Слобожане. Малороссийские рассказы
Слобожане. Малороссийские рассказы
I. СТЕПНОЙ ГОРОДОКЪ.
I. СТЕПНОЙ ГОРОДОКЪ.
Степной городок, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Никто такъ не гордится своимъ положеніемъ, какъ житель тихаго, степного городка, — городка и съ улицами, и съ домами, и съ аптекою, и съ лавками, городка настоящаго, среди пустынь да полей, и полей, полей безъ конца и оглядки. Это правда, мстоположеніе городка не завидно, посмотрите на него: онъ непремнно надъ ркою, широкою, но мелководною, степною ркою, и потому у него справа песокъ, слва песокъ, спереди песокъ, везд песокъ! Такъ что зимою онъ похожъ на чернильницу, а лтомъ на песочницу, и молодые подсудки его, вообще большіе охотники до игры въ мячикъ и въ скрагли, въ втренную погоду не употребляютъ песочницъ, а написанный листъ бумаги просто выставляютъ за окно… Эти подсудки въ слякоть употребляютъ особый родъ калошъ непомрной величины, чудовищной величины, въ которыя стоитъ только впрыгнуть, и дло съ концомъ. Оно конечно, молодые подсудки иногда дерутъ другъ друга за чубы, но вообще они — люди хорошіе, и нигд въ свт нтъ такихъ голубей, какъ у нихъ. Что за голуби, что за голуби! И гд они ихъ только достаютъ? Есть тутъ и турмана и мохначи, и голуби припетни, и обыкновенные голуби: двуплёкіе, сроплёкіе, полвопгіе съ подпалиной, и просто полвопгіе, синехлупые, подъ парусомъ, дымножарые, панцырники и хвостари! И весело смотрть, какъ въ праздники гоняютъ ихъ съ соломенныхъ крышъ молодые подсудки, и самому хотлось бы пожить въ маленькомъ степномъ городк! Маленькій степной городокъ былъ когда-то городкомъ богатымъ и населеннымъ, во времена давно прошедшія, въ немъ помщалась даже резиденція одного изъ старйшихъ слобожанскихъ полковъ, но пора настала другая, сперва набги татаръ, потомъ пожары разорили его, и городокъ обезлюдлъ. Впрочемъ, по его улицамъ пасутся куры и гуси, а по городской площади разгуливаетъ постоянно журавль срый и старый, и разгуливаетъ съ такимъ гоноромъ, какъ будто ему принадлежатъ и улицы, и подсудки, и голуби, и весь городокъ со всмъ, что въ немъ ни на есть! — Городская рка, уже, разумется, милый сердцу Донецъ, издавна представляетъ, особенно съ горы, подъ которой легъ городокъ, занимательные виды отъ песчаныхъ отмелей и наносовъ. На одномъ берегу его купаются мужчины, на другомъ — женщины, и между двумя берегами, при этомъ, всегда начинается такой разговоръ. Мужчины, войдя въ рку, говорятъ: ‘можно ли нырять? Мы подъ водою къ вамъ не подплывемъ!’ А женщины отвчаютъ: ‘нтъ, нырять нельзя, потому что мы уже васъ знаемъ, и вы какъ разъ подплывете подъ водою!’ И вслдъ затмъ он начинаютъ барахтаться, подмахивая спиною кверху, что, какъ уже извстно, означаетъ женское плаванье. На той же рк толстая купчиха, гордость бакалейнаго торговца, у котораго, подъ-стать ей, есть хриплый перепелъ, широкозадый битюгъ, бархатный чай, пятиведерный самоваръ и всегдашняя одышка, тутъ же бережно входитъ въ воду и говоритъ про себя, глядя подслповатыми глазками на другой берегъ, а на другомъ берегу купается крошечный человчекъ: ‘и зачмъ это дтей пускаютъ въ воду? Еще неравно утонетъ!’ На эти слова, съ другого берега, раздается сердитый голосъ: ‘врно, матушка, глаза-то подъ мышки, или въ другое мсто спрятала, что не видишь? Я секретарь, а не дитя!’ Говорящій это, непомрно маленькаго роста, но, тмъ не мене, не то, что сказала купчиха, а секретарь, выказывается изъ воды, и бакалейница видитъ, что онъ точно секретарь, а не дитя. Тутъ же, на берегу, въ плать адама, моетъ снятую съ себя рубашенку двочка и потомъ, въ томъ же плать, идетъ разостлать ее на берегу просохнугь, пока она сама выкупается. Въ самый солнцепекъ, когда городскія плотины, пожирательницы сапогъ и постоловъ, не гнутся отъ прозжающихъ обозовъ, и торговки на базар не перестрливаются мелкою бранью, именуемою бекасинникомъ, въ полдневный зной, городокъ совершенно стихаетъ, и все въ немъ остается до вечера въ горизонтальномъ положеніи въ домахъ, съ заколоченными наглухо ставнями. Въ горизонтальномъ положеніи, впрочемъ, появляются прежде всего почтенные старожилы, которые въ это время уже пообдали и поспшили, какъ говорится, завернуть на село боковеньку! Не спятъ въ это время одни модники: они длаютъ визиты почтенія и визиты уваженія. Кто съ кмъ давно знакомъ, то еще ничего и не выходитъ дурного: но съ новичкомъ при этомъ случаются странныя исторіи. Проговоривъ не малое время съ авантажною дамочкой, хозяйкою дома, проговоривъ въ пріятной темнот, съ закрытыми ставнями, модникъ переходятъ изъ царства мрака въ царство свта, встрчается съ нею, иногда въ тотъ же самый вечеръ, на улиц и остается въ остолбенніи: авантажная дамочка, хозяйка дома, не узнаетъ его! Но, вотъ, визиты кончаются. Въ горизонтальномъ положеніи вс отъ мала до велика. Тогда мертвая тишина городка не нарушается ничмъ, она нарушается только звонкимъ храпомъ Бориса Борисовича, или, какъ его называютъ въ городк, Барбариса Барбарисовича Плинфы, отставного судьи, этотъ храпъ, въ самомъ дл, такъ звонокъ, что внимающимъ ему все кажется, будто къ порогу Плинфы пришли съ поздравленіемъ трубачи. Наконецъ, уже не слышно и трубачей! Жара въ полномъ разгар. Тутъ скрытый глазъ наблюдателя можетъ подмтить, какъ запоздавшая въ болтовн съ кумою, загорлая мщанка, въ красной юбк и голубомъ шушун, идетъ, изнемогая отъ зноя, и, полусонная, вяжетъ на ходу чулокъ, а рыжій поповичъ, въ набойчатомъ балахон, тащитъ за рога келейно-похищенную у сосда козу, и коза упирается и шагаетъ, пошатываясь, какъ марширующій рекрутъ. Но никогда такъ не шуменъ городокъ, какъ во время ярмарокъ. Главныя ярмарки въ немъ бываютъ подъ Варвару, на Преполовенье и подъ Трехъ сестеръ и ихъ матери.
Въ обыкновенное время тутъ не достанешь даже донского, зато на ярмаркахъ чего только не достанешь! Окружные помщики, съхавшись, прежде всего заводятся новыми картузами. Помщицы, съхавшись, прежде всего летятъ туда, гд продаются чепчики, чепчики, чепчики прелесть и очарованіе! Ремонтеры торгуются съ цыганами и пьютъ го и просто сотернъ, а также шато-марго, который они зовутъ шагай-моргай. На городскихъ франтахъ появляются розовыя кисейныя накидки и брюки такихъ цвтовъ, что на нихъ постоянно лаютъ собаки! Изъ невдомыхъ странъ возникаетъ, среди улицъ, извозчикъ, извозчикъ — чуда, извозчикъ — привиднія, на пролеткахъ, обитыхъ полинялою нанкою, и на пар лошадей, изъ которыхъ за одной слдуетъ годовалый жеребенокъ. Каждый молоденькій панычъ тутъ на перечетъ, жениховъ ловятъ, какъ перепеловъ на дудочку! При вид молоденькаго паныча, обитательницы городка стараются тотчасъ обратить на себя вниманіе или костюмомъ, или словомъ, или чмъ-нибудь, чмъ-нибудь! Он возвышаютъ голосъ громче обыкновеннаго. Одна говоритъ: ‘ахъ, душенька, кумушка, вы не поврите, что это за бондари! Макитры и товкачи еще дороже стали!’ На это другая отвчаетъ: ‘ахъ, крошечка моя, это еще что, макитры и товкачики! А вотъ, я борова пріобрла за свое старое букмуслиновое платье, и что же? Еще приплатилась, матушка! Кочеты по полтин, рыжики по полтин, а къ яйцамъ, съ позволенія замтить, и приступа нтъ!’ Крикъ сластенницы заглушаетъ голоса дамъ. Усвшись на дорог съ желзною печкою и спрятавъ подъ юбку, отъ мухъ и пыли, горшокъ съ тстомъ, она кричитъ: ‘панычи, голубчики! У меня возьмите! Панычи, душечки! У меня!’ Или: ‘господа-служба! вотъ у меня хорошія сластёны!’ Желающему она тотчасъ производитъ самую свжую сластёну, для этого послюнитъ только пальцы, ухватитъ изъ-подъ завса тсто и броситъ его прямо въ масло! — Да, ярмарки городка — любопытныя ярмарки! Спозаранку около пестрыхъ ятокъ уже идетъ гулъ и толкотня. Рыжй захожій суздалецъ, съ книжками и коврижками, имющій обычай, какъ говорится, спрятать въ карманы по денежк и къ вечеру въ каждомъ спрашивать барыша, имющій обычай, какъ тоже говорится, тереть полушку о полушку, въ надежд, не выпадетъ ли третья, остановился и слушаетъ, какъ отставной шевронистъ, побывавшій за моремъ и дальше, толкуетъ о томъ и о семъ, и о томъ, какъ солдатъ солдата въ Туречин изъ глины лпитъ. — ‘Э! Да ты, другъ, уже слишкомъ! — замчаетъ суздалецъ: — этого, братъ, быть не можетъ!’ — ‘Не можетъ быть?’ спрашиваетъ шевронистъ: ‘не мшай попустому, не твоя череда, безъ смазки сказки, что безъ полозьевъ салазки! Ссть сядешь, только все изгадишь!’ Громкій хохотъ сопровождаетъ прибаутку шеврониста. — Но вотъ, близокъ обдъ. Толпа возрастаетъ. Цыганъ съ утра еще началъ торговаться и для этого, по своему цыганскому обычаю, хлопать рукою въ руку слобожанина и до обда все еще хлопаетъ, не сходясь съ нимъ на цлковомъ. — ‘Ну, дашь за коня цлковый?’ — кричитъ, хлопаетъ цыганъ. — ‘Не дамъ цлковаго!’ — отвчаетъ оглушенный слобожанинъ. ‘Ну, обернись на сходъ солнца, обернись, красота! — говоритъ цыганъ и самъ обертывается. — Ну, молись, красота! конь твой!’ Красота оборачивается и молится, но коня не беретъ за цлковый, потому что, кром цлковаго, онъ долженъ еще дать и своего коня, и сапоги, и куль привезеннаго гороха! Цыганъ въ отчаяніи, а уже когда цыганъ въ отчаяніи, то торгу недолго длиться, онъ присдаетъ къ земл и кричитъ, срывая горсть травы: ‘чтобы такъ у меня животы оборвало, и еще родимецъ убилъ бы мою тетку, если конь не годится!’ — Слобожанинъ при этомъ чешетъ за ухомъ и соглашается потому, что цыганъ уже такъ побожился, что уже, кажется, и соврать никакъ не можетъ. ‘Пидчеревей, шобъ бахтировала!’ — кричитъ пестрая мднолицая толпа, прыгая и подчуя коня пинками и тычками, и сколько осторожный слобожанинъ ни машетъ шапкою, то въ правый, то въ лвый глазъ коня, слпая, разбитая кляча идетъ за зрячею! Но, вотъ, еще шумне, еще пестре! Торгъ въ полномъ разгар. — Индйки кавкаютъ на голоса школяровъ, дти, покинутыя засуетившимися матерями, хныкаютъ, а налетвшій втеръ заворачиваетъ имъ рубашенки на головы, заводскій, караковый въ сливахъ жеребецъ бьется и ржетъ, на желзной цпи, косясь на проходящій табунъ, торговки на мосту говорятъ вс разомъ и ни одна не хочетъ слушать! Ряды палатокъ съ красными товарами разстилаются длинною, пестрою панорамою. Тамъ еще шумне! Одинъ споритъ, друтой божится на весь базаръ отцомъ и матерью, дядею и теткой, третій наскоро подставилъ сосду тавлинку и самъ собирается пропустить въ ноздрю порядочный фейерверкъ, между тмъ какъ увряетъ покупщика, что его ситецъ не ситецъ, а просто, такъ сказать, предводительская оранжерея, подъ яткою, гд играютъ кобзы и цимбалы, кто-то растрогался и плачетъ и общаетъ брата изъ тюрьмы выкупить, и говоритъ, что брата онъ такъ любитъ, какъ никого не любитъ, а вотъ несется за плетнемъ отрывистая брань и чей-то басъ иронически замчаетъ: ‘да ужъ гд же теб, едя, спорить, когда у тебя весь ротъ на бекрень!’ Красноносая перекупка показываетъ уходящей баб дулю. — А около ставки, гд выскакиваетъ деревянная кукла, такой гамъ, что еще никогда и не слыхано, одинъ хохочетъ, ухватившись за бока, причемъ шапка его съхала на самый затылокъ, другой жену громко кличетъ посмотрть, а третій, въ оцпенніи, объявляетъ, что у него разомъ изъ обоихъ кармановъ украли и трубку, и кисетъ! Но и это еще не все. Идите скоре въ ветошный рядъ, тамъ продается всякая пестрая рухлядь. Старая лохмотница, обмотанная лентами, кусками распоротаго желтаго и краснаго сукна, несетъ на голов гору шляпокъ, а на рукахъ гору брюкъ. Къ ней подходятъ безъ церемоніи, берутъ ея шляпки и ея брюки, переворачиваютъ ихъ во вс стороны, тутъ же примряютъ, хлопаютъ руками по сомнительнымъ мстамъ и снова отдаютъ ей шляпки и брюки. Въ ветошномъ ряду продаютъ также грушевый квасъ и соловьевъ! — О, ярмарки въ городк — очень любопытныя ярмарки! — Но никогда такъ не скученъ городокъ, какъ посл ярмарокъ. Тогда онъ совершенно пустетъ, и ничто уже не въ силахъ его развеселить. Одинъ острякъ сравнилъ городокъ, посл ярмарокъ съ сусликомъ, который спитъ, а городокъ во время ярмарокъ съ сусликомъ, который радостно кричитъ на своей норк. — На что только не пускаются горожане по обычаю всякаго русскаго человка, который гнетъ — не паритъ, переломитъ — не тужитъ! и книги начинаютъ читать, и другъ другу стараются всучить кума или куму, сватаютъ другъ друга, и въ гости къ румяному Ефиму Трофимовичу здятъ, къ которому до той поры, по одной причин, никогда не здили, и принимаются, наконецъ, особенно пожилыя и плотныя дамы, верхомъ здить, причемъ выписанныя изъ губерніи амазонки пышно обрисовываютъ ихъ полныя округлости. Вообще, надо замтить, туземныя дамы изъ породы булокъ, что не мало удивляетъ мужей, потому что невстами дамы вовсе не были булками, а были вообще барышни нжненькія, какъ говорится, барышни-хрящики, питавшіяся мломъ и грифелями! иногда, впрочемъ, невдомое перо вдругъ пуститъ неожиданный, словесный брандскугель. Тутъ все оживаетъ и подннмается. Въ ловкихъ стишкахъ говорится про особу, побывавшую въ столиц, что она: ‘съ чухной лично говорила и въ кунсткамер была!’ Про красавицу, предметъ общихъ толковъ, говорится: ‘и какъ не веселиться тутъ земл и небеси, когда ты именинница, Эмилія, еси!’ И долго шумятъ и волнуются, по поводу словеснаго брандскугеля, горожане, и долго городокъ не утихаетъ, какъ присутствіе посл какого-нибудь билье-ду ревизіонной комиссіи. Но, наконецъ, и это умолкаетъ. Тогда маленькій городокъ — царство неисходной скуки! Одинъ учитель пнья тогда еще заходитъ изрдка потолковать съ аптекаремъ о томъ, что, вотъ, нтъ совсмъ ни уроковъ, ни больныхъ, но и это бываетъ не надолго. Дверь въ аптеку скоро заплетается паутиною, и аптекарскіе ученики пускаютъ изъ оконъ на опустлую улицу мыльные пузыри, а учитель пнія открываетъ табачную лавочку и съ улыбкой встрчаетъ каждаго покупателя, рдкаго и счастливаго покупателя!.. Въ одинъ изъ такихъ-то послярмарочныхъ вечеровъ, именно, когда маленькій степной городокъ походилъ на суслика, который спитъ, къ городской черт подъзжалъ на рысяхъ дорожный дормёзъ, запряженный шестерикомъ почтовыхъ. Лакей, толстый господинъ изъ разряда крупночубыхъ бакенбардистовъ, качаясь, дремалъ сзади, усвшись въ подушки рессорнаго человколюбія. Заставы въ городк никогда не водилось, на мосту собирали деньги за переправу черезъ рчку. Подслповатый инвалидъ, починявшій какое-то женское платье, принимая отъ лакея деньги, спросилъ: ‘а кто детъ?’ И получилъ въ отвтъ: ‘детъ подполковникъ!’ Хотя подполковникъ впослдствіи оказался просто надворнымъ совтникомъ. Дормёзъ, въхавъ на пески, поплелся шагомъ. Приближаясь къ городку, прозжій поминутно высовывался изъ оконъ. Въ улиц пригороднаго села онъ разъхался съ бричкой, изъ-подъ будочки которой выглянули два двическія лица, въ мелкихъ рыжихъ тирбушонахъ и голубыхъ полинялыхъ шляпкахъ. Прозжій, бросивъ на нихъ бглый взглядъ, тихо вздохнулъ. Казалось, онъ жаллъ и о тирбушонахъ, и о голубыхъ шляпкахъ! Дале, почти уже на городскомъ мосту, онъ разминулся съ толстою шестимстною, хуторянскою колымагой, набитой биткомъ, какъ арбузъ съ смячками, молоденькими, веселыми барышнями. Сердитая особа престарлаго возраста, очевидно маменька, жалась въ глубин экипажа, завинченная и сжатая со всхъ сторонъ. Кругленькія и бленькія, какъ гладенькое яичко, личики на стукъ дормёза выглянули изъ оконъ, выглянули съ задержанными рчами и изумленными взглядами, выглянули чуть не помирая со смху, и прозжій слышалъ, какъ дружный хохотъ градомъ раздался за его спиною, едва дормёзъ разъхался съ колымагой. Прозжій тоже улыбнулся, казалось, онъ былъ доволенъ и кругленькими личиками, и звонкимъ двическимъ хохотомъ. Скоро дормёзъ поднялъ облака песку въ городскихъ улицахъ и остановился подъ крыльцомъ единственной гостиницы иногородняго еврея, Сруля Мошки, у котораго дти были Юдка и Мордка, вчно бгавшія нагишомъ, и полная, блолицая жена Хаюня. Сруль Мошка держалъ гостиницу безъ вывски, но зато эта гостиница была съ бильярдомъ и маркёромъ. Прозжій вышелъ изъ дормёза. Едва его лысина, такъ-называемая ранняя лысина, съ волосами, зачесанными въ вид артишоковъ, съ затылка на виски, показалась въ сняхъ, съ лавки вскочилъ растрепанный маркёръ, вставившій на одно мсто въ брюкахъ заплату голубого цвта. Прозжій, проходя по коридору, заглянулъ въ залъ. На бильярд, по обыкновенію, сидла курица. Этотъ бильярдъ имлъ то похвальное обыкновеніе, что куда бы шаръ по немъ ни катился, онъ непремнно попадалъ въ лвую среднюю лузу и, поставленный на навощенный шароставъ, качался нсколько минутъ, какъ акробатъ на канат. Окна въ зал, поднимаемыя въ вид силковъ на подставк, имли тоже похвальное обыкновеніе иногда, совершенно неожиданно, хватить по просунутой въ нихъ ше. Войдя въ номеръ, прозжій замтилъ маркёру, что не мшало бы выпить съ дороги чаю. Суровый маркёръ на это ничего не сказалъ, но скоро загремлъ блюдечками и чашками, лакей-бакенбардистъ, между тмъ, раскинувъ умомъ, что отъ хозяина скоре поживешься и състнымъ, и питьемъ, пустился на поиски Сруля Мошки. Пройдя черезъ дворъ, онъ остановился передъ погребомъ, гд, но справкамъ, долженъ былъ находиться жидъ. На двор, между тмъ, уже окончательно стемнло. Подъ широкимъ навсомъ, въ мерцающемъ полусвт онъ разсмотрлъ пейсы и черную бороду. И только-что онъ, прокашлявшись и потеревъ для бодрости бока нанковой куртки, сказалъ: ‘подполковникъ пріхалъ, и потребуется сарай для кареты!’ — какъ откачнулся назадъ и въ ужас раскрылъ глаза… Рука его коснулась чего-то мягкаго и теплаго, и изъ глубины подвала выдвинулась, вмсто жида, узкая морда стараго конюшеннаго козла. Изумленіе лакея было неописанное, оглянувшись во вс стороны, онъ пошелъ, какъ обкаченный водою пудель, и въ то же время услыхалъ за заборомъ чьи-то торопливые шаги. Впослдствіи оказалось, кому принадлежали эти шаги. Стягивая съ барина сапоги и чулки, причемъ тотъ подергивалъ пятками потому, что боялся щекотки, онъ не выдержалъ и въ волненіи, почти умирающимъ голосомъ, разсказалъ свое приключеніе съ козломъ. Баринъ покачалъ головою и, стукнувъ лакея по красному затылку, весело замтилъ: ‘это, Вася, счастье, это, Вася, пророчитъ большое счастье!’ Едва прозжій разоблачился и надлъ ночную кофту, едва самоваръ, подпертый съ одной стороны, за отсутствіемъ ножки, замкомъ, а сь другой стороны ножницами, запыхтлъ и зарумянился на стол, — дверь комнаты отворилась, и на порог явился господинъ, какъ говорится, изъ породы недоростковъ недостатковскихъ. Склонивъ голову на подобіе подстрленной дичи и прикладывая руку къ груди, точно держалъ въ ней прошеніе на погребеніе жены или дочери, вошедшій началъ говорить вдохновенно: ‘И возможно ли, и вижу мужа такого сана, и взоры меня не обманываютъ!’ Думая, что это затмъ, чтобы точно просить на погребеніе жены или дочери, прозжій снялъ со стола кошелекъ и протянулъ вынутый изъ него четвертакъ къ двери. Поститель встрепенулся, посинлъ и, закинувъ голову, отступилъ…
— Не понимаю, не понимаю! — произнесъ онъ, запальчиво и заикаясь: — что это можетъ значить? — Прозжій тоже переконфузился.
— Вотъ, милый мой, возьмите, не церемоньтесь! — произнесъ онъ довольно неровно. Поститель засмялся, какъ человкъ, соболзнующій объ ошибк ближняго, и замтилъ: ‘извините, тутъ вышло кипроко, и не одно, а цлыхъ два кипрока: во-первыхъ, я не то, что вы думали, во-вторыхъ, я — Борисъ Борисовичъ Плинфа, здшній обыватель, и не стыдно ли вамъ потчивать меня четвертаками?’ Читатель уже вроятно привелъ въ памяти, что это былъ тотъ самый Плинфа, къ которому въ полдень обыкновенно приходили съ поздравленіемъ трубачи, и вроятно также догадался, что появленіе его произошло вслдствіе подслушаннаго разговора лакея съ козломъ. Прозжiй согласился, что потчивать четвертаками, дйствительно, стыдно, и произнесъ: ‘Извините, я ошибся, прошу садиться, и не желаете ли стаканъ чаю?’ — ‘Много благодаренъ! — подхватилъ Плинфа, утирая носъ, кончикъ котораго начала безпокоить выступившая изъ него капля: — только ужъ позвольте въ прикуску и пожиже, крпкій чай, говорятъ, раздражаетъ нервы и заставляетъ думать о томъ, о чемъ иногда и не хочешь думать!’ Прозжій… но, прежде, нежели мы скажемъ, согласился ли прозжій съ тмъ, что чай раздражаетъ нервы и заставляетъ иногда думать о томъ, о чемъ бы и не хотлъ думать, — скажемъ, что за человкъ былъ этотъ прозжiй. — Прозжій, мужчина лтъ сорока, былъ человкъ добрый, добрый, какъ говорится, необидвшій на своемъ вку мухи, и это, сколько намъ кажется, происходило отъ его домашняго воспитанія. Вслдствiе этого домашняго воспитанія, выйдя въ отставку и поселясь въ деревн, онъ старую ключницу, мошенницу изъ мошенницъ, звалъ Михевной, а иногда тетенькой, атаману на вс распоряженія его говорилъ: ‘хорошо, хорошо, братецъ Силентій, это очень хорошо!’ — и отъ скуки игралъ въ карты съ двумя горничными, которымъ имена были Гопка, и Галька. На служб, ходя постоянно въ широкомъ фрак на ват и получая къ столу вс деревенскіе припасы, онъ слылъ у молодыхъ сослуживцевъ подъ именемъ зайца въ мшк и сахарнаго тихони, а у пожилыхъ — подъ именемъ прекраснаго молодого человка. Эти пожилые только находили его нсколько разсяннымъ. Разсянность въ самомъ дл была любопытная… Бывало, поймаетъ въ присутствіи кого-нибудь за пуговицу и начинаетъ съ нимъ говорить, да говоритъ до того, что слушающій готовъ въ обморокъ упасть и не иметъ силъ вырваться. Одинъ шутникъ въ такомъ положеніи вынулъ изъ кармана ножикъ, отрзалъ пуговицу, за которую разсказчикъ держался, и улизнулъ. На служб же, бывало, остановитъ кого-нибудь въ экипаж на улиц, деликатно стащитъ его за пуговицу на мостовую, спроситъ, какъ ваше здоровье, и, получивши должный отвтъ, скажетъ: ‘А, хорошо!’ и, сказавши: ‘А, хорошо!’ сядетъ спокойно въ чужой экипажъ и укатитъ, прежде чмъ владлецъ его успетъ опомнигься. Въ деревн онъ жилъ довольно порядочно, сосди зжали къ нему на именины и поиграть въ карты. Только вдругъ однажды онъ задумался, думалъ-думалъ, и ршился произвести важный переворотъ въ своемъ существованіи. Каковъ былъ этотъ переворотъ, читатель увидитъ дальше… Прозжій, дйствительно, согласился, что чай разстраиваетъ нервы и вселяетъ иногда предосудительные помыслы, гость на это помолчалъ и спросилъ съ улыбкой: ‘Имя и отечество ваше?’ — Надворный Совтникъ ока Пятизябенко!’ — отвтилъ хозяинъ, также съ улыбкой.
— ока Лукичъ? — подхватилъ гость, покачнувшись и съ улыбкой.
— ока Ильичъ! — отвтилъ хозяинъ, также покачнувшнсь и также съ улыбкой.
Чай снова былъ розлитъ по стаканамъ.
— Отъ васъ, ока Ильичъ, — началъ гость: — вроятно не укрылось, какъ бденъ и скученъ нашъ городъ?
— Не укрылось! — отвтилъ хозяинъ, расправляя и обсмактывая замоченные въ чаю усы, которые онъ носилъ для нкоторой прикрасы ранней лысины: — только я не думаю, чтобъ городъ вашъ былъ точно скученъ и бденъ.
— Скученъ и бденъ! — подхватилъ гость: — скученъ и бденъ! И вы не поврите, какіе странные случаи бываютъ въ немъ! Вотъ, напримръ, у меня на свадьб, на первой еще свадьб, потому что я вдовецъ, изъ самой, такъ сказать, брачной комнаты украли сапоги и брюки!
— Быть не можетъ! — подхватилъ удивленный хозяинъ.
— Точно такъ, прошу не сомнваться! — подхватилъ гость, кланяясь: — и утащили въ то время, какъ кром меня и жены никого не было въ комнат! — Послдовало деликатное съ обихъ сторонъ молчаніе, хозяинъ налилъ гостю еще стаканъ чаю, помолчалъ и началъ говорить… И то, что услышалъ Плинфа, поразило его неописаннымъ удивленіемъ, блюдечко зазвенло въ его рукахъ, когда Пятизябенко произнесъ послднія слова и завершилъ: ‘Вотъ, Борисъ Борисычъ, вотъ мое задушевное и неизмнное желанье!’ Плинфа помолчалъ и спросилъ: ‘Да на комъ же это вы думаете жениться?’ — спросилъ, все еще не понимая вполн страннаго намренія помщика и мысля про себя: ‘какая же это наша фефела наградитъ собою такого жениха?’
— Да я же вамъ говорю, на комъ, — отвтилъ Пятизябенко и еще разъ повторилъ въ малйшихъ подробностяхъ сказанное Плинф. — Далеко за полночь огонь погасъ въ окн вновь занятаго нумера гостиницы. Какъ обухомъ оглушенный, вышелъ Плинфа на улицу и почти опрометью побжалъ, повторяя про себя: ‘Ахъ ты, батюшки, батюшки, вотъ разодолжилъ!’ — и цлый рой предположеній заходилъ и завертлся въ голов Плинфы. — А надо сказать, что Плинфа былъ большой поклонникъ всякаго рода новостей. Живя уже давно въ отставк, онъ постоянно, по привычк, каждый день приходилъ, какъ будто по длу, въ присутствіе и весело здоровался съ чиновниками, которые вс знали и любили отставного судью и всякій разъ говорили: ‘А! вотъ и вы, Барбарисъ Барбарисовичъ! Ну, что? есть ли теперь что-нибудь новенькое?’ На это Барбарисъ Барбарисовичъ молча скриплъ табакеркою, на которой была изображена таблица съ разсчетомъ для бостона, и отвчалъ: ‘Какъ же, есть!’ — ‘Да что же такое есть?’ допрашивали любопытные чиновники. — ‘А вотъ и есть! отвчалъ Плинфа, смотря себ на сапоги: — вотъ, Вакулищенко мн новые сапоги сдлалъ!’ — ‘Да какъ же новые?’ замчали на это пытливые чиновники: ‘вы, Барбарисъ Барбарисовичъ, еще на той недл ихъ показывали!’ На это Плинфа качалъ головою и говорилъ: ‘Э! то не т сапоги, то были совсмъ другіе сапоги, а эти совсмъ новые сапоги!’ Еще Пятизябенко спалъ на кровати, о которой выражалась одна надпись на стн нумера: ‘Горе и мука тому, кто будетъ осужденъ судьбою лежать на сей кровати!’ и которая точно представляла горе и муку потому, что поминутно двигалась и скрипла, издавая какіе-то насмшливые звуки, точно говорила: ‘А что, братъ. а-га! посмотримъ, какъ ты заснешь, посмотримъ! что, братъ, взялъ?’ Еще маркёръ, въ ожиданіи пробужденія гостя, поминутно смотря на вновь заплатанныя брюки, вытиралъ кій и чистилъ бильярдъ, на которомъ шары, какъ извстно, непремнно падали въ лвую среднюю лузу, — а уже городокъ шумлъ, и цлое море толковъ, споровъ и догадокъ колебало спокойствіе низенькихъ домиковъ. Слово ‘женихъ’ молніей облетло вс двственныя сердца и закоулки. Разнеслась всть, что прізжій помщикъ, Надворный Совтникъ Пятизябенко, ршился жениться на той, которую первую увидитъ въ городк, разумется, если эта первая согласится отдать сму свою руку, и ужъ также разумется, что какая же не согласится отдать ему своей руки! Главную роль въ этихъ городскихъ толкахъ играла высокоуважаемая двица-акушерка, Анна Ванна Гонорарій, какъ ее называли горожане. и которая на ванну впрочемъ нисколько не походила, а походила на бекаса, котораго прозвище къ ней и было навсегда припечатано. Надо замтить что на эту птицу акушерка походила вслдствіе носа, который, какъ кранъ у самовара, торчалъ на ея миніатюрномъ личик. Еще до разсвта, по неисповдимымъ судьбамъ, эта особа узнала всю подноготную отъ Плинфы и до утра не могла сомкнуть глазъ. Съ зарей она уже порхнула въ телжечку, именуемую нетечанкою, и полетла съ визитами къ нуждающимся и ненуждающимся въ ея искусств, изъ которыхъ первыхъ, впрочемъ, постоянно было боле въ благословенномъ городк. Благословенный городокъ, скажемъ мимоходомъ, особенно пришелся по вкусу акушерк. Она прилетла сюда, по окончаніи курса, на почтовыхъ и съ той поры сдлалась душою его общества. Увидвъ, какъ на одной станціи она подкатила къ крыльцу, на перекладной, въ чепчик безъ вуали и съ книжкою въ рукахъ, громко скомандовала запрягать и, выпивъ стаканъ молока, снова умчалась виередъ, какъ добрый фельдъ-егерь, одинъ прозжій, заслуженный генералъ, замтилъ: ‘Ну, матушка, такая не сробетъ!’ И точно, Анна Ванна Гонорарій никогда еще не сробла. Разъзжая по городу въ уютной нетечанк и служа первымъ привтствіемъ всякому новому гостю міра, Анна Ванна въ то же время слыла и модницей, и затйницею веселиться, и затйницею устраивать сговоры и свадьбы, а слдовательно и нужныя подготовленія будущихъ привтствій новыхъ гостей міра. Выходя утромъ за ворота, она не пропускала ни одного хуторянина, идущаго изъ окрестностей на базаръ, и всхъ почти знала по имени. — ‘Ты это птуха, Онисимъ, несешь?’ — спрашивала она. — ‘Птуха, барышня!’ — отвчалъ Онисимъ, держа перевернутаго вверхъ ногами, съ отекшею головою, птуха. — ‘Продай мн птуха, Онисимъ’, — говорила она, ощупывая хлупь и бока птуха. — ‘Берите, барышня! — говорилъ на это Онисимъ: — только позвольте прежде вашу ручку поцловать!’ Съ акушеркой жилъ еще маленькій племянникъ Вава, который иногда сопровождалъ ее въ поздкахъ по городу — ‘Это что, тётя, какое слово написано на забор?’ — спрашивалъ онъ, подпрыгивая на нетечанк и разсматривая т надписи мломъ, которыя иногда производятся на стнахъ и заборахъ въ отдаленныхъ городскихъ улицахъ. — ‘Это, душечка, ничего! это неконченное слово! — говорила на это тетенька, оборачивая лицо Вавы въ другую сторону: ты этого не поймешь!’ и точно, Бава этого не понималъ. — Не мшаетъ также замтить, что, по туземному обычаю, помолвившись за Плинфу, о чемъ мы забыли сказать, Анна Ванна Гонорарій позволяла своему жениху, при людяхъ, иногда нкоторыя золотыя вольности. Она… цловалась съ своимъ женихомъ. И надо было видть, какъ она съ нимъ цловалась! Такъ уже теперь не цлуются на свт! Тонко намекая на румянецъ щекъ Анны Ванны, почтмейстерша, едва видла ихъ вмст, обыкновенно говорила: ‘Барбарисъ Барбарисовичъ! посмотрите, какая она хорошенькая! ужъ поцлуйте ее, душечку, въ стыдливое мсто!’ На это душечка краснла и, подставляя щеку, говорила: ‘Ахъ, право, ужъ вы мн съ вашими просьбами!’ и Плинфа, также зардвшись, исполнялъ желаніе почтмейстерши, то-есть, цловалъ невсту въ стыдливое мсто… Совершивъ боле десяти наздовъ на дома и домики, акушерка подлетла къ крыльцу Плинфы и въ волненіи, сказавъ племяннику: ‘Ну, Валя, поставь лошадь подъ сарай, а самъ побгай въ саду, я зайду къ дяд!’ — быстро порхнула въ сни. Вава поставилъ коня подъ сарай и пошелъ въ садъ. Пижонъ, собака акушерки, тоже подошелъ въ садъ, но прежде его настигли дворняги Плинфы и, составивъ около него кружокъ, стали, по своему обыкновенію, какъ говорится, читать его дипломъ. — ‘Ну! поздравляю васъ! — вскрикнула акушерка, сталкиваясь въ передней лицомъ къ лицу съ Плинфою: — гость-то вашъ оказался обманщикомъ, гнуснымъ обманщикомъ! онъ вамъ все, должно быть, налгалъ, и больше ничего!’
— Да помилуйте, — проговорилъ робкій Плинфа, подходя къ ручк невсты: — чмъ же онъ могъ налгать?
— Отстаньте! — вскрикнула акушерка, отдергивая ручку, одтую въ перчаточку цвта майскаго жука, съ отливомъ: — что мокрой-то курицей такой смотрите! Страмъ, да и только! Объхала всхъ, была у всхъ, спрашивала всхъ, никто и не слыхалъ такой фамиліи, — Пятизябенко! и разв могутъ быть такіе женихи на свт!
— Да что-жъ тутъ такого въ этой фамиліи? — спрашивалъ озадаченный Плинфа: — и чмъ же она худая фамилія?
— Была даже у буфетчика, у маркёра Букана въ гостиниц! — продолжала гостья: — зазжаю по дорог и спрашиваю: что, говорю, Букаша, прізжій женихъ уже посватался? — Какой, говоритъ, посватался. Онъ еще спить, говоритъ! — Спитъ! и это женихъ! Ну, такіе ли бываютъ на свт женихи? Да что же вы такой нюней стоите? Отвчайте! — почти сквозь слезы спрашивала акушерка… Но не успла она произнести послднихъ словъ, какъ посреди улицы показался красивый господинъ въ соломенной шляп, не молодой, это правда, но еще румяный и съ вожделннымъ запасомъ здоровья. Онъ остановился передъ окнами дома, противъ Плинфы. Сердце ёкнуло подъ лифомъ акушерки, и въ глазахъ ея заходилъ сладкій туманъ. Ей показалось, въ первое мгновеніе, что прохожій замтилъ ее. Но скоро предположеніе это оказалось ошибочнымъ: прохожій ступилъ на крыльцо и вошелъ въ сни противоположнаго дома. Акушерка нервически оттолкнула Плинфу и, вскрикнувъ: ‘Ахъ-ти, матушка, опростоволосилась!’ — кинулась въ ближній залъ. Тамъ, изъ-за горшковъ ерани и занавсокъ, стала она въ кулакъ наблюдать, что будетъ происходить въ сосднемъ дом. Вотъ, опредлите посл этого сердце женщины, вдь, кажется, женихъ у нея стоялъ за плечами, а, между тмъ… Нтъ, странное сердце женщины! На воротахъ дома, куда вошелъ прохожій, была надпись, еще шесть лтъ назадъ прибитая вверхъ ногами и до сихъ поръ остающаяся въ такомъ же положеніи: ‘Неслужащаго дворянина Обапалки’. Пятизябенко между тмъ, — это былъ онъ, — пройдя не безъ волненія дв улицы, гд, къ удивленію своему, вмсто ожидаемыхъ двицъ, видлъ все прифрантившихся на этотъ разъ маменекъ и папенекъ, встрчавшихъ его даже съ улыбками, точно давно знакомаго и точно говоря: ‘А, здравствуйте, ока Ильичъ, съ пріздомъ!’ или: ‘А, вотъ и вы! какъ провели ночь?’ Пятизябенко очень обрадовался потому, что въ окн дома, куда вошелъ, мелькнуло, какъ ему показалось, весьма смазливенькое лицо блондинки… Войдя, не безъ волненія, въ переднюю, гд не было ни души, и потомъ въ залъ, гость остановился на порог. Хозяинъ и хозяйка, Обапалки, которые о немъ уже, какъ и вс горожане, знали всю подноготную, но никакъ не ожидали его появленія, крайне изумились и остались безмолвны. Обапалка-мужъ, изъ породы кубариковъ, раскладывалъ въ это время въ зал перепелиныя сти, собираясь починить ихъ новыми нитками и думая про себя: ‘А это, однакоже, любопытно: къ кому зайдетъ прізжій помщикъ?’ Обапалка-жена, также не далекая отъ породы кубариковъ, сортировала въ зал же ягоды для настойки и тоже думала: ‘А это, впрочемъ, вещь любопытная: куда завернетъ прізжій помщикъ?’ и вдругъ, этотъ помщикъ явился въ ихъ собственномъ зал. Нтъ! Перо опускается, и недостаетъ силъ изобразить изумленіе почтенныхъ супруговъ! Едва гость очутился на порог и замеръ въ невольномъ, понятномъ трепет, отороплый хозяинъ бросилъ сти, взглянулъ на него съ улыбкой и шарикомъ укатился изъ залы въ коридоръ. Тамъ супруги пожали плечами и молча взглянули другъ на друга. — ‘Ну, ничего, мамаша! — произнесъ, помолчавъ, въ одно мгновеніе все сообразившій мужъ: — ничего, это очень выгодно!’ — ‘Что выгодно? — спросила супруга, смотря на него во вс глаза и не понимая его: — разв ты забылъ, папаша, что у насъ нтъ дтей?’ — ‘Ничего, дуся, ничего! это очень выгодно, и не надо упускать случая, а ужъ мы ему достанемъ!’ — ‘Какъ достанемъ, кого достанемъ? — спросила, внезапно проникнутая припадкомъ ревности, супруга: ты съ ума сошелъ!’ — ‘Ну, съ ума не съ ума, котикъ, а ужъ ты не безпокойся, когда человкъ въ такомъ аппетит жениться, не надо упускать случая!’ — И мужъ поцловалъ въ об полныя щеки взволнованную жену. Поцлуй произошелъ въ тишин, такъ же какъ и разговоръ, и черезъ нсколько минутъ супруги явились въ зал, одинъ уже во фрак и бломъ галстук, а другая въ новомъ, шоколадномъ кисейномъ плать. Нсколько минутъ и гость, и хозяинъ молча смотрли другь на друга. Наконецъ хозяинъ кашлянулъ и началъ:
— Весьма осчастливленъ! Чему обязанъ этимъ посщеніемъ?
Гость отвтилъ:
— Мн сказали, что у вась есть продажныя дрожки!
— Дрожекъ продажныхъ у меня нтъ! — ловко вклеилъ хозяинъ: — но садиться милости просимъ! — Вс сли. Разговоръ начался о городскихъ новостяхъ. Пятизябенко не хотлъ ударить лицомъ въ грязь и обратился къ прекрасному полу. Оглянувъ кисейное платье и въ то же время шерстяныя ботинки прекраснаго пола, онъ съ деликатною ловкостью спросилъ: ‘А отчего это, сударыня, въ такое теплое время на вашихъ милыхъ ножкахъ такія вовсе не милыя ботинки?’ Хозяинъ нагнулся къ уху гостя и шепнулъ ему одно слово, которое совершенно удовлетворило любопытство гостя, но бросило его въ порядочную краску. Не мало также смутился гость, когда слуга внесъ подносъ съ закускою, и хозяинъ спросилъ: ‘не угодно ли водочки и рдечки?’ Гость отвдалъ и водочки, и рдечки… Во время закуски, хозяйка взглянула на мужа и произнесла: ‘Шерчикъ! фуршетъ!’ Гость предупредилъ желаніе дамы. Но, черезъ секунду, дама, потребовавши по-французски вилку, лежавшую передъ ея носомъ, за хлбомъ пошла сама, въ то время, какъ этотъ хлбъ лежалъ на другомъ конц стола. Гость изумился и долго не могъ прійти въ себя потому, что не смлъ ничего предполагать насчетъ познаній почтенной дамы. — Для одобренія себя, пробуя какіе-то маринованные въ уксус грибки, Пятизябенко спросилъ:
— А какъ фамилія, не знаете ли, той пожилой дамы съ дочерьми, которую я встртилъ вчера на городскомъ мосту? Еще у нея голубая карета?
— А! это та, Макортытъ, помщица изъ Пупавокъ, еще сама, говорятъ, съ дочерьми въ пруду бреднемъ рыбу ловитъ! — отвтилъ добродушный Обапалка.
— Ну, а т барышни, кто такія, рыженькія и въ голубыхъ шляпкахъ? — спросилъ кашлявшій въ салфетку гость: — я ихъ вчера тоже встртилъ за городомъ!
— Это, — подхватилъ добродушный хозяинъ, смотря на жену: — это Завалишинскіе однодворки! У насъ зимою, на балу, шутники-офицеры наименовали одну Кирпаша, а другую Мордата! — Фамилія же у пихъ, право, такая мудреная, на М, и, кажется, нмецкая!
— Хоха! — подхватила супруга.
— Да, точно, Хоха, я и забылъ! — прибавилъ супругъ: — точно Хоха, и не на М!
Разговоръ въ этомъ тон длился еще нсколько минутъ. Наконецъ догадливая хозяйка вышла. Гость высморкался, сложилъ платокъ втрое, спряталъ его въ боковой карманъ фрака и началъ:
— А вы, я думаю, уже догадались, зачмъ я явился къ вамъ?
— Хи, хи! Какъ же не догадаться! Хи, хи! — подхватилъ, улыбаясь, хозяинъ, склоняя на бокъ голову и въ то же время смотря гостю въ глаза.
— Такъ, значитъ, вы соглашаетесь! — спросилъ, приподнимаясь, гость.
— Соглашаюсь ли?..
— Да!
Обапалка потеръ переносицу. Потъ градомъ катился съ него. ‘Была не была! — подумалъ онъ, — подставимъ ему Акулину Саввишну!’ и еще разъ сообразивъ, какъ полезно будетъ, для его отношеній къ супруг, подставить гостю Акулину Саввшину, онъ сдлалъ изъ лица своего лицо важное и сказалъ:
— Я согласенъ на все, только съ однимъ условіемъ: оставимъ все это до сегодняшняго вечера, вечеромъ мы все покончимъ! Да притомъ же надо и ей дать опомниться! — прибавилъ Обапалка уже съ располагающей улыбкой. При слов ей Пятизябенко совершенно оживился, сталъ болтать о разныхъ веселыхъ вещахъ и вышелъ отъ Обапалки, чуть не подпрыгивая отъ радости…
— Такъ до вечера? — сиросилъ онъ уже на улиц, раскланиваясь съ Обапалкою.
— До вечера! до вечера! — отвтилъ, также раскланиваясь, Обапалка.
Въ окн противоположнаго дома между тмъ сильно заколыхалась розовая штора.
‘Что бы это значило? — думала акушерка, слдя изъ-за окна. за уходящимъ гостемъ, — не задумалъ ли мерзавецъ Обапалка надуть гостя?’ — Какъ надуть, акушерка еще недоумвала, но видлъ ея копотливый умъ какія-то сти, разставленныя противъ интереснаго прозжаго, и этого уже было для нея довольно, Никогда не питая къ Обапалкамъ особеннаго сочувствія, она задумала и ршилась разрушить ихъ ковы. Такъ какъ окончаніе дла должно было произойти вечеромъ, то акушерка предположила напустить къ Обапалкамъ весь городъ: пусть тогда выборъ незнакомца произойдетъ при всхъ, и судьба, одна судьба ршитъ, кому изъ двицъ торжествовать. Созвать же весь городъ къ Обапалкамъ было очень не трудно: для этого стоило только пустить въ город всть, что у нихъ будетъ пить чай новый гость, и городъ полетитъ туда, гд будетъ пить чай новый гость! Акушерка ршилась, и нетечанка ея загремла и запрыгала по улицамъ. Насталъ роковой вечеръ. Городокъ превратился въ муравейникъ, на который мальчишка-пастухъ крикнулъ извстную примолвку: — ‘комашки, комашки, прячьте подушки, татары идутъ!’ — и еще скоре онъ походилъ на тотъ же городокъ, въ старину, когда произошла эта примолвка. Крикъ со степи: ‘татары идутъ!’ поднималъ и стараго и малаго, и женщину и больного, и все по улицамъ степного слободского городка суетилось, кричало, металось и бжало опрометью куда глаза глядятъ. Такъ было и теперь, только горожане нынче знали, куда бгутъ. Киръ Кирычъ спшилъ къ стряпчему, Пудъ Пудычъ спшилъ тоже къ стряпчему. Секретарь Панмутьевъ летлъ къ секретарю Панкутьеву, а секретарь Панкутьевъ къ секретарю Панмутьеву, и оба на дорог, въ пріятномъ изумленіи, сталкивались! Обыватель Андрей Андреичъ Крути-Верти кричалъ своей супруг: ‘Замолчи ты, Гавриловна, замолчи, или я теб всю рожу разобью!’ А толстенькій ходатай по дламъ, тоже обыватель, Заткни-Перцу, брился передъ мискою съ водой, вмсто зеркала, и полоскалъ ротъ апельсинною водичкою, по случаю сытнаго обда у сосда съ непристойнымъ чеснокомъ. Дв застарлыя, уже извстныя двицы въ тирбушонахъ хали въ бричк, напудренныя по самыя рсницы, потупя глаза и въ то же время говоря шопотомъ:
‘А посмотри, посмотри, копочка, у поповны опять угорь вскочилъ на носу, а она все-таки детъ!’ Веселыя барышни съ сердитою маменькою тоже хали. И халъ весь городокъ въ гости къ Обапалкамъ. Улица передъ домомъ Обапалокъ совершенно запрудилась экипажами. Какихъ тутъ экипажей не было! И колымаги, и брички, и фаэтоны лиловаго цвта, и желтыя дрожки, и краковскія брички, и нетечанки и чертапханы, и слобожанскія таратайки, именуемыя ‘бда’ и на которыхъ точно бда здить! На нкоторыхъ козлахъ сидли обыкновенные кучера, на другихъ — мальчики въ непомрныхъ шерстяныхъ капотахъ, а на третьихъ — дворовыя двки въ рукавицахъ и шапкахъ, очевидно занявшія мста кучеровъ, ушедшихъ на косовицу. Словомъ, създъ былъ хоть куда. Внутри дома также было пестро и шумно. Между собравшимися пролетлъ слухъ, что самихъ хозяевъ нтъ въ дом. Вс недоумвали, куда они могли скрыться, недоумвала и акушерка. Чтобы какъ-нибудь пока замять дло, она распорядилась съ чаемъ, и скоро казачки стали разносить установленные подносы. ‘И куда улетли? — думала акушерка, обгая глазами шумное собраніе, — неужели догадались и ршились дать тягу?’ — Но не успла она подумать этого, какъ на улиц послышался стукъ колесъ, и дормёзъ давноожидаемаго гостя подкатилъ къ крыльцу. Принявъ шумный създъ за особое расположеніе къ себ новыхъ родныхъ, Пятизябенко, съ чувствомъ удовольствія. вступилъ въ двери залы. На первыхъ же порахъ, однако, онъ быль удивленъ, что хозяева не встртили его. Поклонившись съ улыбкой и пригласивъ взглядомъ вставшее при его вход собраніе ссть, Пятизябенко опустился въ кресло и спросилъ:
— ‘А хозяевъ, господа, еще нтъ?’ — ‘Да, хозяевъ нтъ еще!’ — отозвались робко нкоторые голоса, и вслдъ за тмъ въ зал воцарилась мертвая тишина. Пятизябенко началъ ощущать признаки робости и неловкости. Въ самомъ дл, положеніе его, среди кучи незнакомыхъ и невиданныхъ лицъ, становилось затруднительнымъ. Побарабанивъ пальцами по ручкамъ креселъ, причемъ въ лиц его не было ни кровинки, онъ поднялъ голову и ршился прибгнуть ко всегдашнему своему спасенію, къ краснорчію.
— Вотъ, господа, — началъ онъ, покашливая и стараясь попасть на веселый тонъ: — дожилъ я до горькаго разочарованія въ жизни, думалъ испить, какъ говорится, до дна чашу блаженства и остался холостякомъ, выходитъ, — ладилъ человкъ челнокъ, а свелъ на уховертку! Такова-то наша жизнь! Такова-то наша печальная и поучительная жизнь! — Гость остановился, отвта на его слова не послдовало… За спиною его только раздался прерывистый шопотъ и даже сдержанный смхъ, Пятизябенко не имлъ силъ обернуться, да и хорошо онъ сдлалъ, что не обернулся! Собраніе, очевидно, начинало потшаться на его счетъ. Одинъ только Борисъ Борисычъ, проскользнувшій въ это время въ залъ и стоявшій у двери, задумчиво склонивъ голову, съ пальцемъ въ петлиц жилета, помолчалъ-помолчалъ, да вдругъ выступилъ и отвтилъ: — ‘Точно такъ, ока Ильичъ! точно такъ!’ — ‘А, это вы! — произнесъ, не безъ ощущенія внутренней радости гость и ободрился: — а у насъ тутъ шелъ очень интересный разговоръ о поучительносги человческой жизни!’ — ‘Ну! — подумали при этомъ нкоторые изъ собравшихся, — поучительность поучительностью, только, братъ, это все еще не дло и порядочная — таки чепуха, пора бы, наконецъ, перейти и къ главному!’ Гость терялся окончательно…
— А гд же милые наши хозяева? — началъ онъ снова: — я что-то не вижу между вами нашихъ милыхъ хозяевъ! — Деликатный Плинфа, желавшій всегда, какъ о немъ говорили, смягчить дло, или, какъ онъ самъ выражался, подмазать сахарцемъ скипидарную пилюлю, хотлъ уже произнести: ‘А врно они тутъ же, и только чмъ-нибудь врно заняты!’ — какъ слова его замерли на устахъ…
— Удрали куда-нибудь! — хватилъ напрямикъ и какъ будто про себя кривошей-подлкарь, прокладывавшій, по общему мннію, понтоны черезъ самыя неприступныя рки. — ‘Какъ удрали? — спросилъ Пятизябенко и заикнулся, ему показалось, словно какая струна при этомъ лопнула и зазвенла передъ его ухомъ: — я васъ что-то не разслышалъ!’
— Какой тутъ не разслышалъ! — замтилъ весело и опять-таки какъ-будто про себя кривошей-подлкарь: — онъ вамъ навралъ, собачій сынъ, если сказалъ, что у него есть дочка! Ну, у какого бса онъ возьметъ дочку, и на комъ васъ женитъ? Разв на своей качк женитъ?
Тутъ строго внимавшее собраню не выдержало и прыснуло со смху, веселыя барыни звенли, какъ колокольчики. Одн двицы съ тирбушонами долго крпились — крпились, но, наконецъ, не вытерпли и расхохотались, утирая обильныя слезы. Пятизябенко былъ, какъ на угольяхъ, онъ теперь ясно видлъ, что его водили за носъ.
— Ну, — началъ онъ разбитымъ голосомъ: — вы, милостивый государь, произнесли недостойное слово…
— А, когда недостойное, — замтилъ еще боле въ дух подлкарь: — такъ и значитъ, что онъ васъ женитъ на своей качк!
Взрывъ потрясающаго хохота перешелъ всякія границы. Окна въ зал дрожали, какъ на балу посл выборовъ. Уже обиженный гость хотлъ встать и выйти, уже Плинфа порядочно трухнулъ и также намревался выйти, какъ вдругъ, изъ-за ряда городскихъ дамь, выступила акушерка и, поклонившись гостю, начала:
— Я двица не богатая и, смю сказать, даже неопытная, но позвольте, милостивый государь, замтить: смю ли я спасти васъ отъ соблазну, да, спасти васъ отъ соблазну? Ссылаясь на весь городъ, я, Анна Ивановна Гонорарій, акушерка, увряю, что у Обапалокъ дтей — ни мальчиковъ, ни двочекъ — никогда не было и быть не могло! И если они васъ увряли въ противномъ, то не доживи я до свтлаго дня свадьбы, — потому что выхожу замужъ и даже скоро, и даже выгодно, и даже очень счастливо, и притомъ за человка, которому дорого одно мое вниманіе (пять шпилекъ разомъ вонзились и укололи сердце Плинфы!), — не доживи я до свтлаго дня свадьбы, если слова мои неправы! Пятизябенко не помнилъ себя отъ смущенія, въ глазахъ его ходилъ туманъ! Тутъ еще, къ довершенію общаго смятенія, не успла акушерка вынуть платочекъ и, плюнувъ въ него, положить ето обратно въ ридикюль, — что она изъ деликатности длала всякій разъ, когда нужно было плюнуть, — какъ въ дверяхъ гостиной появились сами хозяева — Обапалки, блдные и неподвижные, какъ смерть. Никто не зналъ теперь, не зналъ и впослдствіи, откуда они явились, потому что акушерка, по собственнымъ ея словамъ, обгала не только вс комнаты и чердакъ, но и вс прочія мста.
— А, и вы здсь! — произнесъ уже какъ съ того свта Пятизябенко: — ну, не грхъ ли, не стыдно ли вамъ? Надули, надули, какъ послдняго школьника!
Тутъ подняла снова голосъ Гонорарій.
— Послушайте, милостивый государь! — начала она, покашливая: — не обижайтесь еще, не обижайтесь! Смиритесь! Дло ваше еще не потеряно, потому что выборъ вашъ сію же минуту можетъ пасть на достойнйшую изъ двицъ нашихъ!
Пятизябенко потеръ лысину, откачнулся въ кресло и засмялся… Смхъ его сталъ неожиданно возрастать, возрастать, перешелъ въ неописанный, неудержимый хохотъ и, какъ пламя, вдругъ обнялъ и всколебалъ всо собраніе! Хохоталъ и Плинфа, хохотала и акушерка, хохотали и барышни, все хохотало самымъ неудержимымъ, самымъ неподдльнымъ хохотомъ, хохотало, утирая слезы, охая и сморкаясь, сморкаясь и охая… Первый остановился гость.
— Ну, не умора ли, господа, — началъ онъ, оставливаясь и задыхаясь отъ смха: — ну, не умора ли все это событіе? Ну, откуда мн показалось, ну, откуда мн это вздумалось, право? Нтъ, господа, это событіе — невроятное событіе. И какъ это такъ, вдругъ пріхалъ, увидлъ, и что такое увидлъ — и самъ не знаю!.. Чортъ знаеть, какая исторія! А впрочемъ, такъ какъ, господа, всякая исторія чмъ-нибудь кончается, то ужъ не откажите мн и отужинайте сегодяя у меня, въ саду гостиницы! Вдь, я думаю, тамъ готовятъ хорошій ужинъ? А?..
Собраніе отвтило, что точно ужинъ готовятъ хорошій, и разошлось, шумно разбирая случившееся. И вотъ, далеко за-полночь, въ гостиниц загремла полковая музыка, зазвенла посуда, захлопали пробки, и цлый городъ сталъ веселиться наскоро, общими силами слпленнымъ весельемъ! И что же? при послднемъ тост, когда извстный уже под-лкарь проигралъ на принесенной гитар ‘Черничку’, любимую псенку горожанъ, и Плинфа, по общему желанию, поцловалъ свою невсту въ стыдливое мсто, Пятизябенко всталъ и обнялъ Обапалку. Собраніе открыло глаза и въ пріятномъ изумленіи стало смотрть на достойный поступокъ гостя.
— Ну, скажите мн, — началъ Пятизябенко, цлуя Обапалку то въ одну, то въ другую щеку: — ну, скажите мн, за что вы меня хотли такъ общипать?
— Не хотлъ общипать, по совсти не хотлъ! — отвтилъ, едва держась на ногахъ, Обапалка: — въ окн у меня никакой барыни не было, а было что-нибудь другое (при этомъ Обапалка робко взглянулъ на жену), — и вамъ это показалось, а впрочемъ, господа, подкачнемъ нашего гостя! Гостя подкачнули, подкачнули, подкачнули дружно, весело и стали цловаться, и когда стали горожане цловаться, стали бесдовать, и что говорили при этомъ веселые горожане, того ршительно никто не могь уже разобрать! — Веселые горожане еще крпко спали, когда дормёзъ зазжаго гостя снова покатилъ по пыльной дорог! Гость уже не выглядывалъ изъ оконъ на встрчные экипажи, ему, повидимому, было не до того! И жаль: въ одномъ изъ этихъ экипажей сидла, полулежа на блой, какъ снгъ, подушк, обшитой кружевами, двушка — лтъ двадцати-трехъ, брюнетка, въ маленькомъ чепчик, съ большими темными глазками, и блдная, какъ мраморная Геба! Она окинула орлинымъ взглядомъ прозжаго и подумала: ‘Вотъ бы муженекъ, и старъ, и не бденъ, и порядочный, кажется, колпакъ!’ — Двица была дочь одной современной маменьки, гд-то проживавшей домоправительницей, слыла у сверстницъ подъ именемъ Тамерлана и теперь узжала изъ одного семейства, гд была, безъ году неддю, гувернанткой и гд ей только-что торжественно отказали.
Хорошенькій Тамерланъ въ тотъ же день подъхалъ въ чужой карет къ лавкамъ, подъхалъ съ цлью блеснуть въ послдній разъ интересною обстановкой и столкнулся тамъ съ акушеркою, у которой еще живо въ памяти было вчерашнее событіе. Когда услышала отставная гувернантка разсказъ о гост, когда она услышала этотъ разсказъ, — лицо ея побддндо, слезы выступили изъ глазъ, и батистовый платокъ вмигъ превратился въ клочки. Она тутъ же, какъ есть, передъ подругою вызывалась садиться въ перекладную и догонять гостя! и насилу ее уговорила и утшила ‘шерчикъ’ акушерка, или, собственно, не утшила — потому, что хорошенькая гувернантка долго не могла забыть этого событія и долго была главною повствовательницею пассажа, нарушившаго покой тихаго степного городка.
Оригинал здесь