Стихотворения, Чижов Николай Алексеевич, Год: 1837 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Чижов Николай Алексеевич.

Один из соавторов Козьмы Пруткова.

(1803 — 1848 гг.).

Избранные стихотворения.

Нуча.

Ночь ненастна, темна,

В чёрных тучах луна.

Шумно бьются валы

О крутые скалы.

Торопися, мой конь!

Близок в юртах огонь!

Кто полночной порой

Бродит там, над рекой,

В непогоду один?..

Круто темя стремнин,

Скользок путь по горам,

Что же ищет он там?

Он глядит с берегов

На плесканье валов,

Ворон вьётся над ним…

Он стоит недвижим…

Торопися, мой конь!

Близок в юртах огонь!

Здесь пустая страна,

И дика и страшна,

Здесь собранье духов,

С вечно снежных гольцов

Их слетается рой

В час полночи глухой.

Они бродят в хребтах,

По лесам, на лугах,

По речным берегам,

По заглохшим жильям,

Но им более мил

Прах забытых могил.

Но во мгле на брегу

Распознать я могу,

Будто в солнечный день

Нучи скорбную тень

Хищный вран на горах

Расклевал его прах.

Я бывал с ним знаком,

Посещал он мой дом,

Он пивал мой кумыс,

Мы друзьями звались.

Но весёлой порой

Он бывал нам чужой

Равнодушен и тих,

Он смотрел на исых*

Пляски стройные дев,

Их весёлый напев,

Их роскошный убор

Не влекли его взор.

* (исых — весенний праздник якутов)

Вечно дик и суров,

Полюбил он лесов

Беспробудную тень,

Там, бродя ночь и день

Средь безжизненных скал,

Он вольнее дышал.

Говорили, что он

Ведал тайный закон

Призыванья духов,

Что будил мертвецов,

Что гроба вопрошал,

Что шаманство он знал.

Но правдив ли рассказ?

Не видал я ни раз,

Чтоб в дюгюрь он бивал,

Чтоб власы распускал,

Чтоб безумствовал он,

Чародейством смущён.

Нуча был не таков!

Презирал он духов!

Он бессташно бродил

Вкруг шаманских могил,

Где властительный прах

Схоронён на древах.

Раз, осенней порой,

Дружен с жизнью простой,

Шёл он вслед тунгусам

По пустынным хребтам.

Путь змеёй им лежал

Меж разлогов и скал.

Вот стоит на пути,

Где им должно пройти,

Вековая сосна,

Почиталась она,

Ото всех тунгусов

Пребываньем духов.

Все с оленей сошли

И дары принесли

Властелинам стремнин,

Только Нуча один,

Покачав головой,

Не дал жертвы лесной.

Путь их дале лежал

Тихо день погасал,

Поднял месяц рога.

Вот в верху кабарга

На висящих скалах

Притаилась в кустах.

Нуча страха не знал,

Был легок и удал.

Он, как горный орел,

К кабарге полетел.

Прочь она — он за ней,

Всё быстрей и быстрей.

Вот пропали из глаз!

Знать пробил его час…

Только с горных стремнин

Пес к ночлегу один,

Без стрелка прибежал

Он назад не бывал.

Как хозяин исчез,

Не сказал про то пес

Только выл он порой

Над стремниной крутой,

Где на каменном дне

Бьёт поток в глубине.

С того времени тень,

Когда скроется день,

Бродит в мраке ночей

До рассветных лучей.

Страшно мщенье духов!

Жребий казни суров!

Словом ‘нуча’ якуты называют русских. Герой стихотворения ‘Нуча’ — русский, похоже ссыльный. У Нучи много друзей среди якутов, но он любит уединение и бродит среди лесов и скал. Якуты говорят, что Нуча колдун, шаман. Но русский, напротив, презирает духов. Это и губит его. Однажды Нуча отказался принести жертву духам. В этот же день он не вернулся с охоты, и теперь только тень Нучи бродит по горам. Якуты считали, что духи отомстили русскому. Стихотворение ‘Нуча’ — типичное романтическое произведение. В нём изображение дикой природы, и описание быта ‘экзотических’ народов, и предание о духах. Есть и романтический герой, стоящий выше окружающих, одинокий и загадочный, погибающий в единоборстве с тёмными силами.

Нет точных сведений, что именно Александр Бестужев передал ‘Нучу’ издателю журнала ‘Московский телеграф’ Николаю Алексеевичу Полевому — но больше некому. В эти как раз годы декабрист сдружился с Полевым, внимательно следил за его журналом, писал критические заметки о помещённых в нём произведениях, причём письма эти довольно часто отправлялись, минуя правительственную цензуру и перлюстрацию. Стихотворение Чижова было опубликовано с подписью Н.Ч., но адрес ‘Олёкминск’ расшифровывал авторство и это обеспокоило начальника III отделения ‘Собственной его императорского величества канцелярии’ генерал-адъютанта графа А.Х. Бенкендорфа. Началось дознание.

В государственном архиве Иркутской области хранится ‘Дело о стихотворении государственного преступника Чижова, напечатанном в ‘Московском телеграфе’ 1832 г., No 8′. Начато 19.09.1832 г., завершено 23.03.1833 г.

те дни отправлялся в Якутск коллежский регистратор Слежановский для исполнения должности губернатора, ему поручено было произвести самое обстоятельное расследование. Были допрошены все знакомые Чижова — их оказалось не так уж много: купцы Василий Подъяков и Василий Дудников, крестьянин Иван Яныгин, были сделаны запросы бывшему исправнику Фёдорову, лекарю Фоме Кривошапкину, губернскому секретарю Фёдору Попову. Все отвечали, что стихов декабриста не читали и о пересылке их ничего не знают. Якутский гражданский губернатор 5 ноября 1832 г. доносил генерал-губернатору Восточной Сибири А.С. Лавинскому: ‘Оказалось, что стихи те сочинил находящийся в Олёкме государственный преступник Николай Чижов, в чём он сам сознался и в приложенной тетради, как означенные стихи ‘Нуча’, так и в другом виде самим Чижовым писанные это удостоверяют, но что касается до отсылки оных в Москву для перепечатывания, Чижов сознания не учинил’… ‘Стихи сии, — писал Чижов Иркутскому генерал-губернатору И.Б. Цейдлеру, — были известны моим товарищам, разделившим со мною ссылку, но давали ли они кому-нибудь списывать их, этого я не знаю. Сам я не давал никому постороннему, и даже не читал, сколько могу припомнить. Впрочем, в них не заключается ничего предосудительного…’

Более всего грешили на купца Василия Подъякова, ибо он единственный в этом краю выписывал ‘Московский телеграф’, да на проехавших через Олёкминск государственных преступников, назначенных на Кавказ. Но, вопрос, поставленный Бенкендорфом, так и остался без ответа.

Впрочем, и сам Чижов просился на Кавказ. ‘Милосердие Вашего императорского величества, — писал он 28 апреля 1829 г. — подаёт мне смелость пасть к священным стопам Вашего величества и просить назначить меня в победоносные Вашего величества войска, действующие противу неприятеля. Благоволите, всемилостивейший государь! Внять голосу чистосердечного раскаяния, готовому смыть своею кровию заблуждения и поступки молодых лет своих, и горящему пламенным рвением служить отечеству и престолу’… Благоволения не последовало и Чижов остался прозябать в Олёкминске.

‘Имею в Олёкме собственный дом, никакого особенного занятия не имею, промышленности и торговли не произвожу…’ — так он охарактеризовал свой быт в ссылке. Единственной отдушиной Чижову служит написание стихов. Мы уже упоминали, что при обыске у него в связи с публикацией ‘Нучи’ в ‘Московском телеграфе’ была отобрана тетрадь, в которой были записаны стихотворения: ‘Нуча’, ‘Журавли’, ‘Вздох’, ‘Признание’, ‘Сибирские цветы’, ‘Эпитафия’, ‘Эпиграмма’, ‘Надпись к портрету учёного мужа’, ‘Надпись к портрету красавицы’, ‘Надпись к портрету скромницы’ и ‘К П.П.’ Кроме того, известны ещё два стихотворения декабриста: ‘Воздушная дева’ и ‘Русская песня’.

При жизни Чижова в печати появились только ‘Нуча’, ‘Русская песня’ и ‘Воздушная дева’. ‘Русскую песню’ напечатали в 1837 г. в ‘Литературных прибавлениях’ к ‘Русскому инвалиду’, ‘Воздушную деву’ — в 1839 г. в альманахе ‘Утренняя заря’. В 1861 г. уже после смерти Чижова, декабрист М.И. Муравьёв-Апостол поместил в журнале ‘Библиографические записки’ стихотворение ‘Журавли’. Прочие стихотворения Чижова долгое время оставались неизвестными. Лишь в 1947 г. литературовед Б.Я. Бухштаб опубликовал их в ‘Омском альманахе’.

Стихотворения ‘Нуча’, ‘Воздушная дева’, ‘Русская песня’, ‘Журавли’ и ‘Сибирские цветы’ неоднократно переиздавались: другие после первого появления в печати были почти забыты. Кроме того, изданные тексты несколько отличаются от автографов Чижова, сохранившихся в архивае III отделения.

Стихотворения ‘К П.П.’, ‘Эпиграмма’ и три ‘Надписи к портретам’ — образцы обычной ‘светской’ поэзии 1820-х гг. Такие небольшие стихотворения на балах и в салонах сочиняли экспромтом и читали вслух или записывали в альбомы дам. Трудно сказать, когда они написаны. Может быть, Чижов сочинил их ещё в Петербурге и в Олёкминске только воспроизвёл по памяти, а может, создал в первые годы ссылки, когда его ещё тревожили мысли о прошлом, и он предавался воспоминаниям.

Стихотворение ‘К П.П.’ обращено к даме, которая возбудила любовь в сердце поэта, но сама осталась холодна:

К П.П.

Глаза прекрасные и полные огня!

Что смотрите так быстро на меня?

Ужель на облике моём вы прочитали

Причину тайную моей печали? —

И если всё ж наш острый взор поник,

Что скрылося в душе моей глубоко,

Об чём молчал коснеющий язык,

Что смертного не достигало ока, —

Ужель на прах надежд моих разбитых

Бесчувственно падёт ваш хладный взор

И не прочтёт в моих страданьях скрытых

Самим себе начертанный укор!

(Стихи цитируются по архивным автографам Н.А. Чижова)

Предмет страданий поэта неизвестен. Неизвестно также, к кому относятся ‘Эпиграмма’ и три ‘Надписи к портретам’. Возможно, они не отображали конкретных лиц, а были задуманы, как сатирические характеристики различных типов ‘светских людей’. Иначе дело обстоит с ‘Эпитафией’. Чижов не пишет, кому она посвящена, но можно догадаться:

Эпитафия.

Он пал на берегах Евфрата!

Завидна смерть его для нас!

На славной выси Арарата

Последний взор его погас!

Евфрат, действительно, начинается недалеко от Арарата. Но вряд ли указание на Евфрат и Арарат следует понимать буквально. Вероятно, это поэтический приём, показывающий, что герой ‘Эпитафии’ погиб на Кавказе. Кто же этот человек? Видимо, его следует искать среди декабристов, сосланных на Кавказ и погибших там до 1832 г., когда у Чижова была отнята тетрадь с ‘Эпитафией’.

Такой декабрист известен. Это бывший лейтенант Гвардейского экипажа Борис Андреевич Бодиско, вместе с Чижовым вышедший на площадь 14 декабря. Его сначала разжаловали в матросы, а потом перевели рядовым на Кавказ. В апреле 1828 г. Бодиско за участие в боях был произведён в унтер-офицеры, а в мае погиб. Становится и понятной строка ‘Завидна смерть его для нас’. Действительно, смерть в бою могла вызвать зависть у товарищей погибшего, осуждённых на многолетнюю каторгу или ссылку.

В стихотворении ‘Признание’ автор выразил разочарование в жизни, охлаждение чувств:

Признание.

Тоска души, души усталость,

Любви минутной краткий сон…

Разочарованная младость

И сердца полувнятный тон,

О днях протекших сожаленье,

Холодность светская друзей,

И мыслей бурное волненье,

И утомление страстей, —

Певал и я вас в лета оны,

Когда, восторгами дыша,

Приличий строгие законы

Блюла покорная душа.

Теперь свидетель равнодушный

И порицаний, и похвал,

Не свету, разуму послушный,

Молву следить я перестал.

Пишу без всех предубеждений!

Но стих мой холоден и вял,

И прежних быстрых вдохновений

Летучий след на нём пропал!

Вопреки последнему утверждению автора, стихотворение ‘Признание’ написано, несомненно, с большим вдохновением и мастерством, чем ‘Надписи к портретам’, ‘Эпиграмма’ и ‘Эпитафия’, которые, видимо, следует считать первыми опытами поэта.

Те же мотивы разочарования звучат и в стихотворении ‘Вздох’:

Вздох.

Зачем, во глубине души таимой,

Ты рвёшься вон, как узник из тюрьмы?

Покорен будь судьбе непримиримой:

Умри среди молчания и тьмы!

Ты выскажешь скрываемые тайны,

Жилец души безмолвный и печальный!

Тебя стрегут, моих страданий вестник,

Безумие и ненависть людей,

И смех врагов, и разума наместник —

Холодный иль пустой совет друзей.

К чему ж, раскрыв заветные скрижали,

В них начертать мне новые печали!

Стихотворения ‘Вздох’ и ‘Признание’ могли быть написаны и в Петербурге, и в первые годы ссылки. Все последующие стихотворения относятся к сибирскому периоду. В ‘Журавлях’ ссыльный декабрист выразил тоску узника, его мечты о свободе:

Журавли.

Чуть-чуть видны на высоте воздушной,

Заслыша осени приход,

Несётесь с криком вы станицей дружной

Назад в полуденный отлёт —

Туда, где светлого Амура воды

Ласкают зелень берегов,

Не ведая осенней непогоды,

Ни хлада зимнего оков.

Свободны вы, как ветр непостоянный,

Как лоно зыбкое морей,

Как мысль, летящая к стране желанной, —

Вы чужды участи моей.

Земного раб, окованный страстями,

Подъяв слезящие глаза,

Напрасно я хочу вспорхнуть крылами

И унестись под небеса.

27 июня 1828 г.

Но наряду с мотивами тоски и разочарования в стихах якутского периода появляется и иное. Перечисляя ‘Сибирские цветы’, декабрист в одноименном стихотворении выражает примирение с тихой и скромной жизнью в Сибирской глуши, проявляет интерес к природе края, который он уже считает своим:

Сибирские цветы.

В глуши лесов уединенный,

Устрою домик я и сад,

И будет мой приют смиренный

Милей мне каменных палат!

Не стану из краёв далёких

Сбирать растенья в садик мой,

С полей отчизны, с гор высоких

Сберу цветы страны родной.

С долин Даурии гористой,

Возьму роскошный анемон,

Статис блестящий и душистый

И нежной белизны пион.

Сберу фиалки полевые

Эмблему скромной красоты,

И колокольчики простые,

И гордой лилии цветы.

С вершин высокого Алтая

Переселятся в садик мой

Спирей и астра голубая,

Нарцисс с завистливой красой.

Возьму душистых роз махровых

С Саянских каменистых гор,

И сараны цветов багровых —

Камчатки сумрачный убор.

Пуская приют мой небогатый,

В замену счастия даров,

Рукою флоры тароватой

Украсит роскошью цветов!

1828 г.

Стихотворение ‘Воздушная дева’ представляет собою поэтическую переработку якутской легенды о лунной деве. Оно построено как монолог девушки, которая жалуется на свою участь. Житель звёзд явился на землю и предстал пред девушкой ‘в красе земной’, а затем увлёк полюбившую его ‘в страну воздушных сил’. Но ‘могучий дух’ не смог или не захотел донести её до страны звёзд. Чем выше они поднимались, тем ‘легче, тоней, реже’ был дух, а вскоре и совсем растаял. Девушка осталась одна между небом и землёй, и с тех пор носит ветер её взад и вперёд по ‘обширному воздушному дому’. Тучи закрывают землю. Лишь иногда облака, на которых сидит девушка, несутся низко над землёй, и она видит родину, по которой тоскует и до которой никогда не сможет добраться:

Воздушная дева.
(Якутский рассказ, якутская фантазия).

Зачем, зачем от дальних мест,

Коварный житель светлых звезд,

Меня увлёк ты в край иной?

Ты мне предстал в красе земной,

Твой взгляд зажёг в моей крови

Палящий, бурный огнь любви.

Могучий дух! Такую страсть

Могла вдохнуть твоя лишь власть.

Была ль любима я, как знать?

Но он хотел с собою взять

Меня в страну воздушных сил —

Ему наш мир печален был.

И быстро ввысь умчались мы

В полночный час под кровом тьмы.

Отец и мать и край родной —

Всё, всё забыто было мной.

Уж был далёк земли предел,

Мой дух молчал и ввысь глядел…

Но вскоре тёмной ночи мгла

Вдруг нас багроветь начала.

Блеснула молния… в огне

На крыльях туч по вышине

Несётся буря, гром гремит…

А дух со мной всё ввысь летит!

Мне ужас чувства оковал,

По жилам хлад змеёй бежал,

Когда могучий дух стрелой

Сквозь область туч летел со мной.

И чудно: был ли это сон?

Чем выше возносился он,

Тем легче, тоней, реже был,

И вскоре след его простыл.

С тех пор, забыта и одна,

На волю ветров отдана,

В мятежном споре непогод

Несусь назад, несусь вперёд.

Обширен мой воздушный дом,

А я одна скитаюсь в нём,

Одна везде, одна всегда,

Чужда небес, земли чужда.

Сюда, в мой облачный предел,

Порой заносится орел

И, на крылах повиснув, ждёт,

Пока добычу взор найдёт…

О, если б хищного орла

Слезами тронуть я могла,

Давно бы гость воздушный мой

Меня унёс к земле с собой!

Надежда, ты мелькаешь мне

И здесь, в пустынной вышине!

Когда верхи гольцов вдали,

Чело подъемля от земли,

Пронзают тучи, — как горит

Во мне душа, как мысль летит

К земле, к земле!.. Но ветр пахнёт

И тучи вдаль от гор несёт.

Иль в тихий утра час весной,

Поднявшись сребрянной грядой,

Толпятся в тверди облака…

И мнится страннице, близка

Страна сияющих светил,

Где друг коварный позабыл,

Среди веселья и пиров,

Мою тоску, мою любовь.

Порой несутся облака

Над родиной издалека.

Я узнаю и тёмный бор,

И мрачные вершины гор,

И юрты на брегу ручья,

Где обо мне грустит семья.

Я слышу лай домашних псов

И стук секир в тиши дубов.

Однажды с облаков моих

Мне виден шумный был исых,

И пляски дев, и бег коней,

Борьба и пир вокруг огней.

Созвала там подруг весна —

А я одна, всегда одна.

Беспечные они поют,

Меня же ветры вдаль несут.

Но в час, когда темнеет день,

И с гор в долину ляжет тень,

И ветр затихнет, — голос мой

Им слышен в тишине ночной,

Как ропот отдалённых вод,

Как вздох пустыни, как полёт

Полночной птицы иль духов

Стенанье в глубине лесов.

Между 1826 и 1833 гг.

В.Г. Белинский читал альманах ‘Утренняя заря’ с ‘Воздушной девой’ и опубликовал на него рецензию. С похвалой отозвавшись о стихотворении Шенье ‘Идиллия’, в переводе И.И. Козлова, великий критик написал, что после него ‘можно с большим или меньшим удовольствием прочесть’ ещё несколько стихотворений, в том числе и ‘Воздушную деву’ Чижова.

Вероятно, многие декабристы в своих размышлениях и переживаниях прошли тот путь, который отразился в стихотворениях Чижова: сначала воспоминания о прошлом и разочарование, тоска, потом примирение с жизнью в Сибири: и, наконец, интерес к природе этого края, его людям, его преданиям…

Из находящегося в Якутской тетради Чижова списка видно, что он написал также стихотворения ‘Юным друзьям’, ‘Водомёт’, ‘К ранней птичке’, которых в тетради нет.

Никита Кирсанов.

https://www.proza.ru/2015/10/09/1691

В феврале 1837 г. П. П. Ершов вместе с письмом присылает своему другу В. В. Григорьеву несколько стихотворений Н. А. Чижова.

Порядок их несколько иной:

1. ‘Воздушная дева’.

2. ‘Русские песни’.

Что мне делать, сердце бедное,

Как мне быть с твоей тоской?

Ты сгораешь, безответное,

Воска ярого свечой.

Дума есть в тебе глубокая,

Дума тяжкая, как гнёт:

За рекою чёрноокая

Светик-девица живёт.

Злые люди весть напрасную

Ей про молодца твердят,

Всё её, девицу красную,

Разлучить со мной хотят.

В мыслях девица мешается,

От лукавых тужит слов:

Он по Волге-де шатается,

Не к добру его любовь!

С ней вчера мы повстречалися

На заполье у ключей,

И как будто век не зналися —

Ни привета, ни речей.

Как же быть мне, сердце бедное?

Чем кручине пособить?

Иль угаснешь, безответное?

Иль разучишься любить?

Злые люди! Я понравлюсь вам!

Я от вас укроюсь вдаль!

И на Волге по седым волнам

Разгоню свою печаль!

У подгорья студены ключи шумят,

Льются, бьются и на миг не замолчат.

Такова у красной девицы печаль:

Друга милого покинуть сердцу жаль.

Злые люди отравили счастья дни,

О любви моей доведались они.

Разлучили с милым другом, развели,

Но забыть его заставить не могли.

В лютом горе утешенье мне одно —

Сесть, задумавшись, под красное окно.

Может, милый друг по улице пройдёт,

Грусть от сердца на минуту отведёт.

Может, милый на окошко поглядит,

Красну девицу поклоном подарит.

Может, скажет, оглядевшись, он вокруг:

‘Я по-прежнему люблю тебя, мой друг’!

3. ‘Последняя роза’.

Уж лето минуло,

Повяли цветы,

В саду опустелом

Осталась лишь ты.

Нет розы-подруги

На ближних кустах,

Нет запаха в бледных

Опавших листах.

К кому же с любовью

Ты взор обратишь?

С кем в час непогоды

Печаль разделишь?

Ах! Жалок, кто мычет

Свой век сиротой!

Поди ж, успокойся

С увядшей семьёй!

Со вздохом срываю

Цветок красоты

И вкруг рассыпаю

Младые листы.

Увянь, коль увяли

Всё розы-друзья!

Ах! В мире не долго

Останусь и я!

Кто пережил дружбу,

Любовь схоронил, —

Желать ли, что б бедный

Томился и жил?!

4. ‘Гробница’.

В долине безмолвной, где говор людской

Порою лишь слышен с дороги большой,

Печальна, как память умчавшихся дней,

Маячит гробница под сенью ветвей.

Дни днями сменялись и годы текли…

Расселись уж камни и мхом поросли,

И, плющом одетые, тлеют окрест

Разбитая урна, свалившийся крест.

Старинную надпись на ржавой меди

Изгладило время и смыли дожди,

Преданья погибли, а камни молчат.

Чьи ж хладные кости под ними лежат?

Вечерней порою в таинственный час,

Когда призывает задумчивость нас,

Вкруг тихой гробницы люблю я блуждать,

И память о прошлом в душе пробуждать.

И мнится, под сенью плакучих ветвей,

Чуть видная в блике вечерних лучей,

Сидит у гробницы безвестная тень

И смотрит, как гаснет на западе день.

5. ‘А. П. Жилиной’.

На ваш призыв поэт бывалый

Дерзнул с нахмуренным челом,

Прикрыв свой сплин улыбкой вялой,

Явиться смело в ваш альбом.

Беспечно юность исписала

Среди забав его листы,

Здесь дружба дружбе поверяла

Свои надежды и мечты.

А я?.. Мои мечты увяли!

Мои надежды пали в прах!

И мрачным облаком печали

Оделась жизнь в моих глазах!

Простите ж, коль поэт смирённый

Не впишет строк, достойных вас,

В его душе опустошённой

Огонь поэзии угас!

Источник текста:

Савченкова Т. П. ‘Ершов П. П. Летопись жизни и творчества’, Ишим, ‘Русский мир’, 2014 г. С. 94 — 100, 133.