В. А. Тихонов
Старик
Статьи и комментарии
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
Архивохранилища
Печатные источники
Владимир Алексеевич Тихонов
(1857—1914)
Сочинения
Литература
СТАРИК
Старик, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1890
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Спутники Чехова. Под ред. В. Б. Катаева. М., Изд-во Моск. ун-та, 1982.
— Что, старик спит еще? — спросил высокий и щеголевато одетый юноша у горничной, снимавшей с него в передней, пальто.
— Никак нет-с, они и не отдыхали сегодня! Чай кушают…
Юноша прошел в столовую.
Там за большим чайным столом сидела высокая полная дама лет пятидесяти, с заметно еще сохранившимися следами свежести и миловидности. Напротив нее, склонившись над раскрытой книгой и забыв о недопитой чашке, помещалась молодая барышня — почти еще подросток, но уже с бледным и утомленным личиком. Из-за самовара выглядывала полуседая женская голова неопределенного возраста, из типа ‘благородных’ компаньонок. Майоликовая лампа, спускавшаяся над столом, довольно слабо освещала комнату.
— Bonjour, maman,— обратился юноша к полной даме, целуя у нее руку. Затем, ущипнув слегка за шею читавшую барышню, он небрежно буркнул ей:
— Глаза испортишь — темно… Что читаешь?
Та сделала недовольное движение плечами и ничего не ответила.
— Что читаешь, спрашиваю? — повторил юноша, придвигая для себя стул.
— Мопассана! Отвяжись!
— Вам, Валерьян Васильевич, чаю налить? — обратилась к нему компаньонка.
— Да, пожалуйста, налейте.
— Где пропадал? — лениво проговорила полная дама.
— Да так… нигде… Бергера провожали, а потом с Савицким в Бологое на охоту ездил… А старик у еебя в кабинете?
Мать утвердительно кивнула головой и потом, помолчав немного, спросила:
— А что?
— Да нет, ничего… так… Хандрит?
Полная дама махнула рукой.
— А Лиза дома? — осведомился опять юношз, прихлебывая чай.
— Дома, в своей комнате.
— Я пойду к ней…— и, не допив стакана, он встал и направился в комнату старшей сестры.
Лиза, девушка лет под тридцать, почти такая же высокая, как и ее брат, с широкими плечами и хорошо развитым бюстом, но некрасивым и увядшим лицом, ходила взад и вперед, заложив за спину свои полные руки.
— Здравствуй, Лиза! Что это ты в одиночестве? — заговорил очень развязно молодой человек, входя в ее узенькую и полутемную комнату. Та не отозвалась ни одним словом, даже не протянула брату руки и продолжала ходить.
— Как у тебя темно… Хоть бы ты свету прибавила в лампе.
— Оставь! — резко остановила его девушка, видя, что он хочет приподнять абажур.
— Не в духе, кажется? — улыбаясь, заметил Валерьян, усаживаясь на маленький диванчик.— Что это у вас мертвое царство какое-то?
— Ты зачем явился? — сухо спросила его сестра, останавливаясь перед ним и в упор глядя ему в глаза.
— Вот вопрос! Повидаться!
— Лжешь! Опять денег клянчить?
— Какие у тебя выражения! Ну, а если бы и за деньгами — так не у тебя же…
— Нет, у меня! У всех нас! Ты нас всех обираешь! Из-за тебя мы должны себе во всем отказывать! — раздраженно заговорила Лиза, делая некрасивые и резкие жесты.— Да, да, ты обираешь нас!.. Благодаря тебе я не вышла до сих пор замуж! Благодаря тебе Соня не имеет возможности продолжать уроки в консерватории! Благодаря тебе мы не имеем приличных туалетов! Скажи, пожалуйста, отчего ты живешь на отдельной квартире? Отчего ты не можешь жить с нами? А?!
— Ну, это не твоего ума дело! — грубо ответил ей брат, приподнимаясь с дивана.
— Ты нахал и грубиян!
— А ты старая дура!
— Вон! — с неприятным хрипом крикнула на него сестра, но Валерьян сам уже вышел из ее комнаты, громко хлопнув за собой дверью.
В столовой его остановила мать.
— Ты к отцу?
— Да, а что?
— Если за деньгами, то напрасно — денег у него нет.
Молодой человек задумался.
— Как нет? Не может быть! Мне сегодня очень нужно.
— Тебе деньги всегда нужны! — неприязненно заметила младшая сестра, перелистывая страницу.
— Я тебе говорю, что денег у старика нет, напрасно только просить будешь.
— А у тебя, maman? — нерешительно поглядывая на мать, спросил Валерьян.
— А у меня-то откуда же может быть?
— Что же мне делать? Мне дозарезу нужно!
— А если дозарезу нужны, так и зарежься! — опять заметила барышня.
— Соня! Как ты смеешь говорить так? — строго прикрикнула на нее мать.
Соня только исподлобья взглянула на брата и продолжала читать.
— Так как же быть? — раздумывал юноша, покачивая за спинку стул.
— А уж не знаю! Тебе ведь хорошо известно, что старик день ото дня зарабатывает все меньше и меньше, расходы же между тем все увеличиваются… Вот, например, твоя отдельная квартира…
— Ах, что моя отдельная квартира! Много ли она стоит?
— Как много ли? Да очень много! Ты знаешь, я из-за нее не могла нынче сделать девочкам новых бальных туалетов — старые пришлось переделывать!
— Ну, это еще не велика беда!
— Свинья! — пробурчала над книгой Соня.
— Выйди вон! Сейчас же выйди вон! — набросилась на нее мать.
Та преспокойно встала, завернула страницу в книге и прошла в неосвещенную гостиную.
— Ты знаешь,— продолжала мать, проводив глазами Соню, — ты знаешь, что твой батюшка не по средствам горд. Сколько раз я просила его съездить к Евгению Федоровичу — так куда тебе. Это, видите ли, унижение для него! А что дочери-девушки в старых тряпках ходят — это не унижение! Вот попытайся уговорить старика к Евгению Федоровичу съездить.
— А вы думаете, Евгений Федорович поможет?
— Боже мой, да что угодно сделает, только поклониться ему хорошенько, да гордость свою умерить…
Валерьян направился в кабинет отца.
За большим письменным столом, освещенным двумя стеариновыми свечами и заваленным массой бумаг и книг, сидел маленький и худенький, старичок лет шестидесяти. Во всей его невзрачной и сгорбленной фигурке было что-то усталое и болезненное. Только живые, черные глаза старика горели еще каким-то лихорадочно-возбужденным огоньком. Перед ним стоял стакан крепкого остывшего чаю.
— А! Это ты, Валерьян! — приветливо проговорил старик, увидав сына.— Что не был давно? Садись!..
— Я не помешал тебе?
— Нет. Не работается что-то. Не уснул вот сегодня после обеда, ну и того… Ну, рассказывай, что нового?
Старик говорил, все время радушно улыбаясь и ласковыми глазами посматривая на Валерьяна. Тот под этим взглядом начал конфузиться. Он, в сущности, любил своего отца, и ему нередко приходило желание навестить старика просто так, без всякого дела, только для того, чтобы побеседовать с ним по душе, но это ему никогда не удавалось: когда были деньги, ему было некогда, а когда деньги выходили — приходилось просить их. Он знал, что отцу трудно отказать ему в чем-нибудь, и ему каждый раз было совестно пользоваться этой слабостью, но что делать — обстоятельства всегда складывались так, что приходилось пользоваться, и он пользовался… Не мог же он, в самом деле, жить хуже своих товарищей.
— Ну, так как же? Где был? Что видел? Что слышал?
— А ведь я, собственно, к тебе по делу…— с напускной развязностью начал Валерьян вместо ответа.
— По делу? Деньжонок понадобилось? Плохо дело! — захихикал отец, бегая своими живыми глазками по бумагам, завалившим письменный стол.— Деньжонок-то, братец мой, у меня нет. Вчера последние матери на расходы отдал.
— Когда же ты получишь?
— Когда получу? Это вопрос! Этого, брат, я и сам наверное сказать не могу… Вот как сдам работу, тогда, может, будет…
— А много работы?
— Много ли работы-то? Да не особенно, друг мой! Да вот в чем беда, работник-то я плохой стал — что прежде в неделю успевал, теперь на месяц хватает. ‘Стара стала — слаба стала!..’
— Так как же быть-то? Мне необходимо нужно… страшно нужно семьдесят пять рублей!.. То есть это minimum семьдесят-то пять, а так то и все бы полтораста не мешало бы… Долг…
— Скверное дело!
— Не можешь ли ты, папа, занять где-нибудь? — сказал сын после небольшого молчания.
Старик горько улыбнулся.
— Занять? — повторил он с легким вздохом.— Везде занято! Вот как отдавать-то буду? Одних процентов сколько переплатил…
Валерьян приподнялся с кресла и начал ходить взад и вперед по кабинету.
— Не понимаю я, отец, как это ты не сумел… не догадался отложить что-нибудь на черный день? — глухо проговорил он, приостанавливаясь на минуту за спиной старика.
— Не понимаешь?! Да? Я тоже, брат, этого не понимаю! — с горькой иронией отозвался отец, задумчиво постукивая пальцами по столу.
‘Да, в самом деле, как это я не сумел ничего отложить? — размышлял он про себя.— Заработано за эти тридцать лет было немало. А где все это? Куда ушло? Прожито! Ведь можно бы и скромнее жить, другие живут же… Да, другие, а они вот не сумели… Нет, это оттого все, что заработок был всегда неопределенный: сегодня не знал, сколько получишь завтра… Вот и вышло…’
— Послушай, папа, что я тебе скажу! — начал опять сын, присаживаясь на кресло vis-a-vis с отцом.— Отчего бы тебе не съездить к Евгению Федоровичу?..
Старика всего передернуло, и он отвернулся.
— Не говори этого, Валерьян! Ты ничего не знаешь, а поэтому лучше оставь этот вопрос…— тихо проговорил он.
— Нет, ты напрасно думаешь, что я ничего не знаю…
— А если знаешь, то тем хуже… Одним словом, я прошу тебя не касаться этого!..— почти раздраженно перебил его отец.
— Послушай, папа, ведь тут все дело в самолюбии!..
— Все дело в самолюбии!
— А разве этого мало?!
— Есть обстоятельства…
— Валерьян. прекрати это! — почти крикнул старик, и как раз в этот момент дверь в кабинет с шумом распахнулась и Лиза торопливо вошла в комнату.
— Если… если вы ему дадите еще денег, то это будет недобросовестно с вашей стороны! — быстро и почти задыхаясь проговорила она, обращаясь к приподнявшемуся с кресла отцу.
— Что с тобой, Лиза? — расстроился старик.
— Что со мной?! А это вы сами должны знать, что со мной. Разве я и сестра не ваши дочери? Отчего же вы лишаете нас самого необходимого, тогда как вот этот мальчишка пользуется всеми благами мира?!
— Полно, полно! — уговаривал ее отец.
— Нет, довольно уж мы натерпелись! Надоело уж нам краснеть и унижаться на каждом шагу! Мы тоже имеем права на жизнь и хотим жить!
— Шла бы ты в актрисы,— со сцены такие монологи эффектнее! — нахально проговорил Валерьян.
Лизу всю передернуло.
— Негодяй! — почти взвизгнула она.— Ты еще смеешь издеваться! Да знаешь ли ты, скверный мальчишка…
— Ну, ты бы поосторожнее выбирала выражения! — заметил ей брат, тоже приподнимаясь с места.
Старик уговаривал, стараясь прекратить эту сцену. Они не слушали. У Лизы брызнули из глаз слезы, но она продолжала отчитывать своего ненавистного братца, а тот с высоты своей несовершеннолетней надменности стремился подавлять ее холодными и презрительными фразами. Трудно сказать, до чего бы дошла эта ссора, если бы в передней не продребезжал электрический звонок.
Все трое смолкли и стали прислушиваться.
— Дома? — спрашивал в передней громкий и приятный баритон.
— Вот и прекрасно! — отозвался женский голос на заявление горничной, что господа дома.
— Это Варя Костливцева с братом! — прошептала Лиза, поспешно отирая глаза,
— Подите к ним,— тихо заговорил отец,— а за меня извинитесь,— я нездоров.
— Иди ты, Валерьян, а я сначала пройду в свою комнату,— почти дружелюбно обратилась Лиза к брату, и оба они вышли кз кабинета отца, значительно успокоенные. Старик, притворив за ними дверь, беззвучно прошелся раза два взад и вперед по старому ковру, устилавшему весь пол его комнаты, потом снова опустился в кресло перед письменным столом, хлебнул холодного чаю и задумался…
— Да, грустно все это! — размышлял он.— Они, конечно, оба дурно воспитаны, но молодость хочет жить и должна жить. Тут вина наша, родительская… Впрочем, даже и не наша, потому что и жену тоже винить нельзя — она вырастила их здоровыми более или менее, и большего с нее спрашивать было бы невозможно, потому что и сама-то она никакого особенного воспитания не получила.
— Следовательно, виноват во всем он один!.. Он не сумел воспитать в них ни способности к труду, ни презрения к излишеству и роскоши, ни любви друг к другу… Это ему все время некогда было заглянуть как следует в их детские души! Это его эгоистическое чувство родительского чадолюбия мешало ему переломить в них проявлявшиеся иногда, еще в самом раннем детстве, признаки дурных наклонностей… Было жаль!.. было некогда!.. Жаль — чего? Этих дурных наклонностей? Нет, себя… Да, себя — потому что огорчить ребенка — это так тяжело для родительского сердца… Может быть, можно бы и без ‘огорчений’… Но как? Это тайна очень немногих… Ему было некогда… А чем он был занят? Он зарабатывал для своих детей теплые шубки да шелковые платьица, сначала для того, чтобы ‘наши дети были не хуже других’, а там уж и сами дети привыкли к шелковым платьицам и стали их требовать, а отказать им в этом было бы так тяжело для мягкого родительского сердца… А теплые-то шубки сыграли злую шутку: они отняли у него все время, а детского сердца не согрели… И вот теперь им, деткам-то, холодно… Холодно оттого, что не свежо шелковое платьице, холодно оттого, что нет возможности принять участие в товарищеской пирушке… И во всем этом виноват он — один только он!
И вдруг ему вспомнилось его собственное неприглядное детство. Бледный и усталый отец, являвшийся к себе в семью только затем, чтобы соснуть часок-другой после тяжелых, почти каторжных трудов и затем снова идти на свою бессменную службу. Мать — с раннего утра и до поздней ночи вся поглощенная мелкими, но не дающими продохнуть домашними заботами. ‘Нужно ведь было накормить, обмыть, обшить, обуть всю эту ораву!’
Да, его воспитанием не занимался никто, но зато никто и не раздражал в нем гаденького самолюбьица. Он был предоставлен самому себе и рос. Вовремя ему давали тарелку каши, вовремя ему дали и букварь, и затем кончено… Расти, как знаешь, да помни только одно: гадости сделаешь — не спустят! И он рос… А вместе с ним росли и его мечты, его грезы. Как забрались они в его душу — богу известно.
Но они, грезы эти, привели его сюда, в эту шумную и кипучую столицу. Они же указали ему и на горячо полюбившийся труд. О, как беззаветно и страстно отдался он ему, Как скромны и ничтожны были его потребности и как чисты и дороги были его грезы!.. Да разве он мечтал, да разве он смел мечтать когда-нибудь о такой роскоши, которая окружает его в настоящую минуту?.. А вот домашним его эта роскошь кажется жалким и нищенским убожеством.
Росла семья — росли потребности. Купленная картинка потребовала себе и рамку. К модной шапочке нужна была и модная шубка. И вот он стал торговать своим трудом. Одно покупалось ценой другого. Из любимого труд сделался мало-помалу безразличным, а потом почти уже и ненавистным. Он заметил это, но уж было поздно, и потому оставалось только махнуть рукой и начать просто ‘работать’. В утешение ему осталось только одно — это честное и ничем не запятнанное имя. Да, никто не посмеет сказать, что он, Василий Тимофеевич, позволил себе не только сделать какой-нибудь бесчестный поступок, но даже просто унизиться, подольститься к кому-нибудь или перенести малейшее оскорбление… О, он хорошо помнит, как победоносно вышел он из кабинета этого ненавистного Евгения Федоровича. Какую горькую правду высказал он ему в глаза, когда тот позволил себе поглумиться над некоторыми заветными струнами его души… Как весело и довольно повторял он, идя домой, что ‘он нищий, но честный нищий’! О, каким миллионером чувствовал он себя в эту минуту! Да, иметь право говорить людям правду в глаза — о, это хороший капитал! Честное имя отца не лучшее ли наследство его детям?.. Так думал он тогда, а теперь… а теперь сами дети просят отбросить в сторону излишнее самолюбие и съездить поклониться этому же Евгению Федоровичу.
Старик как-то совсем осунулся в своем кресле и еще ниже опустил голову.
И что он может сказать им? Привыкли к бархатным шубкам да шелковым платьицам, так теперь отвыкайте! А зачем ты приучил нас? Он хотел оставить им честное незапятнанное имя! А чем они будут жить? А жить им нужно, и они имеют право на жизнь… Он же ведь жил, он взял свое от жизни… Да, да, конечно, жил! Служить своим мечтам, делать свое дорогое, излюбленное дело — разве это не жизнь? Быть в зависимости только от себя, от одного своего труда, разве это не жизнь? Чувствовать себя честным, иметь право смотреть каждому прямо в глаза, разве это не жизнь? О да, конечно, это большая, это полная, это хорошая жизнь! И он много и долго пользовался этой жизнью. А виноваты ли они, что их потребности иные, что они понимают жизнь совершенно иначе, что для них внешнее довольство — главная утеха в жизни?.. Виноваты ли они, если он не сумел указать им на другие идеалы, на иные задачи? А мало ли доставили они ему своим существованием полных неизъяснимой прелести минут?.. Да их первые улыбки, да их первый детский лепет, первые чистые ласки их!.. О, да разве за все это можно заплатить чем-нибудь в жизни, кроме как самой жизнью же?! Так чего еще он бережет, какие сокровища хочет сохранить он для себя? Да разве в самом деле бесчестно поступиться своим самолюбием для своих же детей и разве кто-нибудь бросит в него за это словом упрека? Да не все ли так и делают? Не эгоистичнее ли будет поступить им иначе? А в них… Их не упрекнет ли кто-нибудь за это,— что вот, дескать, довели отца на старости лет до такого унижения?! Фу! Вздор какой! Ну кто может упрекнуть за это! Да и в чем довели они? Чем они виноваты? Я их должен кормить, как могу и как хочу,— ну, вот и кормлю. Да и где тут собственно унижение? А долги, которые он наделал за последнее время, разве это не большее унижение? А лучше ли будет, если он оставит детям вместе с честным именем еще несколько долговых обязательств? Хорошо будет честное имя! Хорошо наследство будет, от которого им придется отказываться… Да, mea culpa, mea maxima culpa! {Моя вина, моя большая вина! (лат.).}, a потому следует подумать и о расплате. И пора уже: старость, неумолимая старость поселилась в этом маленьком и бренном теле. И голова, и руки работать отказываются — ну, так что ж, пускай теперь спина послужит, благо она за всю жизнь ничего не делала. И словно в подтверждение своей мысли Василий Тимофеевич выпрямился, достал из ящика сигару и, закурив ее, встал с кресла. Потянувшись слегка, движением утомившегося человека, он принялся ходить взад и вперед по кабинету.
В гостиной кто-то заиграл на рояле. Василий Тимофеевич приостановился и начал прислушиваться.
Густой и мягкий баритон запел какой-то романс, высокий, но сладенький сопрано Сони начал ему вторить. Василий Тимофеевич осторожно подошел к двери и слегка приотворил ее. Его младшая дочь пела дуэт с плотным, бородатым брюнетом, Сергеем Костливцевым, Лиза им аккомпанировала, Валерьян перелистывал ноты. Тут же, облокотившись на рояль, стояла стройная и красивая барышня — сестра Костливцева, Варя. Лица у всех у них были довольные, сияющие…
— И лишить их… лишить их всего этого?! — прошептал про себя старик, умиленно поглядывая на эту молодую и ликующую группу…
На другое утро Василий Тимофеевич потребовал себе давно не надеванный фрак и новый галстук — он ехал с визитом к Евгению Федоровичу.
ГБЛ — Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей (Москва).
ГПБ — Государственная публичная библиотека имени M. E. Салтыкова-Щедрина. Отдел рукописей (Ленинград).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Рукописный отдел (Ленинград).
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).
Вокруг Чехова — Чехов М. П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления, изд. 4-е. М., 1964.
Лейкин — Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке. Спб., 1907.
ЛН — Чехов. Литературное наследство, т. 68. М., 1960.
Письма Ал. Чехова — Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. Подготовка текста писем к печати, вступит. статья и коммент. И. С. Ежова. М., 1939 (Всес. б-ка им. В. И. Ленина).
Чехов в воспоминаниях — А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1947.
До того как стать писателем Тихонов прожил пеструю жизнь: детство в доме отца — казанского заводчика, участие в боевых действиях на Кавказе в 1877—Т878 годах, два сезона работы актером в тифлисском театре, первые литературные опыты — очерки из военной жизни, попытка заняться коммерческими делами на Волге, затем во Франции, а после разорения — окончательное решение стать профессиональным литератором… Вначале Тихонова ждал шумный успех драматурга. Его пьеса ‘Через край’, поставленная в 1884 году в Александрийском театре, была восторженно встречена публикой, молодого драматурга приветствовал Д. В. Григорович, одна из следующих пьес Тихонова ‘Козырь’ (1886) получила Грибоедовскую премию. Одновременно во многих газетах и журналах появляются его беллетристические произведения и фельетоны.
‘Еще не будучи знакомым с Чеховым,— вспоминал впоследствии Тихонов,— я уже заочно любил его по его произведениям, и любил не только как писателя, но и как человека’ (Тихонов В. Антон Павлович Чехов, с. 222). Тихонов послал Чехову свой сборник ‘Комедии’, получил в ответ сборник ‘В сумерках’ и был потрясен рассказом ‘Святою ночью’. Приехав в Москву осенью 1888 года, Тихонов появился у Чехова на Садово-Кудринской, после этого между писателями завязались приятельские отношения.
Чехов невысоко оценивал пьесы Тихонова, иронически переиначивая их названия (‘Без коромысла и утюга’ вместо ‘Без кормила и весла’, ‘Ручи-пучи’, ‘Качучи-чучи’ вместо ‘Лучи и тучи’), а самого Тихонова сравнивал с модным тогда драматургом Виктором Крыловым, называя его ‘российским Сарду’. Сейчас эти пьесы, написанные по рецептам ‘хорошо сделанных драм’, представляют интерес лишь как фон, которому противостояли при своем появлении ‘Иванов’ и ‘Чайка’.
Но именно в переписке с Тихоновым Чехов настаивал на необходимости объединения усилий ‘всего нашего поколения писателей’: ‘… мы можем взять усилиями целого поколения, не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не Тихонов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а ‘восьмидесятые годы’, или ‘конец XIX столетия’. Некоторым образом, артель’ (П 3, 173—174).
Ответ Тихонова показывает, что он знал цену своему успеху и прекрасно понимал уже в конце 80-х годов несоизмеримость творчества Чехова и его сверстников по литературному поколению: ‘Нет, Антон Павлович, Вы в эту артель не годитесь […] между нами Вы единственно вольный и свободный человек и душой, и умом, и телом вольный казак. А мы же все: ‘В рутине скованы, не вырвемся из ига!..’ (…) Вы слон между нами, т. е. между русскими писателями’ (П 4, 391—392).
В своей рецензии на ‘Иванова’ (‘Неделя’, 1889, No 6) Тихонов сразу признал новаторство чеховской драмы, в рассказах, написанных на рубеже 80—90-х годов, он подхватил некоторые особенности беллетристической манеры Чехова. Особенно заметно чеховское влияние в рассказах-‘субботниках’ Тихонова, печатавшихся в ‘Новом времени’ и объединенных затем в сборнике ‘В наши дни’.
Об успехе этих рассказов вспоминает современник: ‘В. А. Тихонов был весьма популярен тогда как автор занимательных театральных пьес, а еще более того как сочинитель небольших рассказов из семейного будничного нашего быта, написанных с юмором, занимательно и правдиво. Какой-нибудь солидный деловой чин, просматривая за утренним кофе, перед уходом в должность, ‘Новое время’, непременно пробегал в фельетоне рассказ Тихонова, весело улыбался и говорил вслух: ‘А ведь верно, именно так и бывает!’ (Соколов В. П. Владимир Александрович Тихонов — ИРЛИ). Тот же мемуарист определяет ту грань, которая отделяет произведения Тихонова от большой литературы: ‘При исключительных литературных дарованиях, знании людей и жизни, не оставил Тихонов заметного следа в литературе. Не было в этом писателе идейного содержания и достаточного образования […] Произведения его не приподнимают над действительностью, не углубляют, не расширяют миросозерцания, от его речей, от его писаний веяло обывательщиной, обыденщиной, он давал всегда лишь занимательное чтение и приятно знакомил с будничной действительностью’ (там же).
В 1891—1894 годах Тихонов редактирует журнал ‘Север’, в котором печатается чеховская ‘Попрыгунья’, но уже в 1894 году Чехов обращается с просьбой к А. С. Суворину: ‘Тихонов, редактор ‘Севера’, перестал быть редактором и теперь бедствует. Это немножко кутила и немножко Хлестаков, но честный, справедливый и добрый парень, а редактором он был очень недурным. Не найдется ли у Вас в редакции или в магазине для него какого-нибудь места? Я прошу за него очень охотно’ (П 5, 296).
Ходатайство Чехова не возымело действия. Тихонов по-прежнему нуждался, хотя писал исключительно много: уже к 1903 году им было написано несколько романов, 15 пьес, около 30 повестей и множество рассказов, фельетонов, заметок (‘В. А. Тихонов. К 25-летию литературной деятельности’. — ‘Новое время’, 1903, No 9676).
Как многие чеховские современники, Тихонов сознавал, что такое многописание бессмысленно и губительно: ‘Очень хочу немного разбогатеть, чтобы совсем удалиться от деловых людей подальше. Но разбогатеть мне никогда не удастся и потому всю жизнь буду скулить и презирать за это себя. Торговля литературным товаром мне опостылела до последней крайности! Очень бы желал сделаться Пименом и писать летописи, а вместо того пишу фельетоны в провинциальные газеты’ (из письма Чехову от 16 декабря 1898 г.— ГБЛ). Но литературная поденщина так и осталась уделом Тихонова до конца его жизни.
Комедии. Спб., 1888.
В наши дни. Повести и рассказы. Спб., 1892.
Военные и путевые очерки. Спб., 1892.
Антон Павлович Чехов. Воспоминания и письма.— В кн.: О Чехове. М., 1910.
[Автобиография].— В кн.: Первые литературные шаги. Собрал Ф. Ф. Фидлер. М., 1911.
Полное собрание сочинений беллетристических, т. 1—10. Спб., 1914—1915.
Из дневника В. А. Тихонова. Публикация Н. И. Гитович.— В кн.: Литературное наследство, т. 68. М., 1960.
Апушкин Вл. Война 1877—1878 гг. в корреспонденции и романе. В. А. Тихонов (Мордвин).— ‘Военный сборник’, 1903, No 5.
Зарин А. В. А. Тихонов. Некролог.— ‘Исторический вестник’, 1914, No 6.
Кугель А. Р. Листья с дерева. Воспоминания. Л., 1926, с. 24—27.
Впервые — ‘Новое время’, 1890, No 5064, подпись: Вл. Тихонов. Печатается по тексту сборника ‘В наши дни. Повести и рассказы’.