Стихотворения и отрывки, Гёте Иоганн Вольфганг Фон, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Іоаннъ Вольфгангъ фонъ-Гёте, величайшій изъ поэтовъ Германіи, авторъ ‘Фауста’, ‘Вертера’ и ‘Гёца фонъ-Берлихингена’, родился 28-го августа 1749 года, въ древней столиц Германіи, Франкфурт на Майн, въ богатомъ семейств имперскаго совтника. Одинаково богато-одарённый физически и духовно, ребенокъ попалъ въ такую обстановку, которая съ самыхъ первыхъ дней неотступно содйствовала его дальнйшему развитію. Родившись такъ-сказать въ центр нмецкаго образованія и съ самыхъ раннихъ лтъ имя передъ глазами прекрасныя произведенія древняго и новаго искусства, онъ, кром того, въ самомъ родительскомъ дом нашолъ вс средства къ полнйшему развитію своего таланта. Комнаты отца его украшали превосходные виды Рима: фамильная библіотека, хорошо составленная и отличавшаяся обиліемъ лучшихъ голландскихъ изданій латинскихъ писателей и сочиненій по части римскихъ древностей, была къ его услугамъ, наконецъ, старикъ-Гёте, обладая довольно-богатымъ собраніемъ по естественной исторіи и небольшимъ ботаническимъ садомъ и будучи самъ большимъ любителемъ музыки, живописи и садоводства, нердко заставлялъ и своего маленькаго Вольфганга принимать участіе въ своихъ работахъ. ‘Отъ отца’, говорилъ впослдствіи Гёте, ея получилъ осанку и серьёзный взглядъ на вещи, а отъ матери — весёлость нрава и страсть къ повствованію’. И дйствительно мать великаго поэта обладала богатой фантазіей, яснымъ взглядомъ на жизнь и яснымъ умомъ, словомъ, была женщиной рдкихъ качествъ. Она рано угадала въ своёмъ маленькомъ Вольфганг генія и съ любовью и осмотрительностью длала всё, чтобы содйствовать его развитію. Необыкновенная понятливость, рдкое прилежаніе и отличная память со-дйствовали правильному развитію способностей мальчика, а довольно-частыя, хотя и не очень сильныя, болзни, преслдовавшія его въ дтств, позволяли ему предаваться усиленному чтенію и размышленію, къ которому онъ былъ склоненъ и въ дтств. Первое понятіе о драматическомъ искусств дали ему бабушкины маріонетки, для которыхъ онъ составилъ нсколько пьесъ, и это первое авторство дало ему техническое познаніе сцены. Будучи большимъ любителемъ изящныхъ искусствъ, старикъ-Гёте былъ центромъ, вокругъ котораго группировались вс франкфуртскіе живописцы, а также и прізжавшіе туда изъ ближайшихъ городовъ. Онъ поручалъ имъ разныя работы, и сынъ его, присутствуя при всхъ ихъ совщаніяхъ, жадно вслушивался въ ихъ слова, вглядывался въ ихъ эскизы, которые нердко предлагались ему на разсмотрніе, и подавалъ о нихъ своё мнніе. Открытіе французскаго театра во Франкфурт, послдовавшее около этого времени, сильно заинтересовало его — и онъ съ первыхъ представленій сдлался однимъ изъ самыхъ ревностныхъ его постителей, что много помогло ему въ окончательномъ усвоеніи французскаго языка. Однимъ словомъ, всё окружавшее молодость и юношескія лта Гёте способствовало развитію поэтическихъ его наклонностей, а несчастная, но пылкая любовь къ Маргарит, прославленная впослдствіи поэтомъ въ ‘Эгмонт’ и ‘Фауст’, довершила его. Въ 1766 году Гёте, согласно желанію отца, поступилъ въ Лейпцигскій университетъ, гд, озадаченный педантизмомъ Готшеда, не нашолъ, къ сожалнію, того, чего искалъ и принуждёнъ былъ собственными средствами добиваться полнаго развитія своихъ поэтическихъ наклонностей. Въ то время Германія, подражавшая прежде Испаніи, потомъ Италіи и Франціи, въ конц-концовъ взяла себ за образецъ Англію. Гёте былъ увлечёнъ этимъ стремленіемъ — и начавъ всё перелагать въ стихи, причёмъ, по его собственнымъ словамъ, горевалъ только о томъ, что не могъ разнообразить источникъ своихъ вдохновеній отдалёнными путешествіями. Не забывая художествъ, онъ употребилъ не мало времени на изученіе ихъ исторической части, причёмъ тщательно изучилъ сочиненія Вилькенмана и собранія Губера, Крейсгауфа и Рихера и тмъ образовалъ свой вкусъ и ознакомился со всми школами. Довершивъ своё образованіе путешествіемъ въ Римъ. Гёте въ 1768 году покинулъ, наконецъ, Лейпцигъ, посл тяжкой болзни, происшедшей вслдствіе занятія гравированьемъ, и воротился въ домъ отца, гд, благодаря попеченіямъ домашнихъ, въ скоромъ времени совершенно оправился. Когда силы его были возстановлены, Гёте отправился въ 1770 году въ Страсбургъ для окончанія курса правъ и полученія докторскаго диплома. Здсь онъ нознакомился и сошолся съ Гердеромъ, уже авторомъ ‘Отрывковъ изъ нмецкой Литературы’ и ‘Критическихъ лсовъ’, имвшимъ благотворное вліяніе на умъ и душу молодого поэта, и съ группой людей бурныхъ стремленій, не мало содйствовавшихъ тому, чтобы вызвать къ дятельности его генійі. ‘Здсь’, говоритъ Шерръ, ‘онъ жилъ какъ-будто въ революціонной атмосфер и, отдавшись всей душою ея влияніямъ, подчинился дйствію народной поэзіи, Гомера, Оссіана и Шекспира. Но отъ гениальнаго одичанья предохранила его съ одной стороны его собственная хорошая натура, а съ другой — сердечныя отношенія съ Фредерикой Бріонъ, которымъ мы обязаны такими прекрасными пснями… Не пускаясь въ описанія и изображенія, эти псни воспроизводятъ намъ всю жизнь природы со всми ея перемнами, не предаваясь размышленіямъ, он открываютъ намъ цлый міръ отрадной страсти, вс ея самыя усладительныя и горькія тайны, даютъ намъ понимать и чувствовать всё, неизвстное человку или незамченное имъ, что странствуетъ во мрак, въ лабиринт груди.’

Получивъ степень доктора правъ. Гёте возвратился снова во Франкфуртъ, а въ 1772 году отправился въ Веймаръ, чтобы въ тамошнемъ рейхскамергерихт начать практическое поприще юриста. Здсь онъ услышалъ въ первый разъ о происшествіи, подавшемъ ему мысль о ‘Вертер’. Извстно, что Эрузалемъ, прототипъ героя романа Гёте, сдлавшагося народнымъ въ Германіи, застрлился изъ любви къ одной замужней женщин. Возвратившись домой, Гёте издалъ послдовательно въ 1773 и 1774 годахъ — лучшую изъ своихъ драмъ, ‘Гёцъ фонъ-Берлихингенъ’ и лучшій изъ своихъ романовъ, ‘Страданія Вертера’, ближайшимъ поводомъ для написанія котораго была любовь автора къ Шарлотт Кестнеръ. Впечатлніе, произведённое этими двумя сочиненіями Гёте, было поистин громадное, неслыханное, причёмъ они сразу поставили имя ихъ автора выше всхъ его товарищей и дали ему первое мсто на нмецкомъ парнас. Около этого времени герцогъ Саксенъ-Веймарскій былъ приздомъ во Франкфурт, причёмъ Гёте познакомился и подружился съ двумя его молодыми сыновьями и ихъ спутникомъ Кнебелемъ, что имло важное вліяніе на всю послдующую судьбу его. Это знакомство съ молодыми принцами — когда старшій изъ нихъ, Карлъ-Августъ, принялъ правленіе — повело за собой въ 1775 году приглашеніе Гёте въ Веймаръ. Виландъ, благодаря заботливости герцогини Амаліи, матери принцевъ, уже нсколько лтъ тому назадъ переселился туда, а вскор посл того и Гердеръ, по ходатайству Гёте, получилъ такое же приглашеніе: а въ 1789 году переселился туда изъ Іены и Шиллеръ. ‘Такимъ образомъ’, говоритъ Шорръ, ‘маленькій Веймаръ вмщалъ въ своихъ стнахъ четырёхъ благороднйшихъ представителей нмецкаго генія, и вслдствіе этого живого участія въ лучшихъ стремленіяхъ націи, благородный герцогъ Веймарскій сталъ въ число государей, на которыхъ нашъ взоръ можетъ отрадно отдохнуть. Въ первые годы пребываніе Гёте въ Веймар, куда онъ явился ещё въ полномъ костюм Вертера, время проводилось тамъ довольно-шумно, какъ показываютъ письма его и другихъ изъ этой эпохи. Гёте, котораго личность всхъ очаровывала, Гёте, котораго Виландъ, незадолго предъ тмъ такъ жестоко имъ осмянный, почиталъ и любилъ, какъ полубога, ввёлъ при двор ‘геніальный’ тонъ, въ чёмъ ему усердно помогали Энзидель и другіе придворные, а больше всхъ — самъ герцогъ. Деревня Штюцербахъ и охотничій замокъ Эттерсбургъ были главными поприщами этой ‘геніальности’. Охота, танцы, комедіи и эротическія и другія ‘геніальности’, къ которой относилась и ‘студенческая стрльба’, мнялись пёстрой чередой. Веймаръ сталъ Меккою нмецкихъ ‘геніевъ’. Клингеръ прізжалъ туда читать свои велерчивыя трагедіи, Ленцъ — длать ‘обезьянскія шутки’, другіе — чтобъ добыть себ штаны и башмаки, потому-что казначей герцога въ своихъ счётахъ имлъ особую рубрику расходовъ на экипировку ‘геніевъ’.

Въ 1776 году Гёте былъ сдланъ совтникомъ посольства, съ правомъ засдать въ собраніи тайныхъ совтниковъ, въ 1779 — произведёнъ въ тайные совтники, въ 1782 году — сдланъ президентомъ палаты, въ 1807 — пожалованъ кавалеромъ орденовъ Св. Александра Невскаго и Почётнаго Легіона большаго креста, а въ 1817 году — уже былъ первымъ министромъ саксенъ-веймарскимъ. До-сихъ-поръ Гёте былъ только авторомъ ‘Гёцъ фонъ-Берлихингена’ и ‘Вертера’, такъ-какъ въ продолженіи первыхъ двнадцати лтъ пребыванія Гёте въ Веймар нечего было и думать о произведеніи чего-нибудь капитальнаго, благодаря нескончаемому ряду всякаго рода увеселеній, о которыхъ было сказано выше. Впрочемъ и въ это время было написано имъ нсколько капитальныхъ произведеній, какъ, напримръ, трагедіи: ‘Эгмонтъ’, ‘Клавиго’, ‘Торквато Тассо’ и ‘Ифигенія въ Таврид’ (послднія дв въ первоначальномъ вид — въ проз) и романъ ‘Вильгельмъ Мейстеръ’. Начиная съ 1786 года, Гёте началъ, мало-по-малу, освобождаться отъ ‘геніальнаго’ вихря своего перваго веймарскаго періода, въ чёмъ ему иного помогла его вторая поздка въ Италію, въ продолженіе которой онъ объхалъ всю Италію, постилъ Сицилію и два раза побывалъ въ Рим. Результатомъ поздки — были: ‘Итальянское путешествіе’, этотъ образецъ путевыхъ записокъ, окончательная отдлка знаменитыхъ его трагедій ‘Ифигеніи’ и ‘Тасса’, явившихся въ свтъ въ 1786 и 1790 годахъ, превосходныя ‘Римскія Элегіи’ и умно-шутливыя ‘Эпиграммы изъ Венеціи’. Блестящій періодъ своей литературной дятельности Гёте заключилъ превосходной поэмой-идилліей ‘Гернамъ и Доротея’ и величайшимъ изъ всхъ своихъ произведеній — ‘Фаустомъ’, которымъ воздвигъ себ незыблемый памятникъ. Всё, что можетъ тронуть человческое сердце, облечено здсь въ прелестнйшую поэтическую форму, разнообразную, какъ сама жизнь, и схватывающую воображеніе какъ бы волшебной силой. Съ созданія ‘Фауста’ Гёте сталъ царёмъ умственнаго міра Германіи. Послдующая дятельность Гёте не представляетъ ничего замчательнаго, за исключеніемъ второй части ‘Фауста’ и автобіографіи.

Гёте скончался 22-го марта 1832 года, и Веймар, на восемдесятъ-третьемъ году жизни, вслдствіе простуды и послдовавшей въ слдъ за тмъ трёхъ-дневной лихорадки, превратившейся въ удушливый кашель. Сочиненія Гёте были изданы много разъ. Лучшее изъ нихъ — изданное при жизни автора и подъ его наблюденіемъ въ 1827—1831 годахъ въ сорока томахъ. Изъ двухъ попытокъ издать полное собраніе сочиненій Гёте въ русскомъ перевод, ни одна не была доведена до конца. Первая изъ нихъ, предпринятая обществомъ молодыхъ людей въ 1842 году, въ Петербург, по крайней своей неудовлетворительности была принята публикой холодно и должна была прекратиться на третьемъ выпуск. Что же касается второго предпріятія, осуществлявшагося въ Петербург въ теченіи 1865—1871 годовъ, но съ заглавіемъ: ‘Сочиненія Вольфганга Гёте въ русскомъ перевод подъ редакціей П. Вейнберга’, то и оно ограничилось всего шестью томами, куда вошли: ‘Клавиго’, ‘Оттилія’, ‘Торквато Тассо’, ‘Эгмонтъ’, ‘Гёцъ фонъ-Берлихингенъ’ и ‘Вильгельмъ Мейстеръ’, въ переводахъ Кронеберга, Погодина, Полевого, Смирнова, Струговщикова и Яхонтова.

Изъ отдльныхъ сочиненій Гёте на русскій языкъ были переведены слдующія: ‘Фаусть’ — 6 разъ: 1) Фаустъ, трагедія Гёте. Переводъ Эдуарда Губера. Спб. 1838. 2) Фаустъ. Трагедія Гёте. Переводъ 1-й и изложеніе 2-й части. М. Вронченко. Спб. 1844. 3) Фаустъ. Трагедія Гёте, вольно-переведённая по-русски А. Овчинниковымъ. Рига. 1851. 4) Фаустъ Гёте. Переводъ А. Струговщикова. Спб. 1856. 5) Фаустъ. Трагедія Гёте. Переводъ Я. Грекова. Спб. 1859. Изданіе 2-е. М. 1871. 6) Фаустъ. Трагедія Гёте. Переводъ И. Павлова. М. 1875. ‘Клавиго’ — 4 раза: 1) Клавиго. Трагедія господина Гёте. Переведена съ нмецкаго К…… Спб. 1780. 2) Клавиго. Трагедія Гёте. Переводъ съ нмецкаго . Кони. М. 1836. Изданіе 2-е. Спб. 1872. 3) Клавиго. Трагедія въ пяти дйствіяхъ. Имени переводчика не означено. (‘Сочиненія Гёте’, 1842, выпускъ I.) 4) Клавиго. Трагедія Гёте. Перевёлъ А. Струговщиковъ. Спб. 1845. ‘Торквато-Тассо’ — 2 раза: 1) Торквато-Тассо. Трагедія въ пяти дйствіяхъ Гёте. Переводъ А. Яхонтова. (‘Отечественныя Записки’, 1844, т. 35.) 2) Торквато-Тассо. Драма Гёте. Перевёлъ Б. Кауль. Спб. 1873. ‘Ифигенія’ — два раза: I 1) Ифигенія въ Таврид. Трагедія Гёте. Переводъ В. Яхонтова. (‘Европейскіе Классики въ русскомъ перевод’, 1874, выпускъ I.) 2) Іфигенія въ Таврид. Гёте. Переводъ съ нмецкаго В. Водовозова. Спб. 1874. ‘Рейнеке-Лисъ’ — три раза: 1) Рейнеке-Лисъ. Комическая поэма Гёте въ двнадцати псняхъ. Переводъ М. Достоевскаго. Спб. 1861. 2) Рейнеке-Лисъ. Поэма В. Гёте, передланная въ стихахъ для дтей. Спб. 1864. 3) Рейнеке-Лисъ. Поэма Гёте. Имени переводчика не означено. (‘Живописный Сборникъ’, 1869, т. VI, No 4.) ‘Германъ и Доротея’ — два раза: 1) Германъ и Доротея. Поэма великаго германскаго писателя Гёте. Перевёлъ . Арефьевъ. М. 1842. 2) Германъ и Доротея. Поэма Гёте. Переводъ А. Фета. (‘Современникъ’, 1856, т. 58, No 8.) ‘Вертеръ’ — три раза: 1) Страсти молодого Вертера. Сочиненіе Гёте. Переводъ съ нмецкаго. Спб. 1794. Изданіе 2-е. Спб. 1796. Изданіе 3-е. М. 1816. 2) Страданія Вертера. Съ нмецкаго Р….. М. 1828. 3) Вертеръ. Опытъ монографіи съ переводомъ романа Гёте ‘Страданія молодого Вертера’. А. Струговщикова. Спб. 1865. Изданіе 2-е — Спб. 1875. ‘Вильгельмъ Мейстеръ’ — три раза: 1) Вильгельмъ Мейстеръ Гёте. (‘Московскій Встникъ’, 1827 ч. II, и 1830, ч. III.) 2) Вильгельмъ Мейстеръ. Гёте. Переводъ А. Григорьева. (‘Москвитянинъ’ за 1852 годъ.) 3) Ученическіе годы Вильгельма Мейстера. Романъ Гёте въ восьми книгахъ. Переводъ П. Полевого. (‘Сочиненія Вольфганга Гёте’, 1870—1871, т. 5 и 6.) По одному разу: 1) Гедъ фонъ-Берлихингенъ, желзная рука. Трагедія въ пяти дйствіяхъ. Сочиненіе Гёте. Переводъ съ нмецкаго М. Погодина. М. 1828. 2) Оттилія. Романъ въ двухъ частяхъ Гёте. Переводъ Кронеберга. (‘Современникъ’, 1847, т IV, No 7 и 8.) 3) Земная жизнь и апоеозъ художника. Драма въ трёхъ актахъ. Сочиненіе Гёте. Переводъ съ нмецкаго А. Струговщикова. Спб. 1848. 4) Римскія Элегіи Гёте. Переводъ А. Струговщикова. Спб. 1839. 5) Прометей. Поэма Гёте. Переводъ А. Струговщикова. (‘Утренняя Заря на 1839 годъ’.) 6) Признаніе прекрасной души. Соч. Гёте. (‘Переводы А. Струговщикова. Статьи въ проз’. 1845.) 7) Боги, герои и Виландъ. Соч. Гёте. (‘Переводы А. Струговщикова. Статьи въ проз’. 1845.)

Поэзія и Правда моей жизни. Записки Гёте. (‘Современникъ’, 1849, т. XVI и XVII, No 7, 8, 9 и 10.)

МИНЬОНА.

Ты знаешь ли тотъ край, гд рдетъ померанецъ,

Гд золотитъ лимонъ зари живой румянецъ,

Гд ветъ тишиной съ безоблачныхъ небесъ,

Гд мирта высока и тихъ лавровый лсъ?

Ты знаешь ли его?

Туда, мой другъ, туда |

Хотла бъ я съ тобой умчаться навсегда!

Ты знаешь ли чертогъ? Нависнулъ надъ столпами

Узорный потолокъ, сіяетъ залъ огнями,

Портреты мн въ глаза такъ пристально глядятъ:

‘Что сталося съ тобой, бдняжка?’ говорятъ.

Ты знаешь ли его?

Туда, родной, туда

Хотла бъ я съ тобой умчаться навсегда!

Ты знаешь ли скалу съ подоблачной стезёю?

Чело ея звучитъ подъ кованной пятою,

Въ разслин глухой гнздится старый змй,

Внизу ревётъ потокъ, гремя среди камней.

Ты знаешь ли её?

Туда, отецъ, туда

Хотла бъ я съ тобой умчаться навсегда!

Н. Гербель.

УТШЕНІЕ ВЪ СЛЕЗАХЪ.

Скажи, что такъ задумчивъ ты?

Всё весело вокругъ.

Въ твоихъ глазахъ печали слдъ:

Ты врно плакалъ, другъ?

‘О чёмъ грущу, то въ сердце мн

Запало глубоко,

И слёзы… слёзы въ сладость намъ:

Отъ нихъ душ легко.’

Къ теб ласкаются друзья —

Ихъ ласки не дичись,

И чтобы ни утратилъ ты,

Утратой подлись.

‘Какъ вамъ, счастливцамъ, то понять,

Что понялъ я тоской?

О чёмъ… но нтъ! оно моё,

Хотя и не со мной.’

Не унывай же, ободрись:

Ещё ты въ цвт лтъ,

Ищи — найдешь: отважныхъ, другъ,

Несбыточнаго нтъ.

‘Увы, напрасныя слова!

Найдёшь — сказать легко…

Мн до него, какъ до звзды

Небесной далеко.’

На что жь искать далёкихъ звздъ?

Для неба ихъ краса.

Любуйся ими въ ясну ночь,

Не мысля въ небеса.

‘Ахъ, я любуюсь въ ясный день!

Нтъ силъ и глазъ отвесть,

А ночью… ночью плакать мн,

Покуда слёзы есть.’

В. Жуковскій.

САКОНТАЛА.

Что юный годъ даётъ цвтамъ

Ихъ двственный румянецъ,

Что зрлый годъ даётъ плодамъ

Ихъ царственный багрянецъ,

Что нжитъ взоръ и веселитъ,

Какъ перлъ въ моряхъ цвтущій,

Что гретъ душу и живитъ,

Какъ нектаръ всемогущій,

Весь цвтъ сокровищницъ мечты,

Весь полный цвтъ творенья

И, словомъ, небо красоты

Въ лучахъ воображенья —

Всё, всё поэзія слила

Въ теб одной, Саконтала!

. Тютчевъ.

УГРОЗЫ.

Однажды въ рощу я забрёлъ

За милою во слдъ,

Догналъ и обнялъ, а она —

‘Я крикну’ мн въ отвтъ.

А я: ‘пусть сунутся — убью!’

И вновь припалъ на грудь —

И слышу: ‘тише, милый ной:

Услышитъ кто-нибудь!’

Н. Гербель.

МОРСКАЯ ТИШЪ.

Всё спокойно надъ волнами,

Безъ движенья море спитъ,

И печально мореходецъ

На равнины водъ глядитъ.

Втры стихли, замолчали,

Какъ въ могил — тишина

И на всей обширной дали

Не шелохнется волна.

. Миллеръ.

ВЫБОРЪ.

Злые люди много толковъ

И язвительныхъ рчей

О моей подруг милой

Распустили межь людей.

Но чему же я поврю:

Ихъ ли чорнымъ клеветамъ

Или яснымъ, точно небо,

Голубымъ ея глазамъ?

Выборъ ясенъ — прочь сомннье!

Безотчётно врю я,

Какъ дитя, глазамъ любезной:

Въ нихъ видна душа ея.

. Миллеръ.

НОВАЯ ЛЮБОВЬ — НОВАЯ ЖИЗНЬ.

Сердце, сердце, что такое?

Что смутило жизнь твою?

Что-то странное, чужое:

Я тебя не узнаю!

Всё прошло, что ты любило,

Всё, о чёмъ ты такъ грустило:

Трудъ и отдыхъ всё прошло —

До чего уже дошло!

Иль тебя цвткомъ росистымъ

Эта двственность чела,

Взоромъ кроткимъ, нжно чистымъ,

Своевольно увлекла?

Вдругъ хочу отъ ней укрыться,

Встрепенуться, удалиться,

Но мой путь ещё скорй

Вновь, увы, приводитъ къ ней.

И меня на нити тонкой,

Безнаказанно шутя,

Своенравною ручёнкой

Держитъ двочка-дитя:

Красоты волшебной сила

Кругъ завтный очертила.

Что за странность — какъ во сн!

О, любовь, дай волю мн!

А. Фетъ.

НЕ СПРАШИВАЙ.

Не спрашивай, не вызывай признанья!

Молчанія лежитъ на мн печать:

Всё высказать — одно моё желанье,

Но втайн я обречена страдать.

Тамъ вчный лёдъ вершину покрываетъ,

Здсь на поля легла ночная тнь.

Съ весною вновь источникъ заиграетъ,

Съ зарёю вновь проглянетъ божій день.

Другмъ дано въ часъ скорби утшенье,

Указанъ другъ, чтобъ сердце облегчить,

Мн жь съ клятвой на устахъ дано терпнье —

И только Богъ ихъ можетъ разршить.

А. Струговщиковъ.

МИЛОЙ.

Блеснётъ заря, сверкающей волною

Отражена,

Настанетъ день — о, милый другъ, тобою

Душа полна!

Промчится ль вихрь, шумя въ поляхъ травою

И прахъ клубя,

Иль горы спятъ, сребримыя луною —

Я жду тебя.

Стоитъ ли тишь, иль бездна тяжко дышетъ

Морскихъ зыбей —

Твой врный другъ знакомый голосъ слышитъ

И звукъ рчей.

Смеркается, прозрачной синевою

Ложится мгла,

Взошла звзда — о если бъ ты со мною

Теперь была!

М. Стаховичъ.

МОЯ БОГИНЯ.

Какую безсмертную

Внчать предпочтительно

Предъ всми богинями

Олимпа надзвзднаго?

Не спорю съ питомцами

Разборчивой мудрости,

Учоными строгими,

Но свжей гирляндою

Внчаю весёлую

Крылатую, милую,

Всегда разновидную,

Всегда животворную

Любимицу Зевсову

Богиню-Фантазію.

Ей далъ онъ т вымыслы,

Т сны благотворные,

Которыми въ области

Олимпа надзвзднаго,

Съ амврозіей, съ нектаромъ,

Подъ-часъ утшается

Онъ въ скук безсмертія,

Леля съ усмшкою

На персяхъ родительскихъ,

Её величаетъ онъ

Богинею-Радостью.

То въ утреннемъ вяньи,

Съ лилейною вткою,

Одтая ризою,

Сотканной изъ нжнаго

Денницы сіянія,

По долу душистому,

По холманъ муравчатымъ,

По облакамъ утреннимъ

Малиновкой носится,

На ландышъ, на лилію,

На цвтъ-незабудочку,

На травку дубравную

Спускается пчёлкою,

Устами пчелиными

Впиваяся въ листики,

Пьётъ pоcy медвяную,

То, кудри съ небрежностью

По втру развявши —

Во взор уныніе,

Тоской отуманена

Глава наклонённая —

Сидитъ на крутой скал

И смотритъ въ мечтаніи

На море пустынное,

И любитъ прислушивать,

Какъ волны плескаются,

О камни дробимыя,

То внемлетъ, задумавшись,

Какъ втеръ полуночный

Порой подымается,

Шумитъ надъ дубравою,

Качаетъ вершинами

Деревъ сннолиственныхъ:

То въ сумрак вечера —

Когда златорогая

Луна изъ-за облака

Надъ рощею выглянетъ

И, сливши дрожащій лучъ

Съ вечерними тнями,

Однетъ и лсъ и долъ

Туманнымъ сіяніемъ —

Играетъ съ наядами

По гладкой поверхности

Потока дубравнаго

И, струекъ съ журчаніемъ

Мшая гармонію

Волшебнаго шопота,

Наводитъ задумчивость,

Дремоту и лёгкій сонъ,

Иль, быстро съ зефирами

По дремлющимъ лиліямъ,

Гвоздикамъ узорчатымъ,

Фіалканъ и ландышамъ

Порхая, питается

Душистымъ дыханіемъ

Цвтовъ, ожемчуженныхъ

Росинками свтлыми,

Иль съ сонмами геніевъ,

Воздушною цпію

Віясь, развиваяся,

Въ мерцаніи мсяца,

Невидима-видима,

По облакамъ носится

И, къ рощ спустившися,

Играетъ листочками

Осины трепещущей.

Прославимъ Создателя

Могущаго, древняго

Зевеса, пославшаго

Намъ Радость-Фантазію!

Въ сей жизни, гд радости

Прямыя — лучъ молніи,

Онъ далъ намъ въ ней счастіе,

Всегда неизмнное,

Супругу весёлую,

Красой вчно-юную,

И съ нею насъ цпію

Сопрягъ нераздльною.

‘Да будеть’, сказалъ онъ ей,

‘И въ счастьи, и въ горести

Имъ врная спутница,

Утха, прибжище!’

Другія творенія,

Съ очами незрящими,

Въ слпыхъ наслажденіяхъ,

Съ печалями смутными,

Гнетомыя бременемъ

Нужды непреклонныя,

Начавшись, кончаются

Въ кругу, ограниченномъ

Чертой настоящаго,

Минутною жизнію,

Но мы, отличённые

Зевесовой благостью…

Онъ далъ намъ сопутницу,

Игривую, нжную,

Летунью, искусницу

На милые вымыслы,

Причудницу рзвую,

Любимую дщерь свою

Богиню-Фантазію.

Ласкайте прелестную!

Кажите вниманіе

Ко всмъ ея прихотямъ,

Невиннымъ, младенческимъ!

Пускай почитается

Надъ вами владычицей

И дома хозяйкою,

Чтобъ вотчиму старому,

Брюзгливцу суровому,

Разсудку, не вздумалось

Её переучивать,

Пугать укоризнами

И мучить укорами!

Я знаю сестру ея

Степенную, тихую…

Мой другъ утшительный,

Тогда лишь простись со мной,

Когда изъ очей моихъ

Лучь жизни сокроется,

Тогда лишь покинь меня,

Причина всхъ добрыхъ длъ,

Источникъ великаго,

Намъ твёрдость и мужество

И силу дающая,

Надежда отрадная!

В. Жуковскій.

ГРАНИ ЧЕЛОВЧЕСТВА.

Древле-владычный,

Міродержавный Зевесъ!

Когда на грховную землю

Шлёшь громы и молніи

Суда правосуднаго —

Я въ ужас вщемъ,

Съ покорностью дтской,

Цалую трикраты

Послднюю складку

Одежды твоей.

Безсмертные всесильны,

Ничтоженъ человкъ!

Коснешься ли челомъ своимъ

Надзвздной высоты —

Въ пространств, безъ подножія,

Ты немощно повисъ,

Тобой играетъ втръ,

Ненастье и гроза.

Ногами ли ты твёрдо сталъ

На твёрдой сей земл —

Ты съ кедромъ не помришься,

Приземному кустарнику

Ты еле по плечу.

Безсмертные всесильны,

Ничтоженъ человкъ!

Къ ихъ вчному подножію,

Чредою неизмнною,

Несётъ свои сокровища

Житейская волна,

Тебя волна подниметъ разъ,

Поглотитъ — и съ собою въ даль

Навки унесётъ.

Жизнь наша ограничена,

Кольцо едва замтное,

Но связью неразрывною

Съ ней слиты поколнія

Безчисленныхъ существъ,

Но вс они и каждое —

Звно необходимое

Въ цпи во-вки сущаго,

Живого естества.

А. Струговщиковъ.

РИМСКАЯ ЭЛЕГІЯ.

Слышишь? весёлые клики съ фламинской дороги несутся:

Идутъ съ работы домой въ дальнюю землю жнецы.

Кончили жатву для римлянъ они, не свиваетъ

Самъ надменный Цицритъ доброй Церер внка.

Праздниковъ боле нтъ во славу великой богини,

Давшей народу въ замнъ жолудя — хлбъ золотой.

Мы же съ тобою вдвоёмъ отпразднуемъ радостный праздникъ:

Другъ для друга теперь двое мы цлый народъ.

Такъ — ты слыхала не разъ о тайныхъ пирахъ Элевзаса:

Скоро въ отчизну съ собой ихъ побдитель занёсъ.

Греки ввели тотъ обрядъ — и греки, всё греки взывали

Даже въ римскихъ стнахъ: ‘къ ночи спшите святой!’

Прочь убгалъ оглашенный, сгаралъ ученикъ ожиданьемъ.

Юношу блый хитонъ — знакъ чистоты — покрывалъ.

Робко въ таинственный кругъ онъ входилъ: стояли рядами

Образы дивные, самъ — словно бродилъ онъ во сн.

Зми вились по земл, несли цвтущія двы

Ларчикъ закрытый, на нёмъ пышно качался внокъ

Сплыхъ колосьевъ, жрецы, торжественно двигаясь, пли.

Свта съ тревожной тоской трепетно ждалъ ученикъ.

Вотъ — посл долгихъ и тяжкихъ искусовъ ему открывали

Смыслъ освящёныхъ круговъ, дивныхъ обрядовъ и лицъ…

Тайну — но тайну какую? не ту ли, что тсныхъ объятій

Сильнаго смертнаго ты, матерь Церера, сама

Разъ пожелала, когда своё безсмертное тло

Всё — Язіону царю ласково всё предала.

Какъ осчастливленъ былъ Критъ! И брачное ложе богини

Такъ и вскипло зерномъ, тучной покрылось травой.

Вся жь остальная зачахла земля: забыла богиня,

Въ часъ упоительныхъ нгъ, свой благодтельный долгъ.

Такъ съ изумленьемъ нмымъ разсказу внималъ посвящённый,

Милой кивалъ онъ своей… Другъ, о пойми же меня!

Тотъ развсистый миртъ осняетъ уютное мсто…

Наше блаженство земл тяжкой бдой не грозитъ.

И. Тургеневъ.

ЛСНОЙ ЦАРЬ.

Кто скачетъ, кто мчится подъ хладною мглой?

здокъ запоздалый, съ нимъ сынъ молодой.

Къ отцу, весь издрогнувъ, малютка приникъ,

Обнявъ его, держитъ и гретъ старикъ.

‘Дитя, что ко мн ты такъ робко прильнулъ?’

— Родимый, лсной царь въ глаза мн сверкнулъ:

Онъ въ тёмной корон, съ густой бородой. —

‘О, нтъ! то блетъ туманъ надъ водой.’

‘Дитя, оглянися, младенецъ, ко мн!

‘Весёлаго много въ моей сторон:

‘Цвты бирюзовы, жемчужны струи,

‘Изъ золота слиты чертоги мои.’

— Родимый, лсной царь со мной говоритъ:

Онъ золото, перлы и радость сулитъ. —

‘О, нтъ, мой младенецъ, ослышался ты:

То втеръ, проснувшись, колыхнулъ листы.’

‘Ко мн, мой младенецъ! въ дубров моей

‘Узнаешь прекрасныхъ моихъ дочерей:

‘При мсяц будутъ играть и летать,

‘Играя, летая, тебя усыплять.’

— Родимый, лсной царь созвалъ дочерей:

Мн — вижу — киваютъ изъ тёмныхъ втвей.

‘О, нтъ! всё спокойно въ ночной глубин:

То вётлы сдыя стоятъ въ сторон.’

‘Дитя, я плнился твоей красотой:

‘Неволей илъ волей, а будешь ты мой!’

‘Родимый, лсной царь насъ хочетъ догнать,

‘Ужь вотъ онъ: мн душно, мн тяжко дышать!’

здокъ ороблый не скачетъ — летитъ,

Младенецъ тоскуетъ, младенецъ кричитъ,

здокъ погоняетъ, здокъ доскакалъ:

Въ рукахъ его мёртвый младенецъ лежалъ.

В. Жуковскій.

ПЕРЕДЪ СУДОМЪ.

Кто онъ — вамъ того никогда не узнать:

То тайна — и тайна моя!

Хотя вы и вправ меня обвинять —

Всё жь честная женщина я!

Оставьте меня: не скажу ничего!

Желанный — онъ въ сердце моемъ:

Колеблются перья на шляп его

И цпь золотая на нёмъ.

Вамъ нуженъ позоръ мой: пусть люди, кляня,

Меня покрываютъ стыдомъ…

Я знаю его и онъ знаетъ меня,

И знаетъ Всевышній о томъ.

Почтенные судьи, къ чему мы томимъ

Другъ друга — къ чему вс труды?

Дитя это было и будетъ моимъ —

И вамъ не поправить бды.

Н. Гербель.

РЫБАКЪ.

Волна бжитъ, шумитъ, колышетъ

Едва замтный поплавокъ,

Рыбакъ поникъ и жадно дышетъ

Прохладой, глядя на потокъ.

Въ нёмъ сердце сладко замираетъ:

Онъ видитъ — женщина изъ водъ,

Ихъ разская, выплываетъ

Вся на поверхность и поётъ —

Поётъ съ тоскою безпокойной:

‘Зачмъ народъ ты вольный мой

Манишь изъ водъ на берегъ знойный

Приманкой хитрости людской?

Ахъ, если бъ зналъ ты, какъ привольно

Быть рыбкой въ холод рчномъ,

Ты бъ не остался добровольно

Съ холма слдить за поплавкомъ!

‘Свтила любятъ, надъ морями

Склонясь, уйти въ пучину водъ.

Ихъ, надышавшихся волнами,

Не лучезарнй ли восходъ?

Не ярче ли лазурь трепещетъ

На персяхъ шепчущей волны?

Ты самъ — гляди, какъ ликъ твой блещетъ

Въ прохлад ясной глубины.’

Волна бжитъ, шумитъ, сверкаетъ…

Рыбакъ поникъ надъ глубиной:

Невольный жаръ овладваетъ

Въ нёмъ замирающей душой.

Она поетъ, рыбакъ не смло

Скользитъ къ вод — его нога

Ушла въ потокъ, волна вскипла —

И опустли берега.

Я. Полонскій

ЗЮЛЕЙКА И ГАТЕМЪ.

Зюлейка.

По Евфрату разъ плыла я

И съ руки подарокъ твой

Уронила я, играя,

Въ воду перстень золотой.

Такъ мн снилось — сводъ небесный

Былъ ужь утромъ озарёнъ.

Мой пророкъ, поэтъ любезный,

Разгадай мн этотъ сонъ.

Гатемъ.

Милый другъ, его значенье

Объяснить не трудно мн.

Съ моремъ дожа обрученье

Я разсказывалъ теб:

Такъ теперь Евфрата волны

Поглотили перстень мой.

Я пою, восторга полный:

‘Два, сонъ прекрасенъ твой!’

Я пришолъ изъ Индостана

И къ Дамаску на пути

Ожидаю каравана

Къ морю Красному идти.

Но ужь связанный внчаньемъ

Съ этой рощей и ркой,

До послдняго лобзанья

Навсегда останусь твой.

. Миллеръ.

МАГАДЭВА И БАЯДЕРА.

Магадэва, царь созданья,

Къ намъ слетлъ въ послдній разъ:

Въ дни блаженства и страданья

Онъ извдать хочетъ насъ.

Здсь скрываяся отъ взора,

Давъ судьб свободный ходъ,

Смертныхъ, прежде приговора,

Самъ въ себ онъ познаётъ.

Всевидящій странникъ, онъ градъ обтекаетъ,

Великихъ и малыхъ въ пути замчаетъ.

Вотъ ночь: одинокій онъ въ пол идётъ.

Онъ спшить — и вдругъ съ участьемъ

Видитъ въ пламенной пор

Цвтъ прелестный, слалострастьемъ

Изсушонный на зар.

Вотъ сошлись, привтъ взаимный:

‘Милый странникъ отдохни!

Здсь пріютъ гостепріимный

Баядеры и любви.’

Вотъ отгулъ кимваловъ по воздуху льётся:

Она такъ роскошно подъ звукъ ихъ несётся,

Склонилась — и выпалъ внокъ изъ руки.

И огнёмъ живого взгляда

Съ лаской въ домъ его манитъ:

‘Милый странникъ, пусть лампада

Наше счасть озаритъ.

Ты измученъ, ты страдаешь:

О, скажи — передъ тобой

Все, чего ни пожелаешь —

Радость, нга и покой!

Она охлаждаетъ жаръ муки жестокой:

Безсмертный съ улыбкой, сквозь тучи порока,

Въ душ ея видитъ лучь неба святой.

Въ ней покорность безъ искусства:

Прояснилося чело —

И возвышенное чувство

Душу юную зажгло.

Такъ весною плодъ желанный

За цвткомъ родится вновь —

И спшитъ въ душ избранной

За покорностью любовь.

И, мёртвую душу живя испытаньемъ,

Безсмертный то нгой, то тяжкимъ страданьемъ,

То дикимъ восторгомъ волнуетъ ей кровь.

На небесное лобзанье

Грудь ея отозвалась —

И, плненная страданьемъ

Два плачетъ въ первый разъ.

Не корысть, не сладострастье

Сердце юное влечётъ:

Нтъ, она узнала счастье!

Имъ душа ея живётъ.

И къ пиру ночному живыхъ наслажденій

Раскинули быстро вечернія тни

Роскошныя ткани съ небесныхъ высотъ.

Въ наслажденьяхъ ночь проходитъ,

Пробудившись ото сна,

Хладный трупъ его находитъ

У груди своей она.

Съ воплемъ друга обнимаетъ,

Но онъ спитъ глубокимъ сномъ —

И костёръ уже пылаетъ

Чернопламеннымъ столбомъ.

Къ ней псни могильной доносятся звуки —

И, съ воплемъ ужасной, неслыханной муки,

Она упадаетъ безъ чувствъ предъ костромъ.

Голосъ дикаго испуга

Раздаётся въ тишин:

‘О, отдайте мн супруга,

Съ нимъ погибнуть дайте мн!

Какъ! ужель краса вселенной

Для могилы разцвла?

Нтъ, онъ мой — о, несравненный!

Ночь одну я съ нимъ жила.’

Хоръ мрачно гремитъ ей: ‘И старецъ увялый,

И юный цвтъ міра, ещё незавялый —

Васъ всхъ ожидаетъ могильная мгла!

‘Внемли — что гласить намъ вра!

Ты законъ должна признать:

Долгъ супруги баядера

Недостойна выполнять.

Лишь за тломъ тнь стремится:

Въ ндра хладныя земли

Лишь супруга можетъ льститься

За супругомъ перейти.

Звучите, о трубы, привтъ свой прощальный!

Примите съ улыбкой изъ тьмы погребальной

Вы юношу, боги, въ объятья свои!’

Хоръ поетъ, но ядомъ муки

Въ ней душа упоена —

И съ тоской, простёрши руки,

Въ пламень ринулась она.

Но онъ къ небу воспаряетъ —

И, какъ мсяцъ золотой,

На груди его сіяетъ

Ликъ подруги молодой.

Раскаянья слёзы — то перлы предъ богомъ:

Правители неба къ надзвзднымъ чертогамъ

Погибшихъ чадъ міра уносятъ съ собой.

П. Петровъ.

АЛЕКСИСЪ И ДОРА.

Ахъ, безпрерывно несется корабль по пнистой влаг!

Съ каждой минутою онъ дальше и дальше летитъ!

Длинной чертою тянется слдъ его трюма, дельфины

Весело скачутъ за нимъ, будто добыча ихъ ждётъ.

Всё предвщаетъ счастливое плаванье. Кормчій спокойно

Правитъ втриломъ — оно быстро уноситъ корабль,

Но быстре вперёдъ стремятся весёлыя думы

Бодрыхъ пловцовъ, лишь одинъ грустный у мачты стоитъ —

Смотритъ, какъ дальнія горы въ пучин морской исчезаютъ:

Такъ исчезаютъ предъ нимъ радости сердца его!

Ахъ, и теб, моя Дора, не виднъ ужь боле парусъ,

Друга умчавшій съ собой и жениха твоего!

Тщетно глядишь ты вослдъ. Сердца наши бьются любовью,

Но ужь не бьются они другъ подл друга теперь.

О, дорогое мгновеніе! ты мн приводишь на память

Вс минувшіе дни юности скучной моей.

Ахъ, въ одно лишь мгновенье въ послднее мн возродилась

Такъ неожиданно жизнь, полная райскихъ утхъ!

Фебъ лучезарный, напрасно ты свтомъ эиръ озаряешь:

Твой ослпительный день мн ненавистенъ теперь.

Я хочу въ тишин припомнить себ всё былое,

Дни т припимнить, когда видлъ подругу свою.

Можно ли было остаться холоднымъ при вид прекрасной?

Дивная прелесть могла ль чувствъ не встревожить моихъ?

Нтъ, не вини же себя! Такъ нердко поэтъ предлагаетъ

Людямъ загадку свою, въ мудрыхъ, но тёмныхъ словахъ.

Каждому нравится новость, прелестныхъ картинъ сочетанье,

Нтъ только слова того, что все значенье хранитъ,

Молишь откроютъ его — и тогда вс съ восторгомъ находятъ

Въ стихотвореніи томъ вдвое прекраснйшій смыслъ.

Ахъ, для чего же, любовь, такъ поздно сняла ты повязку

Съ глазъ моихъ? о, для чего поздно её ты сняла?

Долго стоялъ снаряжонный корабль, попутнаго втра

Лишь ожидая — и вотъ онъ, желанный, подулъ.

Юности праздные дни! пустыя мечты о грядущемъ!

Вы исчезли — и мн часъ остаётся одинъ.

Да, онъ остался при мн, при мн моё счастье, о Дора!

Ты въ объятьяхъ моихъ, образъ твой всюду со мной!

Часто видалъ я, какъ шла ты во храмъ въ убор красивомъ

И слдомъ дряхлая мать тихо брела за тобой.

Какъ проворно, бывало, ты съ рынка съ плодами бжала,

Иль отъ колодца несла бодро кувшинъ на себ.

Я съ восхищеньемъ глядлъ на шейку, на плечи прекрасной

И вс движенья твои часто глазами слдилъ.

Часто я, злобный, желалъ, чтобъ кувшинъ твой упалъ и разбился,

Но на врномъ внц крпко стоялъ онъ всегда.

Такъ, молодая сосдка, любилъ я тобой любоваться,

Какъ ночною порой часто любуемся мы

Яркими звздани неба, луной золотой, не питая

Дерзкихъ желаній въ душ — ихъ для себя пріобрсть.

Годы промчалися такъ, лишь двадцать шаговъ раздляли

Наши жилища, но твой былъ незнакомъ мн порогъ.

Вотъ раздляютъ насъ бездны, въ нихъ отражается небо,

Но для меня ихъ лазурь ночи безлунной чернй.

Вс снарядились, когда прибжалъ ко мн мальчикъ поспшно

Въ мой отеческій донъ — звать меня на корабль.

‘Парусы подняты’, такъ говорилъ онъ, ‘скоре, Алексисъ!

Втеръ попутный подулъ, съ якоря сняться хотятъ,

Ждутъ лишь тебя, поспши!’ Тогда мой почтенный родитель,

Благословляя меня, руку свою положилъ

Мн на главу, а родная вручила мн узелъ дорожный:

‘О возвратись къ намъ скорй, счастливъ, богатъ возвратись!’

Такъ говорила она — и я съ узелкомъ удалился.

Вдругъ за угломъ, у воротъ садика, встртилъ тебя.

Ты улыбнулась привтливо мн и сказала: ‘Алексисъ!

Т, кто шумятъ тамъ внизу, врно съ тобою плывутъ?

Ты увидишь вс страны чужія, богатыхъ товаровъ

Много накупишь и къ намъ ихъ продавать привезёшь:

Такъ привези же и мн цпочку, давно мн хотлось

Эту вещицу имть: я заплачу за нее.’

И, какъ купецъ, я распрашивать сталъ о вид и вс

Этой цпочки — и ты цну назначила ей,

А между-тмъ я глазъ не спускалъ съ твоей шейки прелестной,

Шейки достойной носить нашей царицы уборъ.

Крикъ съ корабля раздался сильне, тогда ты сказала:

‘Другъ, возьми-ка съ собой нашего сада плодовъ.

Вотъ померанцы, вотъ сплыя фиги: такихъ теб, врно,

Море не дастъ, и порой въ чуждой земл не найдёшь.’

Такъ я въ калитку вошолъ, а ты принесла мн поспшно

Полный передникъ плодовъ. Нсколько разъ я твердилъ.

‘Дора, довольно, довольно!’ но ты прибавляла всё больше,

Каждый прекраснйшій плодъ въ руки твои упадалъ.

Вотъ, наконецъ, за корзиной въ бесдку вошли мы съ тобою,

Миртъ цвтущій склонилъ втви надъ нами свои.

Молча, ты стала искусно укладывать фрукты въ корзину:

Внизъ померанцы сперва ты положила, на нихъ

Мягкія сплыя фиги, чтобъ ихъ не помять, не попортить,

Миртомъ зелёнымъ потомъ сверху накрыла ты ихъ.

Но я медлилъ корзину поднять, я стоялъ, мы смотрли

Другъ на друга и мн стало такъ мутно въ глазахъ!

Ты на груди моей вдругъ очутилась, я станъ твой прелестный

Крпко рукою обвилъ, шею твою цаловалъ

И, головою склоняся ко мн на плечо, обнимала

Ты счастливца, меня. Вдругъ загремлъ вдалек

Голосъ призывный — и слёзы обильнымъ ручьёмъ оросили

Наши ланиты, и ты плакала вмст со мной.

Громче послышался съ берега крикъ, но не двигались съ мста

Ноги мои, я сказалъ: ‘Дора! моя ль ты? скажи!’

‘Вчно!’ ты мн прошептала — и слезы исчезли внезапно,

Будто ихъ съ нашихъ очей втромъ небеснымъ снесло.

‘Гд жь ты, Алексисъ?’ сказалъ мн малютка, пришедшій за мною.

Я очнулся: гонецъ ной у калитки стоялъ.

Какъ онъ корзину схватилъ, какъ я простился съ тобою,

Какъ торопилъ онъ меня, какъ на корабль я пришолъ —

Самъ я не знаю, лишь помню, что шолъ какъ шальной я, шатаясь,

И за больного почли вс пассажиры меня.

‘Вчно!’ о Дора ты мн сказала и сладкій твой голосъ

Въ сердце глубоко проникъ. Мн показалось тогда,

Будто бы съ неба на насъ отъ трона Зевеса взираетъ

Кротко богиня любви, нашъ освящая союзъ.

О, такъ лети же, корабль, на крыльяхъ попутнаго втра!

Киль могучій, сильнй пнистый валъ разскай!

Ахъ! скоре домчи меня въ чуждую, милую пристань,

Чтобъ для любезной своей могъ я уборъ заказать.

Да не цпочку, но цпь отъ меня ты получишь, о Дора:

Девять разъ обовьётъ блую шейку твою.

Кром того я ещё привезу теб разныхъ уборовъ:

Много браслетъ дорогихъ ручки украсятъ твои.

Въ золот будутъ роскошно блестть драгоцнные камни:

Тутъ съ изумрудомъ рубинъ, тамъ съ гіацинтомъ сапфиръ.

О, какъ пріятно для жениха украшать молодую

Дву — невсту свою! Это блаженство — его.

Жемчугъ увяжу ль — и вспомню тебя и съ каждымъ колечкомъ

Мн на мысли придётъ стройная ручка твоя.

Стану мнять, покупать, чтобъ лучшее выбрать могла ты:

Я охотно теб отдалъ бы весь мой товаръ.

Но не уборы одни привезётъ для тебя твой любезный —

Всё, что пріятно жен, всё онъ доставитъ теб:

Тонкое съ красной коймой одяло для брачной постели,

Мягкой, которая насъ приметъ въ объятья свои,

И дорогія полотна. Ты будешь сидть и работать,

Шить для себя, для меня и для кого-то ещё.

О, золотыя надежды! не обольщайте мн сердце!

Боги, смирите во мн груди томительный жаръ,

Но и оставьте при мн вы эту печальную радость,

Если ужь должно теперь мною заботамъ владть.

Не устрашатъ такъ преступника зми шипящія фурій,

Цербера адскаго лай въ страшныхъ селеніяхъ мукъ,

Какъ устрашаетъ меня то роковое виднье,

Что представляется мн: вижу — завтная дверь

Садика милой отворена, вижу — другой въ неё входитъ

Тмъ же путёмъ, для него падаютъ также плоды.

Вотъ и его она манитъ въ бесдку! О, боги, лишите

Зрнія лучше меня и заглушите во мн

Память о прошломъ навкъ! Она женщина: да, ей не трудно

Нынче любить одного, завтра другого ласкать.

Зевесъ громовержецъ, не смйся надъ ложною клятвою двы:

Громомъ её порази! Нтъ, удержи свой перунъ!

Чорныя тучи сбери надъ моей головой! Пусть во мрак

Яростной молніи лучъ въ мачту ударитъ мою!

Доски по волнамъ разсй! Пускай поглотитъ это море

Весь мой товаръ, и меня въ жертву дельфинамъ отдай!

Музы, довольно, довольно! Напрасно представить хочу я,

Какъ и восторгъ, и тоска борются въ сердц моёмъ.

Вы не изцлите ранъ, рукою любви нанесённыхъ,

Но утшеніе намъ, добрыя, только отъ васъ!

. Миллеръ.

ИЗЪ ПОЭМЫ ‘РЕЙНЕКЕ-ЛИСЪ’.

ПСНЬ ПЕРВАЯ.

Троицынъ день наступилъ, праздникъ весёлый, одлись

Въ новую зелень лса, поля запестрли цвтами,

На холмахъ и въ долинахъ, въ рощахъ, лсахъ и кусточкахъ

Зачали бойкую пснь вновь ободрённыя пташки,

Каждая нива дышала весеннихъ цвтовъ ароматомъ,

Празднично, весело небо и пёстро земля красовались.

Нобель, король, дворъ созываетъ — и вотъ вс вассалы

Шумно идутъ на кличъ. Много особъ знаменитыхъ

Съ разныхъ сторонъ и концовъ идутъ по разнымъ дорогамъ:

Лютке-журавль и сойка-Маркартъ, народъ всё почтенный.

Дло въ томъ, что король съ баронами всми своими

Дворъ па славу задумалъ держать — и вотъ ихъ сзываетъ

Всхъ до единаго вдругъ отъ мала и до велика.

Всмъ на лицо быть веллъ, и всё же одинъ не явился —

Рейнеке-Лисъ шельмецъ! Вслдствіе разныхъ продлокъ,

Разныхъ буянствъ и безчинствъ, онъ отъ двора отстранялся.

Какъ нечистая совсть свта дневного боится,

Такъ боялся и Лисъ собранья особъ знаменитыхъ.

Вс-то съ жалобой шли, всхъ-то обидлъ разбойникъ,

Гримбарда лишь барсука, братнина сына, не трогалъ.

Первый волкъ, Изегримъ, жалобу подалъ, съ роднёю

Всею своей и друзьями, со всмъ кумовствомъ и знакомствомъ

Онъ къ королю подступилъ и молвилъ правдивое слово:

‘Мудрый король-государь! васъ утруждать я ршился.

Мудры вы и велики, даруете каждому право,

Каждому милость: такъ сжальтесь надъ бднымъ вассаломъ, который

Терпитъ отъ Рейнеке-Лиса всякій срамъ и безчестье.

Пуще жь всего вы сжальтесь надъ тмъ, что мерзавецъ позоритъ

Часто супругу мою и нашихъ дтей перепортилъ.

Ахъ! онъ ихъ каломъ обмазалъ, ихъ острою нечистью облилъ,

Такъ что трое малютокъ дома больны слпотою.

Правда, объ этихъ злодйствахъ давно уже мы совщались,

Даже и день былъ назначенъ для разсмотрнья всхъ жалобъ,

Онъ и къ присяг готовъ былъ идти, да вдругъ и раздумалъ

И въ свою крпость скоре убрался. Всё это извстно

Достопочтеннымъ мужамъ, которые здсь собралися.

О, государь нашъ! всхъ притсненій, что плутъ мн готовитъ,

Не перечислить въ словахъ многіе дни и недли.

Если бы всё полотно, сколько ни длаютъ въ Гент,

Обратилось въ пергаментъ, на нёмъ и тогда не упишешь

Всхъ его длъ и проказъ, да о нихъ и молчу я.

Только безчестье жены сильно гложетъ мн сердце,

И отомщу жь за него я — будь ужь тамъ посл что будетъ.

Только что Изегримъ съ видомъ унылымъ и мрачнымъ окончилъ,

Подбжала собачка, по имени Трусикъ, и стала

Съ королёмъ по-французски развязно, красно изъясняться —

Какъ всё бдняла она и какъ у ней только остался

Ломтикъ одинъ колбасы, запрятанный гд-то далёко,

Да и тотъ Лисъ укралъ! Тутъ, разсердившись, воспрянулъ

Гинце, котъ, и сказалъ: ‘Мудрый король, государь нашъ,

Кто же здсь боле васъ пнять на разбойника въ прав?

Я говорю вамъ: кто жь въ этомъ собраньи, молодъ ли, старъ ли,

Шельмеца не страшится больше, чмъ васъ, государя?

Трусикъ же вздоритъ всё: просто не стоитъ вниманья,

Много ужь лтъ протекло съ-тхъ-поръ, какъ это случилось:

Мн, не ему колбаса-то принадлежала, тогда же

Съ жалобой мн было бъ должно явиться. Я на охоту,

Помню, пошолъ разъ и, право, не знаю ужь какъ мн попалась

Мельница ночью, а мельникъ-то спалъ, вотъ я и подтибрилъ

Колбасу у него — ужь лучше признаюсь, и если

Трусикъ ею владлъ, то мн онъ за это обязанъ.’

Тутъ всталъ барсъ и сказалъ: ‘Что толку въ пустыхъ обвиненьяхъ!

Намъ они не помогутъ. Довольно, что зло хоть открыто.

Онъ убійца и воръ: смло я то подтверждаю.

Знаютъ вс здсь, что онъ способенъ на всякую пакость.

Всё равно для злодя, если бы наше дворянство,

Да и сажъ нашъ король добра и чести лишились,

Былъ бы радъ тому даже, когда бъ черезъ это достался

Какъ-нибудь подлецу ломтикъ жирной индйки.

Нтъ, ужь лучше сказать вамъ какъ гнусно, жестоко вчера онъ

Съ зайцемъ Косымъ поступилъ: вотъ самъ онъ стоитъ передъ вами,

Смирный, святой человкъ! Рейнеке-Лисъ притворился

Кроткимъ и набожнымъ вдругъ, и сталъ его разнымъ обрядамъ,

Ну, и всему поучать, что нужно знать капеллану.

Вотъ и услись другъ противъ друга и начали ‘Credo’.

Только и тутъ не оставилъ старыхъ проказъ нечестивецъ!

Не взирая на миръ и всюду пропускъ свободный,

Онъ косого схватилъ въ острые когти и началъ

Мужа святого таскать. По улиц тутъ проходилъ я,

Слышу — пснь началась, да вдругъ и окончилась тутъ же.

Диво взяло меня, когда жь подошолъ я по-ближе —

Лиса тотчасъ узналъ: за воротъ зайца держалъ онъ

И умертвилъ бы, конечно, если бъ, по счастью, дорогой

Не проходилъ я. Онъ самъ вотъ здсь на лицо. Посмотрите

Язвы какія на бдномъ, богобоязливомъ муж,

Муж, котораго, право, гршно обижать понапрасну.

И неужель, государь, и вы, господа, согласитесь,

Чтобъ надъ миромъ такъ дерзко сталъ издваться разбойникъ?

О, тогда вы, государь, и ваше потомство упрёки

Будете слышать отъ всхъ, кто сколько-нибудь любитъ правду.’

Изегримъ также тутъ началъ: ‘Всё это весьма справедливо:

Намъ не дождаться пути отъ Рейнеке. О, если бъ умеръ

Онъ ужь давно! Лучше бъ то было для всхъ мирныхъ гражданъ,

Если же даромъ всё это пройдётъ ему, то онъ скоро

Многихъ съ ума посведётъ — слово моё помяните!’

Гримбардъ, лисовъ племянникъ, слово повёлъ тутъ и жарко

Дядю сталъ защищать противъ всхъ обвиненій:

‘Да, господинъ Изегримъ, говорится въ народ не даромъ:

Вражій языкъ на погибель. Дяд рчь бранная ваша

Въ прокъ не послужитъ, мы знаемъ. Но это пустое. Когда бы

Онъ былъ здсь при двор, да если бы милостью царской

Такъ же, какъ вы, наслаждался, то скаяться вамъ бы пришлося

Какъ за бранныя рчи, такъ и за старыя сказки.

Сами-то сколько вреда вы дяд надлали, вотъ что

Лучше скажите вы намъ, вдь многимъ здсь лицамъ извстно,

Какъ въ союзъ-то вошли вы другъ съ другомъ и клятву-то дали

Жить, какъ товарищамъ вмст. Это стоитъ разсказа.

Дядя зимою за васъ не мало бды натерплся.

халъ по улиц съ возомъ, рыбой набитымъ, крестьянинъ,

Это узнали вы какъ-то, страшно вамъ захотлось

Съ воза товару отвдать, а денегъ при васъ не случилось.

Вотъ и начни вы умаливать дядю, послушался дядя,

Лёгъ на дорог и мёртвымъ прикинулся. Смлую штуку

Дядя сыгралъ, передъ Богомъ: чуть не до рыбъ ему стало.

Вотъ подъхалъ крестьянинъ: видитъ въ рытвин дядю,

Мигомъ мечъ вынимаетъ, хочетъ рубнуть имъ по дяд,

Но хитрецъ хоть бы глазомъ, лежитъ-себ, будто убитый.

Поднялъ крестьянинъ его, бросилъ на возъ и заран

Мысленно сталъ веселиться, что штука такая попалась.

Вотъ что для васъ, Изегримъ, дядя мой сдлалъ. Крестьянинъ

Дальше похалъ, а Рейнеке съ воза посбросилъ всю рыбу,

Волкъ же за ними всё крался, рыбу путёмъ пожирая.

хать наскучило дяд — онъ приподнялся и спрыгнулъ

Съ воза тихонько и рыбки тоже задумалъ покушать.

Но Изегримъ всю рыбу пожралъ — и налопался страшно:

Треснуть пришлося съ натуги. А рыбы ужь не было больше:

Косточки только валялись — и другу онъ ихъ предлагаетъ.

Вотъ и другая продлка! Такъ-какъ была, разскажу вамъ!

Рейнеке гд-то провдалъ, что есть у крестьянина туша

Свжая, жирная, вотъ онъ волку о томъ и повдалъ.

Вмст пошли они, дружно условясь добычу и горе

Честно длить пополамъ. Но на дядину долю

Только опасность досталась: самъ и въ окошко-то лазилъ,

Самъ съ натугой большою волку онъ сбросилъ добычу.

Тутъ, къ несчастью, собаки со всхъ сторонъ налетли,

Дядю пронюхали какъ-то и зло ему шкурку порвали.

Весь израненный онъ отъ нихъ убжалъ и, сыскавши

Волка, плакаться началъ на лютую, горькую участь

И попросилъ своей доли. А волкъ, какъ и путный: ‘отличный,

Братъ-куманёкъ, я кусочикъ оставилъ теб: ужь спасибо

Скажешь мн за него. Кушай себ на здоровье,

Да хорошенько гложи. А жиру-то сколько, дружище!’

Ну, и принёсъ онъ кусочикъ — распорку изъ дерева, вотъ что:

Туша висла на ней въ изб у крестьянина, самъ же

Волкъ всё жаркое пожралъ, такой ненасытный и алчный.

Рейнеке въ гнв и словъ не нашолъ, но что думалъ —

Сами представьте себ. Да, государь, штукъ подобныхъ

Будетъ слишкомъ за сотню, что волкъ смастерилъ съ моимъ дядей!

Но о нихъ я молчу. Потребуютъ дядю, такъ дядя

Самъ защититъ себя лучше. Но, ваше величество, смю

Я объ одномъ лишь замтить. Вс вы слышали вмст,

Вы, государь, и вы, господа, какъ волкъ всенародно

Женину честь безъ стыда самъ поносилъ и позорилъ,

Между-тмъ, какъ горою стать за неё былъ бы долженъ.

Правда, семь лтъ и побольше будетъ тому, какъ мой дядя

Сердце своё положилъ къ стопамъ Гиремунды прекрасной.

Ночью то было, средь танцевъ, волка не было дома.

Я говорю, какъ всё было и мн потомъ стало извстно.

Ласково, вжливо, нжно всегда съ нимъ она обходилась,

Что же въ этомъ худого? Она на него не пняетъ.

По добру, по здорову живётъ — такъ что же онъ такъ расходился?

Будь онъ умне, смолчалъ бы объ этомъ и сраму не длалъ.’

Дальше барсукъ говорилъ: ‘И вотъ, хоть бы сказка о зайц —

Только пустыя слова! Какъ-будто учитель не властенъ

Ученика наказать, если и глупъ и лнивъ онъ?

Если мальчишекъ не счь и шалости даромъ пройдутъ имъ,

Глупость, лнь и пороки — на что же тогда воспитанье?

Трусикъ туда же кричитъ, что вотъ у него за заборомъ

Ломтикъ колбаски пропалъ. Ужь лучше бъ молчалъ онъ объ этомъ:

Краденый былъ вдь кусокъ, слышали вс мы про это.

Какъ привалило, такъ и ушло — и какъ же тутъ станешь

Дяд пнять, что у вора онъ отнялъ добычу? Должны же

Люди высшаго круга быть и строги, и страшны

Всмъ ворамъ и воришкамъ. Даже если бъ повсилъ

Трусика онъ, и тогда бы правъ кругомъ онъ остался.

Но его отпустилъ онъ — пусть славитъ царя-государя,

Такъ-какъ смертью казнить довлетъ однимъ государямъ.

Только, какъ онъ ни бился, сколько заслугъ онъ ни длалъ,

А благодарности дядя ни отъ кого не увидлъ.

Съ самыхъ тхъ поръ, какъ намъ возвстили миръ королевскій,

Онъ его и блюдётъ лишь. Жизнь свою измнилъ онъ,

стъ только по-разу въ день, живётъ одиноко, какъ схимникъ,

Плоть распинаетъ свою, бичуетъ себя ежедневно,

Молится, носитъ на тл голомъ своёмъ власяницу

И ужь давно отъ дичины и пищи мясной отказался,

Какъ лишь вчера говорилъ мн знакомый, его постившій.

Замокъ свой Маленартусъ онъ покинулъ и строитъ

Гд-то пещеру себ. А какъ похудлъ-то онъ, бдный,

Какъ поблднлъ отъ поста и другихъ воздержаній,

Въ томъ вы сами, конечно, взглянувъ на него, убдитесь.

Какъ же ему повредятъ навты враговъ его лютыхъ?

Только прійдётъ онъ сюда и всхъ ихъ срамомъ покроетъ.’

Только-что Гримбардъ окончилъ, къ общему всхъ удивленью,

Съ родомъ своимъ появился птухъ Курогонъ. На носилкахъ,

Безъ головы и безъ шеи насдку несли за нимъ слдомъ.

Звали её Скороножкой, была она лучшей насдкой.

Ахъ! и текла ея кровь, пролитая Лисомъ безпутнымъ!

Пусть же король всё услышитъ! Вотъ, къ королю подступаетъ

Храбрый птухъ Курогонъ съ лицомъ, омрачённымъ печалью,

Два птуха за нимъ слдомъ также печальные идутъ.

Звался Ораломъ одинъ, и лучше его не нашли бы

Между Парижемъ и Гентомъ, другой былъ немного поменьше,

Именемъ былъ Запвало, тоже гладкій парнище.

Оба несли по зажжонной свч, и братьями были

Умерщвлённой жены, и звали они на убійцу

Вс проклятія неба. Несли же носилки другіе

Два птуха помоложе — и вопли ихъ слышались всюду.

И Курогонъ тутъ промолвилъ: ‘Съ жалобой къ вамъ, государь, мы!

Сжальтесь надъ нами, взгляните, какое намъ всмъ поруганье!

Всё отъ Рейнеке-Лиса, ваше величество, терпимъ.

Только зима миновала и рощи, цвты и лужайки

Насъ къ веселью позвали, сталъ и я любоваться

Рзвымъ потомствомъ своимъ, что вдругъ меня окружило.

Десять надежныхъ сынковъ, да дочекъ съ четырнадцать были

Мн утшеньемъ, жена, насдка чудесная, въ лто

Вывела всхъ ихъ одна и всхъ возрастила на славу.

Гладкіе были такіе вс и довольные, пищу

Въ безопасныхъ мстахъ себ они находили.

Дворъ нашъ былъ монастырскій, съ высокой и крпкой оградой,

Шесть огромныхъ собакъ жили въ дому вмст съ нами,

Нашихъ дтей полюбили и бдли надъ ними. Но Лиса

Видно досада схватила, что мы живёмъ понемножку,

Счастливы вс и его стей и проказъ избгаемъ.

Всё, бывало, онъ бродитъ ночью у стнъ, да въ вороты

Втихоюлку глядитъ, но, къ счастью, собаки узнали:

Онъ на утёкъ, но какъ-то он его изловили

И, если правду сказать, его потрепали маленько,

Но таки спасся, шельмецъ, и насъ оставилъ въ поко.

Слушайте жь дальше! Немного спустя, онъ монахомъ приходитъ,

Мн съ печатью письмо отдаётъ. И узналъ я

Вашу печать на письм, а въ письм я читаю,

Что миръ прочный зврямъ и птицамъ вы объявили.

И говорить онъ мн началъ, будто онъ въ схиму постригся,

Будто далъ онъ обтъ отъ всхъ грховъ отмолиться,

Будто онъ кается въ нихъ: такъ не зачмъ больше бояться

Всмъ намъ его. Онъ поклялся отъ мяса совсмъ отказаться,

Мн и клобукъ показалъ онъ, далъ посмотрть и нарамникъ,

Даже свидтельство вынулъ отъ одного онъ пріора,

И, чтобъ совсмъ убдить, показывалъ мн власяницу.

Всталъ потомъ и промолвилъ: ‘Богъ да хранитъ васъ, сердечныхъ!

Мн ещё много сегодня длъ предстоитъ: да, прочесть мн

Нужно ныньче ещё и ‘септы’, и ‘ноны’, и ‘весперъ’.

И, уходя, онъ читалъ молитвы, а самъ уже думалъ,

Какъ бы ввести насъ въ погибель и насъ доканать, беззащитныхъ.

Я же съ радости сталъ своимъ говорить о счастливой

Всти въ вашемъ письм — и были мы вс тому рады.

Рейнеке схимникомъ сталъ, такъ, стало-быть, нечего больше

Намъ бояться за жизнь. Я вышелъ со всми своими

За монастырскія стны — и рады мы были свобод.

Только раскаялись вскор. Онъ въ кустахъ притаился,

Прыгнулъ, разбойникъ, и, намъ двери собой заслоняя,

Лучшаго сына схватилъ и съ нимъ — поминайте какъ звали.

Всё погибло для насъ: лишь только попробовалъ насъ онъ —

Началъ за нами гоняться, и ни собаки, ни люди

Насъ не могли защитить отъ козней его богомерзкихъ.

Такъ потаскалъ у меня почти всхъ дтей онъ, разбойникъ,

Изъ двадцати только пять всего у меня и осталось,

Прочихъ онъ всхъ задушилъ. Сжальтесь надъ горемъ несчастныхъ!

Онъ зарзалъ вчера лишь дочь мою, только собаки

Тло одно и спасли. Вотъ оно здсь передъ вами!

Онъ, кровопійца, то сдлалъ. О! будьте вы къ намъ милосерды!’

Тутъ промолвилъ король: ‘Ну что же ты, Гримбартъ, намъ скажешь?

Такъ-то постится твой схимникъ, такъ-то онъ плоть распинаетъ!

Только бы годъ мн прожить, а онъ ужь меня не забудетъ!

Но къ чему тутъ слова! Внемли, Курогонъ удручённый:

Бдной дщери твоей отдастся вся честь, что усопшимъ

Подобаетъ. По ней ‘виргиліи’ пть закажу я,

Тло съ честью земл мы вс предадимъ, и ужь посл

На совт положимъ казнь за убійство такое.’

И король приказалъ виргиліи пть по усопшей.

‘Domino placebo’ хоръ затянулъ, литанію запли.

Могъ бы я вамъ разсказать, кто у нихъ ‘лекцію’ плъ тамъ,

Кто ‘респонзы’ тянулъ, да долго разсказывать будетъ.

Тло зарыли въ могилу, на ней же поставили славный

Мраморный камень, изрядно отполированный: былъ онъ

Въ вид плиты обтёсанъ и сверху надпись блестла:

‘Дочь птуха Курогона, Скороножка-насдка,

Снёсшая много яицъ и доброй хозяйкой быть тщившись,

Здсь подъ сииъ камнемъ лежитъ, убитая Рейнеке-Лисомъ!

Свтъ да узнаетъ, какъ съ нею онъ поступилъ, душегубецъ,

И да оплачетъ её!’ Вотъ какъ надпись гласила.

Посл того на совтъ король созываетъ мудрйшихъ,

Чтобъ ршили вопросъ, какъ наказать за убійство,

О которомъ и онъ и вс лишь сейчасъ услыхали.

И на совт ршили: отправить посла къ лиходю,

Чтобъ онъ волей-неволей предсталъ передъ царскія очи

Въ первый же день засданья, когда вс чины соберутся.

Браунъ-медвдь былъ избранъ посломъ. Къ нему обращаясь,

Молвилъ Нобель-король: ‘Смотрите же, Браунъ, старайтесь

Мн привести душегубца! Промаха только не дайте:

Рейнеке золъ и коваренъ, разныя сти онъ будетъ

Вамъ разставлять — не поддайтесь, будетъ льстить вамъ безбожно,

Будетъ обманывать, лгать.’ — ‘Ужь не заботьтесь’, отвтилъ

Самонадянный Браунъ: ‘ужь будьте покойны! А если

Онъ хоть разъ меня на смхъ подниметъ, вотъ, передъ Богомъ,

Пусть провалюся сквозь землю — такъ ему отплачу я,

Такъ его скрючу, сломаю, что онъ и своихъ не узнаетъ.’

ВТОРАЯ ПСНЬ.

Гордо шествовалъ Браунъ, путь къ горамъ направляя.

Шествовалъ онъ по степи пространной, песчаной и дикой.

Вотъ ужь прошолъ онъ её и сталъ подходить мрнымъ шагомъ

Къ тмъ горамъ, средь которыхъ охотился Рейнеке лтомъ.

За день предъ симъ, слышалъ Браунъ, что ещё онъ въ нихъ забавлялся.

Браунъ, однако, прошолъ въ Малепартусъ. Тамъ были

Чудныя зданья у Лиса. Изъ всхъ его замковъ и бурговъ

Былъ Малепартусъ важнйшимъ и лучшимъ. Туда укрывался

Всякій разъ Рейнеке, если задумывалъ пакость какую.

Браунъ, подошедши къ замку, увидлъ, что замокъ былъ крпко

На-крпко запертъ. Такъ онъ, постоявъ и подумавъ въ воротамъ,

Рчь завесть съ Лисомъ ршился: ‘Дома ль вы, дядюшка, ныньче?

Браунъ-медвдь къ вамъ пришолъ чрезвычайнымъ посломъ королевскимъ.

Хочетъ король непремнно, чтобы явились на судъ вы

И чтобы вмст со мной ко двору вы отправились нынче:

Каждому тамъ по заслугамъ возмездье воздастся, иначе

Съ жизнью своею проститесь, если останетесь здсь вы,

Пытки и плахи вамъ мало. Вы подумайте, дядя,

Да и ступайте со мною, иначе вамъ солоно будетъ.’

Лисъ же лежалъ втихомолку, слушая Брауновы рчи,

Санъ же раздумывалъ думу: ‘какъ бы, право, устроить,

Чтобъ деревенщин этой за грубыя рчи досталось?

Ну-тка, обдумаемъ дльцо.’ И вотъ онъ идетъ въ глубь жилища,

Шаритъ въ разныхъ углахъ… Искусно былъ выстроенъ замокъ:

Дырки и норки везд, ходы различные всюду

Длинные, узкіе — съ дверью иной, а который безъ двери,

Все смотря по нужд и по времени. Только узнаетъ,

Что его ищутъ, бывало, за плутни иль дльцо какое —

Вотъ ему тутъ и защита. Также частенько въ ловушки

Эти его попадался съ-дуру зврёкъ какой бдный:

Всё было на руку Лису, всмъ былъ доволенъ разбойникъ.

Рейнеке выслушалъ рчь, только онъ мудро боялся,

Нтъ ли въ засад другихъ, вмст съ посломъ прибжавшихъ.

Но, уврившись лично, что Браунъ одинъ его ждётъ тамъ,

Вышелъ, хитрецъ, за ворота и молвилъ: ‘Милости просимъ,

Дядюшка! вы извините, что ждать я васъ долго заставилъ!

‘Весперъ’ читалъ всё. Спасибо, что сами меня постили.

Вы при двор мн полезны и крпко на васъ я надюсь.

Милости просимъ — будьте какъ дома! Право, не грхъ ли

Васъ идти заставлять въ жарынь такую далёко?

Боже мой, какъ вы вспотли! волосы ваши вс мокры!

Еле дышите сами! Иль никого ужь другого

У короля не нашлось для посылокъ — и васъ онъ,

Рдкаго мужа, избралъ мн возвстить свою волю?

Но для меня жь это лучше, вы не откажетесь врно

Предъ королёмъ за меня доброе слово замолвить:

Завтра я ужь ршился, хоть плохъ я очень здоровьемъ,

Съ вами идти ко двору: туда ужь давно я сбираюсь,

Только сегодня не въ мочь мн въ путь отправляться далёкій.

Кушанья вотъ одного я нынче полъ по несчастью,

А теперь и болю: что-то всё ржетъ въ желудк.’

Браунъ на то возразилъ: ‘А что жь это было такое?’

— ‘Проку мало вамъ будетъ’, Лисъ тутъ Медвдю отвтилъ,

‘Если про это скажу вамъ. Бдно теперь я питаюсь,

Но терпливо сношу, не графъ — человкъ неимущій!

И коль для нашего брата лучше чего не найдётся,

шь, пожалуй, и соты: такого добра здсь довольно.

Ихъ изъ нужды лишь я мъ, съ нихъ-то меня и раздуло.

Противъ воли ихъ жрёшь — какое тутъ будетъ здоровье?

Было бъ другое здсь что, я сотъ и за деньги бъ но тронулъ.’

— ‘Ай! что я слышу!’ воскликнулъ Медвдь: ‘ай, какой привередникъ!

Соты чудная вещь: стъ ихъ, поврьте, не всякій!

Соты, я вамъ доложу, лучше всхъ кушаній рдкихъ,

Соты люблю я. Достаньте, дядя, мн сотъ — вы въ убытк,

Право, не будете, дядя, ужь вамъ заслужу я за это.’

— ‘Вы не смётесь?’ Лисъ возразилъ. — ‘Какое! ей-Богу!’

Тутъ побожился Медвдь: ‘я говорю вамъ серьёзно.’

— ‘Если такъ’, отвчалъ ему Лисъ, ‘радъ служить вамъ.

Сила-мужикъ не далёко, живётъ вонъ тамъ за горою:

Пропасть сотъ у него! Вы, отродясь, не видали

Кучи такой.’ Обуяла сильная похоть медвдя,

Слюнки съ губъ потекли, сотовъ ему захотлось.

‘О, сведите меня,’ тутъ онъ воскликнулъ, ‘скоре!

Дядюшка, вамъ услужу я, только вы сотъ мн достаньте.

Право, отвдаю только, досыта сть ихъ не стану.’

— ‘Ну, такъ пойдёмъ’, отвчалъ Рейнеке: ‘соты вамъ будутъ.

Ныньче я на ноги плохъ, но, дядюшка, къ вамъ моя дружба

Слабый мой шагъ подкрпитъ. Нтъ никого въ цломъ мір,

Даже изъ цлой родни, кого бы какъ васъ уважалъ я!

Но пойдёмте! За-то вы мн при двор пригодитесь

Въ день засданья: враговъ ужъ вмст тамъ посрамимъ мы.

Мёдомъ васъ угощу я — еле двинетесь съ мста!’

Самъ же думалъ, хитрецъ, о палкахъ крестьянина-Силы.

Лисъ вперёдъ побжалъ, Браунъ же шолъ за нимъ слпо.

‘Если удастся’, Рейнеке думалъ, ‘ныньче жь теб я

Мёду такого отвшу, что до зимы не забудешь.

Вотъ, пришли они къ Сил на дворъ. Веселился заран

Браунъ, какъ т дураки, что слпо врятъ надежд.

Вечеръ давно наступилъ — и Рейнеке зналъ, что ужь Сила,

Плотникъ и мастеръ отмнный, давно залёгъ на постелю,

А на двор у него валялся дубовый обрубокъ,

Толстый, огромный: два клина загналъ въ него Сила-крестьянинъ,

И начинала широкая щель отъ комля разверзаться.

Рейнеке это замтилъ, и, обращаясь къ Медвдю,

‘Дядюшка’, молвилъ ему онъ, ‘въ этомъ пн столько мёду,

Что и представить нельзя. Воткните лишь морду поглубже,

Сколько-возможно поглубже. Только, смотрите, немного

Кушайте мёду, не то, какъ я, заболете, гршный.’

— ‘Что жь вы’, отвтилъ Медвдь, ‘я разв обжора? Позвольте!

Мру везд наблюдай, во всхъ длахъ и поступкахъ!’

Такъ обмануть себя далъ Медвдь и голову всунулъ

Въ щель по саиыя уши съ косматыми лапами вмст.

Только и ждалъ того Лисъ: съ большимъ трудомъ и усильемъ

Клинья онъ вынулъ — и Браунъ завязъ въ щели съ головою,

Съ лапами — и не помогутъ ему ни моленья, ни крики.

Задалъ Лисъ Брауну дла, хотъ силой и смлостью взялъ онъ,

Такъ-то племянничекъ дядю въ полонъ къ себ хитростью прибралъ.

Взвылъ и забился медвдь и задними лапами страшно

Сталъ онъ работать и столько шумлъ, что Сила проснулся.

‘Чтобъ это было?’ плотникъ подумалъ, взявши топоръ свой

На всякій случай, когда бы воры теперь къ нему лзли.

Браунъ, межъ-тмъ, пребывалъ въ страх великомъ. Щемила

Сильно голову щель, отъ боли онъ вылъ и метался.

Но какъ ни бился. а пользы было немного. Онъ думалъ,

Что ужь тутъ ему смерть: на это м Лисъ полагался,

И, завидя вдали крестьянина-Силу, воскликнулъ:

‘Браунъ, какъ можется вамъ! немного вы кушайте только!

Вкусно ль вамъ, дядюшка? Сила самъ идётъ угощать васъ,

Посл обда винца онъ вамъ поднесётъ: на здоровье!’

И безъ оглядки шельмецъ къ себ побжалъ въ Малепартусъ.

Сила пришолъ наконецъ и, Бурку увидвъ, звать началъ

Всхъ мужиковъ, что въ корчм сидли, вино распивая.

‘Эй вы! бгите сюда! медвдь на мой дворъ затесался,

Право-слово, не лгу.’ И встали они и гурьбою

Вс за нимъ побжали, что ни попало взявъ въ руки.

Кто съ сновала взялъ вилы, кто отыскалъ гд-то грабли,

Молотъ одинъ подцпилъ, другіе бжали съ рогаткой,

Съ разнымъ дубьёмъ и дрекольемъ. Даже дьячёкъ и священникъ

Бить медвдя бжали. Даже попова кухарка —

(Юттой звалася она, и кашу умла готовить,

Какъ никто не готовилъ) — и та назади не осталась:

Съ прялкой туда же бжала драть шкуру съ несчастнаго звря.

Слышалъ онъ гвалтъ и весь шумъ и, страхомъ и болью томимый,

Съ силою вырвалъ изъ щели голову, всю ободравши

Морду свою до ушей и въ трещин кожу оставивъ.

Нтъ! злополучне звря никто не видалъ! И струилась

Кровь у него съ головы… А проку все было немного!

Лапы въ щели оставались, и сталъ порываться онъ, бдный,

Съ ревомъ выдернулъ ихъ, но когти и кожу покинулъ

Въ трещин съ кровью и съ мясомъ. Дорого соты пришлися

Бдному Брауну, въ горл коломъ они ему сли,

Въ путь онъ не въ добрый часъ вышелъ. Морда и лапы въ крови вс,

На ноги встать онъ не можетъ, не можетъ онъ тронуться съ мста,

Ни ползти, ни идти. А Сила бжитъ къ нему прямо,

Вс бгутъ на него и вс на него нападаютъ,

Вс ему гибель несутъ. Вотъ патеръ длинной дубиной

Издали бросилъ въ него и ловко въ спину потрафилъ.

Браунъ туда и сюда, но тутъ его окружили,

Вилой кололи одни, другіе били дрекольемъ.

Молотъ съ щипцами кузнецъ принёсъ, набжали сосди

Кто съ лопатой, кто съ ломомъ — и били, кричали и били,

Такъ-что въ предсмертной тоск онъ въ собственномъ кал валялся.

Вс на него напустились, никто прибжать не замедлилъ,

Широконосый Людольфъ и Шлеппе съ нимъ кривоногій

Били сильнй всхъ, а Герольдъ цпомъ колотилъ что есть силы.

Возл него топоталъ кумъ его Кюкерлей толстый,

И всхъ больше они на Брауна злились и лзли.

Также и Квакъ вмст съ Юттой отъ нихъ ни въ чёмъ не отстали,

Танька Лорденъ хватила бднаго звря ушатомъ,

И не одни только эти, а вс мужики и вс бабы,

Сколько ихъ ни было тутъ, смерти желали медвдю.

Больше всхъ расшумлся Кюкерлей — важничалъ тмъ онъ,

Что Вильгетруда, съ посада (вс про то знали въ селеньи),

Сыномъ его называла, отецъ же былъ всмъ неизвстенъ.

Думали, правда, въ сел, что Зандеръ, батракъ черномазый,

Былъ въ этомъ дл замшанъ, парень отмнный и храбрый,

Если одинъ оставался. Вотъ полетли и камни

Градомъ на Брауна, плохо въ то время ему приходилось.

Силинъ братъ подскочилъ и началъ медвдя дубиной

По голов колотить: не взвидлъ тотъ Божьяго свта,

Разомъ съ удара рванулся и бросился пряно на женщинъ,

Взвыли, шарахнулись бабы, одн разбжались, другія

Въ воду попадали. Патеръ тутъ завопилъ: ‘поглядите!

Тамъ внизу Ютта-кухарка плыветъ и прялка за нею!

О, помогите, міряне! Выкачу пива дв бочки

Вамъ въ награду за это и дамъ во грхахъ отпущенье.’

Замертво бросивъ мдвдя, вс къ вод побжали

Женщинъ тонувшихъ спасать. Тою порой, какъ мужчины

Къ берегу вс удалились, Бурка къ вод дотащился,

Изнемогая отъ боли и кровью весь истекая.

Онъ утопиться лучше хотлъ, чмъ эти побои

Съ срамомъ такимъ перенесть. Плавать онъ не учился,

Такъ и надялся жизнь окончить въ волнахъ быстротечныхъ.

Но противъ чаянья вовсе онъ выплылъ, счастливо несомый

Внизъ теченьемъ рки. Крестьяне его увидали,

Крикнули разомъ: ‘Намъ это въ вчный стыдъ обратится!’

И запечалились крпко и съ бабами стали ругаться:

‘Лучше бъ вамъ дома сидть! сами смотрите, плывётъ онъ!’

Тутъ подступили гурьбой къ бревну и его осмотрли,

Въ трещин кожу нашли и волосы съ морды, и смхомъ

Вс залились и вскричали: ‘Къ намъ ты ещё попадёшься

Въ руки, дружокъ: ишь, оставилъ намъ подъ закладъ свои уши!’

Такъ поносили они несчастнаго звря, но радъ былъ

Онъ, что хоть смерти избгнулъ. Самъ проклиналъ мужиковъ онъ,

Бившихъ его, и стоналъ отъ боли въ ушахъ, въ поясниц,

Также и Рейнеке клялъ за измну. Съ такими мыслями

Плылъ онъ всё дальше и дальше, несомый бурнымъ потокомъ,

Съ милю почти онъ проплылъ въ очень короткое время,

И, истомлённый, на берегъ выползъ, стеная отъ боли.

Звря несчастне солнце ещё никогда не видало!

Онъ и до утра не думалъ дожить — помереть собрался ужь

И воскликнулъ: ‘О Рейнеке, лживый, коварный измнникъ,

Злобная тварь!’ Тутъ на память пришли ему Сила, крестьяне,

Толстый дубовый обрубокъ — и Рейнеке проклялъ онъ снова.

Между-тмъ Рейнеке-Лисъ, употчивавъ дядюшку мёдомъ,

Вспомнилъ, что зналъ онъ мстечко, гд куры водились, и мигомъ,

Цапнувъ одну, побжалъ съ добычей къ рк наслаждаться.

Скушавши курицу, тотчасъ опять по дламъ онъ пустился

Внизъ по рк. постоялъ, водицы испилъ и подумалъ:

‘О, какъ я радъ, что Медвдя такъ удалось мн отдлать!

Бьюсь объ закладъ, что крестьяне его топоромъ угостили!

Браунъ всегда былъ врагомъ мн, теперь мы съ нимъ квиты. А дядей

Я ещё звалъ всё его, но что же? теперь онъ ужь умеръ:

Этимъ буду гордиться, докол я самъ существую!

Сплетничать онъ и вредить мн больше не будетъ!’ И вотъ, онъ

Видитъ вдругъ у рки лежитъ, въ предсмертныхъ страданьяхъ,

Браунъ-медвдь. Такъ ему и ударило въ сердце. ‘О, Сила!’

Вскрикнулъ Рейнеке-Лисъ, ‘болванъ неотёсанный, грубый!

Пищей побрезгалъ прекрасной, вкусной и сочной, которой

Брезгать никто бы не сталъ, которая, просто бросалась

Въ руки теб. Хорошо, что залогъ хоть признательный Браунъ

За угощенье теб оставилъ!’ Такъ думалъ коварный,

Брауна видя въ крови, безъ силъ, безъ чувствъ, безъ дыханья.

‘Дядюшка, васъ ли я вижу!’ Рейнеке крикнулъ медвдю:

‘Иль что забыли у Силы? Скажите ему я сейчасъ же

Знать даъ о васъ. Иль не надо? Наврно ужь множество мёду

Вы у него потаскали, иль расплатились съ нимъ честно?

Какъ всё было, скажите? Да какъ вы расписаны славно!

Что это съ вами случилось? Вкусенъ ли. полно, былъ мёдъ-отъ?

Впрочемъ, по этой цн много его продаётся!

Дядя, скажите, въ какой вы орденъ попали внезапно,

Что такой красный беретъ надли на голову? Право,

Вы не аббатомъ ли стали? Врно, цырюльникъ, какъ брилъ вамъ

Вашу почтенную плшь, за уши вамъ задвалъ всё,

Вы хохолъ потеряли, какъ вижу, со щёкъ своимъ кожу,

Да и перчатки вдобавокъ. Вы не развсили ль гд ихъ?’

Такъ бдный Браунъ внималъ разнымъ колкимъ насмшкамъ,

Самъ отъ боли и мукъ вымолвить слова не могши,

Какъ себ въ гор помочь, не зная. И, чтобъ ужь не слушать

Доле бранныхъ рчей, къ рк кое-какъ дотащился,

Бросился въ воду и поплылъ, несомый бурливымъ теченьемъ,

И ужь подальше на берегъ выплылъ несчастный. И тамъ онъ

Въ мукамъ лежалъ и стоналъ, самъ съ собой разсуждая:

‘Хоть бы ужь смерть поскоре! Ходить не могу, хоть убейте,

Нужно бъ идти ко двору и всё разсказать, какъ случилось,

А тутъ, срамомъ покрытый, томишься по милости Лиса.

Дай-ка мн только ожить, ужь я отплачу теб, лживый!’

И онъ, съ силой собравшись, четверо сутокъ тащился

И, наконецъ къ королю пришолъ, изнывая отъ боли.

Только король увидалъ медвдя въ такомъ положеньи,

Такъ и воскликнулъ: ‘Богъ милосердый! Браунъ ли это?

Что это съ нимъ приключилось?’ И Браунъ ему отвчаетъ:

‘Такъ, государь, безпримрно, ужасно моё положенье!

Рейнеке-Лисъ, душегубецъ, мн измнилъ такъ постыдно!’

Тутъ король. разсердившись, воскликнулъ: ‘За это злодйство

Я отмщу безпощадно! Такого барона, какъ Браунъ,

Рейнеке-Лису позволить на смхъ подыхать и безчестить?

Да, клянусь честью и царствомъ, клянусь королевской короной,

Лисъ за всё мн отвтитъ, что Брауну злого надлалъ!

Пусть не коснусь я меча, когда не сдержу своей клятвы!’

И король повеллъ совту сейчасъ же собраться,

Засданье начать и казнь за злодйство назначить.

Вс ршили, если монарху то будетъ угодно,

Снова потребовать Лиса — пусть самъ онъ себя защищаетъ

Противъ извтовъ и жалобъ. Котъ-Гинцо можетъ посольство

Взять на себя, потому что умёнъ онъ. проворенъ и смтливъ.

Такъ на совт ршили вс мудрецы государства.

И король, соизволивъ на то, обращается къ Гинце:

‘Оправдайте же выборъ совта’, онъ молвилъ, ‘и если

Лисъ за собой посылать въ третій разъ насъ заставитъ,

То и себя и свой родъ навки только погубитъ,

Если умёнъ, приходи онъ заран. Ему вы объ этомъ

Скажете лично, другихъ онъ всхъ презираетъ, но вашимъ

Мнніемъ онъ дорожитъ.’ И котъ отвчалъ государю:

‘Если бъ изъ этого только путное вышло! Но какъ же

Къ Рейнеке-Лису пойду я, и что же я стану тамъ длать?

Воля ваша на всё, но я, государь, полагаю,

Лучше бъ другого кого отправить къ нему съ порученьемъ:

Малъ я, невзраченъ и слабъ. Вотъ, Браунъ силёнъ и огроменъ,

А не могъ же привесть Рейнеке-Лиса: такъ какъ же

Я-то за дло возмусь? За слово съ меня не взыщите!’

— ‘Ты меня не упросишь’, король возразилъ: ‘мы встрчаемъ

Много малыхъ людей, да умныхъ, хитрыхъ и ловкихъ,

Много большихъ, да глупцовъ. Не великаномъ ты смотришь,

Правда, да взялъ ты умомъ.’ Послушался котъ и отвтилъ:

‘Ваша воля законъ мн: и если мн знаменье будетъ

Съ правой руки, на дорог, то путь совершу я удачно.’

ТРЕТЬЯ ПСНЬ.

Гинце-котъ ужь довольно пути отложилъ за собою,

Какъ вдругъ Мартынову-ІІтичку увидлъ вдали и воскликнулъ:

‘Добрая птичка, счастье сулишь мн! Сверни-ка съ дороги

И лети всё праве! > Птица вспорхнула и сла

Съ пснью на дерево слва отъ Гинце-кота. И взгрустнулось

Сильно ему — и пророчилъ себ онъ бду и несчастье,

Но? какъ бываетъ со всми, сталъ ободрять себя тутъ же.

Шолъ онъ, шолъ и пришолъ въ Малепартусъ — и видитъ

Лисъ сидитъ на крыльц. Ему поклонившись, онъ молвилъ:

‘Богъ милосердый да дастъ вамъ вечеръ счастливый! На вашу

Жизнь король умышляетъ за-то, что на судъ королевскій

Вы идти не хотите, и дальше веллъ онъ сказать вамъ,

Чтобы къ нему вы явились, по то будетъ плохо всмъ вашимъ.’

Лисъ ему отвчалъ: ‘Милости просимъ, племянникъ!

Богъ да услышитъ меня и васъ никогда не оставитъ!’

Но не того онъ желалъ: въ предательскомъ сердц готовилъ

Новыя козни ему и только и думалъ о средствамъ,

Какъ бы посланника снова назадъ спровадить съ безчестьемъ.

Всё продолжая кота племянникомъ звать, онъ промолвилъ:

‘Ну, племянничекъ, чмъ же мн ныньче попотчивать гостя?

Спится лучше ужь какъ-то на сытый желудокъ. Сегодня

Я вашъ хозяинъ, а завтра, съ утра, ко двору поплетёмся.

Право, лучше такъ будетъ. Изъ цлой родни моей только

Насъ одного и люблю я, васъ одного уважаю.

А прожорливый Браунъ.грубо со иной обошолся.

Страшно онъ силенъ и золъ, и я ни за что бы въ дорогу

Съ нимъ пойдти не ршился. Съ вами же дло другое:

Съ вами иду я охотно. Завтра, вмст съ разсвтомъ,

Мы и отправимся въ путь: ладно такъ, кажется, будетъ?’

Гинтце ему отвчалъ: ‘Ужь, право, лучше бы было

Намъ, какъ стоимъ и какъ есть, пойдти къ королю. На полян

Свтятъ мсяцъ и звзды, дороги и гладки и сухи.’

—‘Ночью дороги опасны’, на то ему Лисъ отвчаетъ:

‘Днёмъ дружелюбно со всми встрчаемся мы, ну… а ночью,

Право, не всякая встрча сходитъ съ рукъ безопасно.’

Котъ ему возразилъ: ‘Такъ вы говорите, племянникъ,

Если ужь мы остаёмся, то что у васъ ужинать станемъ?’

— ‘Бдно я здсь пробавляюсь’, отвтствовалъ Рейнеке хитрый:

‘Если жь останетесь вы, свжихъ вамъ сотъ принесу я,

Выберу самъ ужь для васъ, что ни есть наилучшихъ.’

— ‘Я никогда ихъ не мъ’, отвтилъ котъ ему съ сердцемъ:

‘Если въ дом у васъ ужь нтъ ничего повкусне,

Мышь мн подайте: до ней я страстный охотникъ, а соты

Вы про другихъ сберегите.’ — ‘Какъ? до мышей вы охотникъ?’

Лисъ съ удивленьемъ спросилъ: ‘только скажите — мышами

Я угостить васъ готовъ. Тамъ у попа по сосдству

Есть амбаръ на двор, и столько мышей развелось въ нёмъ,

Что не свезёшь и возами. Самъ я, могу васъ уврить,

Слышалъ, какъ плакался попъ, что нтъ отъ мышей тамъ отбою.’

Котъ, подумавши, молвилъ: ‘Сдлайте милость, племянникъ,

Мсто мн укажите! Всякой дичины вкусне

Мышь, поврьте: я страстный охотникъ до ней.’ — ‘Ну племянникъ’,

Лисъ отвчалъ, ‘когда такъ, вамъ ужинъ поставлю прекрасный.

Нечего медлить, пойдёмте: знаю, чмъ угостить васъ.’

Котъ и поврилъ, пошолъ. Пришли къ попову амбару,

Стали у глиняной стнки. Рейнеке только вчера лишь

Въ ней лазейку продлалъ и ночью, когда вс уснули,

Лучшую курицу снялъ съ нашести. Мартынка-поповичь

Вздумалъ за-то отомстить: къ лазейк хитро прикрпилъ онъ

Петлю живую съ шнуркомъ, въ надежд, что если въ другой разъ

Прійдутъ къ нему воровать, отмститъ онъ за курицу вору.

Рейнеке всё это зналъ и, слово къ коту обращая,

‘Милый племянникъ’, сказалъ, ‘вотъ ползайте въ лазейку,

Я жь караулить здсь буду, пока вы охотитесь, пропасть

Тамъ вы найдёте мышей. Чу! какой свистъ поднимаютъ!

Кушайте вволю, а посл назадъ приходите — я буду

Васъ дожидаться. Мы съ вами вмст всю ночь проведёмъ ужь,

Такъ-какъ завтра съ зарёю въ путь отправляемся долгій,

Хоть сокращать его станемъ другъ другу весёлой бесдой.’

— ‘Да безопасно ли лзть въ эту лазейку?’ спросилъ котъ:

‘Эти попы иногда себ-на-ум вдь бываютъ.’

Хитрый Лисъ отвчалъ: ‘Ну, кто жь это можетъ представить!

Если вы трусите, мы возвратимся, жена моя дома

Съ честью васъ прійметъ и вамъ предложитъ домашнюю пищу,

Правда, не будетъ мышей, но всё-таки будемъ мы сыты.’

Но котъ-Гинце въ лазейку ужь прыгнулъ, стыдясь подозрнья

Въ трусости низкой, и въ петлю поповича прямо попался.

Такъ-то гостей угощалъ Рейяеке-Лисъ въ своёмъ замк.

Гинце-котъ, ощутивши петлю живую на ше,

Такъ и обмеръ со страху, прыгнулъ онъ сильно въ лазейку,

Такъ-что петля какъ-разъ ежу обвилась вокругъ горла.

Жалобно тутъ онъ воззвалъ къ Рейнеке-Лису, который,

Стоя у самой лазейки, съ радости зубы лишь скалилъ

И, ухмыляясь коту, такъ говоритъ сквозь лазейку:

‘Вкусны ли мыши вамъ, Гинце? Жирны. должно быть, не такъ ли?

Только бъ Мартынка провдалъ, что дичью его вы живитесь,

Онъ бы горчицы принесъ вамъ: вжливый мальчикъ Мартынка!

Это у васъ при двор, что ль, такъ поютъ за обдомъ?

Что-то не врится, право. Если бы Изегримъ также

Въ эту ловушку, какъ вы, съ своей головою попался,

Вдругъ бы за вс свои козни онъ мн поплатился, разбойникъ!’

И, сказавъ рчь такую, Рейнеке-Лисъ удалился.

Но теперь убжалъ онъ не на одно воровство лишь.

Волокитство, убійство, разбой и измну считалъ онъ

Дломъ вовсе негршнымъ. Вотъ и теперь онъ задумалъ

Нчто свершить въ такомъ род. Зазнобу свою Гиремунду

Шолъ навстить онъ съ двоякою цлью: во первыхъ, въ надежд

Вызвать отъ ней, въ чёмъ его супругъ ея, волкъ, обвиняетъ,

А во-вторыхъ — и хотлось старый гршокъ ему вспомнить.

Волкъ же былъ при двор: случай былъ самый удобный.

Склонность волчицы къ нему, безстыдному Лису, давно ужь

Сердце ревнивое волка мучила праведнымъ гнвомъ.

Къ женщинамъ въ комнату Лисъ вошолъ и увидлъ, что дома

Не было ихъ. ‘Богъ на помощь, сводныя дтки!’ сказалъ онъ,

Ласково дткамъ кивнулъ, а санъ побжалъ себ дальше.

Утромъ съ зарёй Гиремунда, домой прибжавши, спросила:

‘Не приходилъ ли ко мн кто?’ — ‘Рейнеке-Лисъ заходилъ къ намъ —

Съ вами хотлъ говорить и всхъ насъ, сколько тутъ было,

Сводными дтками назвалъ.’ Тутъ Гиремунда вспылила:

‘Онъ мн за это заплатитъ!’ и тутъ же со всхъ ногъ пустилась

Мстить за обидное слово. Знала она, гд бывалъ онъ

И, нагнавъ его скоро, съ сердцемъ къ нему обратилась:

‘Это что за названье? и что за поносное слово

Вы предъ моими дтьми, безсовстный варваръ, сказали?

О, вы раскаетесь въ этомъ!’ молвила, блые зубы

Гнвно на Лиса оскаливъ и въ бороду Лису вцпившись.

Больно стало ему и бросился-было отъ ней онъ,

Да нагнала его снова она. Тутъ чего не случилось!

Былъ по близости замокъ, весь развалившійся. Прямо

Оба къ нему побжали. Была тамъ щель небольшая

Въ башн одной и сквозь щель эту Лисъ проскользнулъ, хоть и трудно

Было ему, потому-что щель оказалася узкой.

Вслдъ за нимъ и волчица, грузная, сильная, съ лёту

Голову въ щель запустила, ёрзала, билась, ломилась,

Думая тоже пролзть, но глубже только входила,

Глубже всё вязла въ той щели и вылзть изъ ней не могла ужь.

Рейнеке, это замтивъ, къ ней забжалъ стороною

И — блудливый шельмецъ — премного надлалъ хлопотъ ей.

Ужь и ругалась волчица! ‘Ты’ — говоритъ — ‘поступаешь,

Словно разбойникъ, какъ воръ!’ А Лисъ на то отвчалъ сй:

‘Коль никогда не бывало, такъ пусть же теперь это будетъ!’

Непохвально нисколько, когда мужъ жен измняетъ,

Какъ теперь Рейнеке. Хитрый, не зналъ ничего онъ святого.

Кой-какъ волчица, однако, изъ трещины вылзла, Лисъ же,

Злой и увёртливый плутъ, былъ отъ нея ужь далёко.

Такъ-то хотла волчица сердце сорвать на злод,

Женскую честь сохранить — и честь вдвойн потеряла.

Но обратимся къ коту и взглянемъ, что длаетъ бдный.

Видя, что въ петлю попался, сталъ по обычаю кошекъ

Немилосердно вопить онъ. Услышалъ это Мартынка

И съ постели вскочилъ. ‘Слава Богу! не даромъ

Петлю живую къ лазейк я прикрпилъ: воръ попался!

Я научу его красть!’ Такъ разсуждая, Мартынка

Свчку вздулъ впопыхахъ (въ дом вс спали давно ужь),

Мать и отца разбудилъ со всею домашней прислугой

Крикомъ: ‘лисица попалась! пойдёмте вс къ ней и убьёмте!’

Вотъ и пошли вс гурьбою, большіе и малые, даже

Патеръ, поднявшись съ постели, накинулъ на плечи подрясникъ.

Вс побжали съ свчами, впередъ всхъ летла кухарка.

Палку схвативши, Мартынка напалъ на несчастнаго Гинце

И давай его дуть по спин, голов и по лапамъ.

Глазъ ему, бдному, вышибъ. Тутъ вс на него налетли,

Патеръ съ острыми вилами самъ подосплъ, какъ нарочно,

Словно разбойниковъ шайка въ амбаръ къ нему ночью залзла.

Котъ умирать ужь собрался и, въ бшенств страшномъ воспрянувъ,

Въ ляжки поповы впился, кусалъ и царапалъ ихъ больно,

Страшно его опозорилъ и тмъ за глазъ отомстилъ свой.

Вскрикнулъ патеръ отъ боли — и обморокъ съ нимъ приключился.

Съ-дуру кухарка завыла, что дьяволъ тутъ, видно, вмшался

На зло ей женщин бдной, клялась она и божилась,

Что готова отдать всё нажитое имнье,

Только бъ такого несчастья не было съ бариномъ, даже

Если бъ кладъ ей достался, она и кладъ отдала бы,

Только бы баринъ ея здоровымъ остался, какъ прежде.

Такъ горевала она о барскомъ несчасть и срам

И объ увчьи его, столь для нея непріятномъ.

Тутъ его въ домъ понесли, напутствуя воемъ и плачемъ,

Бросивъ всё второпяхъ и въ петл Гинце оставивъ.

Гинце-котъ злополучный, оставшись одинъ, весь избитый,

Еле-живой и готовый духъ испустить въ ту жь минуту,

Тотчасъ взялся за шнуръ и сталъ его грызть что есть мочи.

‘Ужь не спастись мн отъ этой бды!’ онъ, бдный, подумалъ.

Но удалося ему шнурокъ перегрызть. О, какъ счастливъ

Былъ онъ, когда убгалъ отъ мста, гд выстрадалъ столько!

М. Достоевскій.

ИЗЪ ТРАГЕДІИ ‘ФАУСТЪ’.

ПОСВЯЩЕНІЕ КЪ ‘ФАУСТУ’.

Вы вновь ко мн, воздушныя виднья!

Давно знакомъ печальный съ вами взоръ!

Иль сердце къ вамъ полно опять стремленья,

Иль грудь хранитъ безуміе съ-тхъ-поръ?

Вы принеслись! Я, полонъ умиленья,

Въ туманной мгл привтствую вашъ хоръ.

Трепещетъ грудь младенческими снами

Отъ волшебства, навяннаго вами.

Вы обновили свтлыхъ лтъ картину —

И много милыхъ ожило тней.

Подобно саг, смолкшей въ половину,

Звучатъ любовь и дружба прежнихъ дней.

И больно мн: давнишнюю кручину

Несётъ мн жизнь со всхъ своихъ путей,

И кличетъ тхъ, которыхъ въ мигъ участья

И унесло, и обмануло счастье.

Имъ не слыхать послдующихъ псенъ —

Всмъ тмъ кому я первыя пвалъ.

Кружокъ привтный избранныхъ сталъ тсенъ

И отголосокъ первый отзвучалъ.

Кому пою, тотъ кругъ мн неизвстенъ:

Его привтъ мн сердце запугалъ,

А т, чей слухъ мою и любитъ лиру,

Хотя въ живыхъ, разсяны по міру.

И вновь во мн отвычное стремленье

Въ тотъ кроткій міръ къ задумчивымъ духамъ!

Неясное подъемлю пснопнье,

Подобное эоловымъ струнамъ:

Проснулось въ строгомъ сердц умиленье,

Невольно слёзы слдуютъ слезамъ.

Все, чмъ владю, кажется мн лживо,

А что прошло — передо мною живо.

А. Фетъ.

ПРОЛОГЪ ВЪ НЕБ.

Духъ Свта, Архангелы и потомъ —Мефистофель.

РАФАИЛЪ.

Звуча, какъ встарь, и въ поднебесной

Ликуя и гремя хвалой,

Свершаетъ солнце кругъ чудесный,

Творцомъ указанной стезей.

И вковченъ хоръ согласный

Ему, Зиждителю всего,

И днесь, какъ въ первый день, прекрасны

Творенья дивныя его!

ГАВРІИЛЪ.

И вотъ земля въ своёмъ убранств!

Тму свтомъ, свтъ смняя мглой,

Она вращается въ пространств

Съ непостижимой быстротой.

Моря шумятъ и съ ихъ скалами,

Незримо движима вперёдъ,

Въ связи съ небесными тлами,

Она свершаетъ свой полётъ.

МИХАИЛЪ.

Здсь огнь земли подъемлетъ море,

Тамъ сушь волной поглощена:

То споръ стихій, но въ этомъ спор

Нетлнной жизни смена.

Всё та же твердь, природа та же,

И день, Владыка, тотъ же онъ,

Твои стратиги, мы на страж

И святъ и вченъ твой законъ.

ВСЕ ТРОЕ.

Любовь и сила, хоръ согласный,

Греми хвалой Творцу всего!

Хвала! Какъ въ первый день, прекрасны

Творенья дивныя Его!

Является Мефистофель.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Я здсь довольно пошатался

И про людей могу сказать,

Что, не отвыкни хохотать,

Надъ ними бъ ты расхохотался.

Въ наук сферъ я не смышленъ

И звуковъ сферъ не понимаю,

Но родъ людской я лучше знаю —

Божокъ земли, какъ въ первый день, смшонъ.

Чудакъ, бду бдой онъ накликаетъ,

Высокое въ себ подозрваетъ —

И дважды въ дуракахъ. Но если бъ на него

Порой та блажь не находила,

Ему бы здсь гораздо лучше было.

И странно: то, что онъ зовётъ умомъ

И что разумника отъ твари отличаетъ,

Частенько онъ на то употребляетъ,

Чтобъ со скотами быть скотомъ.

Онъ, съ позволенія, походитъ

На длинноногаго сверчка,

Который вкъ — не то что ходитъ,

Не то летаетъ, далъ стречка —

Ну и пускай: не тутъ-то было!

Ко всякой дряни суетъ рыло.

ДУХЪ СВТА.

Думъ-отрицатель, на земл

Всегда и всё не по теб.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Да не съ чмъ и тебя поздравить.

А люди… чортъ ршился ихъ оставить:

Везъ жалости ихъ видть не могу.

ДУХЪ СВТА.

А Фауста?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Доктора?

ДУХЪ СВТА.

Достойнаго слугу!

ИЕФИСТОФЕЛЬ.

По чести, онъ на прочихъ не походитъ —

И стъ, и пьётъ не по плечу другимъ,

Но сндь его не изъ земли исходитъ

И аппетитъ его неутолимъ:

То полнъ земныхъ и страстныхъ вожделній,

То алчетъ звздъ въ безуміи хотній,

Но широко волнуемая грудь

Нигд и ни на чёмъ не можетъ отдохнуть.

ДУХЪ СВТА.

Добра ещё въ его служеньи нтъ,

Но скоро озаритъ его небесный свтъ.

Весной лишь узнаётъ хозяинъ вертограда,

Что осенью пожнётъ отъ гроздій винограда.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Такъ, значитъ, стоитъ согласиться —

Изъ рукъ зврёкъ не ускользнётъ?

ДУХЪ СВТА.

Блуждаетъ онъ, пока стремится.

Пытай его, покуда онъ живётъ,

Пока въ нёмъ кровь играетъ и струится

МЕФИСТОФЕЛЬ.

По мн, чтобъ кровь играла съ молокомъ!

Благодарю — я не терплю тщедушныхъ,

А съ мёртвыми я вовсе не знакомъ

И въ этомъ сходствую съ котомъ,

Особенно люблю великодушныхъ:

Будь краснощёкъ, рзовъ — и чмъ живй,

Тотъ и согласне съ политикой моей.

ДУХЪ СБТА.

Сперва рши, потомъ хвались задачей!

Источникъ чистъ и бьётъ живымъ ключёмъ!

Съумй его испортить зломъ,

Но знай, стыдяся неудачи,

Правдивый и среди невзгодъ

На путь прямой, на прежній слдъ придётъ.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

О, если такъ, я не заставлю ждать!

Съ богоподобіемъ, ручаюсь, онъ простится.

Его горстями я заставлю пыль глотать,

Причемъ онъ будетъ ею же хвалиться,

Какъ это длаетъ почтенная моя

Прабабушка, проклятая змя.

ДУХЪ CBTA.

Твой путь открытъ, тебя не отвергаетъ

Святая власть. И изо лжей,

Что нын Бога отрицаютъ,

Прямая ложь сносне для людей:

За зломъ добро, за тьмою свтъ виднй,

И въ мудрости своей судилъ Создатель,

Чтобъ тёмный демонъ-отрицатель

Противникомъ ихъ доброй воли сталъ

И зломъ добро всечасно искушалъ,

Зане въ борьб со злымъ началомъ,

Того бъ добра побда означала

Его грядущее, святое торжество.

А вы, поборники прямые Провиднья,

Мужайтесь: вамъ готовитъ божество

Залогъ любви и чудо воскресенья.

(Небо открывается, Чистый Духъ и три архангела исчезаютъ.)

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Повременамъ люблю со старикомъ

Потолковать: онъ дло разуметъ,

Да какъ и но любить, когда, притомъ,

Онъ вжливымъ и съ чортомъ быть уметъ?

А. Струговщиковъ.

КАБИНЕТЪ ФАУСТА.

Фаустъ, потомъ Мефистофель.

ФАУСТЪ

Кто тамъ стучится? кто?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Да я!

ФАУСТЪ.

Что за досада!

Войди!

МЕФИСТОФЕЛЬ (входя).

Три раза твой отвтъ мн слышать надо.

ФАУСТЪ.

Войди, войди!

МЕФИСТОФЕЛЬ

Ну, вотъ-такъ удружилъ!

Поладимъ мы съ тобой. Чтобъ остудить твой пылъ

И разогнать туманъ мечтаній,

Къ теб дворянчикомъ явиться вздумалъ я.

Смотри: въ пунцовомъ я кафтан,

Онъ какъ въ огн горитъ. отъ золота блестя,

Плащъ бархатный и сдланный отлично,

Обшитъ широкимъ галуномъ

И остальное всё, какъ видишь ты, прилично:

Поретъ съ перомъ и шпага подъ плащомъ.

Я и теб принарядиться

Даю мой искренній совтъ,

Чтобы вступить развязнй въ свтъ

И свтской жизни научиться.

ФАУСТЪ.

Какое платье я ни вздумалъ бы надть,

Подъ нимъ тоск моей съ страданьемъ не уняться:

Я слишкомъ старъ, чтобъ вздоромъ забавляться,

И слишкомъ молодъ, чтобъ желаній не имть.

Что можетъ дать мн свтъ? какое утшенье?

Отвка въ нёмъ звучитъ печальная для насъ

Одна и та же пснь: лишенья и лишень

Вотъ что дерётъ намъ уши каждый часъ,

О чёмъ всю жизнь намъ до могилы,

Среди заботъ, досуговъ и трудовъ,

Однообразно и уныло

Напоминаетъ бой часовъ.

День наступающій я съ ужасомъ встрчаю

И слёзы лить готовъ ужь наперёдъ:

Ни одному желанію, я знаю,

Онъ исполненія съ собой не принесётъ.

Я знаю наперёдъ, что онъ, въ своёмъ теченьи

Иль неудачей, иль сомнньемъ

Готовъ и сладость мн надежды отравить

И вс души моей высокія стремленья

Своею пустотой въ зародыш сгубить.

Когда жь настанетъ ночь и всё покроетъ тьмой

И тутъ, на лож сна, средь мёртвой тишины

И тутъ напрасно я душой стремлюсь къ покою:

Меня томятъ мучительные сны.

И Богъ, всесильный Богъ, который обитаетъ

Въ моей груди и жизнію моей

И всми силами незримо управляетъ,

Который душу мн въ стремленьяхъ возвышаетъ

Онъ не пошлётъ извн отрады ей.

И вотъ, вотъ почему мн жизнь ужь cтала въ тягость,

И я кляну её, и смерть была бы въ радость.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Ни для кого, однако, не была

Она здсь гостьею отрадной.

ФАУСТЪ.

Блаженъ, кому опа въ бою рукою хладной

Внокъ лавровый принесла,

Кого, средь тишины и сладостнаго мира,

На лож нги, посл пира,

Въ объятіяхъ любовницы нашла.

О! для чего, въ тотъ мигъ когда душа тонула

Въ восторг созерцанья своего —

О, для чего она сномъ вчнымъ не уснула?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

А кто-то все-таки напитка одного

Въ ту ночь хлебнуть не смлъ.

ФАУСТЪ.

Въ твоёмъ, я вижу.

Шпіонство.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Да, кой-что я знаю, признаюся,

Хоть отъ всевднья далёкъ.

ФАУСТЪ.

О, ежели въ тотъ мигъ знакомый звукъ отвлёкъ

Меня отъ гибели и, усыпивъ страданья

Мечтой о прежнихъ дняхъ душ моей блеснулъ

И эхомъ сладкаго для ней воспоминанья

Остатокъ дтскимъ чувствъ жестоко обманулъ.

За-то кляну я всё теперь, что увлекаетъ,

Что льститъ душ, манитъ её мечтой

И, ослпивъ её, томимую тоской,

Въ живомъ вертеп заключаетъ.

Но прежде я всего тебя кляну — тебя,

Увренность въ высокомъ назначеньи,

Которой вчно въ ослпленьи

Нашъ умъ ласкаетъ самъ себя!

Кляну наружность я и блескъ ея ничтожный,

Всё затьмвающій — и всё, что намъ даритъ

И сны отрадные, и въ грёзахъ насъ тревожно

И къ слав и къ безсмертію манитъ!

Кляну я всё, что мило въ обладаньи:

Ребёнка, женщину, нашъ плугъ, нашъ кровъ родной,

Кляну земныя вс стяжанья,

Когда лишь буйныя дянья

Они внушаютъ намъ, иль сладостный покой

На ложе мягкое шлютъ лности! Проклятье

Шлю и теб, душистый гроздій сокъ,

И вамъ, горячія объятья,

Послдняя любви отрада и внокъ!

Кляну надежды обольщенье,

Кляну судьбу и жизнь мою!

Тебя же, глупое терпнье,

Сто тысячъ разъ проклятью предаю!

ХОРЪ НЕВИДИМЫХЪ ДУХОВЪ.

Увы! увы!

Разрушилъ ты

Рукою мощной

Міръ красоты.

Онъ полубогомъ

Разбитъ весь въ прахъ,

И мы обломки

Несёмъ въ слезахъ

Изъ всхъ могучихъ

Земли сыновъ.

Другой здсь, лучшій,

Создай ты вновь!

Пускай вмстится

Въ твою онъ грудь

И снова жизни

Начни ты путь —

И обновлённой

Душ, въ привтъ,

Восторгъ и псни

Польются вслдъ.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Вдь эти крошки

Вс изъ моихъ —

Какъ умны! Слушай

Совты ихъ:

Изъ заточенья,

Гд мысль и кровь

Въ оцпенньи,

На волю вновь,

На пиръ веселья

И новый трудъ

Въ міръ наслажденья

Они зовутъ.

Тоскою не шути, или она убьётъ,

Какъ коршунъ, жизнь въ изнывшей груди.

Какой бы вкругъ тебя ни находился сбродъ,

Всё человкомъ быть тебя научатъ люди.

Однако, не подумай ты, чтобъ я

Хотлъ съ толпой смшать тебя,

Хоть самъ я невеликій баринъ,

Но если жизнь ты хочешь разузнать,

Такъ отнесись ко мн и будешь благодаренъ,

А я готовъ услугу оказать.

Пожалуй, хоть сейчасъ условимся съ тобою,

И буду я товарищемъ твоихъ,

А если угожу усердіемъ моимъ,

То навсегда твоимъ остануся слугою.

ФАУСТЪ.

А за услугу что наоборотъ?

МЕФИСТОФКЛЬ.

Э, полно: мы свести успемъ счотъ.

ФАУСТЪ.

Нтъ, нтъ, любезнйшій, ты не такого сорта:

Вдь ради-Бога ничего

Для ближняго не выпросишь у чорта.

Ты эгоистъ: я жду условья твоего.

Съ такимъ слугой въ дону опасно…

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Съ твоимъ желаніемъ согласно,

Я обязательство даю теб служить,

Коль-хочешь, на посылкахъ быть

И длать всё. Когда же ‘тамъ’ сойдёмся,

То мы съ тобою разочтёмся.

ФАУСТЪ.

Объ этомъ ‘тамъ’ забочусь мало я!

Разрушь ты этотъ міръ, создай на мст этомъ

Другой — мн всё-равно: вся радость бытія

Мн льётся изъ земли, и этимъ солнца свтомъ

Печальный путь мой озарёнъ.

Сомкни глаза мн смерти сонъ —

Тогда мн дла нтъ, что ‘тамъ’ насъ ожидаетъ —

Любовь ли въ мір томъ, иль ненависть пылаетъ,

И естьли въ нёмъ, какъ въ этомъ, верхъ и низъ.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Такъ въ этомъ случа во мнньяхъ мы сошлись.

Ну, заключимъ союзъ — и ты увидишь вскор,

Что цлое теб я дамъ блаженства море,

Дамъ то, что никому не снилось и во сн.

ФАУСТЪ.

Что можешь дать ты, бдный дьяволъ, мн?

Постигнуть ли теб подобное творенье,

Думъ человческихъ высокое стремленье?

Есть пища у тебя, но ей не будешь сытъ.

Дашь золота? — оно, какъ ртуть, изъ рукъ скользитъ,

Игра, съ которою нтъ выигрыша. Что же?

Ты приведёшь ко мн красавицу на ложе,

Которая, прильнувъ къ устамъ моимъ,

Другому взглядами сулитъ любви награду.

Дашь славу мн — боговъ любимую отраду?

Но слава исчезаетъ, вдь, какъ дымъ.

Нтъ, дай мн плодъ, который истлваетъ

На дерев, межь тмъ какъ съ каждымъ днёмъ

Всё дерово пышне расцвтаетъ.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Такія рдкости мн просто нипочёмъ!

Ихъ — сколько хочешь — дать могу я.

Всё дло, милый мой, пе въ тонъ:

Есть нечто лучшее, чмъ друга угощу я.

ФАУСТЪ.

Когда на лож сна усталою душой

Хотя минуту я вкушу успокоенье,

Когда хоть разъ скажу: ‘доволенъ я собой’,

И силой чаръ и обольщенья

Ты усыпишь меня средь нги упоенья —

Тогда пускай свершится жребій ной!

Согласенъ?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

По рукамъ!

ФАУСТЪ.

И если въ то мгновенье

Хоть разъ скажу я: ‘погоди,

Мигъ быстролётный наслажденья —

Ты сладокъ!’ пусть въ моей груди

Тогда угаснетъ жизни сила

И смерти колоколъ уныло

Звукъ погребальный разольётъ!

Пускай сорвётся стрлка часовая

И, отъ услугъ тебя освобождая,

Послдній часъ мой здсь пробьётъ?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Смотри, обдумай наперёдъ:

Вдь всё припомню я!

ФАУСТЪ.

Имешь право.

Ужь всё обдумано давно.

Жизнь настоящая — плохая мн забава:

Вдь быть рабомъ и въ ней мн суждено,

А чьимъ бы мн ни быть — не всё ль равно?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Такъ ныньче жь начинаю службу

За докторскимъ столомъ, а ты не откажи

Въ одномъ, любезнйшій, ужь сдлай же мн въ дружбу —

На жизнь и смерть дв строчки напиши.

ФАУСТЪ.

Педантъ — росписки ты желаешь?

Иль мужа честнаго ты въ мір не встрчалъ?

Иль слову моему не довряешь,

Которымъ душу я сковалъ?

Когда стремится всё и всё дорогой склизкой

Идётъ между соблазновъ и страстей —

Что значитъ глупая росписка?

Нтъ, слово честное врнй!

Хоть звукъ оно и кажется химерой,

Но съ дтства въ насъ заключена

Къ нему таинственная вра

И честная душа всегда ему врна.

Блаженъ, кто слово сохраняетъ!

Онъ въ жертву всё готовъ ему отдать,

Но подпись, но пергаментъ и печать —

Всё это насъ, какъ призракъ, устрашаетъ:

Вся сила слова подъ перомъ

Въ одно мгновенье исчезаетъ.

Ну, дьяволъ, выбирай же чмъ писать: рзцомъ,

Кинжаломъ, грифелемъ, на мрамор, на стали

Иль на бумаг?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Да нельзя ли

Безъ этихъ громкозвучныхъ словъ?

Къ-чему такія всё натяжки,

Когда тутъ надобенъ одинъ клочокъ бумажки

Да капля крови?

ФАУСТЪ.

Ну, коль хочешь, я готовъ,

И руку приложу къ нелпому условью.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Необъяснимое вдь слито что-то съ кровью.

ФАУСТЪ.

Тебя страшитъ, что я нарушу договоръ?

Поврь, въ чёмъ клятву далъ, къ тому ужь съ давнихъ-поръ

Съ несудержимой силой я стремился.

Я слишкомъ высоко когда-то заносился,

Былъ слишкомъ гордъ — и потому

Принадлежу теперь къ разряду твоему.

Меня отвергнулъ Всемогущій,

Природ тайнъ своихъ мн не открыть,

И прервалась мышленья нить,

И стало знанье мн давно тоской гнетущей.

Теперь кипучихъ пылъ страстей

Пусть утолятъ плотскія наслажденья!

Пусть чары силою своей

Мн приготовятъ чашу упоеній!

Веди меня въ шумящій вихрь суетъ,

Въ коловоротъ вседневныхъ приключеній.

И дай мн всё, что жизнь даетъ и свтъ!

Пускай смняются обычной чередою

И для меня, какъ и для всхъ,

Страданья, радости, заботы съ ихъ тоскою,

И неудачи, и успхъ!

Лишь въ треволненіяхъ мужаемъ мы душою.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Ни цль вамъ, ни границы не даны —

И потому вы всё попробовать вольны,

Что вамъ придётся лишь по вкусу,

Смотри — не праздновать лишь трусу!

ФАУСТЪ.

Пойми, что я ищу не радости одной!

Нтъ, жажду жизни я, хочу страстей угара,

Мукъ ревности, любви безумной жара,

Хочу упиться я слезами и тоской,

Чтобъ, исцлённая теперь отъ жажды знанья,

Была открыта грудь моя

Для каждой радости, для каждаго страданья,

Чтобъ всё, что послано на долю бытія,

Въ даръ человчеству, прочувствовать глубоко,

Постигнуть всё, что въ нёмъ прекрасно и высоко,

Вс наслажденія его, весь грузъ скорбей

Вмстить въ душ, носить въ груди моей

И, слившись духомъ съ нимъ и личностью моею,

Жить жизнію его и истребиться съ нею.

МЕФИСТОФИЛЬ.

Поврь тому, кто милліоны лтъ

Надъ этой пищею трудится,

Что разжевать её вамъ вовсе средства нтъ

И что ни въ чьёмъ она желудк не сварится.

Все существуетъ лишь для Бога одного,

Одинъ Онъ окружонъ лучами

И свта, и величья своего,

Но ты — другое дло съ вами:

Имъ созданы для мрака мы,

А вы — для свта и для тьмы.

ФАУСТЪ.

Но я хочу.

МЕФИСТОФЕЛЬ

Да дай же объясниться!

Есть, видишь ля, одно тутъ сладить не легко:

Наук нтъ конца — всё надобно учиться,

А время жизни коротко.

Но помогу и здсь теб совтомъ:

Войди въ сообщество съ какимъ-нибудь поэтомъ —

И пусть сей велій мужъ свой умъ понапряжётъ

И въ пылкій мозгъ твой соберётъ

Вс качества въ порыв вдохновенья:

Льва силу съединитъ съ оленьей быстротой,

Кровь итальянца жгучую съ терпньемъ

Народовъ сверныхъ, да тайною одной

Снабдитъ тебя, какъ пріобрсть умнье

Съ великодушіемъ коварство сочетать

И бурный пылъ страстей разсудкомъ охлаждать.

Увидя чудака такого,

Я микрокосмомъ бы назвалъ его.

ФАУСТЪ.

Что жь я,

Коль нтъ мн средства никакого

Достигнуть до конца земного бытія,

Къ которому душа моя стремится?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Ни боле, ни мене, какъ ты.

Изволь въ парикъ огрожный нарядиться,

Иль на ходули взгромоздиться —

Всё будешь ты, чмъ есть: всё будешь — ты.

ФАУСТЪ.

Напрасно васъ душа сбирала и хранила,

Сокровища познаній и ума!

Въ ней та же всё невднія тьма,

И ни одна живительная сила

Не отзывается въ груди моей больной

И такъ же я далёкъ отъ истины святой!

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Достопочтеннйшій, ты смотришь очень-врно

На всё, какъ смотрятъ вс, да вотъ что скверно,

Что жизнь-то улетаетъ съ каждымъ днёмъ

И ваши радости уноситъ:

Такъ пользуйся же ими ты съ ужомъ,

Пока ихъ время не подкоситъ.

Конечно, чортъ возьми, что руки здсь твои

И ноги съ головой останутся твоими,

Но разв наслажденья не мои,

Коль завладть умю ловко ими?

Когда бы жеребцовъ четвёрку я запрёгъ

И вскачь бы ихъ рука моя пустила,

Вдь словно бъ у меня шестнадцать было ногъ

И сила ихъ моей была бы силой.

Да, ноги ихъ — моя: скачу — и горя нтъ.

Но думы прочь теперь, и пустимся мы въ свтъ.

Поврь мн: тотъ, кто размряетъ

Всю жизнь свою, сродни скотин той,

Которую кружитъ на мст лшій злой,

Межъ-тмъ какъ кормъ у ней подъ носомъ выростаетъ.

ФАУСТЪ.

Съ чего жь, однако, мы начнёмъ?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Вопервыхъ, мы съ тобой уйдёмъ

Ивъ этихъ стнъ, гд жизнь — такая скука.

Ты школьниковъ отдай сосду своему:

Вдь это истинная мука

Учиться и учить, не зная самъ чему!

Такую выносить истому

Не всё ль равно, что молотить солому?

А то, чему бы нужно было ихъ учить,

Того ученикамъ теб не объяснить.

Н. Грековъ.

КОМНАТА МАРГАРИТЫ.

МAРГAРИТA (раздвается и поётъ).

Былъ въ ул царь. Ему другъ милый

Дала предъ смертію бокалъ —

И неизмнно до могилы

Онъ даръ завтный сохранялъ.

И всякій разъ, когда краями

Его къ устамъ онъ подносилъ,

Глаза туманились слезами

И тяжкій вздохъ вино мутилъ.

Предчувствуя свою кончину,

Вс грады царства своего

Онъ перечёлъ и отдалъ сыну —

Не отдалъ кубка одного.

Въ наслдномъ замк, что скалами

Морскія волны отражалъ,

Онъ, окружонъ богатырями,

За царскимъ пиромъ возсдалъ.

Съ послдней каплей, неизмнный,

Смшавъ послднюю слезу,

Онъ бросилъ кубокъ драгоцнный

Въ валы, кипвшіе внизу.

Опъ видлъ, какъ, сверкнувъ краями,

Онъ внизъ волной былъ увлечёнъ —

И, проводивъ его глазами,

Уже ни капли не пилъ онъ.

М. Загорскій.

САДЪ СОСДКИ МАРТЫ.

Маргарита и Фаустъ.

МАРГАРИТА.

Такъ общай же!

ФАУСТЪ.

Всё, чего желаешь.

МАРГАРІТА.

Скажи, религію ты точно уважаешь?

Ты, Генрихъ, добръ: но въ этомъ какъ-то мн

Сомнительно — не врится теб.

ФАУСТЪ.

Дитя моё, оставимъ это.

Я ближняго люблю — и ту любовь

Я кровью искупить готовъ.

Священны мн священные предметы,

И никогда, и ни за что на свт

У ближняго любви не отыму.

МАРГАРИТА.

Но надо также врить самому!

ФАУСТЪ.

Что надо?

МАРГАРИТА.

Власть имть бы надъ тобою…

Тогда бы ты Святыя Тайны чтилъ.

ФАУСТЪ.

Я уважаю ихъ.

МАРГАРИТА.

Не возносясь душою

Къ Всевышнему, ты церковь позабылъ.

Ты въ Бога вруешь?

ФАУСТЪ.

Кто знаетъ,

Кто можетъ — ‘врую’ сказать?

Духовный и мудрецъ не хочетъ понимать

И на вопросъ двулично отвчаетъ.

Что нужды, если я съ тобой?

МАРГАРИТА.

Такъ стало-быть ты вотъ какой!

ФАУСТЪ.

Не осуждай меня, прекрасное созданье!

Кто можетъ великое имя назвать,

Кто можетъ, спросясь у разсудка, сказать:

Воистину врю въ него?

Кто можетъ заглушить святое упованье

И, сердцу отказавъ и голосу призванья,

Сказать: я не врю въ Него?

Единый, Предвчный,

Въ вкахъ безконечный,

Хранитель тебя и меня,

Не Онъ ли, въ созданьи, хранитъ и Себя?

Кто сводъ сей воздвигнулъ небесный

На комъ оперлася земля,

Откуда свтъ солнца чудесный,

Кмъ блещетъ ночная звзда?

Когда, подъ огнёмъ вожделнья,

Я въ очи твои погружонъ,

Въ нихъ блещетъ заря наслажденья,

Блаженный мн видится сонъ.

Невидно сила святая

Прольётся и, въ ней утопая,

Твоя переполнится грудь:

Въ величіи всё позабудь!

Тогда, блаженная сознаньемъ,

Его какъ хочешь назови —

Творцомъ, источникомъ любви:

Ему не вдаю названья!

Всё въ ощущеньи, милый другъ.

Природа жь вся лишь дымъ и звукъ!

МАРГАРИТА.

И это хорошо и съ поученьемъ схоже.

Нашъ духовникъ хотя почти и тоже,

Да какъ-то иначе объ этомъ говоритъ.

ФАУСТЪ.

И нын, какъ вчера — и всякъ и всюду

Святую истину по-своему твердитъ.

Зачмъ же исключеньемъ буду?

МАРГАРИТА

Покуда слушаешь — куда ещё не шло,

А какъ подумаешь — выходитъ, что не то.

А знаешь ли, что этому причина?

Ты позабылъ про долгъ христіаннна.

ФАУСТЪ.

Наставница моя!

МАРГАРИТА.

И тмъ ужь потерялъ,

Что ты въ недобрую компанію попалъ.

ФАУСТЪ.

Какъ такъ?

МАРГАРИТА.

Да тотъ, что всё съ тобою,

Ужь вовсе мн не по нутру.

Лицо его — какъ посмотрю —

Такъ я не знаю, что со мною!

ФАУСТЪ.

Не бойся, ангелъ мой!

МАРГАРИТА.

Я, право, всхъ люблю,

Лишь одного его за плута почитаю,

Къ тому жь и видъ иметъ онъ такой,

Что я невольный трепетъ ощущаю

При мысли видться съ тобой.

Но — да простить мн Богъ, коль согршила

И я невиннаго невольно оскорбила!

ФАУСТЪ.

Дружочекъ мой, да какже быть:

Нельзя и безъ такихъ.

МАРГАРИТА.

Но только съ ними жить

Избави Богъ: врагу не пожелаю!

Войдётъ онъ въ двери — я не знаю —

На всхъ насмшливо глядитъ

И будто сердится, когда заговоритъ,

Ни въ комъ не приметъ онъ участья,

Такъ равнодушенъ ко всему

И, кажется, какъ-будто счастья

Онъ не желаетъ никому.

ФАУСТЪ.

Да ты въ сердцахъ людей читаешь?

МАРГАРИТА.

Какъ-будто самъ его не знаешь?

А подойдётъ — себя не узнаю.

Я и тебя тогда, сдаётся, не люблю,

И — что мн сердце раздираетъ —

При нёмъ молиться не ногу.

Вотъ что меня такъ сильно огорчаетъ!

ФАУСТЪ.

Ну, антипатію имешь ты къ нему.

МАРГАРИТА.

Пора домой.

ФАУСТЪ.

Намъ ночь не улыбнётся?

Знать, никогда ужь не придётся

Мн провести часокъ съ тобой

Грудь съ грудью и душа съ душой?

Хотя бы разъ вздохнуть свободно!

МАРГАРИТА.

Ахъ, если бъ я одна спала,

Теб охотно бы сегодня

Я двери въ спальню отперла,

Но маменька не крпко почиваетъ —

И… тутъ бы я со страху умерла!

ФАУСТЪ.

Тебя напрасный страхъ смущаетъ.

Вотъ сткляночка: три капли ей въ питьё —

И крпкій сонъ возьмётъ своё:

Ему натура помогаетъ.

МАРГАРИТА.

И это ей не сдлаетъ вреда?

ФАУСТЪ.

Не сталъ бы я совтовать тогда.

МАРГАРИТА.

Ахъ, милый другъ! ты такъ плнилъ женя,

Я такъ твоей покорна стала вол

И сдлала ужь столько для тебя,

Что ничего почти не остаётся бол!

(Уходитъ.)

Къ Фаусту подходитъ Мефистофель.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Котёнокъ улизнулъ?

ФАУСТЪ.

Подслушивалъ опять?

МЕФИСТОФЕДЬ.

Мн только удалось узнать,

Что господинъ профессоръ — катихизисъ

Изволилъ съ кмъ-то повторять.

Двчонки нынче навострились,

Мораль читаютъ намъ, смекая про-себя:

Врне тотъ, кто вруетъ любя.

ФАУСТЪ.

Чудовище! Того не понимаетъ,

Что вра тёплая одна,

Какъ мать любимое дитя,

Её собою согрваетъ,

Что, ею счастлива, она

За гибель ближняго страшится…

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Какъ это въ сказкахъ говорится.

И кто жь морочитъ насъ? — дитя!

ФАУСТЪ.

Исчадье грязи и огня!

МЕФИСТОФЕЛЬ.

И это потому, что ей при мн неловко?

Въ физіогномик плутовка

Понавострилась до того,

Что генія во мн подозрваетъ,

А можетъ-быть и чорта самого.

Моя фигура ей на что-то намекаетъ!

Такъ, въ эту ночь?

ФАУСТЪ.

Что въ томъ теб?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Здсь не безъ радостей и мн.

А. Струговщиковъ.

КОМНАТА МАРГАРИТЫ.

МАРГАРИТА (одна за прялкою).

Улетлъ мой покой!

Сердцу тяжко въ груди:

Никогда мн его,

Никогда не найдти!

Тамъ, гд милаго нтъ,

Ветъ холодъ могилъ,

Тамъ всё пусто — и свтъ

Безъ него мн не милъ.

Голова у меня

Помшалась отъ думъ:

Отягчёнъ, омрачёнъ

Въ ней, бдняжка, мой умъ.

Улетлъ мой покой!

Сердцу тяжко въ груди:

Никогда мн его,

Никогда не найдти.

Я въ окно ли гляжу,

Я изъ дома ли вонъ —

Всё его я слжу,

Всё мн видится онъ!

Что за станъ! что за видъ!

А улыбка въ устахъ!

А огонь, что горитъ

Въ этихъ дивныхъ глазахъ!

Рчь живая течётъ

Что журчаніе струй.

Какъ онъ руку мн жмётъ

И какой поцалуй!

Улетлъ мой покой!

Сердцу тяжко въ груди:

Никогда мн его,

Никогда не найдти!

Такъ и рвётся къ нему

Грудь, тоскою кипя.

О, зачмъ же его

Удержать мн нельзя,

И устами къ устамъ

Поцалуями льнуть,

И, цалуя его,

Сномъ могильнымъ заснуть.

Н. Грековъ.

ЦЕРКОВНАЯ ОГРАДА.

Въ углубленіи стны икона скорбящей Божіей Матери. Предъ ней сосуды съ цвтами.

Маргарита ставитъ въ сосуды свжіе цвты.

МАРГАРИТА.

О сжалься,

Матерь Бога,

Въ часъ печали надо мной!

Въ грудь мечъ вонзая,

Глядишь, вздыхая,

На смерть Христа въ тоск нмой.

О нёмъ томилась,

О нёмъ молилась

Ты Богу тёплою мольбой.

Кто повритъ,

Кто измритъ,

Чмъ душа моя больна?

То, о чёмъ она томится,

Что дрожитъ, къ чему стремится,

Знаешь только ты одна.

Куда бы не пошла я,

Всё та же грусть нмая,

Всё та же боль души!

Я только слёзы трачу,

Я плачу, плачу, плачу

Одна въ нмой тиши.

Я полъ оросила слезами,

Я чорныхъ думъ не снесла,

Какъ въ пол за цвтами

Я на зар пошла.

Лучи ея горли

На раннихъ небесахъ,

Я плакала въ постели,

Кручинилась въ слезахъ.

Ты смерть и срамъ отсторони!

Взоръ благодати,

Богоматерь,

Къ дв бдной преклони!

Э. Губеръ.

НОЧЬ.

Улица передъ домомъ Маргариты.

ВАЛЕНТИНЪ, солдатъ, братъ Маргариты.

Бывало, сядемъ пировать:

Начнутъ про двокъ толковать —

И всякъ выводитъ предо мной

Своихъ красотокъ длинный строй,

А я, на столъ облокотясь,

Иль гордо фертомъ подбочась,

Спокойно слышу хвастовство —

И нтъ мн дла до того.

Возьму стаканъ, расправлю усъ,

Скажу: ‘что голова, то вкусъ,

По вамъ красотки не назвать,

Способной рядомъ съ Гретхенъ стать!

Что ваши двки передъ ней:

Не стоятъ вс сестры моей!’

И шумъ пойдётъ, и гвалтъ, и стукъ.

‘Онъ правъ!’ со всхъ сторонъ кричатъ:

‘Нтъ краше двушки вокругъ!’

Ну — хвастуны и замолчатъ.

Теперь хоть на стну взлзай,

Хоть съ темя клочья вырывай —

Шушукаютъ, кривятъ носами,

Задорятъ колкими словами:

Всякъ на обиды навострился!

Сижу, какъ-будто провинился,

При каждой шуточк вспотю,

А отвчать имъ не посмю.

Хоть расшибу ихъ кулаками,

А не ршусь назвать лгунами.

Кто это тамъ тайкомъ ползётъ?

Никакъ ихъ двое идутъ вмст?

Ужь не его ли чортъ несётъ?

Я разорву его на мст. (Отходитъ.)

Входитъ Фаустъ и Мефистофель.

ФАУСТЪ.

Взгляни, какъ въ храм подъ окномъ

Лампада вчная дымится,

Какъ мракъ все ближе къ ней тснится,

Мрачась всё боле кругомъ!

Такой же точно мракъ въ моёмъ

Разбитомъ сердц шевелится.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

А я, какъ кошка въ тишин,

Что къ фонарю шажкомъ подходитъ

И по стнамъ тихонько бродитъ.

Есть что-то доброе на этотъ разъ во мн,

Немного похоти, немного воровства.

Знать близко намъ до празднества:

Душа къ Валпургіи стремится.

Вотъ праздникъ славный будетъ намъ!

По-крайней-мр знаешь тамъ,

Зачмъ всю ночь гостямъ не спится.

ФАУСТЪ.

Въ то время ты вотъ этотъ кладъ,

Быть-можетъ, нсколько подвинешь?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Ахъ да, я даже очень радъ:

Теперь его ты скоро вынешь.

Я заглянулъ въ него на-дняхъ:

Въ немъ куча денегъ, такъ что страхъ.

ФАУСТЪ.

А птъ ли колецъ, иль убора

Въ подарокъ двиц моей?

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Тамъ много дорогихъ вещей:

Намъ не искать такого вздора.

ФАУСТЪ.

Мн даже грустно къ ней ходить,

Когда мн нечего даритъ.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Напрасно, это чувство ложно.

Тмъ лучше, если даромъ можно.

Но подожди: въ сіяньи звздъ

Увидишь ты моё мскусство.

Я славной пснью съ этихъ мстъ

Какъ разъ ей отуманю чувство.

(Поётъ и играетъ на гитар.)

Зачмъ ты тамъ,

Къ его дверямъ,

Катюша, тамъ

Пришла одна съ денннцей?

Двиц радъ,

Онъ впуститъ кладъ,

Но ужь назадъ

Ты не пойдёшь двицей!

Бги же вонъ,

Какъ кончитъ онъ

И добрый сонъ

Бдняжк пожелаетъ.

Люби того,

Кто до всего

Теб кольцо

Предъ алтарёмъ вручаетъ.

ВАЛЕНТИНЪ (приближаясь).

Молчи, проклятый мышоловъ!

Я самъ довольно псенъ знаю!

Сперва гудокъ, а тамъ пвцовъ

Я прямо къ чорту отсылаю.

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Эге! гитара затрещала!

ВАЛЕНТИНЪ.

Теперь и голова пропала!

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Ну, докторъ, будьте похрабрй!

Сюда, ко мн! я не сробю,

Мечъ на-голо! валяй живй!

Парировать и я съумю.

ВАЛЕНТИНЪ.

Парируй!

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Отчего же нтъ?

ВАЛЕНТИНЪ.

И этотъ!

МЕФИСТОФЕДЬ.

Хоть сейчасъ, мой свтъ!

ВАЛЕНТИНЪ.

Мн кажется, самъ чортъ дерётся?

Рука въ крови и шпага гнётся.

МЕФИСТОФЕЛЬ (Фаусту).

Ударъ!

ВАЛЕНТИНЪ (падая).

Увы!

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Ну, растянулся!

Теперь и намъ пора идти.

Э. Губеръ.

ТЕМНИЦА.

ФАУСТЪ (съ фонаремъ передъ дверьми).

Царитъ невольный ужасъ надо мною!

Я на душ несу вс бдствія людей.

Вотъ здсь она, за хладною стною,

Безгршная, гршна любовію своей.

Мн ль подойти къ одру ея страданья,

Къ одру нмыхъ ея скорбей?

Мн ль слышать вздохъ предсмертнаго терзанья?

Вперёдъ! твой страхъ сулитъ погибель ей!

МАРГАРИТА (внутри темници).

Какъ негодница-мать

Задушила меня,

Какъ отецъ, старый плутъ,

Сълъ родное дитя,

Какъ малютка-сестра

Кости въ яму снесла,

А какъ стала потомъ

Лёгкой пташечкой я.

Взвйся, пташка моя!

ФАУСТЪ (отпирая).

Увы, въ тюрьм она не знаетъ,

Кто въ этотъ часъ такъ близокъ къ ней,

Кто грустной жалоб внимаетъ

И слышитъ звукъ ея цпей!

(Входитъ въ темницу.)

МАРГАРИТА (прячась на постели).

Они идутъ, мои убійцы!

Идутъ! О, смерть, какъ ты горька!

ФАУСТЪ (тихо).

Твой другъ съ тобой: его рука

Раскроетъ дверь твоей темницы.

МАРГАРИТА (падая передъ нимъ).

Не мучь меня, кто бъ ни былъ ты!

ФАУСТЪ.

Молчи! твой крикъ разбудитъ стражу.

(Снимаетъ цпи.)

МАРГАРИТА.

Кто далъ вамъ власть сорвать оковы?

Кто далъ вамъ право надо мной?

Сегодня — жизнь, палачъ суровый,

А завтра — смерть, убійца мой!

(Встаетъ.)

Я молода — щади же младость,

Я хороша, во цвт лтъ,

Но красота мн не на радость:

Былъ другъ — его давно ужъ нтъ.

Мои цвты грозой побиты,

Разорванъ пышный мой внокъ:

Вкругъ головы моей обвитый,

Онъ на глав моей поблёкъ.

Не тронь холодными руками,

Оставь меня — ты мн чужой!

Смотри, въ пыли передъ тобой

Лежу я съ робкими мольбами!

ФАУСТЪ.

Мн этихъ мукъ не пережить!

МАРГАРИТА.

Палачъ, ты слышишь крикъ дитяти?

Дай мн малютку накормить:

Всю ночь изъ пламенныхъ объятій

Её отнять я не могла,

Надъ ней всю ночь я не спала,

Её съ слезами цаловала,

Надъ ней смялась и рыдала.

Они убить её хотятъ:

Готова дтская могила…

Малютки нтъ, а говорятъ,

Что я сама её убила.

На мать гршно имъ клеветать:

Боюсь я псни ихъ лукавой.

Вольно имъ сказку толковать:

Мн чуждъ и страшенъ грхъ кровавый.

ФАУСТЪ (на колняхъ).

Твой другъ у ногъ твоихъ лежитъ,

Твой другъ оковы разгромитъ!

МАРГАРИТА (возл него на колняхъ).

Палачъ, на колни!

Дрожи и молись!

Могильныя тни

У крайней ступени

Клубами свились.

Ты слышишь ли хохотъ?

Ты чуешь ли смрадъ?

Сквозь вопли и грохотъ

Бснуется адъ.

ФАУСТЪ (громко).

Гретхенъ! Гретхенъ!

МАРГАРИТА (прислушиваясь).

Голосъ друга? звуки рая!

(Вскакиваетъ, цпи подаютъ.)

Цпь упала, я иду —

И на грудь его, рыдая,

Съ нгой страстной упаду!

Онъ звалъ меня: Гретхенъ! сквозь облако смрада,

Сквозь скрежетъ могильный, по хохоту ада,

Сквозь смертные стоны и вопли тоски,

Я слышала нжные звуки любви.

ФАУСТЪ.

Я здсь!

МАРГАРИТА.

Ты здсь? О, повтори

Слова любви! Въ замну муки,

Ты тихо ихъ проговори!

Онъ здсь — и гд печаль разлуки,

Гд страхъ темницы, боль цпей?

Я спасена — и нтъ печали!

Раскрыта дверь тюрьмы моей

И цпи тяжкія упали.

Вотъ здсь мы встртились съ тобой.

Ты помнишь? здсь, на этомъ мст!

А вотъ и садъ, гд въ часъ ночной

Мы съ Мартой тихо за стной

Тебя бывало ждали вмст.

ФАУСТЪ (увлекая её).

Уйдёмъ скорй!

МАРГАРИТА.

Побудь со мной.

Ахъ, я такъ рада быть съ тобой!

ФАУСТЪ.

Молю тебя, уйдёмъ скоре!

МАРГАРИТА.

Цалуй, цалуй меня живе!

Но ты усталъ меня ласкать,

Ты разучился цаловать,

Твоя любовь прошла съ разлукой —

И страшно мн, и съ тяжкой мукой

Я па груди твоей лежу,

Хочу обнять — и не могу.

Я помню жаркія лобзанья,

Палящій взоръ, огонь рчей:

Тогда безъ чувства, безъ дыханья

Я млла на груди твоей.

Цалуй, ласкай меня, какъ я тебя ласкаю!

(Обнимаетъ его.)

По, ахъ! уста твои молчатъ!

На нихъ лежитъ могильный хладъ,

Я ужасъ гроба съ нихъ вдыхаю.

(Отворачивается.)

И ты бдняжку разлюбилъ!

И ты, и ты ей измнилъ!

ФАУСТЪ.

Молю тебя, иди за мною!

О, врь, мой другъ, любви моей!

Во мн горитъ огонь страстей:

Я обовью тебя любовію живою!

МАРГАРИТА (взглянувъ на него).

Но ты ли здсь? Да, это ты!

ФАУСТЪ.

Я здсь! я твой! Иди за мною!

МАРГАРИТА.

Ты цпь сорвалъ съ ноги моей,

Меня къ груди ты прижимаешь…

Остановись! Нтъ, ты не знаешь,

Кто я?

ФАУСТЪ.

Ужь ночь — бги скорй!

МАРГАРИТА.

Родную мать убила я,

Дитя родное утопила..

Дитя, малютка, дочь твоя!

Её намъ небо подарило!

Ты здсь, со мной! Не бредъ любви

Твой образъ милый — всё ясее!

Дай руку мн! Она въ крови!

О, оботри её скоре:

Родную кровь узнала я!

Не обнажай кинжала снова!

ФАУСТЪ.

Молю, не возмущай былого!

Въ быломъ таится смерть моя

МАРГАРИТА.

Нтъ, ты живи: ты нуженъ мн!

Работы много, другъ мой милый:

На утро, въ грустной тишин,

Для насъ ты вырой три могилы.

На первомъ мст мать моя,

За нею — братъ, а посл — я,

Сторонкой къ нимъ, но не далеко,

На грудь дитя моё клади,

Я буду спать съ нимъ одиноко —

Не на твоей, мой другъ, груди!

А прежде часто я, бывало,

Объ этомъ думала… Но етъ!

Теперь съ тобой мн страшно стало:

Поблёкъ любви роскошный цвтъ.

А ты такъ ласковъ, какъ и прежде,

Съ такой же доброю душой…

ФАУСТЪ.

Не измни жь моей надежд!

О, вврься мн! иди за мной!

МАРГАРИТА.

Куда?

ФАУСТЪ.

На волю изъ темницы!

МАРГАРИТА.

А гробъ готовъ ли тамъ для насъ?

А ждётъ ли смерти страшный часъ

На тихомъ дн моей гробницы?

Я не могу! нтъ, Генрихъ, нтъ!

ФАУСТЪ.

Смотри, ты можешь: всё открыто!

МАРГАРИТА.

Давно завялъ надежды цвтъ.

Я не могу! Чу, тихо, скрыто

Тамъ ждутъ меня: какъ убжать?

Вкъ цлый по міру скитаться,

Съ слезами чорствый хлбъ сбирать

И въ мукахъ совсти терзаться?

ФАУСТЪ.

Врь, не покину я тебя!

МАРГАРИТА.

Спаси скоре

Своё дитя!

Туда, лве,

Не вдалек,

Черезъ заборъ,

Вдоль по рк,

Гд тёмный боръ…

Тамъ — смерть и страхъ!

Дитя въ волнахъ:

Оно зовётъ,

Дрожитъ, живётъ —

Спаси скоре!

ФАУСТЪ.

Опомнись! шагъ — и ты на вол!

МАРГАРИТА.

Но гд пройти? нога дрожитъ…

На жосткомъ камн, въ дикомъ пол,

Старушка мёртвая сидитъ…

Душа отъ страха замираетъ:

Старушка мёртвая сидитъ

И головою мн киваетъ.

Она меня не позвала:

Глава отъ сна отяжелла…

Дочь цаловалась — мать спала,

А время всё себ летло!

ФАУСТЪ.

Она не тронется мольбой!

Я увлеку её съ собой!

МАРГАРИТА.

Не тронь холодными руками:

Страшна въ крови рука твоя.

Тебя всегда любила я!

ФАУСТЪ.

Пора! смотри, заря надъ нами!

МАРГАРИТА.

Заря, но не заря любви:

Она для насъ ужь закатилась,

А это смерть въ лучахъ зари

На пиръ кровавый снарядилась.

Да, это смерть! Не говори,

Что въ эту ночь ты былъ со мною.

Но гд, скажи мн, мой внокъ?

Увы, отцвлъ, завялъ, поблёкъ!

Мы снова встртимся съ тобою,

Но не за пляской круговою.

Что тамъ за шумъ? Народъ бжитъ,

Толпа тснится, суетится,

А съ башни колоколъ гудитъ.

Они ко мн, схватили въ страх,

Шумятъ, влекутъ, толпа за мной…

Вотъ отошли — а я на плах…

Топоръ сверкнулъ надъ головой —

И міръ, какъ гробъ, передо мной.

ФАУСТЪ.

Увы! зачмъ родился я!

МЕФИСТОФЕЛЬ (передъ дверьми).

Скорй: вперёдъ! Не кстати слёзы,

Любви безумной болтовня,

Дрожь нги, вздохи, пени, грёзы!

Скорй: лихіе кони ржутъ

И васъ стрлою понесутъ!

МАРГАРИТА.

Кто тамъ изъ пропасти выходитъ?

Вотъ онъ ко мн — идётъ, идётъ!

Онъ ужасъ на душу наводитъ…

Прочь отъ него!

ФАУСТЪ.

Онъ насъ спасётъ.

МАРГАРИТА.

О, Боже, я твоё творенье!

Да будетъ судъ твой надо мной!

МЕФИСТОФЕЛЬ (Фаусту).

Пойдёмъ: не во-время моленье!

Не то — пропали мы съ тобой.

МАРГАРИТА.

О, Боже, я твоя рабыня!

Прими молитву слёзъ моихъ!

Да окружитъ меня святыня

Блаженныхъ ангеловъ твоихъ!

О, Генрихъ, страшно мн съ тобою!

МЕФИСТОФЕЛЬ.

Она на вкъ осуждена!

ГОЛОСЪ СЪ НЕБА.

Она молитвой спасена.

МЕФИСТОФЕЛЬ (увлекая Фауста).

Ко мн! за мною!

ГОЛОСЪ ИЗЪ ТЕМНИЦЫ.

Генрихъ! Генрихъ!

Э. Губеръ.

ИЗЪ ТРАГЕДІИ

‘ИФИГЕНІЯ ВЪ ТАВРИД’.

ДЙСТВІЕ III, ЯВЛЕНІЕ I.

Ифигенія и Орестъ.

ИФИГЕНІЯ.

Несчастный, я сняла твои оковы,

Но участи печальной это знакъ!

Свобода здсь, въ святилищ богини,

Какъ полный жизни, но послдній вздохъ

Тяжолымъ одержимаго недугомъ

Есть встникъ смерти. Не хочу ещё,

Боюсь помыслить я, что вы погибли!

Могла ль бы я губительной рукой

Нанесть вамъ смерть? Пока ещё Діан

Я жрицею служу, никто другой,

Кто бъ ни былъ онъ, не сметъ васъ коснуться.

Но если отклоню я отъ себя

Ужасный долгъ, котораго свершенью

Обрекъ меня разсвирпвшій царь —

Онъ изберётъ на мсто жрицы прежней

Одну изъ двъ, теперь служащихъ мн,

Тогда, однимъ желаніемъ горячимъ,

Вамъ помогать безсильна буду я.

О, дорогой, достойный соплеменникъ!

Послдняго раба, въ дому отцовъ

Служившаго у очага родного,

Мы рады встртить въ чуждой сторон:

Судите же, съ какимъ благословеньемъ

И радостью должна я встртить васъ,

Напомнившихъ мн образы героевъ,

Отъ дтскихъ лтъ высоко чтимыхъ мной —

Васъ, повою, прекрасною надеждой

Такъ сладко оживившихъ сердце мн.

ОРЕСТЪ.

Съ намреньемъ ли мудрымъ ты скрываешь

Своё происхожденье, или я

Могу узнать: кмъ встрченъ благосклонно,

Какъ божествомъ, на этомъ берегу?

ИФИГЕНІЯ.

Узнаешь всё, но разскажи мн прежде

О томъ, чего не досказалъ твой братъ:

Что сталось съ тми храбрыми, которыхъ

Безмолвно на порог дома ихъ

Ждала, по возвращеніи изъ Трои,

Жестокая, нежданная судьба?

Хоть юною ещё на этотъ берегъ

Перевезли изъ Греціи меня,

Но помню, какъ съ боязнью, съ удивленьемъ

Смотрла я на доблестныхъ героевъ

И какъ потомъ воздвиглись въ путь они.

Казалося — Олимпъ разоблачился

И сонмъ тней умчавшихся времёнъ

Низпосылалъ на ужасъ Иліону.

И всхъ прекраснй былъ Аганемнонъ!

О, правда ли, что этотъ мужъ великій

Палъ на порог дома своего

Отъ рукъ жены коварной и Эгиста?

ОРЕСТЪ.

Такъ, это истина.

ИФИГЕНІЯ.

О, горе, горе,

Микена злополучная, теб!

Въ ожесточеньи полными руками

Сыны Тантала всюду по земл

Посяли проклятье на проклятьи,

И, точно вредный злакъ, что вкругъ себя,

Безплодными колосьями колеблясь,

Раскидываетъ злыя смена,

Для вчнаго раздора, породили

Дтямъ дтей убійцъ единокровныхъ.

Открой мн то, что тучею облёкъ,

Въ разсказ твоего меньшого брата,

Мракъ ужаса внезапно предо мной.

Какъ гибели кровавой избжалъ

Орестъ — дитя прелестное — послдній

Изъ рода славнаго, за смерть отца

Назначенный быть мстителемъ правдивымъ?

Постигла ль та же участь и его,

Опутанъ ли и онъ въ стяхъ Аверна?

Спасёнъ ли, живъ ли онъ? жива ль Электра?

ОРЕСТЪ.

Они спаслись.

ИФИГЕНІЯ.

О, солнце золотое,

Дай мн лучей прекраснйшихъ твоихъ,

Разсыпь ихъ у подножія Зевеса

Въ знакъ бдной благодарности моей!

На язык нметъ слово.

ОРЕСТЪ.

Если

Была ты въ дружб, гостьей у царя,

Иль узы васъ ближайшія связуютъ —

Какъ изъ прекрасной радости твоей

Догадываюсь я — тверда будь сердцемъ:

Невыносимо будетъ для него

Вернуться вновь отъ радости къ печали.

Теб извстна — вижу я — лишь смерть

Агамемнона?

ИФИГЕНІЯ.

Этого ль мн мало?

ОРЕСТЪ.

Узнала ты лишь половину бдъ.

ИФИГЕНІЯ.

Чего еще страшиться мн? вдь живы

Электра и Орестъ.

ОРЕСТЪ.

Ты не страшишься

За Клитемнестру?

ИФИГЕНІЯ.

Не спасти ея

Ни страхомъ, ни надеждой.

ОРЕСТЪ.

Такъ, она

Простилася съ обителью надежды.

ИФИГЕНІЯ.

Сама ль она пролила кровь свою,

Раскаяньемъ истерзанная?

ОРЕСТЪ.

Нтъ,

Но собственная кровь ея послала

Погибель ей.

ИФИГЕНІЯ.

О, говори яснй,

Чтобъ дольше мн въ догадкахъ не теряться!

Слпая неизвстность, вкругъ меня

Вращаясь, машетъ тёмными крылами.

ОРЕСТЪ.

Такъ, видно, боги избрали меня

Быть встникомъ о тяжкомъ преступленьи,

Которое хотлъ бы спрятать я

Въ таинственно-беззвучномъ царств ночи.

Я, противъ воли, долженъ говорить,

Внушенью милыхъ устъ твоихъ покорный:

Они лишь власть имютъ отъ меня

Потребовать тяжолое признанье.

Электра, въ день погибели отца,

Спасая, спрятала Ореста. Строфій,

Тесть царскій, въ домъ къ себ охотно взялъ

Ребёнка и съ своимъ любимымъ сыномъ,

Съ Пиладомъ, воспиталъ его. Пиладъ

Съ пришельцемъ заключилъ святыя узы

Прекрасной дружбы. Такъ росли они

И, вмст съ ними, въ сердц ихъ мужало

Желаніе горячее — отмстить

Губителямъ за смерть Агамемнона.

Нежданно, передтые, они

Пришли въ Микену, будто о кончин

Ореста возвстить, и принесли

Почившаго какъ бы могильный пепелъ.

Царица приняла съ почётомъ ихъ.

Они вступають въ домъ, передъ Электрой

Орестъ открылся, мстительный огонь,

Что матери въ присутствіи священномъ,

Казалось, потухалъ уже, она

Въ нёмъ возбуждаетъ снова, молча, брата

Ведётъ на мсто гибели отца,

Гд старый, лёгкій слдъ пролитой крови

Замытый полъ окрашивалъ ещё

Предательскими, блдными чертами,

Изобразила въ огненныхъ рчахъ

Подробности коварнаго злодйства,

Жизнь рабскую и горькую свою,

Безсыдство, спсь предателей счастливыхъ,

Опасности, которыя её

И брата ждутъ отъ мачихи по чувству,

Потомъ ему вручила древній мечъ,

Не разъ въ дому Тантала поражавшій —

И Клтемнестра пала отъ руки

Родного сына!

ИФИГЕНІЯ.

Вы, на облакахъ

Во свтломъ дн живущіе блаженно,

Безсмертные, затмъ ли отъ людей

Вы столько лтъ меня уединяли,

Приблизили къ себ, на алтар

Велли мн хранить огонь священный

И душу одинокую мою,

Какъ пламя, въ вчномъ радостномъ сіяньи,

Къ своимъ жилищамъ горнимъ вознесли,

Чтобъ, позже только, глубже ощутила

Я злополучье ложа моего?

Скажи мн про несчастнаго, повдай

Мн объ Орест!

ОРЕСТЪ.

О, когда бъ о смерти

Ореста возвстить я могъ теб!

Какъ-будто изъ броженья чорной крови

Погибшей Клитемнестры возстаётъ

Духъ матери и къ древнинъ дщерямъ ночи

Взываетъ: ‘вотъ онъ, матереубійца!

Преслдуйте преступника, онъ — вашъ!’

Он внимаютъ, впалыя ихъ очи

Сверкнули съ дикой алчностью вокругъ,

Какъ взгляды ястреба, въ пещерахъ мрачныхъ

Встаютъ он изъ логовищъ своихъ

И крадутся изъ тьмы подруги ихъ

Сомннье и Раскаянье, предъ ними

Идётъ изъ Ахерона паръ густой

И въ клубахъ вчный призракъ Созерцанья

Ужаснаго свершившагося дла

Витаетъ надъ преступной головой,

Он же, исполнительницы мщенья,

Вступаютъ вновь на землю, божествомъ

Украшенную щедро, изъ которой

Изгнало ихъ старинное проклятье.

Такъ бглеца преслдуютъ он

И отдохнуть даютъ ему, чтобъ вновь

Предстать предъ нимъ ещё въ страшнйшемъ вид.

ИФИГЕНІЯ.

Не то же ли, несчастный, и съ тобою?

Не т же ли и ты несёшь страданья,

Какъ онъ, изгнанникъ бдный?

ОРЕСТЪ.

Объясни,

Что ты сказала? что ты разумешь

Подъ тми же страданьями?

ИФИГЕНІЯ.

Тебя,

Какъ и его, гнетётъ братоубійство:

Твой младшій братъ сказалъ мн обо всёмъ.

ОРЕСТЪ.

Не потерплю, высокая душа,

Чтобъ лживымъ ты обманывалась словомъ!

Пускай, плетя запутанную сть,

Давно привычный къ хитрости, искусно

Чужой чужому ставитъ западню:

Межъ нами — правда честная да будетъ!

Я — самъ Орестъ! Преступной головой

Склоняясь долу, я ищу лишь смерти:

Она, во всякомъ вид, для меня

Желанный гость. О, кто бы ни была ты,

Я и теб и другу моему

Спасенія желаю — не себ!

Ты, кажется, живёшь здсь противъ воли.

Бгите и оставьте здсь меня:

Пускай моё безжизненное тло

Низринутъ со скалы, пусть кровь моя

До волнъ морскихъ съ утёса низольётся

И принесётъ проклятье берегамъ

Жестокихъ этихъ варваровъ! Идите

Въ прекрасную, родную землю грековъ

И новую начните вмст жизнь.

(Отходитъ въ глубину сцены.)

ИФИГЕНІЯ.

Такъ наконецъ нисходишь ты ко мн,

Желанная богиня Исполненья.

Ты, высшаго, великаго отца

Прекраснйшее чадо! Какъ огроменъ

Твой образъ, возникающій предъ мной!

Мой слабый взоръ едва лишь достигаетъ

До рукъ твоихъ, которыя плодами

Отягчены и, полныя цвтовъ,

Приносятъ мн сокровища Олимпа.

По щедрости даровъ, намъ виднъ царь,

Которому должно казаться малымъ,

Что тысячи людей зовутъ богатствомъ.

Такъ узнаютъ и васъ, о божества,

По сбережоннымъ мудро и заран

Для смертныхъ приготовленнымъ дарамъ.

Однимъ лишь вамъ извстно, что доставить

Намъ можетъ радость, въ даль глядите вы,

Въ просторъ времёнъ и въ царство дней грядущихъ,

Межь-тмъ какъ всё скрывается отъ насъ,

Едва лишь даль туманомъ заблетъ

Иль спрячется вечерняя звзда.

Вы внемлете спокойно дтскимъ нашимъ

Желаніямъ, мольбамъ нетерпливымъ,

По никогда божественной рукой

Несплымъ не срываете златого

Небеснаго плода — и горе тмъ,

Которые, самимъ себ на гибель,

Насильственно вкушаютъ отъ него!

Не дайте же, чтобъ миновало тщетно,

Какъ тнь давно оплаканнаго друга,

Такъ долго, долго жданное душой

И въ ней едва вмстившееся счастье!

ОРЕСТЪ (снова подходя къ ней).

Когда взываешь къ небу и къ богамъ

Съ мольбою за себя и за Пилада,

То вмст съ нимъ не называй меня!

Ты не спасёшь преступника, проклятье

И бдствія раздлишь только съ нимъ.

ИФИГЕНІЯ.

Судьба связуетъ тсно насъ обоихъ.

ОРЕСТЪ.

Ничмъ! Оставь Ореста одного

Сойти въ обитель смерти! Если бъ даже

Покровъ свой ты надла на главу

Преступника — не скрыла бъ ты его

Отъ взгляда тхъ, что стерегутъ безсмнно.

Небесная, присутствіе твоё

Ихъ отстранитъ на время — не изгонитъ.

Они не смютъ дерзкою стопой

Войти сюда, въ священныя дубравы,

Но издали я слышу здсь и тамъ

Ихъ зврскій смхъ. Такъ волки выжидаютъ

Вкругъ дерева, чтобы на землю къ нимъ

Сошолъ вверху спасающійся путникъ.

Они таятся тамъ, недалеко,

И если я оставлю эту рощу,

Со всхъ сторонъ поднимутся опять,

Змиными главами потрясая,

Взметая пыль и предъ собой гоня

Свою добычу.

ИФИГЕНІЯ.

Дружеское слово

Доступно ли вниманью твоему?

ОРЕСТЪ.

Пускай ему внимаетъ другъ боговъ!

ИФИГЕНІЯ.

Они теб даруютъ свтъ надежды.

ОРЕСТЪ.

Сквозь дымъ и испаренія густыя

Я вижу только, къ Тартару меня

Ведущій, блдный свтъ потока смерти.

ИФИГЕНІЯ.

Одну ль Электру ты зовёшь сестрою?

ОРЕСТЪ.

Я зналъ одну, но старшая сестра,

Которой участь страшною казалась,

Спаслася отъ семейныхъ нашихъ бдъ.

Оставь свои распросы, не преслдуй,

Какъ злобныя Ириніи, меня!

Он съ усмшкой радостною пепелъ

Съ души моей сдуваютъ, не хотятъ,

Чтобъ уголья послдніе пожара

Развалинъ страшныхъ дома моего

На сердц у меня дотлли тихо.

Ужели вчно будетъ: это пламя,

Вожжонное умышленно во мн,

Питаемое веществами ада,

Горть въ душ и мучить вкъ её?

ИФИГЕНІЯ.

Я брошу въ это пламя ароматы:

Пусть чистое дыханіе любви

Отраднымъ дуновеньемъ успокоитъ

Тоску и бурю сердца твоего!

Орестъ несчастный, мстящія богини

Ужели изсушили кровь твою?

Ужель меня ты выслушать не можешь?

Не чарами ль ты околдованъ весь?

Отъ взоровъ ли Горгоны безобразной

Ты въ камень превратился? О! когда

Кровь матери, глухимъ, ужаснымъ стономъ

Къ теб взываетъ въ адскихъ глубинахъ,

Сестра ль не призовётъ теб на помощь,

Своимъ благословеніемъ, боговъ

Съ вершинъ Олимпа?

ОРЕСТЪ

Вотъ, зовутъ! зовутъ!

Такъ на меня ты накликаешь гибнль?

Богиня мщенья скрылася въ теб?

Кто ты, чей голосъ странно, чудно такъ

Во мн переворачиваетъ сердце?

ИФИГЕНІЯ.

Твое же сердце дастъ теб отвтъ:

Орестъ, я — Ифигенія! ты видишь —

Ещё живу я!

ОРЕСТЪ.

Ты!

ИФИГЕНІЯ.

О, братъ мой!

ОРЕСТЪ.

Прочь!

Моихъ кудрей руками не касайся!

Какъ изъ одежды брачныя Креузы,

Исходитъ адскій пламень изъ меня.

Оставь меня! Какъ Геркулесъ, умру я,

Скрывая смерть постыдную въ груди.

ИФИГЕНІЯ.

Ты не погибнешь! Если бы услышать

Могла я рчь спокойную твою!

О, разрши тяжолое сомннье,

Дай мн поврить счастью моему,

Которое я выстрадала горемъ!

Въ моей душ, какъ-будто колесомъ,

Вращаются и радость и печаль,

Меня отъ чужеземца отдаляетъ

Невольный страхъ, а сердце между-тмъ

Влечётъ меня неудержимо къ брату.

ОРЕСТЪ.

Не храмъ ли здсь Ліэя? не святой ли

Неукротимо-пламенный восторгъ

Овладваетъ жрицею?

ИФИГЕНІЯ.

О, слушай!

Взгляни, какъ сердце, посл долгимъ лтъ,

Открылося для счастія, какъ жажду

Прижать къ груди безцнную главу,

Которая мн въ свт всхъ миле,

Обнять тебя руками, столько разъ

Лишь воздухъ обнимавшими напрасно!

О, сердце къ сердцу! не свтле бьётъ

Нотокъ парнасскій, пнящійся вчно

И скачущій съ уступа на уступъ

Во глубину долины позлащённой,

Чмъ радость, наполняющая грудь,

Кипящая кругомъ меня, какъ море!

Орестъ, Орестъ! мой братъ!

ОРЕСТЪ.

Не врю, нимфа

Прекрасная, ласкательнымъ словамъ.

Служительниц двственной Діаны

Прилична строгость, мститъ богиня той,

Которая святыню оскорбляетъ.

Не прикасайся же къ груди моей!

И ежели любовь, спасенье, счастье

Ты юнош желаешь подарить,

То принеси достойнйшему мужу

Свои дары: Пиладъ достоинъ ихъ.

Онъ бродитъ по ущельямъ недалеко:

Сыщи его и наведи на путь

Спасенія, меня жь оставь на волю

Судьбы моей!

ИФИГЕНІЯ.

Опомнись, милый братъ,

Узнай вновь обртённую! О, боги,

Вамъ вдомо: не страсть во мн кипитъ

Преступная, а радость неземная

Обртшей брата, любящей сестры.

Молю — снимите съ глазъ его повязку

Безумія, чтобы счастливый мигъ

Намъ не принёсъ ещё двойного горя!

О, мой Орестъ! Ты видишь предъ собой

Сестру, давно погибшую. Богиня,

Таинственно совлёкши съ алтаря,

Спасла меня въ священномъ этомъ мст.

Ты плнникъ, ты на жертву обречёнъ,

И жрицею — сестра твоя родная.

ОРЕСТЪ.

Несчастная! такъ пусть увидитъ солнце

Позоръ послдній дома моего!

Не здсь ли и Электра, чтобы также

Погибнуть съ нами, чтобъ для новыхъ мукъ

Не длилась жизнь ея? Согласенъ, жрица,

Иду съ тобой къ подножью алтаря:

И здсь уже ввелось братоубійство —

Обычай старый дома моего.

Благодарю васъ, боги, что ршили

Вы извести бездтнаго меня!

Не радуйся, сестра, на это солнце,

Звздами не плняйся! въ царство тьмы

Сойди за мной! Какъ адскіе драконы,

Средь боя, пожираютъ чадъ своихъ,

Такъ самъ себя уничтожаетъ древній,

Неистовый нашъ родъ! Сойдёмъ туда,

Бездтная, безвинная, со мною!

Ты съ состраданьемъ смотришь на меня!

Зачмъ? Когда искала Клитемнестра

Проникнуть въ сердце сына своего,

Такіе же она бросала взгляды.

То пала ей на грудь его рука,

Высоко вознесёиная убійцей…

Погибла мать! Предстань же, гнвный духъ!

Вы, фуріи, сомкнитесь вкругъ меня

И зрлищемъ желаннымъ наслаждайтесь,

Послднимъ и ужаснйшимъ изъ всхъ!

Не месть, не злоба мечъ точили ей,

Возлюбленной сестр: по принужденью

Свершаетъ дло страшное она.

Не плачь: не ты виновница убійства,

Нтъ, никого ещё я не любилъ

Отъ самыхъ юныхъ лтъ моихъ такъ нжно,

Какъ могъ бы полюбить тебя, сестра!

Пронзи жь женя убійственною сталью,

Не знай пощады! разорви мн грудь,

Открой пути кипящему потоку,

Который не вмщается во мн!

(Падаетъ въ безсиліи.)

ИФИГЕНІЯ.

Нтъ, не могу одна я выносить

Такъ много вдругъ и счастія и горя.

Гд ты, Пиладъ? гд я найду тебя?

Достойный мужъ, приди ко мн на помощь!

(Уходитъ.)

ЯВЛНІЕ II.

ОРЕСТЪ

(пробуждаясь отъ забытья и вставая).

Ещё одинъ! Изъ струй холодныхъ Леты

Дай мн послдній кубокъ обновленья!

Ужь скоро жизни судорожный трепетъ

Замрётъ въ груди, и въ безразсвтный мракъ,

Къ вамъ, тни, мирно духъ мой унесётъ

Волна неумолимаго забвенья.

Пускай у васъ найдётъ покой желанный

Отверженный, гонимый сынъ земли!

Какой-то шелестъ слишытся въ втвяхъ,

Какой-то шумъ встаётъ изъ полумрака.

Вотъ, вотъ они идутъ уже сюда,

Во сртеніе новому пришельцу!

О, что за сонмъ великій предо мной?

Не праздникъ ли то царственнаго дома?

Они проходятъ мирно, старъ и младъ:

Вотъ жоны, мужи, сходны межь собою,

Богоподобно-свтлы лики ихъ:

Да, то мои увнчанные предки!

Идётъ Фіестъ и рядомъ съ нимъ Атрей,

Бесдуя доврчиво, а дти

Играютъ дружно, рзвятся кругомъ.

Такъ нтъ вражды старинной между вами?

Какъ свтъ дневной, погасла ль ваша месть?

Такъ и меня въ среду свою примите,

Взойду и я въ торжественный вашъ сонмъ!

Привтствую васъ, праотцы! Съ поклономъ

Приходитъ къ вамъ Орестъ, послдній въ род.

Посянное вами я пожалъ

И нисхожу, проклятьемъ отягчённый,

Въ обитель смертную, но легче здсь

Мн бремя каждое. Примите, дды,

Меня въ свой кругъ! Я чту тебя, Атрей,

Чту и тебя, Фіестъ. Мы здсь свободны

Отъ ненависти прежней. Покажите

Мн моего великаго отца,

Котораго я видлъ лишь однажды.

Ты ль это, ной отецъ? рука съ рукой

Ты съ матерью проходишь? Если сметъ

Твоей руки коснуться Клитемнестра,

То и Орестъ къ ней можетъ подойти

И ей сказать: ‘вотъ сынъ твой! Посмотрите,

Вотъ сынъ вашъ! Приласкайте! На земл

Былъ въ нашемъ дом лозунгомъ ужаснымъ

Привтъ убійства, но сыны Тантала

Узнаютъ радость здсь, за рубежомъ

Дневного свта и существованья!’

Вотъ слышу я привтный голосъ вашъ!

Меня въ семью вы приняли. Ведите

Сперва къ родоначальнику меня.

Гд старецъ? покажите — да увижу

Почтенную, маститую главу

Въ совт засдавшаго съ богами!

Вы медлите? вы взоры отвратили?

Не страждетъ ли богоподобный мужъ?

О, горе мн! Подземные владыки

Мученья приковали безъ конца

Къ груди героя тяжкими цпями.

ЯВЛЕНІЕ III.

Орестъ, Ифигенія п Пиладъ.

ОРЕСТЪ.

Вотъ низошли и вы уже сюда…

Блаженна ты, сестра! Но гд жь Электра?

Пусть боги милосердные скорй

Низвергнутъ и её во слдъ за нами.

Тебя мн жаль, мой злополучный другъ!

Пойдемъ, пойдёмъ къ сдалищу Плутона

Привтствовать владыку отъ гостей.

ИФИГЕНІЯ.

О, братская, высокая чета,

Намъ днёмъ и ночью въ неб безконечномъ

Отрадный показующая свтъ

И отъ почившихъ скрытая на вки,

Спаси земную братскую чету!

Всхъ боле, въ теченьи тихомъ, любишь,

Въ кругу существъ небесныхъ и земныхъ,

Ты брата лучезарнаго, Діана,

И обращаешь двственный свой ликъ

Съ источнику божественнаго свта

Не дай же, чтобъ единственный мой братъ

Котораго такъ поздно нахожу я,

Погибъ во мгл безумья навсегда!

И если высшей волею твоею,

Назначенъ срокъ изгнанью моему,

Готовишь намъ спасенье другъ чрезъ друга —

Сними ярмо проклятія съ него,

Чтобъ не умчалось время, дорогое

Для нашего спасенія!

ПИЛАДЪ.

Орестъ,

Уже ль ещё не узнаешь ты насъ,

Священной рощи, солнца золотого,

Которое не мёртвымъ свтитъ здсь?

Ужели ты не чувствуешь горячихъ,

Живыхъ объятій друга и сестры?

Схватись за насъ: не тни мы пустыя.

Мужайся, другъ, пойми мои слова!

Намъ дорогъ мигъ. Въ отчизну возвращенье

Виситъ на тонкой нити, но её

Мотаетъ благосклонная къ намъ Парка.

ОРЕСТЪ (къ Ифигеніи).

Дай радость мн чистйшую узнать

Въ твоихъ объятьяхъ двственныхъ впервые!

О, боги! всемогуществомъ своимъ

Тяжолыя сбираете вы тучи

И, съ строгой щедростью, желанный дождь

Въ потокахъ изливаете на землю,

Со свистомъ втра, съ ужасомъ грозы,

Но вскор смутный трепетъ ожиданья

И изумленье робкое людей

Вы превращаете въ благословенье

И въ радостную, громкую хвалу,

Когда сквозь тучь опять проглянетъ солнце,

Играя чудно въ капляхъ дождевыхъ,

Трепещущихъ на листьяхъ освжонныхъ,

И разскаетъ лёгкою рукой

Богиня многоцвтная, Ирида.

Ткань срую послднихъ облаковъ.

Даруйте же и мн, на лон друга,

Въ объятіяхъ возлюбленной сестры,

Вполн дарами неба насладиться

И ихъ хранить, благословляя васъ!

Мн говоритъ сердечный, тихій голосъ:

Проклятіе снимается съ меня.

Уже нисходятъ въ Тартаръ Эвмениды,

Вотъ за собой тяжолыя врата

Захлопнули он съ далёкимъ гуломъ,

Земля благоухаетъ животворно,

Манитъ меня въ широкій свой просторъ

На подвиги, на радость новой жизни!

ПИЛАДЪ.

Не тратьте же мгновеній дорогихъ,

Пусть втеръ, окрыляющій нашъ парусъ,

Всть первую къ Олимпу донесётъ

О нашей радости! Уйдёмъ отсюда:

Не медлить мы, а дйствовать должны.

А. Яхонтовъ.

ИЗЪ ТРАГЕДІИ ‘ТОРКВАТО ТАССО’.

ДЙСТВІЕ V, ЯВЛЕНІЕ I

Садъ.

АЛЬФОНСЪ И АНТОНІО.

АНТОНІО.

По твоему желанію, я былъ

У Тассо, уговаривалъ довольно

И убждалъ настойчиво его,

Но на своёмъ стоитъ онъ непреклонно

И проситъ, чтобы въ Римъ ему теперь

Позволилъ ты ухать не надолго.

АЛЬФОНСЪ.

Досадно мн, Антоньо, сознаюсь —

И лучше откровенно предъ тобою

Мою досаду высказать скорй,

Чмъ умножать её, тая на сердц.

И такъ, опъ хочетъ хать? Хорошо!

Удерживать его я не намренъ.

Онъ хочетъ въ Римъ? Согласенъ и на то!

Но только — чтобъ отнять его не вздумалъ

У насъ Гонзаго, хитрый Медичисъ.

Ты знаешь сажъ: не тмъ ли такъ чудесно

Возвысилась Италія, что здсь

Наперерывъ сосдъ передъ сосдомъ

Старается достойнйшимъ людей

Къ себ привлечь, употребить ихъ съ пользой?

Вождёмъ безъ войска кажется мн принцъ,

Талантами себя не окружившій.

Тотъ дикій варваръ, кто бы ни былъ онъ,

Кто голосу поэзіи не внемлетъ.

Торквато мною найденъ, избранъ былъ:

Я имъ теперь, какъ подданнымъ, горжуся

И, сдлавши такъ много для него,

Безъ нужды съ нимъ разстаться не желалъ бы.

АНТОНІО.

Я весь смущенъ, я предъ тобою, принцъ,

Во всёмъ, теперь случившемся, виновенъ,

Въ своей вин смиренно сознаюсь

И жду великодушнаго прощенья.

Но если бъ ты подумать только могъ,

Что я всего возможнаго не сдлалъ

Для примиренья дружескаго съ нимъ,

То навсегда я былъ бы безутшенъ.

О, отвчай же яснымъ взоромъ мн,

Чтобъ я опять могъ духомъ ободриться,

Чтобъ вновь имлъ довренность къ себ.

АЛЬФОНСЪ.

Нтъ, этимъ ты, Антоньо, не тревожься:

Я упрекать не думаю тебя.

Я знаю духъ Торквато, знаю также,

Какъ много я ужь сдлалъ для него,

Какъ я лелялъ Тассо, забывая,

Что отъ него потребовать бы могъ.

Хоть человкъ господствуетъ надъ многимъ,

Но буйные характеры едва

Несчастія и время укрощаютъ.

АНТОНІО.

Вдь если вс пекутся объ одномъ.

То и одинъ-то этотъ долженъ думать,

Что длать, чтобъ полезнымъ быть другимъ.

Кто такъ, какъ онъ, высоко образованъ,

Кто самъ въ себ сосредоточить могъ

Науки вс и знанія, которымъ

Мы можемъ и способны достигать —

Не вдвое ли обязанъ тотъ стараться

Собой владть? Старается ли онъ?

АЛЬФОНСЪ.

Не суждено остаться намъ въ поко:

Лишь только насладиться мы хотимъ,

Какъ тотчасъ врагъ является предъ нами,

Чтобъ твёрдость духа нашу испытать,

Иль другъ — чтобы испытывать терпнье.

АНТОНІО.

Себ питьё и пищу избирать —

Обязанность прямую человка —

Торквато исполняетъ ли? и всмъ,

Что только льститъ изнженному вкусу,

Онъ, какъ дитя, не соблазнится ль вмигъ

Когда вино мшаетъ онъ съ водою?

Онъ торопливо поглощаетъ вдругъ

И пряности, и крпкіе напитки,

И стуетъ потомъ на мракъ души,

На кровь горячую, на нравъ свой пылкій,

Природу упрекаетъ и судьбу.

Какимъ разгорячённымъ, безразсуднымъ

Я въ спорахъ заставалъ его съ врачёмъ!

Смшно послушать, если бы не жалко

Глядть, какъ Тассо учитъ самъ себя

И какъ другихъ выводитъ изъ терпнья.

‘Я боленъ тмъ-то’, начинаетъ онъ,

Исполненный боязни, раздражонный.

‘Что хвалите искусство вы свое?

Придумайте мн средство излечиться!’

—‘Чтобъ быть здоровымъ’, отвчаетъ врачъ,

‘Того-то и того-то избгайте.’

— ‘Я не могу!’ — ‘Пріймите, если такъ,

Такое-то лекарство.’— ‘Невозможно!

Я знаю: отвратительный въ нёмъ вкусъ,

Оно мою натуру возмущаетъ.’

— ‘Такъ пейте воду.’ — ‘Воду? никогда!

Какъ бшеной собакой уязвлённый,

Я отвращенье чувствую къ вод.’

— ‘Такъ вылечить я васъ не въ состояньи.’

— ‘А почему?’ — ‘Болзнь родитъ болзнь,

И хоть за жизнь вамъ нечего бояться,

Но съ каждымъ днемъ, всё боле недугъ

Васъ будетъ мучить.’—‘Хорошо! зачмъ же

Зовётесь вы врачемъ? Мою болзнь

Вы знаете — должны бы знать и средство

Лекарство сдлать вкуснымъ, чтобы я

Не долженъ былъ страдать для исцленья.’

Я вижу: самому теб смшно,

Но это такъ, и самъ не разъ ты слышалъ.

АЛЬФОНСЪ.

Я часто слышалъ, часто и прощалъ.

АНТОНІО.

Отъ жизни неумренной родятся

И тяжкій сонъ и смутныя мечты,

А наконецъ — и на-яву мы бродимъ.

Не бредни ль, не томительный ли сонъ —

Пустая недоврчивость Торквато?

Гд бъ ни былъ онъ, всё кажется ему,

Что окружонъ врагами отовсюду.

Завистника таланту своему

Во всякомъ видитъ онъ, воображая,

Что каждый, кто завидуетъ ему,

И гнать его и ненавидть долженъ.

Ты помнишь — часто жалобами онъ

Тебя обременялъ: перехватили

Его письмо, разбитъ замокъ въ дверяхъ,

Кинжалъ и ядъ… Чего ему ни снилось?

Ты всякій разъ приказывалъ развдать —

И что жь всегда оказывалось? — грёзы.

Чьё покровительство считаетъ онъ

Надежнымъ? на груди какого друга

Успокоенье можетъ онъ найти?

Ты думаешь, такому человку

Возможны счастье и покой души?

И отъ него ли ждешь ты наслажденій?

АЛЬФОНСЪ.

Ты былъ бы правъ, когда бы я искалъ

Какихъ-нибудь ближайшихъ выгодъ въ Тассо,

Но тмъ-то и доволенъ я, поврь,

Что отъ него не ожидаю пользы

Прямой и безусловной, вдь не всё

Равно и одинаково намъ служитъ.

Тотъ въ выгод, кто пользу изъ всего

Извлечь уметъ, такъ и Медичисы

И сами папы наставляли насъ.

Съ какимъ примрнымъ, царственнымъ терпньемъ,

Какъ мудро, снисходительно они

Великіе таланты берегли,

Которые, казалось, не нуждались

Въ ихъ милости, а между-тмъ всегда

Подъ ихъ покровъ высокій прибгали!

АНТОНІО.

Да, кто не знаетъ этого, мой принцъ?

Насъ только трудъ житейскій научаетъ

И блага этой жизни оцнять.

Достигъ ужь Тассо многаго, хоть молодъ,

И всмъ бы насладиться могъ теперь.

О, если бъ онъ пріобрсти старался,

Что щедро предлагается ему

И напрягалъ 6ы мужественно силы,

Тогда бы съ каждымъ шагомъ обрталъ

Душевный миръ. Бднякъ уже достигнулъ

Конечной цли всхъ своихъ надеждъ,

Когда его властитель благородный

Призвалъ къ двору, извлёкъ изъ нищеты,

А если, сверхъ того, благоволенье,

Довренность даруетъ онъ ему

И близь себя возвыситъ надъ другими,

Въ бесд ли, въ длахъ, иль на войн,

То всякій человкъ благоразумный

Благословлялъ бы счастіе своё

Съ признательностью тихою, а Tacco

Иметъ, кром этого всего,

Для юноши прекраснйшее счастье —

Надеждою отечественной быть.

Поврь мн: своенравіе Торквато

Основано на счастіи его.

Вотъ онъ идётъ: даруй ему свободу,

Позволь ему въ Неаполь, въ Римъ идти —

Куда захочетъ, чтобъ имлъ онъ время

Искать того, чмъ недоволенъ здсь

И что лишь здсь опять найти онъ можетъ.

АЛЬФОНСЪ.

Въ Феррару детъ онъ?

АНТОНІО.

Теперь ещё

На время остаётся въ Бельригардо,

Чтобъ съ помощью друзей своихъ успть

Здсь запастись всмъ нужнымъ для дороги.

АЛЬФОНСЪ.

Я очень радъ. Сегодня же сестра

Подетъ съ Леонорою въ Феррару,

Но раньше ихъ уже я буду тамъ.

Ты также вслдъ отправишься за нами,

Когда о нёмъ заботы кончишь здсь.

Все прикажи, что нужно, кастелляну,

Чтобъ Тассо могъ остаться во дворц

Какъ вздумаетъ, пока ему не пришлютъ

Друзья всего, что нужно для пути,

Пока ещё я не доставилъ писемъ,

Которыми я въ Римъ его снабжу.

Но онъ идётъ. Прости же, до свиданьи!

ЯВЛЕНІЕ II.

Альфонсъ и Тассо.

ТAССО (застнчиво).

Сегодня въ полномъ свт вижу я

Не разъ на мн показанную милость:

Ты мн простилъ свершонный предъ тобой

Мой дерзкій, необдуманный поступокъ,

Ты примирилъ противника со мной,

На время отпустить меня согласенъ

И не лишаешь милостей своихъ,

Со свойственнымъ теб великодушьемъ.

И такъ, теперь спокойно я иду,

Надясь, что въ отсутствіи недолгомъ,

Отъ всхъ души недуговъ исцлюсь,

Возстановлю свой духъ, теперь упадшій,

И на пути, который бодро такъ

Предпринялъ здсь, тобой руководимый,

Твоё благоволенье заслужу.

АЛЬФОНСЪ.

Счастливаго пути теб желаю,

Надяся, что, веселъ и здоровъ,

Ты снова къ намъ и скоро возвратишься,

Доставишь наслажденье намъ вдвойн

За каждый часъ, который похищаешь.

Къ моимъ друзьямъ, къ приверженцамъ моимъ

Я въ Римъ теб дамъ письма и желаю,

Чтобы съ моими ты доврчивъ былъ.

Затмъ-что мн тебя и въ отдаленьи

Всегда своимъ хотлось бы считать.

ТАССО.

Ты милостями щедро осыпаешь

Того, кто ихъ не заслужилъ ещё

И даже, въ это первое мгновенье,

Не знаетъ, какъ тебя благодарить.

На мсто благодарности, дерзаю

Ещё просить о милости тебя.

Сердечно занятъ я своей поэмой:

Я много сдлалъ, не жаллъ трудовъ,

Но многое свершить ещё осталось.

Туда, гд духъ прославленныхъ мужей

Ещё теперь витаетъ благотворно,

Туда опять хотлъ бы я идти,

Въ великое святилище искусства.

Достойне была бы пснь моя

Вниманья твоего и одобренья…

О, возврати же мн листы мои,

Которые въ рукахъ твоихъ хранятся!

АЛЬФОНСЪ.

Ты у меня сегодня но возьмёшь,

Что самъ принёсъ сегодня же въ подарокъ.

Позволь, чтобы посредникомъ я былъ

Между твоей поэмой и тобою.

О, берегись, чтобъ строгій, хладный трудъ

Не помрачилъ естественностъ тхъ красокъ,

Которыми стихи твои блестятъ,

И не внимай совтамъ отовсюду.

Поэтъ сбираетъ въ цлое одно

Разнообразныя сужденья многихъ,

Которыя другъ другу, можетъ-быть,

Противорчатъ въ мнніяхъ и въ жизни,

И не страшится нсколькимъ изъ нихъ

Не угодить, чтобъ боле тмъ самымъ

Понравиться другимъ: не говорю,

Что ты своё твореніе не долженъ

Заботливо и скромно исправлять.

Я въ списк возвращу теб поэму,

Но подлинная рукопись твоя

Останется теперь въ моёмъ владньи,

Чтобъ съ сёстрами я могъ её читать

И наслаждаться. Если жь совершеннй

Ты намъ свою поэму привезёшь,

То вдвое намъ доставишь наслажденья,

И будемъ мы, Торквато, какъ друзья,

Въ иныхъ мстахъ давать теб совты.

ТАССО.

И такъ, я только просьбу повторяю:

Вели скоре списокъ мн отдать.

Мой духъ теперь вполн сосредоточенъ

Въ твореніи моёмъ, теперь оно

Тмъ быть должно, чмъ сдлаться достойно.

АЛЬФОНСЪ.

Одушевлёнъ ты цлію своей —

Хвалю твоё похвальное стремленье,

Но, милый Тассо, нужно бы теб

Свободной жизнью прежде насладиться,

Разсяться немного, укротить

Леченьемъ кровь горячую, тогда бы

Гармонія возстановлённыхъ силъ

Теб внушила то, чего напрасно

Ты ищешь въ смутной ревности теперь.

ТАССО.

О, принцъ, такъ только кажется, здоровъ я,

Когда могу предаться весь труду,

И мн труды здоровье возвращаютъ.

Давно меня ты знаешь: мн вредна

Бездйственная роскошь, нтъ покоя

Моей душ, когда покоюсь я.

Я знаю: мн не суждено судьбою

Плыть весело, на тихомъ лон дней,

Въ безбрежное времёнъ грядущихъ море.

АЛЬФОНСЪ.

Ты самъ въ себя глубоко погружонъ

Мечтами и твореньями своими,

Мы видимъ много пропастей, везд

Для человка вырытыхъ судьбою,

Но самая глубокая изъ нихъ —

Здсь, въ нашемъ сердц, въ мракъ ея спускаться

Отрадно и прельстительно для насъ.

О, оторвись отъ внутренняго міра!

Какъ человкъ, ты то пріобртёшь,

Что, какъ поэтъ, быть-можетъ, потеряешь.

ТАССО.

Напрасно я стараюсь укротить

Потребность эту мыслящаго духа:

Она въ груди мняетъ ночь со днёмъ.

Нтъ, ежели мечтать, творить и мыслить

Не долженъ я, то мн и жизнь не въ жизнь

Заставь червя не прясть шелковыхъ нитей,

Когда всё ближе къ смерти онъ придётъ:

Онъ изъ больной груди неутомимо

Мотаетъ дорогую нить свою

До той поры, пока въ своей же пряж —

Въ своемъ гробу — не заключится весь.

О, если бы и намъ послало небо

Завидный жребій малаго червя:

Подъ новымъ солнцемъ, средь долинъ цвтущихъ,

Воспрянуть обновлённою душой

И радостно крылами встрепенуться!

АЛЬФОНСЪ.

Послушай, Тасоо: многимъ ты даришь

Двойное наслажденье этой жизнью,

Учись и самъ всю цну жизни знать,

Которая кипитъ ещё такъ пылко

Въ твоей груди. Прощай же: чмъ скорй

Вернёшься къ намъ, тмъ будетъ намъ пріятнй.

ЯВЛЕНІЕ III.

ТАССО (одинъ).

Такъ, хорошо! доволенъ я тобой,

Будь твёрдо, сердце! Трудно, трудно будетъ

Теб сначала: въ первый разъ ещё

Притворствовать ты пробуешь и можешь.

Ты слышало: то не Альфонса духъ

И не его слова, да, мн казалось,

Что голосъ въ нихъ Антоніо звучалъ.

О, берегись! со всхъ сторонъ ты будешь

Всё этотъ голосъ слышать. Твёрдо будь,

Крпись, терпи! ещё одно мгновенье!…

Кто начинаетъ поздно такъ носить

Личину въ жизни, тотъ уже заран

Иметъ видъ правдивый предъ людьми.

Пріучишься — живи лишь только съ ними!

Ты рано торжествуешь: вотъ она,

Элеонора! О, какое чувство!

Она подходитъ — и въ груди моей

Утихнулъ гнвъ, исчезли подозрнья

И только сердце плачетъ и болитъ!

ЯВЛЕНІЕ IV.

Принцесса и Тассо.

ПРИНЦЕССА.

Торквато, ты намренъ насъ оставить,

Иль доле, чмъ мы, остаться здсь

И посл удалиться? Не надолго,

Надюсь я, ты дешь въ Римъ теперь?

ТАССО.

Туда я путь сначала направляю

И если, какъ надюся вполн,

Радушно принятъ буду тамъ друзьями,

То въ Рим давній трудъ свой, можетъ-быть,

Старательно и терпливо кончу.

Тамъ я найду извстнйшихъ людей,

Со всмъ сторонъ туда пришедшимъ нын,

Которые во всхъ родахъ искусствъ

Учителями могутъ называться.

Въ столиц міра каждый камень, шагъ

Намъ, молча, говорятъ краснорчиво…

И сколько тамъ учителей нмыхъ

Глядятъ на насъ въ величіи спокойномъ!

Да, если въ Рим не удастся мн

Достойно довершить мою поэму,

То мн её не кончить никогда.

Увы! ни въ чёмъ не знаю я успха:

Исправлю, но не кончу я свой трудъ!

Я чувствую: великое искусство,

Которое питаетъ души всхъ,

А здравый духъ крпитъ и возвышаетъ,

Погубитъ преждевременно меня

И будетъ гнать. Я прочь бгу изъ Рима —

Въ Неаполь я иду…

ПРИНЦЕССА.

Но какъ дерзнёшь

Туда явиться? Приговоръ жестокій,

Которымъ изгнанъ вмст ты съ отцомъ,

Ещё не отмненъ.

ТАССО.

Да, справедливо,

Принцесса, ты меня остерегла.

Я всё уже обдумалъ: переодтый,

Пойду туда въ камзол пастуха,

Иль въ бдной власяниц пилигрима.

Чрезъ городъ пробираюсь я: легко

Тамъ одному средь тысячей укрыться…

Иду поспшно къ берегу — и вижу

Причаленную лодку поселянъ,

Пріхавшихъ на рынокъ изъ Соренто…

Ты знаешь, тамъ живётъ моя сестра,

Съ которою родителямъ, въ несчастьи,

Единственной отрадой были мы.

Въ дорог сохраняю я молчанье,

На берегъ, также молча, выхожу,

На гору по тропинк поднимаюсь

И спрашиваю тихо въ воротахъ:

‘Гд здсь живётъ Корнелья?’—‘Сереале?’

И съ радостью указываетъ мн

За пряжой тамъ сидящая старушка

И улицу родимую и домъ…

Я дале иду, а дти мимо

Бгутъ, рзвясь, и смотрятъ на меня,

На незнакомца мрачнаго, на кудри,

Пугающія дикимъ безпорядкомъ…

Я прихожу къ порогу — предо мной

Открылась дверь, я въ домъ сестры вступаю…

ПРИНЦЕССА.

Торквато, если можно, осмотрись,

Пойми — къ какой опасности стремишься.

Мн жаль твоей тоскующей души,

А то бы я давно теб сказала:

Достойно ли тебя такъ говорить

И благородно ль о себ лишь думать?

Какъ-будто ты сердца своихъ друзей

Не огорчаешь этими словами?

Ужели мыслей брата ты не зналъ?

Ужели ты не знаешь, какъ съ сестрою

Тебя всегда высоко цнимъ мы?

И какъ не догадался ты, какъ сердцемъ

Ты не почуялъ? Тассо, всё ли вдругъ

Перемнилось въ нсколько мгновеній?

Ты хочешь хать — но зачмъ же намъ

Печаль и безпокойство оставляешь?

(Тассо отворачивается.)

Какъ утшительно какой-нибудь,

Хоть небольшой, подарокъ сдлать другу,

Съ которымъ намъ разлука предстоитъ,

Хоть мантію, иль новое оружье!

Что можно подарить теб, мой другъ?

Все, что имлъ ты, бросилъ, раздражонный,

Одежду пилигрима избралъ ты,

Его суну и странническій посохъ,

Идёшь теперь, по прихоти бднякъ,

И похищаешь то у насъ съ собою,

Чмъ наслаждаться съ нами только могъ.

ТАССО.

Такъ не совсмъ меня ты отвергаешь?

Какія сладкозвучныя слова!

Какое утшенье дорогое!

О, будь же мн заступницей! прійми

Подъ свой покровъ надежный! въ Бельригардо

Позволь остаться, или прикажи

Въ Конзандоли отсюда удалиться —

Куда ты хочешь: всюду я готовъ!

У принца столько замковъ есть прекрасныхъ,

Садовъ и рощъ, гд ждутъ васъ цлый годъ,

Куда вы прізжаете такъ рдко,

Едва на день, или на мигъ одинъ!

Да, выбери мн самый дальній замокъ,

Куда давно не зазжали вы,

Который въ запустніи, быть-можетъ,

Вдали отъ васъ, оставленъ и забытъ:

Туда меня пошли въ уединенье,

Тамъ мн позволь навки быть твоимъ!

Какъ буду я беречь твои деревья!

Я къ осени древесною корой,

Сплетённымъ тростникомъ и черепицей

Твои лимоны буду прикрывать

И сохранять отъ дуновенья бури.

Тамъ на грядахъ роскошные цвты

Широкими кустами разростутся

И будутъ содержаться въ чистот

Малйшій уголъ, каждая тропинка.

Оставь мн попеченье о дворц:

Чтобъ сыростью не портились картины,

Я буду окна въ-пору открывать,

Съ богатыхъ стнъ, расписанныхъ изящно,

Сметать я осторожно буду пыль,

Полы заблещутъ лоскомъ, чистотою,

На мст каждый камень будетъ тамъ,

Въ расщелинахъ не выростетъ былинка.

ПРИНЦЕССА.

Мн не найти ни одного совта,

Ни утшенья для тебя и насъ!

Смотрю кругомъ: не будетъ ли отъ неба

Намъ помощи? О, если бы открыть

Цлебное растеніе, напитокъ,

Который успокоилъ 6ы твой духъ

И миръ намъ возвратилъ бы — всё напрасно!

Нтъ силы въ самихъ искреннихъ словахъ —

Не дйствуетъ спасительное средство!

Съ тобою мн разстаться суждено,

Но не могу тебя покинуть сердцемъ!

ТАССО.

Она ли это, боги, говоритъ?

Она ль къ теб почувствовала жалость?

О, какъ ты могъ, безумный, какъ ты могъ

Не оцнить прекраснйшаго сердца?

Возможно ль, чтобъ въ присутствіи ея

Тобой овладвало малодушье?

Нтъ, это ты, принцесса, ты сана,

И я собой, я прежнимъ становлюся.

О, продолжай! пускай изъ этихъ устъ

Я сладкое услышу утшенье!

Совтовъ не лишай меня своихъ,

Скажи, скажи мн, что я долженъ длать,

Чтобы твой братъ простилъ мою вину,

Чтобъ и твоё мн заслужить прощенье,

Чтобъ вы меня своимъ считали вновь,

Чтобъ другомъ вашимъ сдлался я снова?

ПРИНЦЕССА.

Мы требуемъ такъ мало отъ тебя,

Но, кажется, и этого ужь много.

Ты дружески предаться долженъ намъ.

Поврь мн: ничего мы не желаемъ

Противнаго желаніямъ твоимъ —

Лишь былъ бы ты доволенъ самъ собою.

Своимъ весельемъ радуешь ты насъ,

А избгая радостей — печалишь,

И ежели, Торквато, иногда

Бываемъ мы съ тобой нетерпливы,

То потому лишь, что помочь теб

Стараемся и видимъ, къ сожалнью,

Что помощь безполезна для тебя,

Что ты, увы, не схватываешь руку,

Съ участіемъ простёртую къ теб.

ТАССО.

Да, это ты, какъ въ незабвенный день,

Когда небеснымъ ангеломъ впервые

Пришла ко мн на встрчу! О, прости

Ты смертному, что онъ одно мгновенье

Цнить тебя достойно не умлъ!

Опять онъ узнаётъ тебя и цнитъ.

Моя душа теперь открыта вся

Для вчнаго къ теб благоговнья

И нжностью исполнилось во мн

Взыгравшее, воскреснувшее сердце.

Да! вотъ она сама передо мной!

Какое чувство: сладкое ль безумье,

Иль бшенство влечётъ меня къ теб?

И это тотъ возвышеннйшій разуъ,

Который, въ вдохновенный, свтлый жигъ,

Чистйшую изъ истинъ постигаетъ?

Да, счастіе прямое па земл

Могу найти я только съ этимъ чувствомъ.

Оно-то мукой длало мн жизнь,

Когда ему противостать хотлъ я,

Изгнать изъ сердца. И такую страсть

Пытался я, безумный, пересилить!

Я бился, бился, дерзко разрушалъ

Своё бытьё, жизнь внутреннюю сердца,

Которому ты вся принадлежишь.

ПРИНЦЕССА.

Умрь свои порывы, если хочешь

Чтобъ слушала тебя я: твой восторгъ

Меня пугаетъ.

ТАССО.

Но краямъ ли кубка

Сдержать вино, которое кипитъ

И, пнясь, выступаетъ изъ предловъ?

Ты съ каждымъ словомъ длаешь меня

Счастливй и счастливй, съ каждымъ словомъ

Свтлй очаровательный твой взоръ.

Я внутренно глубоко измнился,

Отъ всхъ суетъ и мукъ освободился,

Я чувствую: какъ Богъ, свободенъ я —

И это всё — тобой и отъ тебя!

Изъ устъ твоихъ такая льётся сила,

Такая побдительная власть,

Что весь я твой! Ничто во мн отнын

Моимъ уже не будетъ — всё твоё!

Отъ счастія и свта помутились

Мои глаза, разсудокъ потемнлъ

И слабая нога меня не держитъ.

Непобдимо ты къ себ влечёшь

И сердце, въ обаяніи восторга,

Къ теб, неудержимое, летитъ.

Ты власть надъ нимъ пріобрла на вки:

О, такъ возьми жь всего, всего меня!

(Бросается къ ней въ объятія и крпко прижимаетъ къ сердцу.)

ПРИНЦЕССА (отталкивая его и убгая).

Прочь!

ЛЕОНОРА (слдуя за нею).

Что случилось? Тассо! Тассо!

ТАССО.

Боже!

АЛЬФОНСЪ

(приблизившійся въ это время къ Антоніо).

Помшанъ онъ — схватить его скорй!

ЯВЛЕНІЕ V.

Тассо и Антоніо.

АНТОНІО.

Когда бъ теперь пришолъ одинъ изъ тхъ

Враговъ твоихъ, которыми ты всюду,

Въ своёмъ воображеньи, окружонъ,

Какъ могъ бы онъ торжествовать! Несчастный!

Я самъ едва опомниться могу.

Когда встрчаемъ что-нибудь нежданно

И взглядъ необычайнымъ поражонъ,

Поражены на мигъ мы лишь бываемъ:

Сравненья умъ не можетъ пріискать.

ТАССО (посл долгаго молчанія).

Такъ, довершай усердное служенье,

Восторжествуй! Я узнаю тебя!

Достоинъ ты довренности принца!

Теперь, когда ужь я приговорёнъ,

Замучь меня медлительно до смерти

И въ сердце съ разстановками вонзи

Свою стрлу, напитанную ядомъ,

Чтобъ жало я почувствовалъ сильнй.

Безцнное орудіе тирана!

Будь палачомъ! темничнымъ стражемъ будь!

Какъ любо! Какъ съ обоими ты сроденъ!

Иди, тиранъ! Не могъ ты до конца

Притворствовать — гордись своей побдой!

Надежной цпью ты сковалъ раба,

Сберёгъ его для вымышленной пытки.

Иди, палачъ: ты ненавистенъ мн!

Теперь вполн постигъ я отвращенье,

Которое вселяется въ душ

Неправедно хватающею властью.

Такъ, наконецъ, отверженъ, изгнанъ я,

Какъ нищій! Для того ль меня внчали,

Чтобъ къ гибели вести, какъ къ алтарю

Приводятъ жертву, въ пышномъ украшеньи

Такъ у меня ещё въ послдній день

Выманивали льстивыми словами

Послднее сокровище моё —

Мою поэму! Всё, что только могъ я

Своимъ назвать, что громко за меня

Могло бы говорить всегда и всюду,

Съ чмъ могъ бы я отъ голода спастись —

У нихъ въ рукахъ! Теперь я вижу ясно,

Зачмъ я празднолюбцомъ долженъ жить.

Я знаю всё: то заговоръ коварный,

И ты — въ его глав! Чтобъ пснь моя

Не кончена была, чтобъ имя Тассо

Распространяться дальше не могло,

Чтобъ тысячи несовершенствъ въ поэм

Могли найти завистники мои,

Чтобъ, наконецъ, совсмъ меня забыли —

Вотъ для чего я долженъ привыкать

Къ бездйствію, щадить своё здоровье.

О, нжная заботливость друзей,

О дружба драгоцнная! Безчестнымъ

Воображалъ я этотъ заговоръ,

Составленный въ такой глубокой тайн

И быстро такъ опутавшій меня,

Но онъ ещё безчестнй и черне!

А ты, сирена, чей небесный взглядъ

Манилъ меня и привлекалъ такъ нжно,

Теперь тебя узналъ я, наконецъ!

Зачмъ же узнаю тебя такъ поздно?

Какъ рады мы обманывать себя!

Мы чествуемъ людей тхъ недостойныхъ,

Которые почтеньемъ къ намъ полны.

Не могутъ люди знать себя взаимно:

Галерные невольники одни,

Что крпкими прикованы цпями

Къ одной колод, жмутся въ тснот,

Другъ друга знаютъ: нечего терять имъ,

Ни требовать взаимно, каждый тамъ

И самъ себя бездльникомъ считаетъ

И въ каждомъ изъ товарищей своихъ

Мошенника находитъ. Мы жь — учтиво

Не узнавать стараемся другихъ,

Чтобъ и другіе насъ не узнавали.

Какъ долго твой небесно-чудный ликъ

Скрывалъ собой измнницу пустую!

Но маска пала — узнаю теперь

Лишонную всхъ прелестей Армиду!

Да, про тебя, предчувствіемъ полна,

Пророческая пснь ноя звучала!

А хитрая посредница ея?

Въ какомъ её глубокомъ униженьи

Передъ собой я вижу! Слышенъ мн

Ея шаговъ едва замтный шелестъ.

Я знаю цль, куда она ползла.

Теперь я всхъ васъ знаю: мн довольно!

И хоть всего судьбою я лишонъ,

Но высоко цню свое несчастье:

Оно дало мн истину познать!

АНТОНІО.

Твои слова я слышу съ изумленьемъ,

Хоть знаю необузданный твой духъ,

Переходящій къ крайностямъ такъ быстро.

Одумайся и укроти свой жаръ!

Злословишь ты. Въ несчастіи, конечно,

Твои слова простительны теб,

Но самъ себ ты ихъ простить не можешь.

ТАССО.

Не говори со иною такъ спокойно,

Словъ разума не повторяй предъ мной,

Оставь мн: это счастіе безумья,

Чтобъ прежде я опомниться не могъ,

Чмъ навсегда не потерялъ разсудка.

Я чувствую: распался мозгъ въ костяхъ,

Чтобъ это перечувствовать — живу я!

Въ груди весь нылъ отчаянья кипитъ,

И посреди моихъ мученій адскихъ,

Которыми я уничтоженъ весь,

Злословіе — лишь тихій вопль страданья.

Я прочь хочу отсюда! Докажи,

Что благороденъ ты, что сострадаешь

Несчастьямъ Тасса — отпусти меня!

АНТОНІО.

Въ несчастіи тебя я не оставлю,

И ежели ты мужества лишонъ,

То у меня терпнія довольно.

ТАССО.

Такъ долженъ я невольникомъ здсь быть?

Я отдаюсь теб и не противлюсь.

Какъ любо мн! Заставь меня потомъ,

Рыдая, повторять, какъ чудно было

То, что я самъ похитилъ у себя.

(Всматривается въ далъ.)

Они ужь дутъ! Боже, въ отдаленьи

Я вижу пыль отъ колесницы ихъ,

Имъ всадники предшествуютъ… Всё дальше

Туда они стремятся прочь отъ насъ…

Я также не пришолъ ли самъ оттуда?

Ухали! Я имвъ ихъ заслужолъ!

О, если бы ещё разъ эту руку

Поцаловать! проститься только съ ней!

Сказать: ‘прощенье Тассу!’ и услышать:

‘Иди, теб прощается!’ — но нтъ!

Не слышу, не услышу я прощенья!

Пусти меня: я къ нимъ хочу идти!

Пусти меня проститься только съ ними,

Проститься только! О, позволь ещё

Увидть ихъ хоть на одно мгновенье!

Я буду снова счастливъ, можетъ-быть!

Нтъ! навсегда я изгнанъ и отворженъ!

Я добровольно самъ себя изгналъ:

Ужь мн не слышать голоса родного,

Божественнаго взора не встрчать!

АНТОНІО.

Дай мужу вразумить тебя, Торквато,

Который не безчувственъ предъ тобой.

Не такъ ещё ты жалокъ и несчастливъ,

Какъ думаешь. Будь мужественъ. воспрянь:

Ты духомъ слишкомъ скоро упадаешь.

ТАССО.

Ужели такъ ничтоженъ я и слабъ,

Какъ въ этотъ мигъ кажусь передъ тобою?

Всё ль для меня потеряно на вкъ?

Ужели горе, какъ землетрясенье,

Поколебавъ всё зданіе моё,

Въ развалины его ниспровергаетъ?

Утраченъ ли возвышенный ной даръ,

Которымъ бы я могъ разнообразно

Поддерживать и утшать себя?

Угасла ль вся могучая та сила,

Которую я чувствовалъ въ груди?

Уже ль ничмъ я сдлался мгновенно?

Нтъ, это всё во мн, и я — ничто?

Я для себя не существую только,

Она не существуетъ для меня!

АНТОНІО.

Но ежели, среди своихъ сомнній,

Ты кажешься потеряннымъ себ,

Узнай себя сравненіемъ съ другими.

ТАССО.

Ты во-время напоминаешь мн.

Ужели нтъ въ исторіи примра,

Которымъ бы утшиться я могъ?

Иль не было возвышеннаго мужа,

Страдавшаго ужасне меня,

Чтобъ я съ нимъ могъ сравненьемъ состязаться?

Нтъ! всё прошло! одно осталось мн:

Дала природа слёзы человку

И вопль страданья, ежели въ себ

Онъ, наконецъ, вмстить его не можетъ,

А мн ещё, предъ прочими людьми,

Мелодію дала и силу рчи,

Чтобъ въ жалобныхъ созвучіяхъ излить

Всю глубину моей душевной муки,

И ежели молчитъ иной, въ бд,

То мн дано сказать, какъ я страдаю.

AНТОНІО (беретъ его за руку).

ТАССО.

Ты твёрдъ и тихъ, о, благородный мужъ,

А я — волна, вздымаемая бурей.

Но разсуди — и силою своей

Не величайся: мощная природа,

Создавшая утёсы, и волн

Дала подвижность: посылаетъ бурю —

И вотъ — волна колеблется, бжитъ,

И прядаетъ, и пнится, и плещетъ.

Какъ чудно отражалось солнце въ ней,

Какъ сладостно покоилися звзды

Въ ея груди, колеблемой едва,

Но блескъ исчезъ, спокойствіе умчалось,

Въ опасности я потерялся весь

И больше въ томъ сознаться не стыжуся.

Со всхъ сторонъ уже трещитъ корабль,

Оторвано разбитое кормило,

Разверзлось дно — я крпко за тебя

Хватаюся обими руками.

Такъ за скалу хватается пловецъ,

Которая разбить его грозила.

А. Яхонтовъ.

Читайте также: