Старосветский маляр, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1894

Проза
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Скачать в PDF

Слобожане
Малороссійскіе разсказы.
Г. П. ДАНИЛЕВСКАГО

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типо-Литографія В. В. Комарова. Невскій, 136—138.
1894.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ.

СТАРОСВТСКІЙ МАЛЯРЪ
(Разсказъ).

‘Ты куколка, я куколка,
‘Ты маленькая, я маленькая —
‘Приди ко мн въ гости’.
Изъ старой сказки.

I.

Было знойное лто. По гребню высокаго косогора, на возу съ пшеницей, по степи халъ старый хуторянинъ. Свсивъ ноги съ воза, лниво сгорбясь и наклонивъ голову на грудь, онъ покачивался подъ мрный шагъ воловъ, дремалъ и плъ. Напвалъ онъ все одно и тоже, а именно, слдующія слова, повидимому, начало любимой его псни:
‘Ой были у кума пчелы,
‘Ой… да были-жъ… у кума… пче-е-лы!’
Онъ плъ ясно первую строку, начало второй слабе, а конецъ уже — засыпая. Встрчный толчекъ будилъ его. Онъ просыпался, затягивалъ ту же псню, засыпалъ на словахъ: ‘Ой… да были у кума пчёлы’ — и проснувшись на новомъ толчк, опять принимался за старое.
Дале новости о томъ, что ‘у кума были пчёлы’, онъ не шелъ, и такъ халъ уже нсколько часовъ.
халъ онъ въ Полтаву. На-встрчу ему, также подремывая и напвая, на телг въ одну лошадь, двигался другой хуторянинъ-казакъ, молодой. хали казаки и сцпились возами.
Необычайный скрипъ снастей разбудилъ ихъ. Они очнулись и молча стали погонять, старый — воловъ, молодой — своего коня.
Возы не трогались съ мста. Посыпались отрывочныя восклицанія.
— А! чтобъ теб было пусто…— произнесъ старикъ, звая и потягиваясь.
— Ишь, колодою развалился и не сворачиваетъ, — замтилъ молодой, также звая…
— А ты что губы развсилъ? врно тётку схоронилъ?— прибавилъ старикъ и, спустившись съ воза, принялся копаться около колесъ.
— Ты врно тётку схоронилъ!— обиженно произнесъ молодой, помолчавъ и усаживаясь на окраин воза:— у тебя врно тётка умерла, да и отецъ твой — пьяница!
— Какъ пьяница?— съ удивленіемъ спросилъ старикъ:— врешь ты! Не отецъ мой пьяница, а ты — такъ пьяница!— Синяки подъ глазами гд взялъ?
Тотъ, къ кому относилось замчаніе о синякахъ, такъ часто этимъ украшался, что синякъ подъ его глазомъ скоре можно было принять за родимое пятно, чмъ за синякъ. Молодой хуторянинъ привскочилъ на мст.
— Пьяница? Я — пьяница? А чтобъ твоя жена была воровкою, чтобъ ты самъ проворовался, да еще пусть тебя поймаютъ и отдерутъ…
— Это тебя врно отдерутъ!— сказалъ старикъ, безуспшно потягивая за колесный ободъ и очевидно теряясь отъ причитываній своего противника.
— Меня? Ахъ ты, старая подошва! Ахъ ты, бродяга… ишь, слюни распустилъ…
— Чтобъ теб было пусто!— плюнулъ старикъ, не зная, куда дться отъ брани молодого, который гремлъ, какъ труба, сидя на окраин воза.
Молодой не угомонился и еще прибавилъ:
— Чтобъ у тебя въ мятель, посреди степи, кобыла распряглась, поясъ лопнулъ и руки окоченли…
Старикъ окончательно растерялся, выпустилъ ободъ и съ изумленіемъ замтилъ:
— Ахъ, да какъ же вы такъ удивительно ругаетесь!
Хуторяне развели возы, приподняли шапки и молча разъхались. Скоро отлогій косогоръ остался у каждаго за спиною. Странники раскинулись на возахъ и заснули.— Когда они снова открыли глаза, была уже ночь, возы ихъ стояли гд-то, передъ низенькою хатою шинка, и стояли, къ удивленію ихъ, опять сцпившись колесами… Молча покачали путники головами и слзли съ возовъ.— ‘Надо ночевать тутъ!’ — сказалъ одинъ изъ нихъ.— ‘И то правда! надо ночевать!’ — прибавилъ другой. Хуторяне распрягли воловъ и улеглись подъ открытымъ небомъ.
Скажемъ теперь, кто таковы были путники, такъ странно сведенные судьбою. Младшій былъ чумакъ, Омелька Врусъ, въ большихъ обозахъ и въ одиночку здившій лтомъ за солью, а зимою, съ утра до ночи лежавшій на печи, въ своемъ хутор. Старшій… о старшемъ надо сказать подробне..
Старшій былъ старосвтскій маляръ, изъ Борисовки, по имени Ефимъ Сояшница. Старосвтскіе маляры нынче перевелись, но въ Борисовк еще кое-гд ихъ встртишь. Сояшница былъ украшеніемъ и гордостью Борисовки, его носили на рукахъ. Это былъ худенькій, низенькій человкъ, совершенно сдой и обстриженный въ кружокъ, въ зеленомъ длинномъ кафтан изъ набойки и въ синемъ жилет. Его жилетъ былъ съ непомрно-глубокими карманами, куда Сояшница собиралъ все, что ни попадалось, ему стоило только опустить въ эту кладовую руку, и оттуда, когда нужно, появлялись: иголка съ нитками, наперстокъ, или мдная гребенка, ножницы, сломанный циркуль, пуговка, восковой огарокъ, пуля. Сояшница брилъ затылокъ, носилъ большой отложной воротъ рубахи, читалъ по воскресеньямъ Апостолъ и любилъ, ставъ на клирос, подтягивать тоненькимъ дискантомъ соборнымъ пвчимъ. Вслдствіе разныхъ тревогъ въ жизни, Сояшница, и прежде здившій довольно часто съ работою по сосднимъ слободамъ, ршился окончательно бросить родимую Борисовку, вблизи которой родился на слободскомъ хутор, и кончить вкъ въ работ по добрымъ людямъ…
Чуть крикнули птухи, путники уже проснулись. Но прежде проснулся маляръ.— Втеръ колыхалъ пучекъ благо ковыля на длинномъ шест корчмы, и стая скворцовъ съ шумомъ летла на ближнюю поляну, засянную горохомъ. Роса блестла по трав. Издалека неслись звуки церковнаго колокола. Въ пол раздавалось веселое ржанье жеребенка. Маляръ сталъ противъ восходящаго солнца, оснивъ глаза рукою. Онъ молчалъ. Грудь его дышала спокойно, и въ маленькихъ карихъ глазахъ отражалась такая безмятежность, что никто бы не поврилъ, что ихъ хозяину давно стукнуло семьдесятъ лтъ.
— А знаете, оно хорошо было бы выпить! — раздался за его спиной голосъ. Сояшница обернулся. Передъ нимъ стоялъ, протирая глаза и звая во весь ротъ, его вчерашній знакомецъ, Омелько.
Шаровары Омельки были сильно выпачканы дегтемъ, ноги — босыя, шапка въ заплатахъ.
— Выпить, такъ и выпить!— ршилъ маляръ.
Шинкарь вынесъ водки. Путники потребовали хлба и сли подъ возами. О встрч и перепалк прошлаго дня не было и помину. Первый налилъ водки Омелько Врусъ.
— Будьте здоровы, — сказалъ онъ, осушая стаканчикъ, покривился, сплюнулъ, покачалъ головою, выпилъ еще стаканчикъ, посмотрлъ на его дно, махнулъ рукой, какъ бы говоря: ‘ну, теперь уже довольно!» и бережно поставилъ графинчикъ на траву.
— Откуда вы?— спросилъ маляръ.
— здилъ въ Крымъ за солью, — жена посылала, да только не дохалъ, чтобъ нечистый побилъ ту канальскую водку. Вс деньги пропилъ на дорог и кисетъ съ табакомъ пропилъ, и сапоги пропилъ, и теперь меня жена ужъ непремнно побьетъ…
Сояшница покосился на плечи Бруса и нсколько усомнился въ томъ, что его можетъ побить жена.
— Ну, а вы, дядюшка, откуда? — спросилъ Брусъ, опять посматривая на стаканчикъ.
— ду въ Полтаву къ одному знакомому человку хату писать.
— Э, друже, такъ вы — маляръ?— вскрикнулъ Омелько Брусъ не безъ радости:— такъ вы уже лучше постойте. Лучше вы меня выслушайте.
— А что?
— Поцлуемся прежде!
— Поцлуемся…
Странники, снявъ шапки, чмокнули другъ друга въ усы.
— Бросьте вы Полтаву, — сказалъ Брусъ: — на нечистаго вамъ Полтава? ничего вы тамъ не сдлаете!
— Нтъ!— сказалъ маляръ, помолчавъ: — никакъ уже нельзя теперь, далъ слово, пріятель обругаетъ!
— Не обругаетъ. Подемъ въ наши мста, работы не оберешься!
Маляръ задумался.
— Нтъ, никакъ нельзя! — отвтилъ онъ ршительно: — далъ слово! и какъ это можно. Пріятель скажетъ, что у меня языкъ даромъ во рту колотится!
— Не скажетъ пріятель. Подемъ въ нашъ край! паны у насъ — все люди хорошіе, а картинами вс панскія хоромы увшаны.
Маляръ взглянулъ на Бруса и подумалъ: ‘Какой же ты, однако, должно быть, добрый человкъ! Оно сейчасъ видно: и не спсивъ, и водку хорошо тянешь…’
— ду, такъ и быть! — сказалъ маляръ, махнувъ рукою.
Шинкарь вынесъ новую флягу горлки. Маляръ скинулъ свитку и обратился къ другимъ путникамъ, съ любопытствомъ обступившимъ новыхъ друзей:
— А ну, братцы, садитесь и вы, да помочимъ усы въ горлк!
Омелько Брусъ взялся за флягу, и пошла попойка.— Солнце, между тмъ, стало сильно припекать. Распряженные волы маляра паслись за шинкомъ, лошадь Бруса щипала траву на взгорь, за выгономъ.
Въ это время по дорог показался какой-то человкъ, въ картуз, съ коротенькою трубкою и кнутомъ. Онъ шелъ прямо къ коню.
— Смотрите, кто-то идетъ къ вашему мерину!— замтилъ маляръ.
— Идетъ! — отвтилъ Брусъ, спокойно лежа на живот.
— Вдь онъ украдетъ вашего коня!— сказалъ маляръ.
— Нтъ, не украдетъ.
— Какъ не украдетъ? Да вдь онъ идетъ прямо къ нему!
— Такъ что-же, — отвтилъ Брусъ:— разв коня ужъ нельзя и на выгонъ выпустить?
— Да вдь онъ уже берется за гриву!— сказалъ маляръ.
— Мало-ли что! теперь день, и насъ семеро.
Человкъ въ картуз оглянулся, взобрался на коня, хлестнулъ его кнутомъ и понесся по полю: только пыль столбомъ взвилась за нимъ.
Вскочили озадаченные хуторяне. Они безъ шапокъ бросились въ догонку за похитителемъ.
— Отдай, отдай коня, вражій сынъ! — кричалъ Брусъ:— держи его, держи…
Но всадникъ мелькнулъ въ луговой трав и скоро исчезъ за косогоромъ.
Вернулись хуторяне къ корчм и, снова охая, услись подъ возами.
— Коня теперь нтъ, — сказалъ Брусъ:— такъ зачмъ и телг оставаться! Продадимъ телгу! Деньги на дорогу понадобятся: что-нибудь сломается, или за постой нужно будетъ заплатить.
Отуманенный маляръ сказалъ-было: ‘Не совтую! телга совсмъ новая!’ Но тутъ же привсталъ, повозился за чмъ-то въ шароварахъ, опять слъ и, сказавъ: ‘А не то, продавай телгу, она теперь совсмъ уже не нужна!’ клюнулся головою въ траву и заснулъ… Омелько Брусъ продалъ телгу подъхавшимъ чумакамъ и, отведя ихъ за шинокъ, объявилъ, что хочетъ танцовать. Чумаки вытащили изъ корчмы мальчика съ дудкой. Мальчикъ утеръ носъ, услся на земл и принялся играть.
— Пейте, братцы! гуляйте!— кричалъ Брусъ, взявшись подъ бока и съ трубкой въ зубахъ отвёртывая ногами бшенную присядку:— гуляйте такъ, чтобъ тошно стало самому нечистому…
Сперва Брусъ плясалъ подъ корчмой, а потомъ и въ самой корчм, уже полной народа. И чего только онъ ни длалъ: билъ себя по бокамъ и по голов, кидалъ направо и налво руки и ноги, и каждая складка платья, каждая жилка, руки и губы, — все въ немъ плясало…
Вспомнилъ Брусъ свое прошлое время, когда еще у него не было жены и онъ украдкою отъ дяди-кузнеца бгалъ на вечерницы.
Смерклось… Омелько растолкалъ маляра, и широкій возъ хуторянъ снова заколыхался по пыльной дорог.

II.

хали хуторяне долго, и въ дорог съ ними было не мало приключеній. Когда въ пол попадался имъ въ потертомъ халат и съ кисетомъ за поясомъ прохожій и, приподнявъ передъ ними картузъ, говорилъ: ‘Душечка, дайте мн грошикъ!’ Омелько спрашивалъ: ‘На что вамъ грошикъ?’ Получая въ отвтъ: ‘Я за ваше здоровье, душечка, выпью!’ онъ опускалъ руку въ карманъ маляра и, вынувъ оттуда деньги: говорилъ: ‘Вотъ вамъ грошикъ, только выпьемъ вмст!’ и подвозилъ его къ шинку. По ночамъ путники не здили, а всегда съ вечера гд-нибудь останавливались.— Тутъ языкъ Бруса, при помощи денегъ, вырученныхъ за телгу, развязывался, и онъ угощалъ маляра разными любопытными разсказами.
Мало вниманія обращали странники на то, что у нихъ, наконецъ, не стало ни копйки денегъ.
Населенный и богатый край, родина Бруса, былъ не за горами. Какъ-то подъ вечеръ странники встртили красноносаго городского скрипача. Едва державшійся на ногахъ, съ трубкою во рту и съ маленькою, потертою скрипкою подъ мышкой, музыкантъ, покачиваясь и понуривъ голову, подошелъ вензелями къ странникамъ. Снявъ шапку, онъ принялся напиливать на скрипк что-то заунывное, закончилъ трепакомъ и, по обыкновенію всхъ слобожанскихъ скрипачей, попросилъ скрипкою пить: ‘пи-и-ти, пи-ти-ти’. Но, увидвъ, что пить ему не даютъ, онъ объявилъ, что если у добрыхъ людей есть кнутъ и хворостина, то его надо побить, потому что онъ ршительно никуда не годится… Онъ тутъ же положилъ скрипку на траву, снялъ поясъ, растянулся по средин дороги и отъ души сталъ просить хуторянъ исполнить его желаніе.
— Что-же? побить, такъ и побить! — ршилъ Брусъ:— это ужъ такъ ему, видно, нужно, душа захотла…— И сталъ его слегка хлестать.
Въ другомъ мст странники встртили мужа, несшаго на рукахъ подкутившую жену.— ‘То, врно, съ веселья идутъ!’ — сказалъ при этомъ маляръ.— ‘У кума были!’ — отвтилъ Брусъ, умильно слдя за счастливою четою.
Скоро потянулись хутора. Все здсь было спокойно и уютно. Жизнь тутъ текла, какъ тихая, дремотливая струйка воды въ лсу. Народъ сидлъ у своихъ хатъ и, кажется, почти не замчалъ, какъ солнце всходило и садилось за цвтущими полями, какъ смнялись вечеръ, утро и темная ночь. Омелько качалъ головою и говорилъ: ‘Вотъ жизнь!’ Маляръ ему вторилъ.
Маляръ любилъ засматриваться на какого-нибудь казака или на бабу, написанную на вывск шинка. Омелько же, большею частью, спалъ безъ просыпу, какъ только могутъ спать хуторяне, прогулявшіе до копйки свое добро и дущіе, подобно ему, домой къ сердитой и бойкой жен, пославшей мужа продать, напримръ, на ярмарк мшокъ пшеницы, или годовалаго бычка. Прізжаетъ такой хуторянинъ домой, хозяйка ласково встрчаетъ его и сажаетъ за столъ.— ‘Вотъ это-жъ теб — вареники, а вотъ это — блины! Кушай на здоровье, а я теб еще и водочки поднесу!’ — Сидитъ пропащій мужъ, ни живъ, ни мертвъ, уплетаетъ молча вареники и блины и не знаетъ, какъ ему выпутаться изъ бды!— ‘Ну, говори же!’ — начинаетъ хозяйка:— ‘почемъ была пшеница на ярмарк и почемъ бычки?’ — Мужъ, утирая усы, принимается разсказывать.— ‘Ну, а кофту купилъ ты мн?’ — робко спрашиваетъ хозяйка, наливая мужу водки.— ‘Купилъ!’ — отвчаетъ мужъ.— У хозяйки душа готова выпрыгнуть отъ радости.— ‘Гд же она?’ — ‘Тамъ!’ — отчаянно отвчаетъ мужъ, махая рукою.— ‘Гд тамъ?’ — ‘Пропала наша пшеница, да пропалъ и бычокъ. Сижу я, голубочка ты моя, на возу и думаю, какъ бы это ихъ не украли…’ — ‘Ну?’ — ‘Вотъ, сижу я и думаю. Утро прошло, не украли!.. Обдъ пришелъ, не украли! Солнце стало садиться’…— ‘Ну?? Ну??’ — ‘Да уже вечеромъ украли, вражьи люди!’ — замчаетъ мужъ, утирая усы. Хозяйка, блдная и взбшенная, вскакиваетъ изъ-за лавки… Только такіе хуторяне и могутъ такъ спать, какъ спалъ во всю дорогу Брусъ. Наконецъ, путники увидли пристань своего странствованія.
Рано, на разсвт теплой и влажной зари, передъ ними и съ косогора развернулась широкая долина, съ синющими лсами, курганами и лугами по берегамъ рки. Солнце только-что начинало подниматься изъ-за пригорковъ, и легкій туманъ вислъ по долин.— Омелько Брусъ остановилъ воловъ, приподнялся на возу и, на вопросъ маляра, сказалъ:
— То, будто, овцы по долин блютъ, деркачёвскіе хутора, на этихъ хуторахъ живетъ панъ добрый и богатый, мы у него тоже побываемъ…

III.

Былъ полдень.
На крыльц хуторянскаго домика стоялъ низенькій господинъ, въ шелковомъ стеганомъ бешмет, въ нанковыхъ панталонахъ и въ гарусныхъ ботинкахъ на босу ногу.
Это былъ Михй Михичъ Деркачъ, обладатель деркачёвскихъ хуторовъ.
На голов Михя Михича была широкая, изъ степной травки, шляпа. Онъ держалъ въ рукахъ пнковую трубку съ большимъ янтаремъ и потиралъ въ раздумь небритый подбородокъ. Этотъ подбородокъ имлъ обыкновеніе, какъ бы гладко его ни брили утромъ, къ вечеру того же дня обростать изъ-сине-черною щетиною.
Михй Михичъ пошелъ-было купаться, но уже было жарко. Мухи нестерпимо жужжали. Онъ вынулъ носовой платокъ и повязалъ его, въ вид вуали, на соломенную шляпу. Шедшія по дорог бабы, присматриваясь къ блому платку, который, какъ султанъ каски, отъ втра то поднимался, то опускался на поляхъ шляпы, недоумвали, кто бы это могъ быть, и думали про себя: ‘Не то адьютантъ, не то дама!’ — а подходя ближе, распознавали лицо добраго Михя Михича.
Передъ Михемъ Михичемъ у крыльца стояли, съ шапками въ рукахъ, уже извстные странники, маляръ Сояшница и его спутникъ Омелько Брусъ.
Воловъ у маляра также уже не было, и отъ самаго воза осталась одна пустая дегтярная мазница, да и ту онъ заложилъ въ кабак, при вход на деркачёвскіе хутора.
Помщикъ прошелся по крыльцу и, потягивая изъ трубочки, спросилъ:
— Что же вамъ отъ меня нужно?
— Я — маляръ!— сказалъ Сояшница.
Окинувъ глазами сдую голову, долгополый зеленый кафтанъ и вообще всю слабую и плохенькую фигуру маляра, Михй Михичъ затянулся трубкой и, пуская дымъ колечками, произнесъ:
— Нтъ… идите съ Богомъ… мн васъ… не нужно!
Маляръ съ уныніемъ взглянулъ на него и спросилъ:
— Отчего же… не нужно? Я вамъ такую вещь напишу, что еще съ-роду не видано!
Михй Михачъ помолчалъ.
— А карету распишешь?
— Распишу…
— Да вдь ты, я знаю тебя, заломишь Богъ всть какую цну? Маляръ изъ Бахмута брался расписать ее за пятьдесятъ цлковыхъ.
— А я возьму… двадцать, а не то и меньше! — сказалъ Сояшница.
— Когда такъ, то я согласенъ!— отвтилъ помщикъ.
Сдлка тутъ же была заключена на условіяхъ, что Сояшница будетъ жить на барскихъ харчахъ до той поры, пока окончитъ всю работу, съ нимъ будетъ жить и Брусъ, въ качеств подмаляріи, и каждому изъ нихъ, за обдомъ, будетъ подноситься по рюмк водки, а за ужиномъ, по окончаніи дневныхъ трудовъ, по дв. Сверхъ того, имъ дозволено, разъ въ недлю, ходить въ гости съ сосднимъ хуторянамъ и, если пожелаютъ, напиваться пьяными, слдовательно, ходить на четверенькахъ. Полная расплата за работу должна была послдовать, когда деркачёвскій баринъ прокатится въ заново-отдланной карет.
Маляръ и его другъ перешли на новое жительство.
Эжо былъ курень, съ навсомъ и погребомъ, въ садовой паск. Омелько Брусъ скоро огласилъ своды новаго жилища звонкимъ храпомъ, а черезъ недлю, въ курен, неизвстно откуда, появилась круглая и ‘подновидная’ бабёнка, съ блымъ лицомъ и въ аломъ платк на черныхъ, лоснящихся волосахъ. И когда деркачёвская дворня, примтивъ эту гостью, иронически спрашивала у Бруса: ‘Что это за баба?’ — Брусъ отвчалъ: ‘это я сюда свою жену перевелъ, потому что какъ же на свт человку жить безъ жены?’ — ‘А у тебя, Сояшница, есть жена?’ — спрашивала любопытная дворня.— ‘Есть!’ — нехотя отвчалъ маляръ:— ‘только она ходитъ теперь… на заработкахъ!’ — Дворня боле не разспрашивала.— Маляръ създилъ въ уздный городъ, накупилъ кистей и красокъ, перетащилъ карету изъ сарая подъ навсъ паски и принялся за работу.
Старая, пыльная карета была вымыта, высушена. до половины закрыта широкою полотняною тканью, и маляръ, соскобливъ съ ея боковъ старую краску, началъ покрывать ее грунтомъ. Омелько Брусъ, получившій титулъ подмалярія, на гладко отполированномъ жернов втряной мельницы принялся растирать блила, охру, сурикъ, синьку и мдянку.
Работа пошла, какъ по маслу, и Сояшница до того расходился, что, покрывая желтымъ слоемъ грунта кожаные бока кареты, захватилъ налету и стекла кареты, и порядочную часть собственнаго фартука.
Михй Михичъ, какъ человкъ знающій и старательный, хотя до того безтолковый, что, по замчанію сосдей, муха преспокойно могла уссться на кончик его носа и загнать его въ болото, часто заходилъ въ мастерскую Сояшницы.
— Это у тебя ямочки и негладко! — говорилъ онъ, водя рукой по загрунтованнымъ бокамъ кузова.
— И въ самомъ дл, ямочки и негладко!— подхватывалъ маляръ, издали прищуриваясь на свою работу и тоже водя по ней рукою: — и какъ это могло случиться?
— Это нужно поправить! — говорилъ Михй Михичъ, сжавъ губы и вопросительно смотря на Сояшницу.
— Поправлю! — отвчалъ Сояшница: — безъ того нельзя… вонъ, трещины…
Михй Михичъ черезъ нсколько дней снова заходилъ на паску.
— А вдь у тебя, погляди — опять ямочки и не заглажено!— говорилъ онъ, нагибая носъ къ карет.
— И въ самомъ дл, не заглажено! — удивлялся маляръ, недоумвая, какъ это могло случиться.
И сколько Михй Михичъ ни приходилъ на паску, — медомъ тамъ удивительно пахло, — а ямочки и трещины на карет оставались въ прежнемъ положеніи…
Между прочимъ, онъ крайне любопытствовалъ узнать, какъ маляръ обойдется при своей работ безъ должныхъ инструментовъ.
— Какъ это ты выточишь и вылощишь?— спрашивалъ онъ, указывая на разныя мста:— у тебя нтъ ни стамесокъ, ни пемзы!
— А вы не безпокойтесь! — отвчалъ маляръ: — я это все отлично сдлаю! — я это сапожнымъ шиломъ сдлаю!
— Какъ, сапожнымъ шиломъ?
— А такъ же, гд вогнуто, я остріемъ-съ, а гд гладко, проведу плашмя-съ…
Михй Михичъ на это теръ у себя переносицу и молча отправлялся смотрть пчелъ, за которыми, скажемъ мимоходомъ, въ свободное отъ работы время, было поручено смотрть Брусу.
Среди занятій по подмалёвк и окраск кареты незамтно мелькнуло нсколько мсяцевъ.
Одинъ бокъ кузова былъ выправленъ и загрунтованъ. Маляръ принялся за другой бокъ. Экономка Михя Михича аккуратно подносила малярамъ за обдомъ по рюмк водки, а за ужиномъ по дв, и Михй Михичъ спокойно смотрлъ изъ окна гостиной, какъ, по условію, по праздникамъ, маляры прогуливались на четверенькахъ передъ корчмою его хутора, несказанно тмъ потшая пеструю слобожанскую толпу.
— А знаешь что, Сояшница? — сказалъ однажды Михй Михичъ, навстивъ маляра: — ты бы тогда, какъ не пишешь кареты, и она сохнетъ, другое что хорошее написалъ.
— И въ самомъ дл! Что даромъ время тратить!
— Что же ты напишешь?
— Все на свт. Для того мн нужна только та краска, что зовутъ ‘кошечьи румяна’, да хоть чуточку настоящихъ свинцовыхъ блилъ. ‘Кошечьи румяна‘, блила и прочее были доставлены, и въ одно прекрасное утро Михй Михичъ обратился къ маляру съ слдующимъ вопросомъ:
— Ну, что же ты теперь мн напишешь?
Маляръ опустилъ кисть и, глядя на оставленную работу, сказалъ:
— Напишу бднаго Лазаря, или прекраснаго Іосифа, высокую гору, или какъ мать сына въ походъ провожаетъ, напишу турецкаго пашу…
Черезъ нсколько недль Сояшница принесъ Михю Михичу что-то завернутое въ клтчатомъ синемъ платк. На вопросъ барина: ‘это что такое?’ онъ отвчалъ: ‘я вамъ, Михй Михичъ, снигиря поймалъ.’ — Снигирь, однакоже, оказался картиною, и Михй Михичъ, взявъ ее въ об руки, сталъ ее глубокомысленно разсматривать… На полотн былъ изображенъ кавказскій плнникъ.
— Хорошо, весьма хорошо! — сказалъ Михй Михичъ: — усы вышли нсколько будто голубые, но хорошо… очень хорошо… горы, черкесы и лсъ…
Услышавъ похвалу, Сояшница размахался руками.
— Эхъ, Михй Михичъ! Эхъ, сударь вы мой! — восклицалъ онъ: — да если бы мн этакое помщеніе, да краски, такъ я бы не то написалъ! Ну, что это? Пустяки. Нтъ, я славную бы вещь написалъ! Эхъ, я ужо знаю… да что… лучше и не говорить.
Раскозырявшемуся маляру, однакоже, пришлось получить неожиданный щелчокъ судьбы. Михй Михичъ нечаянно взглянулъ на одно мсто картины и сдвинулъ брови.
— Послушай, — сказалъ онъ: — а рука плнника куда двалась? ты рукавъ написалъ и даже саблю на воздух около него написалъ, а про руку и позабылъ.
— Ахъ! и въ самомъ дл! — вскрикнулъ Сояшница:— совсмъ позабылъ! изъ головы вылетло, Михй Михичъ! право вылетло!
И онъ тутъ же сбгалъ на паску, услся на перевернутомъ ведр и пририсовалъ съ рукаву плнника забытую руку.

IV.

Прошло еще нсколько мсяцевъ.
Другой бокъ кареты былъ окончательно загрунтованъ, и маляръ принялся покрывать его изъ-синя зеленою краской.
— Знаешь, Сояшница, — сказалъ баринъ:— я думаю на дверцахъ написать свои гербы.
— Что же, ничего… оно точно хорошо, какъ гербы…
— Какъ же ты думаешь, голубою или зеленою краскою написать гербы? — спрашивалъ онъ.
— Ни голубою, ни зеленою…
— Какъ такъ?
— А такъ же! Ужъ если что рисовать, такъ я вамъ съ каждой стороны, на дверцахъ, нарисую лучше по два самоварчика…
— Какъ, по два самоварчика??
— А видите-ли: я въ Зміёв нарисовалъ одному купцу, на вывск, рядомъ по два одинаковыхъ самоварчика, и поврите-ли, весь городъ повалилъ въ гостинницу къ тому купцу, и онъ разжился въ нсколько мсяцевъ, и мн за то далъ плису на жакетъ и совсмъ почти новую шапку…
Михй Михичъ улыбнулся.
— Нтъ, ужъ ты мн самоварчиковъ лучше не рисуй.
— Отчего же не рисовать?
— Да такъ, это, кажется, теперь не въ мод.
— Такъ какъ же? Вдь этакъ вся карета будетъ безъ украшеній…
— Нтъ, ужъ пусть лучше будетъ безъ украшеній, а самоварчики… это не въ мод…
Прошло еще нсколько мсяцевъ съ той поры, маляры поселились на паск Михя Михича.
Омелько Брусъ блаженствовалъ, Сояшница, однакоже, замтилъ, что его пріятель съ нкотораго времени начинаетъ впадать во многія, не совсмъ благовидныя наклонности, хмурилъ брови и дулся. Такъ, напримръ, оказалось, что въ ульяхъ садовой паски, за которою Брусу было поручено ходить, когда ихъ осенью принесли къ подвалу, чтобы, по обыкновенію, подрзать соты, не отыскалось ни крошки меду.
Баринъ удивился.
— Куда длся медъ? говори!— спросилъ онъ строго Бруса.
— А Богъ его знаетъ, куда!— отвтилъ спокойно Брусъ:— можетъ быть, высохъ, или кто-нибудь его сълъ.
— А вотъ, я тебя какъ положу, да вспрысну березникомъ, такъ ты и будешь у меня разсказывать!
Михй Михичъ, впрочемъ, напрасно храбрился, такъ какъ во всю жизнь онъ наказалъ одно только существо, а именно, голландскаго гуся, который во время купанья укусилъ его за голую икру, за что въ тотъ же день и попалъ въ горшокъ съ борщомъ.
За Брусомъ былъ учрежденъ строгій надзоръ, и было велно перенести его изъ паски въ особую хату.
Оказалось также, что Омелько Брусъ и его жена навдываются безъ спроса въ огородъ, гд стали исчезать ягоды, картофель и бобы. Михй Михичъ замчалъ объ этомъ маляру, маляръ Брусу, но Брусъ на это отмалчивался или принимался икать.
Не радовалъ сердце друга Брусъ, какъ въ т времена, когда они странствовали по степи и длили вмст счастье и горе, смхъ и слезы.
Работа подходила къ концу.
Колеса кареты были осмотрны и окрашены, и маляръ принимался за покрытіе всего кузова лакомъ. Злая грусть, между тмъ, съдала сердце маляра. Онъ выходилъ изъ паски, глядлъ, на улицу, гд жилъ Брусъ, и молча хмурилъ брови. Омелько, видимо, его избгалъ, не являлся растирать на жернов красокъ и водился либо съ зажиточными хуторянами, либо съ поповичами сосдняго мстечка. И часто, изъ-за ограды сада, маляръ слышалъ, какъ при его имени, произнесенномъ Брусомъ, головы хуторянъ обращались къ паск и раздавался хохотъ чернобровыхъ хуторянскихъ красавицъ.
— Эхъ-ма!— говорилъ на это маляръ:— вдь вотъ человкъ! Ну, не говорилъ-ли я? вдь только даромъ живетъ на свт! Такіе-ли бываютъ подмаляріи? Знаемъ мы васъ, шеромыжниковъ… Эхъ, дай-ка мн хорошихъ рабочихъ, написалъ бы я славную вещь… И вс бы тогда сказали: ‘ишь ты, сидлъ сидлъ, да и написалъ такую вещь, что еще и не видано…’
Замтивъ, что маляръ начинаетъ сильно тосковать, Михй Михичъ, въ утшеніе его, подарилъ ему старенькое охотницкое ружье.
Маляръ, однакоже, не прикасался къ ружью и даже съ сердцемъ говорилъ Брусу, который иногда являлся на паску пострлять въ отсутствіе Сояшницы воробьевъ: ‘оставь ты эту бсовую вещь, Омелько, оставь: еще глазъ выбьешь!’ — ‘Ничего, не выбью!’ — отвчалъ на это Брусъ.— ‘Какъ, не выбьешь? оставь, говорю теб: забылъ ты разв, какъ Михй Михичъ хотлъ тебя высчъ за медъ? забылъ?’ — ‘Гд забылъ, вовсе не забывалъ! только ужъ не знаю, можно-ли кого на свт высчь за воробьевъ!’ — ‘Воробьи, Омелько, тоже хотятъ жить, и ты — дрянь, а не человкъ, если станешь ихъ убивать!’
Однажды маляръ шелъ за мукою черезъ господскій дворъ. Въ окнахъ дома раздался крикъ. Помщикъ, блдный и растерянный, выбжалъ на крыльцо.
— Маляръ, маляръ! — кричалъ онъ:— бги скоре на паску и неси свое ружье, мои заперты въ кладовой, а въ чуланъ вскочилъ бшенный котъ, только-что взбсился!
Маляръ оглянулся, выхватилъ изъ подъ-плеча пустой хлбный мшокъ и сказалъ: ‘на паску далеко, а я и этимъ кота поймаю!’ — Съ этими словами онъ вбжалъ на крыльцо, отперъ дверь чулана и остановился на дорог.
Жирный срый котъ ключницы дйствительно взбсился и, злобно вращая помутившимися глазами, съ пною у рта, ходилъ по чулану..
Маляръ прислъ на корточки, разставилъ передъ собою мшокъ и сталъ подходить къ коту. Михй Михичъ, блдный, стоялъ за нимъ. Котъ вытянулся, ощетинился, замяукалъ и бросился на маляра, маляръ бросился на кота.
Помщикъ вскрикнулъ и пошатнулся. Когда онъ раскрылъ глаза, котъ уже сидлъ въ мшк маляра, и послдній молча закручивалъ надъ нимъ веревку.
— Въ воду, въ воду его!— кричали дворовые, когда маляръ вытащилъ и торжественно вынесъ кота на крыльцо.
Маляръ пошелъ къ рк. Помщикъ и дворня слдили за нимъ.
‘Зачмъ’, — разсуждалъ маляръ:— ‘я кину кота въ воду вмст съ мшкомъ? Мшокъ можетъ на что-нибудь пригодиться!’
Онъ сталъ развязывать мшокъ…
Но едва узелъ развязался, котъ стремительно ударился въ его руки, весь въ пн выскочилъ изъ мшка и вспрыгнулъ ему на шапку. Маляръ въ ужас прислъ къ земл…
Ощетинившись на немъ и дико мяукая, котъ сталъ его скрести когтями…
Михй Михичъ окончательно потерялся и бросился бжать къ дому безъ памяти, крича и махая руками.
Въ тотъ же мигъ раздался выстрлъ, и котъ, завертвшись кубаремъ, полетлъ съ головы маляра въ воду. Вс съ изумленіемъ оглянулись на звукъ неожиданнаго выстрла…
Изъ двери пчелинаго шалаша голубою струйкой тянулся дымокъ. Омелько Брусъ, склонившись надъ ружьемъ, блдный стоялъ у порога шалаша и молча осматривалъ курокъ.
Сояшница увидлъ, кто былъ его спасителемъ, и въ безумной радости кинулся къ своему другу.— ‘Голубчикъ мой, Омелько! Такъ это ты убилъ кота?’ — кричалъ онъ, смаргивая крупныя, катившіяся по усамъ, слезы.
Брусъ на это не поднялъ даже головы, какъ-будто это былъ не онъ, и сквозь зубы ворчалъ, пристально разглядывая ружье: — ‘Вотъ такъ ружье! Ей-Богу, и не думалъ, чтобы не промахнуться, а оно и убило кота! Славное ружье, чтобъ бсъ забралъ его батька!’ Въ груди маляра похолодло,
— Такъ ты не радъ, Омелько, что спасъ меня? — спросилъ маляръ.
— Гд не радъ! Я только говорю, что какъ это я такъ врно попалъ въ кота! И не думалъ совсмъ попадать, а уже на удачу…

——

Случилось около того же времени, маляръ завелся собственнымъ боченкомъ полынной водки и тщательно сберегалъ этотъ напитокъ въ погреб около шалаша.
Онъ долго имъ пользовался втихомолку и вдругъ замтилъ, что боченокъ началъ пустть, будто усыхать, и скоро водки осталось на его дн не боле нсколькихъ стакановъ… Изумился маляръ, осмотрлъ боченокъ: ни одной щели но было на его бокахъ.— ‘Должно быть, повадился воръ!’ — ршилъ Сояшница и задумалъ, во что бы то ни стало, поймать вора.
Онъ залзъ на ночь подъ лавку, на которой стоялъ боченокъ, и только-что усплъ умститься, какъ дверь погреба тихо скрипнула, и въ него сталъ спускаться какой-то человкъ съ фонаремъ.
Боченокъ снятъ со скамьи, кто-то опрокинулъ его надъ головой.
Сояшница быстро выскочилъ изъ своей засады и остолбенлъ: передъ нимъ стоялъ Омелько Брусъ…
Маляръ стиснулъ зубы.
— Такъ это ты. Омелько, мою водку воруешь?— спросилъ онъ глухимъ голосомъ
— Я!— отвтилъ Омелько, безсознательно разглядывая боченокъ…
Маляръ вздохнулъ.
— И полюбилась теб моя водка?
— Какъ не полюбилась!..
— Отчего же ты не пришелъ ко мн и не спросилъ?
Брусъ молчалъ.
— Зачмъ же ты… сюда… по ночамъ… сюда, Омелько?
Голосъ маляра дрогнулъ.
— Лучше бы ты, Омелько, взялъ ножъ да зарзалъ меня, какъ стараго барана!— сказалъ Сояшница и вышелъ изъ погреба, слезы душили его, и онъ зарыдалъ, какъ ребенокъ.
На другое утро маляръ, позабывшись, за чмъ-то опять вошелъ въ погребъ: боченокъ, уже окончательно допитый, лежалъ на полу.— ‘Собака!’ — сказалъ съ холоднымъ негодованіемъ маляръ, отталкивая ногою боченокъ.
Съ той поры онъ заперся въ шалаш, пересталъ пускать къ себ Бруса и боле не промолвилъ съ нимъ ни слова. Да и не къ чему уже было говорить съ Омелькой.
Омелько въ это время неожиданно приказалъ всмъ долго жить…
Произошло это такимъ образомъ.
Было то тяжелое время, когда повсюду стали запрещать сть дыни, арбузы, яблоки и всякую овощь, потому что появилась страшная болзнь, холера. Омелько Брусъ, незадолго до того времени, сталъ окончательно пропадать по оврагамъ и пропивать послдній платокъ жены. Но вдругъ онъ неожиданно остепенился и даже сталъ заводиться хозяйствомъ. Онъ, между прочимъ, посялъ огородъ и день и ночь его караулилъ, не трогая ни капли водки. Огородъ у Бруса созрлъ, но никто не покупалъ у него овощей.— ‘Что!’ — подумалъ Брусъ:— ‘повезу я ихъ хоть по помщикамъ, можетъ, на кормъ скоту купятъ!’ — И онъ навалилъ дынями и арбузами огромный возъ. Солнце пропекло его до костей. Воды негд было взять, и Брусъ, забывшись, проткнулъ пальцомъ большую дыню, выпилъ ее съ смечками до дна, заболлъ — да дорогою и умеръ.— Лошадь его привезла къ чьей-то усадьб. Дворня со страхомъ обступила возъ я повернула его оглоблями назадъ, лошадь обратно повезла хозяина въ деркачёвскіе хутора.— Шумъ поднялся на тихой улиц. Народъ сбжался, но никто не ршился коснуться бднаго Бруса. Сама его жена, увидвъ трупъ мужа, забжала неизвстно куда, захвативъ съ собою все уцлвшее добро покойника. Коснулся Омельки Бруса, снялъ его съ воза, одлъ и похоронилъ одинъ только человкъ на всемъ хутор. И былъ этотъ человкъ — старый маляръ Сояшница.— ‘Всмъ былъ добрый и хорошій человкъ, всмъ, да проворовался, какъ собака!’ — говорилъ сдой маляръ, стоя съ лопатой надъ могилою отошедшаго друга…
Втеръ шумлъ между черными крестами хуторскаго погоста, волнуя траву, покрывавшую одинокія могилы, и никто не видлъ, какъ горевалъ маляръ надъ покойнымъ другомъ.— ‘Эхъ-ма!’,— говорилъ старикъ, качая головою:— ‘зачмъ ты, Омелько, проворовался!’ — И глухія рыданія прерывали стованія осиротлаго маляра.

V.

Карета была окончательно окрашена, и чистенькая и свтлая, какъ новый поливянный кувшинчикъ, стояла подъ навсомъ пчельника. Маляръ видлъ, что дло пришло къ цли, что настала пора расплаты, но все еще ходилъ и возился возл кареты, смотрлъ на ея дверцы и колеса и не ршался сказать ея обладателю, что работа совершенно окончена. Жаль было старику покинуть пригртое и обжитое мстечко. Онъ кашлялъ и смотрлъ въ землю, встрчаясь съ Михемъ Михичемъ, и всегда заводилъ посторонній разговоръ. Да и Михй Михичъ, впрочемъ, не торопился съ каретой. Онъ очень удобно здилъ въ самодлковыхъ деревянныхъ дрожкахъ, которыхъ имя было ‘чертапханы’. Сояшница не зналъ, куда дться отъ тоски, Скитаясь безъ цли изъ угла въ уголъ, онъ привязывался то къ голубямъ, то къ послдней дворовой собак, которую вс гнали и били безъ милосердія.
Неожиданно судьба послала ему утшеніе,
Стоялъ однажды, по своему обыкновенію, Михй Михичъ на крыльц. Изъ кухни вышелъ заспанный лакей, Терешко. Онъ былъ любимецъ барина и имлъ право заговаривать съ нимъ во всякое время, заложа руки за жилетъ и отставивъ одну ногу впередъ.
— Чего теб, Терешко?— спросилъ баринъ.
— Да я къ вашей милости.
— А что, разв?
— Да тамъ такое диво, что я и родился, и выросъ, и вашей милости служу, а не видлъ еще такого, убей Богъ…
— Что-жъ тамъ за диво?
— Гляжу я въ окно, идетъ по улиц фокусникъ, а за нимъ бжитъ весь хуторъ, и мужики, и бабы. Вынулъ фокусникъ дудку и мшокъ, а въ мшк сидлъ ученый птухъ.
— Ну?
— Вынулъ фокусникъ того птуха, подвязалъ ему къ ногамъ ходули изъ палочекъ и сталъ играть на дудк.
— Такъ что же?
— Да бабы просятъ зазвать фокусника…
— А зазвать, такъ и зазвать.
Передъ домомъ собралась густая толпа дворни. Фокусникъ, оказавшійся скромнымъ продавцемъ гребенокъ и ножей, явился, весело поглядывая на окружающихъ, онъ поклонился барину, попросилъ рюмку водки, выпилъ, и представленіе началось. Птухъ сталъ огромными шагами расхаживать подъ дудку хозяина. Присутствующіе заливались дружнымъ хохотомъ. Баринъ всталъ.— ‘Терешко, а бги въ комнаты и принеси сюда моего птуха!’ — сказалъ онъ слуг:— ‘пусть онъ побьется съ птухомъ фокусника. Я знаю, мой птухъ хоть съ кмъ угодно побьется’.
Терешко побжалъ исполнять приказаніе Михя Михича.
Птухъ, за которымъ онъ побжалъ, былъ въ своемъ род замчательный. Михй Михичъ гд-то прочелъ, что если птичьи яйца положить въ теплый песокъ, на солнце, или даже просто подъ мышки, во что-нибудь мягкое, то изъ нихъ, въ опредленный срокъ, выйдутъ маленькіе птенцы. Онъ приказалъ себ принести свжихъ куриныхъ яицъ и, обернувъ ихъ ватою изъ теплой фуражки, подвязалъ себ подъ мышки платкомъ. да такъ бережно и носилъ ихъ тамъ что-то около шести недль. Въ ваточныхъ гнздахъ вывелись цыплята: подъ однимъ плечомъ курочка, а подъ другимъ птухъ. Курочка скоро пропала, а птушокъ выросъ и сталъ бгать по комнатамъ. Михй Михичъ обвилъ ему ножки краснымъ гарусомъ и продлъ въ ушки серьги. Птухъ получилъ имя Птуха Иваныча, подросъ, завелся дюжиной женъ.
— А ну-ка, Терешко, бросай его на ученую птицу!— закричалъ Михй Михичъ, сбгая съ крыльца.
Гребенщикъ снялъ своего птуха съ ходуль. Произошли два воинственныхъ скачка. Шеи съ ощетинившимися перьями, протянулись, крылья развсились, и головы, съ налитыми кровью глазами, стали носъ противъ носа. Воинственные скачки повторились. Птухи опустили головы до самой земли.— ‘А ну-ка, Терешко, подталкивай нашего птуха!’ — сказалъ Михй Михичъ. Птухи сразились. Перья на спин каждаго встали и раздулись. Смертельный ударъ готовился съ обихъ сторонъ. Присутствующіе смотрли, едва переводя дыханіе… Птухъ Иванычъ еще свирпе ринулся на своего соперника. Но соперникъ привскочилъ и со всею силою стукнулъ его по голов… Птухъ Иванычъ клюнулся въ траву и распласталъ крылья. Боле онъ не пикнулъ: онъ былъ убитъ на повалъ…
— Kа-а-къ! — закричалъ съ запальчивостью Михй Михичъ:— такъ ты пришелъ моихъ птуховъ убивать? Взять у него птуха и отдать его на жаркое…
Побдитель безъ жалости былъ унесенъ на кухню.
Гребенщикъ оглянулся. Вс разошлись. Слезы закапали съ его усовъ. Онъ съ силою ударилъ дудку о крыльцо. Дудка разлетлась въ дребезги. Онъ пошелъ въ кабакъ.
Тамъ его отыскалъ Сояшница. Онъ приласкалъ его, утшилъ и даже ршился перевести въ свой шалашъ. Гребенщикъ съ той поры, въ самомъ дл, и поселился у маляра. И когда Михй Михпчъ, выходя прогуляться, спрашивалъ маляра: ‘а скажи мн, Сояшница, что это у тебя за человкъ живетъ тамъ въ шалаш?’ — Сояшница на это отвчалъ: ‘то ничего, то я себ нанялъ опять краски растирать!’ — Михй Михачъ довольствовался отвтомъ Сояшницы и не тревожилъ его новыми распросами.
Недолго, однако, наслаждался Сояшница обществомъ и новаго своего друга.
Однажды (это было въ начал первыхъ зимнихъ морозовъ, когда холодный втеръ неожиданно потянулъ изъ-за рчки) Сояшница жарко истопилъ печь, легъ на лежанку и до глубокой ночи не могъ закрыть глазъ, ворочаясь съ боку на бокъ и невольно сравнивая своего молчаливаго гостя съ покойнымъ Омелькой Брусомъ. И сквозь легкую дремоту видлось ему былое, невозвратное время, статный, широкоплечій парень, съ синякомъ, похожимъ на родимое пятно, подъ глазомъ, цвтущая степь, широкій косогоръ и море травъ, по которымъ ныряетъ пара круторогихъ воловъ и тяжелый хуторянскій возъ.— Гость маляра также не спалъ и поминутно ворочался.
Когда маляръ проснулся и протеръ глаза. въ шалаш не было ни души. Кровать, на которой спалъ его гость, была пуста, и втеръ прорывался въ раскрытую дверь. Сояшница накинулъ на плечи шубу, выскочилъ изъ шалаша, заглянулъ подъ навсъ, гд стояла карета, заглянулъ въ погребъ, нтъ ни души, и только первый снгъ кружился и сыпался на землю тяжелыми, волнующимися хлопьями. Первою мыслію маляра было, что молчаливый гость обворовалъ его и убжалъ. Но онъ тутъ же отклонилъ отъ себя это недостойное подозрніе и ршилъ, что гость, вроятно, соскучился и пошелъ искать себ инаго пріюта и иныхъ друзей.
Горько усмхнулся Сояшница, надвинулъ на уши шапку и вышелъ изъ шалаша, съ цлью, во что бы то ни стало, вернуть назадъ безумнаго сожителя. Свжіе слды виднлись подъ навсомъ куреня, у двери, на занесенной полоск снгу. Онъ кинулся по этимъ слдамъ. На двор его окликнулъ сторожъ, одинъ изъ его пріятелей:
— Куда ты въ такую пору, Сояшница?
— А вотъ, я на амбаръ: хочется на голубей. посмотрть — не подмерзли бы!— отвтилъ старикъ, и онъ скоро скрылся изъ глазъ сторожа…
Слдующее за этимъ утро было ясно и безоблачно. Солнце весело катилось по голубому небу. Равнины искрились серебромъ перваго снжнаго убора. Михй Михичъ, въ тепломъ бешмет и въ ваточномъ картуз, съ суконными клапанчиками на ушахъ, сходилъ съ крыльца, собираясь побродить по хозяйству. И только что онъ подумалъ: ‘а посмотримъ, много ли двки надрали пуху’, — какъ къ его дому подьхалъ возъ, покрытый рогожею. Сотскій шелъ возл воза и что-то говорилъ рыжему въ веснушкахъ парню, который погонялъ воловъ.
— Что теб, Никита?— спросилъ Михй Михичъ сотскаго.
— А вотъ, работникъ мой халъ по стпи съ сномъ и подъ стогомъ нашелъ двухъ замерзшихъ людей.
Парень откинулъ съ воза рогожу. На куч снга лежали окоченлые маляръ Сояшница и гребенщикъ.

VI.

Судьба сжалилась надъ маляромъ и не допустила его отойти изъ дольняго міра такимъ печальнымъ путемъ. По распоряженію Михя Михича, тла замерзшихъ со всми усиліями были оттираемы, и когда ничто не помогало, ихъ поставили въ такъ-называемый мертвый домикъ, который читатель всегда встртитъ на многихъ степныхъ кладбищахъ.
Михй Михичъ нсколько трусилъ, не зная, кому отдать слдуемую плату за карету, и опасаясь, какъ бы маляръ самъ, въ вид мертвеца, не пришелъ за нею ночью. Мертвецъ, однако, его не безпокоилъ. Когда, передъ вечеромъ, сторожъ вошелъ въ мертвый домикъ, замерзшій гребенщикъ лежалъ на стол, а маляра тамъ не было.— Сторожъ заглянулъ подъ столъ и въ канавы, окружавшія кладбище, даже на колокольню: нигд не было старика. Сояшница ожилъ, покинулъ мертвый домикъ и притащился къ себ въ шалашъ, истопилъ тамъ печь, сварилъ себ кашу, обогрлся, проспалъ чуть не цлыя сутки и снова, какъ ни въ чемъ не бывало, сталъ жить на бломъ свт.
Но уже лучшія струны его души были порваны, и онъ боле не выходилъ изъ холодной, постоянной тоски. Тнь перваго его друга, Омельки Бруса, носилась передъ нимъ, и онъ съ печальнымъ раздумьемъ смотрлъ черезъ заборъ сада. Однажды онъ пробовалъ-было расхрабриться передъ хуторянскими молодицами и объявилъ, что вы, вотъ, не смйтесь, что онъ самъ женатъ, и что его жена молода и не уступитъ никакимъ на свт молодицамъ. И когда въ его словахъ усомнились, онъ пошелъ къ Михю Михичу, занялъ у него, въ счетъ будущей платы за карету, денегъ и сообщилъ, что пойдетъ за женою и приведетъ ее на хуторъ.— Отправился маляръ въ дорогу. Весь путь его мочилъ холодный дождь и била острая осенняя стужа. Иззябшій и измученный, добрался онъ къ купцу, у котораго проживала работницею его жена.— Нсколько десятковъ верстъ, пройденныхъ пшкомъ, дали себя знать старику. Купецъ посмотрлъ на него съ изумленіемъ и спросилъ: ‘Да разв это твоя жена?’ — ‘Моя!’ — отвтилъ Сояшница.— Купецъ задумался, повелъ его въ свои комнаты, накормилъ его, напоилъ и сказалъ: ‘Жены твоей теперь у меня нтъ!’ — ‘Какъ нтъ? Гд же она?’ — спросилъ маляръ измнявшимся голосомъ.—‘Она, — вотъ видишь-ли… она теперь уже не у меня, а у одного аптекаря, въ Харьков, нанимается… ключницею’.— Маляръ разставилъ руки и вперилъ глаза въ землю. Слеза выкатилась изъ-подъ его рсницы и, задрожавъ, повисла на небритомъ подбородк.— ‘Ступай и возьми свою жену! она здорова, сыта и теб обрадуется!’ — сказалъ купецъ.
Маляръ печально улыбнулся.
— Нтъ! — отвтилъ онъ:— жена теперь не пойдетъ за мною! Дождь и теперь очень мокро!
— Какъ не пойдетъ? Да ты ее возьми силою, на то ты мужъ…
— Мужъ!.. нтъ она не пойдетъ!— замоталъ гололовою маляръ:— я ужъ знаю свою жену! не пойдетъ, потому дождь и мокро.
И, несмотря на вс увщанія купца, онъ покинулъ Харьковъ и опять пустился въ длинный путь. Ночуя подъ копнами и въ старыхъ кирпичныхъ заводахъ, пришелъ онъ къ Михю Михичу и молча подалъ ему гривенникъ.
— Что это?— спросилъ его изумленный баринъ.
— Это осталось отъ денегъ! Возьмите, отдалите разомъ, при расплат за карету, а то еще пропьешь его, какъ паршивый бродяга.
— А гд же твоя жена?
— Осталась тамъ.
— Какъ осталась!— ты разв не былъ въ Харьков?
— Былъ, да она не пошла бы за мною!
— Какъ не пошла бы?— Что ты городишь?
— Мокро!.. Я ужъ знаю свою жену, не пошла бы, потому что дождь и очень мокро.
Съ той поры маляръ точно преобразился, сталъ совершенно спокоенъ. Еще онъ иногда возился съ подпилкомъ у винтовъ и у ручекъ кареты. Но уже работы надъ нею не доводилъ до конца. Прислонясь къ забору сада, онъ смотрлъ по цлымъ часамъ въ поле, по которому носились, каркая, черныя вороны. Онъ уже не встряхивалъ сдыми волосами, говоря о томъ, что вотъ придетъ время, и онъ напишетъ такую славную и хорошую вещь… Маляръ видимо угасалъ и, какъ бы предчувствуя близкій конецъ, не заводилъ ни съ кмъ разговора.
Баринъ звалъ его иногда къ передъ-обденной порціи водки. Но маляръ отводилъ рукой поданную ему рюмку и молча устремлялъ въ землю глаза, нежданно залитые слезами. Баринъ съ изумленіемъ смотрлъ на маляра.
— Что съ тобою, Сояшница?— спрашивалъ онъ.
— Скучно мн сударь, вотъ что…
— Какъ скучно? — что за чепуха…
— Такъ-таки совсмъ скучно!
Баринъ смотрлъ на донышко рюмки.
— Но отчего же теб скучно?
— А врагъ его знаетъ!— отвчалъ маляръ, утирая рукавомъ катившіяся на кончикъ носа слезы: — везд скучно: и въ шалаш скучно, и на хутор, и въ пол, просто — на свтъ бы не глядлъ…
— Что же? врно война будетъ?— спрашивалъ Михй Михичъ.
— Ну, войны не будетъ! а просто скучно — руки бы на себя наложилъ…
— Теб, врно, жаль… кого? — допрашивалъ Михй Михичъ:— врно, жены?
— Не ее, а Бруса!— отвчалъ тихо маляръ и уже не могъ удержаться… Глухія рыданія вырывались изъ его старой груди.

——

Въ свтлый іюньскій вечеръ, когда въ прозрачномъ воздух, противъ солнца, роились мошки и облака ярко блистали за ркою, — когда дружно звучали въ нсколькихъ мстахъ поля псни идущихъ съ работы косарей и на хутор передъ колодцемъ, тихо бесдуя, стояли поселяне и поселники, — маляръ Сояшница, лежа на тулуп передъ шалашомъ, вслушивался въ шопотливые звуки степного вечера. Отрадно ему было дышать свжимъ воздухомъ, напоеннымъ благоуханіями цвтовъ. Онъ робко улыбался, вглядываясь въ отдаленные очерки полей. Солнце золотило круглую вершину клена, одиноко поднявшагося на проск зеленаго сада. Кукушка звонко куковала въ кустахъ за рчкой, въ осиновой рощ… Маляръ сталъ считать крики кукушки, далеко разносившіеся въ частомъ вечернемъ воздух, — сталъ считать съ мыслью: — ‘а посмотримъ, сколько еще мн лтъ остается жать на свт’… и не досчиталъ. Стараго Сояшницы не стало въ живыхъ…

——

Случилось мн, въ качеств депутата крестьянскаго комитета, прозжать мста, гд происходило дйствіе разсказа. Вечеръ засталъ меня въ пол, и я завернулъ на постоялый въ деркачёвскихъ хуторахъ. Постоялый былъ вблизи хуторскаго кладбища.
Я вспомнилъ о лицахъ, похороненныхъ здсь, и захотлъ взглянуть на ихъ одинокія могилы.
Свтилъ полный мсяцъ. Въ конц хутора показались двое крестьянъ.
Я подозвалъ одного изъ нихъ, онъ вызвался меня проводить на кладбище.— ‘Гд тутъ могила маляра Сояшницы?’ — спросилъ я его.
Провожатый указалъ палкой на деревянный крестъ и отвтилъ:
— Вонъ она.
Я подошелъ къ кресту.
— А гд могила Омельки Бруса, что похороненъ тутъ?
— Да это она же и есть.
— Какъ она? Ты же сказалъ, что это — могила маляра!
Мужикъ звнулъ и сказалъ:
— Ну, да, она и есть могила маляра!
— А Омелько Брусъ гд похороненъ?— спросилъ я.
— Омелько Брусъ?
— Да!
— Но знаю. Такого тутъ и не бывало. Да и маляръ, постойте, должно быть, не тутъ похороненъ! — прибавилъ онъ, немного помолчавъ.
— Ну, а не знаешь-ли ты, гд похороненъ у васъ прохожій гребенщикъ? онъ тоже, если помнишь…
Мужикъ надвинулъ шапку, запахнулъ полы зипуна и молча пошелъ обратно къ кабаку, не удостоивъ меня отвтомъ… У кабака слышалась псня….
Данилевский Григорий Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Бес на вечерницах, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1894
  2. Дедушкин домик, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
  3. Пельтетепинские панки, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
  4. Хуторянка, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
  5. Введение, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
  6. Степной городок, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
  7. Степной городок, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
  8. Слободка, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
Электронная библиотека