А. В. Дружининъ
Стихотворенія Аполлона Майкова. СПБ. 1858.
Стихотворения Аполлона Майкова, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1859
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Дарованіе г. Майкова не такъ легко поддается оцнк и анализу, какъ дарованія другихъ его товарищей, современныхъ и первоклассныхъ русскихъ поэтовъ, но это самое обстоятельство, какъ кажется намъ, и служитъ ключомъ къ врному его опредленію. Многосторонность и разнообразіе, вотъ отличительныя качества музы г. Майкова и, вмст съ тмъ, первая причина разнохарактерныхъ и противорчащихъ оцнокъ, которымъ талантъ его столько разъ подвергался. Сравнивая нашего поэта съ даровитйшими изъ его сверстниковъ — г. Тютчевымъ, г. Некрасовымъ, г. Фетомъ, мы безъ труда увидимъ подтвержденіе словъ нашихъ. По сил, правд, самостоятельности таланта, ни одинъ изъ дятелей, сейчасъ названныхъ, не стоитъ ниже Майкова, поэтическая производительность всхъ трехъ (считая одни лучшія и истинно первоклассныя стихотворенія), немногимъ мене, чмъ производительность автора лежащихъ передъ нами книжекъ. И между тмъ, намъ кажется неоспоримымъ, что поэтическій горизонтъ Майкова, въ нкоторомъ смысл, обширне горизонта его товарищей и соперниковъ, и что самъ поэтъ, говоря метафорически, иметъ на своей лир дв или три лишнихъ струны противъ другихъ поэтовъ нашихъ. Насъ нельзя заподозрить въ маломъ сочувствіи къ именамъ Фета, Тютчева и Некрасова,— но, всмъ сердцемъ цня дятелей, нами названныхъ, мы очень хорошо видимъ, что каждый изъ нихъ довольствуется лишь одною, часто весьма небольшою, областью въ мір поэзіи, и чрезъ то какъ бы отказывается отъ извстности и вліянія, на которыя иметъ полное право разсчитывать. Значительная масса людей очень умныхъ, но мало сочувствующихъ природ, неискусныхъ на различеніе неуловимо-поэтической стороны тонкихъ душевныхъ явленій, до сихъ поръ совершенно холодна въ муз Фета, суровая поэзія Некрасова, съ одной стороны восхищающая даже читателей вовсе неразвитыхъ, съ другой не удовлетворяетъ лицъ, мало знакомыхъ съ грустной стороной жизни, не даетъ никакого отзыва на врожденную во всякомъ человк потребность ясности и счастія, ощущеній блаженства и радости жизни. Для женщинъ, съ ихъ весьма разумнымъ и совершенно понятнымъ стремленіемъ къ міру симпатическихъ явленій нашего міра, эта поэзія или непонятна, или даже возмутительна. Про г. Тютчева и говорить нечего: его вдохновенныя произведенія столько лтъ оставались въ нашей литератур безъ слова сочувствія, безъ вниманія читателей,— а съ трудами поэта многосторонняго не могло бы произойти такого случая. Съ достоверностью можно сказать, что ежели кругъ читателей, образованныхъ и жаждущихъ поэзіи, остается много лтъ холоднымъ къ поэту истиннаго дарованія, то причина холодности находится не въ читателяхъ только, но и въ самомъ поэт. Область г. Тютчева не велика и доступна лишь крайне развитымъ цнителямъ, самъ же поэтъ по только не сдлалъ самой малой попытки къ ея разширенію, но, такъ сказать, не ступилъ ни одного шага на встрчу своему читателю. Слишкомъ беззаботный къ своему призванію, онъ слишкомъ мало трудился надъ своимъ талантомъ, оттого и собраніе его стихотвореній, заставляя насъ наслаждаться, слишкомъ часто примшиваетъ къ наслажденію чувство скорби о высокомъ дар, чуть-чуть только что не закопанномъ въ землю.
Собраніе стихотвореній А. Н. Майкова не наведетъ насъ на такое грустное соображеніе. Лучшіе изъ современныхъ намъ поэтовъ имли свой періодъ бездйствія, непроизводительности, небрежности къ своему таланту: подобныхъ грховъ г. Майковъ не зналъ, не знаетъ и, кажется, никогда знать не будетъ. Поэтъ замчательный по дарованію, онъ столько же замчателенъ но своей манер овладвать и постоянно владть своимъ даромъ. Мы не скажемъ, чтобъ онъ былъ серьёзне своихъ сверстниковъ во взгляд на свое поэтическое призваніе, но мы признаемъ его дятельнйшимъ между всми современными поэтами, а дятельность въ литератур значитъ весьма много. Бездарному пвцу дятельность не помогаетъ нисколько, поэтовъ, не лишенныхъ дарованія, сильная дятельность иногда губитъ, особенно, если они односторонни и склонны къ усиленному разработыванію однихъ и тхъ же немногихъ мотивовъ. По дятельность въ поэт, хорошо надленномъ отъ природы, есть дло великое. Съ помощью ея онъ расширяетъ свой горизонтъ, открываетъ новыя стороны въ мір нашихъ душевныхъ ощущеній, отзывается поэтическимъ словомъ на возможно большее число призывовъ, ‘просящихъ у сердца отвта’, и наконецъ пріобртаетъ себ слушателей между самыми разнохарактерными кругами читателей. Подобнаго рода дятельностью богатъ нашъ авторъ ‘Очерковъ Рима’, ‘Трехъ Смертей’, ‘Савонароллы’ и цлаго собранія прелестныхъ стихотвореній въ антологическомъ род. Онъ иметъ свою собственную область, свою отличительную особенность, заключающуюся въ строго пластической, почти античной красот стиха, но онъ никогда не довольствовался одной этой особенностью, а, напротивъ того, постоянно стремился расширить владнія, доставшіяся на его долю. Этотъ неуклонный трудъ надъ своимъ призваніемъ, зги нескончаемыя попытки къ открытію новыхъ художественныхъ путей, не всегда увнчивались успхомъ, не всегда вели за собой усовершенствованіе и крпость таланта. Нтъ нужды въ томъ, что нашъ поэтъ, платя дань общему направленію сороковыхъ годовъ, вдавался въ погоню за общественнымъ дидактизмомъ и, вслдствіе того, потратилъ множество молодыхъ силъ на поэму поучительнаго свойства, — если поэма не удалась, за то самъ поэтъ окрпнулъ и сталъ независимъ въ своихъ воззрніяхъ. Между патріотическими стихотвореніями г. Майкова далеко не вс стоятъ вниманія,— (онъ и самъ исключилъ ихъ изъ своего собранія), но, трудясь надъ ними, поэтъ не потерялъ своего труда, о практическимъ, добросовстнымъ опытомъ удостоврился въ выгодахъ и неудобствамъ рода, имъ на время избраннаго. Противъ ‘гейневскихъ мотивовъ’ не одинъ поклонникъ Гейне можетъ сказать свое, совершенно правдивое, слово, но ихъ авторъ, увлекшись нмецкимъ пвцомъ и усиленно проработавши надъ его пснями, съ пользою испробовалъ свои силы на новомъ и, но видимому, чуждомъ для себя, поприщ. Во всхъ трудахъ г. Майкова, старыхъ и новыхъ, мыслящій читатель всегда увидитъ зрлище, возвышающее душу и говорящее про достоинства поэта: это зрлище — плодотворный трудъ разумнаго человка надъ своимъ талантомъ. Г. Майковъ, боле чмъ кто нибудь изъ нашихъ поэтовъ, слушается дльной критики, искренняго совта друзей и голоса своихъ читателей. Строгій къ себ но поводу важныхъ сторонъ своего труда, онъ не мене строгъ и въ мелочахъ, а мелочами дла, какъ это всякій знаетъ, поэтъ пренебрегать не долженъ. Въ двухъ томахъ книги, находящейся передъ нами, едва-ли вы найдете неловкую риму, неровный стихъ, небрежный оборотъ рчи, торопливо набросанное заключеніе. Проврьте нкоторыя изъ Майковскихъ стихотвореній, уже бывшихъ въ печати, съ рецензіями но поводу этихъ стихотвореній.— вы найдете, что въ настоящемъ ихъ изданіи авторъ принялъ къ свднію вс дльныя указанія критиковъ (иногда очень темныхъ), округлилъ и сгладилъ вс стороны, носившія на себ отпечатокъ несовершенства, изгналъ вс неточныя выраженія, замнилъ вс тирады, замченныя въ нкоторой сухости, новыми образами, отличающимися рельефностью исполненія или сжатой силою слога. Къ поэту, до такой степени строгому и чуткому на всякое полезное указаніе, только самая презрнная критика можетъ отнестись съ излишней строгостью. Книга, въ которой собраны лучшія изъ его твореній, не возбудитъ небрежной оцнки. Изучивши книгу г. Майкова, читатель исполняется уваженіемъ къ званію поэта и къ самому поэту. Намъ случалось видть людей очень умныхъ, но которымъ природа отказала въ поэтической воспріимчивости. Эти люди, по натур своей враждебные всякому поэту, по складу ума своего расположенные открывать мизерную сторону во всякомъ поэтическомъ произведеніи, не могли сказать непочтительнаго слова про книгу г. Майкова. Честный трудъ возбуждаетъ уваженіе въ самихъ циникахъ. Тмъ боле сочувствія долженъ возбуждать онъ въ людяхъ, высоко цнящихъ значеніе, талантъ и роль поэта въ нашемъ обществ.
Обыкновенно случается, что писатели, обреченные на славный трудъ, на неуклонную борьбу съ своимъ талантомъ, начинаютъ свое поприще безъ заботы и усилій. Успхъ дается имъ сразу, какъ будто въ вознагражденіе будущихъ колебаній, будущихъ думъ, будущей тяжелой работы. Фактъ этотъ произошелъ при литературномъ дебют г. Аполлона Майкова. Книжка первыхъ его стихотвореній, изданная еще въ то время, когда лучшіе изъ современныхъ намъ русскихъ поэтовъ едва закладывали основаніе своей извстности, была встрчена громкими похвалами критики и восторгомъ читателей. Самымъ взыскательнымъ дилетантамъ, какъ будто снова послышался голосъ навсегда замолкнувшей музы Пушкина. Въ этомъ картинномъ стих, въ этомъ художественномъ спокойствіи поэта, въ его неизысканномъ обращеніи со своими темами,— всякому смыслящему дло критику сказалось нчто могучее, яркое, самостоятельное. Майкова даже нельзя было, по обычаю стараго времени, произвести въ поэты, подающіе великія надежды,— онъ сразу сталъ выше всего круга лицъ, занимающихся подаваніемъ надеждъ по разнымъ отраслямъ словесности. Уже не надежды видлись въ первыхъ трудахъ только что явившагося поэта, стихи его не носили на себ той печати случайности, которая лежитъ на стихотвореніяхъ писателей съ дарованіемъ, еще не созрвшимъ. Въ книжк г. Майкова не встрчалось неврнаго лепета, голоса музы, колеблющейся или неувренной въ своемъ призваніи. Каждое стихотвореніе книжки было замчательно или по мысли, въ немъ заложенной, или по оконченности отдлки, или по широкому взмаху художническаго пера, которое, но временамъ, словно вступало въ области, доступныя лишь кисти живописна или рзцу скульптора. Такимъ образомъ, съ первыхъ шаговъ на то самое поприще, гд поэту впослдствіи назначено было столько борьбы, усилій и сомннія въ своихъ силахъ,— его встртила никмъ не оспариваемая, ничмъ не затемняемая слава. И читатели, и цнители, наградившіе г. Майкова такъ щедро, были вполн справедливы: въ самой богатой, самой установившейся словесности не могли бы пройти безъ сильнаго успха произведеніи, подобныя слдующимъ:
СОНЪ.
Когда ложится тнь прозрачными клубами
На нивы желтыя, покрытыя скирдами,
На синіе лса, на пляжный злакъ луговъ,
Когда надъ озеромъ блетъ столпъ паровъ,
И въ рдкомъ тростник, медлительно качаясь,
Сномъ чуткимъ лебедь сотъ, на влаг отражаясь,—
Иду я подъ родной соломенный спой кровъ,
Раскинутый въ тни акацій и дубовъ,
И тамъ, съ улыбкой на устахъ своихъ привтныхъ,
Въ внц изъ яркихъ звздъ и маковъ темноцвтныхъ,
И съ грудью блою подъ чорной кисеёй,
Богиня мирная, являясь предо мной,
Сіяньемъ палевымъ главу мн обливаетъ
И очи тихою рукою покрываетъ,
И, кудри подобравъ, главой склонясь ко мн,
Лобзаетъ мн уста и очи въ тишин.
Вхожу съ смущеніемъ къ забытыя палаты,
Блестящій нкогда, но нын сномъ объятый —
Пріютъ державныхъ думъ и царственныхъ забавъ.
Все, пусто. Времени губительный уставъ
Во всемъ величіи здсь блещетъ: все мертветъ!
Въ аркадахъ мраморныхъ молчанье цпенетъ,
Вкругъ гордыхъ колоннадъ съ старинною рзьбой
Ель пышно разрослась, и въ зелени густой,
Подъ снью древнихъ липъ и золотыхъ акацій,
Блютъ кое-гд статуи нимфъ и грацій.
Гремвшій водометъ изъ пасти мдныхъ львовъ
Замолкъ, широкій листъ виситъ съ нагихъ столбовъ,
Качаясь по втру . О, гд въ аллеяхъ спящихъ
Красавицъ легкій рой, звонъ колесницъ блестящихъ?
Не слышно ужь литавръ бряцанья, пирный звукъ
Умолкъ, и стихъ давно оружья бранный стукъ,
Но миръ, волшебный сонъ въ забытые чертоги
Вселилось — новые, невдомые боги!
Здсь мы остановимъ наши выписки, потому-что иначе пришлось бы перепечатывать большую половину перваго изданія Майковскихъ стихотвореній. Упомянемъ только о томъ, что рядомъ съ вышеприведенными нами піесами стояли другія, или не уступающія имъ. или уступавшія весьма не во многомъ. Какъ лучшія изъ нихъ, назовемъ ‘Раздумье’, начинающееся художественнымъ изображеніемъ сельской природы, но заканчивающееся высокою мыслью, выраженною высоко-поэтическими словами, ‘Картину Вечера’, мастерской пейзажъ сверной природы, хотя и отнесенный къ разряду антологическихъ стихотвореній, ‘Зимнее Утро’ достойный pendant къ стихотворенію, только что названному, ‘Вакханку’, въ которой картинность изложенія доходила до изумительной степени, наконецъ піесу ‘Дорид’, которая приводитъ на мысль самыя горячія изъ антологическихъ піесъ Шенье, ни мало не вдаваясь въ чувственность, характеризовавшую собой лучшія произведенія французскаго поэта. Какимъ же образомъ было не причислить къ разряду первоклассныхъ поэтовъ, молодого, только что выступившаго въ литературу автора столькихъ блестящихъ произведеній? Казалось, слава г. Ап. Майкова была за нимъ навсегда упрочена, безъ борьбы, безъ споровъ, безъ усилій поэта надъ самимъ собою. Но оно только казалось, періодъ борьбы и усилій самъ приблизился.
Нужно было много проницательности, чтобъ во время первыхъ тріумфовъ г. Майкова, предсказать поэту весь предстоящій ему трудъ надъ своимъ дарованіемъ. Такой проницательности не оказалось ни у кого изъ тогдашнихъ цнителей, и конечно, они въ томъ не очень виноваты, теперь намъ легко оцнивать поэта и открывать его будущность, на основаніи всего, имъ совершеннаго. въ годъ появленія первыхъ стиховъ г. Майкова, критикамъ неудобно было приниматься за предсказанія, да къ тому же впечатлніе, произведенное молодымъ талантомъ, было такъ неотразимо и блистательно! Только самый зоркій, и можетъ быть, вдохновенно-зоркій взглядъ могъ различить въ то время, посреди множества достоинствъ молодого поэта, одну слабую сторону, одно туманное пятно въ свтломъ созвздіи. Въ настоящее время сказанная сторона не требуетъ особенной проницательности для ея различенія. Мы, съ своей стороны, готовы указать ее такъ же прямо і! спокойно, какъ указывали сейчасъ блистательнйшія качества Майковскаго таланта. Туманное пятно первыхъ произведеній г. Майкова, зародышъ будущей борьбы и усилій поэта, но нашему мннію, есть недостатокъ страстности, результатъ фантазіи, слишкомъ развитой относительно пластики, но еще не способной проникать глубоко въ сокровенный тайны духа человческаго.
Поспшимъ объяснить наше опредленіе.
Прежде всего мы должны сказать, что недостатокъ страстности, указанный нами въ собраніи первыхъ стихотвореній г. Майкова, не иметъ ничего общаго съ холодностью натуры, тмъ неодолимымъ порокомъ, при которомъ никакая поэзія невозможна. Холодныхъ поэтовъ на свт нтъ, холодные люди занимающіеся слаганіемъ стиховъ, называются не поэтами, а римоплетами. Слабая же степень страстности (въ поэзіи) есть другое дло,— она не только можетъ совмщаться съ дарованіемъ высокаго разбора, но всегда почти является у замчательнйшихъ поэтовъ, либо въ первый, либо въ послдній періодъ ихъ дятельности. Юноша, зоркій на жизненную поэзію, но еще приготовляющійся къ жизни, зрлый мужъ, утомленный жизнью и принужденный въ самомъ себ искать отдыха отъ бурь, имъ испытанныхъ, непремнно внесутъ въ свои произведенія результатъ своего слишкомъ спокойнаго или слишкомъ успокоившагося міросозерцанія. Кром возраста и событій жизни, самое направленіе таланта обусловливаетъ собой степень поэтической его страстности. Поэтъ, замчательный по сосредоточенной наблюдательности, въ твореніяхъ его выражающейся картинностью или пластичностью образовъ, не всегда иметъ въ талант своемъ достаточный запасъ лиризма, точно также какъ поэтъ по преимуществу лирическій, поэтъ горячихъ призывовъ сердца, часто останавливается на пути развитія отъ недостатка способности на образность представленій. Только великимъ поэтамъ дается сочетать художественность объективную съ жаромъ истиннаго лиризма, но даже и эти художники платятъ необходимую дань особенностямъ своего дарованія. Шиллеръ рдко входитъ въ области Гёте, и на оборотъ — Лордъ Байронъ можетъ покланяться генію Крабба, но не берется соперничать съ нимъ на его поприщ. Смшивая разныя области поэзіи, требуя строго-пластическихъ образовъ отъ лирика, и лиризма отъ поэтовъ-пластиковъ, мы часто приходимъ къ пристрастному суду и къ нелпымъ требованіямъ. Многіе изъ насъ непремнно желаютъ видть въ даровитомъ поэт отзывъ на вс смутныя стремленія душъ нашихъ и чуть отвтъ не иметъ всесторонности, изъявляютъ желаніе кинуть камень въ поэта, обманувшаго ихъ ожиданія. Къ такимъ ложнымъ требованіямъ (кром нашей заносчивости и малаго знакомства съ законами поэзіи), насъ увлекаетъ то дйствительно замчательное обстоятельство, что первые русскіе поэты,— наши учителя и руководители (Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь) представляютъ собою необыкновенно-гармоническое сочетаніе лиризма съ вншней картинностью стиха, объективности представленій съ горячимъ проявленіемъ субъективныхъ воззрній. Этимъ самымъ признакомъ высочайшаго поэтическаго дара, писатели, нами названные, заслуживаютъ прозваніе поэтовъ геніальныхъ, хотя ни одинъ изъ нихъ не внесъ новаго и міроваго слова въ сокровищницу европейской литературы. Мрою этихъ, Богомъ одаренныхъ, дятелей, нельзя мрить новыхъ русскихъ поэтовъ, ихъ преемниковъ. Ни Майковъ, ни Фегь, ни Некрасовъ, ни Тютчевъ не подходятъ подъ размръ Гоголя, Пушкина и Лермонтова, но изъ этого не слдуетъ, чтобы русская поэзія сошла въ могилу вмст съ Лермонтовымъ, Гоголемъ и Пушкинымъ.
Для полнаго убжденія въ томъ, что первыя стихотворенія г. Майкова, не взирая на слабую степень страстности, въ нихъ замченную, были далеки отъ холодности или даже преувеличенной картинности языка, стоитъ только перечитать хоть стихотвореніе, нами сейчасъ выписанныя. Конечно, первое изъ нихъ — ‘Сонъ’ — не иметъ лирическихъ стремленій, но само его содержаніе было бы съ ними не очень совмстно. За то во второмъ — субъективно поэтическое настроеніе сказывается во всхъ подробностяхъ, спокойное, но не мертвое, обставленное изобиліемъ пластическихъ образовъ, но не подавленное ими. Опустлый садъ и мраморный дворецъ, объятый сномъ — все это передано намъ не холоднымъ живописцемъ, сильнымъ на уловленіе какой нибудь яркой подробности, но человкомъ, разумющимъ голосъ музы и т, жизненныхъ явленіяхъ различающимъ не одну ихъ картинную сторону. И со всмъ тмъ, пластическое совершенство формы не могло даться г. Майкову безъ ущерба всему тому, что порывисто и пламенно въ призваніи поэта. Сосредоточенная наблюдательность вншнихъ проявленій природы, наблюдательность живописца, чуткаго къ красот красокъ и линій видимо перевышала въ немъ то безотчетно-восторженное стремленіе къ возсозданію словомъ поэтическихъ моментовъ нашей жизни,— стремленіе, которымъ уже въ то время отличался г. Тютчевъ и съ которымъ г. Фетъ готовился выступить въ нашу литературу. Оба, названные нами поэта имли надъ г Майковымъ перевсъ въ лиризм, точно такъ же, какъ онъ имлъ надъ ними перевсъ въ художественной обдлк стиха, въ законченности и образности своихъ произведеній. Чтобъ ясне опредлить мысль нашу и чтобъ ясне показать разность поэтическихъ путей, но какимъ двигались поэты, нами названные, мы позволимъ себ сдлать небольшое сравненіе ихъ произведеній, по поводу самыхъ немногосложныхъ и общедоступныхъ явленій вншняго міра.
И Майковъ, и Фетъ, и Тютчевъ очень часто изображаютъ намъ картины природы, подступая къ природ двумя совершенно противуположными способами. Первый поэтъ, не страстный, но чуткій на поэзію и исполненный, какъ мы сказали, наблюдательностью высокаго живописца, смло ршается передать словами то, что доступно лишь кисти мастера, и, не взирая на необычайную трудность задачи, почти всегда выходитъ побдителемъ. Не затемняя своихъ очертаній ни рефлексіею, ни взрывами восторга, онъ осмотрительно свершаетъ свой трудъ и заканчиваетъ его, ни на минуту не разставаясь съ своимъ величавымъ спокойствіемъ. Два другіе поэта дйствуютъ иначе. Пораженные, поглощенные, отуманенные даннымъ явленіемъ, они кидаются на возсозданіе его, надясь лишь на то, что сила чувства, взволновавшаго всю ихъ натуру, не можетъ не выразиться поэтическимъ словомъ. Не наблюдая подробностей, но набрасывая линій, не гонясь за формою, они длаютъ своего рода лирическій coup de tte, который часто бываетъ неудаченъ, но по временамъ приводитъ къ неожиданному и самому удовлетворительному результату. При успх, изъ души, взволнованной поэтическимъ восторгомъ, вырываются образы почти сверхъ-естественной врности и мастерства, образы, до которыхъ не додумаешься вч, спокойномъ состояніи души нашей. Такимъ образомъ, мы видимъ трехъ поэтовъ, достигающихъ блестящаго поэтическаго успха черезъ два пути, вовсе между собой несходные. Вс трое имютъ свою силу и свою слабость: — слабость поэта-пластика заключается въ томъ, что, не предаваясь лирическимъ порывамъ, онъ лишается выгодъ, ими доставляемыхъ,— слабость поэтовъ-лириковъ ведетъ къ тому, что образы ихъ часто не имютъ должной оконченности, и сильный поэтическій порывъ, ихъ взволновавшій, не выражается въ форм, достаточно художественной.
Продолжая сравненіе, приведемъ прежде всего стихотвореніе г. Майкова ‘Эхо и Молчаніе’.
ЭХО И МОЛЧАНІЕ.
Осень срывала поблекшіе листья
Съ блдныхъ деревьевъ, ручей покрывала
Тонкою слюдой блестящаго льда….
Грустный, блуждая въ лсу обнаженномъ,
Въ чащ глубокой подъ дубомъ и елью,
Мирно уснувшихъ двухъ нимфъ я увидлъ
Втеръ игралъ ихъ густыми власами,
Вялъ, клубилъ ихъ зеленыя ризы,
Нжно ихъ жаркія лица лобзая.
Вдругъ за горами послышался топотъ,
Лаянье псовъ и охотничьи роги.
Нимфы проснулись: одна за кустами,
Шумомъ испугана, въ чащу сокрылась,
Робко дыханье тая, а другая,
Съ хохотомъ рзкимъ, съ пригорка къ пригорку,
Съ холма на холмъ, изъ лощины въ лощину,
Быстро кидалась, и вотъ, за горами,
Тише и тише…. исчезла…. Но долго
По лсу голосъ ея повторялся.
Всякій согласится съ нами, что задача поэта необыкновенно трудна. Здсь требуется воплотить въ художественное цлое, въ одну картину, явленіе природы, по видимому, не представляющее въ себ картинности. Эхо и молчаніе могутъ вдохновить поэта-мечтателя, поэта исполненнаго меланхоліи, и такъ дале, но какъ передать ихъ въ пластическихъ образахъ? Нашъ поэтъ вдохновляется поэзіей древнихъ народовъ и съ помощью монологическаго представленія, обставленнаго всей прелестью картинъ осенней природы, преодолваетъ трудность своей темы. О спокойствіи и законченности образовъ, о художественныхъ сторонахъ всего произведенія судить намъ не приходится, потому-что стихотвореніе само говоритъ за себя каждому читателю. Достаточно будетъ съ особеннымъ вниманіемъ отмтить ту особенность, что нашъ поэтъ, трудясь надъ задачей полу-аллегорической и сложной, умлъ придать ей ясную, невозмутимую простоту, и картинность цлаго не затемнилъ никакимъ фантастическимъ представленіемъ.
Совершенно другое видимъ мы, напримръ, у г. Тютчева, въ его короткомъ произведеніи ‘Неостывшая отъ зною‘,— произведеніи, въ которомъ явленіе природы, простое и несложное, да сверхъ того взятое безъ всякихъ отношеній къ міру фантастическому, разрастается въ картину смутнаго и какъ бы сверхъ-естественнаго величія. Поэтъ просто говоритъ о зарниц въ лтнюю ночь, но взгляните, какими удивительными словами выражаетъ это представленіе его пылкая душа, до самой своей глубины потрясенная картиною, въ нее залегшею.
Неостывшая отъ зною,
Ночь іюльская блистала,
И надъ тусклою землею
Небо, полною грозою,
Все въ зарницахъ трепетало.
Неба сонныя рсницы
Раскрывалися порою,
И, сквозь бглыя зарницы,
Чьи-то грозныя зеницы
Загарались надъ землею!
Вотъ и все стихотвореніе, но какой человкъ, понимающій поэзію, не испытаетъ глубокаго потрясенія, читая его, въ особенности же повторяя себ послднія строки? Тутъ намъ высказывается вся несравненная, безпредльная сила метода лирическаго, такъ какъ сейчасъ, въ стихахъ г. Майкова, сказался намъ спокойно-объективный методъ въ поэзіи. Разберите стихотвореніе г. Тютчева съ точки зрнія пластика,— и вы тотчасъ примтите его недостатки въ этомъ отношеніи. Не говоримъ уже о томъ, что образы, самые разнородные, здсь перепутываются въ хаотическое цлое, что неизвстно, чьи то зеницы загораются подъ землей сквозь бглыя зарницы,— вся картина никакъ не передается на полотно, да и самая попытка къ тому невозможна. И, не смотря на то, вещь превосходна,— причина этому та, что человкъ человеческій, если имъ движетъ натура страстная и поэтическая, иметъ въ себ огромную и не поддающуюся спокойному анализу силу, ту силу, за которой никакая кисть не угонится.
Совершенно подобныхъ явленій находимъ мы множество въ книжечк стихотвореній Фета. Возьмемъ, напримръ, хотя стихотвореніе ‘Пчелы’, совершенно запутанное въ объективно-художественномъ отношеніи, но стоящее необыкновенно высоко чрезъ лиризмъ, въ немъ заключающійся.
Пропаду отъ тоски я и лни.
Одинокая жизнь по мила,
Сердце поетъ, слабютъ колни…
Въ каждый гвоздикъ душисто’ сирени.
Распвая, вползаетъ пчела…
Дай, хоть выду я въ чистое поле.
Иль совсмъ потеряюсь въ лсу…
Съ каждымъ шагомъ не легче на вол,
Сердце пышетъ все бол а бол,
Словно уголь въ груди я несу.
Нтъ, постой же: съ тоскою моею
Здсь разстанусь. Черемуха спитъ…
Ахъ, опять эти пчелы надъ нею!
И никакъ я понять не умю,
На цвтахъ ли, въ ушахъ ли звенитъ.
Вотъ пятнадцать поэтическихъ строкъ, въ которыхъ напрасно станемъ мы искать послдовательности, ясности, опредленной картинности. Мы даже не видимъ, въ какую пору дня происходитъ моментъ, изображенный поэтомъ, не знаемъ даже, въ чьи уста влагаетъ онъ свой весенній диирамбъ, не знаемъ, кто смотритъ на жужжащихъ пчелъ: самъ ли поэтъ, молодая ли двушка, молодой ли мужчина? Какими же путями, при всей этой путаниц образовъ и восклицаній, поэтическая цль достигнута со всей полнотою? Путь здсь одинъ — задушевный лиризмъ, составляющій всю силу человка, имъ одареннаго.
Здсь мы прекращаемъ націи сближенія между поэтами и просимъ читателя извинить насъ за длинное отступленіе: оно было необходимо для указанія важной и существенной стороны Майковскаго дарованія. Поэтъ-художникъ, но не лирикъ, писатель замчательный мастерскою, спокойною отдлкою своихъ стихотвореній, г. Аполлонъ Майковъ, съ перваго своего появленія передъ русскую публику, сталъ поэтомъ мысли и безтрепетно принялъ на себя весь нескончаемый трудъ, сопряженный съ этимъ званіемъ. Превосходно владя стихомъ, чувствуя себя полнымъ хозяиномъ въ области спокойнаго художественнаго созерцанія, мастерски передавая намъ античную прелесть древней поэзіи, онъ могъ бы замкнуться въ предлахъ, ему хорошо извстныхъ, и все-таки остаться однимъ изъ первоклассныхъ русскихъ поэтовъ, но онъ не сдлалъ этого, къ чести своей и въ примръ другимъ дятелямъ: Майковъ понялъ отвтственность, налагаемую на него дарованіемъ и не задремалъ на лаврахъ своей молодости. Со времени появленія его первой книжки до настоящаго года, онъ жилъ, плъ и трудился, какъ слдуетъ истинному поэту мысли, испытывая себя на всхъ поприщахъ, отыскивая вдохновеніе въ мір исторіи, увлекаясь временными и насущными требованіями общества, передавая на русскій языкъ мысль и духъ знаменитйшихъ чужеземныхъ поэтовъ, зорко слдя за всми высокими моментами нашей вседневной жизни, обращаясь къ разительнйшимъ явленіямъ древняго міра, все боле и боле разширяя кругъ своего міросозерцанія, полне и полне понимая самую сущность того, что на язык нашемъ зовется поэтическимъ призваніемъ. Въ теченіе десяти лтъ слишкомъ, дятельность Майкова приносила ему боле неудачъ, чмъ успховъ, боле борьбы, чмъ радостей, но поэтъ не ослаблъ въ своихъ силахъ, не ороблъ передъ временными оборотами общаго мннія и, наконецъ, могъ пожать плоды своихъ благородныхъ усилій. Мы сожалемъ о томъ, что предлы статьи нашей дозволяютъ намъ лишь одинъ краткій очеркъ этой, боле чмъ десятилтней, дятельности, но современемъ мы надемся дополнить недосказанное нами, а собраніе новыхъ стихотвореній г. Майкова, уже приготовляющееся къ печати, подаетъ къ тому удобный случай.
И такъ, дятельность поэта нашего, тотчасъ же посл изданія его первыхъ стихотвореній, распалась на дв части. Къ первой, исполненной спокойствія и навянной антологически-художественной стороной его дарованія, мы отнесемъ ‘Очерки Рима’, обнимающіе собой пространство времени отъ 1843 до 1847 года, и весь небольшой отдлъ второго тома, подъ названіемъ ‘Изъ древняго міра’. Безъ этихъ очерковъ Рима и сценъ изъ древней жизни, можетъ быть, и самому г. Майкову его дятельность показалась бы изнурительною. Какъ бы то ни было, намъ пріятно сллить за тмъ, какъ свтлая, художественная, тихая струя, уже давшая поэту столько успховъ, осталась при немъ въ самомъ разгар борьбы и сомнній, смягчая его тяжелыя минуты и постоянно напоминая развитымъ людямъ, что прежній художникъ Майковъ остался прежнимъ художникомъ, полнымъ властителемъ своей поэтической области. Въ стихотвореніяхъ, нами указанныхъ, преимущественно въ ‘Очеркахъ Рима’, поминутно встрчаются картины большой прелести и законченности. Укажемъ, напримръ, на ‘Palazzo’, на ‘Ватиканскій Музей’, на піеску ‘Пицій’, на прелестную вещицу ‘Fortunata’, едва ли не самое лирическое изъ всхъ Майковскихъ произведеній того времени. Священный воздухъ Италіи, вмст съ изученіемъ старой живописи и великихъ итальянскихъ поэтовъ, благодтельно подйствовалъ на русскаго юношу, величавый Дантъ съ этихъ норъ уже началъ имть вліяніе на его дальнйшее развитіе: ‘Нимфу Эгерія’ о томъ свидтельствуетъ.
Въ ‘Нимф Эгеріи’ и небольшомъ числ піесъ, нами упомянутыхъ, мы уже можемъ видть прогрессъ Ап. Майкова, какъ поэта мысли. Въ нихъ онъ идетъ впередъ, не утрачивая ни художественности стиха, ни поэтическаго спокойствія, и какъ бы предчувствуетъ ту дорогу, на которую ступилъ онъ наконецъ въ послдніе годы.
Странно и какъ будто неловко, покончивши съ этой невозмутимой, чисто-художественной стороной дятельности г. Ап. Майкова, кинуть пытливый взглядъ на другую, тревожную сторону его занятій. Колеблясь передъ своей задачей, мы невольно платимъ долгъ самому безтолковому изъ предразсудковъ. Мы такъ привыкли считать всякаго истиннаго поэта какимъ-то олимпійскимъ созданіемъ, съ внцомъ на голов и непогршимой самоувренностью во взгляд! Изъ-за чего, думаемъ мы невольно, поэту искать и колебаться, бороться съ своимъ призваніемъ, бродить но какимъ-то небывалымъ путямъ и снискивать свой поэтическій хлбъ въ пот лица? Ему все должно даваться легко, онъ воленъ какъ втеръ, и его повелитель — одна минута, какъ говорится у Шиллера. Но, увы! все сейчасъ сказанное еще можетъ, пожалуй, относиться къ поэтамъ-лирикамъ, къ поэтамъ страсти,— что до поэтовъ мысли, немного придется дятельности на ихъ долю, если они станутъ служить минут вдохновенія и ждать порывовъ творчества! Имъ нельзя жить безъ труда и многосторонней, строго воспитанной опытности, безъ близкаго знакомства съ наукой, интересами общества и иными многосложными предметами. Только черезъ изученіе и знаніе достигаютъ они той славы и того значенія, къ которымъ указанъ путь дятельностью двухъ величайшихъ поэтовъ мысли: Гёте и Вордсворта. Потому-то пускай поспшитъ всякій человкъ, цнящій поэзію, отдать полную дань уваженія поэту трудящемуся, хотя бы поэтъ этотъ по временамъ ошибался въ своемъ труд, хотя бы онъ по временамъ сворачивалъ съ прямой дороги.
Въ настоящее время, разсматривая г. Майкова, какъ поэта-мыслителя, мы очень хорошо видимъ его заслуги и совершенства. Мы сознаемъ вполн, до какой степени разширилъ онъ область ему принадлежащую, къ какимъ изящнымъ произведеніямъ привело его, напримръ, изученіе исторіи — (‘Три Смерти, ‘Савонарола’), какими утшительными результатами обозначилось его долговременное изученіе поэтовъ, подобныхъ Данту, Гейне. Но то, что видимъ мы въ настоящемъ, не сразу далось поэту нашему. Чтобъ вполн начертать себ прямой путь, надобно весьма близко, и даже иногда черезъ собственный опытъ, ознакомиться съ ложными путями,— хотя бы для того, чтобъ понять всю ихъ ложность. Пути, но которымъ г. Майковъ шолъ къ своему настоящему развитію, по всегда могли назваться настоящими путями, но онъ шолъ по нимъ, не роняй своего достоинства, шолъ твердо и честно, выполняя свое дло и послдствія сто предоставляя судьб. Такъ трудолюбивый земледлецъ, улучивъ свободный часъ, усердно размахиваетъ заглохшее поле, которое, быть можетъ, и однимъ лишнимъ зерномъ не воздастъ за усилія труженика. И г. Аполлонъ Майковъ, подобно предпріимчивому земледльцу, трудился въ пот лица надъ неблагодарною ночною, и, благодаря Бога, трудился не напрасно. Исторіи этого труда мы должны коснуться, хотя вскользь, несмотря на то, что въ двухъ томахъ стихотвореній, находящихся передъ нами, мы не находимъ почти ничего, относящагося къ сейчасъ указанной пор Майковской дятельности.
Въ наше время всякому читателю извстно, какого рода теоріи и увлеченія господствовали въ нашей литератур за время сороковыхъ годовъ. Критика, направленная временными, весьма полезными, но довольно безплодными для литературы соображеніями, да сверхъ того поощренная примромъ французскихъ и германскихъ цнителей, видимо клонилась къ общественному дидактизму, къ отрицанію законовъ чистаго искусства. Первые писатели русскіе, по молодости, пылкости и, что всего важне, но отсутствію самостоятельности въ воззрніи на свое дло, или смло поднимали знамя временнаго поученія, или робко хранили про себя свои независимыя теоріи, не рискуя высказаться и гордо пойти противъ моднаго заблужденія. Въ такое время поэту жить было трудно. Еще при дидактизм, ясно опредлившемся, поэтъ можетъ изрдка вымолвить свое словно, изрдка тиснуть мткое стихотвореньице, но какова можетъ быть его роль въ томъ обществ, гд самый дидактизмъ, по новизн своей, высказывается однимъ смутнымъ отрицаніемъ? А дидактизмъ сороковыхъ годовъ, но своему туманному характеру и многимъ нелитературнымъ обстоятельствамъ весь вращался въ снер туманнаго, неопредленнаго отрицанія. Писатель, отдавшій себя длу общественнаго поученія, въ то время съ большимъ трудомъ могъ найти хотя малую область для дятельности — для него была недоступна даже та сторона, которая въ настоящее время вдохновляетъ поэта Розенгейма и князя Кугушева, автора ‘Дуняши’. Что могъ онъ высказать, кром сумрачнаго и довольно кислаго ‘недовольства окружающей его средою’ (стереотипное выраженіе стараго времени)? На недовольств окружающею насъ средою можно построить меланхолическую повсть, психологическій этюдъ съ Обермановскимъ лиризмомъ,— но что-же могъ сдлать изъ него поэтъ, существо котораго иметъ своимъ корнемъ крпкую дйствительность и моменты наслажденій жизнью? Отвративши взглядъ отъ цлаго общества (какъ бы велики ни были его пороки), устремляя всю свою наблюдательность на особенности мрачныя и возмущающія, поэтъ можетъ придти лишь къ двумъ выгоднымъ пунктамъ,— то-есть или къ безплодію, или къ созданію Фантастическихъ идеаловъ. Истица эта такъ врна, что не терпитъ исключеній. Незыблемая точка опоры необходима пвцу, и если онъ не отыщетъ ее въ дйствительномъ мір, то, по необходимости, унесется въ міръ утопій, иногда яркихъ и поэтическихъ, но всегда почти ложныхъ. Байронъ, отрекшійся отъ интересовъ своей великой и могучей родины, не примтившій ея свтлыхъ сторонъ за временными пороками, былъ принужденъ создать себ цлый міръ не изъ живыхъ людей, но изъ небывалыхъ и призрачныхъ корсаровъ, изгнанниковъ, разочарованныхъ чародевъ-преступниковъ. Жоржъ Сандъ, увлеченный страстью и ставшій въ отрицательное состояніе ко всему обществу, черезъ свое увлеченіе былъ принужденъ, во что бы то ни стало, опереться на чужія теоріи, не просуществовавшія двадцати лтъ и рухнувшія въ прахъ при общемъ смх. Вс эти явленія намъ теперь ясны, какъ день, но не то было съ ними въ сороковыхъ годахъ, въ эпоху надеждъ, смутныхъ стремленій, законнаго протеста противъ окружавшей насъ тьмы, и великодушной. хотя ребяческой, погони за новйшими изъ идеаловъ. Г. Майковъ увлекся общимъ направленіемъ словесности, за одно съ благонамреннйшими и даровитй шили изъ своихъ товарищей, плодомъ увлеченія этого вышло довольно большое количество произведеній, изъ которыхъ лишь два или три удостоились чести быть помщонными въ настоящемъ собраніи его стихотвореній. Къ названной нами пор, между 1844 и 1850 годами, относятся, между прочимъ, поэма ‘Дв Судьбы’ и отрывокъ ‘Барышн’.
Не намъ приходится осуждать поэтовъ за излишнюю разборчивость въ выбор стихотвореній для печати, но, не смотря на то, мы отъ души жалемъ, что поэма ‘Дв Судьбы’ не вошла въ полное собраніе трудовъ г. Майкова. Мы очень хорошо знаемъ, что это произведеніе, когда-то восхваляемое дидактиками, гршитъ и неопредленностью замысла, и ошибками въ постройк, но знаемъ и то, что нкоторыя подробности поэмы выполнены блистательно. Еслибъ въ ней даже не имлось картинъ, отчасти выкупающихъ грхи цлаго,— поэма ‘Дв Судьбы’ все-таки не можетъ принадлежать къ числу длъ, которыхъ надо стыдиться. Не для угоды втреной критик, не изъ преходящей моды нашъ поэтъ кинулся въ анти-поэтическую область,— онъ вступилъ въ нее съ сердцемъ, полнымъ надеждъ, съ жаднымъ взглядомъ, съ честными помыслами. Въ отрицаніи видлъ онъ не одну пустую брань или успхъ скандала (какъ, къ сожалнію, длаютъ многіе) — онъ всей душой своей понадялся на дло отрицанія и ждалъ отъ него невозможной поэзіи также искренно, какъ иной труженикъ-земледлецъ ждетъ обильной жатвы отъ истощеннаго ноля. Если разсчетъ оказался неврнымъ, то самый опытъ не прошолъ даромъ. Не смотря на поощренія цнителей, не смотря на временныя требованія публики, не смотря, на то, что въ конц сороковыхъ годовъ всякое слово (даже полуслово) отрицанія казалось чмъ-то плнительнымъ и смлымъ, нашъ поэтъ поврилъ своему собственному опыту боле чмъ современной прихоти. Напрасно ему говорили, что безплодное поле только кажется безплоднымъ,— онъ хорошо и по опыту зналъ, что изъ камня хлба не добудешь. Напрасно цнители искренно восхищались тенденціей его поэмы,— Майковъ узналъ, что благонамренная тенденція но есть еще вдохновенное слово, и что отъ отрицанія той или другой среды до малйшаго поэтическаго образа разстояніе безконечно. Дидактика соціальная, смутная, дидактика, построенная на невозможныхъ скачкахъ и вяломъ отрицаніи, была извдана поэтомъ, и ея мертвенная сторона раскрылась передъ нимъ во всей своей ужасающей нагот. Путемъ труда и опыта, онъ понялъ, что искусство при всхъ своихъ неземныхъ особенностяхъ, должно имть свой корень въ прочной дятельности, никакъ не въ неопредленныхъ порывахъ души, какъ бы чисты и благонамренны ни были эти порывы. Онъ уразумлъ всмъ сердцемъ, что въ дл вдохновенія все неясное, несформулированное и новые казавшееся въ самой жизни, тоже что песчаный грунтъ, въ которомъ глохнетъ всякое растеніе, глохнетъ безъ плода и даже безъ цвта.
Патріотическо-дидактическая дятельность г. Майкова,— дятельность, когда-то такъ сильно осуждаемая, была прямымъ плодомъ того соціально-дидактическаго настроенія, которое разршилось поэмой, сейчасъ нами указанной. Поэтъ, задумавшій искать себ вдохновенія въ мір временныхъ и преходящихъ интересовъ общества, можетъ понимать свою задачу двояко, то-есть искренно или неискренно. Если онъ разуметъ ее неискренно, т. е. въ дидактизм своемъ придерживается моды и льститъ минутнымъ требованіямъ умниковъ, то ему ничего не стоитъ и распрощаться съ общественнымъ поученіемъ, чуть оно не дастъ ему ожидаемыхъ успховъ. Но при искренности воззрнія, при дйствительномъ и нелицемрномъ стремленіи сливать свою поэзію съ длами государства и общества, развязка приходитъ не съ такой непринужденностью. Современное поученіе иметъ много сторонъ, много путей, изъ которыхъ иные могутъ показаться истинными даже посл того, какъ другіе обманули и привели къ неудач. Тамъ, гд мудрецы заблуждаются, можетъ быть правою масса съ ея инстинктами, гд сбиваются съ толку книжные люди,— дти и юноши въ своей непосредственности пропилятъ истину. Въ конц сороковыхъ годовъ г. Майковъ вполн понялъ, что прежніе его учители ошибались. Онъ увидлъ, что ихъ туманные и не перешедшіе въ законную формулу протесты имютъ лишь слабый отголосокъ во всемъ обществ, но, увидавъ это, еще не потерялъ вры въ дло общественнаго поученія. Въ этомъ отношеніи онъ поступилъ стойко, и не счелъ всей кампаніи пропавшею посл перваго сраженія. Сверхъ того было еще одно важное обстоятельство, удержавшее нашего поэта на временно-поучительномъ пути, имъ избранномъ: въ политическомъ мір происходило событіе новое и поразительное для всего молодого поколнія, родившагося и воспитавшагося посреди тишины и вншняго спокойствія,— событіемъ этимъ была великая европейская война со всми подвигами, катастрофами и вопросами, ее ознаменовавшими.
Въ настоящее время мы можемъ говорить о минувшей войн безъ увлеченія и горя, съ полнымъ спокойствіемъ и полнымъ безпристрастіемъ. въ этомъ дл нашему отечеству стыдиться нечего, оно можетъ безъ скорби вспоминать даже о поенныхъ неудачахъ, славныхъ какъ побды, даже о злоупотребленіяхъ, войною раскрытыхъ и войною же приближенныхъ къ возможному исправленію. И потому мы можемъ съ откровенностью сознаться въ томъ, что послдняя наша борьба съ Европою не походила, ни но исходу, ни по значенію, на великую популярную борьбу двнадцатаго года. Но какъ бы то ни было, не слдуетъ забывать и того, что война съ Турціею и союзниками Турціи, оконченная посреди общаго утомленія, не популярная ни въ Россіи, ни въ Англіи, ни даже въ задорно-шумливомъ французскомъ народ, въ самомъ начал своемъ, нкоторое время была у насъ войною популярною. Не смотря на всю многосложность восточнаго вопроса, не взирая на дипломатическую и не всмъ доступную часть переговоровъ и начинаній, масса русскаго общества видла въ начинающейся войн мысль великодушную, уносящую человка изъ области сухихъ вседневныхъ интересовъ. Въ глазахъ простолюдина, какъ и въ глазахъ грамотнаго человка, разгоравшаяся война была войной за угнетенныхъ христіанъ, за братьевъ, истерзанныхъ и замученныхъ поганымъ туркомъ. Не говоримъ уже о томъ, до какой степени сострадателенъ и добръ народъ русскій, по стоитъ лишь вспомнить о жителяхъ Россіи, исполненныхъ ненависти къ мусульманину — притснителю ихъ единоплеменниковъ, о грекахъ, армянахъ, болгарахъ, сербахъ, раскиданныхъ но всмъ областямъ нашимъ или живущимъ около границъ, въ сосдств своихъ враговъ,— и мы поймемъ почему начало великой восточной войны поглотило собой умы и сердца нашихъ соотечественниковъ. Въ рыцарскомъ чувств христіанина, идущаго защищать своихъ угнетенныхъ братьевъ, въ благородной мести русскаго воина, возмущеннаго первыми варварствами турокъ на нашей земл, въ восторженномъ увлеченіи цлаго народа, убжденнаго въ своей непобдимости, наконецъ во всхъ подробностяхъ тяжкой войны, еще невиданной нашимъ поколніемъ — заключалась своего рода несомннная поэзія. Винить г. Майкова въ томъ, что онъ увлекся этой поэзіей, мы никакъ не можемъ. Мы не винимъ его и за то, что многіе предметы и лица, событіями выдвинутые впередъ въ то время, поразили поэта, какъ живое воплощеніе энергіи, славы, величія и такъ дале. Въ воззрніяхъ его многое оказалось скоросплымъ и многое было разрушено опытомъ послдующихъ годовъ, но сомнваться въ искренности этихъ воззрній никто не иметъ малйшаго права. Такъ же мало права имемъ мы охуждать поэта за то, что онъ отъ дидактики туманно-гуманической, отъ дидактики, понятой только небольшимъ кругомъ развитыхъ цнителей, передвинулся къ поученію, назначенному дйствовать на массы и имющему свой корень во всхъ доступныхъ, всми понимаемыхъ патріотическихъ стремленіяхъ цлаго народа. въ первыхъ воинственныхъ крикахъ массы русскихъ людей, г. Майкову почудилась та общественная истина, за которой онъ гонялся такъ долго и такъ добросовстно. Онъ отдалъ свое поэтическое слово на пользу гонимыхъ христіанъ такъ же искренно, какъ въ эпоху борьбы за греческую независимость, другіе поэты (лордъ Байронъ, Гюго, Лудовикъ Баварскій) служили этой борьб своимъ вдохновеніемъ. Мирный поэтъ, подобно многимъ изъ своихъ предшественниковъ, позабылъ что его дло — дарить общество кроткимъ и тихимъ словомъ, что роль Тиртея всегда бываетъ тяжела и неблагодарна. Впрочемъ, мы ни въ какомъ случа не можемъ сказать, чтобъ сейчасъ упомянутые нами труды г. Майкова принадлежали къ числу трудовъ совершенно неблагодарныхъ. Ихъ читали и хвалили въ свое время, они отличались теплымъ чувствомъ и ловкимъ стихомъ, а иные изъ нихъ, напримръ ‘Клермонтскій Соборъ’, обозначали собой довольно плодотворную эпоху въ Майковской дятельности. Собственно же воинственнымъ огнемъ или средне-возбуждающимъ настроеніемъ означенныя произведенія не отличались,— русскій поэтъ но необходимости стоялъ слишкомъ далеко и отъ мста воспваемыхъ имъ дйствій, и отъ самихъ интересовъ, такъ принятыхъ имъ къ сердцу. Сколько ни старались русскіе поэты, какъ ни обливалось ихъ сердце кровью при слухахъ о страждущихъ и гонимыхъ турецкихъ подданныхъ, слово ихъ не было словомъ того, кто самъ терпитъ и носитъ на себ гнетъ отъ иноврца-притснителя. А потому, во всей масс стихотвореній, порожденныхъ событіями послдней войны, стоитъ на первомъ план не стихотвореніе г. Майкова, не псня о воевод Пальмерстон, а немногословное стихотвореніе какого-то неизвстнаго серба, проклинающаго Стамбулъ и призывающаго на него небесное мщеніе ‘за сербовъ, за болгаръ, за грековъ и за всхъ придавленныхъ свинцовой пятой мусульманина…’
Впечатлніе, произведенное на нкоторую часть строгихъ цнителей патріотическими произведеніями г. Майкова было необыкновенно странно, и, не взирая на свою нелогичность, плодотворно для поэта. Новая, воинственная дидактика, проводимая, въ показанныхъ нами стихотвореніяхъ, возбудила въ литератур столько же порицаній, сколько похвалъ была когда-то возбуждена Майковской дидактикой перваго періода (особенно поэмою ‘Дв Судьбы’). Лучшіе органы нашей журналистики не раздляли этого охужденія, но за то весь задній дворъ русской литературы съ озлобленіемъ великимъ накинулся на прежде прославляемаго поэта. Г. Майкова безъ церемоніи называли шаткимъ мыслителемъ, угодникомъ неразвитой толпы, отступникомъ отъ прежнихъ гуманныхъ теорій,— въ его стихахъ видли не добрую цль, не національныя стремленія, не весьма понятное чувство воспріимчиваго человка увлеченнаго блескомъ и обстановкой военныхъ подвиговъ но какой-то недостойный разсчетъ, чуждый душ нашего благороднаго писателя. Критика заднихъ дворовъ журналистики никогда не отличается разборчивостью: у кого на душ много грязи, тотъ самъ, (можетъ быть для успокоенія своей совсти), силится видть грязь во всемъ существующемъ. Само собою разумется, выходки вздорныхъ, бездарныхъ писакъ не могли огорчить г. Майкова, но къ выходкамъ этимъ вскор присоединилось осужденіе боле серьезное. Во всякой литератур имется большое количество лицъ честныхъ и трудолюбивыхъ, хорошо владющихъ перомъ, но ровно ничего не понимающихъ въ дятельности поэтовъ и въ законахъ поэзіи. Вс эти лица, по устройству своего разсудка, способны видть поэзію лишь въ одной дидактик, и въ томъ винить ихъ трудно: дидактика поэтическая для нихъ тоже, что сюжетъ оперы для слушателя, лишеннаго всякой музыкальности. Ничего не смысля въ высочайшемъ дар небесъ, вдохновеніе — они отъ вдохновенныхъ пвцовъ ждутъ того же, чего слушатель, сейчасъ упомянутый, ждетъ отъ опернаго либретто, то есть Фактической стороны, вншняго интереса, нкоторой задорности и такъ дале. Какъ для опернаго зрителя ‘Вильгельмъ Толь’ выше ‘Донъ-Жмана’ и ‘Фенелла’ несравненно занимательне, чмъ ‘Севильскій Цирюльникъ’ — такъ и для честнаго, но неразвитаго въ поэтическомъ смысл цнителя, обличительная повсть важне Гончаровскаго романа, и Пушкинское стихотвореніе меркнетъ въ сравненіи съ какой нибудь современной сатирой. Такіе-то почтенные люди — истинная чума для поэтовъ, присоединили свой голосъ къ, голосу ничтожныхъ крикуновъ, присоединили его не изъ злобы и разсчета, но вслдствіе искренняго убжденія, искренняго недовольства новымъ направленіемъ Майкова. Возгласы ихъ были довольно сильны, и выдалось нсколько мсяцевъ, въ теченіе которыхъ почти вся русская новая литература стала къ Ап. Майкову въ крайне недружелюбное положеніе. Для нашего незлобнаго пвца наступило самое тяжелое время, но онъ пережилъ его съ честью, не уступая общему голосу и не раздражая его какой нибудь извинительной въ ту пору протестаціей. Его терпніе въ скорости получило свою награду,— ибо, какъ мы уже сказали выше, реакція цнителей противъ Чайковскаго дарованія имла свои полезныя, плодотворныя послдствія.
Первымъ и важнйшимъ изъ послдствій этихъ было конечное убжденіе самого г. Майкова въ полной несостоятельности всякаго дидактическаго или поучительнаго направленія въ поэзіи. Поученіе, которому поэтъ служилъ въ сороковыхъ годахъ, столкнулось съ поученіемъ, впослдствіи его увлекшимъ,— и къ величайшему счастію для всхъ насъ, столкновеніе это въ конецъ сокрушило оба поученія. Въ самомъ дл, г. Майковъ могъ спросить себя, и, конечно, спрашивалъ не разъ: за что на меня ополчился весь легіонъ честныхъ и благонамренныхъ чтителей дидактики? Вопросъ этотъ уже заключалъ въ себ зерно сомннія, отъ котораго имли распасться вс прежнія теоріи. Въ своихъ патріотическихъ произведеніяхъ, нашъ авторъ не нарушилъ ни одного изъ законовъ дидактической поэзіи. Его слова имли смыслъ и всъ: они касались важнйшаго современнаго вопроса, они имли сильный отголосокъ въ обществ, ихъ повторяли люди честные и храбрые, готовые взглянуть въ лицо смерти и положить душу за свою родину. Въ нихъ не было ничего, противнаго честнымъ стремленіямъ человка, ихъ основаніе глубже лежало въ народ, чмъ, напримръ, основаніе той философско-соціальной дидактики, на основаніи которой поэма ‘Дв Судьбы’ была задумана и выполнена. И Жоржъ-Сандизмъ, слды котораго видимъ мы въ ‘Барышн’, и систематическое возведеніе въ теорію недовольства своей средою, высказанное въ ‘Двухъ Судьбахъ’ давно уже начали утомляться въ нашемъ обществ, а между тмъ гонители новыхъ поучительныхъ вещей г. Майкова видимо стовали на него за то, что онъ не проводитъ идей и тенденцій, когда-то имъ проводимыхъ. Но какому случаю тутъ допущены двое всовъ и дв мры въ дл поученія, изъ какихъ причинъ цнители наши, признавая за поэтомъ право поученія, даже длая это поученіе условіемъ sine qua non поэзіи,— возстали вс на поэта, чуть онъ сталъ примнять ими же построенный принципъ, сообразно своимъ собственнымъ убжденіямъ? На это цнители возразили г. Майкову: ваше поученіе не хорошо,— оно противорчитъ и нашимъ, и вашимъ прежнимъ убжденіямъ.— Но отвтъ такого рода, какъ и слдовало ожидать, былъ послднимъ приговоромъ длу поученія въ поэзіи. Самый легкомысленный писатель могъ понять изъ него, что такъ восхваляемое право поэта — поучать своихъ современниковъ, есть ничто иное, какъ жесточайшее изъ стсненій длу поэзіи. Вы имете право учить себ подобныхъ,— но учить ихъ такъ, какъ мы, цнители, того хочемъ. Если вы переросли свои старыя теоріи, если вы независимы но духу, если вы ищите новыхъ, нами еще не одобренныхъ, путей къ поэтической дидактик, вы не поэтъ-гражданинъ, но фантазеръ, утопистъ, отсталой виршеплетъ и ничего боле. Учите людей тому, что намъ нравится, и измняйте цль своихъ поученій лишь тогда, когда мы сами сдлаемъ шагъ впередъ и измнимъ наши взгляды на обязанность учителя… Спрашивается посл этого, что же такое поэтическій дидактизмъ, если не полное подчиненіе вдохновенія поэта духу той или другой партіи, подчиненіе унизительное, вялое и безплодное! Если бъ еще партіи наши были зрлы и прочны, поэтамъ оставалась бы хотя какая нибудь временная гарантія въ ихъ стойкости, но гд же взять эту гарантію при настоящей шаткости нашихъ мнній, при измнчивости нашихъ литературныхъ и мыслящихъ круговъ общества?
На такія соображенія непремнно должно было навести г. Майкова то рзкое осужденіе, которое онъ встртилъ за свою дятельность, относившуюся къ дламъ и вопросамъ прошлаго военнаго времени. Нашъ поэтъ, къ чести его, надо сказать, весьма мягокъ и уступчивъ по натур, онъ никогда неспособенъ пренебрегать голосомъ умныхъ дятелей, но при всей своей уступчивости, при всемъ уваженіи къ суду товарищей-литераторовъ, онъ не могъ признать себя неправымъ. Онъ ясно созналъ, что его судятъ съ точки зрнія духа партіи, и, сознавши это, не могъ уже увернуться отъ совершенно логическаго вопроса: ‘чего же ожидать поэту поучительнаго направленія, если всякая литературная партія начнетъ судить его, сообразно съ временными цлями и стремленіями?’ Такой вопросъ велъ за собой совершенное паденіе вры въ дидактику, и вслдъ за тмъ окончательный выходъ на тотъ путь, который не можетъ подлежать суду временныхъ партій, ибо находится выше ихъ и обнимаетъ собою всестороннія видоизмненія помысла человка. Въ то самое время, когда нашъ поэтъ, по ходу событій и развитія, подходилъ къ самому широкому пониманію законовъ искусства, перевороты, совершившіеся въ политическомъ мір, еще боле ускорили весь процессъ, нами сейчасъ объясненный. Война кончилась посреди общаго изнуреніи. Общественное мнніе обратилось къ изученію длъ внутренняго устройства. О войн стали забывать, вмсто блестящихъ и сердце волнующихъ сценъ, вмсто знаменъ, носимыхъ по улицамъ, вмсто слуховъ о геройскихъ подвигахъ, остались слды бдъ и крови, воспоминанія о погибшихъ семействахъ. Передъ глазами нашими обнаружилась изнанка боевой дятельности, и роль поэта-возбудителя, роль современнаго Тиртея, стала совсмъ невозможной, по минованіи въ ней надобности.
Такъ совершилась временно — поучительная дятельность г. А. Майкова, и такое окончаніе могло бы показаться крайне грустнымъ, еслибъ дло шло о поэт, не такъ много думавшемъ о своемъ призваніи.
У нашего автора, но его счастію, имлась не только врная точка опоры, но и цлый путь къ усовершенствованію, не только своя богатая почва для воздлыванія, но и плоды, тихо и какъ бы незамтно выросшіе на этой почв, выросшіе въ пору самаго разгара работы надъ неблагодарными темами. Вслдствіе всего этого, г. Майковъ, безъ всякаго преднамреннаго разсчета или желанія озадачить публику, поступилъ совершенно такъ, какъ какой нибудь искусный генералъ, въ труднйшую минуту сраженія, демаскирующій главныя свои силы и производящій новое наступленіе въ то самое время, когда его считаютъ сбитымъ съ позиціи. Едва замолкъ послдній отголосокъ патріотическихъ псень нашего поэта, какъ онъ выступилъ впередъ съ новыми произведеніями, давно заготовленными и словно приберегаемыми къ трудной минут. Произведенія эти, относившіеся къ 1851—1856 годамъ авторской дятельности, состояли изъ нсколькихъ сценъ изъ древняго міра, небольшихъ, по въ высшей степени замчательныхъ стихотвореній: ‘Нива’, ‘Звуки Ночи’, ‘Осень’, ‘Импровизація’, въ краткой и художественно-законченной поэм ‘Рыбная Ловля’ (1855) и, наконецъ, въ другихъ другихъ поэмахъ: ‘Савонарола’ и ‘Три Смерти’, обозначившихъ собой новую ступень развитія въ поэт и новую область для всей его дятельности. О многихъ замчательныхъ, по меньшаго достоинства трудахъ означеннаго періода, мы не упоминаемъ, но недостатку времени.
Пересматривая поэмы и стихотворенія г. Майкова, изданныя имъ въ послдніе три или четыре года его дятельности, мы видимъ въ нихъ несомннный шагъ впередъ и привтствуемъ ихъ, какъ явленіе истинно утшительное. Въ нихъ поэтъ является вполн независимымъ и всестороннимъ творцомъ, служителемъ искусства, чистаго искусства, нечуждаго ничему мірскому, но съ тмъ вмст не подчиненнаго никакимъ временнымъ, преходящимъ цлямъ. Трудная эпоха попытокъ, борьбы и поучительныхъ увлеченій не безплодно прошла для г. Майкова, черезъ нее онъ, такъ сказать, всей душей своею проврилъ вдохновенія, представлявшіяся ему на разныхъ путяхъ дятельности, и обогатилъ свою мысль такою плодотворною провркою. Нтъ періода соціальной дидактики онъ отодвинулся не съ безплоднымъ отвращеніемъ, но сохранивъ всю вру въ прогрессъ и начала правды, сохранивши въ себ и пытливость по части общественныхъ явленій и обиліе историческихъ познаній, помогавшихъ ему развлекать эти явленія. Простившись съ дидактикой патріотической, онъ не пересталъ сочувствовать наивнымъ стремленіямъ русскаго народа, не позабылъ своей любви къ слабымъ и угнетеннымъ, не отвернулся отъ перипетій новой, плодотворной войны русскаго общества съ внутренними нашими пороками. Но, отвчая всему живому и человческому, г. Майковъ выучился уважать т границы, въ которыхъ должна держаться дятельность поэта истиннаго, вполн призналъ основы и сущность вліянія, какое всякій поэтъ можетъ имть на общество, ему современное. Навсегда отстранившись отъ партій въ дл поэзіи, онъ не только поставилъ свое призваніе превыше всякой временной партіи, но, такъ сказать, подчинилъ себ все временное и преходящее, мирно замыкая въ свои псни лишь одно то, что вчно и всесторонне. Теперь для г. Майкова не можетъ быть шага назадъ въ дл своего призванія, онъ вышелъ на него не вслдствіе подражательности, не изъ причинъ случайныхъ, или не вполн сознанныхъ, но вслдствіе лично добытаго убжденія и подчасъ многотруднаго опыта.
Продолжая нашъ обзоръ, мы видимъ, что въ чисто-художественномъ отношеніи, послдніе труды г. Майкова должны быть раздлены на дв категоріи. Къ первой изъ нихъ мы отнесемъ стихотворенія его первой манеры, вещи спокойно-объективныя (‘Нива’, ‘Рыбная Ловля’, ‘Осенью’ и т. д.), не только не уступающія прежнимъ антологическимъ стихотвореніямъ, но иногда даже превосходящимъ ихъ или всесторонностью, или умреннымъ, но изящнымъ лиризмомъ, въ нихъ проявляющимся. Ко второй, должны мы отнести произведенія чисто лирическія по преимуществу и, стало быть (просимъ припомнить то, что говорили мы о г. Майков какъ о лирик), весьма трудныя для нашего поэта. Изъ нихъ многія вполн удались и показываютъ собой несомннный успхъ поэта, другія же имютъ въ себ несовершенства и недоконченности. По всему видно, что съ лирической стороной поэзіи г. Майковъ еще не кончилъ, и что она не легко ему дается. Все, что можно добыть разумнымъ наблюденіемъ прошлаго и изученіемъ великихъ образцовъ между пвцами-лириками, уже сдлано нашимъ поэтомъ, но ему остается впереди еще много усилій надъ собою, еще много попытокъ и стараній. Жизнь въ этомъ отношеніи будетъ г. Майкову музой-наставницей, и мы искренію порадовались тому, что нашъ авторъ предпринялъ довольно долгое и трудное странствованіе по свту, на время простился съ нашей, однообразной городской рутиной существованія, которая очень мила сама по себ, но едва ли не вредна для поэтовъ, подобныхъ г. Майкову. Возвращаясь къ послднимъ лирическимъ стихотвореніямъ автора нашего, мы можемъ откровенно сказать, что изъ нихъ небольшое число принадлежатъ къ неудавшимся, однако эту неудачу мы прямо назовемъ неудачей честной, ибо она происходитъ не отъ недостатка силъ, но отъ силъ, не искусно направленныхъ. Мы выписали такъ много прекрасныхъ произведеній Майкова, что имемъ право выписать теперь одно изъ самыхъ слабыхъ. Это стихотвореніе предшествуетъ цлому отдлу ‘Мотивы Гейне’ и должно заключать въ себ поэтическій взглядъ на поэзію германскаго барда.
Давно его мелькаетъ тнь
Въ садахъ поэзіи родимой,
Какъ въ рощ трепетный олень,
Врагомъ невидимымъ гонимый.
И скачемъ мы за нимъ толпой,
Коней ретивыхъ утомляя,
Звеня уздечкою стальной
И крикомъ воздухъ оглашай.
Олень бжитъ по ребрамъ горъ,
И съ горъ кидается стрлою
Въ туманы дремлющихъ озеръ,
Осеребренные луною…
И мы стоимъ у береговъ…
Въ туманахъ — замки, песенъ звуки,
И благовонія цвтовъ,
И хохотъ, полный адской муки.
Стихотвореніе написано въ 1857 году и, стало быть, вполн подтверждаетъ выводъ, недавно нами приведенный. Основаніе стихотворенія чисто лирическое: поэтъ, видимо находясь подъ вліяніемъ смутно-восторженнаго настроенія, вслдствіе чтенія Гейне, стремится воплотить чувства, въ немъ возбужденныя, въ ряд поэтическихъ образовъ. Мотивъ совершенно понятенъ и образы возможно-врны. Въ послднихъ осьми стихахъ даже схвачена неуловимая, полуфантастическая сторона Гейневской поэзіи, такъ напоминающей собою сонныя грезы, по цль испорчена неудачнымъ сравненіемъ нмецкаго пвца съ оленемъ, за которымъ, съ непонятною цлью, скачетъ толпа русскихъ поэтовъ. Здсь, такъ сказать, недостаетъ химической связи между поэтическимъ матеріаломъ, и означенный недостатокъ всего сильне говоритъ о томъ, что для Майковской музы имется впереди еще много труда и всякихъ усилій.
Но главная заслуга г. Майкова за послдніе, теперь нами оцниваемые, годы его дятельности, есть его поэма ‘Три Смерти’, оконченная въ 1832 году, въ печати же появившаяся чрезъ четыре года посл ея окончанія. Въ ней мы не можемъ не признать внца всей Майковской дятельности, конечной точки, до которой въ настоящее время дошли его талантъ и его направленіе. Въ поэм этой, сосредоточивающей въ себ вс достоинства и нкоторыя слабости поэта нашего, г. Майковъ является истиннымъ поэтомъ мысли, обогатившимся чрезъ науку и мышленіе, сочетавшимъ въ одно стройное цлое и поразительный замыселъ, и художественность формы, и блестящій лиризмъ многихъ подробностей. Поэма давно извстна всякому грамотному человку, и мы не станемъ разбирать ее по всей подробности. Въ ней все зрло, все полно, все обдуманно, начиная отъ изящнаго стихотворенія, которое декламируетъ Люцій, до предсмертныхъ распоряженій того же эпикурейца, которыми заканчивается все произведеніе. Муза исторіи, къ сожалнію, слишкомъ рдко вдохновляющая современныхъ русскихъ поэтовъ, здсь дала многое г. Майкову. Отвчая на ея призывъ, авторъ поэмы ‘Три Смерти’ окончательно прибавилъ нсколько струнъ къ своей лир и подарилъ отечественную литературу произведеніемъ, которое въ ней всегда будетъ уважаться. Вся поэма г. Майкова напоминаетъ собой мастерски отдланный барельефъ, въ которомъ, можетъ быть, и встрчаются два, три украшенія не совсмъ классическаго стиля, но который истинно поразителенъ но правильности каждой фигуры, по строгости и грандіозности постановки. Лишнимъ считаемъ говорить о художественной отчетливости, до которой доведенъ поэтомъ каждый стихъ его произведенія. Этимъ достоинствомъ блистали и самые первые труды нашего автора. Но въ поэм ‘Три Смерти’ имется то, чего не имлось въ прежнихъ трудахъ Майкова, то есть залогъ важнаго, ршительнаго шага впередъ, признакъ новой побди ея автора надъ самимъ собою. Въ послднемъ монолог Сенеки, главнаго дйствующаго лица поэмы, нами названной, божественнымъ огнемъ вспыхиваетъ и горитъ возвышеннйшій лиризмъ, какого невозможно было даже предвидть въ дарованіи г. Майкова за первую пору дятельности.
Это голосъ поэта истиннаго, это могучее слово настоящаго художника, который съумлъ проложить себ дорогу, и въ мір высокихъ помысловъ доискаться того лиризма, которымъ его натура не была богата въ первую нору развитія. Оканчивая рецензію нашу, пожелаемъ же г. Аполлону Майкову дальнйшихъ успховъ, дальнйшаго усовершенствованія, и, наконецъ, того, что рдко желается человку, но безъ чего нельзя обойтись поэту его склада: то есть бурь житейскихъ, съ ихъ широкими и плодотворными послдствіями. Самъ поэтъ нашъ чувствовалъ потребность житейскихъ волненій, говоря намъ въ одной изъ лучшихъ своихъ псень:
И жаждалъ я порой,
И бури, и тревогъ, и воли дорогой.
Чтобъ духъ мой крпнуть могъ въ бореніи мятежномъ.
И, крылья распутавъ, орломъ широкобжнымъ,
При общемъ ужас, надъ льдами горъ летать
На бездну упадать и въ неб утопать!
1859.