Слобожане. Малороссийские рассказы
Слобожане. Малороссийские рассказы
III. ДДУШКИНЪ ДОМИКЪ.
(Над. ед. Бантышъ.)
III. ДДУШКИНЪ ДОМИКЪ.
(Над. ед. Бантышъ.)
Дедушкин домик, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Теплинскій лсъ выходитъ на большую чумацкую дорогу. Въ старину, по случаю частыхъ разбоевъ, о немъ говорили: ‘Кто минуетъ голую долину, да высокую могилу, да теплинскій лсъ, то не возьметъ того бсъ!’ Времена стали другія. Лсъ состарлся и измельчалъ. Но одна половина его, именуемая Черточешенскимъ уступомъ, попрежнему пугаетъ праздное воображеніе людей. Дремучая дебрь уступа полна таинственности и мрачныхъ красокъ. Впрочемъ, слово дремучая да не введетъ никого въ ошибку, дремучаго здсь собственно очень мало потому, что эта дебрь простирается не дале какихъ-нибудь двухъ или трехъ верстъ, и дремлется въ ней разв одному усталому отъ зноя лсничему да старику-дровоску. Нтъ въ теплинскомъ лсу ни рысей, ни песцовъ, ни россомахъ, ни горностаевъ, нтъ въ немъ ни барсуковъ, нй соболей, ни ланей, ни бобровъ, ни медвдей. Зато въ неисчислимомъ множеств прыгаютъ въ его чащ приземистыя, краснобурыя лисицы, зато вс дубки и оршники его усяны блками, зато волки въ немъ, какъ дома: никто имъ, уже боле пятнадцати лтъ, не мшаетъ тутъ плодиться, длать набги на сосднія слободки и хватать изъ сосднихъ слободокъ лучшихъ поросятъ и барашковъ. Одинъ только разъ досталось въ ближнемъ сел, Панковк, какому-то косолапому срку. За то же онъ и надлалъ длъ! Пробрался въ околицу, да не только пробрался, а отыскалъ еще хату, и чью бы вы думали? — самого атамана, Колодняжнаго-Юхты, онъ же и Хриновый-Бурякъ, — отыскалъ, вошелъ въ сни, изъ сней въ двери, залзъ на печку, сълъ тамъ три окорока, откопченныхъ къ петровскимъ розговнамъ, закусилъ миской варениковъ съ ягодами, да тамъ же и заснулъ. И досталось же за это косолапому срку! — Теплинскій лсь перерзанъ многими озерами, изъ которыхъ Лебяжье, Плоское и Кривое считаются лучшими потому, что нигд нтъ такого множества дичи, какъ тамъ. Въ Черточешенскомъ уступ, о которомъ пойдетъ главная рчь, протекаетъ небольшое безыменное, подвижное озеро, просачиваясь изъ безыменнаго же болота, и теряется тутъ же между тростниками. На низменной проск Черточешенскаго уступа, на гребн зеленаго косогора, надъ озеромъ и болотомь, стоитъ ддушкинъ домикъ. Онъ стоитъ тутъ уже съ давнихъ поръ… Видъ съ косогора на воду, перебившуюся кучковатыми плёсами, по которымъ, едва пробжитъ втеръ, стелется лилово-сизый отливъ, и на сочную зелень болота, въ рам тростниковъ и густолистыхъ кустарниковъ, — хорошъ особенно лтомъ. Какая странная и причудливая растительность! Какъ перевиты эти сучковатыя деревья дикимъ хмелемъ! По окраинамъ озера стелются ползучія травы, называемыя бабьимъ неводомъ. Чемерка, лопухи, козій-листикъ и заячья-капустка, былина и рясноголовая кульбабка, волошки и сочныя козельки, такъ любимыя собирательницами грибовъ и лсныхъ ягодъ, козельки всхъ родовъ и свойствъ, — и блоголовый, дрябчатый смодвь, и сизый молочай, и голубая колючка, и рогозъ, и, наконецъ, сладкіе шпигаки: чего только нтъ въ этомъ лсу! А какъ настанетъ весною прилетъ птицъ, — и запоетъ, застонетъ кудрявый лсъ. По влажному, остывшему илу, какъ на конькахъ, скользятъ и бгаютъ пестрыя курочки, и срая поверхность усевается крестиками пурпурныхъ ножекъ, какъ старинная рукопись стариннымн словами. Каждый кустъ, каждая втка одты своею благоуханною атмосферою. А носатый огарь, точно клокъ краснаго сукна, перебрасывается съ дерева на дереви, бгаетъ и тихо вытаскиваетъ изъ влажной земли сладкіе корешки, блыя поросли камыша и прошлогоднихъ букашекъ, или же, беззаботно набгавшись, стоитъ себ на одной ножк, зажмуривъ глаза по сторонамъ поднятаго носика и дремлетъ подъ полусонное жужжаніе кузнечиковъ и мошекъ, и медленно качаются вокругъ него широкіе, сквозящіе лопухи и махровыя ленты хмеля, и тихо застилаетъ его прохлада подступающаго вечера, и проносятся надъ нимъ, какъ бродячія пвчія струны, рогатыя жукалки и трепетныя, сумеречныя бабочки. Но вотъ, заливаются голубымъ и краснымъ потопомъ цвтущія некоси. Трещитъ и сохнетъ, отнесенный весеннею водою, буреломъ и разное мелкое ухвостье. Въ камышахъ пробираются облинялыя, безкрылыя утки. Гнзда свиты, начинается безконечная, громкая, роскошная лсная свадьба. Вотъ она идетъ и подступаетъ… На тихой утренней зар, когда по темнымъ деревьямъ только-что мелькнули желто-пурпурныя пятна и туманъ свился и плыветъ надъ болотомъ, — въ недосягаемой вышин берутъ верхъ и идутъ какіе-то чудные звуки: точно торжественный, таинственный благовстъ раздается подъ небесами и падаетъ на землю. И вотъ — все слышне и слышне, все ближе и ближе. Несутся воздушные полки воздушныхъ армій… На лсъ проливается цлое море звуковъ. Черканіе болотныхъ веретенниковъ, сонное курруканье горлинокъ, звонъ травниковъ, какъ теньканье крохотныхъ стекляныхъ колокольчиковъ, рзкое чоканье дроздовъ и дребезжащій смхъ пустынной хохотвы, какъ ауканье спрятаннаго въ кустахъ лшаго, долетающій откуда-то чуть слышный бой перепела, трескъ куличка и печальныя перезваниванья иволги, — сколько странныхъ, сколько причудливыхъ голосовъ и звуковъ! Но и въ тихое осеннее время, когда матери перестали уже печально скликать разбжавшихся и разлетвшихся дтей, когда въ трав не шныряютъ уморительные куличата, и гусыня не переноситъ уже съ плёса на плёсо за шейку крохотныхъ гусенковъ, когда блоствольная береза ярко отдляется и сверкаетъ на матовомъ багрянц вязовъ и сквозящаго, лапчатаго клена, когда, наконецъ, голубое сукно васильковъ уже не застилаетъ ни болотной кутемы, ни пеструшки: и въ тихое осеннее время — теплинскй лсъ иметъ много торжественно-таинственнаго. Погонышъ, какъ тнь, скользитъ въ сумерки по темной, ползучей шмар, неугомонный дятелъ долбитъ и вьется вокругъ дупла столтняго, увшаннаго вороньими гнздами береста, и звучно падаетъ въ пустынной тиши изсохшій листъ, считая обнаженные сучки и втви, и звучно уносится умирающая, до новой весны, пвучая лсная жизнь!..
Ддушка былъ не промахъ, когда построилъ свой домикъ на такомъ выгодномъ мст. Домикъ представляетъ любопытное зрлище. Онъ старъ и покачнулся на бокъ. Соломенная крыша его завихрилась и поднялась отъ втра, какъ панцырь у ежа. Бревна его исчерчены іероглифами червей, а крыльцо, какъ остовъ павшаго въ степи коня, проросло крапивою. Небольшой ребенокъ даже и не взойдеть на него, онъ взойдетъ на него только при помощи опрокинутаго ведра или колоды, на которой ддушка куетъ проволочные крючки для своихъ удочекъ. Зато въ теплую погоду, отъ весны до осени, окна домика раскрыты настежь, и свободно влетаютъ въ нихъ мошки и сумеречныя бабочки, и свободно влетаютъ въ нихъ лепестки цвтущихъ яблонь и молодыя ласточки и синички. Когда подобное обстоятельство случается, родители крохотныхъ птичекъ долго летають и тиликаютъ въ втвяхъ сосднихъ деревьевъ, предполагая, что это ддушка, хищнымъ набгомъ на ихъ владнія, похитилъ маленькихъ птичекъ. А ддушка ходитъ себ въ мерлушковомъ халат, ходитъ и знать ничего не хочетъ. Зеленый картузъ съ гигантскимъ овально-продолговатымъ козырькомъ, весьма напоминающимъ утиный носъ, покоится на его голов. И ходитъ себ ддушка, заглядывая подъ кусты и деревья, колируя и подпиливая засохшіе сучки. И весело ддушка посматриваеть съ зеленаго косогора… А тишина въ старомъ домик невозмутимая. Ддушка однажды сознался, что въ какое-то особенно бурное лто птичка, именуемая овсянкою, залетла въ окно его спальни, на глазахъ его свила въ углу, въ развшанныхъ моткахъ пряжи, гнздышко, выкормила дтей и съ новорожденною семьею снова удетла изъ спальни. Какъ не послдній мечтателъ, ддушка далъ этому событію такое значеніе: ‘Придетъ время, и вотъ онъ самъ явится въ домикъ съ маленькою, своею собственною птичкою’. Впрочемъ, это было еще давно-давно, въ годы прошедшей юности. Черточешенскій уступъ видлъ ддушку и ребенкомъ, у котораго щеки походили на сплыя яблоки, а голова на репейнйкъ, и школяромъ, улетвшимъ изъ сосдняго городка на каникулы съ новоизобртенными хлопушками и незатянувшимся синякомъ подъ глазомъ, и офицеромъ въ мундир съ желтымъ воротникомъ, на который заглядывались сосднія хуторянки, вдадтельницы пары черныхъ бровей, полной груди, звонкаго двическаго смха и нсколькйхъ десятинъ зеленыхъ, грунтовыхъ садиковъ, не видлъ только родимый лсъ ддушки счастливымъ… Но что же это за ддушка? Каково его начало и происхожденіе? Исторія ддушки есть исторія его домика, и потому разскажемъ обстоятельно послднюю.
И, во-первыхъ, исторія древняя.
Съ давнихъ давенъ и старинной старины, территорія теплинскаго лса принаддежала предкамъ ддушки. Зажиточные предки, считавшіе свои земли не клочками болотъ и озеръ, а десятками тысячъ десятинъ нетронутой плугомъ, пустынной нови, по которой рыскала татарва — жили въ высокомъ, пространномъ дом, срубленномъ изъ столтнихъ дубовъ. Двойной частоколъ окружалъ домъ, на столб, середи двора, качался сторожевой колоколъ и звучалъ цпью привязанный къ столбу медвжонокъ. Старые дды жили весело, родилисъ и умирали, не вызжая дале сосдняго повтоваго городка. Въ темныя осеннія ночи, когда волки выли за озеромъ, подъ проливнымъ дождемъ, у воротъ останавливался путникъ, колоколъ звучалъ надъ озеромъ и селомъ съ низенькою церковью, раскинутымъ у подошвы холма, и рычалъ на цпи косматый сторожевой медвжонокъ. Столтній, слпой садовникъ, отыскивая дорогу палкой, съ фонаремъ, вводилъ путника въ просторный домъ. Тутъ было тепло и отрадно, среди развшанной и разставленной утвари. Хозяинъ, съ кубкомъ вина на серебряномъ блюд, встрчалъ гостя, а въ высокую, рзную дверь входила стройная панночка, въ парчевомъ плать и съ корабликомъ на голов, панночка, у которой полный станъ не перетягивался рюмочкой и густыя брови были, какъ на шнурочк. Гость съ хозяиномъ заводилъ рчи объ иностранныхъ земляхъ и народахъ, о далекихъ штурмахъ и бояхъ. Говорилъ гость, и долго, по его отъзд, чудились панночк и ея сдоусому отцу битвы и пожары, пышныя убранства и громы музыки, турниры и чужеземныя красавицы, и тихая, сладкая рчь гостя, котораго, наконецъ, догоняла, вдали отъ нихъ, въ чужомъ краю, вражья пуля. Тихо старлся и разрушался величественный дубовый замокъ предковъ. Иногда, во время домашнихъ праздниковъ и пировъ, при громогласныхъ ‘ура!’ и выстрлахъ пушекъ, стоявшихъ у воротъ частокола, не малое количество штукатурки падало съ потолка на подносы, уставленние кубками, и стны дома многозначительно покрякивали на шумные заздравные тосты. Когда ддушка принялъ наслдство и вышелъ въ отставку, родовое село его, за разныя забавы и увеселенія предковъ, неожиданно продали и перевели куда-то за рку. Но спасли ддушку ни желтый офицерскій воротникъ, ни дипломъ шляхетнаго корпуса, гд онъ кончилъ свое воспитаніе. Ддушка скинулъ сюртукъ, сказалъ: ‘Ну, что же? не взяла!’ подумалъ, подумалъ — и сломалъ свой старый, большой домъ. Въ видахъ улучшеніи печальныхъ обстоятельствъ, на первый разъ изъ обломковъ дома былъ выстроенъ овчарный загонъ, причемъ самъ владлецъ поселился подъ косогоромъ, въ оршник, въ курен старой паски. Вслдствіе этого, всякъ, кто прозжалъ по лсу торною, обозною дорогою, не мало изумлялся при вид обширнаго овечьяго загона съ рзными окнами и — игольчатыми на углахъ уцлвшей крыши. Но въ одну безснжную зиму пали вс овцы ддушки, и планы на улучшеніе печальныхъ обстоятельствъ рушились. Ддушка скинулъ и щегольской хуторянскій бешметъ, синій съ выпушками, какъ мундиръ у сотянка, надлъ мерлушковый халатъ и изъ овчарнаго загона выстроилъ маленькій домикъ. Онъ выстроилъ его на пепелищ стараго дома, выстроилъ у подножія высокаго, развсистаго дуба, какъ подъ снью мирнаго священнаго преданія. Этотъ дубъ выросъ изъ жолудя, посаженнаго передъ крыльцомъ стараго, большого дома въ тотъ самый достопамятный день, какъ ддушка ддушки впервые ввелъ въ него свою молодую, стройную жену и, по тогдашней польской мод, торжественно поцловалъ ее передъ толпою собравшейся челяди. Жолудь, черезъ много лтъ, превратился въ громадный зеленый дубъ, который на тридцать шаговъ протянулъ кругомъ свои тяжелыя, плодоносныя втви, и подъ этими втвями, какъ былинка у подножія одряхлвшаго, павшаго дерева, выросъ скромный преемникъ пространныхъ ддовскихъ палатъ, низенькій домикъ, съ двумя окошечками на озеро… Въ древней исторіи домика есть еще одинъ довольно замчательный эпизодъ: именно, происхожденіе воздушнаго моста къ домику, у подножія холма… Воздушный мостъ произошелъ такъ. Устроивши свое гнздо, ддушка пустился мечтать о присоединеніи новаго лица къ своему уголку, которое бы согрло и освтило его жизнь, — задумалъ жениться. Вслдствіе этого, онъ частенько сталь перезжать узкую плотину, отдлявшую часть озера и болота отъ холма, и появляться въ тихихъ домикахъ сосднихъ хуторянъ. Сосдніе хуторяне также нердко стали завертывать къ обладателю Черточешенскаго уступа. Какъ вдругъ, въ одну дождливую весну, потоки съ ближнихъ мловыхъ пригорковъ хлынули на болото и перерзали, глубокою водомоиною, плотину подъ холмомъ. Ддушка очутился въ засад, отрзаннымъ отъ остального міра. Однакоже онъ не потерялся и задумалъ выстроить черезъ провалье мостъ. Съ этою цлью онъ приказалъ единственному слуг и плотнику рубить по сосдству удобныя деревья. Удобнйшимъ оказался на первый случай высокій вязъ, росшій у самой водомоины, и плотникъ началъ съ него. Переправился черезъ оврагъ, привязалъ къ вершин дерева веревку, къ веревк коня и сталъ рубить дерево. Громадный вязъ затрещалъ, рухнулъ, но вмсто того, чтобы упасть на сторону, гд стоялъ плотникъ, упалъ на другой край провалья и своею страшною силою перекинулъ черезъ провалье лошаденку. Ддушка въ это время сидлъ у озера, въ оршник, колируя какую-то дикую щепу. Когда конь перелетлъ черезъ оврагъ, онъ медленно поправилъ на голов картузъ съ утинымъ козырькомъ и замтилъ: ‘Какой это бсовъ сынъ тамъ лошадьми кидается?’ А растерянный плотникъ, стоя на другой сторон провалья, ударилъ объ полы руками и замтилъ: ‘Что бъ было и воловъ привязать!’ — Это событіе далеко обошло словоохотливый околотокъ. Вязъ сдлался съ той поры мостомъ, черезъ который весною, когда вода съ шумомъ бжитъ по дну оврага, постители переходятъ безопасно, придерживаясь за суковатыя втви, а ддушка, котораго посщать стало такъ же легко, какъ брать приступомъ крпости, получилъ прозвище Черточешенскаго кулика, и это прозвище, при помощи ддушкинаго козырька и халата, навсегда за нимъ осталось… Теперь средняя исторія ддушкинаго домика. Средняя исторія ддушкинаго домика обнимаетъ только одно важное событіе: именно — смерть той особы, которая долженствовала сдлаться его подругою, долженствовала согрть и освтить его жизнь. Это трогательное событіе излагается въ туземныхъ преданіяхъ съ малйшими подробностями. Ддушка посватался за дочку повтоваго комиссара, табуны котораго до сихъ поръ расхаживаютъ по окрестной степи. Гордый предстоящимъ счастьемъ и родствомъ, за нсколько дней до свадьбы, по старинному обычаю, похалъ ддушка съ своею невстою на богомолье въ сосднюю златоверхую пустынь. Дорогою неописанное горе постило его: простудившись подъ грозою, невста его заболла и умерла, въ виду златоверхой пустыни! Ддушка похоронилъ ее и вернулся домой одинъ, безъ своей молодой невсты, вернулся одинъ, съ маленькою мстною иконою изъ монастыря. Толпа сосдей и родныхъ весело поджидала его возвращенія. Выйдя изъ брички, ддушка подошелъ къ будущему своему тестю, который, съ пнковою трубкою, стоялъ впереди всхъ, и, подавая ему икону, сказалъ: ‘Вотъ теперь моя невста!’ — сказалъ и тихо пошелъ въ домикъ. И когда онъ опять вошелъ въ домикъ, когда старыя стны опять увидли его холостякомъ и сиротою, когда вспомнилъ ддушка овсянку, — голосъ его задрожалъ, точно оборванная струна, и онъ замтилъ: ‘Ну, что же? опять не взяла!’ — сказалъ и сталъ, довольно храбро утшать родныхъ. Безъ гостей, однакоже, онъ слегъ въ постель, раздались его глухія рыданія, и никогда уже, съ той поры, онъ не могъ найти прежней беззаботной мечты о счасть и о супружеств. Ддушка сдержалъ слово и навки остался холостякомъ. Никогда боле не заводилъ онъ рчи о прошломъ, и одно только обстоятельство напоминало знающимъ его о невозвратной потер. На погост хутора, гд опущена въ землю дорогая особа, ддушка взялъ на память нсколько отростковъ яблонь и посадилъ ихъ возл своего домика. Яблони поднялись и разрослись и скоро верхушками своими стали заслонять отъ глазъ ддушкинъ домикъ такъ, чго теперь его уже и не примтишь изъ-за ихъ зеленолистой стны! На чугунномъ же памятник кладбища ддушка изобразилъ слдующую многозначительную надпись: ‘Покойся, моя бдная!’ и внизу: ‘Боже! не отринь ее отъ лица Твоего!’ — Тихо тосковалъ съ тхъ поръ ддушка. Бывало, чуть вечеръ, онъ уже сходитъ къ озеру, садится на берегу, на обломокъ жернова, и закидываетъ въ озеро удочку. Онъ сидитъ и смотритъ въ свтлую воду, смотритъ и дожидается, когда колыхнегся поплавокъ. Вода недвижна, и небо, какъ раскаленная по краямъ яхонтовая чаша, опрокинулось надъ лсомъ. Что же это рыба такъ лниво ловится? Что же это она не играетъ и не плещется? Но вотъ стекло воды дрогнуло. Туманъ разстилается, и тни бгутъ и уходятъ на темное дно… Ддушка смотритъ: ддушкинъ образъ, какъ въ живомъ зеркал, измняется, яснетъ, — темные волосы змятся вокругъ лица, молодые глаза блещутъ жизнью, и смуглый румянецъ сгоняетъ суровыя морщины… Ддушка уже не въ мерлушковомъ халат, а въ военномъ сюртук, молодецъ-молодцомъ и красавецъ-красавцемъ. А вотъ и еще какое-то лицо вышло и колышется, и блещетъ перебгающею тнью!.. Что жъ съ тобою, добрый ддушка? Слезы текутъ и застилаютъ глаза твои, одинокое сердце сжимается тоской, ты вспомнилъ свтлое, старое время!
О, добрый ддушка! Не вернуть теб свтлаго, стараго времени, не вернуть теб улетвшей молодости, не воскресить сокровенной страстишки твоего сердца. Спитъ твоя красавица въ могил, спитъ въ бломъ плать и въ полевыхъ цвтахъ, спитъ, — и пустынный втеръ гуляетъ надъ ея могилою. Задумался ддушка и не видитъ, что рыбка давно уже дергаетъ поплавокъ, крутая волна расходится кругами, и удочка скользитъ изъ ослабвшихъ рукъ. — ‘Что это съ вами, баринъ?’ — спрашиваетъ старика работникъ, тотъ самый, который построилъ воздушный мостъ. — ‘Э, врагъ бы забралъ ту канальскую рыбу! — отвчаетъ суровымъ голосомъ старикъ, пряча взволнованное лицо свое: — вс удочки оборвала канальская рыба, а толку — ни на лысаго дда!’
Теперь, читатель, новйшая исторія ддушкинаго домика… Но что сказать объ этой новйшей исторіи? Что сказать о ней? — Сказать ли, какъ ддушка ежедневно встаетъ, выходитъ на ветхое, поросшее крапивою крыльцо и любуется видомъ владнія, которое все, какъ на ладони, открывается съ холма. Сказать ли о томъ, какъ ддушка любитъ свое зелено-водное болото и сладко вритъ въ его постоянство и красоту? И не говорите старику о другихъ событіяхъ, не говорите ему о счастьи свта за чертою его лсного уголка! Не указывайте ему синющую полосу большой прозжей дороги, какъ горизонтъ иной жизни и иного міра, видной съ вершины косогора, — дороги, по которой несется пыль бгущихъ и пропадающихъ вдали экипажей, летятъ и затихаютъ звуки колокольчиковъ, и уносятся чуть слышныя псни идущихъ съ поля слобожанъ, беззаботныя псни, веселыя и радостныя псни. Ддушка махнетъ рукою и горько усмхнется. Не нужно ему вашихъ дорогъ и экипажей, не нужно ему вашихъ колокольчиковъ и псенъ. Есть у него другого рода псни, есть у него свой неумолкаемый, причудливый оркестръ. Что за псни, что за звуки!.. Чуть заря и день переклонился къ закату, — зеленое болото, пышное болото уже заводитъ строй своихъ разнообразныхъ инструментовъ. Въ высокомъ тростник то тамъ, то сямъ начинаютъ позвякивать въ разладъ, какъ смычки несмлыхъ еще школьниковъ. Имъ, робко и также въ разладъ, вторятъ колокольчики травниковъ и рога далекой утиной стаи, гд-то пролетающей на ранній ночлегъ. Но вотъ, пронеслось черканье коростеля, волторна филина огласила холмы и перелски, кваканье милліоновъ лягушекъ встало и поднялось въ болот, и окрестность потонула въ мор вечерней музыки, потонула до поры, когда ясная псня одинокаго соловья-ночника раздастся, смнитъ все и воцарится до разсвта. Среди неумолкаемой музыки птицъ и лягушекъ, въ виду зеленаго болота, ддушка создалъ еще особый міръ друзей. У него подъ-стать болоту былъ, напримръ, недавно фаворитъ-птухъ. Иногда, рано поутру, ддушка, бывало, выйдетъ на крыльцо, переклонится черезъ заборъ садика противъ солнца, которое начинаетъ тихо вырзываться изъ-за лса, притягивая лучи къ блой, махровой маковин и осыпая ее пурпурными брызгами, а птухъ то и дло кричитъ съ холма на озеро. Онъ кричитъ и прислушивается, кричитъ до того, что охрипнетъ и произведетъ такой странный звукъ, что самъ отшатнется въ сторону и долго высматриваетъ, наставивъ голову такъ, что одинъ глазъ его смотритъ въ землю, а другой на крышу домика, кто это такъ странно крикнулъ. — Ддушка на это тоже, бывало, слушаетъ-слушаетъ, и пойдетъ въ комнаты, тряся головою и повторяя: — ‘Эка, бсъ-птица, какъ кричитъ! Совсмъ, какъ будто, и не птица, и точно кричитъ что-нибудь другое!’ — Этотъ птухъ жилъ очень долго и пропалъ неожиданно безъ всти, вс старанія въ поискахъ его остались безъ успха. У ддушки было появился тоже еще другой слуга, кром упомянутаго выше плотника, какой-то блокурый, хорошенькій мальчикъ изъ сосдняго села, который пришелъ однажды зимою и нанялся на годъ. Должность его состояла въ хожденіи за коровою и въ топк печей. Но мальчикъ ужился не долго. Одна комната ддушки была съ низу до верху увшана портретами предковъ. Раскрашенные портреты предковъ стали тревожить маленькаго истопника. Едва разложитъ онъ огонь и сядетъ у печки, едва подниметъ голову — три ряда фамильныхъ портретовъ, три ряда темныхъ лицъ уже и смотрятъ на него во вс глаза! Въ первый разъ отъ непреодолимаго ужаса истопникъ убжалъ и не появлялся цлыхъ два дня, но потомъ догадался и раскаленною кочергою выжегъ глаза всмъ тётенькамъ, дяденъкамъ, бабушкамъ и ддушкамъ ддушки. Нечего говорить, съ какимъ тріумфомъ былъ изгнанъ новый истопникъ изъ домика ддушки. И вотъ, года бгутъ и замняются годами, ддушкинъ домикъ ветшаетъ и разрушается. Нтъ передъ его крыльцомъ сторожевого колокола, нтъ передъ нимъ медвженка на звучной цпи, и далекіе путники рдко зазжаютъ къ нему. Зато въ бурное невзгодье, когда осень разстилается надъ омертвлымъ лсомъ, когда въ воздух бушуетъ холодная, пронзающая стужа и крупный дождь хлещетъ въ окна домика и сбгаетъ по втвямъ столтняго дуба, — подъ крышу низенькаго домика собираются сосди и друзья ддушки… Вс тутъ собираются въ теплую, увшанную травами и безглазыми портретами, комнатку. Въ вечернемъ, подступающемъ сумрак не видно никого, вс молчатъ, будто заснули, и только голосъ разсказчика тихо раздается въ комнат. Кто же разсказываетъ? Кому внимаетъ уютный кружокъ слушателей? — Разсказываетъ ддушка… ‘Жили-были старикъ да старуха, — разсказываетъ ддушка. — Вотъ и стала говорить старику старуха: пойди да и пойди въ лсъ по яблоки! — Пошелъ старикъ въ лсъ, набралъ яблокъ, а ночь надвинулась со всхъ сторонъ такая, что хоть глазъ выколи, и заночевалъ старикъ въ лсу, заночевалъ въ хатк старой лсничихи. Лежитъ старикъ на лавк, лежитъ, а втеръ такъ и воетъ, такъ и воетъ, и деревья бьются втками надъ хаткой. Вотъ и слышитъ старикъ, кто-то подходитъ къ окну и ударилъ. ‘А что? — спрашиваетъ лсничиха: — что скажешь?’ — ‘Родилось на свт столько-то новыхъ людей! — отвчаетъ голосъ за окошкомъ: — какова будетъ ихъ доля?’ — Лсничиха подумала и весело отвтила: ‘Доля будетъ легкая и счастливая!’ — Голосъ за окошкомъ затихъ, и опять завылъ но лсу втеръ, и деревья опять забились втками надъ хаткой. Не усплъ старикъ и глазъ сомкнуть, кто-то опять подходитъ къ окошку и ударилъ. — ‘Что скажешь?’ — спрашиваетъ лсничиха. — ‘Родилось еще на свт столько-то новыхъ людей! — отвчаетъ голосъ за окошкомъ: — какова будетъ ихъ доля?’ — Лсничиха опять подумала, подумала и уже печально отвтила: — ‘Доля будетъ тяжкая и несчастная!’ — Старикъ чмъ-свтъ схватился изъ хатки и вышелъ. — ‘Ну! — подумалъ онъ, — попалъ же я къ лсничих, нечего сказать! переночевалъ чуть не у самой судьбы въ гостяхъ’. — Оглянулся: хатки уже нтъ, — вотъ точно ея и не было между деревьями, точно сквозь землю провалилась. Приходитъ домой, — и того удивительне: около печи колыска, и двое близнецовъ лежатъ подл жены! Ахнулъ старикъ и остановился на порог…’ — Да впрочемъ, можетъ быть, такая сказка ужъ страшная, что и разсказывать ее дальше не надо? — спрашиваетъ неожиданно ддушка, оглядывая насъ съ улыбкою…
— Ахъ, нтъ, нтъ, ддушка! разсказывайте, разсказывайте! — лепечутъ голоса маленькихъ слушателей: — совсмъ. ддушка, и не страшно!
(А ужъ гд не страшно? Просто, какъ говорится, насъ всхъ давно изъ-за плечей хватало, и въ темныхъ окнахъ мерещились косматыя лица).
— Ну, когда не страшно, такъ я буду говорить, — замчаетъ ддушка: — только вы, впрочемъ, и не бойтесь, дальше оно точно совсмъ уже и не страшно, и вы не смотрите на то, что пока оно можетъ быть и страшно! — Табакерка ддушки скрипитъ, и кружокъ слушателей стсняется къ столу ближе…
— Вотъ, — продолжаетъ ддушка: — прошло не мало лтъ, сыновья старика подросли и стали уже подмогою въ хозяйств. Только повсилъ голову старикъ… Близнецъ постарше, что бы ни длалъ, все длалъ хорошо, и работа кипла у него, какъ у цлой артели работниковъ. Но младшему ничто не удавалось. Куда бы ни кидался, за что бы онъ ни брался, — все шло комомъ и все валилось изъ рукъ, а работалъ и бился онъ изъ всхъ послднихъ силъ. — ‘Нтъ! — подумалъ старикъ, качая головою: — ты родился не вмст съ братомъ, ты родился въ то время, какъ судьба назначала людямъ долю тяжку и несчастную!’
И ршился старикъ еще разъ попытать судьбу… Послалъ сыновей въ лсъ, а самъ положилъ на дорог, на плотин, мшокъ съ деньгами и прилегъ подл въ кустахъ, думая, что хоть обманомъ, а найдетъ-таки младшій сынъ деньги, найдетъ и подумаетъ, что онъ самъ ихъ нашелъ и разбогатлъ потому, что разв уже одинъ слпой ихъ тутъ не найдетъ. — Вотъ, смотритъ старикъ, выходитъ, выходитъ изъ лсу точно младшій сынъ, выходитъ и идетъ къ плотин, только что же?.. Дошелъ бдняга почти къ самому мшку, оглянулся посмотрть, идетъ ли старшій братъ изъ лсу, прилегъ на плотин, прилегъ обождать старшаго брата — и заснулъ… Ну, а уже старшій братъ, разумется, подосплъ, наткнулся на мшокъ и поднялъ его. — Подождалъ старикъ, какъ ушли сыновья домой, всталъ и тогда только совсмъ понялъ, что доли своей уже никакъ не минуешь, и что, чего бы только человкъ ни выгадывалъ, чего бы только онъ ни длалъ а уже доли своей никакъ не минуешь!.. — Ддушка на минуту смолкаетъ, оглядываетъ слушателей пристальнымъ взоромъ, и снова скрипитъ табакерка ддушки, и снова льются его разсказы… Но вотъ, на двор окончательно стемнло: слуга, сверстникъ ддушки, опять-таки тотъ самый, который построилъ мостъ, вноситъ свчу и бережно, дрожащею рукою, опускаетъ ее на столъ, въ кружокъ слушателей… И когда свча, потрескивая и лниво вспыхивая, разгорится наконецъ и медленно раздвинетъ по воздуху мерцающій кругъ своего свта, въ этотъ кругъ, одно за другимъ, выступають изъ темноты лица гостей. Выступаетъ въ него и лилово-бирюзовый носъ сосдняго винокура, и черные, черные усы юнкера, ддушкинаго крестника, и русая, подобранная подъ золотую булавку, коса ддушкиной внучки, склоненной надъ гаруснымъ вязаньемъ, и огромный, въ вид малахитовой печатки, глазъ сосдняго овцевода, страстнаго охотника послушать и не мене страстнаго охотника потомъ разсказать о слышанномъ, и нсколько чепцовъ, и нсколько вытянутыхъ, при разсказахъ ддушки, маленькихъ личекъ. Тутъ же рядомъ, захваченное полосою свта, выясняется и молодое, обрамленное блокурою бородою, лицо священника, онъ сидить въ коричневой ряс, опоясанный розовымъ, вышитымъ поясомъ, и на пальц опущенной вдоль кресла руки его блеститъ золотое кольцо. И ничмъ, вплоть до ужина, не нарушаются разсказы ддушки. Разв неожиданно погаснетъ, среди страшнаго повствованія, догорвшая свчка, и пораженные слушатели, посл мгновеннаго остолбеннія, громко расхохочутся, да упадутъ съ потолка на столъ смячки и чирикнетъ проснувшаяся въ клтк птичка, которой блескъ свчи покажется свтомъ загорающагося утра. Исторія ддушки незадодго передъ этимъ кончилась. Ддушка умеръ…
Случилось это очень просто. — За какой-то должишко клочекъ земли, занимаемой болотомъ, былъ проданъ. Ддушка не унывалъ. ‘Ну, — думалъ онъ себ, — хоть болото теперъ и не мое, а все-таки его отсюда видно, и оно точно какъ будто мое болото!’ — Дло, однакоже, вышло иначе. Новый владлецъ купленной земли, какой-то франтъ и мечтатель, напустилъ на болото кучу землероевъ и механиковъ, очистилъ его, осушилъ, вспахалъ и засялъ какою-то новоизобртенною нмецкою травкою, которую зовутъ травкою-фуфаркою. Травка-фуфарка принялась, а между тмъ, болото, въ пространство и красоту котораго ддушка слпо врилъ, исчезло, и вслдъ за нимъ исчезло и озеро, вытекавшее изъ болота. Ддушка было попрежнему сталъ храбриться и произнесъ: ‘Ну, что же? опять-таки не взяла!’ — но ршительно не перенесъ своей потери. Точно что оборвалось у его сердца! Иногда еще, правда, онъ забывался и выходилъ попрежнему на крыльцо, съ намреніемъ взглянуть на водяное зеркало, въ рам камышей разстилавшееся у холма, выходилъ послушать музыку, музыку птицъ и лягушекъ, наполнявшихъ цвтущее, зеленое болото… Но онъ тутъ же останавливался и закрывалъ лицо руками, не было боле ни воднаго зеркала, ни камышей, ни чудной музыки природы! Тихо тосковалъ и угасалъ ддушка, слушая, какъ порою залетный филинъ садидся на крышу ветхаго домика и стоналъ, вщуя смерть. Ворчалъ старикъ и нсколько разъ порывался убить изъ ружья докучливую птицу. Но, наконецъ, махнулъ рукою, и филинъ спокойно доплъ свою унылую псню, когда ддушка, прислушиваясь къ дремотливому лепетанію листковъ своихъ подросшихъ яблонь, тихо покинулъ землю… Въ околотк разнесся недавно слухъ, будто черезъ теплинскій лсъ пройдетъ, предназначаемая изъ слобожанскихъ степей къ южному морю, желзная дорога. Если это справедливо, то тамъ, гд еще недавно былъ маленькій лсной домикъ и жилъ ддушка, лягутъ желзныя, длинныя нити, и огненный паровозъ, гремя и устилая небо дымомъ, полетитъ быстре мысли, полетитъ, неся добро и пользу, и, устлавъ свой путь городами, игольчатыми станціями, садами, мостами, длинными трубами грохочущихъ фабрикъ и сверкающими домами новыхъ селъ, сотретъ тяжелыми слдами своими послднія воспоминанія о бдномъ, добромъ старик…
Оригинал здесь