Александръ Амфитеатровъ
(Old Gentleman)
СВЯТОЧНАЯ КНИЖКА
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
‘Т-во Художественной Печати’. Англійскій пр., 28.
1902
Средневковыя тни
(Фламандскія легенды)
1. КАКЪ ПРЕЖДЕ МСТИЛИ
2. СИМОНЪ ПРОКЛЯТЫЙ
3. Царевна Аделюцъ
Средневековые тени, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1901
Время на прочтение: 13 минут(ы)
— Покричи еще, сорванецъ, покричи, покричи у меня. Вотъ — придетъ Mapiя Marpo и возьметъ тебя въ мшокъ.
Такъ унимаютъ во Фландріи капризныхъ ребятъ, когда они орутъ во весь ротъ, и нтъ на нихъ никакого угомона. И рдкій баловникъ не стихаетъ посл угрозы. Дитя робко прячется въ юбки матери и лепечетъ:
— Я больше не буду. Не надо, не зови Марію Магро.
Марія Магро — не бука, не кикимора, ни итальянская, ни брокенская вдьма, ни какое-либо другое фантастическое чудище изъ дтскихъ сказокъ. Фламандцы — народъ положительный, и дти у нихъ положительныя. Чтобы настращать фламандское дитя, мало небылицъ. Ему нужно пугало реальное.
Mapiя Магро — фигура историческая. Она жила въ XIII вък, и ужасная жизнь ея кончилась ужасною смертью.
Отецъ ея, Жакъ Магро, былъ дворянинъ и разбойникъ. Впрочемъ, по тому грозному времени, это — плеоназмъ. Если не каждый разбойникъ былъ дворяниномъ, зато каждый дворянинъ былъ разбойникомъ.
Единственною хорошею чертою въ тогдашнемъ обиход разбойниковъ-дворянъ было — что, весьма усердно враждуя между собою за право добычи, кому рзать купечество и прочій не-дворянскій народъ, они, въ ярой ненависти своей, незамтно перерзали другъ друга.
Магро рзались съ де-Мавуази. Въ одинъ грозный день, Жакъ Магро взялъ штурмомъ замокъ Жана Мавуази, убилъ врага и — весь еще въ крови — осквернилъ на труп Мавуази жену его, тяжелую въ послднемъ мсяц. Несчастная разршилась отъ бремени мальчикомъ и умерла. Предсмертный ужасъ матери отразился на тл младенца: на груди у него оказалось родимое пятно, красное, какъ кровь, въ вид руки, сжатой въ кулакъ.
По непостижимому недоразумнію, Жакъ Магро не догадался размозжить ребенку голову. Кто-то изъ родни Мавуази взялъ дитя къ себ на воспитаніе. Мальчика окрестили и назвали по отцу Жаномъ. Онъ выросъ, узналъ исторію своихъ родителей и сдлался оттого очень задумчивъ. Съ двнадцати лтъ онъ только и мечталъ, что о мести.
Его одобряли, но находили, что онъ слишкомъ медлитъ. А юноша, возражая, повторялъ:
— Зато я вамъ покажу, какъ люди мстятъ.
Когда чортъ старетъ, онъ идетъ въ монахи. Вступивъ въ пожилые годы, Жакъ Магро разорился, потерялъ въ чумную эпидемію жену и дтей, кром одной дочери Маріи, принялъ эти несчастія за насланіе Божіе и сигналъ къ раскаянію, — и удалился отъ мipa. Монашескаго сана его, какъ злодя съ слишкомъ кровавымъ прошлымъ, не удостоили. Онъ выстроилъ себ пустыньку, на краю болота въ Селл — вблизи проклятаго урочища, прозваннаго Дырою въ Адъ, — и жилъ отшельникомъ, труся смерти, воздыхая и молясь. Дочь его Марія жила при немъ.
Марія была двушка красивая, рзвая, небольшого ума и легкомысленная. Отецъ любилъ ее безъ памяти, а ей, конечно, было скучновато хоронить молодость среди болотныхъ тумановъ Дыры въ Адъ, и хотлось ей и себя людямъ показать, и самой людей посмотрть. Привязанность къ отцу долго сдерживала ея легкомысліе. Но однажды въ пустыньку зашелъ на ночевку молодой пилигримъ, писаный красавецъ собою. Марія влюбилась въ него, по первому взгляду, по уши. Проснувшись на завтра утромъ, Жакъ Магро не нашелъ въ пустыньк ни гостя, ни дочери. А на стол лежалъ кусокъ пергамента, писанный киноварью, точно красною кровью:
— Если хочешь знать, кто взялъ дочь твою въ любовницы и увелъ отъ тебя, такъ это я, Жанъ де-Мавуази, сынъ Жана де Мавуази, убитаго тобою.
Старика разбилъ параличъ. Онъ еле-еле оправился и жалко доживалъ свой одинокій вкъ, не двигая одною рукою, волоча онмлую ногу.
Минуло два-три года. Ни о Жан де-Мавуази, ни о Маріи Магро не было ни слуха, ни духа. Только и новостей было въ краю, что внезапно появилась новая разбойничья шайка, которая грабила богомольцевъ, направлявшихся на поклоненіе Маріи Всемилосердой, Богородиц Камбрейской. Шайка совершала ужасы жестокости и разврата, и женщины, которыя были въ ней, казались дьяволами еще больше, чмъ мужчины. Шайка руководилась опытнымъ, старымъ негодяемъ и была неуловима. Говорили только, что притонъ ея гд-то близъ Дыры въ Адъ.
Въ одну ночь разбойники напали на пустыньку Жака Магро, связали отшельника и стали допрашивать, гд деньги. Привела негодяевъ женщина — пьяная, полуголая, развратная баба, кричавшая сиплымъ голосомъ ругательства, богохульства и скверныя слова.
— Я вдь помню, Феликсъ, — говорила она атаману, — у него были деньги. Старикашка пряталъ ихъ въ землю, подъ уксуснымъ боченкомъ.
И съ дикимъ хохотомъ кричала несчастному Жаку Магро:
— Не дурачьтесь, родитель. Показывайте, гд ваши сокровища. Али не узнали? Въдь это я — ваша дочка, Марія, — пришла къ вамъ за своимъ приданымъ.
Старикъ вглядлся въ вдьму и изпустилъ ужасный вопль: въ ея чертахъ, искаженныхъ виномъ и болзнями, онъ, дйствительно, увидлъ личико своей Маріи, еще недавно такое милое и невинное. Отъ волненія у него отнялся языкъ. Онъ страшно глядлъ и не въ силахъ былъ произнести ни слова.
Но Марія сказала:
— Нтъ, папаша. Это — дудки. Вы у меня заговорите и даже запоете.
И она, разувъ его, собственными руками воткнула ему между ножными пальцами горячіе угли съ очага и, взявъ мхи, раздувала накалъ, чтобы не гасли. Мясо трещало, смердло и лопалось, а мученикъ ревлъ нечеловческимъ голосомъ, но словъ у него не было. Негодяйка со своими приспшниками мучила его цвлую ночь, и только заря прогнала гнусную шайку въ ея трущобы.
А къ вечеру того же дня, въ пустыньку чуть живого Жака Магро зашелъ пилигримъ. Ничутъ не удивило его жалкое положеніе отшельника, и не подалъ онъ помощи бдному старику, а слъ у ногъ его и долго смотрлъ на него съ свирпою улыбкою.
Потомъ сказалъ:
— Ну, что? Какъ понравилась теб твоя дочка, Mapiя Магро? Неправда-ли, я воспиталъ изъ нея премилое созданіе?
Больной затрясся всмъ тломъ, а пилигримъ продолжалъ:
— Она, какъ ты видлъ, любовница атамана Феликса Воловьей Кожи. Промышляетъ воровствомъ, — когда случится, убійствомъ, — гадаетъ, торгуетъ приворотными зельями, ядами и длаетъ женщинамъ выкидыши. Теб, конечно, очень пріятно быть отцомъ такой дочери, Жакъ Магро?
— Кто ты? — нашелъ въ себ силы простонать мученикъ. Пилигримъ разстегнулъ свой балахонъ и гордо показалъ знакъ кроваваго кулака на косматой груди:
— Я Жанъ де-Мавуази, сынъ Жана де-Мавуази, убитаго тобою.
Долго и безпощадно издвался онъ надъ старикомъ, язвя и сожигая его словами больше, чмъ Марія жгла раскаленными углями.
Наконецъ, всталъ и говоритъ:
— Я вижу, ты мало внимателенъ ко мн. Извиняю теб, потому что, кажется, эта втреная дрянь, Марія, поступила съ тобою очень грубо, и ты жестоко страдаешь. Общаю теб, что твое несчастіе не останется безъ отмщенія. Я донесъ суду, гд скрывается шайка Феликса, и великій прево уже выслалъ отрядъ арестовать злодевъ. Ты будешь имть удовольствіе видть, какъ станутъ вшать твою непокорную дочь, и, надюсь, это зрлище порадуетъ твое родительское сердце.
И ушелъ.
А на завтра пришли четыре солдата, взяли Жака Магро, положили на носилки и отнесли въ Камбрэ, на Проклятую площадь, гд казнятъ смертною казнью. И видлъ Жакъ Магро, какъ палачъ вздернулъ Mapiю на веревку, и читалъ ярлыкъ на вислиц:
— Распутница, душегубица и чародйка.
И умеръ Жакъ Магро, и солдаты оставили тло его валяться на площади, какъ падаль. Вскор напала на Камбрэ лютая болзнь. Дти пухли горломъ, сгорали въ жестокомъ жару и умирали.
— Колдовство, — кричалъ народъ. А Жанъ де-Мавуази ходилъ по домамъ и говорилъ:
— Поврьте: это — чародйка Марія Магро встаетъ изъ земли, пожираетъ нашихъ дтей, крадетъ младенцевъ изъ материнской утробы. Она вампиръ. Надо разрыть ея могилу, отрубить ей голову, пробить сердце осиновымъ коломъ, потомъ сжечь трупъ на костр и пепелъ развять по втру.
И пошли духовенство и судъ, и вырыли тло Маріи Магро, и отлучили ее отъ жизни вчной, и сожгли трупъ на костр, и пепелъ развяли по втру. И вся Фландрія проклинала Mapiю Магро, и странныя сказки пошли по стран объ ея блуждающемъ безобразномъ призрак-пожирател дтей. И имя Mapiи Магро навсегда осталось пугаломъ и ругательствомъ во Фландріи.
Вотъ когда Жанъ де-Мавуази весело потеръ свои красивыя, блыя руки и сказалъ:
— Ну, кажется, теперь я доказалъ, что умю мстить, и отомстилъ хорошо.
Посл того онъ ухалъ въ городъ Маріенбургъ, къ великому магистру, въ рыцарскій орденъ, чтобы биться съ язычниками, и былъ честный рыцарь. Литовцы убили его каменнымъ ядромъ въ лобъ и вс о томъ очень жалли. Онъ могъ бы быть комтуромъ и не оставилъ потомковъ. Господи, спаси его душу.
Монсиньоръ Гюи Виллерсъ-де-Утрео, старый воинъ, храбро дрался съ неврными въ Палестин. Не спроста попалъ онъ въ крестовый походъ — по обту, за здравіе единственной дочери своей, красавицы Алисы Виллерсъ-де-Утрео, данному, когда бдняжка болла тяжкою болотною лихорадкою.
Какъ вернулъ Богъ здоровье дочери, сиръ Гюи распродалъ почти половину своихъ земель, вооружилъ, на вырученныя деньги, восьмерыхъ дюжихъ молодцовъ и отбылъ. Дочь онъ поручилъ Петру Бометцу, своему старому капеллану, человку святой жизни и испытанной врности. Кром того, онъ поставилъ свои имнья подъ покровительство Воссельскаго аббатства, которому подарилъ за то изрядный кусокъ земли.
Четвертый годъ рыцарь сражался въ Святой Земл, а дочери его — на родин — было худо. Чуть ухалъ старый Гюи, набросились на его землю разбойники — сосдніе дворяне. Грабили безъ стыда и совсти все, до чего рука хватала, и не было на нихъ ни суда, ни управы. Потому что сюзеренъ страны, монсеньоръ Алларіи, дряхлый архіепископъ Камбрейскій, умлъ читать только нравоученія, а его отчаянные вассалы не очень-то боялись и петли.
Долго пили сирота и опекунъ ея горькую чашу обидъ и притсненій, — наконецъ, слышитъ Петръ Бометцъ: вернулся въ свои владнія Гильомъ сиръ де-Коньикуръ, могучій и честный герой, другъ императора Фридриха I, братъ по оружію сира Гюи изъ Утрео. И поклонился Бометцъ сильному сосду защит, и отвчалъ монсеньоръ де-Коньикуръ:
— Привези Алису въ мой замокъ. Вчнымъ спасеніемъ клянусь, что осушу слезы дочери крестоносца, и — горе негодяю, который посметъ тронуть ея земли. Назови меня послднимъ подлецомъ и предателемъ, если я и жена моя, благородная Изабелла де-Бетанкуръ, не примемъ ее, какъ родную дочь, и не дадимъ ей всего, что прилично двиц высокаго происхожденія.
Вотъ повезъ Петръ Бометцъ Алису въ замокъ Гильома де-Коньикуръ. Такъ какъ путь лежалъ недалеко, то хали они вдвоемъ, безъ стражи, верхами.
И, — не дозжая замка, на лсной троп, — два пьяныхъ всадника загородили имъ путь. Одинъ былъ рыцарь, а другой — его ловчіи. Еле держались они на сдлахъ отъ вина и заговорили къ капеллану и спутниц его безстыжія рчи. Когда же монахъ укорилъ ихъ и требовалъ свободнаго пути, негодяи сбросили его съ коня. Петръ Бометцъ ударился теменемъ о пень и, не пикнувъ, умеръ. А бдняжку Алису разбойники утащили въ лсъ. На завтра нашли въ трущоб ея трупъ, она была обезчещена, и на горл ея зіяла глубокая рана.
Народъ говорилъ:
— Знаемъ, чей тутъ грхъ. Это сработали пьяница Симонъ — недостойный сынъ Гильома де-Коньикуръ — и его дьяволъ-конюхъ Амальрикъ. Недаромъ видли ихъ вчера, какъ они, будто черти, въ перепуг мчались на взмыленныхъ коняхъ изъ лса къ замку.
И окружилъ народъ замокъ де-Коньикуръ, и требовалъ мести.
И, такъ какъ они очень шумли, грозили топорами и вилами, бросали въ стны замка камнями и грязью, то убійцы очень испугались. Они велли поднять крпостные мосты, запереть ворота, протянуть цпи и разставить рогатки. Народъ же, видя это, еще больше убдился въ преступленіи и, выставивъ впередъ носилки съ двумя мертвецами, взывалъ о мести.
— Сиръ Гильомъ де-Коньикуръ, дай стран правый судъ. Сиръ Гильомъ де-Коньикуръ, покажи, что нтъ пристрастія въ твоемъ рыцарскомъ сердц.
Тогда вышелъ къ народу самъ старый честный сиръ Гильомъ де-Коньикуръ — одинъ, безъ панцыря и opyжія, и плакалъ надъ трупами, и клялся отомстить преступленіе безпощадною местью. И народъ разошелся, успокоенный, потому что зналъ, что слово сира Гильома твердо.
Задрожалъ Симонъ, какъ отецъ позвалъ его на расправу. И сталъ онъ тянуть алое вино, чтобы возвратить себ храбрость. И, опьянвъ, пошелъ къ отцу. А негодный конюхъ Амальрикъ прокрался, слдомъ за нимъ, въ покой сира Гильома де-Коньикуръ, спрятался за колонну и слушалъ.
Такъ говорилъ сыну сиръ Гильомъ де-Коньикуръ и трясся отъ гнва.
— Ты убійца, подлецъ и предатель. Ты годенъ только на то, чтобы убивать поповъ по дорогамъ, насиловать двчонокъ по лсамъ, да удирать отъ мужиковъ, когда они грозятъ теб дреколіемъ, бросаютъ въ тебя камнями и грязью. Не рыцарскія шпоры приличны теб теперь, а тонзура монаха. Ступай, постригись и проведи въ покаяніи остатокъ преступныхъ дней. Проклятъ ты мною и на этомъ, и на томъ свтъ. Ничего ты отъ меня не получишь. Все свое имущество я жертвую Воссельскому аббатству — на вчный поминъ по душамъ двицы Виллерсъ де-Утрео и капеллана ея, неправедно тобою убіенныхъ.
Спьяну, Симонъ расхрабрился и сталъ наступать на отца и кричать:
— Этого ты не сдлаешь. Я не позволю. Этого не будетъ.
А старикъ вспылилъ и ударилъ его по лицу перчаткою. Тогда Симонъ выхватилъ кинжалъ, а конюхъ Амальрикъ выскочилъ изъ засады и набросился на сира Гильома де-Коньикуръ съ боевою скирой. И убили они стараго рыцаря вдвоемъ, — сынъ и слуга, — и, отрезввъ только посл преступленія, стояли въ безуміи, не зная, что теперь длать.
Амальрикъ предложилъ:
— Бросимъ его въ ровъ, съ подъемнаго моста. Никто не увидитъ насъ, кром часового, а этого убрать будетъ уже мое дло. Когда трупъ найдутъ, мы скажемъ, что сира Гильома убили вассалы двицы Виллерсъ де-Утрео, въ отмщеніе за гибель своей госпожи, и вс намъ поврятъ.
Такъ они ршили сдлать, и все имъ удалось. Только — трупъ, брошенный съ моста, не тонулъ въ полномъ водою рву, но, упавъ на мелкое мсто, сталъ стоймя и торчалъ, — прямой, какъ бренно, съ чернымъ лицомъ, весь въ крови… и руки его были простерты впередъ, точно мертвецъ все еще проклиналъ сына. Это имло такой безобразный и страшный видъ, что Амальрикъ закричалъ благимъ матомъ и убжалъ, куда глаза глядли. Никогда и никто уже не встрчалъ его въ тхъ мстахъ, Богъ всть, куда онъ сгинулъ со свта. А Симонъ — наоборотъ — потерявъ присутствіе духа, не могъ сдвинуться съ мста. На разсвт его нашли на валу: онъ стоялъ — дыбомъ волосы — какъ оцпенлый, и смотрлъ, дико вытаращивъ глаза, на страшный трупъ, все простиравшій къ нему окоченвшія руки. Напрасно звали его, — онъ не видлъ и не слышалъ. Кто-то осмлился коснуться руки убійцы: тогда неподвижность его объяснилась, — онъ былъ мертвъ. Bс разбжались въ ужас. Замокъ опустлъ, какъ отъ чумы. Отцеубійца и жертва его такъ и остались стоять навки одинъ противъ другого. Никто не ршился придти ихъ похоронить.
Замокъ оставался пустымъ и проклятымъ мстомъ двсти лтъ. Наконецъ, онъ достался по наслдству сиру Жаку Балдуину де-Виллерсъ Камбрезійскому. Любопытствуя проврить родовую легенду, онъ изслдовалъ замокъ и — въ изсохшемъ рву старинныхъ укрпленіи, нашелъ человческій скелетъ, въ стоячемъ положеніи, съ грозно вытянутыми впередъ руками. А, въ недалекомъ разстояніи, — съ вала, — другой стоячій скелетъ, казалось, еще смотрлъ на свою жертву, въ движеніи ужаса и отчаянія. Тогда сиръ де-Виллерсъ, призвавъ npiopa изъ Воссельскаго аббатства, приказалъ ему отслужить панихиду за упокой души сира Гильома де-Коньикуръ и окропить оба скелета святою водою. Они распались прахомъ. Замокъ сталъ обитаемъ. И, лишь въ ночь преступленія, проклятая душа Симона, изъ года въ годъ, возвращается изъ ада и сидя на крыш, уныло воетъ въ трубу. А, впрочемъ, это — можетъ быть, и кошки.
На берегъ моря царевна идетъ, гордая Аделюцъ, блокурыхъ фризовъ царевна. Собирать пестрыя раковины она идетъ, янтарь, водяныхъ коней и морскія звзды. Потому что силенъ былъ утренній прибой, и вс отмели чудами съ глубокаго дна покрылись.
Странная птица у моря сидитъ — смотритъ на Аделюцъ дикими глазами. Какъ темная ночь, черны крылья ея, и дыбомъ торчатъ, вс врозь, на ней перья. Пламя сверкаетъ въ мрачномъ взор ея, и ростъ ея — ростъ богатыря-человка. Зеленый трупъ держитъ птица въ когтяхъ, и клювъ ея окровавленъ.
— Здравствуй, Аделюцъ! Здравствуй, царевна-краса. Потому что красиве тебя нтъ двы на свт. Головою ты выше своихъ подругъ: золотыя косы твои падаютъ ниже колна. Какъ первый снгъ на горахъ, ты бла, и розами цвтутъ твои щеки. Перси твои — какъ дв пнныхъ волны, а глаза сине, чмъ море, гд ловлю я блдные трупы.
Пвцы о теб по свту славу поютъ, за синимъ моремъ звучатъ о крас твоей псни. Только псню услышавъ, по псн одной, — храбрый викингъ Айдаръ въ тебя влюбился. Только псню услышавъ, по псн одной, — корабли онъ черные построилъ. Только псню услышавъ, по псн одной, — на корабляхъ онъ къ теб черезъ море пустился. Но не викингу было тобою владть. Клянусь, достойна ты лучшаго ложа. И вихорь, и бурю ему я на встрчу поднялъ, и ко дну пошли корабли, и гребцы, и бойцы съ кораблями. Захлебнулся студеною волною Айдаръ, и вотъ я, веселый, — сижу, клюю его блое тло.
Къ матери Аделюцъ въ страх идетъ, къ Утэ-цариц несетъ печальныя всти.
— Страшная птица мн прокаркала ихъ, страшная птица въ черномъ опереньи. Былъ то, должно быть, самъ дьяволъ изъ бездны морской или проклятый колдунъ, слуга адскаго мрака.
Утэ-царица, блдная, дрожитъ.
— Храни тебя, Аделюцъ, Богъ, потому что теб грозитъ великое несчастье. Не дьяволъ то былъ изъ бездны морской, но ужъ лучше бы онъ былъ самъ дьяволъ.
Воронъ морской явился теб, страшная птица невдомой пучины. Несчастьемъ мореходовъ онъ живетъ, трупы утоплениковъ — его пища. Холодомъ ветъ отъ крыльевъ его, ржавая роса каплетъ съ его черныхъ перьевъ. Смрадною кровью обагренъ его клювъ, и вокругъ него — воздухъ могилы.
Горе мужчинъ, который увидитъ его. Горькою смертью умретъ онъ до скончанія года. Горе женщин, которая увидитъ его. Горькою смертью умретъ она до скончанія года. Горе двушк, которая увидитъ его, потому что она потеряетъ невинность.
И тебя, моя Аделюцъ, спасти я должна. Высокую построю теб башню. И будетъ въ башн свтлица одна, и въ свтлицу тебя заточу я. Одно лишь окно въ свтлиц прорублю, чтобы могла ты корзину опускать, — посылали бы мы теб съ земли пищу. Такъ будешь жить ты, Аделюцъ, цлый годъ, покуда молитвы мои не снимутъ съ тебя чаръ дурного глаза.
Въ свтлиц Аделюцъ на лож лежитъ. Давно уже темная ночь землю кроетъ. Снжная буря вокругъ башни гудитъ. Кто въ оконце стучитъ, когтями царапаетъ, кричитъ и стонетъ?
— Отвори, прекрасная Аделюцъ, отвори, потому что я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня любила. Сильно озябъ я въ снжной ночи, и крылья мои коченютъ. Пусти меня, Аделюцъ, къ теб на кровать, обогрй на своей груди, въ любовныхъ объятьяхъ.
— Не пущу я тебя на кровать, не стану грть на груди, въ своихъ объятьяхъ. Что мн до того, что ты любишь меня? Не бывать теб мною любимымъ. Потому что я знаю: ты черный воронъ морской, страшная птица невдомой пучины. Несчастьемъ мореходовъ ты живешь, трупы утоплениковъ — твоя пища… Холодомъ смерти ветъ отъ крыльевъ твоихъ… ржавая роса каплетъ съ твоихъ перьевъ. Смрадною кровью твой клювъ обагренъ, и вокругъ тебя — воздухъ могилы.
— Пусть кровью мой клювъ обагренъ, пусть вокругъ меня воздухъ могилы. Но за то я въ пучин океана живу, и вс богатства его мн извстны. Если ты мн отворишь окно, если ты мн объятья откроешь, лучшій перлъ я теб подарю, — лучшій перлъ, какой родила глубина океана.
Пусть холодомъ ветъ отъ крыльевъ моихъ, пусть ржавая роса увлажняетъ мои перья. Но за то я въ подземныхъ пещерахъ живу, и вс ихъ богатства мн извстны. Если ты мн отворишь окно, если ты меня на грудь свою примешь, — лучшій въ мір рубинъ я теб подарю, величиною въ куриное яйцо, и красный, какъ адское пламя.
Пусть я несчастьемъ мореходовъ кормлюсь, пусть трупы утоплениковъ — моя пища. За то я въ подводныхъ чертогахъ царю, и вс ихъ богатства мн подвластны. Если ты мн отворишь окно, если ты меня любовью согрешь, — золотой поясъ я теб подарю, снятый съ мертвой языческой царицы.
Тысячу лтъ, какъ утонула она, но ржа ея пояса не съла. Красиво блеститъ онъ, какъ въ первый день, и многихъ рдкихъ зврей изображаютъ его звенья. Когда тмъ поясомъ обовьешь ты свой станъ, солнце затмится предъ тобою, а луна отъ стыда за себя не посметъ выйти на неб.
И встала съ кровати Аделюцъ, и очень сильно было ея искушенье. И краснаго рубина хотла она, и хотла драгоцннаго перла. Больше же всего ее поясъ манилъ, поясъ съ рдкими зврями, снятый съ мертвой языческой царицы.
И отворила окно бдная, глупая Аделюцъ, и влетлъ къ ней черный морской воронъ. Въ тяжкія крылья онъ обнялъ ее и кровавымъ клювомъ устъ ея коснулся. И согрвала она его на груди, — Господи прости ей ея согршенье.
Отецъ и мать пришли къ царевн Аделюцъ, царь Марквардъ съ царицею Утэ. И сильно были они изумлены, и долго въ молчань на дочь они глядли.
— Отвчай намъ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Гд взяла ты драгоцнный перлъ, что сіяетъ въ твоей головной повязк?
— Грустно мн, двушк, въ свтлиц, одной — горькими слезами въ одиночеств я плачу. Изъ слезъ моихъ родился этотъ перлъ, — такъ диво ли, что онъ такъ великъ и прекрасенъ?
— Отвчай намъ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Гд взяла ты кровавый рубинъ, что горитъ, какъ огонь, въ ожерель, на твоей блой ше?
— Солнечный лучъ я поймала ршетомъ, заклятьями въ камень превратила. Изъ солнечнаго свта сдланъ мой рубинъ, — такъ диво ли, что онъ такъ великъ и прекрасенъ?
— Отвчай намъ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Гд взяла ты поясъ золотой, что змею вьется вокругъ твоего стана?
Ничего тутъ не сказала Аделюцъ, и приступилъ къ ней царь Марквардъ съ грознымъ допросомъ.
— Отвчай мн, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Отчего такъ полонъ твой стань, и въ глаза намъ взглянуть ты не смешь? Святымъ Богомъ клянусь, что преступна ты! Открой же намъ твои вины и преступленья.
— Правъ ты, отецъ Марквардъ, и ты, царица Утэ, моя мать. Преступна я, и нтъ мн прощенья. Страшный плодъ я въ тл ношу, и боюсь, чтобы не родился отъ меня дьяволъ. Потому что съ морскимъ ворономъ я спала, съ страшною птицею невдомой пучины. Онъ бдою мореходовъ живетъ, трупы утоплениковъ — его пища. Холодомъ ветъ отъ крыльевъ его, ржавая роса каплетъ съ его перьевъ. Алою кровью обагренъ его клювъ. И вокругъ него — воздухъ могилы.
Отъ него этотъ перлъ и рубинъ, и золотой поясъ снятый съ мертвой языческой царицы. Въ снжную бурю ко мн онъ влетлъ, и я на груди его грла. И тло, и душу мою онъ погубилъ, — Господи, прости мн мое согршенье.
Прошу тебя, добрый отецъ мой, царь Марквардъ: вели сложить костеръ во двор твоего островерхаго замка. И дегтемъ его вели осмолить, и соломы, и стружекъ насыпать. На костр должна я сгорть, и проклятый плодъ мой будетъ сожженъ вмст со мною. На костр должна я, какъ колдунья, сгорть, потому что я зналась съ нечистымъ бсомъ.
И горько плакалъ царь Марквардъ, и горько плакала мать, царица Утэ. И утирали они слезы полами одеждъ, хотя у нихъ были очень дорогія одежды.
И на костеръ прекрасную Аделюцъ взвели, и сожгли, такъ что и костей не осталось. И бросили въ море пепелъ и золу, и проклинали нечистую силу.
Спаси насъ отъ нея, святой апостолъ Матвй и Елена, мать царя Константина.