Букашки и козявки,

Владыка полновластный

Зеленого народа,

Он всей лесной державе

Судья и воевода.

Зимою он сугробы

В овраги заметает,

А тропки и лисицам

И зайцам прочищает,

И снегом он обносит

Берлогу медвежонка,

И вьет мохнатой лапой

Гнездо для вороненка,

И волку-сыромахе

Он кажет путь-дорогу,

И, насмех доезжачим

И звучному их рогу,

И стае гончих, зверя

В трущобе укрывает…

А к осени деревья

Он холит-сберегает:

Под корень их валежник

И палый лист, вязанкой,

Кряхтя, валит с плеча он

Над белою белянкой,

Над рыжиком и груздем,

Над тонкою опёнкой

Укроет, проберется

К грибовницам сторонкой.

И филином прогукнет,

И в чаще, за кустами,

Засветит, что волчиха,

Зелеными глазами.

В орешнике змеею

Шипит он для потехи,

Чтоб девушки у белок

Не сняли все орехи.

Дед долго и любовно

По лесу ходит-ходит,

Порой с былнки малой

По часу глаз не сводит.

И все он настороже

С зари до полуночи,

Пока уж напоследок

Не выбьется из мочи.

С зашитым подаянием,

Бродяга ждет, — дед стукнет

На целый лес дубинкой,

Конем заржет, аукнет,

Грозой и буйным вихрем

Вдоль п’о лесу, —

И в самую трущобу

Недоброго загонит,

Там будет сыт бродяга

До третьего до Спаса:

У яблонь и у пчелок

Накоплено запаса…

А в лес зайдет охотник —

Опять стучит дубинка,

И прячется в трущобе

Вся дичь и вся дичинка…

Всего любезней весны

Для деда: припадает

К сырой земле он ухом

И слышит — всё копает,

Всё роется под склепом

Своей темницы тесной,

Всё дышит жаждой жизни

И силою воскресной:

И травка, и муравка,

И первые цветочки,

И первые на волю

Пробившиеся почки.

Вот всё зазеленело,

Летучими цветками

И бабочки и мушки

Порхают над лугами,

Жужжа, роятся пчелы,

Поют на гнездах птицы,

И н’а небе играют

Весенние зарницы.

Дед долго и любовно

По лесу ходит — ходит,

Порой с былинки малой

По часу глаз не сводит.

И всё он на сторожке —

С зари до полуночи,

Пока уж напоследок

Не выбьется из мочи…

Устанет, притомится,

И спать придет охота —

Уйдет в дубовый остров,

В любимое болото:

Там тина — чт’о перина,

Там деду, ночью тихой,

Зыбучая постеля

С русалкой-лешачихой.

Для ней-то он осоку

В зеленый полог рядит,

Для ней медвежьи ушки,

Вороньи глазки садит,

Для ней и незабудки —

Ковром узорно-шитым,

Для ней и соловейки

По ветлам и ракитам.

Для ней-то под Купалу,

Полуночью росистой,

И папортник без цвета

Цветет звездой лучистой.

Сюда уж не добраться

Ни вершникам, ни пешим…

И спит он… Да летает

Недобрый сон над Лешим…

И снится деду, будто

По всей его дуброве

Чудн’ое чт’о творится.

И все как будто внове…

Что мчится издалека

Неведомая сила

И старую трущобу

Всю лоском положила:

Подсечен, срублен, свален

И сгублен топорами,

Кругом весь остров стонет

Дрожащими ветвями,

Что пр’осека с полвёрсту

Идет поверх болота,

И вдалеке сверкает

Зловещим оком что-то,

И мчится-мчится-мчится,

И ближе подлетает:

Пар из ноздрей и искры,

След полымя сметает.

Шипит-шипит и свищет.

И, словно змей крылатый,

Грозит чугунной грудью

Груди его косматой…

Проснулся, глянул, — видит:

Не остров, а площадка,

Дубов — как не бывало:

Всё срублено, всё гладко…

Засыпано болото

Песком, дресвой и щебнем,

И мост над ним поднялся

Гранитным серым гребнем.

И, рассыпая искры,

Далеко в поле чистом

Летит змея-чугунка

С шипением и свистом.

Александр Невский

Сгинь ты, туча-невзгодье ненастное!..

Выглянь, божие солнышко красное!..

Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло,

Красным золотом в озеро кануло,

Что до самого дна недостанного,

Бел-горючими камнями стланного…

Только ведают волны-разбойнички

Да тонулые в весну покойнички,

Каково его сердце сердитое,

О пороги и берег разбитое!

Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно,

И волнами, что хмелем бродливым, засеяно.

Колыхается Ладога, все колыхается,

Верст на двести — на триста оно разливается,

Со своею со зимнею шубой прощается:

Волхов с правого сняло оно рукава,

А налево сама укатилась Нева,

Укатилась с Ижорой она на просторе

Погулять на Варяжском, родимом им море.

И с Ижорой в обгонку несется Нева,

И глядят на побежку сестер острова,

И кудрями своими зелеными

Наклоняются по ветру вслед им с поклонами.

И бегут они вместе побежкою скорою,

И бегут вперегонку — Нева со Ижорою.

Али нет в Новегороде парней таких удалых,

Кто б до синего моря не выследил их,

Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже?

Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже

Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели

Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе,

А владыка Филиппом нарек…

Вот стоит он, стоит,

И на устье Ижоры он зорко глядит,

Ну и слышит он: раннею алой зарею

Зашумела Ижора под дивной ладьею,

Под ладью опрокинулись все небеса,

Над ладьею, что крылья, взвились паруса,

И стояли в ладье двое юношей в ризах червленых,

Преподобные руки скрестив на могучих раменах,

На челе их, что солнце, сияли венцы,

И, окутаны мглою, сидели гребцы…

Словно два серафима спустилися с ясного неба…

И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба.

Говорят меж собою:

‘На эту на ночь

Александру, любезному брату, нам надо помочь!

Похваляются всуе кичливые шведы,

Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным

победы:

Их ладьи и их шнеки размечет Нева…’

И запомнил Пелгусий святые слова.

И пришел с побледнелым от ужаса ликом

К Александру он князю, в смущеньи великом,

И поведал виденье свое он в ночи.

И сказал ему князь Александр:

‘Помолчи!’

А была накануне за полночь у князь Александра беседа,

Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые

шведа,

Три посланника, — прямо от Магнуса, их короля,

И такой их извет:

‘Весь наш Новгород — отчая наша

земля!..

И теперь ополчаемся мы королевскою силою:

Али дайте нам дань, али будет ваш город —

могилою…

А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли

То цепей и веревок, что вот только б шнеки

снесли…’

‘Ну!.. — Ратмир говорит . —

Честь и слава заморской

их мочи,

Только мы до цепей и веревок не больно охочи!..

Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..’

— ‘На цепи в Новегороде — разве что пес,

Да и то, коли лют’, — подсказал ему Миша.

‘Три корабия трупьем своим навалиша’, —

Яков Ловчий промолвил.

‘И господу сил

Слава в вышних!’ — от юных по имени Савва

твердил.

А Сбыслав Якунович:

‘Забыли, что жизнь не купить,

не сторгуя’.

А Гаврило Олексич:

‘Да что тут! Не хочет ли

Магнус их…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты прости, осударь Александр Ярославич!

А спросту

Я по озеру к ним доберуся без мосту!..’

Встал князь с лавки — и все позабыли

Олексичий мост:

Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!..

Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали,

Знать, недаром же кесарь и шведский король его

братом назвали,

Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее

ложе,

Да и с кесарем римским случилося то же…

А ордынки — у них весь улус ошалел…

Только князь Александр Благоверный на них

и глядеть не хотел.

Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире

лица,

Да и не было также нигде удальца

Супротив Александра… Родился он — сам с себя

скинул сорочку,

А подрос, так с медведем боролся потом в

одиночку

И коня не седлал: без седла и узды

Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды.

Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду

Князя вынесет он, не спросившися броду.

А на вече-то княжеский голос — то сила, то страсть,

то мольба,

То архангела страшного смерти труба…

‘Собирайтеся, — молвил дружинникам князь, —

со святой благостынею’,

И пошел попроститься с своей благоверной

княгинею,

И в Софийский собор поклониться пошел он потом,

Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже

Возглашая псалом песнопевца:

‘О господи боже,

О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом

рассуди:

И да будет твой суд правоверный щитом впереди!’

Собралися дружинники князя — кто пеше, кто

конно…

Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно:

‘Други-братья, помянем не кровь и не плоть,

А слова, ‘что не в силе, а в правде господь!»

И дружинники все оградились крестом перед

битвою,

И за князь Александр Ярославичем двинулись

в поле с молитвою.

Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер,

На сто сажен кругом он раскинул шатер

И подпер его столпняком, глаженным,

струженным, точенным,

Сквозь огонь главным розмыслом шведским

золоченным.

И пируют в шатре горделиво и весело шведы,

Новгородские деньги и гривны считая… И было беседы

За полуночь у них… И решили они меж собой:

Доски бросить на берег со шнек, потому что весь

берег крутой,

И пристать неудобно, и весь он обселся глухими

кустами…

Порешили — и доски со шнек протянули на берег

мостами…

Кончен пир: провели Спиридона, епископа их,

по мосткам,

Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался

сам…

И пора бы: не было бы русской тяжелой погони,

Да и князь Александра…

Заржали ретивые кони —

И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов,

Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов,

И сдержал свое слово: добрался он спросту

По доскам до епископской шнеки без мосту.

И учал он направо и лево рубить все и сечь,

Словно в жгучие искры о вражьи шеломы

рассыпался меч.

Образумились шведы в ту пору, и вскоре

Сотней рук они витязя вместе с конем

опрокинули в море.

Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив,

Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив…

Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба,

И в обоих ключом закипела нещадная злоба:

И железной подковой и тяжким каленым мечом

сокрушен,

Утонул воевода-епископ и рыцарь их, сам Спиридон.

А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком

и сплеча,

И проехал сквозь полк их, и даже подкладом

не вытер меча…

Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди

он да и сзади,

И его Александр похвалил молодечества буйного ради…

А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли

Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли.

‘Три корабля трупьем своим навалиша!’ —

Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша,

Стремянной, говорит: ‘Хоть пасли мы

заморских гусей их, пасли,

Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай,

не спасли’.

Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был,

И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил,

Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже

Топором изрубил он в капусту…

А князь-то… О господи-боже!

Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем,

Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным

копьем

Положил меж бровей хвастуну окаянному-шведу…

Затрубили рога благоверному князь Александру победу,

И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где

по воде,

Но настигла их быстро господняя кара везде:

Уж не князь Александр их настиг со своей удалою

дружиной,

А другой судия на крамольников, вечно единый…

И валилися шведы валежником хрупким, со

смертной тревогой,

Убегая от божией страшной грозы ни путем,

ни дорогой:

По лесам и оврагам костями они полегли,

Там, где даже дружинники князя за ними погоней

не шли…

На заре, крепкой тайной, с дружиною

близился князь

К Новугороду, только была им нежданная встреча:

Застонал благовестник, и громкие крики раздалися

с веча,

И по Волхову к князю молебная песнь донеслась,

И в посаде встречали с цветами его новгородки —

И княгини, и красные девки, и все молодые молодки,

В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках,

и с лентой в косе.

И бросались они на колени пред князем

возлюбленным все,

А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским

собором

И уж пели молебен напутственный князю

с дружиною хором,

И успел по поднебесью ветер развеять победную весть:

‘Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета,

и честь!’

Много лет прожил князь Александр…

Не бывало на свете

Преподобного князя мудрее — в миру, и в войне,

и в совете,

И хоруговью божьего он осенял княженецкий свой сан,

А затем и послов ему слали и кесарь, и папа, и хан,

И на письмах с ним крепко любовь и согласье они

заручили,

А король шведский Магнус потомкам своим

завещал,

Чтоб никто ополчаться на Русь на святую из них

не дерзал…

Да и князь был от миру со шведом не прочь…

Только годы уплыли, —

И преставился князь…

И рыдали, рыдали, рыдали

Над усопшим и старцы, и малые дети с великой печали

В Новегороде… Господи! Кто же тогда бы зениц

В княжий гроб не сронил из-под слезных

ресниц?

Князь преставился…

Летопись молвит: ‘Почил без

страданья и муки,

И безгрешную душу он ангелам передал в светлые руки.

А когда отпевали его в несказанной печали-тоске,

Вся святая жизнь князя в-очью пред людьми

объявилась,

Потому что для грамоты смертной у князя десница

раскрылась

И поныне душевную грамоту крепко он держит в руке!’

И почиет наш князь Александр Благоверный над синей

Невою,

И поют ему вечную память волна за волною,

И поют память вечную все побережья ему…

Да душевную грамоту он передаст ли кому?

Передаст! И крестом осенит чьи-то мощные плечи,

И придется кому-то услышать святые загробные речи!..

Сгинь ты, туча-невзгодье ненастное!

Выглянь, божие солнышко красное!..

(31 марта 1861)

БИБЛЕЙСКИЕ МОТИВЫ

САМПСОН

Тает в праздничных огнях

Мрачный храм Дагона,

Тонут в листьях и цветах

Черные колонны,

Рдеют мрамор и гранит,

В переливах бледных

Свет от факелов дрожит

На статуях медных,

В древнем храме истукан

Божества филистимлян,

Грозного Дагона —

Весь в каменьях дорогих,

В одеяниях цветных,

На главе корона.

Сто курильниц вкруг стоит,

У подножия горит

Огнь неугасимый,

И на идола покров

Льется запах от цветов,

Ветром разносимый!

Ткани ценные ковров

Постланы во храме, —

На коврах столы стоят

С длинными скамьями,

На столах сосудов ряд,

Вкруг толпою жадной

Филистимляне шумят,

И из чаш отрадный

Млечной пеною бежит

На ковры и на гранит

Нектар виноградный.

Девы, юноши толпой

Собрались в веселый рой

На платформе храма,

Над главой их неба кров,

А под ними гор, лесов,

Зданий панорама.

Их светильником одна,

На небесном своде,

Сребророгая луна

В звездном хороводе,

Но зато луны светлей

Пламя черное очей,

Но зато луною

Освещается слегка

Полусмуглая рука

С длинною косою.

При луне живей горит

Роза губок и ланит,

Юношей приманка,

При луне бурливей кровь,

И свободней рвет покров

Грудь филистимлянки.

Мелькают одежды, покровы клубятся,

И золото блещет, и камни горят,

И жемчуга светлые нитки струятся

В потоках волос. — Дорогой водопад,

Скользя, упадает на перси, на плечи,

Дробяся о руку счастливца, — и вот

Уж слышатся шопот, невнятные речи

И звук поцелуев…

А в храме народ

В веселии буйном, пред идолом медным

Плоды и корзины с цветами кладет,

И жертву народа огнем заповедным

Жрецы зажигают… Доверчив народ!

На пламя одежды их черные веют,

Их мрачные лица от пламени рдеют,

Невнятные звуки срываются с уст,

И дым от костра, достигая до свода

Высокого храма, жрецов от народа

Скрывает собою, и мрачен и густ,

Лишь пламя блистает на жертвах зажженных,

Лишь слышны слова заклинаний священных.

Кто ж стоит там в отдаленьи

Меж толпою, без движенья,

Грустно голову склонив,

То суров, то молчалив,

То с улыбкою унылою? —

Это он, слепой еврей,

Саваофом дивной силою

Одаренный назарей, —

Это тот, кто крепость львиную

Силой мышцы укротил,

Тот, кто челюстью ослиною

Вражьи полчища разбил,

Тот, кто нивы филистимские

Беглым пламенем пожег,

Кто душою исполинскою

Пред женою изнемог,

То — в ночи ворота газские

Перенесший на Хеврон,

То — кроваваою развязкою

Расплатившийся Сампсон.

Как высок он! — Стана стройного

Мощный кедр не устыдит,

Как печать полудня знойного

На челе его горит!

Как хорош Сампсон с оковами

На ногах полунагих,

Перед групами суровыми

Неприятелей своих!

Как из меди литы мускулы

Исполина-силача.

Очи светлые потускнули

Под кинжалом палача,

Но над ними все в движении

Смоляных бровей чета,

Всё улыбкою презрения

Замыкаются уста,

Грудь вздымается высокая

И, как прежнею порой,

На плечо его широкое

Кудри сыплются волной.

Вот он в храме, им невидимом,

У гранитного столба —

Над любовником Далидиным

Насмехается толпа

‘Спой нам песню, еврей,

Про твоих праотцов

Как их вел Моисей

Вдоль степей, вдоль песков,

К ханаанским странам,

Про ковчег, про Сион,

Спой нам песню, Сампсон!

Спой нам песню, атлет,

Про минувшие дни,

Про священный обед,

Про забавы твои,

Про Далиды любовь,

Про сраженья и кровь.

Ряд измен, ряд побед

Расскажи нам, атлет!

Спой нам песню, слепец,

Про наставшие дни,

Как тебе наконец

Отомстили враги,

Про бряцанье цепей,

Про лишенье очей —

Про твой близкий конец

Спой нам песню, слепец! ‘

Нахмуривши брови, угрюмый, суровый,

Скрестив на груди свои руки, Сампсон

Стоит недвижимо, ни звука, ни слова

В ответ на угрозы не выразил он.

Но вот загремел он стальными цепями,

И цепи как будто рассыпались сами.

Лишь в храме пронесся разрыва их гул.

Отхлынув, вздрогнула толпа. Умолкая,

Глядит на атлета. В безмолвии храм,

И молвит Сампсон: ‘Укрепи, Адонаи,

Бессильные мышцы на гибель врагам! ‘

Плечо разминая, он ищет колонну,

Нашел и железной рукою обнял,

Напряглися мышцы, и камень со звоном

В куски разлетелся, и храм задрожал…

Своды треснули, гранит

На пол массами летит.

Камни сверху сыплют градом,

Крыша рушится и с ней

На гранит живым каскадом

Волны сыплются людей.

Их одежда, словно пена,

Брызжет кровь кругом на стены,

Крик предсмертный, боли стон

Стуком камней заглушен.

Все в смятенье — от гранита

Нет защиты, нет защиты.

Тщетно молятся жрецы,

Чтобы их Дагона идол

Богу чуждому не выдал

И от смерти спас. Слепцы!

Им не внемля, с предестала

Изваяние упало

К обнаженным их ногам,

И огонь потух священный.

Вдруг удар! Шатнулись стены… .

Смерть близка… и рухнул храм!

Нет ни звука, нет ни стона,

Смотрит грустно с небосклона

На развалины луна,

Всё молчит, всё тишина,

Всё покой, но в том покое

Было что-то неземное:

Мнилось, грозно выходил

Из развалин дух Сампсона

И над капищем Дагона

Торжествующий парил.

Но воздух свеж, и мгла исчезает,

И утренний ветер в том месте порхает,

Где в час свой смерти слепой назарей

Воздвигнул кровавый себе мавзолей,

И солнце взошло и лучом осветило

Развалины храма — Сампсона могилу,

И в грудах развалин, меж мертвой толпой,

Обломок колонны с могучей рукой.

(1840?)

ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ, САТАНА!

На горе первозданной стояли они,

И над ними, бездонны и сини,

Поднялись небосводы пустыни.

А под ними земля — вся в тумане, в тени.

И один был блистательней неба:

Благодать изливалась из кротких очей,

И сиял над главою венец из лучей,

А другой был мрачнее эреба:

Из глубоких зениц вылетали огни,

На челе его злоба пылала,

И под ним вся гора трепетала.

И Мессии сказал сатана:

‘Раввуни!

От заката светил до востока,

Землю всю, во мгновение ока,

Покажу я тебе…’

И десницу простер…

Прояснилася даль… Из тумана

Засинелася зыбь океана,

Поднялися громады маститые гор,

И земли необъятной равнина,

Вся в цвету и в тени, под небесным шатром,

Разостлалася круглым, цветистым ковром.

Каменистая степь… Палестина…

Вот седой Арарат, вот угрюмый Синай,

Почернелые кедры Ливана,

Серебристая пыль Иордана,

И десницей карающий вызженный край,

И возлюбленный град Сараофа:

Здесь Сион в тощей зелени маслин, а там

Купы низких домов с плоскою кровлею, храм,

Холм и крест на нем праздный — Голгофа.

К югу — степь без границ. Перекатной волной

Ураганы песок поднимают,

И на нем оазисы мелькают,

Как зеленый узор на парче золотой.

Красной пылью одеты, деревья

Клонят книзу вершины под гнетом плода,

Разбрелись табуны кобылиц и стада

Вкруг убогих наметов кочевья,

Смуглоликих наездников рыщут толпы,

Воздух пламенем ввстречу им пышет,

А по воздуху марево пишет,

Стены, башни, палаты, мосты и столпы.

Мимо…

Серой, гремучей змеею,

Бесконечные кольца влача через ил,

В тростниках густолиственных тянется Нил.

Города многочленной семьею

Улеглися на злачных ее берегах,

Блещут синие воды Мирида,

Пирамида, еще пирамида,

И еще, и еще, — на широких стопах

Опершись, поднялися высоко,

Обелисков идет непрерывная цепь,

Полногрудые сфинксы раскинулись, в степь

Устремляя гранитное окно.

Мимо…

Инд и Ганг, среброводной четой,

Катят волны в далекое море,

Вековые леса на просторе

Разрослися везде непроглядной стеной,

Мелкой сетью заткали лианы

Все просветы с верхушек деревьев до корней,

Попугаи порхают с тяжелых ветвей

С визгом прыгают вниз обезьяны,

Полосатую матку тигренок сосет,

Птичек носится яркая стая,

Осторожно сучки раздвигая,

Слон тяжелую поступью мерно бредет,

На коврах из цветов и из ягод

Змеи нежатся, свившись упругим кольцом,

И сквозь темную зелень, зубчатым венцом,

Выдвигаются куполы пагод.

Под нависшим их сводом, во мраке, блестит

В драгоценных каменьях божница,

Безобразные идолов лица

Луч священный лампады слегка золотит:

Пред богами жрецы-изуверы,

Преклоняясь во прах, благовония ждут,

И, в неистовой пляске кружася, поют

Свой молитвенный гимн баядеры.

Мимо…

Север… Теряясь, безвестной дали,

Разметались широко поляны:

Смурой шапкой нависли туманы

Над челом побелелым холодной земли.

Нечем тешить пытливые взоры:

Снег да снег, все один, вечно-девственный снег

Да узоры лиловые скованных лет,

Да сосновые темные боры.

Север спит: усыпил его крепкий мороз,

Уложила седая подруга,

Убаюкала буйная вьюга…

Не проснется вовек задремавший колосс,

Или к небу отчизны морозны

Преподнимает главу, отягченную сном,

Зорко глянет очами во мраке ночном

И воспрянет громадной грозой?

Он воспрянет и, и долгий нарушивший мир,

Глыбы снега свои вековые и

И оковы свои ледяные

С мощных плеч отряхнет на испуганный мир?

Мимо…

Словно … наяда,

В светлоструйным хитоне, с венчанный главой,

Из подводных чертогов, из бездны морской,

Выплывает небрежно Эллада

Прорезные ряды величавых холмов,

Острова, голубые заливы,

Виноградники, спелые нивы,

Сладкозвучная сень кипарисных лесов,

Рощей пальмовых темные своды —

Созданы для любви, наслаждений и нег…

Чудесами искусств увенчал человек

Вековечные дива природы:

Вдохновенным напевом слепого певца

Вторят струны чарующей лиры,

В красоте первобытной кумиры

Возникают под творческим взмахом резца,

Взор дивят восковые картины

Смелым очерком лиц, сочетаньем цветов:

Горделивой красой храмов, стен и домов

Спорят Фивы, Коринф и Афины.

Мимо…

Рим. Семихолмый, раскидистый Рим,

Со своей нерушимой стеною,

Со своею Тарпейской скалою,

С Капитолием, с пенистым Тибром своим…

Груды зданий над грудами зданий,

Термы, портики, кровли домов и палат,

Триумфальные арки, дворцы и сенат

В колоннадах нагих изваяний

И в тройном ожерелье гранитных столпов.

Вдоль по стогнам всесветной столицы

Скачут кони, гремят колесницы,

И, блестя подвижной чешуею щитов,

За когортой проходит когорта,

Мачты стройных галер поднялись, как леса,

И, как чайки, трепещут крылом паруса

На зыбях отдаленного порта…

Форум стелется пестрою массой голов,

В цирке зрителей тесные группы

Обнизали крутые уступы,

Слышен смешанный говор и гул голосов:

Обитателей Рима арена

Созвала на позорище смертной борьбы.

Здесь с рабами сразятся другие рабы,

В искупленье позорного плена,

Здесь боец-победитель, слабея от ран,

Юной жизнью заплатит народу

За лавровый венок и свободу,

Здесь, при радостных кликах суровых граждан,

Возрощенцев железного века,

Под вестальскою ложей отворится дверь,

На арену ворвется некормленный зверь

И в куски изорвет человека…

Мимо…

Полной кошницею свежих цветов,

На лазурных волнах Тирринеи,

Поднимаются скалы Капреи.

Посредине густых, благовонных садов

Вознеслася надменно обитель —

Перл искусства и верх человеческих сил:

Словно камни расплавил и снова отлил

В благолепные формы строитель.

В темных нишах, под вязями лилий и роз,

Перед мраморным входом в чертоги,

Настороже — хранители-боги

И трехглавый, из золота вылитый пес.

Купы мирт и олив и алоэ

Водометы жемчужною пылью кропят…

Скоморохи в личинах наполнили сад,

Как собрание статуй живое:

Под кустом отдыхает сатир-паразит,

У фонтана гетера-наяда,

И нагая плясунья-дриада

Сквозь зеленые ветки глядит.

Вкруг чертогов хвалебные оды

Воспевает согласный, невидимый клир,

Призывая с небес благоденственный мир

На текущие Кесаря годы,

Прорицая бессмертье ему впереди,

И, под стройные клирные звуки,

Опершись на иссохшие руки,

Старец, в пурпурной тоге, с змеей на груди,

Среди сонма Лаис и Глицерий,

Задремал на одре золотом… Это сам

Сопрестольный, соравный бессмертным богам,

Властелин полусвета — Тиверий.

‘Падши ниц, поклонись — и отдам всё сполна

Я тебе… ‘ — говорит искуситель.

Отвещает небесный учитель:

‘Отойди, отойди от меня, сатана! ‘

(1854 — 1861)

Давиду — Иеремия

На реках вавилонских

Мы сидели и плакали, бедные,

Вспоминая в тоске и слезах

О вершинах сионских:

Там мы лютни повесили медные

На зеленых ветвях.

И сказали враги нам:

‘Спойте, пленники, песни сионские’.

Нет, в земле нечестивой, чужой, —

По враждебным долинам

Не раздаться, сыны вавилонские,

Нашей песне святой!

Город господа брани,

Мой Шалим светозарный, в забвении

Будет вечно десница моя,

И присохнет к гортани

Мой язык, если я на мгновение

Позабуду тебя!

Помяни, Адонаи,

В день суда — как эд’омляне пламени

Предавали твой город и в плен

Нас вели, восклицая:

‘Не оставим и камня на камени! ‘

О, блажен и блажен,

Злая дочь Вавилона,

Кто воздаст твоей злобе сторицею,

Кто младенцев твоих оторвет

От нечистого лона

И о камень их мощной десницею

Пред тобой разобьет!

(1854)

Юдифь

(Посвящается Софье Григорьевне Мей)

Недавно, ночью, ассирийской стражей

К шатру вождя была приведена

Из Ветилуи беглая жена…

Еврейский город, перед силой вражьей,

На смертный бой и тысячу смертей

Готовяся в отчаяньи упорном,

Как старый лев, залег в ущелье горном

И выжидал непрошенных гостей,

Не обманулся он: враги не подходили,

А голодом его и жаждою томили.

И вот уж тридцать и четыре дня

Народ выносит ужасы осады —

И нет ему спасенья и пощады…

Вотще воззвал он к господу, стеня,

Вотще в нем вера праотцев воскресла,

Вотще принес он на алтарь свой дар

И пеплом пересыпал свой кидар,

И вретищем перепоясал чресла,

И умертвил постом и покаяньем плоть:

Во гневе отвратил лицо свое господь.

От Дофаима вплоть до Экревила,

От Ветилуи до нагорных мест,

По всей долине Хусской и окрест

Ассуров рать лицо земли покрыла.

И конники, и пешие бойцы,

И в ополченьи бранном колесницы,

И на слонах подвижные стрельницы,

И челядь, и плясуньи, и ловцы,

И евнухи, и вся языческая скверна, —

Всё станом стало вкруг намета Олоферна.

Он вождь вождей… Ему самим царем,

Властителем стовратой Ниневии

Повелено — согнуть народам выи

Под тягостный, но общий всем ярем,

Повелено — потщиться, в страхе многом,

И истребить нещадно всякий род,

Что в слепоте своей не признаёт

Царя земли — единым, сильным богом…

И на челе тьмы — тем стал Олоферн тогда, —

И царства рушились, и гибли города.

И перед ним главы склоняли

Недавние кичливые враги,

И всепобедный след его ноги

С подобострастным трепетом лобзали…

И далее, успехом возгоржен,

Он шел, без боя страны покоряя…

Вдруг перед ним утесов цепь сплошная,

И нет пути… Остановился он:

Ничтожный городок залег в ущелье горном

И преграждает путь в отчаяньи упорном…

Сатрап почил на пурпуре одра,

Под сению завесы златотканной,

В каменья многоценные убранной,

Когда, со стражей, у его шатра

Явилася еврейка… Разгласилось

По всем шатрам пришествие жены,

И собрались Ассуровы сыны,

И всё их ополчение столпилось

Вокруг пришелицы, и удивлялись все

Евреям и ее неслыханной красе.

И посреди невольников безгласных

Вошла Юдифь в предсение шатра…

Сатрап восстал от пышного одра

И, в сонмище вельмож подобострастных,

В предшествии серебряных лампад,

Предстал перед еврейскою женою…

Смутилася Юдифь перед толпою,

И трепетом был дух ее объят,

И пала в прах она, исполненная страха,

И подняли ее невольники от праха.

И Олоферн Юдифи:

‘Не страшись!

Не сделано обиды Олоферном

Тому кто был царю слугою верным.

И твой народ передо мной смирись

И не противься в гордости — с победой

В его горах не появился б я

И на него не поднял бы копья…

Не бойся же и правду нам поведай:

Зачем ты от своих передался нам? ‘

И молвила Юдифь в ответ его речам:

‘Владыка мой! прийми слова рабыни,

И лжи тебе она не возвестит:

Она тебе, владыка, предстоит

Пророчицей господней благостыни.

Всем ведомо, что в царстве ты один

И в разуме в деле бранном чуден,

И благ душой, мудро-правосуден…

Послушай же, владыка-господин!

Мой род несокрушим — крепк’и его основы —

Пока угоден он пред оком Иеговы.

Но на пути несчастия и зла

Израиль стал — и погибает ныне…

И повелел господь твоей рабыне

Творить с тобой великие дела:

Я поведу тебя к победам новым —

И вся земля падет к твоим стопам’.

И Олоферн сказал своим слугам:

‘Еврейка нам угодна вещим словом’.

И все сказали: ‘Нет жены, подобной ей,

Ни в красоте лица, ни в разуме речей’.

И Олоферн:

‘Спасла себе ты душу,

От племени строптивого прийдя

В победный стан ассурского вождя.

Я говорю, и слова не нарушу,

Пока я жив и власть моя жива!

Ты в этот день прославилась пред нами

И красотой и мудрыми речами, —

И если бог внушил тебе слова,

Войдешь в чертог царя ты в ликованьи многом,

И будет твой господь моим единым богом’.

Три дня Юдифь меж вражеских шатров

Свила гнездо голубкой непорочной,

И третью ночь уходит в час урочный

Молиться в сень пустынную дубов.

Но занялась четвертая десница…

Сатрап рабам вечерний пир дает…

К еврейке евнух крадется в намет:

‘Не поленись, моя отроковица,

Прославится красой перед вождем вождей

И быть с ним, как одна из наших дочерей’.

И говорит ему еврейка: ‘Кто я,

Чтоб отказать владыке моему?..

Иди и возвести слова мои ему’.

… И вышел от нее ликующий Вагоя…

Вечерний пир кипит уже в шатре:

Торопят вина общее веселье…

В запястиях, в перловом ожерелье,

На постланном рабынию ковре,

Вошедши, возлегла Юдифь перед гостями,

Сверкая яхонтом подвесок и очами.

И пил сатрап, так много пил сатрап,

Как не пивал ни разу то рожденья. —

И в нем в ту ночь дошла до иступленья

К Юдифи страсть, — и духом он ослаб…

Позднело… Гости вышли всей толпою,

Вагоя сам замкнул шатер отвне —

И пребыли тогда наедине

Ассурский вождь с еврейскою женою, —

Он — на пурпурный одр поверженный вином,

Она — пылавшая и гневом и стыдом…

Спит Олоферн… Полуденною кровью

Горят его ланиты и уста.

И всё в нем — мощь, желанье, красота…

И подошла еврейка к изголовью —

Меч Олоферна со столпа сняла,

Одним коленом оперлась на ложе

И, прошептав: ‘Спаси народ твой, боже! ‘

В горсть волосы сатрапа собрала

И два раза потом всей силою своею

Ударила мечом во вражескую шею —

И голову от тела отняла,

И, оторвав завесу золотую,

Ей облекла добычу роковую,

Шатер стопой неслышною прошла,

Прокралася к внимательной рабыне —

И миновала усыпленный стан…

Бежит Ассур, испугом обуян,

С зари бежит, рассыпавшись в пустыне,

Затем, что свесили с зарею со стены

Главу его вождя Израиля сыны.

До Дофаима вплоть до Экревила,

От Ветилуи и нагорных мест,

По всей долине Хусской и окрест

Бежит Ассура дрогнувшая сила.

И вражий стан расхищен и сожжен,

Возмещены сторицею евреи,

И к господу воззвали иереи, —

И, посреди хвалебных ликов жен,

Воскликнула Юдифь в опустошенном стане:

‘Хвалите господа и кимвале и тимпане!

Привел Ассур от севера — и тьмы

Его стрельцов лицо земли покрыли,

И водные истоки заградили,

И коница покрыла все холмы.

Хвалился он пожечь мою обитель,

И юношей мечами умертвить,

И п’омостом младенцев положить,

И дев пленить… Но бог и вседержитель, —

Непреборимый бог и мира и войны, —

Во прах низверг врага десницею жены!

Не силою земного исполина

Враг сокрушен и гибнет до конца, —

Его красой победного лица

Сразила дочь младая Мерарина,

Затем, что ризы вдовии сняла

И умастилась благовонным маслом,

И увенчала волосы увяслом,

И взор вождя соблазном привлекла:

Моя сандалия ему прельстила око —

И выю вражию прошел мой меч глубоко.

Велик наш бог! Воспойте песнь ему!

Погибнул враг от божья ополченья,

И мало жертв, и мало всесожженья,

Достойного владыке моиму!

Он — судия и племенам р’одам,

И движутся, словам его внемля,

И небеса, и воды, и земля…

Велик наш бог!.. И горе тем народам,

Которые на нас, кичася, восстают, —

Зане их призовет господь на страшный суд! ‘

(1855)

ЭНДОРСКАЯ ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

Саул разгневан и суров:

Повсюду видит тайный ков,

Везде врагов подозревая,

Он, в лютой ярости, из края

Изгнал пророков и волхов.

Ему висонная хламида

И золотой венец — обида

И бремя тяжкое, с тех пор,

Как восхвалил евреек хор

Певца и пастыря Давида.

Меж тем напасть со всех сторон:

Народ взволнован и смятен,

Перед Сун’емом, в крепком стане,

Опять стоят филистимляне:

Гроза собралась на Сион.

Душа Саула тьмой одета…

Нет Самуила — нет совета…

Склонив молитвенно главу,

Царь вопросил Иегову:

Но не дал бог ему ответа.

Призвал он вельмож: ‘Хочу сполна

Изведать — что сулит война?

Сыщите мне волхов… ‘ И вскоре

Ему приносят весть: ‘В Эндоре

Есть духовница — жена’.

Пошел он к ней, в ночную пору,

Как тать, приблизился к Эндору,

И двое слуг любимых с ним…

Старуха призраком седым

Предстала царственному взору.

‘Я знаю, — царь промолвил ей: —

Тебе, на вызов твой теней

Являет темная могила:

Внемли же мне и Самуила

Из гроба вызови скорей’.

Ему старуха: ‘Я не смею:

Могильной чарою владею,

Но гнева царского страшусь… ‘

И отвечал ей царь: ‘Клянусь

Душой и жизнию моею, —

Саул простит тебя, жена! ‘

… И — тайным ужасом полна

И прорицанья вещим жаром —

Старуха приступила к чарам…

Но вдруг замедлилась она,

Умолкла, вся затрепетала…

‘Ты — сам Саул! — она сказала: —

Зачем меня ты обманул?.. ‘

И молвил ей в ответ Саул:

‘Скажи, пророчница, сначала,

Что видишь? ‘ — ‘Вижу я вдали

Богов, исшедших из земли’ —

‘Кого ты увидела прежде? ‘ —

‘Кто-то в шелковой одежде,

В покрове белом… ‘ — ‘Но внемли

И отвечай. — Саул ей снова: —

Лицо ты видишь сквозь покрова? ‘

Старуха: ‘Вижу: он седой,

В кидаре, с длинной бородой… ‘

И царь Саул не молвил слова

И в прах главу свою склонил…

Тогда Саулу Самуил

Вещал: ‘Зачем ты потревожил

Мой дух и дерзостно умножил

Грехи пред господом всех сил? ‘

Саул: ‘Вот… ополчившись к бою,

Спросил я господа с мольбою:

Предаст ли в руки мне врагов?

Но не ответил Саваоф… ‘ —

‘Зане прогневан я тобою!

Зане на смерть обречены —

И ты и все твои сыны! ‘

Пророк усопший возглашает:

‘Тобой Израиль погибает

И ввержен в ужасы войны.

Не ты ль добра личиной лживой

Прикрыл свой дух властолюбивый

И угнетенья семена

В Израиль высеял сполна?

Любуся ж, пахарь, спело нивой

И жни на ней позор и страх…

То царство распадется в прах,

В пучине зол и бед потонет,

Где царь пророков вещих гонит

И тщится мысль сковать в цепях! ‘

И поднял он покров над ликом…

Саул восстал с безумным криком…

А утром бой был… а потом

Саул пронзил себя мечом. —

В урок неистовым владыкам.

ПСАЛОМ ДАВИДА

НА ЕДИНОБОРСТВО С ГОЛИАФОМ

Я меньше братьев был о боже,

И всех в дому отца моложе,

И пас отцовские стада,

Но руки отрока тогда

Псалтырь священную сложили,

Персты настроили ее

И имя присное твое

На вещих струнах восхвалили,

И кто о мне тебе вещал?

Ты сам от стад отцовских взял,

И на главу младую полил

Елей помазанья святой…

Велики братья и красивы,

Но неугодны пред тобой…

Когда ж Израиля на бой

Иноплеменник горделивый

Позвал — и я на злую речь

Пошел к врагу стопою верной —

Меня он проклял всею скверной,

Но я исторгнул вражий меч

И исполина обезглавил,

И имя господа прославил.

(1857)

ПРИТЧА ПРОРОКА НАФАНА

В венце и в порфире, и в ризе виссонной,

Внезапно покинув чертог благовонный,

Где смирна курилась в кадилах невольников,

Где яства дымились пред сонмом состольников

И в винах сверкали рубин и янтарь,

Где струны псалтирные славили бога,-

На кровлю чертога

Взошел псалмопевец и царь.

Взошел он — пред господом мира и брани

Воздеть покаянно могучие длани

За кровь, пролитую в борьбе с аммонитами,

Взошел примириться молитвой с убитыми —

По воле престолодержавной его

Стоял еще гибнувший окрест Раббава

Весь полк Иоава,

А брань началась ни с чего.

И к небу возвел он орлиное око

И долу склонил: перед взором далеко

Стремилася ввысь синева бесконечная,

И зрелась в ней Сила и Воля предвечная…

Смутился, вниз глянул — и дрогнул…

В саду,

Вся в огненных брызгах, что змейка речная,

Жена молодая,

Купаясь, плыла по пруду…

Ревниво поднявшись кругом вертограда,

Как евнух докучный, стояла ограда,

Ревнивей ограды, шатрами зелеными

Ливанские кедры срослись с кинамонами,

Маслина ветвями склойялася низ,

Все солнцем прогретое, ярко — цветное,

Сочилось алоэ,

И капал смолой кипарис.

Очей от купальщицы царь не отводит,

И вот она на берег смело выходит.

Тряхнула кудрями, что крыльями черными,

И капли посыпались крупными зернами

По гибкому стану и смуглым плечам,

Дрожат ее перси, как две голубицы,

Прильнули ресницы

К горячим и влажным щекам.

Рабыня ей стелет ковер пурпуровый,

Младые красы облекает в покровы,

На кудри льет мирра струю благовонную…

И царь посылает спросить приближенную:

‘Кто женщина эта?’ И молвит раба:

‘Она от колена и рода Хеттии,

Супруга Урии,

Элиама дочь, Бэт — Шэба’.

И близкие слуги, по царскому слову,

Красавицу вводят в ложницу цареву,

И только наутро, пред светлой денницею,

Еврейка рассталася с пышной ложницею

И вышла так тайно, как тайно вошла…

Но вскоре царя извещает: ‘К рабыне

Будь милостив ныне:

Под сердцем она понесла’.

И ревностью сердце Давида вскипело,

Задумал он злое и темное дело…

Урию из стана позвал к себе лестию

И встретил дарами, почетом и честию,

И два дня Урия в дворце пировал,

На третий был снова с израильской ратью:

С ним царь, за печатью,

Письмо к Иоаву послал.

Написано было царем Иоаву:

‘Приблизься немедля всем станом к Раббаву,

Но ближе всех прочих пред силою вражею

Пусть станет Урия с немногою стражею —

Ты прочь отступи и оставь одного:

Пусть будет он смят и задавлен врагами,

И пусть под мечами

Погибнет и стража его’.

И вождь Иоав перед силою вражей

Поставил Урию с немногою стражей,

С мужами, в бою и на брани несмелыми,

А сам отступил перед первыми стрелами

К наметам и ставкам своим боевым.

И вышли из града толпой аммониты,

И были убиты

Урия и отроки с ним.

И горько жена по Урии рыдала,

Но вдовьего плача пора миновала,

И царь за женой посылает приспешников..

Да бог правосудный преследует грешников,

Порочное сердце во гневе разит

Под самою сенью царева чертога,

А господа бога

Прогневал собою Давид.

И бог вдохновляет Нафана — пророка…

Предстал сердцеведец пред царское око

И молвил: ‘Прийми от меня челобитную,

Яви мне всю правду свою неумытную

И суд изреки мне по правде своей,

Да буду наставлен моим господином…

Во граде едином

Знавал я двух неких мужей.

Один был богатый, другой был убогой…

И было добра у богатого много,

И стад и овец у него было множество,

А бедному труд, нищета и убожество

Достались на долю, и с нивы гнала

Его полуночь, а будила денница,

И только ягница

Одна у него и была.

Купил он ее и берег и лелеял,

Для ней и орал он, для ней он и сеял,

С его сыновьями росла и питалася,

Из чаши семейной его утолялася,

Как дочь, засыпала на лоне его,

Была ему так же любовна, как дети,

И не бы ло в свете

Дороже ему ничего…

Богатый, что лев пресыщенный в берлоге…

Но вот к нему путник заходит с дороги —

И жаль богачу уделить ото многого,

А силою взял он ягницу убогого,

Зарезать велел и подать на обед…

Что скажет владыка и как он рассудит?’

Давид: ‘И не будет,

И не было казни, и нет

Для этого мужа: кровь крови на муже!’

Нафан ему:

‘Царь, поступаешь ты хуже!

Похитил у бедного радость единую

И пролил предательски кровь неповинную:

Урию поставил под вражеский меч

И силой жену его взводишь на ложе!

О боже мой, боже!

Где суд твой, и правда, и речь?

На нас и на чадах они, и над нами!..

Царь, бог возвещает моими устами:

Твое отроча, беззаконно рожденное,

Умрет беззаконно, как все беззаконное…

Тебя охраняя, и чтя, и любя,

Погиб от тебя же твой раб и твой воин…

Ты смерти достоин.

Но сын твой умрет за тебя’.

И пал псалмопевец, рыдая, на ложе,

И к богу воззвал он:

‘Помилуй мя, боже,

Помилуй! Зане я и прах и ничтожество,

Зане, милосердый, щедрот твоих множество

И милость твоя не скудеет вовек.

Суди же раба твоего благосклонно:

Зачат беззаконно,

Рожден во грехах человек.

Предстал перед суд твой всестрашный и правый

Твой раб недостойный, убийца лукавый:

Воздай мне за зло мое, боже, сторицею,

Казни, но наставь вездесущей десницею!

Наставь меня, боже, на правом пути,

Зерно упованья внедри в маловерце,

Очисти мне сердце,

Душевную тьму освети!’

И долго молил он, рыдая на ложе:

‘Помилуй мя, боже, помилуй мя, боже!’

И сын его умер…

С тоской несказанною

Давид преклонился главою венчанною,

Но бог псалмопевца — царя и раба —

Простил, осенив его царское лоно…

Простил: Соломона

Царю родила Бэт — Шэба.

(27 апреля 1858г.)

ЕВРЕЙСКИЕ ПЕСНИ

Поцелуй же меня, выпей душу до дна…

Сладки перси твои и хмельнее вина,

Запах черных кудрей чище мирры стократ,

Скажут имя твое — пролитой аромат!

Оттого — отроковица —

Полюбил я тебя…

Царь мой, где твоя ложница?

Я сгорела, полюбя…

Милый мой, возлюбленный, желанный,

Где, скажи, твой одр благоуханный?..

(25 июля 1856г.)

Хороша я и смугла,

Дочери Шалима!

Не корите, что была

Солнцем я палима —

Не найдете вы стройней

Пальмы на Энгадде:

Дети матери моей

За меня в разладе.

Я за братьев вертоград

Ночью сторожила,

Да девичий виноград

Свой не сохранила…

Добрый мой, душевный мой,

Что ты не бываешь?

Где пасешь в полдневный зной?

Где опочиваешь?

Я найду, сослежу

Друга в полдень жгучий

И на перси положу

Смирною пахучей.

По опушке леса гнал

Он козлят, я — тоже,

И тенистый лес постлал

Нам двойное ложе —

Кровлей лиственной навис,

Темный, скромный, щедрый,

Наши звенья — кипарис,

А стропила — кедры.

(5 августа 1856г.)

‘Я — цветок полевой, я — лилея долин’.

— ‘Голубица моя белолонная

Между юных подруг — словно в тернии крин’.

— ‘Словно яблонь в цвету благовонная

Посредине бесплодных деревьев лесных,

Милый мой — меж друзей молодых,

Я под тень его сесть восхотела — и села,

И плоды его сладкие ела.

Проведите меня в дом вина и пиров,

Одарите любовною властию,

Положите на одр из душистых цветов:

Я больна, я у’язвлена страстию.

Вот рука его здесь, под моей головой,

Он меня обнимает другой…

Заклинаю вас, юные девы Шалима,

Я хочу, я должна быть любима! ‘

(1856)

Голос милого — уж день!

Вот с пригорка на пригорок

Скачет милый, легок, зорок,

Словно серна иль олень,

Гор вефильских однолеток.

Вот за нашею стеной

Он стоит, избранник мой,

Увидал меня, — глядит,

На привет мой говорит:

‘Встань, сойди! Давно денница,

И давно тебя жду я —

Встань от ложа, голубица,

Совершенная моя!

Солнце зиму с поля гонит,

Дождь прошел себе, прошел,

И росистый луг зацвел…

Чу! И горлица уж стонет,

И смоковница в цвету, —

Завязала плод и семя,

И обрезания время

Запыхалось на лету.

Веет тонким ароматом

Недозрелый виноград…

Выходи сестра, и с братом

Обойди зеленый сад.

Высока твоя темница

И за каменной стеной…

Покажись же, голубица,

Дай услышать голос твой:

Для того, что взор твой ясен,

Голос сладок, образ красен’. —

‘Изловите лисенят,

Чтобы грозди не губили

И созрел наш виноград’.

Мы пасли стада меж лилий…

Утомленный он заснул…

Мы пасли…

Но — день дохнул,

Но задвигалися тени —

Он умчался, легок, скоро,

Словно серные иль олени

На высях вефильских гор.

(20 июля 1856 г.)

Сплю, но сердце мою чуткое не спит…

За дверями голос милого звучит:

‘Отвори, моя невеста, отвори!

Догорело пламя алое зари,

Над лугами, над шелковыми,

Бродит белая роса

И слезинками перловыми

Мне смочила волоса,

Сходит с неба ночь прохладная —

Отвори мне, ненаглядная! ‘

‘Я одежды легкотканные сняла,

Я омыла ноги и легла,

Я на ложе цепенею и горю —

Как я встану, как я двери отворю? ‘

Милый в дверь мою кедровую

Стукнул смелою рукой:

Всколыхнуло грудь пуховую

Перекатною волной,

И, полна желанья знойного,

Встала с ложа я покойного.

С смуглых плеч моих покров ночной скользит,

Жжет нога моя холодный мрамор плит,

С черных кос моих струится аромат,

На руках запястья ценные бренчат.

Отперла я дверь докучую:

Статный юноша вошел

И со мною сладкозвучную

Потихоньку речь повел —

И слилась я с речью нежною

Всей душой моей мятежную.

(1849)

На ложе девичем, в полуночной тиши,

Искала я тебя в полуночной тиши:

Искала я тебя — напрасно я искала,

Звала тебя к себе — напрасно призывала!

От ложа встану я и в город обойду,

На улицах тебя, на торжищах найду.

Искала я тебя — напрасно я искала,

Звала тебя к себе — напрасно призывала!

Мне стражи встретились в полуночной тиши,

‘Не знаете ль — где он возлюбленный души? ‘

Не знала — прошла… но вскоре и нежданно

Я встретилась с тобой, бледна и бездыханна…

Нашла тебя, нашла и крепко обняла,

И не пускала прочь, пока не увела

В дом нашей матери под, под сень того чертога,

Где мать нас зачала и поболела много…

Кто это, ливаном и смирной,

Как дым из душистой кумирной,

Кадя в пустыне и вдали

Летит, не касаясь земли?

Кто это рукой вожделенной

Сосуд мироварца бесценный

На черные кудри пролил

И розой уста обагрил?

Ты это, моя голубица,

Летишь по пустыне, как птица,

Как дым из кадила, быстра,

Ты это, мой друг и сестра!

‘Скажите мне, дщери Сиона,

Видали вы одр Соломона?..

Окрест шестьдесят сторожей,

Израильских сильных мужей,

Мечом препоясавши бедра…

Весь одр из ливанского кедра,

И золотом, словно огнем,

Горит изголовье на нем.

Скажите мне, дщери Сиона,

Видали ли вы Соломона

В порфире, под царским венцом?

Да?

Нечего видеть потом’.

(1860)

Хороша ты, хороша,

Всей души моей душа!..

Ты, сестра, ты, голубица,

Мне — восточная денница!..

Зубы перлы, пряди кос

Мягче пуха резвых коз,

Что мелькают чутким стадом

Над скалистым Галаадом.

Очервленные уста —

Алой розы красота,

Под лилейно-белой шеей,

Как под вешнею лилеей,

Горной серны близнецы,

Притаилися сосцы

В юном трепете… Нет мочи

Ждать тебя и темной ночи.

(14 августа 1859 г.)

Сестра, всё сердце нам дотла

Сожгла ты оком чистым

И наши взоры привлекла

Ты девственным монистом, —

Но отчего же у тебя,

Всё наше сердце погубя,

Так рано перси зреют

И так уста алеют?

Ты на заре взошла цветком

И, ароматом вея,

Благоухаешь ты кругом,

Весенняя лилея!

Вот отчего так рано ты

Зажгла в нас страстные мечты,

Так рано нас прельстила взглядом

И выросла любимым садом,

Где ключ у нас запечатлен,

Где всё цветет: и нард с шафраном,

И кипарис, и киннамон,

Где зеленей, чем над Ливаном,

Вся леторосль…

Скорей, скорей

Прохладой утренней повей

В наш сад, и с севера и с юга,

О ветер!.. Жду тебя, как друга…

(14 августа 1859 г.)

‘Отчего же ты не спишь?

Знать, ценн’а утрата,

Что в полуночную тишь

Всяду ищешь брата? ‘ —

‘Оттого, что он мне брат,

Дочери Шалима,

Что утрата из утрат

Тот, кем я любима.

Оттого, что здесь, у нас,

Резвых коз — лукавиц

По горам еще не пас

Ввек такой красавец,

Нет кудрей черней нигде,

Очи так не блещут,

Голубицами в воде

Синей влагой плещут.

Как заря, мой брат румян —

И стройней кумира…

На венце его слиян

С искрами сапфира

Солнца луч, и подарён

Тот венец невесте… ‘

‘Где же брат твой? Где же он?

Мы поищем вместе’.

(14 августа 1859 г.)

Все шестьдесят моих цариц

И восемьдесят с ними

Моих наложниц пали ниц

С поклонами немыми

Перед тобой, и всей толпой

Рабыни, вслед за ними,

Все пали ниц перед тобой

С поклонами немыми.

Зане одна ты на Сион

Восходишь, как денница,

И для тебя озолочён

Венец, моя царица!

Зане тебе одной мой стих,

Как смирна из фиала,

Благоухал из уст моих,

И песня прозвучала.

(14 августа 1859 г.)

Словно пальма, величаво

Наклонила ты главу…

Но, сестра, — поверь мне, — право,

Я все финики сорву…

Все, хоть рвать пришлось бы с самой

Верхней ветки… верь мне — да!

Я сорву рукой упрямой

От запретного плода.

Лучший грозд… В тревоге старой

Сердце… Где уста твои?..

Жажду!.. Брата жаркой чарой

Уст румяных напои.

(14 августа 1859 г.)

‘Ты — Сиона звезда, ты — денница денниц:

Пурпур’овая вервь — твои губы,

Чище снега перловые зубы,

Как стада остриженных ягниц,

Двоеплодно с весны отягченных,

И дрожат у тебя смуглых персей сосцы,

Как у серны пугливой дрожат близнецы,

С каждым шорохом яворов сонных’.

‘Мой возлюбленный, милый мой, царь мой и брат,

Приложи меня к сердцу печатью!

Не давай разрываться объятью:

Ревность жарче жжет душу, чем ад.

А любви не гасят и реки —

Не загасят и в’оды потопа вовек…

И — отдай за любовь всё добро человек —

Только мученик будет навеки! ‘

(14 авгвуста 1859г.)

САМСОН

‘Не любишь ты меня! — Самсону говорила,

Змеей вокруг него обвившись, Далила. —

Не любишь ты меня, обманщик, мой еврей:

Таишься от меня — в чем мощь твоя и сила? ‘

И филистимлянке признался назарей:

‘Силен обетом я: не стричь моих кудрей’.

И, золотом врагов его заране

Подкуплена, коварная краса

Атлету сонному остригла волоса

И крикнула:

‘Самсон, вставай — филистимяне! ‘

От ложа страстного воспрянул назарей,

Как лев, но уж без ней, без прежней львиной

м’очи,

И вот поникнул он под тяжестью цепей,

И погасил ему нож филистимский очи,

И с торжеством был взят в позорный плен

Самсон,

И жерновами хлеб молотить был обречен,

На радость злобною и Тира и Сидона.

Но дни, недели, месяцы прошли,

И снова волоса густые отросли

И пали на плеча широкие Самсона…

Справлялся праздник грозного Драгона.

Жрецы, с молитвой жертвенной, с зари,

Цветочной вязию обвили алтаи,

И мягкорудные овн’ы пред алтарями

Склонилися извитыми рогами,

Из курильниц вверх вздымался фимиам,

И в солнечных лучах горел и таял храм…

В алмазах, в жемчугах, в парче и в багрянице,

Соперницы самой божественной деннице,

На кровле храмовой, все — ко цвету цветок,

Сплелись красавицы в один сплошной венок, —

И в каждой молодой и пламенной зенице

Стрелой грозил любви неодолимый бог…

Раздольный пир жрецам… Их набожная паства

Перевзошла себя: причудливые явства

Едва-едва не ломят под собой,

И бьет вино кипучею струей

Через края сосудов… И, хмеля

От возлияний жертвенных, жрецы

Кричат соборяне:

‘Архонты-отцы,

Велите привести нам пленного еврея,

Да песнею своей возрадует он нас!..’

И в храм был приведен в цепях слепой Самсон

И молвил отроку-вожатаю:

‘Где он,

Где столп, чт’о капища подпорой утвержден?’

И отрок указал подпорный столп Самсону,

И ощупью нашел слепой атлет колонну…

И мышцы у него тревожно напряглись…

А с кровли храмовой торжественно неслись

Победоносные насмешки назарею:

‘Спой, как господь поведал Моисею —

Через море Чермное, в стенах послушных вод

Провесть, как п’о — суху, израильский народ,

И как святой пророк, от громоносной дали

Спустившись вниз, разбил заветные скрижали

И с ними сокрушил божественный закон,

Затем, что вкруг тельца златого заплясали

Еврейки и он сам, их пастырь, Аарон!..

Да спой же кстати нам, как у кого-то силу

Наш гозный бог Дагон потратил на Далилу,

И под ножом глаза могучему ему

Астартэ обрекла на вечный мрак и тьму!

Спой нам свои псалмы священные, покуда

С тобой не сбудется израильского чуда!’

И ото всей души провозгласил слепец:

‘Днесь сыну твоему поможешь ты, отец!’

И обнятой гранит прижал к себе до лона,

И капище постряс он и в конец,

И разлетелася гранитная колонна,

И кровля вслед за ней… И рухнул храм Дагона,

Собою задавив всех бывших и Самсон а…

Ты, умственный атлет гремучих наших дней,

Певец, и ты силён, как ветхий назарей:

Ты так же смел и горд пред силою земною

И так же слаб, как он, пред всякой красотою…

Но если б ты погиб и духом изнемог

Но если бы тебя коварно усыпили,

И предали ебя врагам, и ослепили,

О! За тебя тогда заступится сам бог, —

И за тебя, за нового Самсона,

Во прахе разгромит все капище Дагона.

(15 июля 1861)

ПУСТЫННЫЙ КЛЮЧ

(Моисеивских книг — Исход)

Таких чудес не слыхано доные:

Днем облако, а ночью столп огня,

Вслед за собой толпу несметную маня,

Несутся над песком зыбучим, по пустыне,

И богом вдохновлен, маститый вождь ведет

В обетованный край свой избранный народ.

Но страждут путники, и громко ропщет каждый.

Как травка без дождя, палим томящей жажлой,

Порою впереди — как будто бы вода, —

Нет это — марево, — и синею волною

Плеснула в небеса зубчатых скал гряда.

Так и теперь… Далеко глаз еврея

Завидел озеро, и звучно раздались

И потонули в голубую высь

Похвальные псалмы — во имя Моисея.

И вот опять обман, опять каменья скал,

Где от веку ручей студеный не журчал,

И падали духом все, и на песок, рыдая,

С младенцем пала ниц еврейка молоая,

И, руки смуглые кусая до костей,

Пьет жадно кровь свою измученный еврей.

Но Моисей невозмутим: он знает,

Что веру истую терпенье проверяет…

И по скале ударил он жезлом,

И брызнула вода сквозь твердый слой ручьем…

И, жажду утолив, раскаявшися, в пенях

И в ропоте, народ молился на коленях…

Вот так и ты певец: хоть вря, но моч’а,

Ты, вдохновенный, ждешь, пока вожаждут люди

Всем сердцем — и тогда ты освежишь им груди

Своею песнею, и закипит, звуча,

Она живой струей пустынного ключа.

(1861)

К ЛИРЕ

Хочу я петь Атридов,

И Кадма петь охота,

А б’арбитон струнами

Звучит мне про Эота.

Недавно перестроил

И струны я и лиру,

И подвиг Алкида

Хотел поведать миру,

А лира в новом строе

Эрота славит вновь.

Простите же, герои!

Отныне струны лиры

Поют одну любовь.

(1855)

РОЗЕ

Розу нежную Эротов

С Дионисом сочетаем:

Красолиственною розой

Наши чела увенчаем

И нальем с веселым смехом

В чаши нектар винограда.

Роза — лучший цвет весенний,

Небожителей услада!

Мягкокудрый сын Киприды

Розой голову венчает,

Как с харитами он в пляске

Хороводной пролетает.

Дайте ж мне венок и лиру.

И под Вакховый божницей

Закружусь я в быстрой пляске

С волногрудою девицей…

(1855?)

К ЭРОТУ

Не шутя меня ударив

Гиацинтовой лозою,

Приказал Эрот мне бегать

Неотступно за собою.

Между терний, чрез потоки,

Я помчался за Эротом

По кустам и по стремнинам,

Обливаясь крупным потом,

Я устал, ослабло тело —

И едва дыханье жизни

Из ноздрей не улетело.

Но, концами нежных крыльев

Освеживши лоб мой бледный,

Мне Эрот тогда промолвил:

‘Ты любить не в силах, бедный! ‘

(1855?)

ДОЛЖНО ПИТЬ

Пьет земля сырая,

Землю пьют деревья,

Воздух пьют моря,

Из морей пьет солнце,

Пьет из солнца месяц:

Чт’о ж со мною спорить,

Есль пить хочу я,

Милые друзья?

(1855)

‘Дайте мне вина, девицы…’

Дайте мне вина, девицы!

Жар томит меня с денницы:

Поскорей припасть мне дейте

К Вакху жадными устами

И главу мою венчайте

Вечно-юного цветами…

А иной венок мгновенно

На челе моем спалится,

Оттого что неизменно

Жар любви во мне таится.

(1855)

‘Ляжем здесь, Вафилл, под тенью…’

Ляжем здесь, Вафилл, под тенью,

Под густыми деревами:

Посмотри — как с нежных веток

Листья свесились кудрями!

Ключ журчит и убеждает

Насладится мягким ложем…

Как такой приют прохладный

Миновать с тобой мы можем?

(1855)

ВЕСНА

Посмотри — весна вернулась —

Сыплют розами хариты,

Посмотри — на тихом море

Волны дрёмою повиты,

Посмотри — ныряют утки,

Журавлей летит станица,

Посмотри — Титана-солнца

В полном блеске колесница.

Тучи тихо уплывают,

Унося ненастья пору,

На полях труды людские

Говорят приветно взору.

Гея нежные посевы

На груди своей лелеет,

Почка м’аслины пробилась

Сквозь кору и зеленеет,

Лозы пламенного Вакха

Кроет л’иства молодая,

И плодов румяных завязь

Расцвела, благоухая.

(1855 — 1856)

ПИР

Дайте лиру мне Гомера

Без воинственной струны:

Я не чествую войны.

Из обнядного потира

Я желаю мирно пить

И водой напиток сладкий,

По закону, разводить.

Я напьюся в честь Лиэя,

Запляшу и запою,

Но рассудком я умерю

Песню буйную мою.

(1855)

ВЛЮБЛЕННЫМ

Кон’ям тавр’о на бедах

Жлезом выжигают,

Парфянян при первом взгляде

По их тиарам знают.

А я, взглянув, влюбленных

Узнать умею разом:

У них на сердце метка,

Чуть видимая глазом.

(1855?)

ОБЕТ

О пастырь резвых коз! Когда ты этой вестью

Пройдешь к дубовому густому перелесью,

Ты там, на цоколе треножном, меж дубов,

Увидишь статую хранителя садов,

Внимательного к зову всевластной Афродиты:

И деревянный трос, обделанный едва,

И хмельем вьющимся венчанная глава

Кой-где еще корой смоковницы покрыты…

По изваяньем вокруг обведена

Рукою жреческой священная ограда.

А мимо, с высей скал, проносится ручей —

Под сенью л’авровых и миртовых ветвей,

Под кипарисами и л’иствой винограда.

Кочующих дроздов весенние семьи

Вкруг изваянья давно уж запели,

И златокрылые ночные соловьи

Выводят в честь его серебрянные трели.

Остановися там и к богу воззови,

И возвести, что я, с покорностью ребенка,

Молю, чтоб он меня избавил от любви,

И в жертву приношу отборного козленка.

А если от меня отклонит он беду —

На жертвенник его три жертвы я кладу:

И лучшего козла, и лучшую телицу,

И агнца лучшего, сосущего ягниц,

В овчарне скрытого до жертвенного дня.

О, если б только бог помиловал меня!

(17 августа 1856 г.)

АМАРИЛЛИНА

Перед пещерою моею Амариллины

Я буду петь, пока с утеса на утес

Товарищ за меня на горные вершины

Погонит резвых коз.

Мой добрый друг, Титр! Постереги мне стадо,

Пока его жара к ручью не согнала,

Но помни, что тебе остерегаться надо

Вот этого ливийского коза:

Он силен и сердит и может ранить рогом.

Амариллина, отчего

Тебе не сесть перед порогом

И не позвать к себе того,

Кто только там перед тобой повинен,

Что упоен всей чарой красоты?

О нимфа милая! Ужель находишь ты,

Что нос короток мой и подбородок длинен?..

Погубишь ты меня, сведешь меня с ума!..

Вот десять яблоков, любви моей задаток —

Все с дерева, чт’о ты назначила сама:

А завтра принесу тебе другой десяток…

Но сжалься над моей любовью и тоской…

Зачем я не могу быть легкою пчелой!

Влетел б я к тебе и в одр забился чистый,

Под папоротник тот и плющ широколистный,

Где члены нежные покоишь ты во сне.

Теперь, Эрот, известен ты и мне:

Ты бог безжалостный — и полный ярой злости —

И львицею воскормленный в лесах…

Ты жжешь мне кровь и пепелишь мне кости…

Красавица с улыбкою в очах,

Но с сердцем, вылитым из меди неподатной,

Ты, чернобровая, лобзаньем очаруй

Меня в объятьях: волшебен поцелуй

У нимфы на гуди, как в’олы, перекатной.

Но нет, мне мне разорвать приходится венок,

Моей рукой тебе сплетенный

Из темного плюща с петрушкой благовонной…

Что делать мне?… Что предпринять я мог?..

Ты для меня глуха… Мне даже нет надежды…

Осталося одно: совлечь с тебя одежды

И в волны кинуться с скалистых берегов,

Где Ольпис-рыболов манит к себе притравой

Прожорлиых тунцов.

А если гибели избегну я — забавой

Мое отчаянье послужит для тебя…

Я ненавить твою изведал, полюбя:

Любовь, ты — вещая наука!

Над маковым листком недавно я гадал,

О тщетно я его рукою прижимал:

Под нею лопнул он без звука.

Гадальщица на верном решете,

Агрея старая, ты истину сказала,

Когда, бродя в полях, в полночной темноте,

На трепетный вопрос мне грустно отвечала:

‘Ты полюбил бесстрастную, пастух! ‘

А между тем для ней, моей Амариллины,

Я берегу козу: ее волнистый пух

Сверкает серебром, как лилия долины,

И двое маленьких козлят

Ее сосцы упругие доят.

Эритакида, дочь Мермона,

Темнокудрявая, как волны Ахерона,

Просила подарить козу еще вчера:

Я завтра же пошлю подарок ей с утра —

Затем, что ты смеешься надо мною…

О боги! Дрогнул правый глаз…

То знак свиданья! Сажуся под сосною

И начинаю петь… Красавица, хоть раз

На бедного певца ты взглянешь не сердито!

Нет, сердце у тебя едва ль из меди слито!

(поет)

‘Царевной юною пленен,

Проворный Гиппомен на поприще вступает,

И — яблоки в руках — к арене мчится он,

И первый цели достигает.

При виде золотых плодов в его руках

Страсть к победителю зажглась в твоих очах,

О Аталанта!

Мать Альфезибеи мудрой,

Супругой Биаса ты сделалась тогда,

Когда на Пилос с Отриса стада

Согнал Меламп, гадатель чернокудрый…

И не тогда ль пленил Киприду Адонис,

Когда на высях гор стада его паслись?

Но могла любовника Киприда

Оспорить на груди бессмертной у Аида…

О, как завиден мне тот непробудный сон

Что очи у тебя смежил, Эндимион:

Счастливец Язион! с богинею прелестной

Ты т’о узнал, чт’о смертным неизвестно!’

Я стражду… голова моя горит в огне…

А ты и знать не хочешь обо мне…

Довольно петь… Но знай о нимфа молодая,

Я лягу здесь — и пусть волков голодных стая

Меня в куски скорее разорвет —

И будет смерть мне сладостней, чем мед.

(1856)

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЯ…

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЯ,

СЫНА СВЯТОСЛАВОВА, ВНУКА ОЛЕГОВА

Аль затягивать, ребята, на старинный лад

Песню слёзную о п’олку князя Игоря,

Князя Игоря Святославича!

А и песню нам затягивать

Про недавнюю былинушку, —

Не по замыслу Боянову.

Коли вещему Бояну получалося

Про кого-нибудь песню складывать,

Растекался мыслею он п’о лесу.

Мчался серым волком п’о полю

И сизым орлом под облаком.

Про былые про усобицы

Песни прошлых лет нам памятны:

Втапор’ы на стадо л’ебедей

Напускали десять с’околов:

Чей сок’ол на стадо первый пал,

Тот и первый свою песню пел

Ярославу, князю старому,

Али свет-Мстиславу храброму,

Как Редедю могутн’ой наш князь зарезывал

Перед теми же дружинами Косожскими,

Али красному Роману Святославичу.

Да Боян не десять с’околов

Напускал на стадо л’ебедей,

А персты свои искусные

Распускал он по живым струнам,

И во славу удал’ых князей

Рокотали струны вещие.

Так затянем же, ребята, песню дружную,

Что от старого Владимира

И до нынешнего Игоря,

Как, исполнясь духа ратного,

Опоясав ум свой крепостью,

Изощривши сердце мужеством,

Он навел свой полк на землю Половецкую,

За свою ли землю Русскую…

Посмотрел на солнце Игорь-князь —

Видит: меркнет солнце светлое

И дружины покрывает тьмой.

И промолвил Игорь воинам:

‘Други-братья! Помужаемся!

Волен бог в небесном знаменьи,

А нам лучше быть изрубленным,

Чем в позорный во полон попасть:

Сядем, братцы, на лихих коней

Да посмотрим-ка на синий Дон! ‘

Занялись у князя думы пылом-п’олымем.

Да и жаль ему, что знаменье

Заступило путь-дорогу на великий Дон.

‘Захотелось мне, — промолвил он, —

С вами, братцы, преломить копье

Концом поля половецкого:

Аль сложу свою я голову,

Аль напьюсь шеломом ‘из Дону’.

Ох ты гой-еси, гремучий соловей Боян!

Как бы ты теперь, соловушко,

Нам защелкал про дружины князя Игоря

(Ты порхнул бы в ветви мысленного дерева(,

Ты взвился б умом под облако,

Свил бы свитком славу наших дней,

Да со славой стародавнею,

И порхнул бы, полетел стезей Траяновой

По полям да по угориям.

Вот тебе бы песню складывать про Игоря,

Про того ли внука про Олегова…

Да не буря сокол’ов несет

Через поле-степь широкую —

Стаи галочьи метутся на великий Дон:

Не тебе, Бояну вещему

(Внуку мудрому Велесову(, —

Нам пришлося песню складывать.

Кони ржут за Сулою,

Звенит слава в Киеве,

Трубы трубят в Новгороде,

А в Путивле знамена стоят.

Поджидает Игорь — князь

Мила брата Всеволода,

Молвит буй — тур Всеволод:

‘Нет мне свету светлого,

Кроме брата милого,

Игоря родимого:

Оба мы Святославичи.

Седлай брат лихих клней,

А мои оседланы.

У Курска сготовленны,

А мои куряне-то

Конники бывалые,

Под трубами повиты,

Под шеломами взлеяны,

Концом копьев скормлены,

Дороги им ведомы,

Овраги ими знаемы,

Луки их натянуты,

Колчаны отворены,

А сабли отущены:

Скачут они по полю,

Словно волки серые,

Себе чести-почести,

Князю — славы ищущи’.

Вт’аропы вступает Игорь-князь в зол’от стремень.

Выезжаетв поле чистое…

Заступило солнце путь ему потемками,

Застонала ночь, грозою разбудила птиц,

Воют звери на распутии,

Кличет див с вершины дерева

Вести шлет землям незнаемым:

И Поморью и Посолию,

И Корсуню и Сурожу с Волгой — реченькой,

И тебе, Тмутараканский истукан!

Тут-то половцы, путми неготовыми,

Побежали на великий Дон,

Заскрепели их телеги со полуночи,

Словно лебеди крикливые снялись с мест.

Игорь воинов на Дон ведет:

Налетают птицы стаями, почуя кровь,

По оврагам волки воем ворожат грозу,

И орлы зверей слизывают клёкотом н’а кости,

И лисицы на красны щиты разлаялись…

Ох ты гой-еси, земля Русская,

За холмами ты схоронилася!

Поздно. Меркнет ночь, свет-зорька закатилася,

Потемнело поле чистое,

Задремала песня соловьиная,

Пробудился говор галочий.

А как русские по полю по великому

Изгор’оду из щитов багряных вывели,

Себе чести, князю славы добиваючи.

Спозаранок было в пятницу,

Потоптали наши витязи

Половецкую силу поганую,

Порассыпались стрелами по полю,

Красных девок схватив половецких,

С ними золото, ткани и бархаты,

А наметами, епачницами,

И кожухами, и узорочьем

Стали витязи мосты мостить

Над болотами да над топями.

Знамя красное и та хоруговь белая

Со багряной челкой и с древком серебряным

Достаются храброму святславичу.

Дремлет н’а поле гнездо Олега храброе:

Залетело далеко оно,

Да ни соколу ни кречету

На обиду не родилося,

Не токм’а тебе, черну ворону,

Половч’ину нечестивому.

Серым волком в степи Гзак бежит,

А Кончак ему след правит на великий Дон.

На другой-то день раным-ранешенько

Алой кровью з’ори разливаются:

Идут с моря тучи черные

(На четыре солнца надвигаются(,

В них трепещут молньи синия:

Быть-греметь грому немалому

И стрелами литься дождику,

От того ли от Дону великого!

Тут-то копья поломаются,

Тут-то сабли поиззубрятся,

На Каял-реке, у Дона великого!

Ох ты гой-еси, земля Русская,

За холмами ты схоронилася!

Вот и ветры, внучата Стрибоговы,

Навевают стрелы ‘от моря

На могучий полк князя Игоря.

Стоном-стонет и гудит земля,

Реки мутно в берегах текут,

С поля п’ороси снимаются,

Знамена шумят — и половцы

Идут ‘от Дону, ‘от моря, от всех сторон.

Отступили полки русские…

Дети вражьи оцепили степи криками,.

Наши витязи щитами ли багряными.

Яр-тур Всеволод! Ты впереди стоишь!

Прыщешь стрелами на воинов,

О шеломы их гремишь мечом булатным…

А куда, ребята, Тур скакал,

Где на туре золотой шелом посвечивал,

Там легли горою головы,

А шеломы вражии аварские

Поразбиты саблями калёными

От тебя ли, яр-тур Всеволод!

Да и что ему, ребята, головы жалеть,

Коль забыл он жизнь почёсную,

И Чернигов, и отцовский золотой престол,

И своей хозяйки милыя,

Красной Глебовны, обычаи и свычаи!

Протекали века Траяновы,

Миновали лета Ярославвовы,

Полегли полки Олега Святославовича.

Тот Олег ковал крамолу лезвием меча,

Сыпал стрелы по родной земле

И во Тмутаракань-граде в стремена вступил,

Звон его слыхал и Всеволод,

Ярослава-князя мощный сын,

А Владимир во Чернигове

По утрам уши закладывал,

А Бориса Вячеславича

Заманила слава к гибели

И на конский зелен’ой ковер

Уложила князя храброго

За обиду за Олегову.

Да как с той же со Каялы Святополк велел

На венгерских иноходцах увезти отца

Ко святой Софии Киевской.

Втопор’ы-то, при Олеге Гориславиче

Засевались и росли одни усобицы,

Гибла жизнь Даждь-божья племени,

И в таких крамолах княжеских

Коротали люди весь свой век.

Втапоры-то на святой Руси

Не покрикивали пахари.

Только в’ороны, на трупах сидя, каркали,

Да скликались галки на кормы лететь.

То бывало в прежние усобицы,

А такой рати не слыхано:

Спозаранок и до вечера,

А со вечера-то до свету

Кален’ые стрелы сыплются,

По шеломам сабли прыгают,

И стальные копья ломятся

Средь поля незнакомого,

Средь той земли Половецкия.

Почернела земля под копытами,

Вся костями была позасеяна,

Вся улита кровью алою, —

И взошел посев тоскою на святую Русь.

Чт’о шумит-звенит на свет-заре утренней?

Игорь-князь свои полки ворочает,

Мила брата Всеволода жалеючи.

Бились день, другой билися,

А к полудню-то на третий день

Пали стяги князя Игоря.

Тут, на береге Каял-реки,

Оба брата разлучилися,

Тут вина не стало более кровавого,

Тут покончили пирушку наши витязи:

Напоили сватов д’опьяна

И легли на землю Русскую…

Прилегла трава от жалости,

И с тоской к земле пригнулось дерево… .

Подошло, ребята, время невеселое,

И пустыней сила призакрылася,

Заленла обида горькая

В силы пламени Даждь-божьего,

Стала девою на землю на Траянову,

Лебедиными крылами расплескалася

На синём на море, ‘у Дону:

Пробудила время смутное.

А князья-то позабыли брань на в’орогов,

А затем, что брату молвил брат:

‘То мое и это вот опять мое! ‘

Повели князья про малость речь великую,

А неверные со всех сторон с победами

Приходили в землю Русскую.

Ох, далеко залетел сок’ол,

Загоняючи птиц н’а море!

А уж Игорева п’олку воскресить нельзя.

Крикнул Карна ему вслед, и Жля

Наскочил на землю Русскую,

Из рогов каленых полымя бросаючи.

Зарыдали жены русские, возг’оворив:

‘Как милых-то лад ни мыслию нам осмыслити,

Ни заветной думой сдумати,

Ни очами их завидети,

А не то что златом-серебром побрякивать! ‘

Застонал, ребята, Киев под невзгодою,

А Чернигов под напастями,

И тоска всю землю Русскую

Поняла, чт’о воды полые.

А князья ковали сами на себя беду,

И поганый ворог рыскал по святой Руси,

Со двора по белке подать собираючи.

Так-то храбрые Святславичи,

Игорь с Всеволодом, худую славу подняли:

Знать, задаром уложил ее

Их отец, Святслав, князь Киевский,

Тот ли грозный и великий князь.

Был грозой: своей дружиной сильною

Да мечами ли булатными

Страх нагнал на землю половецкую:

Притоптал он холмы с оврагами,

Возмутил он реки со озерами,

А Кобяка нечестивого,

Словно вихорь, вырвал из л’уки морской,

Из полков великих половецких, —

И упал Кобяк во стольном граде Киеве,

В светлой гриднице Святославовой.

Там и немцы со венедцами,

Там и греки со моравами

Поют славу Святославову

И поносят князя Игоря, —

А за то, что силу русскую

Погрузил на дно Каял-реки

И ту реку половецкую

Позасыпал русским золотом.

Тут князь Игорь из седла из золоченого

Пересел в седло кощеево…

Городские стены понасупились,

И веселье призатихнуло.

Святославу снился смутный сон.

‘Будто я в горах под Киевом, —

Говорит он: — будто в эту ночь

Одевали меня с вечера

На кровати на тесовой черной ризою:

Подносили зелено вино,

А вино-то с зельем смешано…

Будто тощими колчанами

Мне на грудь и з грозных раковин

Крупный жемчуг сыпали… и нежили…

Будто доски все без матицы

В златоверхом тереме…

Будто всю ночь с вечера прокаркали

На лугу у Пленска вражьи вороны,

Залетали в дебрь Кисанову,

И никак мне не согнать их к морю синему’.

А бояре говорят ему:

‘Князь! печаль заполнила ум,

Оттого, что оба сокола

Отлетели с золота престола отчего

Поискать Тмутаракань вдвоем,

Аль испить шеломом из Дону,

И что тем ли сизым соколам

Обрубили крылья половцы

И в железа их опутали.

(Наступила тьма на третий день:

Оба солнышка померкнули,

И погасли два столпа багряные,

С ними оба молодые месяца,

Святослав с Олегом, тьмой покрылися.)

На Каял-реке затмился свет,

По Руси метнулись половцы,

Словно барсов лютый выводок,

Потопили Русь в синем море

И придали хану буйство превеликое.

На хвалу хула поднялася,

А нужда на волю-вольную,

И повергнулся див на землю

Вот и готские красные девицы

Запевают на береге ‘у моря:

Русским золотом звенят они

И поют про время Бусово,

Шароканю месть лелеючи,

А уж нам, твоей дружине нет веселия.

Втапоры Святслав великий князь

Золотое слово выронил:

Со слезами его слово было смешано.

И сказал он: ‘Ох, племянники —

Игорь с Всевлодом! Не в пору вы

Стали землю половецкую

Сокрушать мечами, славы ищучи:

Одолели вы нечестием

И нечестием поганую кровь пролили.

Ваше сердце, в буйстве закаленное,

Сталью крепкою заковано…

Посмеялись вы над сединой моей!

Я не вижу власти сильного:

Многовоев Ярослава, брата милого,

Со черниговскими былями.

(Со Могутами, с Татранами, с Шельбирами,

Со Топчаками, с Ревугами, с Ольберами.)

Без щитов, с одним лишь засапожником,

Разгоняют они громким криком ворогов,

Возвещая славу прадедов.

Но вы молвили: ‘Мы сами помужаемся,

Сами славой прошлой раздобудемся,

Сами славой будущей поделимся! ‘ —

Разве диво, братцы, старику помолодеть?

Коли сокол поднимается,

Отбивает он с налету птиц

И не даст в обтду своего гнезда.

Да беда: князья не в помощь мне!

Подошла година смутная…

Вон Ромны кричат под саблей половецкою,

А Владимир-князь под ранами,

Сыну Глебу — печаль-тоска! ‘

Князь великий Всеволод! Не мыслию

Перенесться тебе издали,

Поберечь отцовский золотой престол.

Можешь ты разбрызгать Волгу веслами,

Можешь вылить Дон шеломами… .

По ногате при тебе была бы пленница,

По резане бы и пленник был,

А затем, что можешь ты стрелять

На сухом пути живыми шереспёрами, —

Сыновьями Глеба разудалыми.

Вы, Давыд и буйный Рюрик-князь!

Ваши шлемы золоченые

По реке кровавой плавали,

И рычат дружины ваши храбрые,

Словно туры, пораженные

Каленою саблей на поле неведомом.

Вы вступите во золот стремень

За обиду земли Русския

И за раны князя Игоря Святславича.

Ярослав-князь, Осмыслом вещим прозванный!

Высоко сидишь ты в Галиче

На престоле златокованном,

Подпер горы ты Карпатские

Что своими ли дружинами железными

И, Дунаю затворив врата,

Королю загородил ты путь,

Через облако громадами кидаючи,

На Дунай суда снаряжаючи.

По земле твоей гром растекается,

Отворяешь ты ворота в стольный Киев-град

И стреляешь по султанам на чужих землях.

Так стреляй же по Кончаку нечестивому,

За свою ли землю Русскую

И за раны князя Игоря Святславича!

Вы, Роман с Мстиславом, буйные!

Вас манит на поле молодечество,

Высоко вы, буйные, взлетаете,

Словно сокол, в воздухе ширяетесь,

Словно сокол, птиц одолевающий.

Есть у вас броня железная

Под шеломами латинскими,

А от них дрожит земля и страны ханские,

А Литва, ятвяги с деремелою

Да и с половцами, копья побросали в прах

И склонили головы под ваш булатный меч,

Но для Игоря померкнул уж свет солнечный,

И с деревьев не к добру листы свалилися.

Города по Роси и Суле-реке

Размежеваны, разделены

А уж Игорева полку воскресить нельзя!

Кличет Дон тебя, уд’алый князь,

Всех князей к победам призываючи,

Да лишь Ольговичи храбрые

И поспели на тот бранный зов

Ты, Ингварь, и ты, князь Всеволод,

И все трое вы Мстиславичи,

Шестокрыльцы не худа гнезда!

Вам на волости победа жребий кинула.

Для чего же вам шеломы золоченые,

И щиты и копья ляшские?

Ставьте на поле ворота из каленых стрел,

За свою ли землю Русскую

И за раны Игоря Святславича!

Не течет Сула струею серебристою

К Переяславлю ко городу,

И Двина болотом под неверный крик

К половчанам грозным катится.

Только ты лишь, Изяслав, Васильков сын,

Позвонил мечами острыми

О шеломы о литовские

Затуманил славу дедову, Всеславову,

Сам же саблями литовскими,

На траве не окровавленной,

Под щитами затуманился…

Славу взял с собой на ложе он, промолвивши:

‘Князь! твою дружину храбрую

Приодели птицы крыльями,

Полизали у нее звери кровь’.

Не случилося тут братьев Изяславовых —

Брячислава не случилося со Всевлодом:

Он один из тела храброго

Душу выронил жемчужную

Сквозь златое ожерелие.

Голоса уныли, смолкнуло веселие,

Трубы трубят городенские.

Ярослав и внучата Всеславовы!

Понижайте знамена свои

И вложите ржавый меч в ножны:

Не добыть вам славы дедовой.

Вы-то первые и начали крамолами

Наводить врагов на землю Русскую

И на жизнь ли на Всеславову,

А до той поры от половцев

Не видать было насилия.

На седьмом веку Траяновом

Кинул жребий Всеслав милой девице…

Опираясь ходулями,

Из окна скакнул он к Киеву

И коснулся он древком копья

Золота престола княжего,

А оттуда лютым зверем во полуночи

Убежал из Белогорода,

Обернувшись мглою синею

А поутру уж таранами

Отворял ворота в Новегороде,

Расшибая славу Ярославову,

А с Немиги до Доуток проскакал, как волк.

На Немиге-то снопами стелют головы,

Бьют цепами их булатными,

На сыром току живот кладут,

Вызеают душу из тела.

Берега Немиги окровавились:

Не добром они засеяны,

А засеяны костями русскими:

Князь Всеслав людей судил-рядил,

Ведал он уделы княжие,

А сам волком рыскал по ночи из Киева

И до самых куреней тматураканских,

Хорсу путь перебегаючи.

У святой Софии в Полоцке

Что ударили к заутрене,

Он и в Киеве услышал звон,

Да в ином душа и вещая,

А от бед страдает почасту.

Для того, впервой, певец Боян

И сложил припевку мудрую:

‘Суда божия ни гораздому, ни хитрому,

Ни гораздой птиц миновать нельзя! ‘

О, стонать тебе, святая Русь,

Время прежнее поминаючи,

Поминаючи удалых князей!

Да нельзя ведь было старого Владимира

Пригвоздить к вершинам Киевским,

Знамена его в раздел пошли,

И теперь хвостами порознь развеваются

Те у Рюрика, другие взял Давыд.

Поют копья на Дунай-реке.

Ярославны голос слышен…

Перелетною кукушкою

Поутру она кукует:

‘Полечу, — княгиня молвит, —

Я кукушкой по Дунаю,

Омочу рукав бобровый

Во Каяле, во реке,

Вытру раны я у князя

На его кровавом теле! ‘

Ярославна рано плачет

Во Путивле, на ограде,

Приговариваючи:

‘Ой ты, ветер, буйный ветер!

Для чего насильно веешь,

Для чего на легких крыльях

Ты стрелков наносишь ханских

На удалую дружину

Моего милого друга?

Али мало тебе веять

Вверх, под облако, лелея

Корабли на синем море?

Для чего мое веселье

По ковыль-траве развеял? ‘

Ярославна рано плачет

Во Путивле, на ограде,

Приговариваючи:

‘Ох, ты Днепр, мой пресловутый!

Через каменные горы

В Половецкую страну

Ты пробился, ты лелеял

Святославовы насады

До Кобякова полку:

Прилелей же мне милова,

Чтоб на море поутру

Мне не слать к милому слез! ‘

Ярославна рано плачет

Во Путивле, на ограде,

Приговариваючи:

‘Ох, ты солнце, мое солнце,

Солнце светлое мое!

Всем светло и всем красно ты:

Для чего ж лучем горячим

Опалило ты дружину

Моего милова друга

И в безводном поле жаждой

У нее луки стянуло,

И колчаны ей истомой

Заложило, запекло? ‘

Прыщет море с полуночи,

Идут тучи мглою черною,

Князю Игорю бог кажет путь

Из земли из Половецкой в землю Русскую.

К золоту престолу отчему.

Погасают зори красные, вечерние,

Игорь спит — не спит, а мыслию

Измеряет поле от Дону великого

И от малого Донца — реки.

Конь оседлан со полуночи,

За рекою засвистал Овлур,

Разуметь велит: не мешкать князю Игорю!

Загудела-заходила ходенем земля,

Зашумела зелена трава,

Снялись с места ставки половецкие…

А князь Игорь горностаем проюркнул в тростник,

Канул в воду белым гоголем

И взмахнулся на добра коня,

Соскочив с него, как серый волк,

Проскакавши по лугам Донца,

Полетел в тумане соколом,

Лебедей с гусями избиваючи

На обед, на полдник, и на вечерю.

Коли Игорь соколом летел,

Так Овлур за ним как волк бежал,

Студеную росу отряхаючи…

А лихих коней уж загнали…

Говорит Донец: ‘Ох, Игорь-князь!

Много, князь, тебе величия,

А Кончаку неолюбия.

А земле Русской веселия! ‘

Игорь молвил, ох Донец-река,

И тебе немало, ведь величия:

Ты волнами князя убаюкивал,

Стлал ему траву зеленую

По серебрянному берегу

И под тенью дерева зеленого

Одевал его мглами теплыми:

На воде стерег его — гоголем,

На струях его стерег чайками,

На ветру стерег его — черьнедьми,

А Стугна — река не таковская

И бежит струей не доброю,

Не свои ручьи пожираючи,

По кустам струга растираючи.

Ростислава, князя юного,

Не пустил на темный берег Днепр:

Горько плачет Ротислава мать по юноше.

Прилегли цветы от жалости,

И с тоски к земле пригнулось дерево’.

Не сороки встрекотали там, —

Гзак с Кончаком выслежают князя Игоря.

Тогда вороны не каркали,

Галки смолкли, лишь, по сучьям гибким ползая,

Дятлы тектом кажут путь к реке,

Соловьи веселой песней величают свет.

Говорит тогда Кончаку Гзак:

‘Коли сокол по гнезду летит,

Так стрелами золочеными

Растреляем мы соколика’.

А Кончак ему в ответ на то:

‘Коли сокол по гнезду летит,

Так соколика опутаем

Мы красавицею девицей’.

А Кончаку снова молвит Гзак:

‘Коли девицей-красавицей

Мы соколика опутаем,

Не видать нам не соколика,

Ни красавицы той, девицы,

А начнут нас в половецком поле птицы бить’.

У певца у Святославова,

У певца былого времени —

Ярославова, Олегова

У супруги ли Кагановой,

Речь Боянова в конец пойдет:

‘Тяжело жить голове без плеч,

Худо быть без головы плечам! ‘

А земле русской — без Игоря:

Солнце светится нам на небе,

А князь Игорь на святой Руси.

Поют девицы на Дунай-реке,

Голоса их вьются от моря до Киева.

Едет Игорь по Боричеву?

Ко пречистой Пирогощей Богородице.

Страны рады, грады веселы, —

Величают песней набольших,

А потом и молодых князей.

Слава Игорю Святославовичу,

И тебе, буй-туру Всеволоду,

И тебе, Владимир Игоревич!

Много здравствуйте князья, и со дружиною,

Православною поборницей

Христиан на сила на поганые!

Слава всем князьям, да дружинам их.

Аминь!

(1850)

Славянские народные песни

Руснацкие народные песни

У соседки сын — молодчик —

Хата с хатой рядом,

У соседа дочь-красотка —

Сад сошелся с садом.

Веет ветер с полуночи —

Старики за сказки,

Веет ветер с полполудня —

Молодежь за ласки.

‘Милый по саду гуляет,

Смотрит к нам в окошки:

Я, девица, вышла в сени,

Стала на порожке.

С милым другом перемолвить

Слово я хотела,

Да отец в саду работал

Я и не посмела’.

Сизый голубь по застрехе

Ходит да воркует,

Сизу голубю Анюта,

Смеючись толкует:

‘Ох, голубчик, сизокрылый,

Ворковать умеешь,

А небось к нам под окошко

Прилетать не смеешь?

Для тебя ли, голубочка,

Для воркуньи-птички,

На окошке я рассыплю проса и пшенички:

Ты не бойся, мой голубчик,

А, как сядет солнце —

Прилетай ко мне, девице,

Прямо под оконце! ‘

Голубочку на застрехе

И отцу седому

Невдомек девичьи речи

Да вдомек милому:

Не слетел клевать пшеничку

Голубь сизокрылый,

А пришел со мной, девицей целоваться милый.

(1849)

‘Что это не слышно Наны голосочка…’

Что это не слышно Наны голосочка?

Затяни нам песню, маленькая дочка!

‘Во саду-садочке

Выросла малинка,

Солнце ее греет,

Дождичек лелеет.

В светлом теремочке

Выросла Ненилка:

Тятя ее любит,

Маменька голубит’.

— У малютки Наны песенки — малютки:

Малы, да пригожи, словно незабудки.

(1855)

Моравские песни

У молодки Наны

Муж, как лунь седой…

Старый муж не верит Нане молодой,

Разом домекнулся,

Что не будет прок, —

Глаз с нее не спустит,

Двери на замок.

‘Отвори каморку —

Я чуть-чуть жива:

Что-то разболелась

Сильно голова —

Сильно разболелась,

Словно жар горит…

На дворе погодно:

Может, освежит —

‘Что ж? открой окошко,

Прохладись, мой свет!

Хороша прохлада,

Коли друга нет! ‘

Нана замолчала,

А в глухой ночи

Унесла у мужа

Старого ключи.

‘Спи, голубчик с богом,

Спи, да почивай! ‘

И ушла тихонько

В дровяной сарай.

‘Ты куда ходила,

Нана, со двора?

Волосы — хоть выжми:

Шубка вся мокра… ‘ —

‘А телята наши

Со двора ушли,

Да куда ж? — к соседке

В просо забрели.

Загнала насилу:

Разбежались все…

Я и перемокла,

Ходя по росе! ‘

Видно — лучше с милым

Хоть дрова щипать,

Чемсо старым мужем

Золото считать.

Видно — лучше с милым

Голая доска,

Чем со старым мужем

Два пуховика…

(1849)

‘Тятенька — голубчик, где моя родная…’

‘Тятенька — голубчик, где моя родная? ‘

— Померла, мой светик, дочка дорогая!

Дочка побежала прямо на могилу.

Рухнулся наземь, молвит через силу:

‘Матушка родная, вымолви словечко! ‘

— Не могу: землею давит мне сердечко…

‘Я разрою землю, отвалю каменья…

Вымолви словечко, дай благословенье! ‘

— У тебя есть дома матушка другая,

‘Ох, она не мать мне — мачеха лихая!

Только зубы точит на чужую дочку:

Щиплет, коли станет надевать сорочку,

Чешет — так под гребнем кровь ручьем струится,

Режет ломоть хлеба — ножиком грозится! ‘

(1849)

Волынская дума

В поле широком железом копыт

Взрыто зеленое жито…

Там, под плакучей березой, лежит

Молодец, тайно убитый.

Молодец, тайно убитый, лежит,

Тайно в траву схороненный:

Весь он бедняжка, китайкой накрыт,

Тонкой китайкой червонной.

Вот под березу девица пришла —

Розой она расцветала —

С молодца тихо китайку сняла,

Страстно его целовала.

Вот и другая девица пришла —

Глазки сияли звездами —

С молодца тихо китайку сняла,

Вся залилася слезами.

Третья пришла — и горел ее взор…

Молвила: ‘Спит — не разбудишь…

Спи, мой молодчик: теперь трех сестер

Больше любить ты не будешь! ‘

(1844 — 1856)

Отголоски думок

(Волынская)

Пьет и пляшет казак

И волынщикам так

Говорит: ‘Удружите —

Чернобровке шепните,

Что из плохоньких я —

Не гожуся в мужья —

Казачина убогий,

И добра-то немного.

На дворе сто волов,

Да без счету коров,

Кони в холе — в приборе,

Скринка злотых в каморе’.

Весть, что чайка — летит…

Чернобровка бежит,

Впопыхах и ввеселье,

Приготавливать зелье.

Из-под белых камней

Накопала корней,

У реки их расклала —

В молоке чаровала.

‘Мой милый далеко… :

Закипай, молоко,

Перед свадьбой моей… ‘

(А казак уж за нею.)

‘Что тебя принесло —

Сивый конь, аль весло? ‘ —

‘Принесла меня доля

Да господняя воля:

Век с тобой вековать,

Век тебя миловать,

Холить, нежить, покоить,

Хату новую строить’.

(1858)

Т. Г. Шевченко :

Думы

Ох, вы, думы мои, думы,

Тяжело мне с вами!

Что вы стали на бумаге

Хмурыми рядами?

Что вас ветер не развеял

В поле, как былинок?

Что вас горе не заспало,

Бедных сиротинок?

Знать, оно вас на — смех в свете породило,

Во слезах крестило… что ж не утопило,

Не умчало в море, разметав по полю?..

Не сказали б люди про мою недолю:

‘нечего и делать! ‘

Думы, мои дети!

Для чего любил вас, для чего ласкал?

Иль заплачет сердце хоть одно на свете,

Так, как я, над вами? — Иль я угадал?

Или сердце, или очи

Карие найду я,

Что заплачут и над вами?..

Больше не хочу я!

Только б слезка с темнокарих —

И пан над панами…

Ох, вы думы, мои думы, тяжело мне с вами!

Вечер

Вишневый садик возле хаты,

Жуки над вишнями гудят,

Плуг с нивы пахари тащат,

И распеваючи, девчаты

Домой на вечерю спешат.

Семья их ждет, и все готово,

Звезда вечерняя встает,

И дочка ужин подает,

А мать сказала ей бы слово,

Да соловейко не дает.

Мать уложила возле хаты

Малюток-деточек своих,

Сама заснула возле них…

Затихло все, одни девчаты

Да соловейко не затих.

(14 мая 1859 г.)

Платок

Аль была уж божья воля,

Аль ее девичья доля,

Что в чужой семье вскормилась,

С сиротою полюбилась.

Сиротина, словно голубь,

Бесталанной смотрит в очи

И воркует у соседки

С ней с утра ддо поздней ночи.

Говорили-ворковали,

Госпожинок поджидали:

Дождалися…

В Чигирине

Всю Украйну созвонили,

Чтоб коней седлали хлопцы,

Сабли острые точили,

На веселый пир сбирались,

На казацкое веселье —

На кровавое похмелье.

В воскресенье, раным-рано,

Сурмы-трубы заиграли —

С красной зорькой компанейцы

В путь-дорогу выступали.

Провожала мать-вдовица

Своего родного сына.

И сестра родного брата,

Сиротину сиротинка

Провожала: вороному

Налила воды студеной

И сняла с сиены винтовку

Вместе с саблей золоченой.

Провожала за три поля,

Попрощалась при долине,

И дала дружку платочек,

Чтоб попомнил на чужбине.

Ох, платок, ты мой платочек,

Шитый шелком по узору!

На седле тебе казачьем

Красоваться только впору!

А она — то сиротинка,

Опознала грусть-тревогу:

Что ни свет-заря выходит

Каждым утром на дорогу,

А в воскресный день с кургана

Смотрит… Очи помутились…

Через два года на третий

Компанейцы воротились.

Рать гремит, гремит другая,

А за третью ратью тихо

(Не гляди туда, голубка! ( —

Не добро везут, а лихо:

Гроб везут, китайкой крытый,

И со двух сторон у гроба

Сам полковник с старшиною

В черных свитках идут оба,

Сам полковнник компанейский,

Характерник с Сечи — значит,

Следом паны эсаулы…

Кто идет за гробом — плачет…

И несут они доспехи:

Броню крепкую, литую,

Всю в рубцах, в рассечках вражьих,

Да и саблю золотую,

А за саблей три винтовки

Да еще три самопала:

И по всем по ним казачья

Кровь горячая бежала.

Ох! Ведут и вороного,

Поразбиты все копыта,

И платком, шелковым, шитым

У него седло покрыто.

(11 мая 1859 г.)

А. Мицкевич

Свитезянка

Кто этот молодец статный, красивый?

Что за девица с ним, с красным?

Вдоль по прибрежью Свитези бурливой

Йдут при месяце ясном.

Оба малины набрали в кошницы,

Вьют по венку себе оба:

Знать — он милый друг, красотки — девицы.

Знать, она — парня зазноба.

Каждою ночью в тени осокори

Он ее здесь поджидает:

Молодец-ловчий в соседственном боре,

Девица… кто ее знает!

Бог весть — когда и откуда приходит,

Бог весть куда исчезает…

Мокрой былинкой над озером всходит,

Искрой ночной пропадает.

‘Полно таиться со мной дорогая!

Вымолви слово для бога:

Где твоя хата, семья где родная,

Как к тебе путь и дорога?

Минуло лето, листочки валятся,

Холодно в небе просторном…

Али всегда мне тебя дожидаться

Здесь, на прибрежье озерном?

Али всегда ты, как стень гробоваю,

Бродишь полночной порою?

Лучше ко мне приходи, дорогая,

Лучше останься со мною!

Вот и избенка моя недалеко,

Видишь — где в чаще лощина…

Будет у нас с тобой лавка и печка,

Будет и хлеб и дичина’.

— Парням не верю я, что бы ни пели,

Знаю я все их уловки:

В голосе их — соловьиные трели,

В сердце их — лисьи сноровки.

Ты насмеешься потом надо мною,

Кинешь меня и загубишь!

Я тебе тайну, пожалуй, открою,

Только… Ты вправду ли любишь? —

Молодец клялся у ног своей милой,

Брал, заклинаяся темною силой,

На душу вечную муку.

‘Будь же ты верен в священном обете:

Если кто клятву забудет,

Горе ему и на нынешнем свете,

Горе и там ему будет! ‘ —

Молвила строгое слово девица,

Молвив, венок надевает,

Парню махнула рукой и, как птица,

В темных кустах исчезает.

Следом за ней, по кустам и по кочкам

Гонится ловчий — задаром!

Сгибла, умчалась из глаз ветерочком,

Тонким рассеялась паром.

Вот и остался один над водою…

Нет ни следа, ни тропинки:

Тихо кругом него, лишь под ногою

Кой-где хрустят хворостинки.

Он над стремниной идет торопливо,

Робко поводит очами…

Вдруг вихорь взвыл по дубраве сонливой,

Озеро вздулось волнами.

Вздулось, вскипело до дна котловины…

В’явь, али греза ночная?

Там над Свитезью, из темной пучины,

Всплыла краса молодая…

Личико чище лилеи прибрежной,

Вспрыснутой свежей росою,

Легкою тканию стан белоснежный

Обвит, как легкою мглою.

‘Парень, пригожий мой, парень красивый! —

Молвила девица страстно: —

Кто ты? Зачем над Свитезью бурливой

Бродишь порою ненастной?

Полно жалеть тебе пташки отлетной,

Глупой и ветреной девки:

Ты по ней сохнешь, а ей, переметной,

Только смешки да издевки.

Полно вздыхать тебе, полно томиться,

Нянчиться с думой печальной:

Бросься к нам в волны, и будем кружиться

Вместе по зыби хрустальной.

Хочешь, мой милый — и ласточкой шибкой

Будешь над озером мчаться,

Или здоровой, веселою рыбкой

Целый день в струйках плескаться.

На ночь, на ложе волны серебристой

Ландышей мы набросаем,

Сладко задремлем под сенью струистой,

Дивные грезы узнаем. ‘

Смолкнула. Ветер покров ей колышет,

Млечную грудь открывая…

Парень, хоть смотрит не смотрит, а слышит —

Близко краса молодая:

То над водою в кругах прихотливых

Мчится, воды не касаясь,

То заиграет в волнах говорливых,

Жемчугом брызг осыпаясь.

Ловчий смутился душой, подбегает

К самому краю стремнины,

Хочет спрыгнуть — и назад отступает:

Милы, но страшны пучины.

Вдруг к нему в ноги волна подкатилась,

Плещет, ласкается, манит!

Сердце в нем замерло, кровь расходилась…

Память и мысли туманит.

И позабыл он про прежнюю любу,

Клятвою презрел святою:

Кинулся в волны на верную сгубу

Следом за новой красою.

Вот над волнами несется он смело,

Смело очами поводит,

Берег из глаз у него то и дело

Дальше и дальше уходит.

Ловчий к девице плывет что есть мочи,

Доплыл и обвил руками:

Смотрится ей в ненаглядные очи,

Льнет к ее губкам устами.

В этот миг месяц над тучею черной

Вспыхнул сквозь темень ночную:

Ловчий взглянул и в красотке озерной

Призн’ал подругу былую.

‘Так-то верен в священном обете:

Если кто клятву забудет,

Горе ему и на нынешнем свете,

Горе ему и там будет!

Нет, не тебе над холодной струею

Рыбкой веселой плескаться:

Тело твое распадется землею,

Очи песком засорятся.

А за измену душа проклятая

Вечно при той осокори

Будет томиться, в тоске изнывая…

Горе изменнику, горе! ‘

Слушает ловчий, плывет торопливо,

Робко поводит очами…

Вихорь поднялся в дуброве сонливой,

Озеро вздулось волнами.

Вздулось, вскипело, до дна котловины,

Пенится, плещет и стонет…

Разом раскрылись седые пучины:

Девица с молодцом тонет.

Волны доселе вздымаются в пене,

Ночью, при месяце ясном,

Бродят доселе две бледные тени —

Девица с молодцом красным.

Молодец стонет в тени осокори,

Девица в плесе играет…

Молодец ловчим когда — то был в боре,

Девица… кто ее знает!

(1851)

РАЗГОВОР

Красавица моя! На что нам разговоры!

Зачем, когда хотим мы чувством поделится,

Зачем не можем мы душою прямо слиться

И не дробить ее на этот звук, который —

До слуха и сердец достигнуть не успеет —

Уж гаснет на устах и в воздухе хладеет?

‘Люблю тебя, люблю! ‘ — твержу я повсечасно,

А ты, — ты смущена и сердишься на друга

За то, что своего любовного недуга

Не может высказать и выразить он ясно,

За то, что обмер он, за то, что нет в нем силы —

Жизнь знаком проявить и избежать могилы.

Сызмлада утрудил я праздными речами

Свои уста: теперь хочу их слить с твоими

И говорить хочу с тобою не словами,

А сердцем, вздохами, лобзаньями живыми…

И так проговорить часы, и дни, и лета,

И до скончанья, и по скончаньи света.

(1851)

РЕНЕГАТ

О том, что недавно случилось в Иране,

Поведаю я перед всеми…

Сидел на цветочном кашемирском диване

Паша трех бунчужный в гареме.

Гречанки, лезгинки поют и играют,

Под песни их пляшут киргизки:

Здесь небо, там тени Эвлиса мелькают

В обетных глазах одалиски.

Паша их не видит, паша их не слышит,

Надвинул чалму, недвижимо

И молча он курит, — и ветер колышет

Вокруг него облако дыма.

Вдруг шум до порога блаженства доходит —

Рабы расступились толпою:

Кизляр — ага новую пленницу вводит

И молвит, склонясь над пашою:

‘Эффенди! Твои светозарные очи

Горят меж звездами дивана,

Как в ярких алмазах, на ризах полночи,

Сам пламенник Альдебарана!

Блесни же мне свыше, светило дивана!

Слуга твой, в усердье горячем,

Принес тебе вести, что ветр Ляхистана

Дарит тебя новым харчем.

В Стамбуле сады падишаха едва ли

Такою красуются розой…

Она — уроженка холодной той дали,

Куда ты уносишься грезой’.

Тут с пленницы снял он покров горделиво —

И ахнул весь двор и смутился…

Паша на красавицу глянул лениво —

И медленно набок склонился.

Чубук и чалма у него упадают,

Дремотой смежилися веки,

Уста посинели… к нему подпадают:

Уснул ренегат… и навеки.

(1852)

Л. КОНДРАТОВИЧ (СЫРОКОМЛЯ)

Кукла

Будь пай, дитя, будь, куколка, исправна,

Не плачь, а то ведь скажут, что глупа,

Нагни ушк’о, послушай, что недавно

Я слышала от мамы и пап’а.

Вот видишь: кроме новенькой бурнуски,

Мне к празднику и ленту подарят,

Я выучу молитвы по — французски

И обновлю в костёле свой наряд.

Я потихоньку помолюсь в костёле

По — польски: ‘Дай мне, боже, подрасти,

Похорошеть, а папе с мамой боле

С небес кружочков жёлтеньких спусти ‘.

Они их любят, молятся усердно,

Кладут на блюдо злата два подчас,

А божье сердце, знаешь, милосердно !

Положишь этот, — он отдаст во сто раз.

Какая ты ! Зачем он так поступит,

Когда раздал всё золото жидам ?

Ну, жид приедет с златами и скупит

У вас холопов всех по деревням.

Ведь ты не знаешь: мы с тобою — пане,

А то есть чернь — холопство и народ,

Они совсем другое, чем дворяне,

И созданы работать на господ.

Все грязные, приличия не знают,

Все глупы так, глупее вот столпа…

А виноваты сами. Бог карает

За то их, что не слушают пап’а.

Пап’а лошадок любит, мама — шпица,

А этих — то, холопов — то, бранят,

Да как ведь бьют !.. Небесная царица !

Ох, как их бьют — и плакать не велят !..

За то и бьют, что неучтивы дети…

Вот и вчера: пап’а откушал чай,

Лёг отдохнуть — вошли мужланы эти,

Кричат: ‘Пан, хлеба, хлеба нам давай ! ‘

Ну, приказал прогнать… поколотили…

Нет, выросту — не лягу отдохнуть,

Пока их всех, вот всех не накормили,

А то подумай, можно ли заснуть —

Когда трещит вся голова от стука

И ломится нахально в дверь народ ?

Не накорми — придёт, пожалуй, бука,

Возьмёт тебя в мешок и унесёт…

Да это что !.. А как Христос — то с неба

Увидит ?.. Он ведь поровну даёт

Всем бедным и голодным рыб и хлеба…

Спаси нас, бог, и накорми народ !..

(1862)

Д. БАЙРОН

Девушка из Кадикса

Не говорите больше мне

О северной красе британки,

Вы не изведали вполне

Всё обаянье кадиксанки.

Лазури нет у ней в очах,

И волосы не золотятся,

Но очи искрятся в лучах

И с томным оком не сравнятся.

Испанка, словно Прометей,

Огонь похитила у неба,

И он летит из глаз у ней

Стрелами чёрными Эреба.

А кудри — в’орона крыла !

Вы б поклялись, что их извивы,

Волною падая с чела,

Целуют шею, дышат — живы…

Британки зимние — холодны,

И если лица их прекрасны,

Зато уста их ледяны

И на привет любви безгласны.

Но юга пламенная дочь —

Испанка рождена для страсти,

И чар её не превозмочь,

И не любить её нет власти.

В ней нет кокетства: ни себя,

Ни друга лаской не обманет

И, ненавидя и любя,

Она притворствовать не станет.

Ей сердце гордое дано:

Купить нельзя его за злато,

Но — неподкупное — оно

Полюбит н’адолго и свято.

Ей чужд насмешливый отказ,

Её мечты, её желанья:

Всю страсть, всю преданность на вас

Излить в годину испытанья.

Когда в Испании война,

Испанка трепета не знает,

А друг её убит — она

Врагам за смерть копьём отмщает.

Когда же вечером порхнёт

Она в кружок весёлый танца,

Или с гитарой запоёт

Про битву мавра и испанца,

Иль чётки нежною рукой

Начнёт считать, с огнём во взорах,

Иль у вечерни голос свой

Сольёт с подругами на хорах —

Во всяком сердце задрожит,

Кто на красавицу ни взглянет,

И всех она обворожит

И сердце взорами приманит.

Осталось много мне пути,

И много ждёт меня приманки, —

Но лучше в мире не найти

Мне черноокой кадиксанки.

(1860)

Отрывок из ‘Чайльд Гарольда’

Прости, прости, мой край родной!

В волнах ты через миг

Исчезнешь… Чу! Ревёт прибой,

Чу! Бурной чайки крик,

На запад с солнцем мы летим

По влажному пути —

Оно склонилось, — вместе с ним,

На эту ночь, прости!

Нет! Поутру взойдёт оно,

Блеснёт с небес опять,

Опять его увижу, но

Тебя мне не видать…

Мой замок пуст, очаг потух,

Мой двор травой порос,

И у ворот, как ночи дух,

Завыл мой верный пёс.

Ко мне, малютка — паж! О чём

Ты слёзы льёшь рекой ?

Иль страшно в море, коль кругом

Волны и бури вой ?

Не плачь, не бойся ничего:

Корабль наш крепче скал

И быстр — навряд ли бы его

Мой сокол обогнал.

‘ Пусть воют буря и волна:

Их не боюся я,

Но лютой скорбию полна,

Сэр Чайльд, душа моя:

С отцом моим, с родимой я —

Надолго разлучён…

Без них опора и друзья

Мне — только ты да он

Отец меня благословил

И не заплакал… Мать…

Нет! У неё не станет сил

С тоскою совладать!.. ‘ —

‘ Довольно, мой малютка!.. Ах!

Хоть раз орошено

Будь сердце мне в таких слезах —

Не высохло б оно…

Ко мне, оруженосец мой!

Что бледен и уныл ?

Тебя с французом грозный бой

И смерти страх смутил ? ‘ —

‘ Сэр Чайльд! Поверь: не страшны мне

Ни бой, не смерть пока,

Но с каждой мыслью о жене —

Бледней моя щека.

Над самым озером жена,

Близ твоего дворца,

Живёт с детьми… Что им она

Ответит про отца ? ‘ —

‘ Довольно! Сердцем я понять

Готов твою печаль,

Но мне… мне с’емью покидать

Едва ли было жаль ‘.

(1862)

В. ГЕТЕ

Песня Миньоны

Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут,

Где в тёмных листах померанец, как золото, рдеет,

Где сладостный ветер под небом лазоревым веет,

Где скромная мирта и лавр горделивый растут ?

Ты знаешь ли край тот ? Туда бы с тобой,

Туда бы ушла я, мой друг дорогой!

Ты знаешь ли о том ?.. Позолотою яркой блестя,

На лёгких колоннах вздымается пышная зала…

Статуи стоят и глядят на меня с пьедестала:

‘ Дитя моё бедное! Что с тобой сталось, дитя ? ‘

Ты знаешь ли дом тот ? Туда бы с тобой,

Туда бы ушла я, возлюбленный мой!

Ты знаешь ли гору ? Там в тучах тропинка видна,

Там мул себе путь пробивает в туманах нагорных,

Там змеи гнездятся в пещерах и пропастях чёрных,

Там рушатся скалы и плещет на скалы волна.

Ты знаешь ту гору ? Туда мы с тобой,

Туда мы умчимся, отец мой родной!

(1849)

‘Нет, не только тот, кто знал…’

Нет, не только тот, кто знал

Свиданья жажду,

Поймёт, как я страдал

И как я стражду.

Гляжу я вдаль… нет сил,

Тускнеет око…

Ах, кто меня любил

И знал — далёко!

Вся грудь горит… Кто знал

Свиданья жажду,

Поймёт, как я страдал

И как я стражду.

(1857)

Ф. ШИЛЛЕР. Альпийский стрелок

‘Хочешь ты пасти барашка?

Дам тебе ручного я, —

Щиплет травку белый бяшка

И играет у ручья… ‘ —

‘Нет, родная! манит сына

На охоту гор вершина’. —

‘Хочешь с рогом иль свирелью

Стадо по лесу водить?

Там звонки певучей трелью

Будут слух твой веселить’. —

‘Нет, родная! манит сына

Гор суровая вершина’. —

‘Подожди, цветочки снова

Запестреют на грядах…

Сада нет в горах — сурово

На суровых высотах! ‘ —

‘Пусть цветочки тешат взоры…

Отпусти, родная, в горы! ‘ —

И пошел он на охоту, —

Все к вершине, все вперед,

По скалистому оплоту

Он бестрепетно идет.

Перед ним меж скал, ущелий

Пролетела тень газели.

По обрывам, над скалами,

Через пропасти без дна,

Легким скоком и прыжками

Переносится она,

Но стрелок, в упорстве смелом,

Мчиться вслед ей с самострелом.

На утес с крутой вершиной

Перепрыгнула она

И повисла над стремниной,

Где застыла крутизна:

Там под ней утес громадный,

А за нею враг нещадный.

В страхе взор она подъемлет —

О пощаде молит он,

Но напрасно: враг не внемлет,

Самострел уж наведен…

Вдруг восстал из бездны черной

Дух ущелий, старец горный.

И, газель своей рукою

Оградивши, перенес:

‘Для чего сюда с собою

Смерть и ужас ты занес?

Вам ли тесно, персти чада!

Что ж мое ты гонишь стадо? ‘

(1854)

Руссо

Монумент, возникший злым укором

Нашим дням и Франции позором,

Гроб Руссо! Склоняюсь пред тобой!

Мир тебе, мудрец, уже безгласный!

Мира в жизни ты искал напрасно, —

Мир нашел ты, но в земле сырой.

Язвы мира век не заживали:

Встарь был мрак — и мудрых убивали,

Нынче — свет, а меньше ль палачей?

Пал Сократ от рук невежд суровых,

Пал Руссо… но от рабов христовых,

За порыв создать из них людей!

(1855)

Пуншевая песня

Внутренней связью

Сил четырех

Держится стройно

Мира чертог.

Звезды лимона

В чашу на дно! —

Горько и жгуче

Жизни зерно.

Но растопите

Сахар в огне:

Где эта жгучесть

В горьком зерне?

Воду струями

Лейте сюда:

Все обтекает

Мирно вода.

Каплю по капле

Лейте вино:

Жизнь оживляет

Только оно!

Выпьем, покамест

Кубок наш жгуч!

Только кипучий

Сладостен ключ!

(1855)

Г. ГЕЙНЕ

‘Я лег и спал — так сладко спал…’

Я лег и спал — так сладко спал,

Как будто жить отвык,

Но в сонной грезе мне предстал

Нездешней девы лик

Бледна, как мрамор, холодна,

Жемчужный свет в глазах —

Она таинственно — чудна,

И волны в волосах…

И тихо — тихо белый лик

Склонился надо мной,

Над самым сердцем он поник

Кудрявой головой.

Как кровь ключом кипит сама,

Ключом по жилам бьет

А грудь красавицы нема

И холодна, как лед

‘Да! Грудь моя, пожалуй, — лед,

И нет огня в крови,

Но знаю я, как всех гнетет

Насилие любви.

Да! На губах и на щеках

Моих румянца нет,

Но я — забудь невольный страх —

Но я люблю, поэт! ‘

И крепко — крепко обняла —

И больно стало мне…

Запел петух… Во сне была

И унеслась — во сне…

(11 июня 1858 г.)

‘Колыбель моих страданий…’

Колыбель моих страданий,

Гроб покоя моего,

Милый город!.. Что желаний

Прошептал я для него!

Будьте век благословенны

Дом и сад в тени аллей,

Где пронесся миг блаженный

Для меня при встрече с ней.

Никогда бы я нисколько

Не смутил твоей мечты:

Тихо я любил и только

Жить хотел, где дышишь ты.

Но сама меня упреком

Прогоняешь ты… Изволь!

В жилах яд кипит потоком:

Защемила сердце боль…

Посох странника беру я

И бреду, разбитый, в путь,

Свежий гроб вдали почуя, —

Есть и мне где отдохнуть!

(1860)

‘В Рейне зеркальном глядится…’

В Рейне зеркальном глядится

Над горою городок,

И по Рейну быстро мчится

В блеске солнца мой челнок

Я гляжу, как заплетает

В кудри золото струя —

И со дна души всплывает

Дума тайная моя,

Ясным, дружеским приветом

Волны в глубь свою манят,

Но я знаю их: под светом —

Смерть и ночь они таят.

Рейн! Ты ликом безмятежным

Схож с коварною моей:

И она ведь взглядом нежным

Манит в глубь своих очей.

(1860)

‘Хотел бы в единое слово…’

Хотел бы в единое слово

Я слить мою грусть и печаль

И бросить то слово на ветер

Чтоб ветер унес его вдаль.

И пусть бы то слово печали

По ветру к тебе донеслось,

И пусть бы всегда и по всюду

Оно к тебе в сердце лилось!

И если б усталые очи

Сомкнулись под грезой ночной,

О пусть бы то слово печали

Звучало во сне над тобой!

(1859)

‘Было… В жизненных потемках…’

Было… В жизненных потемках

Светлый образ мне сиял,

Да угас он, светлый образ,

И повсюду сумрак пал.

Если дети испугались,

Очутивщися впотьмах, —

Запевают громко песню,

Чтоб прогнать невольный страх.

Так — то, глупенький ребенок,

Так впотьмах пою и я.

Песня, может быть, нескладна,

Да боязнь прошла моя.

(1859)

Лорелея

Бог весть, отчего так нежданно

Тоска мне всю душу щемит,

И в памяти так неустанно

Старинная песня звучит?..

Прохладой и сумраком веет,

День выждал вечерней поры,

Рейн катится тихо, и рдеет,

Вся в искрах, вершина горы.

Взошла на утесы крутые

И села девица — краса,

И чешет свои золотые,

Что солнечный луч, волоса.

Их чешет она, распевая, —

И гребень у ней золотой,

— А песня такая чудная,

Что нет и на свете другой.

И обмер рыбак запоздалый

И, песню заслышавши ту,

Забыл про подводные скалы

И смотрит туда — в высоту…

Мне кажется вот так и канет

Челнок: ведь рыбак без ума,

Ведь песней призывною манит

Его Лорели сама.

(31 марта 1859 г.)

‘В убогой рыбачьей лачужке…’

В убогой рыбачьей лачужке

На море смотреть мы сошлись,

Вечерний туман поднимался,

Клубятся причудливо ввысь.

И вот в маяке постепенно

Огни указные зажгли:

Над рябью свинцовою моря

Корабль показался вдали.

И мы говорили о бурях,

Крушеньях, о том, как тяжка,

Всегда между небом и морем,

Суровая жизнь моряка.

Потом говорили о южных

И северных мы берегах,

О том, как и люди и нравы

Диковинны в дальних стран’ах.

На Ганге — всё блеск, ароматы,

И все исполински цветет,

И стройное, мирное племя

Пред лотосом гимны поет.

В Лапландии — грязные люди:

Лоб узкий и рот до ушей,

На корточках рыб

И квакают в тундре своей.

И девушки слушали важно,

Но все призамолкли потом,

Корабль был давно нам невидим,

И сумерки пали кругом.

(1861)

‘Мне ночь сковала очи…’

Мне ночь сковала очи,

Уста свинец сковал,

С разбитым лбом и сердцем

В могиле я лежал.

И долго ли — не знаю —

Лежал я в тяжком сне,

И вдруг проснулся — слышу:

Стучаться в гроб ко мне.

‘Пора проснуться, Гейнрих!

Вставай и посмотри:

Все мертвые восстали

На свет иной зари’.

— О, милая, не встать мне:

Я слеп — в очах темно —

Навек они потухли

От горьких слез давно.

‘Я поцелуем, Гейнрих,

Сниму туман с очей:

Ты ангелов увидишь

В сиянии лучей’.

— О, милая, не встать мне:

Еще не зажила

Та рана, что мне в сердце

Ты словом нанесла.

‘Тихонько рану, Гейнрих,

Рукою я зажму,

И заживлю я рану,

И в сердце боль уйму’.

— О, милая, не встать мне:

Мой лоб еще в крови —

Пустил в него я пулю,

Сказав ‘прости’ любви.

‘Тебе кудрями, Гейнрих,

Я рану обвяжу,

Поток горячей крови

Кудрями удержу’.

И так меня просила,

И так звала она,

Что я хотел подняться

На милый зов от сна,

Но вдруг раскрылись раны,

И хлынула струя

Кровавая из сердца,

И… пробудился я.

(1 сентября 1858 г.)

Помаре

Да, в моем ликует сердце

Бог любви, и на фанфаре

Он трубит: ‘Да будет счастье

С королевою Помаре’.

Не про ту — не с Отаити,

Разных миссий ученицу,

Про другую говорю

Я дикарку и царицу.

Дважды каждую неделю

Свой народ она чарует

И в саду Мобиль канкан

С резвой полькою танцует.

В каждом жесте, в каждой позе —

С бедр до икор — королева,

Вся — величье и краса

Необузданная дева.

Да, в моем ликует сердце

Бог любви, и на фанфаре

Он трубит: ‘Да будет счастье

С королевою Помаре’.

Она танцует. Стан ея

Волнист и гибок, как змея —

И вот вспорхнула, полетела, —

И рвется вслед душа из тела!

Танцует — вьется как стрела,

Но вдруг застыла, замерла,

Призывно вытянула руки…

Спаси, господь, меня от муки!

Танцует. Так была должна

Плясать пред Иродом она,

Младая дщерь Иродиады…

Огнем зловещим брызжут взгляды —

Сведет с ума меня она…

Скажи: чего тебе, жена?

Смеешься?.. Ликторы! Живее!

Казнить пророков в Иудее!..

За черствый хлеб вчера она

Грязь месить была должна,

А сегодня пред толпою

Городо мчится четвернею,

И к подушке шелков’ой

Чернокудрой головой

Припадает, озирая,

Как бежит толпа густая.

Эта роскошь, этот вид

Сердце мне в тисках щемит:

Ах, ты с этой колесницы

Ступишь прямо в дверь больницы —

Встретит смерть тебя с косой

И покончит все с тобой.

И прозектор безобразный,

На больничной лавке грязной,

Неуклюжею рукой

Вскроет труп изящный твой…

Эти кони так же скоро

Будут в лапах живодера…

Но не то судьба сулила

И не так гневна была.

Слава богу, ты забыла

Всё и мирно умерла.

Ты в светелке опочила

Бедной матери своей,

И она тебе закрыла

Звезды гаснувших очей

Пелену тебе купили

Гроб, могилку у стены…

Правда, похороны были

Как — то жалки и бедны:

[Не тянули ‘со святыми’

Ни попы, ни певчих хор — ]

За носилками твоими

Шли твой пес и твой фрезер.

‘Ах, как часто я Помаре, —

Парикмахер прошептал: —

Неодетой, в будуаре,

Косу черную чесал’.

Пес доплелся до кладбища

И вернулся от ворот:

У Махровой Розы пища

И приют бедняжку ждет.

Помнишь Розу — провансалка?

Ей недавно повезло…

Как тебя она, нахалка,

Клеветой язвила зло!

Но, безумная царица

В опозоренном венце,

Соблюла тебя десница

Пресвятая при конце.

(Милосердой волей бога

Двери неба отперты

Для тебя, затем, что много

На земле любила ты!)

(22 сентября 1859 г.)

Шельм фон Берген

Да, Рейн! В Дюссельдорфе у нас карнавал!

Горит восковыми свечами

Весь замок, и музыкой весь потрясен,

И маски пестреют толпами…

Танцует в толпе герцогиня сама,

Смеется — и так непритворно:

Ее кавалер — молодец напоказ,

И всё в нем — изящно — притворно.

Из черного бархата маска на нем,

Под маскою взор расколенный

Весельем горит, как булатный кинжал,

Полу из ножон извлеченный.

Ликует, беснуясь кругом, карнавал

И пару почетную славит,

И шёпотом ей с Коломбиной Пьерро

Забавные шутки картавят.

А трубы покуда гремят и гремят,

Ревет контрабас полоумный…

Но кончился танец — и вот наконец

Замолк и оркестр многошумный.

‘Прошу вашу светлость! Увольте меня:

Мне надобно тотчас быть дома… ‘

Смешно герцогине: ‘О нет, кавалер,

Я с вами так мало знакома! ‘

‘Прошу вашу светлость! Увольте меня:

Я — выродок казни и ночи… ‘

Смешно герцогине: ‘О нет, кавалер,

Позвольте всмотреться вам в очи! ‘

Напрасно упрашивал женщину он:

Насмешки меняя на ласку,

Насильно с лица у него сорвала

Светлейшая черную маску.

‘Палач! — закричала кругом их толпа: —

Из Бергена! ‘ Все с перепугу

Отхлынули прочь. Герцогиня сама

Упала в объятья супругу.

Но герцог умен был: сумел похвалой

Загладить позор он и пени.

Он меч обнажил и сказал палачу:

‘Любезный мой, стань на колени!

Ударом меча посвящаю тебя

Я в рыцари, в честь герцогини,

И благо ты шельм, так и будь же ты Шельм,

Но только фон Берген, отныне’.

И стал паладином и предком палач

Всех Шельмов фон Берген… С годами

Прославился род их на Рейне… Теперь

Покоятся все под плитами.

(10 июля 1860 г.)

Царь Рампсенит

Только к дочери вошел

Царь в чертоги золотые —

Засмеялась и царевна,

И рабыни молодые.

Засмеялись и арабы,

Даже евнухам потеха,

Даже мумии и сфинксы

Чуть не лопнули от смеха.

Говорит царевна: ‘Вора

Я поймала, да слукавил:

Хвать его, а он в руке мне

Руку мертвую оставил.

Поняла его теперь я —

Он и ловок и не робок,

Крадет мимо всех задвижек,

Всех замков, крючков и скобок.

У него есть ключ волшебный,

И, когда придет охота,

Отпирает им он двери

И решетки и ворота.

Я не дверь ведь запертая —

И хоть клад твой сберегала,

Да и свой клад девичий

Нынче ночью прогадала’.

Так с отцом царевна шутит —

И порхает по чертогу,

Снова евнухи и слуги

Рассмеялись понемногу.

А наутро целый Мемфис

Засмеялся, к крокодилам

Весть дошла — и те всей пастью

Засмеялися над Нилом,

Как на нильском на прибрежье

Стал глашатай — с ним и свита —

И прочел, при звуках трубный,

Он рескрипт от Рампсенита.

‘Рампсенит, царь над царями

И владыка над Египтом,

Верноподданным любезным

Возвещает сим рескриптом:

В ночь на третие июня

Тысяч… такое лето

Перед рождеством Христовым, —

Вот когда случилось это, —

Из сокровищницы нашей

Тать похитил непонятно

Много камней драгоценных,

И потом неоднократно

Похищал. Затем — то н’а ночь

Пред казной у самой двери

Нашу дщерь мы положили,

Но не дался тать и дщери.

Прекратить татьбу желая,

А притом — для возвещенья

Симпат’ии нашей к татю

И любви и уваженья —

Нашу дщерь ему в супруги

Отдаем беспрекословно

И наследником престола

Признаём его любовно.

Но, как будущего зятя

Место жительства безвестно —

Сей рескрипт ему объявит

Нашу милость повсеместно.

Января второе, в полдень,

В лето — тысяча… такое

Перед рождеством Христовым.

Rhampsenitus rex. Мероэ’.

Тать был избран царским зятем

По прямым словам рескрипта,

А по смерти Рампсенита

Венчан был царем Египта.

Он царил, как и другие,

И искусства процветали

И торговля… Нет сомненья,

Что при нем не много крали.

(24 октября 1860 г)

БЕРАНЖЕ

Грушенька (переделка из Беранже)

Вы, друзья, моей красотки

Не встречали ли порой?

В целом нашем околотке

Нет красавицы такой,

Но у Грушеньки — игруньи,

Этой девочки — шалуньи,

Только юбка за душой.

Раза два она блистала,

В деньгах два раза была,

Да потом всё промотала,

Всё с друзьями прожила:

Эта Грушенька — игрунья,

Эта девочка — шалунья,

Только юбку сберегла.

Что все дамы перед нею!

Я зимою был у ней:

Холод страшный… цепенею…

Что ж? Накрыла — ей — же — ей! —

Эта Грушенька — игрунья,

Эта девочка — шалунья,

Друга юбкою своей!

А теперь… Но я не верю,

Неужели отдала

Всё невежде?.. фату, зверю

Всё на жертву принесла.

Эта Грушунька — игрунья,

Эта девочка — шадунья,

Даже юбку продала!

А ветха, ветха сорочка

У тебя, моя душа!

Грудь сквозит из — под платочка,

Всю холстину колыша…

Эта Грушенька — игрунья,

Эта девочка — шалунья,

Так, без юбки, хороша!

Будет время, обожатель

Груню в золото зальет.

А какой — нибудь приятель

Груню снова обберет.

Эта Грушенька — игрунья,

Эта девочка — шалунья,

Так, без юбки, и умрет.

(31 января 1858 г.)

Жак

‘Жак, я должна разбудить тебя силой:

В нашем селении точно пожар —

Пристав приехал и сам комиссар…

За недоимкой… Беда на мой милый!

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля

Будет сейчас комиссар короля!

Видишь: и солнце проснулося даже —

Встань же… Сонливым ты не был пока…

Прежде зари у Рем’и старика

Всё обокрали они для продажи.

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля:

Будет сейчас комиссар короля!

Гр’оша нет… Господи, словно стучаться?..

Чу!.. И собаки уж начали выть.

Только на месяц проси отложить.

Ах, если мог бы король дожидаться!

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля:

Будет сейчас коммисар короля!

Бедные люди мы! Как им не жалко

Нас беспощадным налогом теснить?

В силах ли деда и деток кормить

Только твой заступ да женщины прялка?

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля:

Будет сейчас коммисар короля!

Вместе с лачужкой, у откупа взято

Полдесятины — безбожной ценой,

П’отом удобрено, горькой слезой,

Чт’о уродилося — ростом пожато…

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля:

Будет сейчас коммисар короля!

Труд тебе вечный — нет отдыха, пахарь!

Мяса куска не видать нам, поверь…

Как прокормиться — то тяжко теперь!

Даже и соль вздорожала — наш сахар…

Встань же, Жак встань же скорей, не дремля:

Будет сейчас комиссар короля!

Может быть ангел тебе миротворно

В сне и богатство сулит и покой?

Что для богатых налог трудовой?

В житнице крысам ненужные зерна.

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля:

Будет сейчас комиссар короля!

Боже мой! Входит он… В пропасть упала б!..

Жак, ты молчишь — ты белей полотне!

Ты вчера молвил мне: ‘плохо, жена! ‘ —

Ты, от кого не слыхала я жалоб…

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля:

Будет сейчас комиссар короля! ‘

Нет ей ответа: в устах его бледных

Замерло слово любви навсегда…

Смерть усыпляет все муки труда…

Добрые люди, молитесь за бедных!

Встань же, Жак, встань же скорей, не дремля:

Вот господин комиссар короля!

(13 февраля 1858 г.)

В день именин моего доктора

Поднимаем мы к верху стаканы

За здоровье врача своего,

Да боимся: больные тираны

У друзей не отняли б его.

У господ этих вечно замашка —

Разнемочься некстати, сплеча…

Господа, вам — рома’шка, ромашка…

Дайте выпить друзьям за врача!

Ведь могли подождать бы больные,

А не ждут: отовсюду гонцы…

Вон — безумцы зовут молодые,

Кифереина сына жрецы.

Легковерные нас обманули:

Вы в Эроте нашли палача!

Господа, принимайте пилюли..

Дайте выпить друзьям за врача!

Вон — сосед его требует сроку

У одной из его дочерей

Пухнуть начало с левого боку,

И — чт’о день — то сильней и сильней…

Испугалась семья не на шутку,

Рвет и мечет старик сгоряча…

Потерпите, о дева, минутку:

Дайте выпить друзьям за врача!

Пусть весной его жизнь процветает,

Пусть, избегнув житейских мыт’арств,

И не ведает он и не знает

Ни рецептов своих, ни лекарств!

Вкруг него — все друзья молодые…

и беседа их так горяча…

Умирайте уж, что ли, больные:

Дайте выпить друзьям за врача!

Пять этажей

В душной дворницкой, в мраке подвала

Родилась я девчонкой простой,

Лет в пятнадцать — лакеи квартала

Всей гурьбой увивались за мной.

Вскоре я молодому вельможе

Но казалася очень мила:

Эта честь обошлася мне в то же…

И я в первый этаж перешла.

Там, в роскошных покоях, и руки

И лицо мое стали белей.

Упоительны золота звуки…

Не видала я будничных дней!

Но страстей изнурительна сила:

Умер он. Что я слез пролила!

Да печаль красоту пощадила…

Во второй я этаж перешла.

Там я герцога — пера поймала.

Внук его был красивый такой…

За огонь они дали немало:

Первый — пепел, а пламя — другой.

Я к танцору душой привязалась:

Удалилася знать — не снесла,

Но мне зеркало всё улыбалось —

И я в третий этаж перешла.

Там, слывя баронессой, я с жиром

Ощипала все перья почти

Англичанину, двум — трем банкирам

И аббату — господь мне прости!

Но я замуж пойти захотела

За плута одного: он дотла

Обокрал меня… я поседела —

И в четвертый этаж перешла.

А в четвертом — иная работа:

Мне племянниц пришлось пригласить.

Мы кутим, и одна нам забота —

Комиссаров побольше дразнить.

На лету я свой хлеб добывала

И хозяйство и счеты вела,

Да стара и чудовищна стала —

И на пятый этаж перешла.

И теперь я служанка с метлою,

И приютом мне пыльный чердак,

Одинока, огня нет зимою…

И не верят соседи никак —

Чем былая на жизненном рынке,

Но от жизни бывалой моей

Я теперь еще вижу соринки,

Подметая все пять этажей.

(7 июня 1858 г.)

Мой кафтан

Мы все старше, мой друг обветшалый,

Мой убогий кафтан, но тебя

Десять лет я рукою усталой

Сам и чищу и холю — любя.

Как Сократ, ко всему я приучен,

И — поверь мне — с упрямой судьбой

Не борись — философствуй со мной:

Старый друг, будь со мной неразлучен.

Помню — память во мне сохранилась —

Первый день, как тебя я надел:

Был рожден я, всё веселилось,

Хор друзей моих гимн тебе пел.

И теперь ты друзьям не докучен,

И убогим — нам рады они

Точно так же, как в прежние дни:

Старый друг, будь со мной неразлучен.

Вот заплатка… Счастливые лета!

Помнишь? Я притворился тогда,

Что уйду… не пускала Лизета —

И с тобою случилась беда:

Ты был схвачен, безжалостно скручен,

Был разорван, и все за меня…

Лиза штопала целых два дня…

Старый друг, будь со мной неразлучен.

По обычаю фатов ничтожных,

Надушил ли тебя я хоть раз ?

Выставлял ли в передних вельможных

Я тебя на позорный показ?

Весь Париж, хоть не раз был проучен,

Так и рвался добыть орденок —

У тебя был в петличке цветок…

Старый друг, будь со мной неразлучен.

Не вдавайся в пустую тревогу:

Всё былое сокрылось вдали,

И давно мы былую дорогу

Под дождём и под солнцем прошли.

Скоро сброшу, устал и измучен,

Я земные одежды долой:

Погоди же — мы вместе с тобой…

Старый друг, будь со мной неразлучен.

(22 сентября 1858 г.)

СТАРОГО ПЛАТЬЯ ПРОДАТЬ

Всех мы, старьевщики, всех и всегда

Знали доподлинно вас, господа —

И остаёмся при вашей идее:

Платье для нас человека важнее!

Сто’ит денёчек — другой переждать —

Выгода чистая нам, без потери,

Только бы крикнуть, у вашей же двери:

‘Старого платья продать! ‘

Вот начитаешься разных газет —

Будто и жалко, что старого нет,

Будто и жалко, что, вместе с годами,

Надо проститься — хотя б с галунами,

А поразмыслить, да так погадать,

Что ведь не эти, так будут другие,

Тем же шитьём, и опять золотые…

‘Старого платья продать! ‘

Мода с политикой — обе оне

Часто стучалися в лавку ко мне:

Вспомнишь теперь, и не верится даже —

Что’ было ветоши старой в продаже,

Совестно просто, по чести сказать,

Сколько копеек богини в дни оны

Брали с меня за былые хитоны…

‘Старого платья продать! ‘

Было раз время — промчалось оно:

Сто генеральных сражений дано,

Сто раз герои врагов победили…

В золоте слуги простые ходили…

Да и героям судьбы не сломать!

С прибылью только одни мы остались.

С каждой победы одни наживались…

‘Старого платья продать! ‘

Будет на лето с зимы поворот —

Нам — то что? Только доход и доход!

Что ж, что другой воротник и подкладку?

Можно!.. Возьмём и с бывалого взятку!

И почему ж бы нам взятки не взять!

Господи, если б иному лакею

Чаще менять приходилось ливрею?..

‘Старого платья продать! ‘

Есть ратоборцы такого старья,

Что не сыщу его даже и я…

С этими плохо: отстали веками,

Да и какими — не ведают сами…

А отыщи им — давай щеголять

Хоть на гуляньи кафтаном слинялым…

Много всего… Я доволен и малым.

‘Старого платья продать! ‘

Я навижуся — сомнения нет:

Создан для нас, для старьевщиков, свет,

Выгодна всякая нам перемена

И поучительна светская сцена:

Знаем мы — чт’о за кулисами взять…

Вам, господа, хоть и льстят зачастую,

Но вы… слыхали ли песню простую:

‘Старого платья продать! ‘

(17 октября 1858 г.)

Рыжая Жанна

Спит на груди у ней крошка — ребенок,

Жанна другого несет за спиной,

Старший с ней рядом бежит… Башмачонок

Худ и не греет ножонки босой…

Взяли отца их: дозор окаянный

Выследил — кончилось дело тюрьмой…

Господи, сжалься над рыжею Жанной:

Пойман ее браконьер удалой!

Фермер к ней сватался — дело решили,

Да из пустого оно разошлось:

Рыжиком Жанну в деревне дразнили —

И испугался он рыжих волос.

Двое других ее звали желанной —

Но ведь у ней ни гроша за душой…

Господи, сжалься над рыжею Жанной:

Пойман ее браконьер удалой!

Он ей сказал: ‘Не найти мне подружки

Краше тебя — полюбил тебя я —

Будем жить вместе: в убогой лачужке

Есть у меня дорогих три ружья,

По лесу всюду мне путь невозбранный,

Свадьбу скрутит капеллан замков’ой… ‘

Господи, сжалься над рыжею Жанной:

Пойман ее браконьер удалой!

Жанна решилася — Жанна любила,

Жаждала матерью быть и женой:

Три раза Жанна под сердцем носила

Сладкое бремя в пустыне лесной.

Бедные дети! Пригожий, румяный,

Каждый взошел, что цветок полевой…

Господи, сжалься над рыжею Жанной:

Пойман ее браконьер удалой!

Чудо любовь совершает на свете,

Ею горят все прямые сердца!

Жанна еще улыбается: дети

Черноволосы все трое — в отца!

Голос жены и подруги избранной

Узнику в душу вливает покой…

Господи, сжалься над рыжею Жанной:

Пойман ее браконьер удалой!

(17 октября 1858 г.)

Быть по сему

Я избран гласом, вопиющим

В мирской пустыне — и в грядущем

Всё ясно взору моему…

Быть по сему!

Вовеки отныне у поэтов

Для (сильных мира( нет приветов —

Лесть не пригодна ни к чему:

Быть по сему!

Нет больше откупных вампиров,

И за конторкой у банкиров

Грубить не будут никому:

Быть по сему!

Не будет больше ложной дружбы,

Начальства ради, или службы,

Или по прочему чему:

Быть по сему!

Девицы будут цвесть, как розы,

Но не дозволят, как мимозы,

К ним прикоснуться никому:

Быть по сему!

Забудут жены про наряды,

А их мужья тому и рады —

И дома нет их потому:

Быть по сему!

Страдая умственной проказой,

Поэт пустою, звонкой фразой

Не досадит уж никому:

Быть по сему!

Самодовольного задора

Не будет больше у актера,

И критик не сгрубит ему:

Быть по сему!

И осмеется, что мишурно,

И не простится всё, что дурно,

Хоть меценату самому:

Быть по сему!

И буди люди — не безделье —

И воцарится правосудье —

И веки властвовать ему:

Быть по сему!

Все это будет в сроке скором:

В году три тысячи… в котором? —

Не знаю… только, по всему

Быть по сему!

(6 августа 1859 г.)

Господам цензорам

Вам, кому и книги в руки,

Вам, светильникам науки

И искусства, и всего,

Посвящаю я посланье,

Посвящаю — в упованье,

Что пропустите его.

Хорошо оно иль дурно,

Я не знаю, — но смешно,

А смеяться подцензурно —

Свыше всем разрешено.

Ну так вот… начну с вопросов…

Отчего иной философ,

Чуть попал в печать — дурак?

Отчего печатной бредней

Рад в гостиной и в передней

Правду — матку н’азвать так?

Хорошо оно иль дурно,

Я не знаю, — но смешно,

А смеяться подцензурно —

Свыше всем разрешено.

Отчего пугает хата

Тех, кому ума палата

От небес отведена?

Или гласность — то их братью

Сплошь клеймит своей печатью?..

Ох!.. устанет же она!

Хорошо оно иль дурно,

Я не знаю, — но смешно,

А смеяться подцензурно —

Свыше всем разрешено.

Отчего ваш суд упорно,

Всенародно и позорно

Заковать нам мысль грозит?..

Да для мысли, где ж оковы?

И не только мысли — слова

Не сковать вам: улетит!

Хорошо оно иль дурно,

Я не знаю, — но смешно,

А смеяться подцензурно —

Свыше всем разрешено.

Улетит и станет гласно.

И напрасно, ах, напрасно,

Притворясь, что со свечи

Снять хотели, попытались

Загасить ее: остались

В нашей памяти лучи!

Хорошо оно иль дурно,

Я не знаю, — но смешно,

А смеяться подцензурно —

Свыше всем разрешено.

Чт’о еще спросить? Невольно

Затруднишься… Но довольно!

Убеждать вас — лишний труд…

Но мое посланье кстати:

И без вас и не в печати,

Да уж все его прочтут.

Хорошо оно иль дурно,

Я не знаю, — но смешно,

А смеяться подцензурно —

Свыше всем разрешено.

(25 октября 1859 г.)

Простолюдин

Вот новость! Говорят мне, будто я из чванства

К моей фамилии частицу (де( придал, —

И говорят друзья! Я сам не раз слыхал:

‘Не правда ли, ведь вы из старого дворянства? ‘

— Нет, нет и трижды нет! Какой я дворянин!

Люблю я родину, свободу,

Но и по племени, по роду —

Простолюдин, простолюдин!

Зачем с частицей (де( меня на свет рождали?

В моей крови звучит таинственный глагол,

Что пращуры мои за страшный произвол

Владыку гордого под пыткой укоряли.

Но сельским жерновом тогда был господин,

И под собою он упорно

Молол в муку людей, как зёрна…

Нет! Я — совсем простолюдин!

И пращуры мои, как жадные вампиры,

Не пили пот и кровь невольников своих,

И мирным гражданам, в дубравах вековых,

Не наводили страх их мирные секиры.

Ни одного из них не превратил Мерлин,

Волшебной силою дурмана,

В постельничьи у Карломана…

Нет! Я — совсем простолюдин!

И пращуров моих честн’ая алебарда

Не обагрялася в междоусобный бой,

И, Албиону в честь, над городской стеной

Никто не водружал хоругви леопарда,

И избегали всех духовных паутин

Они, как тягостной,

И не подписывали (лиги(…

Нет! Я — совсем простолюдин!

Оставьте же меня при нашем сельском тяге…

Вам, господа, и крест, и ленты, и звезда,

А мне, убогому, позвольте, господа,

Вовек не изменять ни долгу, ни присяге!

И пусть останется навеки властелин

В своем углу, и пусть с участьем

Склоняет только пред несчастьем

Свой сельский стяг простолюдин!

(1860)

Счастливая чета

Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

Комиссара не зови:

Ничего такого нету…

Ссора — вестница любви!

Комиссар и прочий причет

В этом деле не при чем,

И напрасно дворник кличет

И тревожит целый дом.

Да: Коле и бьет Коллетту,

Но в каморку их, на крик,

Хоть бы было до расвету,

Сам Амур слетает вмиг.

Комиссар!

Бьет Колен свою Коллетту!

Комиссара не зови:

Ничего такого нету…

Ссора — вестница любви!

Наш Колен — он малый трезвый,

Здоровяк, поет с утра,

А Колетта — зяблик резвый,

И румяна и добра…

Враждовать не в их природе,

Да и незачем: они,

Чтоб не думать о разводе,

Повенчалися одни.

Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

Комиссара не зови:

Ничего такого нету:

Ссора — вестница любви!

Любо жизнь они проводят!

Он — и под руку — она —

Вечерком в харчевню ходят

Выпить на шесть су вина.

Здесь под тению зеленой,

Без свидетельских препон,

На скамейке повалённой

И контракт их заключен.

Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

Комиссара не зови:

Ничего такого нету…

Ссора — вестница любви!

Иногда Колен пирует

И с другими вечерком,

Да Колетты не надует:

Мстит и прежде и потом.

И сегодня уж, конечно,

Вышла сплетенка, — так вот

Меж собой простосердечно

И чинят они расчет.

Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

Комиссара не зови:

Ничего такого нету…

Ссора — вестница любви!

Комиссар и прочий причет

В этом деле — ни при чем.

И напрасно дворник кличет

И тревожит целый дом:

Чай, давно уж присмирели,

Позабыли обо всем —

И Колетта на постели

Спит теперь невинным сном.

Комиссар!

Бьет Колен свою Колетту!

Комиссара не зови:

Ничего такого нету…

Ссора — вестница любви!

Г. Надо

Городок

Городок наш очень мал, а не дается

Он полиции ни в сети, ни в капкан,

В нем нас две — три тысячи найдется

Самых буйных и опасных горожан.

Порицанья… ропот… дерзкие сомненья…

Так средь бела дня и говорят…

Говорят, что будет вёдро в воскресенье,

Если в пятницу шел дождик или град.

Нет такого министерского вопроса,

Чтоб у нас не в силах были разрешить,

О веревке и всех ужасах допроса

В доме висельника можно говорить.

Уваженья к полу и лет’ам нет больше:

Мне в глаза ребенок говорил…

Говорил, что на горячий суп подольше

Нужно дуть, чтоб суп как следует простыл.

В том вертепе, что коварно прикрывают

Титлом ‘круг искусств’, такой ведь крик,

Что не только оглашают — оглушают

Королей они, султанов и владык.

Там вчера, напившись лимонада,

Шавассон, наш медик, утверждал…

Что тому болеть полгода надо,

Кто весь год здоровым не бывал.

Пожилая дева тотчас вам расскажет,

Как пастух у ней околдовал постель,

А вдова таинственно докажет,

Что семнадцатый Людовик жив досель.

Вышивая кроманьолки для избранных,

Перед образом присягу даст швея…

Даст присягу, что друзей непостоянных

Во сто раз ценней оседлые мужья.

В воскресенье все обедают семьею,

Но, как только кофе подадут на стол,

Мать немедленно уводит дочь с собою,

Потому: кузен уже в азарт вошел.

Песни требует нотариус кровавый,

Долгом староста считает возразить…

Возразить, что он танцовщице вертлявой

Посоветосал бы юбку удлинить.

Словом: здесь никто не пропускает шанса

Вслух вам высказать все мысли, как привык.

Городок лежит в глуши Прованса —

Мудрено ль, что в нем такой содом и крик!

Быть резне — недолго жить нам в мире,

И я думаю — что там не говори…

Право, думаю, что дважды — два — четыре,

А четыре минус единица — три.

[1859]

ЛИЦЕЙСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ И ПЕСНИ

Гванагани (Отрывок из поэмы’Колумб’)

Где цветущий Гванагани,

Красоты чудесной полн,

На далеком океане

Подымается из волн,

Где ведет свой круг экватор,

Где в зеленых камышах

Шевелится аллигатор,

Где на девственных полях

Разостлалися палаты,

Каплет ст’аро млечный сок,

Бледно-желтый маниок

Разливает ароматы,

Где играет ветерок

На листках сальсапарели,

Как на жалобной свирели,

Где кружится над травой

Насекомых легких рой,

Где из пальмового ств’ола

Льются листья через край,

Где порхает в них веселый

Разноцветный попугай,

Где на птичках с изумрудом

Спорят яхонт и топаз,

Где над лиственным сосудом

Золотистый ананас

Из земного вывел лона

Многогранную корону,

Где весь год канва лугов

Шита бисером цветов,

Где под тяжестью плодов

Гнется книзу ветвь банана,

Где мелькают в тростниках

Змеи, утии, гуаны, —

Там в каштановых лесах,

Там в древесных шалашах,

Вдоль затопленной саванны,

Дикий варварский народ

Жизнь свободную ведет.

Там дикарь с головоломом

И с копьем из тростника

Гонит робкого зверька,

Иль по горным он обломам

Смело лезет за гнездом

Красной цапли, — иль потом,

Диким зверем не пугаем,

За зеленым попугаем

В лес кокосовый бежит,

А в тени дерев лежит

На гамаке, в полдень жаркий,

Медно-цветная дикарка,

Иль она с закатом дня,

У зажженного огня,

Полный гибельной отравы,

Выжимает сок кассавы,

Или в легком челноке,

Смелой ручкой налегая

На послушные пагаи,

Мчится резвая, нагая,

По излучистой реке.

Как проста и как спокойна

Жизнь беспечных дикарей!

И мучительный и знойный

Не знаком им жар страстей.

В них добра не зрело семя,

И порока голос тих,

Как им жить: то знают Земе,

Старый Бутий и кацик.

Их закон один — свобода,

Их желание — покой,

Водит их инстинкт слепой,

Учит их — сама природа.

Чудны эти племена,

И природа там чудна,

Полно всё очарованья,

И недавнего созданья

Там на всем печать видна.

(1840?)

ЛУНАТИК

Поэт! Ты лунатик. Чрез суетный свет

Тебя, как луна, вдохновенье ведет,

Ведет, — и повсюду открыта дорога

Любимцу природы, посланнику бога,

Ты ходишь над бездной по темени скал,

Ты скачешь, как серна, с горы на обвал,

Орлом на утесы взлетаешь с размаха,

В тебе есть все чувства, — и нет только страха.

Ты громко привольную песню поешь,

Ты, очи открывши, по миру идешь,

Глядишь — и не видишь ты мир, — но выс’око

Тогда созерцает духовное око.

И громко взывает испуганный свет:

‘Сойди ко мне ближе, поэт мой, поэт! ‘

Ты слышишь призванье, ты внемлешь прошенью,

И вмиг покидает тебя вдохновенье,

Очнувшись, боишься ты скал высоты,

И сходишь скорее, — и падаешь ты!

Смеется безжалостно свет над тобою,

А ты, — ты страдаешь могучей душою:

И звуком еще как струна ты дрожишь,

Но, тяжко страдая, упорно молчишь,

Пока не сомкнет сон орлиные очи

До новой твоей вдохновительной ночи.

(1840?)

(В альбом В. Р. Зотову)

Поэт! В твоем сердце чудесный есть клад:

Ты силен любовью, ты чувством богат!

Как дух, от людей ты свой клад сторожишь

И чудную надпись над кладом чертишь:

Та надпись из звуков, из тонов, созвучий,

Слилася в стих мощный, обильный, гремучий.

Бессмысленно надпись читает толпа

И мимо проходит, духовно-слепа.

И чудную надпись на мысленный клад твой,

Да дева в час страсти, да истины жрец,

На долгом пути поседевший мудрец, —

И больше ты кладом ни с кем не делися,

Хоть избранных мало, но ты не крушися:

Чем меньше на части твой клад разделен,

Тем части дороже, ценнее тем он.

Печально я жизни дорогою шел

И чудную надпись на ней я прочел,

Я понял, чт’о скрыто под надписью тою,

И жадно ловил ее смысл я душою,

И жадно впивал я гремучий твой стих,

Но, полный восторга от звуков твоих,

Я к надписи чудной хотел бы прибавить

Еще одно слово, еще одно: память!

(17 сентября 1840 г.)

(В альбом А. Л. Жемчужникову)

Быть может, некогда пред светом

Страница эта промелькнет:

Он не почтит ее приветом,

И имя скромное поэта

Он невнимательно прочтет.

И может быть, и ты порою

Заглянешь также в свой альбом,

И мой листок, перед тобою

Мелькнув знакомою рукою,

Тебе напомнит о былом.

Перенесясь мечтой крылатой,

Ты вспомнишь радости, утраты…

… И скажет свет: ‘Он был когда — то! ‘

Ты скажешь: ‘Он меня любил! ‘

(30 сентября 1840 г.)

ИЗ ФАНТАЗИИ ‘МЫСЛИ И ЗВУКИ’

В то время, когда ты по пучинам бездонным

Пространства не плавал эфир голубой,

Когда не вились пред миров миллионом

Орбиты воздушной, незримой стезей,

Когда не кружились вокруг солнцев планеты,

И солнцы не рдели лучистым венцом,

Когда средь миров пилигримки — кометы

Эфир не браздили огнистым хвостом, —

В то время на месте вселенной чудесной

Был хаос, тьма с холодом, свет с теплотой,

С ничтожеством атомы жизни небесной,

Движение с шумом, с молчаньем покой.

Тот хаос, начальное жизни движенье,

Давно уж разлился в пространстве пустом,

И день отдаленный — хаоса рожденье

Запомнит лишь вечность с всесильным творцом.

Посреди стихий хаоса

Звуки чудные лились,

И за ними вслед неслося

Быстро эхо вдаль и ввысь,

Вторят им его отзывы,

И гармонией живой

Полна звуков переливы.

Дышит звуков резвый рой

Прихотливою игрой.

Звуки быстры, звуки вольны,

То гремят, то вдруг замрут,

И мелодией текут

Их невидимые волны.

Но живящей мысли нет

В этих звуках, не согрета

Мыслью речь, и им ответа

Черный хаос не дает.

Для исчадья тьмы и света

Непонятен их язык,

Он к их речи не привык,

И в хаосе том летает

Одинаково звуков рой —

И на речи их порой

Только эхо отвечает.

Быстрее взгляда, легче тени

В хаосе резвою, игривою толпой

Носились мысли, рой видений,

Эфирный рой.

Лететь ли вдаль, подняться ввысь ли,

Иль потонуть в пространстве глубине,

Луч света перегнать? — Везде поспеют мысли,

Везде оне!

Знакомо всё им: свет, что блещет златом,

И тьма и звук — весь хаос им открыт,

И вещества малейший атом

От них не скрыт.

Но звуки мысль немая не одета,

Речь в звуки стройные облечь

Не может мысль, — и остается без ответа

Немая речь

И одинокие летают мыслей хоры

В хаосе легкою, незримою толпой

И лишь с творцом немые разговоры

Ведут порой.

Здесь ха’оса на крылах

Вечности и силы

Божий дух парил — и мрак

Рассекал унылый.

Вдруг свет дивный засиял

В сумраке отчизны:

То ничтожество воззвал

Бог к чудесной жизни.

Волны света разлились

В выси голубые,

Дивно атомы слились

В массы огневые,

Округлилися шары,

В краски облеклися,

И блестящие миры

В небе понеслися.

И перстом он начертил

Тем мирам орбиты,

Атмосферой их покрыл,

В чудный свет повитой,

Высь светилами зажглась,

Поплыла планета,

Быстрым вихрем пронеслась

Резвая комета —

Пилигримка меж светил —

По струям эфира,

И луч солнца осветил

Всё пространство мира.

И в кругу миров земля,

Слову божьему внемля,

Быстро понеслася.

В тени, краски и цвет’а,

В ткань из света повит’а,

Дивно обвилася

Атмосфера вкруг земли,

На земном челе легли

Воды голубые,

Разостлалась вдоль лугов

Из деревьев и цветов

Ткани дорогие.

По лазурным небесам

Полетели тучи,

И поднялся к облакам

Темный лес дремучий.

Над челом лазурных вод

Встала гор громада

И сдержал неба свод

Твердой колоннадой…

(1840-1841?)

ПЕСНЯ ЛИЦЕИСТА

Жажда познаний —

Цель всех желаний,

Цель всех забот!

Свет просвещенья —

Вот от ученья

Сладостный плод!

Други и братья!

Тост за занятья

Выпьем скорей!

С ними нет скуки —

Бокал за науки!

Бокал за лицей!!.

Кровь заиграла,

Блещет бокала

Чистый хрусталь,

Во взорах отвага,

Други! За влагу

Жизни не жаль!

Влаги вскипевшей,

Пробки взлетевшей

Сладостен звук.

Сок золотистый

Для лицеиста

Лучше наук…

Вдали кипенье

Для наслажденья,

Други, дано!

Кверху бокалы,

И старый и малый!

Вино за вино!!

Мрак полуночи,

Черные очи

Груди волна,

Локон душистый —

Для лицеиста

Лучше вина!

Сердце пылает,

В жилах играет

Бурная кровь!

Век наш кроток —

Бокал за красоток!

Бокал за любовь!

Дружбы священной

Огнь незабвенный

В сердце горит.

Друг наш в несчастьи —

Смолкли все страсти,

Мир весь забыт!

В час наслажденья,

В час огорченья —

Друга зови!

Дружбы огнь чистый

Для лицеиста

Лучше любви.

В жизненном море,

В бедствии, в горе,

В счастьи равно —

Друг крепче стали:

Кипи же в бокале

За дружбу, вино!!.

(1840-1841?)

МОСКВА

(отрывок)

Там, за синей цепью гор,

За широкими полями,

Где усталый видит взор

Только землю с небесами —

там спит город — великан,

На холмы облокотившись,

К долам низменым склонившись,

Завернувшися в туман,

Весь из куполов, блистает

На главе венец златой,

Ветер с поясом играет,

С синим поясом — рекой,

То величья дочь святая,

То России голова,

Наша матушка родная,

Златоглавая Москва!

Ожила небес равнина,

Вот помчалася заря,

В колеснице из рубина,

Серебра и янтаря,

Пробрал’ась, среди тумана,

К граду огненной тропой

И коснулась великана

Бледно-розовой рукой…

(1840 — 1841?)

‘Братья, помните ль, бывало…’

Братья, помните ль, бывало,

Как нередко удирало

Человек пять — шесть из нас

Прямо в Питер, не спросясь.

Едешь… Холодно… Ни слова,

Но тепло у Поляковой.

Вот застава. Где билет?

Удалося!.. ‘Правда ль, нет? ‘

(1841?)

ПРОЩАНИЕ ЛИЦЕИСТА СО ШПАГОЮ

Прости, моя шпага, подруга моя,

Теперь ты всего мне дороже:

С тобой обручился за песнию я,

За песней расстанемся тоже.

Тебя не в купели, дитя, я крестил —

В разгульной и пламенной жжёнке,

И сам я тебя восприемником был,

Моя нареченная жёнка!

Мы жили согласно, и знаешь сполна

Ты все лицеиста проказы,

Тебе изменял я для карт, для вина,

А ты не сердилась ни разу.

Тебе я неверен был, часто до слез,

До слез мне завидно бывало,

Когда, моя шпага, твой медный эфес

Атласная ручка ласкала.

Ты помнишь, где были с тобой мы? Молчи!

Та тайна меж нами осталась.

Зачем знать другим, как кипели Аи,

Как Саша со мной целовалась?

Ты помнишь — довольно! Да что, не таи,

Мы оба с тобою краснели,

Ты, шпага, от жжёнки, а я от любви,

Мгновенья летели, летели…

Прости же, подруга, души не волнуй

Своей полосой серебристой —

Скорей нагол’о! И святой поцелуй

Прими твоего лицеиста.

(1841)

АЛЬБОМНЫЕ ЗАПИСИ, ПОСЛАНИЯ, ЭКСПРОМТЫ…

И ШУТКИ

Есть детская веселая игра — в портрет:

Люблю ее. — Вот вам один портрет.

Ее вы знаете, ей девятнадцать лет,

Невинно — весела, как все в такие лета,

А иногда тиха, задумчива, грустна,

Порой насмешлива, порой она тиха.

Огонь лазурный в глазах, светло-русый волос,

Лицо игривое, протяжный нежный голос…

Я любовался б ей, да слишком много глаз:

Не хочется мне к ней тесниться… за другими.

Самолюбивая и с чувствами живыми,

Ко всем внимательна она хоть день, хоть час…

А многие ее любили — и страдали…

Я кончил мой портрет: вы, верно, угадали.

(1848 — 1850?)

‘Хоть делят горы нас и реки…’

Хоть делят горы нас и реки,

Я не томлюся, не крушусь,

Но ныне, присно и вовеки,

Тебе, о ангел мой, молюсь.

Не мни же ты, что страстью плотской

Я уязвлен, мой дух пленя,

Нет: богоматери Колоцкой

Ты, дева, выше для меня.

(1851)

(A. la Heine)

От волненья то бледен, то красен,

Скрыть тревоги души не умея,

Иерей был вполне ипостасен,

А она — божество иерея,

Улыбаясь ему идеально

И молчала, и взгляд свой покорный

К потолку возводила печально,

Или в землю глядела упорно.

Он уехал… Она с ним прощалась!

На дворе была темень и слякоть…

Засмеяться она попыталась,

Но в душе ей хотелося… плакать.

(1851)

(В альбом С. Н. Степанову)

Манит даль запрётная,

Широк’о в выси…

Пташечка вылетная,

Бог тебя спаси!

(25 декабря 1858 г.)

(В альбом жене)

Я не пошел с тобою в храм сегодня,

Чтоб не видать тебя с бесмысленной толпой,

Но взорами души стремиться за тобой

И видеть ангела у алтаря господня.

(1853)

(В альбом жене)

Альбом мой наполнен: всё врезано, вклеено,

Хотела еще бы хоть строчку от Мея, но…

Но — фи! — говорит он мне: — фи!

Меня то не тронь уж, Софи!

(1858)

ВАС. СТЕП. КУРОЧКИНУ

(ПО ПОВОДУ ПЕРЕМЕНЫ НАЗВАНИЯ

‘МОЛНИЯ’ НА ‘ИСКРА’)

Проиграна иск Ра —

Назвалася Волга.

Пусть же ваша ‘Искра’

Процветает долго.

(1858)

(В. Р. ЗОТОВУ)

Пишется в пот’у лица

Старое, да заново:

Та ж Грязн’я улица,

Только дом Бажанва.

(1858?)

АПОЛЛОНУ

Розы росистые вместе с густыми пучками герпилла

Я повергаю к подножью богинь Геликона,

Но чернолистые лавры тебе посвящаю, Пифиец,

Ибо ты лавром в дельфийских стенах был увенчан.

В честь твою скоро обрызнет весь жертвенник жаркою

кровью

Этот рогатый козел, что жует терпенинную ветку.

(Феокрит)

Скоро, не далее дня, посвященного Крону — Сатурну,

Ежели в оный день ты, сребролукий, сойти соизволишь

С облачных высей Олимпа под мирную кровлю поэта,

Следом за Веспером ясным блеснув по лазурному небу.

(Апокриф)

В переводе:

Аполлон Николаевич, приезжай в субботу

вечером к твоему Л. Мею.

6 (?) февр(аля) 1860 г.

М. А. ЗАГУЛЯЕВУ

(В ДЕНЬ ИМЕНИН)

Неурядица, тревога,

Оных есть полтинник…

Уж простите, ради бога,

Милый именинник!

(8 ноября 1861 г.)

(В АЛЬБОМ О. А. МИЛЮКОВОЙ)

Дай вам бог, моя милая Оля,

Помнить в жизни два слова: природа и воля.

(24 декабря 1861 г.)

(АКРОСТИХ)

Ладно — есть вопрос о Мее,

Есть ответ — я не шучу,

Вызов мне всего милее:

Другим не по плечу:

Мелочь мне: возьму труднее,

Если только захочу:

Й (иже с краткою) вкачу.

(БУРИМЕ)

Молодая суеверка ли

Выйдет ночью на крыльцо,

Чтоб увидеть в чистом зеркале

Молодой луны лицо.

Вот-с, господин Аск’оченский!

Извольте-с, вам наточенский!

По всем лугам Полюстрова

Для графа я полюсь, трава.

ЖИДЫ

Жиды! Жиды! Как дико это слово!

Какой народ — что шаг, то чудеса.

Послушать их врагов — надменно и сурово

с высот грозят жидам святые небеса.

Быть может, и грозят. Но разве только ныне,

где вера в небеса, там и небесный гром,

а прежде без грозы народ свой вел в пустыне

сам Бог то облаком, то огненным столпом.

Теперь гонимей нет, несчастней нет народа,

нет ни к кому такой, как к ним, жидам, вражды,

но там, где понят Бог и понята природа,

везде они — жиды, жиды, жиды!

1860

Читайте также: