Н. Н. Каразин
Н. Н. Каразин
Старый Кашкара
Старый Кашкара
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/01-130.jpg)
Мост на арыке у укрепления Каменный Мост.
Из ‘Туркестанского альбома’ (1871—1872)
_________
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/02-71.jpg)
Старый Кашкара, Каразин Николай Николаевич, Год: 1872
Время на прочтение: 13 минут(ы)
На Большой Бухарской дороге, на полпути между Яны-Курганом и Каменным Мостом (Таш-Купыр), вырыта небольшая землянка, в невысоком, но крутом обрыве, подступающем к самой дороге.
Трудно представить себе что-нибудь более простое и убогое, как это человеческое жилище: небольшая комната, шагов пять длиною и три шириною, составляла все внутреннее помещение. Стены, пол и потолок были тщательно выглажены и оштукатурены тою же глинистую землею с небольшою примесью рубленой соломы, от которой штукатурка эта держалась крепко и не отваливалась. К небольшому квадратному отверстию, служившему и дверью, и окном, и выходом для дыма, были прилажены деревянные бруски, к которым прибивалась кошма, защищавшая от холода и непогоды в ненастное время. Посредине вырыто было полукруглое углубление, в котором разводился огонь и почти постоянно тлели горячие уголья, зимою — для тепла, а летом — на разную хозяйственную потребу.
Никакой мебели не было вовсе. На полу разостлана была старая, сбившаяся кошма, на ней два ватные, крытые пестрою набойкою одеяла и крошечная цилиндрическая подушка, набитая тою же ватою. В степы вбито было несколько деревянных колков, а на них развешены разные хозяйские мелочи: два чугунных кунгана, стеклянная бутылка с солью, вязка стручкового перца, сальные свечи и круто свороченная синяя бухарская чалма. В углу, у стены, тотчас же за дверью, стояли два мешка: побольше — с листовым бухарским табаком, поменьше — с кураминским рисом. Если добавить к этому плохое кожаное ведро с привязанной к нему длинной волосяной веревкой да две или три глиняных зеленых чашечки, то получим полное понятие обо всем, что наполняло это незатейливое помещение.
А между тем в землянке жилось безбедно, если хотите, даже весело, крайняя нужда сюда не заглядывала вовсе, и обитатели ее были совершенно довольны своею обстановкою, не желая никаких перемен к лучшему.
В землянке этой обитало три живых существа: старик лет восьмидесяти, а может быть, и больше, которого звали Кашкарою, девочка лет шести, Тилля, что значит ‘золотая’, и маленькая кривоногая короткошерстая собачка, откликающаяся на всевозможные клички.
Перед входом в землянку была очищена и тщательно утоптана гладкая площадка, на ней разостлан коврик, и стоял длинный, постоянно готовый к услугам кальян — главная статья дохода старого Кашкары. Все проезжающие и проходящие по Бухарской дороге непременно остановятся, соблазнясь готовым куревом, и с наслаждением затянутся раза два крепким табачным дымом. Стоит это очень недорого — всего только одна чека (четверть нашей копейки), а в общей сложности, в кассе хозяина, к каждому вечеру наполняется изрядной капиталец, коканов в пять и более, с лишком достаточный на его неприхотливые обыденные расходы.
Подул ветер от Джизакских гор и донос какие-то резкие, скрипучие звуки. Собачонка засуетилась на крыше и затявкала, навострив свои надрезанные уши. Старый Кашкара набил кальян свежим табаком и раздувает уголья своими старческими губами, он знает, что это за скрип слышится по дороге: этот скрип предвещает ему хорошую прибыль, в его кожаный, вышитый красным шелком кошель посыплются сейчас медные чеки…
Из-за поросшего высоким бурьяном косогора показываются одна за одною неуклюжие, высоко нагруженные арбы. Усталые лошади, понурив свои красивые головы, медленным шагом вытягиваются на горку, гривы и хвосты у них собраны в пучки и перевязаны цветными тесемками, уздечки пестрые, с медными побрякушками, и украшены белыми раковинками. Арбакеши, помахивая короткими нагайками, скорчившись сидят на плоских седлах. На арбах стоят по два больших зеленых сундука, окованных железом, сверху лежат какие-то мягкие тюки, сзади привязаны мешки с ячменем и чугунные котлы, все аккуратно перевязано арканами и прикручено к плетеной арбяной платформе. Это везут из Ташкента в Бухару красные товары нашей владимирской фабрикации, в которые одевается и старый и малый по всему необъятному пространству Средней Азии.
Арбы, не останавливаясь, проходят мимо, но арбакеши почти все, наверное, перебывают у Кашкары, посидят на корточках на площадке и покурят из общего кальяна, выпуская с хрипом густые клубы дыма из небольшого отверстия в тыквенном водохранилище.
Из Бухары тянутся бесконечные караваны верблюдов, наполняя воздух мелодичным звоном бубенчиков, чудовищные тюки с хлопком мерно покачиваются по бокам громадных гладко остриженных темно-бурых наров [нар — одногорбый верблюд из Андкуи: славятся эти верблюды своим ростом и силою и ценятся много дороже киргизских двугорбых], караван-баши и прочая караванная прислуга, сидя на крупных ослах, семенят по сторонам дороги. Вереницы богомольцев пешком, с босыми, растрескавшимися от жара ногами, пробираются потихоньку к Самарканду поклониться святым Тимуровой эпохи. У них за плечами небольшие котомки, изорванные донельзя халаты заплатаны латками всех возможных цветов, на поясах болтаются разные дорожные мелочи и непременно маленькая тыквянка с нюхательным табаком, который они поминутно закладывают себе за губу. В руках у пилигримов короткие палки, узорчато выточенные, с острыми железными наконечниками, а иногда ярко раскрашенные красною и синею красками.
Пробегают конные гонцы на запыленных, вспотевших лошадях, с добрыми и недобрыми вестями в Бухару, к эмиру Мозафару, и от него в Ташкент к русскому губернатору. Проезжают потихоньку партии мирных путешественников: бухарские купцы, евреи, индийцы с красными изображениями пламени на смуглых лбах… — все это хотя минутные, но непременные гости старого Кашкары, и у каждого в кошельке или кармане найдется лишняя чека, которая переходит в кассу обладателя землянки с неугасимым, вечно дымящимся кальяном.
Когда истощится запас табаку, рису и других хозяйственных запасов, а, в свою очередь, накопится достаточная сумма, — Кашкара договаривается с каким-нибудь арбакешем, усаживается на проезжающую арбу и отправляется в Ак-Тюбе или какую-нибудь другую деревню, верст за двадцать пять и более, за покупками. Для этого выбираются обыкновенно базарные дни, потому что в другое время в этих деревнях трудно достать что-нибудь, даже самое необходимое. В подобное отсутствие, которое редко продолжается более двух суток, землянка со всем своим несложным хозяйством сдается на попечение маленькой Тилле, уже умеющей заправить кальян, подсыпать туда табаку и подмести площадку. Торговля шла очень успешно, не было случая, чтобы кто-нибудь решился обмануть крошку-хозяйку, и скромная плата аккуратно складывалась в мешок до приезда хозяина, который и сводил счеты барышам, накопившимся во время его отсутствия. Случалось, что результаты этих счетов превышали ожидания Кашкары, и старик любовно гладил по головке свою питомицу, называя ее ‘душкою’, ‘умницею’, ‘птичкою-скворчиком’ и другими ласкательными именами.
Так изо дня в день проводилась жизнь в землянке на Большой Бухарской дороге.
Было прекрасное весеннее утро. Яркая зелень густо покрывала степь, желтые и ярко-голубые цветки (ирисы) пестрели по косогору и прилежащим холмам, Бухарская дорога, проложенная в несколько следов, еще не просохшая от бывшего накануне дождя, стлалась по степи серыми полосами, сверкая продолговатыми лужицами воды по колеям.
По степи то там, то сям пронзительно свистали суслики: выскочит из норы крохотный зверек, станет на задние лапки, поторчит несколько секунд, словно желтенький колышек, и, свистнув, снова юркнет в свою норку. Кривоногая собачонка-хошайка стрелой носилась за этими крысами, поминутно перебегая дорогу и перепрыгивая через колеи. Этими эволюциями от души забавлялась крошка Тилля, усевшись на крыше и звонко хохоча над промахами хошайки. На девочке была надета одна только красная рубашка из крапчатого кумача, черные блестящие волосы разбиты на множество тонких косичек, на шейке — ожерелье в одну нитку из зеленых граненых стеклушек, и в правой ноздре миниатюрная бирюзовая сережка. Сам старый Кашкара тоже в одной, только длинной, до самой земли, рубахе из беленого холста, сидел у входа, прислонившись к стене спиною. Старик сидел и думал. Невеселые мысли бежали по его суровому патриархальному лицу (такие лица часто встречаются на библейских картинах). Большая, в полгрудь борода почти не отличались своим цветом от белой рубахи, на макушке чисто обритой головы краснелась тюбетейка. Его темно-коричневое лицо от белизны одежды казалось еще темнее, точно вылитое из античной бронзы, густые седые брови угрюмо нависли над полузакрытыми глазами, старческие тонкие губы шевелились, словно нашептывая что-то… Глубоко задумался старый Кашкара и не слыхал ни звонкого смеха Тилли, ни прерывистого лая запыхавшейся хошайки, ни свиста сусликов, ни даже того, что большая золотистая пчела жужжала у него перед самым лицом, чуть не задевая за горбатый нос своими легкими прочными крылышками.
Старик думал о новейших политических событиях. ‘Никто, как Бог! — думает старый Кашкара и покачивает своею годовою. — Кажется, все шло хорошо, русские сидели себе покойно в своем Яны-Кургане, они нас не трогали, мы их тоже, что же они теперь копошатся? Куда идут они? Что им нужно? Неужели они хотят весь свет забрать себе?!.. Экие ненасытные!.. Да и наши хороши! Надо было затрагивать? Будто не знают, чем это может, да и не может, а должно кончиться… Никто, как Бог! Никто, как Бог!.. А мы-то, мы чем виноваты?.. Вот торговля стала, дороги пусты, последний караван прошел уже более месяца тому назад, а с тех пор хоть бы один купец проехал. Нынешнюю весну в полях почти никто и не работает, все боятся чего-то, прячутся и добро свое в землю закапывают. Деревни опустели, базаров нет… хоть и не езди… вовсе фунта табаку купить негде… Никто, как Бог! Никто!.. Вот слышно, что там… — и Кашкара угрюмо поглядел в ту сторону, где за цепью синих гор раскинулся в садах Джюзак, а ближе, по сию сторону гор, Яны-Курган с грозными пушками и батальонами солдат Царя Белого, — там с каждым днем войска все прибывают и прибывают, сам большой губернатор из Ташкента приехал, с ним и авганы с своим сатаной-отступником Искандером, и все на нас, все на наши бедные головы. Ну что ж? Пускай идут. Никто, как Бог, а мы только Его дети… Хоть бы скорее все это кончилось, — продолжал думать старик, — а то тяжело смотреть на людское безумство. Много крови прольется совсем задаром. Виноватые целы будут, виноватым ничего не сделается, а погибнут только те, кто ни в чем к этому черному делу не причастны…’ Тяжело было старику думать свою невеселую думу, и не одна слезинка, прокатившись по бронзовой щеке, заискрились от солнца на седой бороде старого Кашкары.
А между тем вдали, по дороге от Яны-Кургана, виднелось несколько всадников. Всадники эти быстро приближались, они гнали лошадей своих во всю прыть, сверкая оружием. Скоро они подъехали к землянке. Кашкара вышел из своей задумчивости и, не изменяя позы, смотрел на прибывших, Тилля сползла вниз и прижалась к старику, а хошайка, поджав хвостик, тявкнув несколько раз, забилась за мешок с рисом и ворчала из своего убежища.
Лошади под всадниками были взмылены и тяжело дышали от скачки, за плечами у джигитов торчали фитильные ружья, сбоку болтались кривые бухарские сабли, на поясах ножи, а у некоторых за поясами длинные турецкие пистолеты. На одном надета была железная проволочная кольчуга и сверх тюбетейки такая же проволочная шапочка с наушниками и назатыльником. Это был сторожевой пикета бухарских войск, давно уже стоявших на барханах в виду Яны-Кургана.
— Эй! Старик! — закричал тот, который был в кольчуге. — Русские идут! Уходи, покуда цел!
— Да сбирайся проворней, — добавил другой, — а то они еще до света выступили: часа через два здесь будут!
Кашкара отрицательно покачал головою и, раздув кальян, указал на него приезжим, те слезли с лошадей и стали поочередно затягиваться.
— Куда я пойду? — произнес старик. — Зачем? Что мне сделают русские?.. Мне их нечего бояться!
— Как знаешь! — послышалось между джигитами, и они, сев снова на лошадей, погнали их по дороге к Самарканду. Один из них, отъехав шагов двести, быстро повернул свою лошадь и опять подскакал к землянке.
— Садись, старик, сзади! — сказал он. — Да и девочку захватывай с собою, у меня конь добрый, доскачет и с двойною ношею. — Ну, как знаешь! — проворчал он, увидя, что Кашкара отрицательно покачал головою, и, щелкнув нагайкой гнедого аргамака, стал догонять товарищей.
Скоро всадники скрылись из виду, а старый Кашкара все сидел на своем насиженном месте, только девочке не велел далеко отбегать, и сам частенько, с небольшим беспокойством, поглядывал налево, где, вынырнув из-за косогора, перегибаясь с холма на холм, тянулась дорога из Яны-Кургана. Скоро вдали, на самом горизонте, точно легкие облака, показались клубы пыли. Медленно подвигались эти пыльные тучи. Солнце поднялось уже высоко, стало сильно припекать и живо высушило сыроватую дорогу, суслики так же громко свистали (какое им дело до людских недоразумений!), тысячи птиц на разные голоса чирикали в воздухе, в траве шуршали ящерицы и ползали друг за дружкою степные черепахи, а на душе у старика становилось все мрачнее и мрачнее, недоверчиво глядел он на эту зловещую пыль, и чаще бледные губы шептали: ‘Никто, как Бог, а мы только Его дети’. Маленькая Тилля прижалась к старику и собиралась плакать, Кашкара ласкал ее и как мог успокаивал свою любимицу. Скоро можно было в пыли различить стройно идущие массы. ‘Никто, как Бог!’ — шептал Кашкара и машинально, по привычке, подсыпал в кальян свежего табаку, раздувал уголья и подкидывал на полупотухший огонь несколько сухих веточек.
— Все же люди! — думал он. — И, вероятно, так же курят, как и мы, правоверные!
Скоро передовые колонны русских поравнялись с землянкою. Сначала шли все конные по сотням, с яркими значками над каждою сотнею, кое-где виднелись начальники, особенно один был заметнее всех, — на вороной лошади, в белой как снег черкеске и высокой мохнатой шапке. Потом пехота потянулась. Солдаты медленно брели по дороге с мешками на спинах, с серыми шинелями через плечо, с блестящими на солнце ружьями, перед пехотою шли музыканты с закинутыми за спину барабанами, с медными рожками в руках. Кое-где ехали верхом офицеры, там и сям колыхались значки всех цветов, а в одном месте покачивалось большое знамя в черном кожаном чехле с медной оковою на конце. За пехотою, звеня и грохоча колесами, катились медные пушки, маленькие, но сильные лошадки дружно натягивали крепкие уносы, по бокам шли артиллеристы с банниками и прочею принадлежностью, за пушками опять пехота, а потом долго никого не видно было по дороге, только кое-где ехали шажком отдельные всадники. Это прошел авангард русских, главные силы тянулись еще сзади. Некоторые из проходивших мимо землянки русских забегали на площадку и наскоро затягивались кальяном, иные платили, иные так прохаживались, на даровщинку. Некоторые пробовали заговаривать с стариком или девочкою, но Кашкара угрюмо отмалчивался, сидя неподвижно, словно статуя, а Тилля все дальше и дальше пряталась за спиною своего покровителя, пугливо выглядывая из-за плеча большими круглыми глазками. Над стариком подшучивали и подсмеивались.
— Ишь ты, купец какой! — говорили одни. — Много ли в день-то наторгуешь?
— Это он, братцы, на дороге ‘растирацыю’ открыл!
— Знамо, ‘растирацыю’. Эй, тамыр, вали на грош курева!
— Ну, ну, чего остановились?! Ступай, ступай! — покрикивало начальство, и солдатики, оставив в покое старика, бегом догоняли своих.
А Кашкара хоть бы слово, только изредка подкидывает табаку да поддувает уголья, даже не заглядывая на кошомку, куда сыпалась довольно щедрая выручка.
Вот еще показалась большая конная группа. Во главе этой густой толпы ехал шажком на буланой лошади старик с седыми усами в белой фуражке с большим козырьком, закрывавшем половину лица. Все окружающее относилось с глубоким уважением к старичку, ловя каждое его движение. На всех лицах так и сквозила полная готовность к исполнению малейших его приказаний, всякий протискивался вперед, всякому хотелось как можно ближе держаться к старику генералу, который, казалось, не обращал на них никакого внимания. Разнообразные знамена веяли над конвоем, каждое из них принадлежало какому-нибудь лицу, находившемуся в свите, видней всего было светло-голубое с фиолетовой диагональной полосою и желтыми каймами, рядом с ним колыхалось ярко-красное с семью белыми звездами, расположенными в виде созвездия Большой Медведицы, позади этого — полосатое, желтое с черным, немного подальше — все белое, и на нем черный череп с двумя костями накрест внизу. Много еще разных значков покачивались и щелкали по древкам, многое в первый раз, на старости лет, пришлось увидеть старому Кашкаре, но, казалось, все это не производило на него ни малейшего впечатления, и его глаза совершенно спокойно, безучастно глядели на проходящий мимо него люд, на диковинные, невиданные им сроду вещи.
Много еще прошло русских, и конных, и пеших, много провезено было пушек, потом потянулись обозы, которым, казалось, и конца не будет: куда ни хватал глаз, все виделись ряды арб и русских повозок. Наконец снова показались войска, это были уже последние, за ними, так, брели кое-где одиночные люди, и все скрылось вдали… Лишь издали доносился скрип и гул движения, постепенно затихая все тише и тише, и затих совсем, а перед Кашкарой опять протянулась пустая, безлюдная дорога…
— Ну вот, — обратился старик к своей питомице, — русские и прошли, а ничего нам дурного не сделали!
— Посмотри, сколько денег!.. Много денег! — говорила девочка, указывая на целую груду мелочи, накопившуюся на кошме.
— Да, они платят так же хорошо, как и наши! — пробормотал Кашкара. — И, вероятно, дела не будут у нас в худшем положении! — добавил он, сгребая в кошель деньги, между которыми белелось много серебряной мелочи.
День приходил к вечеру, стало свежее, по дороге давно уже улеглась пыль, и Кашкара, вытащив из угла чугунный котел, принялся за свою обычную стряпню. Проголодавшаяся Тилля грызла пшеничную лепешку, уделяя кусочки хошайке, которая, облизываясь, сидела тут же, беспрестанно подымаясь на задние лапки.
— Это кого еще несет? — проворчал старик, взглянув на Яны-Курганскую дорогу.
По дороге еле шел отсталый русский солдат. Он едва передвигал слабые, подгибающиеся ноги. Он все бросил, и мешок, и шинель, и сухари, одно только ружье он держал в своих усталых руках. Он был бледен, как полотно его рубашки, почернелые губы ссохлись от жажды, глаза глядели мутно, неопределенно. Он более чем устал, — он был болен.
Как он мог отстать так от своих, как забыли его на этой дороге — неизвестно. Едва только он добрел до землянки, как повалился на землю, совершенно обессиленный.
Старый Кашкара и не допрашивал прибывшего, он видел, что ему нужно. Войдя в землянку, он налил из глиняного кувшина большую чашку воды и принес ее солдату, тот жадно припал к краю и духом вытянул всю посудину, потом посмотрел на старика, процедил что-то сквозь зубы, лег головою на землю и тотчас же заснул как убитый.
Скоро совсем стемнело. Плов, сваренный в котле, поспел. Кашкара пытался было разбудить спящего, но это осталось одной только попыткой: русский мычал только во сне и несвязно бредил, голова у него пылала, изо рта вылетало порывистое, горячечное дыхание.
— Ауру [болен]! — сказал хозяин и принялся за ужин с маленькой Тиллею.
Скоро они поужинали и собирались уже ложиться, огонь почти потух и едва освещал на сажень вокруг себя… Вдруг старый Кашкара сделал нетерпеливый знак рукою и стал прислушиваться.
— Да, это едут! — шептал он. — А кто едет!.. Русские?.. А может быть, и не русские… его надо спрятать… кто его знает… может быть, худое что-нибудь!
И старик снова принялся будить солдата, снова не было никакого успеха. Тогда он приподнял его за плечи и поволок в землянку, там он положил его к самой стене, накрыл халатом и загородил мешками с табаком. ‘Все же не сразу кинется в глаза’, — подумал Кашкара и вышел на чистый воздух.
Топот нескольких лошадей слышался все яснее и яснее, уже видны были темные силуэты верховых, их было четверо. Кашкара пристально приглядывался, ему хотелось узнать, кто же это такие. ‘Да, это не русские’, — сказал он про себя и сел у входа на своем обычном месте.
— Эй, бабай [старик], жив еще? — крикнул подъехавший всадник.
Он был в красном халате и вооружен.
— Аллах велик! — отвечал Кашкара, — Что мне могли сделать русские?
— Ну, твое счастье… А давно прошли?
— Еще солнце высоко стояло, когда прошли последние!
Всадник пристально осматривался кругом и подозрительно поглядывал то на Кашкару, то куда-то в сторону. Остальные трое, не слезая с лошадей, держались в темноте.
— Ну, а за кальян тебе платили деньгами, или чем-нибудь другим? — продолжал спрашивать прибывший.
— Платили деньгами… Да тебе что?
— А то, что вон там штука такая стоит! — всадник показал рукою в угол, где в темноте, красною черточкою, сверкал ствол русского ружья.
— Мултук, урусс мултук [ружье, русское ружье]! — проговорил другой всадник и слез с лошади.
— Мултук-то, мултук!.. — произнес первый. — А не забраться ли в берлогу к этому старому черту, может, там и еще что-нибудь отыщется? — И, сойдя с лошади, он направился ко входу в землянку.
— Туда нельзя, туда тебе не за чем идти! — сказал Кашкара, отстраняя бухарского джигита. — Нельзя же, говорят тебе!.. Да… ах ты разбойник! — простонал старик, падая на землю. Красный халат сильно оттолкнул его, и Кашкара не удержался на своих старческих ногах. Тилля громко плакала.
— Э, вон оно что! Урумбай, гей! Поди-ка сюда!
Высокий, широкоплечий Урумбай, согнувшись в три погибели, тоже забрался в землянку.
— Эге! Да что он, издох, или спит? — сказал красный халат. — Постой, держи его так… выше голову… ну, так, якши!
Послышался звук, как будто разрезали арбуз, потом что-то похожее на стон и продолжительное хрипение.
— Эй, там, на дороге, лови!
И из землянки вылетело нечто круглое и, глухо стукнувшись об землю, покатилось вниз к дороге, оставляя за собою красные брызги.
— Разбойники… разбойники… — шептал старый Кашкара, — тоже правоверными называетесь! Вы хуже последнего русского!
— Молчи, старый шут!
— Что молчать! Вы звери, волки бешеные! Ну, бей, ну, чего ж ты?! Ох, Тилля моя, Тилля!
И старик упал ничком, схватившись руками за голову.
Урумбай со всего размаха хватил его в висок прикладом русского ружья.
— На лошадей и гайда! — крикнул красный халат, выходя из землянки. — А это что ж? — указал он на тело старика. — Зачем?
— А затем, что на старости лет русским служить начал!
— А девочку с собою взять надо! — сказал один из джигитов, подходя к обезумевшей от ужаса Тилле. Та стала упираться, ее взяли на руки и поднесли к лошади, она вдруг опомнилась, пронзительно закричала и начала рваться.
— Кусается, звереныш! Ну да ладно! — произнес джигит. Он снял с себя чалму: размотал ее и спеленал бедную девочку.
Скоро замер вдали топот удаляющихся всадников. Тогда хошайка выбралась из своей засады — за мешком, подбежала к телу старика, понюхала его, потом кинулась по углам, заметалась, как угорелая, и выбежала на крышу, жалобно воя.
Из степи донесся детский крик. Из-за косогора хрипло завыл волк. Хошайка съежилась, быстро юркнула в землянку и опять забилась за мешок.
Так кончил свою жизнь старый Кашкара.
Теперь его землянку занимают другие жильцы, занимаясь тем же промыслом. Против нее устроено еще такое же жилище: — нашелся конкурент. Впрочем, дела и барышей хватает на обоих. Давно уже успокоилось в окрестностях, караваны снова потянулись по дороге, часто ездят русские офицеры в своих тарантасах, а они хорошо платят. В одной из землянок завелся даже самоварчик и держится запас ячменю и клеверу. Круг торговли значительно расширился.
Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.