Стихотворения, Баласогло Александр Пантелеймонович, Год: 1840

 
 А. П. Баласогло Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Поэты-петрашевцы А. П. Баласогло, А. И. Пальм, Д. Д. Ахшарумов, С. Ф. Дуров, А. Н. Плещеев Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Л., Советский писатель, 1957 ---------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Биографическая справка Прорицание Противоположность Раздел Исповедь Гений Лишний Приметы Возвращение А. Н. В. Александр Пантелеймонович Баласогло - один из первых посетителей 'пятниц' Буташевича-Петрашевского и его личный друг. Начав посещать его в 1845 г., Баласогло на одном из собраний осенью 1848 г. выступил с речью о семейном счастье, в другой раз читал отрывки неоконченного своего сочинения 'Об изложении наук'. {См. 'Голос минувшего', 1913, No 4, стр. 99 и 110.} В своих показаниях следственной комиссии 1849 г. он называет себя фурьеристом. Эти показания, названные самим Баласогло 'Исповедью' и представляющие весьма ценный для историка русской общественности документ, служат также первоисточником его биографии, наравне с копией его 'формулярного списка о службе'. Баласогло родился в Херсоне в 1813 г. (согласно формуляру - 1809-м). Отец его, обруселый грек, был тогда лейтенантом Черноморского флота, а позже - интендантским генералом, тоже во флот, гардемарином, зачислен был в 1826 г. и сын. В 1835 г. он выходит в отставку и поступает на штатскую службу, сперва - в министерство народного просвещения, потом - в комитет иностранной цензуры, и, наконец, с 1840 г. - в главный петербургский архив министерства иностранных дел, где и остается до самого разгрома петрашевцев. Еще до того, как оставить службу во флоте, Баласогло начал посещать университет, желая пройти курс восточных языков, к чему побуждала его постоянная жажда путешествий: 'Все мои мысли были направлены на Восточный океан, - читаем в его 'Исповеди', - к Сандвичевым и Маркизским островам, к Перу и Мехико, к Китаю и Японии'. {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., 1953, стр. 572.} Там мечтал он спастись от гнета российской действительности, ощущать который начал с детства, рано превратившись в типичного неудачника, 'беспокойного' и 'лишнего' человека, как он сам себя называет. Рассказанная им в 'Исповеди' история служебных и житейских неудач, полная неподдельного драматизма, рисует те условия, в которых зарождалось тяготение к социальным утопиям. Что касается литературных интересов Баласогло, то они начали проявляться еще в детстве. 'Одна поэзия всегда была мне ясна и понятна, - читаем в 'Исповеди', - одна она составляла единственное утешение в моей горестной жизни...' {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев, стр. 561.} Идейные искания вызвали интерес Баласогло к Д. В. Веневитинову и кружку так называемых 'любомудров' (он с увлечением читал журнал 'Московский вестник', бывший органом этого кружка), а позднее привели его в ряды петрашевцев. Попав в Петербург, Баласогло сближается с семьей Н. И. Греча, ведет дружбу с его сыновьями и, очевидно, от них усваивает стремление к литературно-издательской деятельности. В 1838 г. первые попавшие к нему в руки деньги Баласогло вкладывает в издание 'Стихотворений Веронова'. Далеко не все стихотворения, воаедшие в состав этой миниатюрной книжечки, принадлежат Баласогло: он сам в той же 'Исповеди' упоминает своего друга, молодого архитектора П. П. Норева (1815-1858), замечая, что ему 'принадлежит первая и лучшая половина 'Стихотворений Веронова'. {Там же, стр. 581.} Отсюда видно, что стихотворения Баласогло надо искать во второй половине книги, поиски облегчает рецензия в 'Библиотеке для чтения' О. И. Сенковского, - единственный отклик в печати на 'Стихотворения Веронова': 'Ни в одной еще из печатных книг гораздо большего объема, - писал Сенковский, - не удалось нам видеть так явственно образованных головы и хвоста, - благородной и неблагородной части ее тела, - как в этой. В голове видно дарование, в хвосте - бездарность, свойственная этому странному члену. Мы почти готовы думать, что вторая половина, хвост, есть произведение совершенно другой головы: только посредством этой смелой гипотезы и можно объяснить себе такую противоположность между первою и второю сотнею страниц 'Стихотворений' господина Веронова'. {'Библиотека для чтения', 1839, т. 32, No 1, отд. VI, стр. 1.} Согласно дальнейшим указаниям Сенковского, поэмой 'Любовь' заканчивается 'голова' сборника, т. е. стихи Норева, дальше же, начиная со стихотворения 'Соловью' (стр. 117), содержание сборника действительно резко меняется, отличаясь от всего предыдущего, но разительно, с другой стороны, совпадая своими стилистическими признаками с единственным дошедшим до нас в рукописи стихотворением Баласогло, посланием 'А. Н. В<ульф>'. Таким образом, вторая половина сборника 'Стихотворений Веронова' состоит из произведений Баласогло. Сблизившись с семейством Вульфов, друзей Пушкина, и встретив в нем сочувствие своим поэтическим опытам, он пишет в феврале 1840 г. большое послание в стихах, обращенное к одному из членов этой семьи, где выражено чувство преклонения перед Пушкиным: Баласогло видит в нем национальную гордость России. В августе 1840 г., переменив службу, он с головой уходит в работу над 'Памятником искусств' {'Памятник искусств и вспомогательных знаний с множеством видов, портретов, рисунков и чертежей лучших художников, превосходно гравированных на стали, меди, цинке, дереве и камне, выходит тетрадями'. Дата цензурного разрешения первой тетради - 27 декабря 1840 г., одиннадцатой, закончившей собою первый том, - 19 января 1842 г. Дата цензурного разрешения второго тома, которым закончилось все издание, - 5 июля 1843 г.} - изданием, которое задумано было в виде 'текущей энциклопедии искусств, в применении их, со включением и ремесел, ко всей жизни, ко всем народам, ко всем климатам и векам', и где не последнее место уделено было стихам: наряду с 'Полководцем' Пушкина и 'Ночным смотром' Жуковского есть тут немало анонимных стихотворений неизвестных поэтов, некоторые из них, возможно, принадлежат и Баласогло. Ему же, судя по всему, принадлежит ряд анонимных историко-этнографических очерков о странах Востока ('Май-май-чен, китайский город близ Кяхты', 'Мексика', 'Рамазан и Байрамы в Константинополе' и т. п.). Эта 'утопическая', как он сам назвал ее, деятельность скоро закончилась, втянув, однако, Баласогло в сферу научно-литературных интересов. После прекращения издания он продолжает упорные, но тщетные поиски литературных занятий. Сохранилось свидетельство о том, что Баласогло считал себя 'почитателем' натуральной школы'. {В. Семевский. Следствие и суд по делу петрашевцев. 'Русские записки', 1916, No 10, стр. 44.} Свои неудачи он объяснял засилием 'торжествующей, или, лучше сказать, свирепствующей литературной партии', торгующей 'человеческим смыслом не хуже того, как другие компании торгуют салом, пенькой и устрицами'. {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев, стр. 583.} Складывающиеся в России капиталистические отношения Баласогло расценивал как 'новый наплыв варварства', в литературе он видел оппозиционную силу. 'Что же должен делать во всеобщей безурядице писатель?' - спрашивал перед лицом надвигающейся опасности Баласогло, и отвечал: 'Он - гражданин, как и все, он на своем поприще должен быть тот же воин и идти напролом, на приступ, в рукопашную схватку!... идти и идти вперед... Но что же делать? что творить, идучи вперед?.. Смягчать нравы, образумливать, упрашивать, чтоб полюбили истину ... имея в виду уже не классы или звания, не лица или титулы, а одного человека...' {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев, стр. 598.} В духе этого литературного манифеста (под ним, конечно, подписались бы и Плещеев, и Дуров, и Достоевский и другие петрашевцы) Баласогло снова задумывает основать издание, в котором бы 'всякая живая душа нашла себе отрадную мысль, приятную черту, пример доблести, отечественное воспоминание, бриллиант из науки, картину, смягчающую ожесточенное сердце...' {Там же.} В бумагах Баласогло сохранилось объявление об этом издании, которое должно было называться 'Листки искусств', с подробной, на двенадцати мелко исписанных листах, программой. Осуществить издание Баласогло, однако же, не сумел, как не сумел осуществить и другую свою 'утопическую затею': учреждение ученого общества, с организацией при нем книжного склада, библиотеки и собственной типографии. {См. 'Голос минувшего', 1913, No 4, стр. 99.} Арестованный вместе с другими петрашевцами в ночь с 22 на 23 апреля 1849 г., Баласогло, по заключению военно-судной комиссии, был освобожден из крепости 11 ноября 1849 г., {Петрашевцы. Сборник материалов под ред. П. Е. Щеголева, г. 3. М-Л., 1928. стр. 270-271.} с назначением на службу в Олонецкую губернию, где и был 3 апреля 1850 г. определен в штат олонецкого губернского правления. Там по поручению местного губернатора он занимался собиранием статистических и этнографических данных. Год его смерти остается невыясненным. Во всяком случае, в 1862 г. он был еще жив, а в 1869 г. один из его сыновей, Владимир, писал о нем А. Н. Майкову как о давно умершем. {Письмо от 6 июня 1869 г. Автограф письма - в Институте Русской литературы Академии наук СССР (в Ленинграде). О знакомстве А. Н. Майкова с Баласогло свидетельствует его записка к последнему, найденная при аресте у Баласогло (см. 'Дело петрашевцев', т. 2. М.-Л., 1941, стр. 48).} ПРОРИЦАНИЕ Однажды, зимнею порою, Тянулась ночь по тишине И очи сонной пеленою Не покрывала только мне. Я был бессонницей размучен, Глаза смежал и открывал, - Вдруг слышу: 'Будь благополучен!' - Мне дух невидимый сказал. Кто здесь? - могильное молчанье. Забилось сердце у меня, Но я, свой ужас отженя, Свое услышал восклицанье: 'Зачем ты здесь?' - я закричал, Желая странность эту сведать. 'Твою судьбу тебе поведать, - Мне дух уныло провещал. - Ты будешь жить без наслажденья, Чтоб приносить его другим, Но и за то без сожаленья Ты будешь ими же гоним. Тебе стороннего участья Не дан врачующий бальзам, Но все малейшие несчастья Ты живо вычувствуешь сам. Ты будешь истину с укором И петь и молвить там и тут, И люди общим приговором Тебя невеждой нарекут. За ум насмешливый врагами Тебя судьба обременит, Но и с немногими друзьями Она тебя разъединит. Среди рассеяния света Ты будешь думать об одном, Попросишь помощи, совета - Тебя попотчуют вином. Ты для людского наученья Все муки должен испытать, Но, чтобы радость описать, Тебе дано воображенье. Ты станешь холоден и тверд, Отвергнешь светские забавы, - И скажут: 'Он несносно горд, Он ищет странностями славы!' Любить ты будешь горячо - Тебя отринут хладнокровно За то, что юное плечо Без знака доблести чиновной. И будет жизнь твоя тобой В уединеньи проводима, И ты ж, растерзанный толпой, В ней прослывешь за нелюдима. Ты посмеянье обретешь, Не обретая состраданья, И в раннем возрасте умрешь, Воспев глупцам свои страданья. Вот всё, что ждет тебя вдали: Так изрекли судьбы уставы, Но ты все бедствия земли Снесешь и вытерпишь - для славы!' Умолк мой дух, и я спросил: 'Но где же слава, дух могучий?' Он, улетая, заключил: 'Твои дела и век грядущий!..' <1838> ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ Когда в восторге обожанья Держу я гения труды И дум и звуков сочетанья И вдохновения следы Глазами жадно пробегаю, Тогда без следующих слов Я мысль поэта постигаю, Дивясь гармонии стихов. Ни напряженного искусства И ни труда не вижу в них, Но будто собственные чувства Мне выражает каждый стих. Как будто эти ощущенья Я испытал в забытом сне, И дар такого ж вдохновенья Таился, кажется, во мне, В воображение порою Рвался неясною мечтою, И вдруг в творении чужом Предстал пред очи так нежданно, Как идеал мой, бывший сном, В чертах лица моей желанной. Я рад, но что-то в сердце... Пусть Предаст, что в нем, мой вздох невольный: Соревнованье или грусть Души, собою недовольной. И лишь пройдет восторга миг, Я говорю: скажи мне, гений, Как ты добился вдохновений, Как выраженья ты достиг? Я рвусь, я жажду знать, тоскуя, Чем тайны собственной души, В досуг отшельничьей тиши, В сознаньи вымучить могу я? Как цепкой мыслью их схватить. Обрисовать в словах удачных, И эту горечь истин мрачных Гармоньей слога усладить? Скажи, скажи мне, жрец-учитель, Какою силой ты мучитель И ты ж лелеятель сердец?.. На вопль моленья наконец Ко мне слетает чуждый гений, И я дрожу от наставлений. Но если вялые стихи, Живые чётки рифм и точек, Пытают душу за грехи Всей пустотой бессвязных строчек, Когда в наборе грозных строф, Фаланг бессильной уж идеи, Литературные пигмеи Громят мой ум всем громом слов, Иль хочет добренький бездушник Уверить всех, что он поет, Когда лишь точит он, баклушник, Истертым <образом> киот И пялит в раму романтизма Свои альбомные мечты, Смесь откровений эгоизма И фраз глубокой темноты, - Я говорю тогда: тебе ли Жезлом пророка жечь сердца! Не зароятся в колыбели Рои фантазий мудреца. В твоей груди не клокотала Геенна огненных страстей И, исстонавшаяся, в ней Душа, варясь, не хохотала. Ты не был горд самим собой, Не испытал уничиженья, Ни за какие наслажденья Не шел бороться ты с судьбой. Не выбрав цели ни малейшей, Хоть низость ползала твоя, Не тряс ты цепью бытия Пред спесью низости знатнейшей. Горячка чувств тебе смешна И в сне ума непостижимо, Как сердцу пылкому тошна Холодность черни недвижимой. Ты, так, не видишь, почему Содом неправд не рай уму, Содом с богатствами, честями И с их наивными глупцами! Ты не поймешь, - и где понять Ушам бродящего арфиста Ужасный грех - не чисто взять! И раздражительность артиста. А смеешь брать, простой раб нужд, Шарманщик в пиршествах порока, И тон идей, которых чужд, И арфу вольного пророка!.. Я негодую. Но едва Иссякнет ток негодованья, Во мне уж грусть самосознанья. Куда я сам стремлюсь? - Молва Грозит и мне перстом молчанья! И, может быть, уже давно Меня такою же тирадой Убил другой иль - всё равно, - Не тронув, сжег своей пощадой. И я, творец простой чухи, Я точно так же сам ничтожен, Как тот, кому мои стихи Придут по мысли - факт возможен!.. Я вижу, вижу: я ль не прав? Я ль пустозвучен в изложеньи?.. Но горд и мнителен мой нрав - И я грущу в уничиженьи. <1838> РАЗДЕЛ Вам жизнь, вам бал, о дети суеты: Вам люстры свеч, вам яркие наряды, Оркестр смычков, сиянье красоты, И запах роз, и вальс, и галопады. Вам до утра кружиться в вихре игр И отдыхать в объятьях тихой неги, - Мне - мысль и мир, я в вашей клетке тигр, Я рвусь от вас в далекие набеги! Ваш слух в ногах, мне же слышен у окна Унылый вой осенней непогоды, - И я не там, где, ярая, она Бунтует лес, бичует в пену воды?.. Вы вечно все, где ваша суета, Где сад иль зал, где весело и много, Где тонет ум, щебечет острота, Ханжит разврат, приличье смотрит строго. А я - туда, где мир и нем и пуст, Бреду один, под гулкий свод развалин, Куда в окно заглядывает куст И Феб то скрыт, то блещет из прогалин, Туда, где спит мятежный океан Под сенью туч, нависших балдахином, Где, как пророк, бушует ураган И стонет хлябь, как чернь под исполином, Где я стыжусь, когда в ночной тиши Всё небо звезд глядит в ручей со мною, Что я искал для взора и души Лазурь очей, звездящихся душою!.. Я вам не друг, скорей я друг ручья: Он не мирит ласкательством небрежным С умом толпы, с задачей бытия, Он сам журчит роптаньем безнадежным. Я друг всему, что дышит и болит, Меняя вид в однообразном ходе, Что о былом безмолвно говорит, Что знак уму, что мысль в живой природе. Но вам - я чужд. Возьмите жизнь и бал!.. Моя же мысль несется в глушь скитанья: Ей душный гроб - набитый вами зал, И вечный пир - в чертоге мирозданья. <1838> ИСПОВЕДЬ Любил я страстно, что же? - мне Платили гордым невниманьем. Нося пожар в груди, извне Я грелся северным сияньем. Пав ниц, молил я... О! я знал: Уничиженье - шаг к бесчестью. Я вспрянул: 'Боже, как я мал!.. Но если так...' - Я клялся местью Умчавши ненависть, лета Мне освежили сердце снова: Любил я нежно, - красота Влюбилась также в стан другого! Я посмеялся над собой И хладнокровно и с терпеньем Стал увиваться за другой, Смутив красавицу презреньем. С тех пор - ни в сеть, ни от сетей, И просто так, из любопытства, Иль рад, что выжил из страстей, - Прошел весь курс я волокитства. Явились вы. Я не хотел Быть вашей юности оселком: Я избегал вас, как умел, Вам изумляясь тихомолком. Но вы приметили меня И обнаружились мне сами: Во мне душа не из кремня, И вы алмазны лишь очами. Я полюбил вас невзначай, Люблю вас грустно и без зною: Передо мной - нежданный рай, Но - демон опыта за мною. О, горько было мне теперь Вам признаваться, как остыл я, Но никогда, и до потерь, Клянусь, так томно не любил я! Склонив чело, я вновь и вновь Молюсь пред вами в умиленьи, Не попустите, чтоб любовь Во мне загрызло сожаленье!.. <1838> ГЕНИЙ Долго в стаде одичалом, Без державной головы, Бродит с новым идеалом Новый двигатель молвы. Долго дядьки-самозванцы, Злясь с блажным учеником, Давят ум в нем - иностранцы - Иностранным клобуком. Долго юношу-гиганта Девы ловят в мишуру, В рамки чопорного франта, В скоморохи на пиру, Долго страсти в нем щекочет И, бессмыслием горда, Долго свищет и хохочет Косоглазая орда. Но, воспитанник лишений, Господин своих страстей, Разорвет свободный гений Паутину всех сетей. Разобиженный ханжами, Сбросил он с ума клобук, Лавр, развитый врознь с цветами, Сжег на светоче наук. Проклял он мечты и факты, Мир и всё, что в нем берег: Прочь изъезженные тракты Вдоль, и вкось, и поперек! Степью, тундрой, океаном, Дикой новью, целиком Он промчится ураганом И поставит мир вверх дном. Он уймет негодованье На забавный этот мир, Где хаосу пресмыканье Лепит - жалкое - кумир. Он постиг порядок новый... И - дрожа в душе своей - Он, восторженник суровый, Только там вздохнет вольней, Где он станет полубогом На всемирный пьедестал, Водрузив в законе строгом Свой нетленный идеал. <1838> ЛИШНИЙ Блажен, кто мыслит головами Поставщиков сентенций в свет, Кто красоты всего глазами Не раздевает сам в скелет, Кому в груди, в тайницах чувства, От света нечего таить, Кто черств от искусов искусства Рассудком для желудка жить, И, горд, что взял лавированьем Меж вех, - крушенищ правоты, - Плюет на зависть нищеты Самодовольным состраданьем. Блажен, кто в путани следов, Пред ним лежавших в поле жизни, Избрал стезю, какой на лов Ползут общественные слизни В улитке дедовских дворцов. Блажен, кто видит без волненья С нагих пустынь уединенья Сады общественных удобств, В амфитеатре возвышенья - Последовательность холопств, И, может быть, не зная барства Ни над собою, ни в себе, Кто раб естественного царства, Один с природою в борьбе. Но тот несчастлив, тот безумен, Кто не пошел, как идут все, И сохнет грустно-вольнодумен, В упрек Сатурновой косе. Кто, заведенный любопытством Из одиночества в толпу, Нейдет в туманы за пиитством По Вавилонскому столпу. Кто. в общей чаше наслаждений Удельных капель не считав, Живет среди мирских сражений Нейтральной жертвой злых орав, И, бесполезно благороден, Не ожидая мзды за ум, Стоит в венце терновых дум, Ни миру, ни себе не годен. <1838> ПРИМЕТЫ Строго вес свой понимая, Громовержец-великан, Всем охотно всё прощая, Гений сам себе тиран. Мрачный пасынок природы, Он заботливо щадит, Проходя сквозь огнь и воды, И безгласный зоофит, И, неся уж крест спасенья Детям мачехи своей, Топит вихрь своих идей В пустоте самосомненья. Но посредственный умок, Пресмыкающийся в стаде, Век пирует под шумок Гостем рая в общем аде. И природа и судьба Гладят деток по головке, Вам открытья, вам борьба - Он кобенится в обновке. Вы несете мысль умам - Вам ревет навстречу стадо, Но возлюбленное чадо Из-под пят, по головам, От местечка до местечка Продирается вперед. Расступись, честной народ! Пропусти мне человечка... . . . . . . . . . . . . . <1838> ВОЗВРАЩЕНИЕ Русский дух Родина, матушка! Бог с тобой, ты ли? Здравствуй, кормилица Русь! Что же мне дядьки да няньки твердили, Будто я немцем вернусь? Много гостинцев привез я, родимая! Сказок-то, сказок-то!.. век не прочесть. Русская мысль моя та ж, невредимая: Дядьки же - немцы, так немцы и есть! Понавидался я дикой их росплоди! Многое множество перенял штук, Понаметался я, слава те господи: Разной их мудрости, всяких наук. Но ни науки, ни хитрости разные Сердца не сдвинули с места во мне. Ум - весть уму, но инстинкты-то грязные Больно противны в чужой стороне. Видел я Францию - чудо чудовое! - Наша губерния, много что две, Славное племечко! Жаль, безголовое, Есть ведь их братии в мати Москве! Видел Неметчину - там, вместо кофия, Дуют всё пиво, по-ихнему 'Bier', А знаменитая их философия - Просто из грецкой подкладки мундир. Видел и Англию - оба парламента Взял в руки - как бишь? - да, О'Коннель! Там, вишь, политике нет департамента, Там она всякому то же, что Ale, {*} {* Пиво (англ.).- Ред.} Был и в Туретчине - что за оказия? Турки-то, право - ну, то же, что мы! Только там всё еще - сказано: Азия! - Царство и чалм, и бород, и чумы. Был я, - да где я, родная, не странствовал! Только нигде не нашел я страны, Где б ум был волен, . . . . . . . . Где бы все совести были равны. Люди повсюду ежи себялюбия, Всюду безмозглые жертвы страстей, Бьются из праздности все трудолюбия, Все их нечестия из-за честей! Все от востока до запада мнения - Те же химеры бессонниц иль сна, Вся философия - план заблуждения, Лодочки в море без бухт и без дна. Наша планета - престол человечества, - Полно, не тартар ли высших планет? Нашей душе далеко до отечества, Мысли же нашей нигде его нет. Страждем и ропщем мы все без изъятия, Бьемся - и что же? - в итоге с нулем Две-три гремушки да гомеопатия, Впрочем, всё так же и мрем и живем, Стонет весь шар наш, но много ли разности В жизни его или звезд, например? Мир есть гармония в разнообразности, Жизнь - стон существ - атмосфера всех сфер. Что же нам делать? - Не просто ль, по-нашему, Жить на авось ли, спустя рукава? Если живется вам, немцы, по-вашему - С богом! А нам - лишь росла б трын-трава! Ну, узнаёшь ли меня ты, родимая? Вот какой мудрости я понавез! Всё ли здорова ты, богохранимая?.. Русь Много ли радости! Мало ли слез! Дух Знаю, всё знаю! - У нас, за границею. Только и пишут, что всё про тебя. Плачь да крепись! - А воздам я сторицею. Если подымут меня из себя! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . <1838> А. Н. В. Я был тогда еще ребенок, И в городке глухих невежд Вертел, угрюмый дикаренок. Калейдоскоп своих надежд, Когда, гуляя да мечтая, Я вдруг подслушал у молвы, Что есть поэт Бахчисарая, Кавказ, Тригорское и вы. О, как я бросился в расспросы. Как стал просить, искать стихов! И вот на жаркие упросы Мне сдал журналы весь Тучков. Тогда всходил 'Московский вестник' Витией славы на амвон И 'Телеграф', его совместник, Еще был молод и учен. Тогда еще жужжала скромно Свои суждения 'Пчела', Злой 'Инвалид' хромал бездомно, Сбираясь бить из-за угла, И, вероятно, строя куры Всему Парнасу наших муз, Учил афишечный наш вкус Ждать 'Новостей литературы'. И много было всех имен В ту благодатную годину: О многих нет уж и помину, Другие ждут иных времен. Что до меня, в то время славы Я привязался всей душой К Москве и к 'Вестнику', но нравы Уж там не те, и я другой. Тогда не то: там был властитель Всех дум России, всех сердец, Мой дальний идол, мой учитель, Он, незабвенный ваш певец! Он, светозарный ум народа! Несоблазнимый бич толпы, Могучий гений перехода С одной тропы на все тропы! Он, дикий вопль, смягченный думой, Высокий гимн в чаду пиров, С душой то страстной, то угрюмой, И с дивной музыкой стихов. Каким обдуманным призваньем Сияла мысль его чела! Каким уверенным шаганьем Он шел, сознав, что Русь пошла! Как волновал он силой звуков Всё поколение вперед, И сколько нас и сколько внуков Еще он двинет в новый ход! Я упивался одиноко Его Тиртеевским умом, Когда безгранно и глубоко Страдал и жил его стихом, То умиление молитвы, То необузданность любви, То гвалт пиров, то клики битвы Рождали жар в моей крови. Я весь дрожал, не чуя сердца, И замирала голова, Когда объяли нововерца Его волшебные слова. В моих глазах рябило счастьем, Приятно-сладостным вдали, Мир цвел несбыточным участьем, Кивала другом чернь земли. В ушах органно выли шумы, Трещали трубы, я скакал... И всё-то песни, всё-то думы Я пел, и слушал, и слагал. О, было время, гимн пророка Творил пророка из меня, Душа стонала без упрека, И я, горя, молил огня. Но что ж? - Влюбленный в этот 'Вестник', Приют их всех, его родни, Я стал их друг, их брат-ровесник, И вот я здесь - а где они? Где мой волшебник, мой Языков, С разгульной чашей, с красотой, С цевницей песен, с пиром кликов, С своей тригорскою душой? Где Веневитинов? - угрюмец, Философ жизни в двадцать лет, Он, сирый в мире вольнодумец, Осиротивший мир и свет! Где грустный демон Подолинский, С глухим гудением стиха?.. Где Баратынский - Баратынский, Ум, падший ангел без греха! Где Хомяков, младенец веры, С живой мелодиею строф? Где русский Мур ирландской сферы. Всегда задумчивый Козлов? Где Ознобишин, мой восточник, Игривый, страстный, полный сил? Где этот Дельвиг, полуночник?.. Увы, как много уж могил!.. Давно ль они горели славой, Гордились гением-вождем И все рвались душою-лавой 'Промчаться с громом и огнем!' Давно ли хлынул в мир широко Их целый Нил - за валом вал, - Животворя всю Русь далеко - От финских и до крымских скал? Давно ль, гремя в стране-равнине, Их хор в ней поднял эхо-стон, Еще стоящий и поныне, Когда их песнь едва ль не сон?.. И вот их нет. Учитель умер, И школа тихо разошлась. Журналы пали: каждый нумер Сбывает нагло желчь и грязь. Литература стала рынок, Где всё продажно - ум и яд, Позор фигляров, гуд волынок И вой раздавленных ребят. За тьмой возов не видно храмов, А вместо гимнов и молитв Стоит содом от буйных хамов И сплошь азарт кулачных битв!.. Теперь я понял превосходно Ту раздражительную грусть, Какой дышал он благородно, Учимый Русью наизусть. Вот он зачем, вплетаясь в братство К паркетной черни, целый век Ценил в душе аристократство, Хоть был и русский человек. Его рассудку было стыдно Тонуть в ничтожестве певцов, Ему убийственно-обидно Казалось братство гаеров. Он боязливо ненавидел Нагое равенство людей, И в мышцах гадов гений видел Всю нищету своих идей. Спасая честь своей особы От пятен давки без борьбы, Когда вокруг медузы злобы, - Один эгид - свои рабы. Но мог ли б он, дитя свободы, Скликать готовых в кабалу? - Он, воплощенный гнев природы На скопы рабствующих злу! И вот ему осталось средство - Исчезть в толпу друзей на вы, Чтоб сохранить и мысль и детство Уже лавровой головы. И выбрал он, брезгливый к стаду, Сноснейший омут для души, Где ум кружится до упаду, Мотая жизнь и барыши. И где, чтоб слыть за человека, Должно, за скудостью ума, Веществовать, по спросам века, В гремушках общего ярма. И тут, конечно, зверь на звере - Везде один и тот же сброд! Но тут не гурт, по крайней мере, Не брот-гелертерский приход. Он подчинится всем затеям Семьи досужей и пустой, Не даст стиха своим идеям, Засыплет едких остротой, Обманет праздность пированьем В гурьбе изящных объедал, И безотдушным прозябаньем Сойдется с выскочками зал. Он будет биться всем досугом С ареной 'тигров', спесь на спесь, И победит врагом и другом Их бесхарактерную смесь. Он овладеет их хандрою И, раб их вычур и одежд, Восстанет думной головою В высоком мнении невежд. И если так, и план свершится, Тогда - в то время - о, тогда Ему вся масса подчинится, Вся золотая их орда! Он пробичует их жестоко Одним властительным стихом, И воспоет тогда широко И жизнь, и мир, и Русь с Петром Амвон гостиного вниманья Обстанет Русь богатырей, И прогремят его воззванья До европейских дикарей... Но он погиб. Борьба со светом - Недолго чистая борьба... Остался б просто он поэтом Вдали, в глуши... Судьба! Судьба! Какие жертвы ни приносит Всеобщей жизни человек, Его не ждет, его не просит, Его отталкивает век. Найти свой рок в простом повесе!.. Но это волки, это лес, И есть всегда в подобном лесе Свой Равальяк и свой Дантес. Убийца был простой образчик Тех отвратительных начал, К которым трость и полуплащик Так чудно идут в куклах зал. Россия выставила гений, Они - Европа на Руси, Арена диких вожделений - Слепили крест: возьми, неси! Поэт поднял и нес достойно, Пока мальчишка, в свой черед, Не вздумал тешиться, спокойно Ища над гением острот, И он нашел. Поэт поддался, Толпа захлопала - ура!!! 'Попался умник! Что? попался? Шабаш! пора шута с двора!' Что оставалось тут поэту? Просить, унизиться, снести? Сойти со сцены? сдаться свету На мудро начатом пути? Пропасть в толпу, в толкучий рынок На посмеяние рабам?.. Нет, поединок! поединок! Стереть обидчика и срам! Они стрелялись. Где? - в Европе! Стал ярый гений - стал глупец. Есть смерть в угаре, есть в утопе, И есть надежда на свинец. Судьба решит, кто ей дороже: Глупец иль гений. - Раз-два-три!.. Кого же нет?.. О боже, боже! Он жив, но жив лишь до зари. Зачем, зачем они хоронят Его столь пышным большинством: Его уж ниже не уронят И не подымут торжеством. Зачем идут в широких шляпах Факелоносцы в два ряда? К чему огни в презренных лапах? Погашена его звезда. Зачем так медленно ступает Хор этих певчих?!. Ноты... флер.. О, как мне душу раздирает Печальным воем этот хор! Зачем идут они с крестами? Не воскресить его, отцы! 'Молите господа сердцами! Молитесь, братия-слепцы!' Зачем под черные попоны Впрягли так много лошадей? Пусть ездят цугом на поклоны Да давят этаких людей. К чему на этом катафалке Стоит такой богатый гроб? Его богатство было в палке, Которой гений бил особ. Зачем в мундирах, в звездах, в лентах Идет пешком вся эта знать? Ей ни в стихах, ни в монументах Себя пред ним не оправдать. На что в плерезах эти розы? О лица женщин, это вы. К чему, к чему все эти слезы! Не переплакать вам молвы. Зачем терзает так размерно Глухая музыка толпу? Всё переходно, всё неверно! Мы все к могиле бьем тропу. Зачем... Но тихо и прощально Проходит шествие певца, И сзади тянется печально Ряд экипажей без конца. Все тротуары, окна, крыши, Вся мостовая - всё глаза, И, мнится, в гнездах нет и мыши И у жандармов есть слеза. О, больно, больно. Сердце колет, И давит душу вздох от слез. Вот уж три года, но и сто лет Не снимет Русь своих плерез. Неужто он, наш гимн, наш гений, Убит, отпет и схоронен? Что скажут веки поколений? Кем мог бы быть он заменен? Неужто общая могила Его, как землю, приняла? И эта чернь не оживила Его потухшего чела? Когда с последним иелованьем Кидались тысячи на труп, Зачем мольбой, зачем взываньем Не отворили вещих губ! Зачем дыханье, вопли, голос И всемогущий взрыд жены Не встрепенули хоть бы волос На голове, забывшей сны! Зачем ясмины, розы, мирты Не разбудили в теле дух! И даже мускус, даже спирты Не привели души в испуг? Зачем не двинул он хоть бровью, Не дрогнул жилкою руки, Когда весь мир с такой любовью Вкруг задыхался от тоски! Зачем не встал он, ум бесценный, И не сказал, смеясь, друзьям, Что он для шутки, несравненный, Был бледен, холоден и прям!.. Увы, задержанные слезы Не полились у всех ручьем. Не расцвели зимою розы, И не вздохнул он бытием! Друзья стояли молчаливо, Народ ходил, смотрел, шептал, Студенты тискались ревниво, А труп лежал, и всё лежал. О, почему ж тогда природа Не собрала всех лучших сил, И этот вопль всего народа Ее ума не умолил! Зачем лежал он бездыханно, Случайный гений этих душ, Оставив всех, и так нежданно, Один поэт, боец и муж! Его души не растревожил Ни вздох, ни клик, ни плач людей: Он умер, - умер и не ожил, Не додал миру всех идей! И вот печально и забвенно Живет без гения страна: Умы торгуются презренно, И песнь с певцами попрана. Его далекая гробница Одна святыня для души, И ездит мыслить вся столица В ее задумчивой глуши. На белый мрамор каплют слезы, Угрюмо ум вперяет взор, И по челу мелькают грезы, Как тень от облака меж гор. И может быть, что Русь в печали Нагрезит миру сонм голов, Какие вряд существовали Отрадной гордостью веков. Восстанут, может быть, такие Своенародные умы, Которых гимнами впервые Подымем голову и мы. Многоученая Европа, Конечно, права между тем: Мы прозябали вне окопа Всех политических систем. Ее искусства и науки Цвели без нас и не для нас: Рим передал не в наши руки Останки свитков, вилл и ваз. Не нам, не нам - ее народам Да будет слава и позор, Что, в торжестве чужим невзгодам, Они валят к нам весь свой сор. Но мы из этого же сора Всё извлечем, всё разберем И бурей, жаждущей простора, Весь мир целебно обожжем. Конечно, Русь и не вносила Своих богов в их пантеон, Одна ее крутая сила Вставала пугалом племен. Но, может быть, не так мы дики, Как величает нас Париж, И наши воинские клики Не всё, чем бредит их вертиж. Придет пора, - и я уверен, Что после Пушкина уж нам Не так отчаян и безмерен Шаг к их всемирным образуем. Что был он, в самом деле, в мире, Который он же нам открыл, Как не отзыв на русской лире Тому, что Запад пел и выл? Как не последний отголосок, Которым русская душа Сдалась, их 'буйный недоносок', На песнь народа-торгаша? Лорд Байрон был певец страданья О том, что мир так зло нечист, Глубокий вопль самосознанья, Что человек есть эгоист. Но человек не англичанин: Он и торгаш и людоед, Однако ж был у них же Каннин, У них же был и сам поэт. Россия приняла стихии Всей европейской кутерьмы. И вот явился и в России Такой же Байрон на умы. Но он, высокий обожатель Всемирно первого певца, Не как невольный подражатель Достиг народного венца. Он тем велик, что, совпадая С печалью английской души, Постиг мечту родного края И огласил ее в глуши. Что пел Державин одиноко, Что Ломоносов сознавал, То Пушкин выстрадал глубоко И пред Европой отстоял. Придет пора, и будут люди: Он оправдается, зачем, Едва раскрыв для песен груди, Он чуть не смолк было совсем. Никто не чувствовал в то время, Когда он думал и не пел, Какое тягостное бремя Судьба дала ему в удел. Его разрозненная школа Едва ли знает и сама, Что романтизм его раскола Был гимн не русского ума. Один Языков, может статься, Как выраженье сам себя, Учась, студентствуя, любя, Умел по-русски выражаться, И, может быть, еще досель Не перестал в странах ученых Учиться просто у мудреных, Не льстясь на гниль и скороспель Они, сознав свои дороги, Одни хотели и могли, Ища в учении помоги, Открыть, где клад родной земли. И вот зачем умолкли оба, И уж один, как Русь ни плачь, Не запоет теперь из гроба, Как пел меж бурь и неудач. Ей остается лишь надежда, Что он дал всем такой толчок, Что и всеведа и невежда Дадут грядущему оброк, И, исполняя религиозно Заветы гения, страна Сознает рано или поздно Идею собственного сна. Я говорю, что мир восплещет, Когда мы ринемся в него, Когда в нем молнией заблещет Штык примирителей всего. Когда вторым Наполеоном Мы их рассудим и уймем, И этот мир, объятый стоном, Одушевим своим умом, - Тогда опять замыслит здраво Одной идеей целый свет, И, оцененный величаво, Восстанет в лаврах наш поэт. Благословенно же то время, Когда он жил и процветал! Благословим же род и племя, К которым он принадлежал! Блажен тот взор, который видел Его разумные черты, Который светски не обидел Его высокой простоты. Блажен, кому еще сдается, В уединеньи и в шуму, Что будто голос раздается, Знакомый чувству и уму. Блажен, кто понял в человеке Его достоинство и нрав, И, полюбив в библиотеке, Не разлюбил в пылу забав, Чья, может статься, симпатия Дышала розами певцу, Иль чьих советов энергия Крепила силы мудрецу. Но - вы несказанно блаженней, Ценя его нежнее всех: Вам жить, что миг, благословенней, Вам, что ни час, то сто утех! Кто облегчал ему гоненье, Кто говорил ему: живи! Когда постигло заточенье Любимца славы и любви, Кто умирял его роптанья, Пред кем он праздновал душой? Ум одинокого страданья, Не разумеемый толпой! Кто извинял его ошибки, Причуды гения в борьбе, И всемогуществом улыбки Мирил певца к его судьбе? Кто приводил всё это в действо, Не ждя ни лести, ни молвы? Не ваше ль милое семейство, Не вы ли сами? - Сто раз вы! Примите ж вы за ваши чувства Мой недостойный фимиам: Когда б он жив был, жрец искусства, Не я, а он кадил бы вам. Но так как он уж нас оставил, Примите жертву от меня: И я пока живу для правил, Для Прометеева огня. Я не наискивался с лестью, Я слишком дико горд умом, - Но всей оказанной мне честью Я сделан вашим должником. И что скрывать: я рад глубоко, Что мне судьба моя сама Дает гордиться одиноко Вниманьем вашего ума. Приемом темного счастливца В тот самый круг, где вхож был он, Вы ободрили горделивца На весь его душевный сон. Мои ценители в особах, Дававших гению приют! Мой бедный дар, убитый в пробах, Освистан всюду, но не тут! Я тут, где лучшая оценка Всегда была его трудам, - И нет искусного оттенка Моим презренным судиям! И мог ли думать я, читая Тринадцать лет тому назад, Под говор мутного Дуная, О силе соротских наяд, О жаре в полдень, летней буре, Закате солнца и о том. Как воз <тот>, чудо по фигуре, Считает бревна колесом, - Что в захолустье черноморском, Узнав про Сороть и Неву, Сойдусь, мечтатель о Тригорском, С его жильцами наяву!.. О, пусть слепая воля рока Меня с певцами развела, Пусть не увижу, как Востока, Я меценатного села: Но я узнал, кого там пели Они, высокие, - и мне Отрадно вторить на свирели Их гимну, вечному вдвойне. Я вижу вас в кругу всех ваших, И, ум опальной головы, Пою без лир их, пью без чаш их, Да мирно здравствуете вы! Да улыбается вам счастье, Как ваша милая семья, И да найдется беспристрастье, Чтоб было строже к вам, чем я. А я давно благословляю Свою бесцветную судьбу, Что я хоть изредка видаю Тех, кто постиг мою борьбу. И что, гонявшись так напрасно За тем, кого теперь - увы! - Уж и оплакивать опасно, Я очутился там, где вы: Где есть ценящие в столице - По виду русской - русский ум, Где мнится мне, хоть он в гробнице, Его приходом всякий шум, Где мысль его авторитета Цветет живей его письмен И где бессмертный лавр поэта Уж обнял буквы всех имен. 8 февраля 1840 ПРИМЕЧАНИЯ Сборник стихотворений поэтов-петрашевцев впервые вышел в Большой серии 'Библиотеки поэта' в 1940 г. Этот сборник был составлен и прокомментирован В. Л. Комаровичем, погибшим в годы Великой Отечественной войны во время блокады Ленинграда. В. Л. Комарович отдал много труда и времени, чтобы разыскать в многочисленных газетах, журналах, сборниках 1840-х и частично 50-60-х гг. стихотворные тексты давно забытых авторов. Задача составителя осложнялась тем, что ни один из поэтов - членов кружка Петрашевского, кроме Плещеева, никогда не переиздавал своих стихов, не выпускал их отдельными сборниками. Поэтому В. Л. Комаровичу пришлось не только отыскивать эти стихи путем сплошного просмотра всей без исключения периодики того времени, но и впервые решать все вопросы, связанные с определением авторства, отбором произведений, работой над текстом и т. д. Характеризуя те принципы, которые легли в основу первой публикации наследия поэтов-петрашевцев, В. Л. Комарович в своих комментариях к сборнику указывал на крайнюю неоднородность происхождения собранных им текстов. Если стихи Плещеева не раз были переизданы самим поэтом, а затем выдержали ряд посмертных изданий, то А. И, Пальм и С. Ф. Дуров печатались только в периодической прессе. Д Д. Ахшарумов вообще не публиковал своих юношеских стихов: они вошли в его книгу 'Из моих воспоминаний' (СПб., 1905) лишь в качестве автобиографических документов. Наконец, стихи А. П. Баласогло сохранились в полуанонимном издании. При такой разнохарактерности текстов, включенных в книгу, естественно, были различны и текстологические принципы, которыми руководствовался составитель, работая над тем или иным ее разделом. Так, в сборник включены только избранные стихи Плещеева, наиболее характерные для него как петрашевца (при этом ранние произведения взяты почти все). Зато стихотворения Дурова, никогда не собиравшиеся вместе, представлены по возможности полностью. Это относится и к переводам, которые преобладают в его наследии, они приравнены к оригинальным произведениям и собраны целиком, в то время как в раздел, посвященный Плещееву, включены только наиболее значительные его переводы, важные для понимания общественно-литературной позиции автора. Подобно Дурову, с возможной полнотой представлены также Ахшарумов и Пальм. Ахшарумов - потому что все его стихи тесно связаны с идеологией и процессом петрашевцев, стихи же Пальма, за исключением нескольких особенно слабых пьес, не стоило подвергать отбору, потому что они, целиком вмещаясь в пределы 40-х гг., наглядно отражают типичный для поэзии той эпохи переход от литературных жанров и форм пушкинской школы и Лермонтова к поэтике и темам Некрасова. Баласогло представлен в сборнике лишь наиболее характерными стихотворениями, ввиду хронологического несовпадения его поэтической деятельности с возникновением и деятельностью кружка петрашевцев. Материал книги расположен в хронологической последовательности, причем первое место предоставлено тем поэтам, деятельность которых ограничивается пределами 40-х гг. (Баласогло, Пальм, Ахшарумов). Та же хронологическая последовательность, по возможности, соблюдена и внутри каждого из пяти разделов (по числу поэтов): однако при отсутствии рукописей и авторской датировки часто приходилось руководствоваться только датами первых прижизненных публикаций. Все эти даты в тексте сборника приводятся в угловых ско бках. Даты, обозначающие время написания произведения, и авторские и редакторские, даются без скобок. Что касается работы над самим текстом, то она сводилась или к сличению нескольких разновременных изданий поэта, или к сверке посмертного издания с единственной авторской журнальной публикацией, или - чаще всего - просто к извлечению произведений из старинных альманахов, газет и журналов. Как правило, воспроизведению в основной части книги подлежал последний, исправленный самим автором вариант. Только в особых случаях предпочтение отдавалось варианту первоначальному, когда позднейший был явно продиктован цензурой. Впрочем, заглавия часто сохранялись от редакций первоначальных - в тех случаях, когда поэт заменял их при переиздании простым указанием, что пьеса - переводная ('Из В. Гюго', 'Из Р. Прутиа' и т п.). Все эти случаи оговорены в примечаниях. Туда же отнесены некоторые ценные варианты. Если в примечаниях указывается только первая публикация, то это означает, что она в то же время является и единственным источником текста. Настоящий сборник составлен на основе издания 1940 г. В тоже время состав книги несколько изменен и перестроен. В новом издании более последовательно выдержан хронологический принцип в расположении стихотворных текстов внутри каждого отдела. В раздел 'Приложение' не включены стихи В. Д. Ахшарумова, М. И. Попова, М. П. Ковалевского, поскольку эти авторы не имели непосредственного отношения к кружку петрашевцев. С другой стороны, издание пополнено произведениями, не вошедшими в сборник 1940 г. (Сведения о новых текстах см. в справочных заметках к примечаниям.) В примечания В. Л. Комаровича внесены необходимые исправления и дополнения. Тексты некоторых стихотворений публикуются с поправками, которые оговариваются в примечаниях. Условные сокращения, принятые в примечаниях БЛ - Всесоюзная библиотека СССР им, В. И. Ленина. ГПБ - Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград). изд. 1846 г. - Стихотворения А. Плещеева. 1845-1846. СПб.. 1846. изд. 1858 г. - Стихотворения А. Н. Плещеева. СПб., 1858. Издание А. Смирдина сына и К?. изд. 1861 г. - Стихотворения А. Н. Плещеева. Новое издание, значительно дополненное. М., 1861. изд. 1887 г. - Стихотворения А. Н. Плещеева. (1846-1886). С портретом автора. М., 1887. Издание В. М. изд. 1948 г. - А. Плещеев. Стихотворения. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А. В. Федорова. 'Советский писатель', 'Библиотека поэта', Большая серия. 1948. ИЛ - 'Иллюстрация' ИРЛИ - Институт русской литературы Академии наук СССР (Ленинград) ЛГ - 'Литературная газета' Петрашевцы, 1 - Петрашевцы в воспоминаниях современников. Сборник материалов. Составил П. Е. Щеголев с предисловием Н. Рожкова. М.-Л., 1926. Петрашевцы, 2 - Петрашевцы. Сборник материалов. Редакция П. Е. Щеголева. т. 2. М.-Л., 1927. Петрашевцы, 3 - Петрашевцы. Сборник материалов. Редакция П. Е. Щеголева, т. 3. М.-Л., 1928. РВ - 'Русский вестник' С - 'Современник' сб. 1940 г. - Поэты-петрашевцы. Редакция текста и примечания В. Л. Комаровича, вступительная статья В. В. Жданова. 'Советский писатель', 'Библиотека поэта', Большая серия. 1940. А. П. БАЛАСОГЛО Известное нам поэтическое наследство Баласогло исчерпывается посланием А. Н. В<ульф> и тридцатью тремя стихотворениями, помещенными в сборнике 'Стихотворения Веронова' (СПб., 1838, стр. 117-209). Из них в настоящем издании публикуются восемь лучших. За пределами сборника остаются следующие стихотворения: 'Соловью (Подражание новогреческому)', 'Ревель', 'Первое понятие о любви', 'Нечто', 'Крапива', 'Сонет' ('Везде и все поют и пели дев...'), 'Сказка из были', 'Упреки', 'Разговор', 'Толпе', 'Надежда', 'Эпиграмма' ('Прекрасен мир и в самой буре...'), 'История неизвестной картины', 'Так, дева, так: мне это рок воздал...', 'Нет, не могу. Постой!.. простыл и след!..', 'Ворожея', 'В альбом', 'Эпиграмма' ('Дивишься ты, что Митридат...'), 'Презрела ты меня, но рано или поздно...', 'Сонет' ('Ты не поймешь, красавица, поэта...'), 'Чего ты рыщешь, франт? - Иди сюда с лорнетом...', 'К Я. М', 'М.', 'Элегия', 'Ожидание (Подражание Шиллеру)'. Прорицание (стр. 53). Впервые - 'Стихотворения Веронона' СПб., 1838, стр. 129-132. Противоположность (стр. 55). Впервые - там же, стр 142-147. В 56-й строке цензурный пропуск предположительно восстанавливается по смыслу: 'Истертым <образом> киот'. Киот - створчатая рама или остекленный шкаф для икон. Раздел (стр. 57). Впервые - там же, стр. 172-174. Исповедь (стр. 59). Впервые - там же, стр. 174-182. Гений (стр. 60). Впервые - там же, стр. 183-185. Лишний (стр. 61). Впервые - там же, стр. 189-191. Приметы (стр. 62). Впервые - там же, стр. 200-202. Зоофит - до середины XIX в. зоофитами назывались организмы, средние между растениями и животными. Возвращение (стр. 63). Впервые - там же, стр. 202-205. В тексте 'Стихотворений Веронова' в строке 'Где б ум был волен...' имеется цензурный пропуск. В изд. 1940 г. В. Л. Комарович попытался восстановить пропуск: 'Где б ум был волен, <где б царь не тиранствовал>'. Ввиду того, что это чтение основано только на догадке, в настоящем издании оно не воспроизводится. О'Коннель Даниэль (1775-1847) - крупный ирландский общественный деятель, адвокат, боролся за независимость Ирландии. '...А нам - лишь росла б трын-трава!' - в этих словах, возможно, содержится намек на известную песню К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева: Ах, где те острова, Где растет трын-трава, Братцы... А. Н. В. (стр. 65). Впервые опубликовано по неизвестно где находящейся рукописи А. Бемом в 'Пушкинском сборнике памяти профессора С. А. Венгерова'. М.-П., 1922, стр. 202-209. Печ. по этому тексту, с исправлением явных опечаток или описок. В строке 30-й от конца одно слово осталось неразобранным в рукописи. Предположительное чтение его дается в угловых скобках. Под инициалами А. Н. В. скрывается, по мнению А. Бема, Алексей Николаевич Вульф, сосед по имению и приятель Пушкина, автор известных 'Дневников'. Вероятнее, однако, что стихотворение посвящено Анне Николаевне Вульф: на это указывают некоторые строки, например, 'не я, а он кадил бы вам...', явно обращенные к женщине. И в городке глухих невежд - в Херсоне, где родился Баласогло и провел детство. Тригорское - имение Вульфов в Псковской губернии, неподалеку от Михайловского. Весь Тучков - торговый поселок при крепости Измаил (в Бессарабии), основанный в 1810-1811 гг. генералом Тучковым. 'Московский вестник' - журнал, издававшийся в 1827-1830 гг. М. П. Погодиным, орган 'любомудров', в нем поместил несколько произведений Пушкин, 'Телеграфа - т. е. 'Мскжовский телеграф', популярный журнал, издававшийся в 1825-1834 гг. Н. А. Полевым. 'Пчела' - т. е. 'Северная пчела', газета, издававшаяся реакционным журналистом Ф. В. Булгариным. 'Злой 'Инвалид' - подразумевается газета 'Русский инвалид', которую с 1822 г. редактировал А. Ф. Воейков, автор 'Дома сумасшедших', сатиры на писателей-современников. 'Новости литературы' - журнал, выходивший в Петербурге в 1822-1826 гг. в качестве литературных прибавлений к 'Русскому инвалиду'. В этом журнале печатались стихи Пушкина, Жуковского, Баратынского, Рылеева, Дельвига и др. поэтов 20-х гг. Тиртеевский - от Тиртея, древнегреческого поэта VII-VI вв. до н. э. Согласно преданию, Тиртей воодушевлял спартанцев своими песнями на военные подвиги. Мур Томас (1779-1852) - английский поэт-романтик, автор знаменитых 'Ирландских мелодий'. Ознобишин Дмитрий Петрович (1804-1877) - поэт 1820-1840-х гг., часто печатался в журналах и альманахах. С ареной 'тигров' - тигром, как и львом, в 1830-1840-е гг. называли светского покорителя женских сердец, денди. Амвон - возвышение в церквах, с которого произносились проповеди. Равельяк Франсуа (1578-1610) - убийца французского короля Генриха IV. 'Зачем, зачем они хоронят...' и т. д. - отрывок, начинающийся этой строкой, представляет ценность как свидетельство очевидца похорон Пушкина. Согласно формулярному списку, Баласогло с 1836 по 1839 г. состоял на службе в департаменте народного просвещения и, следовательно, должен был в январе - феврале 1837 г. находиться в Петербурге. Вынос тела Пушкина в придворную Конюшенную церковь состоялся в ночь с 31 января на 1 февраля, отпевание же - утром 1 февраля, эти два момента и имеет в виду в своем стихотворении Баласогло. Плерезы - траурная обшивка из белых полос (франц.). Каннин - возможно, Каннинг Джордж (1770-1827), крупный государственный деятель Англии. 'И, может быть, еще досель...' и следующие две строки относятся к поэту Н. М. Языкову и имеют в виду его пребывание за границей, где он прожил с 1838 по 1843 г. 'И мог ли думать я, читая...' и следующие три строки - пересказ соответствующих мест из стихотворения Языкова 'Тригорское' (1826), посвященного П. А. Осиповой, матери А. Н. Вульф. Сороть - река возле Тригорского и Михайловского.