СПЛИНЪ,
или
долина Лаутербруннъ.
СПЛИНЪ,
или
долина Лаутербруннъ.
‘Милостивая Государыня!
Томасъ Вентвортъ.’
Сарразенъ.
(Перев. Г. Сокольскій.)
‘Встникъ Европы’, NoNo 13—14, 1815
Сплин, или долина Лаутербрунн, Сарразен Адриан, Год: 1815
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Молодой Томасъ Вентвортъ давалъ большой обдъ друзьямъ своимъ. По окончаніи стола, когда женщины уходили, Томасъ, по убдительнымъ прозьбамъ приятелей, началъ разсказывать свою исторію. ‘Вы желаете знать, любезные друзья, какими средствами излчился я отъ сей пагубной болзни, которая непримтнымъ образомъ съдала жизнь мою, въ лучшее время дней моихъ лишала меня всхъ радостей, и заставляла желать одной смерти: охотно удовлетворяю любопытству вашему. Но я долженъ предварить васъ, что въ моей исторіи нтъ романическихъ приключеній, она можетъ быть занимательною только для тхъ, кои находятъ удовольствіе въ разсматриваніи и изученіи сердца человческаго.
‘Однажды въ десять часовъ по утру, лишь только я проснулся, вошелъ въ мою спальню призванный мною въ первой разъ Докторъ Елліотъ и слъ подл меня. Только что онъ объявилъ о себ, какъ я, съ трудомъ приподнявши голову, сказалъ ему слабымъ голосомъ: Ахъ, г-нъ Елліотъ! вы видите несчастнаго молодаго человка, стоящаго на краю могилы. Окруженный всми выгодами богатства, я чувствую себя изнуряемымъ отъ унынія и скуки. Мн только двадцать пять лтъ отъ роду, a я уже разстался со всми очарованіями молодости, душа моя опустла, она отказываетъ даже въ самыхъ желаніяхъ притупленнымъ моимъ чувствамъ, бытіе мое становится мн въ тягость, оно походитъ не столько на жизнь, сколько на мучительный сонъ, возмущаемый печальными видніями, вс мысли мои стремятся къ одной смерти, которой ожидаю съ нетерпніемъ, между тмъ какъ чувствую привязанность и къ жизни, не имющей для меня приятностей ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ. Я совтовался съ искуснйшими, или по крайней мръ съ извстнйшими въ Лондонъ медиками, но лкарства ихъ усугубляли только болзнь мою, напослдокъ вс оставляли меня. Я дошелъ, говорятъ они, до послдней степени сплина’.— Они правы, отвчалъ мн докторъ съ холодностію. — И такъ мн должно умереть! — Должно безъ сомннія, — но въ девяносто лтъ. — Небо! воскликнулъ я, вы знаете средство излчить меня?.. — Можетъ быть, можетъ быть, Сиръ Томасъ! Посмотримъ, продолжалъ Докторъ, устремивъ на меня внимательные взоры: говорите со мною откровенно. Не употреблялиль вы во зло даровъ счастія и молодости? — Я пользовался ими, однакожъ не до излишества.— Что вы чувствуете, просыпаясь по утру?— Несносную скуку.— Какія бываютъ y васъ первыя мысли? — Разсяныя, не ясныя, не устремленныя ни къ одному предмету!— Изъ всхъ удовольствій какое наиболе нравится вашимъ чувствамъ? — Никакое!.. — A любовь?… — Ахъ! я не въ состояніи ни любить, ни ненавидть! — A зрлища?.. — Не производятъ надо мной никакого очарованія. Хорошій столъ? — Я вовсе не имю аппетита. — Восхитительныя картины природы? — Ахъ! господинъ Елліотъ, я смотрю на нихъ только сквозь слезы! — Вы очень несчастливы, сказалъ мн Докторъ, но еще можно васъ вылчить. — О небо! — Будьте въ томъ уврены, однакожъ вамъ надобно сдлать великое пожертвованіе. — Какого пожертвованія требуете? — Вамъ надобно отказаться отъ своего отечества, отъ связей и привычекъ своихъ, отъ всхъ выгодъ богатства: вы должны забытъ, что вы теперь, и что были прежде, должны забыть о пятидесяти тысячахъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода, на конецъ вы должны отправиться въ Швейцарію, взявъ съ собою одну сотню гиней, чтобы тамъ купить нсколько козъ и пастушескую хижину. Тамъ проживете одинъ годъ подъ чистымъ небомъ, въ благорастворенномъ воздух, будете трудиться въ пот лица своего для снисканія здоровья, коего не можно купить ни за все золото Англіи, ниже за вс алмазы Индіи. — Какъ? воскликнулъ я, мн путешествовать? Подумайте, я потерялъ вс свои силы. — Вы получите ихъ снова. Болзнь ваша, продолжалъ Докторъ, зависитъ отъ климата, вамъ надобно переселиться въ другое мсто, которому была бы она чуждою. Отъ великаго богатства раждается пресыщеніе, a отъ пресыщенія скука: душевныя и чувственныя вожделнія наши угасаютъ при безпрепятственной возможности удовлетворять онымъ. Человкъ непремнно долженъ боротися съ физическими и нравственными нуждами, если хочетъ, чтобы душа его и тло не приходили въ изнеможеніе. Въ обществ есть классъ людей, между коими болзнь ваша весьма рдко встрчается — ето классъ бдныхъ, къ нему и вамъ должно себя причислить. И такъ отправьтесь въ путь какъ можно скоре, слышите ли, какъ можно скоре, возвратитесь не прежде, какъ по прошествіи года,— и мы васъ поздравимъ съ совершеннымъ возстановленіемъ душевныхъ и тлесныхъ силъ вашихъ.— Я хотлъ сдлать еще нсколько возраженій, но Докторъ, приближившись ко мн, сказалъ ршительно: Государь мой! при теперешнемъ кораблекрушеніи вамъ остается одна только доска, если не откажетесь отъ всего, чтобы за нее ухватиться, то вы погибли! — При сихъ словахъ онъ беретъ свою шляпу и прощается со мною, пожелавъ мн счастливаго путешествія. —
‘Нсколько времени размышлялъ я о совтахъ искуснаго Доктора. Лучь надежды блеснулъ въ душ моей. — О еслибъ ето было справедливо! сказалъ я самъ себ, если бы могъ я ожить снова, еще почувствовать сладость бытія, съ нкоторымъ удовольствіемъ взирать на свтъ солнца, коего блескъ тяготитъ мое зрніе и утомляетъ мои нервы! о если бы въ самомъ длъ подъ яснымъ небомъ исчезли сіи мучительныя чувствованія, удручающія мое сердце! Такъ, я ршаюсь! Г. Елліотъ меня не обманываетъ, я замтилъ искренность и въ очахъ и въ словахъ его, онъ точно увренъ въ успх!
‘Въ тужъ минуту зову къ себ управителя Вильяма, коего честность вамъ извстна. — Вильямъ! говорю ему: я намренъ показать на дл, сколь велика моя къ теб довренность и сколь велико уваженіе. Завтра отправляюсь въ путь, оставляю Англію и беру съ собою только сто гиней. Ты небудешь знать о мст произвольнаго моего заточенія, и нестарайся узнавать. о немъ, я такъ хочу. Вотъ родственники и друзья мои, равно какъ и ты, не должны знать о моемъ пребываніи. Во время моего отсутствія управляй моимъ имніемъ, какъ своимъ собственнымъ, если я потребую отъ тебя денегъ до истеченія полнаго года, то не посылай ихъ и даже непризнавай дйствительнымъ векселя, который по слабости своей я вздумалъ бы надписать на твое имя.— Вильямъ удивился моей ршимости и крайне опечалился, онъ хотлъ употребить все краснорчіе своей ко мн привязанности, чтобы удержать меня, или по крайней мр, узнать о будущемъ моемъ пребываніи. Неспрашивай меня, сказалъ я ему, вс ршено, Вильямъ, дло идетъ о моей жизни.— Приготовленія къ отъзду моему сдланы очень скоро, и на третій день я слъ на корабль въ Дувръ.
Я выдержалъ переправу до Кале гораздо лучше, нежели какъ воображалъ себ. По мр удаленія моего отъ Англіи чувствовалъ я, что грудь моя разширялась, нервы становились свободне, сердце облегчалось и голова моя очищалась отъ паровъ, кои долгое время по видимому стсняли мои мысли. Но сіе тихое и сладостное состояніе было не продолжительно. Я размышлялъ о новомъ род жизни, на которой принужденъ былъ ршиться, о народ, коего нравы, обыкновенія и языкъ были мн совершенно чужды: воображеніе мое устрашилось, останавливаясь на картин бдности, искомой мною въ толикомъ отдаленіи. Я думалъ о родственникахъ, о друзьяхъ, оставляемыхъ мною. Еще разъ устремилъ я печальный взоръ на отечество, и мн казалось, что во глубин сердца тайный голосъ вщалъ мн: ты не увидишь его боле!
‘Чрезъ три недли моего путешествія показались возвышающіяся вершины Швейцарскихъ горъ, покрытыя зеленью и снгами. При семъ вид, который долженъ бы утшить сердце мое, глубокая печаль овладла мною, слезы полились ручьями изъ глазъ моихъ и я сказалъ самъ себ: вотъ гробъ твой!
Прихавши въ Бернъ, вхожу въ прекрасную гостинницу, находящуюся на террас катедральной церкви. Я намренъ былъ отдохнуть нсколько дней, не для того чтобы осмотрть въ семъ прелестномъ город любопытные для путешественника предметы, нтъ, я не имлъ для того ни силъ, ни охоты: но не зная еще, какую страну Швейцаріи избрать мстомъ своего заточенія, я думалъ, что въ два дни легко могу ршиться въ семъ важномъ выборъ. Я не выходилъ изъ моей комнаты, опершись на окно, обозрвалъ окрестности страны, въ которой земледліе расточаетъ вс свои сокровища, въ которой природа соединила вмст улыбающіеся холмы и долины и лса и воды. Непроизвольно, безъ намренія разсматривалъ я великолпныя окрестности, представлявшіяся мн въ отдаленіи — Метембергъ, Веттергорнъ, Юнгферъ и Гримзель, коихъ блестящіе верхи, покрытые льдами, казалось, раздляли съ внчающими ихъ облаками яркіе цвты заходящаго солнца, душа моя, пожираемая неизвстною горестію, не способна была удивляться, ибо удивленіе есть уже удовольствіе. Смотря на воды Аара, быстротекущаго посреди сей восхитительной страны и орошающаго высокія цпи горъ Альпійскихъ, я иногда чувствовалъ желаніе броситься въ волны и говорилъ самъ себ: все бы окончилось!
‘Собравши свднія о мст будущаго своего пребыванія, я ршился поселиться въ долин Лаутербрунн, которая, какъ сказывали мн, имла самое живописное и самое дикое положеніе въ Бернскомъ кантон. Беру проводника и отправляюсь туда пшкомъ до восхожденія солнца. Дорога изъ Берна въ Лаутербруннъ была чрезвычайно трудная: часто я долженъ былъ подниматься на крутыя скалы и переходить ледяныя моря. Я принужденъ былъ отдыхать цлой день въ Гриндельвальдской долин. Воздухъ былъ свжъ, небо ясно и лучи солнца, упадавшіе прямо на льды и снжныя горы, утомили глаза мои. Сіи картины, то улыбающіяся и прелестныя, то величественныя и дикія, несогласовались съ моими физическими силами: будучи весьма слабъ, я не могъ предаваться живымъ и разнообразнымъ движеніямъ духа, но впрочемъ не могъ же быть и равнодушнымъ къ симъ великолпнымъ сценамъ природы. Такимъ образомъ все то, что служило для другихъ источникомъ удовольствій, становилось для меня источникомъ страданіи.
‘Пробудившись на другой день, я почувствовалъ въ первой разъ возвращеніе аппетита. Посл умреннаго завтрака, снова пускаюсь въ дорогу, и не безъ удовольствія прохожу Гриндельвальдскую долину, окруженную высокими горами, на каждомъ шаг встрчаю плодоносныя лощины и зеленющіеся холмы. Пригорки, покрытые цвтущими кустарниками и дерномъ, отдляютъ жилища добрыхъ поселянъ отъ долины, и предъ каждымъ домикомъ шумитъ источникъ, обиліе и жизнь несущій съ собою. Здоровье блистаетъ на лицахъ жителей и свжій румянецъ украшаетъ женщинъ. Кажется, что просто сердечіе, искренность, невинность и веселость избрали сіе мсто своимъ убжищемъ. Оставляю Гриндельвальдъ, иду по узкой дорогъ, отдляющей сію долину отъ Лаутербрунна, продолжаю путь свой среди льдовъ, сосенъ, потоковъ и утесовъ, висящихъ надъ моей головою. Тутъ предался я печальнымъ размышленіямъ: солнце начинало скрываться за вершины Юнгфера, вдали отзывалось мычаніе стадъ и псни пастуховъ, разнообразно повторяемыя горнымъ ехомъ. Вдругъ взоръ мой поражается славнымъ водопадомъ Штауббахомъ) который, съ великимъ шумомъ низвергаясь изъ ндръ отвсной скалы, уподобляется длинной скатерти, отъ неба до земли протяженной. Вода падаетъ съ такою стремительностію, что еще на высот воздушной превращается въ дождевыя капли. Я не ожидалъ для себя такого зрлища, и въ изумленіи отступилъ назадъ: глаза мои ослпились неописаннымъ блескомъ радуги, которая величественно возвышается надъ водопадомъ, и отъ дйствія которой каждая капля воды сіяла яркими цвтами.
‘Вхожу въ первой усмотрнный мною домикъ и прошу гостепріимства, меня встрчаютъ съ тою искренностію и простотою, каковыми отличаются добрыя жители Швейцарій. Мн предлагаютъ молоко, плоды, и я насыщаюсь съ нкоторымъ удовольствіемъ, приготовляютъ постель, въ которой имлъ я великую нужду, уставши отъ двудневнаго путешествія. Я тотчасъ уснулъ, между тмъ какъ хозяинъ мой со многочисленнымъ семействомъ плъ простыя и трогательныя псни, которыя наполняютъ душу сладостными движеніями, выражая чистыя и непритворныя чувствованія.
‘Проснувшись, надваю пастушеское платье, которое заказалъ я: для себя еще будучи въ Берн, поручаю своему проводнику купить для меня хижину и небольшое стадо козъ, a самъ выхожу изъ дому хозяина не для того, чтобы наслаждаться красотами природы, совершенно для меня новой, но чтобы на лугахъ и на берегахъ источниковъ разсять мрачныя, преслдующія меня мысли.
‘При самомъ начал своей прогулки, вдругъ слышу звуки музыкальныхъ орудій. Смотрю: въ деревню стекаются жители долины къ слушанію обдни. Съ каждою минутою толпа становится многолюдне. Сельскіе музыканты, продолжая свой концертъ, съ важностію подходятъ къ церкви, согласіе инструментовъ, набожныя и трогательныя псни придавали сему торжеству неизъяснимую занимательность. Мысленно переношуся въ т вки, прославленные стихотворцами, когда вс удовольствія человка были невинны и вс желанія чисты. Слдую за добрыми поселянами, которые готовились возблагодарить Вчнаго за сохраненіе имъ первыхъ благъ въ жизни, — простоты нравовъ, спокойствія совсти и здоровья. Народъ вступаетъ въ церковь, старики становятся по одну сторону, юноши по другую, матери занимаютъ возвышенныя мста напротивъ дтей своихъ, хоръ располагается посреди храма. Въ глубокой тишин и молчанія ожидаютъ прибытія пастора. Онъ является, и всхъ взоры устремились на почтеннаго старца, во всхъ чертахъ коего сіяли благочестіе и добродтель.
‘Едва кончилась божественная служба, какъ вдругъ флейты и габои начали играть снова, напвъ ихъ былъ мене важной, но мелодія боле сладостна и трогательна. Юноша съ двицею, сопровождаемые своими родственниками, становятся на колни предъ жертвенникомъ и получаютъ благословеніе брачное. Непринужденная радость блистали въ ихъ взорахъ, въ чертахъ ихъ изображалось неизмняемое счастіе: оба уврены заране, что всегда будутъ находить новыя наслажденія во взаимной нжности и новыя причины любить другъ друга.
‘Ахъ, друзья мои! тщетно бы хотлъ я описать вамъ чувствованія, произведенныя во мн сею трогательною картиною! Въ то время, какъ веселіе блистало на всхъ лицахъ, удалившись въ уединенный уголъ церкви, я чувствовалъ разширеніе въ груди, и слезы брызгали изъ очей моихъ. О счастіе, счастіе! говорилъ я самъ себ, образъ твой причиняетъ мн смертельную горесть! увы! не ужели никогда не буду наслаждаться тобою!
‘Возвожу плачущіе глаза мои на высокое мсто, на которомъ стояли сельскія двицы. Вс онъ смотрли на церемонно съ кроткимъ благочестіемъ, взоры одной устремлены были на меня. Красота ея имла боле приятности, нжности и благородства, нежели прочихъ ея подружекъ: она была печальна, уныла, иногда слезы орошали ея рсницы. Печаль придавала ей въ глазахъ моихъ еще боле прелестей. И она несчастна, подобно мн! думалъ я, можетъ быть счастіе обратится къ ней съ благосклонною улыбкою, можетъ быть смерть прекратитъ ея страданія! — Народъ вышелъ изъ церкви, a я, углубившись въ печальныя размышленія, того и непримтилъ. Наконецъ опамятываюсь, иду въ деревню, и вижу боле двухъ cотъ молодыхъ людей обоего пола пляшущихъ при играніи тхъ же самыхъ инструментовъ, коихъ трогательная мелодія незадолго вдыхала въ нихъ благочестіе. Двушки, увидвши меня, молодаго незнакомаго пастуха, лежащаго подъ тнію старой ели и печально смотрящаго на ихъ забавы, подходятъ ко мн, просятъ раздлить, съ ними увеселенія, вызываютъ невинными шутками. На все я отвчаю неболе какъ меланхолическою улыбкою, Напослдокъ он съ видомъ жалости оставляютъ меня и взоры ихъ мн говорили: бдной юноша! можетъ быть онъ оплакиваетъ свою любезную, перестанемъ возмущать горесть его!
‘Между ними искалъ я той двицы, коея слезы во храм повстрчались съ моими, но я невидлъ ее посреди подружекъ, я чувствовалъ въ себ варварское утшеніе помышляя, что не одинъ я несчастенъ въ сей смющейся долин, гд по видимому царствовало благоденствіе. Несчастный ищетъ несчастнаго, подобно какъ Странникъ, претерпвшій кораблекрушеніе въ невдомой стран, ищетъ другаго существа, способнаго понимать его и отвчать ему.
‘По окончаніи сельскихъ плясокъ вс двицы съ рзвою веселостію берутъ одна другую за руку и съ пснями приближаются къ подошв холма, и коего крутая отлогость покрыта льдами. Вдругъ онъ взбгаютъ на вершину, и мн казалось, что я вяжу сонмы Ангеловъ, несущихся къ небу. Но какое удивленіе поразило меня, когда я увидлъ, что он располагаются спуститься съ холма. Снова берутся он за руки и скользятъ по гладкому скату. Распущенные ихъ волосы разввались по воздуху, иногда въ ладъ останавливались он посреди быстраго бга, и пугали своихъ любовниковъ, которые внизу горы ожидали ихъ объятій съ живйшимъ нетерпніемъ. Внезапно он летятъ къ нимъ, бросаются къ нимъ на руки со всею благопристойностію, и, не красня, приемлютъ сладостные поцлуи любви невинной.
‘Сіи одушевленныя картины, сія веселость искренняя и свободная, сей образъ жизни, молодости и здоровья произвели въ груди моей сильное трепетаніе. О счастливые пастухи! воскликнулъ я, сколь завидна ваша участь! Взирая на забавы ваши, понимаю и чувствую, что человкъ можетъ любить бытіе свое. Что я передъ вами? Изнеможенный отъ болзни, коея начало имъ совсмъ невдомо, я угасаю, не наслаждавшись жизнію. Прелестныя очарованія любви и дружества! милыя узы, соединяющія одного человка съ подобнымъ ему! вы не существуете для меня! Расторгнуты связи, соединявшія меня съ обществомъ человческимъ! Будучи отдленнымъ отъ всего міра, я получилъ печальное бытіе для того только, чтобы родиться и черезъ минуту окончить жизнь свою.
‘Я возвратился къ своему хозяину въ такой усталости, какъ будто бы участвовалъ въ увеселеніяхъ, коихъ былъ только свидтелемъ. Колна мои подгибались, сильное волненіе во мн было подобно движеніямъ человка, пораженнаго непредвидимымъ несчастіемъ.— Скоро по захожденіи солнца приходитъ мой проводникъ: онъ отъискалъ для меня хижину, лежащую на скат Брейтъ-Лаувонена, одной изъ высочайшихъ горъ, окружающихъ Лаутербруннскую долину. Грозныя скалы, поросшія елями, окружаютъ жилище бднаго Тома: симъ именемъ буду впредь называть себя. Въ нкоторомъ разстояніи отъ моей хижины прекрасная касксада, вырвавшись изъ горы, подобно скатерти разширяется по лугамъ, ею утучняемымъ. Кром хижины получаю себ во владніе стадо, изъ двнадцати козъ состоящее: его долженъ я гонять на зеленющія высоты вмст съ другими пастухами, веселящимися тмъ родомъ жизни, на которой осужденъ я судьбою. Ето имущество стоило мн почти всхъ денегъ, привезенныхъ изъ Англіи. Если хотлъ я жить, то долженъ былъ трудиться въ пот лица своего подобно моимъ новымъ сотоварищамъ, равнымъ со мною въ богатствъ. Хижина у меня была опрятная, какъ и у всхъ жителей Швейцаріи. Я находилъ въ ней вс необходимыя вещи: небольшую скамью для сиднья, столикъ для обда и постель, хотя немного и жесткую для человка привыкшаго ко всмъ изобртеніямъ роскоши и нги, но довольно покойную для крпкихъ членовъ пастуха, утомленнаго работою и незнающаго безсонницы.
‘Первые дни были для меня ужасны, уединеніе, питавшее мрачную скорбь, которая меня сндала, грубой орошаемый моими слезами хлбъ, къ которому непривыкло изнженное сложеніе моего тла, принужденная дятельность, усилія, съ каковыми слдовалъ я за стадомъ своимъ по горамъ среди скалъ, стремнинъ и льдовъ: — все ускорило въ новомъ род жизни приближенные минуты моего разрушенія, минуты, ожидаемой съ отчаяннымъ нетерпніемъ. Нсколько дней спустя, я уже не въ силахъ былъ выходить изъ хижины, горячка воспламенилась въ моихъ нервахъ, открылась болзнь жестокая, и смыслъ мой потерялся въ безпамятствъ. Я приходилъ въ себя единственно во время сильныхъ припадковъ боли. Цлыя дв недли находился я между жизнію и смертію, непомня и своей опасности, не зная гд я. Иногда казалось мн, что я нахожусь въ отечеств посреди друзей моихъ, иногда мысленно шатался я въ дикой пустын, гоняясь за призраками, безпрестанно отъ меня убгавшими, иногда въ мечтаніи видлъ подлъ себя ту молодую особу, коея печаль столь глубокое произвела во мн впечатлніе посреди счастливыхъ подругъ ея, опять мн казалось, что она сидитъ у ногъ моихъ на постел, и оплакиваетъ мою участь, изъявляетъ мн вс знаки нжнаго состраданія: но скоро исчезалъ сей милый образъ подобно другимъ видніямъ. Наконецъ, посл глубокаго безпамятства, подобнаго вчному сну, въ которой погруженнымъ меня почитали, я открываю глаза, смотрю вокругъ себя, спрашиваю самаго себя: гд я? Вдругъ слышу: онъ живъ! онъ живъ! Вижу подл себя двухъ женщинъ: одна была почтенныхъ лтъ: она-то воскликнула, что я ожилъ, другая, подобно весн юная, подобно благотворительности кроткая, подобно распускающемуся цвтку прекрасная, смотрла на меня въ молчаніи, но взоръ ея показывалъ, что она раздляла радость своей матери. — Боже! воскликнулъ я: сіи два ангела спасли жизнь мою! Они мчтались мн въ сновидніяхъ, я видлъ ихъ въ моемъ безпамятств, и сей образъ небылъ однимъ призракомъ!— Слова сіи произнесъ я поанглійски, благодтельницы не могли понять меня, но, угадывали мою признательность: ибо выраженіе истиннаго и глубокаго чувства есть языкъ всеобщій.
‘Лаура и Марія (такъ называли ихъ въ долин) уважаемы и любимы были всми жителями Даутербрунна. Благотворительность ихъ никогда не утомлялась. Часто восходили онъ на высокія горы, посщали бдныхъ и больныхъ пастуховъ или съ помощію, или со слезами. Жилища ихъ было недалеко отъ моей хижины. Узнавши, въ какой находился я опасности, он поспшили ко мн на помощь, и добрая Марія, которая посредствомъ ежедневныхъ сострадательныхъ попеченій приобрла нкоторыя познанія въ медицин, тотчасъ угадала, что я страдалъ опасною горячкою. Он приставили къ постели моей стараго пастуха для присмотра за мною, и каждой день въ сопровожденіи дочери своей. Марія сама приносила мн сокъ цлебныхъ травъ, на горахъ ею собираемыхъ.
‘Благодаря попеченіямъ Маріи и Лауры, скоро началъ я выздоравливать. Иногда колеблющимися стопами бродилъ я за маленькимъ своимъ стадомъ по лугу передъ хижиною, иногда, опершись на скалу и склонивши слухъ къ шуму водопада, въ безмолвіи размышлялъ о судьбъ своей, множество мыслей, давно забытыхъ, постепенно возраждалось въ душ моей. Когда выходилъ я по утру изъ хижины, сія душа моя распространялась отъ первыхъ лучей солнца, величественно изъ за высокихъ горъ восходящаго, и глаза мои нечувствительно привыкали къ блеску, отъ ледниковъ отражающемуся вечеромъ. При легкомъ колебаніи воздуха восходилъ и на пригорокъ, и съ неизъяснимымъ удовольствіемъ, вдыхалъ въ себя благоуханія, втеркомъ приносимыя съ горъ, усянныхъ ароматными растніями. Непостоянныя мысли мои носились подобно легкимъ облакамъ, перелетавшимъ надъ моей головою, погруженъ будучи въ сладостное упоеніе, я восклицалъ: Великій Боже! наконецъ начинаю дышать свободно!
‘Еще другое приятнйшее чувство сливалось во мн съ восхитительнымъ ощущеніемъ бытія моего въ мір. Спустившись на равнину, я прокрадывался въ рощицу, примыкавшую къ хижинъ Лауры, тамъ ожидалъ я минуты, въ которую она выходила. Сердце мое трепетало при каждомъ шорохъ, и я говорилъ себ: ето она! Усмотрвши ее издали, я слдовалъ за нею взорами, пока можно было ее видть, и возвращался потомъ домой съ радостнымъ чувствомъ, говоря себ тихонько: я видлъ ее! — Часто надежда ожиданія меня обманывала, часто возвращался я въ хижину невидавши Лауры: но я не жаллъ о минутахъ, услаждавшихъ надеждою мою душу.
,,Иногда видлъ я Лауру, сидящую, на берег ручейка въ глубокой задумчивости она глядла на журчащую воду и плакала. Ахъ! сколь нетерпливо желалъ я прилетть къ ней къ утшеніемъ! Но мн неизвстна была причина ея печали, тайная ревнивость говорила мн, что любовь была виною слезъ ея. И въ самомъ длъ, какія горести знать въ столь юномъ возраст, когда вс мысли бываютъ очарованы, вс очарованія составляютъ наслажденія вс наслажденія суть невинны какъ самое сердце, изъ котораго онъ проистекаютъ?
Часто посщалъ я Лаypy и Марію, признательность налагала на меня сей долгъ, а любовь заставляла чувствовать въ немъ нужду: но я не разумлъ языка моихъ благодтельницъ, и мой отечественной былъ для нихъ непонятенъ. Но уже ли сіе невдніе долженствовало отдлить меня отъ двухъ существъ, столь достойно мною любимыхъ? Ета мысль была для меня несносна, и я живо чувствовалъ надобность учиться языку пастуховъ, съ которыми жить судьба мн назначила. И такъ началъ я прилжно учиться. Товарищи мои взяли на себя трудъ быть наставниками, и я употребилъ вс силы ума и памяти для выучиванія задаваемыхъ мн уроковъ. Вс часы мои проходили въ семъ ученіи… устремляя все вниманіе къ одной цли, пламенно ожидаемой сердцемъ моимъ, я удалялъ отъ души моей пагубныя мысли, разрушавшія мое счастіе. О! труды ума суть врнйшее врачеваніе для ранъ душевныхъ!
‘Прошло немного времени, и я могъ свободно разговаривать съ горными пастухами. Будучи обязанъ, подобно имъ, работать для своего пропитанія, я приучался къ ихъ трудамъ, занимался невинными ихъ искусствами, удовлетворяющими первымъ потребностямъ человческимъ, и забывалъ, что есть на свт еще другія нужды.
‘Посл дневныхъ трудовъ съ веселіемъ насыщался я хлбомъ, купленнымъ цною пота моего и омоченнымъ въ молок козъ моихъ. Тло мое постепенно привыкало къ сей питательной пищ, сонъ мой становился тихъ и спокоенъ, уже не возмущаемъ страшными мечтаніями, образъ Лауры услаждалъ его продолженіе.
‘Я думалъ, что Марія и Лаура родились въ Лаутербрунн, ибо онъ одвались по тамошнему и говорили тамошнимъ языкомъ. Но посл я не могъ не замтить великаго различія между поступками ихъ въ простыхъ Швейцарскихъ пастушекъ: красоту сихъ послднихъ составляли естественныя прелести, но въ ней сохранялась еще природная дикость и та простота, коея движенія и склонности не усмирены воспитаніемъ, красота же Лауры и Маріи равно имли вс природныя прелести, но уже облагородствованныя. Если бы явились он, говорилъ я самъ себ, въ блестящемъ кругу столицы, то разговоръ ихъ и вс поступки показали бы тщательное воспитаніе, никто не поврилъ бы, что он родились и выросли въ горахъ вейцарскихъ, что всегда питались трудами рукъ своихъ, жили среди пастуховъ, коихъ нравы хотя и любезны, но поступки имютъ всю грубость низкаго состоянія.
Между тмъ труды, дятельность, чистый горный воздухъ, чувствованія Лаурою вдохновенныя, и другой образъ жизни непримтно даровали мн совсмъ новое бытіе. Я привыкалъ выбираться вмст съ товарищами моими на высочайшія скалы, на скользкіе утесы. Нсколько уже разъ переходилъ я ледники и бывалъ на вершинахъ Юнгфера и Гримзеля, гонялся за дикими козами даже до неприступныхъ ихъ убжищъ, и съ помощію оправленнаго желзомъ посоха перескакивалъ черезъ острыя скалы и глубокія пропасти, со дня на день боле знакомился съ тягостными трудами, и часто находилъ неизъяснимое удовольствіе въ ощущеніи разкрытія физическихъ силъ моихъ. Бывши прежде столько слабымъ, я гордился уже своею кротостію. Въ тоже время духъ мой приобрталъ навыкъ дятельности, къ каковой почиталъ я себя вовсе неспособнымъ. Чувствительность моя получивъ боле живости и разнообразія, стремилась въ одно время ко множеству предметовъ, и мысли мои слдовали за порывами сердца.
До сихъ поръ я былъ очень холоденъ къ истинамъ религіи, увлекаемый втренностію возраста и вихрями моды, я не выходилъ изъ тснаго круга своихъ низкихъ удовольствій и никогда не возносился духомъ ко Творцу міра. Но находясь на верху сихъ неизмримыхъ пирамидъ, приближавшихъ меня къ небесамъ, объятый выспреннимъ восторгомъ, возвышался я духомъ къ престолу непостижимаго Существа, изведшаго изъ хаоса чудеса творенія. Удалившисъ отъ моихъ сотоварищей, въ безмолвіи размышлялъ я посреди сихъ ледяныхъ и кремнистыхъ громадъ, рукою времени безпрестанно налагаемыхъ одна на другую, и предавался всмъ новымъ идеямъ, внушаемымъ сими ужасными, но величественными видами разрушенія.
‘Въ одчнъ день, бродивши долгое время по сему царству вчной зимы, достигъ я вершины Шейдега, я разсматривалъ снжныя кремнистыя бездны, посреди моихъ пестрлись хижины, разсянныя по зеленымъ лугамъ, или построенныя на краю пропасти. Юнгферъ скрывался въ облакахъ, предъ нимъ гора Ейгеръ представляла великолпную картину ледниковъ, кои, отражая лучи солнечные, казались неизмримыми огненными столбами, восходящими къ источнику огня и свта. Подъ моими ногами рисовались въ уменшенномъ вид льдистыя долины Лаултербруннъ, Гриндельвальдъ и Гасли съ Тунскимъ и Вріенцскимъ озерами, въ которыя впадалъ Азръ, протекали чрезъ обширные луга, казавшіеся въ семъ разстояніи зеленымъ ковромъ, распростертымъ подъ серебряною стью, легкія облака, ограничивая горизонтъ, носились по лазуревому небу и казались плавающими горами. При вид толикихъ красотъ природы я предался глубокому удивленію, вс способности души моей устремились къ небу, и я чувствовалъ внутреннее влеченіе къ Творцу, подобно какъ вс существа привлекаются къ своему центру. Я мыслилъ, что Творецъ восхотлъ оставить на земномъ шар нкоторые признаки хаоса, для того чтобы дать лучше почувствовать человку высокую гармонію цлаго.
‘Вдругъ прекратилъ мои размышленія стукъ, подобный грому, но еще ужаснйшій, онъ раздался въ горахъ и нсколько разъ повторялся въ долинахъ страшный шумъ увеличивается постепенно и ехо тысячекратно отвтствуетъ оному. Мн казалось, что настаетъ минута, въ которую вс сіи горы должны поколебаться и пасть одна на другую. Объятый ужасомъ, встаю и поспшно схожу внизъ, желая избжать паденія необъятной глыбы. Будучи уже вн опасности, вдругъ слышу пронзительный крикъ, озираюсь и вижу на холмик молодую женщину въ слезахъ, простирающую во мн руки, требующія помощи. Забывъ самаго себя, возвращалось по слдамъ своимъ, лечу къ несчастной, которую чрезъ минуту раздавила бы глыба, она въ безпамятств падаетъ въ мои объятія. Боже! какое зрлище! громады валятся съ ужаснымъ трескомъ, уже виситъ надъ моей головою — и Лауру, Лауру должно было спасать мн! Я ощущаю въ себ чрезъестественную силу, уношу Лауру, не чувствуя ни малйшей тяжести въ столь драгоцнномъ бремени. Бгу какъ быстрая серна, перескакиваю глубокія рытвины и дрожащія подъ ногами моими бездны, и останавливаюсь не прежде какъ спустившись въ долину, подл жилища Маріи. Здсь кладу бремя свое на зеленый дернъ, и падаю безъ чувствъ, изнуренный столь продолжительнымъ бгомъ и страхомъ причиненнымъ опасностію Лауры.
‘Необычайной шумъ паденія громады былъ столъ ужасенъ, что стада побжали съ горъ на долину, хищныя птицы оставили свои утесы, a жители Гриндельвальда и Лаутербрунна ожидали всеобщаго разрушенія. Лаура, понадявшись на хорошую погоду, захотла взойти на горы за цлебными травами, и посреди сихъ сладостныхъ занятій была застигнута паденіемъ ужасной громады.
‘Между тмъ Марія съ горными пастухами подавала мн всевозможную помощь. Прихожу въ чувство и вижу Лауру, сидящую подл меня въ слезахъ, держащую въ рукахъ своихъ одну мою руку и называющую меня своимъ избавителемъ. Ахъ, Лаура! я сказалъ ей: не плачь о бдномъ Том, онъ уже слишкомъ много счастливъ!
‘Отъ сего дня я не оставлялъ хижины Маріиной, стадо ея пасъ вмст съ моимъ, собственнымъ, обработывалъ поля ея своими рунами, и одинъ убиралъ ея жатву, словомъ: я нещадилъ силъ своихъ, чтобы только, избавить Лауру отъ работы, и одна улыбка ея, одинъ знакъ ея признательности пресытилъ меня сладчайшими удовольствіями. По воскресеньямъ, и праздникамъ я провожалъ ее въ село. Посл обдни вмшивался въ игры и пляски моихъ сотоварищей, подражалъ ихъ тлодвиженіямъ и прыжкамъ, a къ вечеру приводилъ Лауру къ объятіямъ ея матери.
‘Такимъ образомъ протекали счастливйшія минуты моей жизни. Я просилъ y Неба одного счастія — видть Лауру каждый день, питалъ сердце свое и воображеніе сладостною надеждою быть взаимно любимымъ, но сія надежда то исчезала, то опять возраждалась. Иногда Лаура до цлымъ недлямъ убгала моего присутствія иногда она, какъ мн казалось принимала живое участіе въ моемъ разговор, иногда взоры ея, по видимому, ожидали признанія моего сердца, и въ ту минуту какъ сіе признаніе готово было вылетть изъ устъ моихъ, взглядъ ея налагалъ на меня молчаніе и заставлялъ таить чувствованія во глубин моего сердца. Я не могъ обвинять ее въ легкомысліи и жеманств посреди сего убжища простоты и чистосердечія, и я ничего не понималъ въ семъ непостоянств ея поведенія, которое казалось мн, очень своенравнымъ. Съ глубокимъ прискорбіемъ видлъ я со дня на день утрату ея здоровья: цвтъ лица ея лишался свжести и краски, часто слезы блистали на рсницахъ ея, и тщетно старался я возвратить устамъ ея улыбку,
‘Не любимъ ли я Лаурой? часто говорилъ я самъ себ. Ея взоры, ея слезы, ея смущеніе въ разговоръ со мною, стараніе убгать меня — все увряетъ меня въ моемъ благополучіи, но для чего бы ей противиться столь сладостной склонности и въ такомъ состояніи, въ которомъ невозбранное наслажденіе врожденными чувствованіями вознаграждаетъ за отсутствіе всхъ другихъ удовольствій? Лаура не чужестранка ли? сіе убжище не есть ли мсто ея заточенія? Она говоритъ языкомъ своихъ подругъ, но не иметъ ихъ выговора, — голосъ ея нжне и приятне, и ея образъ мыслей, при всей простот ихъ, кажется, принадлежитъ къ высшему состоянію. Настоящее положеніе, можетъ быть, какъ для нея, такъ и для ея матери не есть всегдашнее, можетъ быть она родилась въ высшемъ состояніи, о которомъ теперь жалетъ, можетъ быть она стыдится любить простаго пастуха, гордость ея породы и воспитанія борется съ тми чувствованіями, которыя, можетъ быть, составяли бы ея счастіе, если бы законы общества позволяли предаться имъ безъ стыда и укоризн.
‘Отъ меня конечно зависло осушить слезы, коихъ я былъ виновникомъ, и возвратить спокойствіе сему встревоженному сердцу, но я хотлъ быть любимымъ въ видъ бднаго пастуха. Вс мечты, вс надежды моего счастія утверждались на сей мысли. Я желалъ вдохнуть любовь чистую, истинную, непричастную никакимъ особеннымъ разсчетамъ и предразсудкамъ неизбжнымъ въ общественной жизни, но невдомымъ для простыхъ дтей природы, сія только причина, или лучше сказать, сіе только чувствованіе недопускало меня открыть Лаур тайну породы моей и богатства. Я имлъ примромъ своимъ добрыхъ послянъ Лаутербрунна, живучи подобно имъ, хотлъ я быть взаимно любимымъ подобно имъ же безъ всякой другой побудительной причины, кром самой любви.
,,Между тмъ протекъ годъ моего заточенія, здоровье мое совершенно возстановилось и со дня на день укрплялось, кровь чистая и живая обращалась въ моихъ жилахъ, мсто сумрачныхъ мыслей о разрушеніи моемъ заступили вс очаровательныя мечты, вс надежды любви и дружбы: я думалъ о васъ, любезные друзья мои желалъ васъ увидть, но не могъ ршиться оставить землю, которой обязанъ былъ, первымъ изъ всхъ благъ въ жизни. Къ тому же, какъ оставить Лауруу несчастную, страждущую Лауру? О, скоре могъ бы я отказаться отъ жизни! Такъ, если бы Лаура сказала мн: Томъ, я намрена раздлить судьбу твою, хочу жить съ тобою въ сей мирной и сладостной неизвстности, — ахъ! я не усомнился бы пожертвовать своимъ богатствомъ сей жизни, къ которой уже привыкъ, и ко ея приятности усугублялись отъ нжности Лауры!
‘Но въ жизни нашей большая часть происшествія зависитъ не отъ нашей воли: обстоятельства играютъ нашими планами, точно какъ втры древесными листвами. Однимъ вечеромъ вхожу я въ хижину Лауры и Маріи, и застаю обихъ въ слезахъ. Марія, прижимая Лауру къ сердцу своему, восклицала: о дочь моя, милая дочь моя! что съ нами будетъ? куда прибгнемъ, куда приклонимъ голову? Будучи одна, я съ терпніемъ доживала бы малый остатокъ дней моихъ. Видвъ смерть отца моего, убитаго предъ моими глазами, я могла бы перенести и вс прочія бдствія, но ты, дочь моя! — ‘Лаура отвчаетъ ласками на ласки матери, и стараясь ободрить ее, говоритъ съ нжною улыбкою притворнаго спокойствія: не будемъ отчаяваться въ благости Божіей, мы можемъ везд трудиться, и труды рукъ моихъ будутъ питать мать мою до тхъ поръ, пока благоприятныя обстоятельства не возвратятъ насъ въ отечество и ее отдадутъ намъ правъ нашихъ. Можетъ быть скоро наступитъ счастливое время, утшьтесь, любезная маминька, успокоите нжное сердце ваше? не печальтесь о моей участи: могу ли жаловаться на свою долю, будучи съ вами неразлучна, могу ли не быть счастливою, имя средства услаждать ваши горести? Вамъ извстно, что Лаура не иметъ другаго честолюбія!
‘Сія картина произвела въ сердце моемъ неизъяснимое впечатлніе, забывъ о нескромности моего усердія, бросаюсь къ Лаур и Маріи, заклинаю ихъ объявить мн о новомъ угрожающемъ имъ несчастіи, предлагаю имъ всю помощь мою до послдней капли крови. Трудно было бы изобразить, что чувствовала Лаура въ сію минуту. Закрывъ обими руками лицо свое, она воскликнула: о бдный Томъ! намъ должно разстаться навсегда!— Навсегда, Лаура! Ахъ! лучше умереть сто разъ. Нтъ, нтъ! гробъ разлучитъ меня съ тобою! — Судьба того требуетъ, прервала она съ живостію, неимя боле силъ удерживать своихъ чувствованій: судьба того требуетъ! все разлучаетъ васъ, и Небо — и люди. Я должна бжать изъ сей мирной страны, въ которомъ начинала уже находить счастіе. Ахъ, доброй Томъ! разлучаясь съ тобою навсегда, свидтельствуюсь Богомъ, Который видитъ глубину сердца моего, что ты составляешь единственный предметъ моихъ воздыханій! — При сихъ словахъ я падаю отъ ногамъ Лауры, и прижимая руку ея къ устамъ своимъ, восклицаю вн себя: Лаура! я послдую за тобой повсюду, везд буду раздлять участь твою, прими клятву мою въ любви до гроба! — Остановись! сказала Марія, бросивъ на Лауру и на меня строгой взглядъ, Томъ! дочь моя не можетъ принадлежать теб. Ея города, которою родственники ея отличались во Франціи, не позволяетъ ей отвчать на любовь твою. О! если бы, прибавила Марія съ нжностію, о если бы вы родились въ сей цвтущей долин, въ которой одинакое имущество, одинакое воспитаніе сближаютъ вс семейства! Но Небо этого не хотло, Томъ! Лаура есть дочь Графа Бланвиля! знаменитая кровь текущая въ жилахъ ея, была бы оскорблена, ежели бы Лаура соединяла судьбу свою съ судьбою пастуха, безвстнаго въ мір. Ужасы революціи изгнали. насъ изъ отечества и лишили всего имнія. Предъ глазами моими Бланвиль умерщвленъ злодями, коихъ онъ облагодтельствовалъ, и я удалилась изъ Франціи не для спасенія жизни моей, въ которой остается мн проливать одни слезы, но для укрытія дочери отъ палачей и гонителей. Отправляясь въ ету часть Швейцаріи, надялась я, что посреди льдовъ и скалъ спокойно буду ожидать минуты, въ которую наконецъ утишиться буря. Но ета буря со дня на день увеличивается, повсюду распространяетъ свои ужасы и, кажется, преслдуетъ жертвы своя даже въ сокровеннйшихъ убжищахъ. Опредленіемъ Бернской республики велно всмъ Французскимъ емигрантамъ оставитъ Швейцарію, и дается имъ сроку только три дня для выбора, себ другаго пристанища. Увы! въ такой стран свта укроемся отъ нашихъ гонителей?
‘При сихъ словахъ она залилась слезами. Я почтительно приближаюсь къ ней и говорю: простите, сударыня, бдному пастуху, что онъ чувствованія свои почитаетъ законными. Бдный Томъ признается, что онъ недостоинъ быть супругомъ Лауры, гд бы ни было мсто новаго заточенія вашего, ахъ! непозабудьте того несчастнаго молодаго человка, который будетъ мыслить объ васъ до послдняго вздоха.
‘Посл того я ушелъ, не смя бросить на Лауру ниже взора, въ которомъ душа моя обнаружилась бы совершенно. Сердце мое радовалось, мн должно было дйствовать всми соединенными усиліями разума, чтобы удержать счастіе мое въ должныхъ предлахъ. На другой день по утру при восход солнца сажусь въ лодку и перезжаю Тунское озеро, плыву вверхъ по Aapy и въ вечеру вхожу въ Бернъ. Тутъ провелъ я два дни по своимъ надобностямъ.
‘Возвратившись въ Лаутербруннъ, спшу въ хижину г-жи Бланвиль снова предложить ея вс свои услуги и проститься въ послдній разъ. Госпожа Бланвиль подходитъ ко мн, показываетъ и читаетъ полученное изъ Берна письмо слдующаго содержанія:
‘Человкъ вамъ неизвстный, по которому оказали вы очень важную услугу, увдомившись о горестномъ положеніи вашемъ, беретъ въ немъ сердечное участіе. Позвольте ему предложить вамъ убжище въ его отчизн, Немедленно отправьтесь въ Лондонъ, и найдите домъ Сира Томаса Вентворта, домъ сей вамъ принадлежитъ, тамъ приготовлены для васъ вс пособія, предлагаемыя несчастной добродтели живйшею признательносгію, тамъ ожидаютъ васъ вс попеченія, вс знаки уваженія, кои самый почтительный сынъ обязанъ являть нжнйшей матери!
‘О Небо! воскликнула г-жа Бланвиль, о Провидніе! могла ля я когда нибудь усумниться въ Твоей благости! Тщетно стараюсь вспомнить етого добраго Сира Томаса Вентворта, которому оказала я столь важную услугу, и которыя награждаетъ за нее столь великодушнымъ и чувствительнымъ образомъ. Многихъ Англичанъ видла я во Францні, но никогда не слыхала о Сиръ Томас Вентворт. Что-то необычайное кроется въ етомъ происшествіи! Какъ ты думаешь? Томъ? что присовтуешь намъ? — Если угодно вамъ принять совтъ отъ бднаго пастуха, который невидалъ ничего въ жизни своей кром етихъ горъ, отвчалъ я, то воспользуйтесь предложеніемъ Сира Томаса Вентворта. Въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ вамъ нечего избирать боле, притомъ же, какая бы нужда ему васъ обманывать? Я увренъ, что онъ заслуживаетъ вашу довренность. Онъ долженъ быть честной человкъ, a честные люди всегда исполняютъ общанное, — Мы его не знаемъ… — увидвши его, можетъ быть узнаете, и если вы забыли оказанную ему услугу, то его присутствіе можетъ вамъ ее напомнить.
‘Въ продолженіе разговора я взглянулъ на Лауру, она не принимала участія въ радости Маріи, стоя нсколько вдали съ печальнымъ лицемъ и молчала. Я приближаюсь къ ней, и прижавъ руку ея къ сердцу своему: о Лаура! — говорю ей — какъ счастливъ Сиръ Томасъ Вентвортъ! Онъ можетъ предлагать вамъ убжище, можетъ васъ утшить! — Меня утшить! отвчала Лаура: ахъ, Томъ! смерть отца моего и разлука наша суть два такія несчастія, въ коихъ не могу никогда утшиться!
‘Сіи слова наполнили сердце мое чистйшею радостію. Я прощаюсь съ Лаурою и Mapиeio, которыя должны были отправиться на другой день по утру, радостныя слезы мои мшаются со слезами Лауры, и я съ удовольствіемъ предоставляю ей думать, что плачу отъ сожаленія и горести.
‘Он и я оставили Лаутербруннъ въ одно время. Опасаясь, чтобы, ступивши на землю Франціи, не подвергнуться величайшей опасности, он вознамрились хать черезъ Германію и ссть на корабль въ одной Голландской пристани. Продажа хижины ихъ и стала доставила имъ необходимую сумму денегъ на путешествіе. Но я, какъ чужестранецъ, не имя причины бояться палачей революціи и желая какъ можно скоре быть дома, я по прежнему халъ черезъ Францію, возвратился въ Лондонъ задолго еще до прибытія Маріи и Лауры и ожидалъ съ нетерпніемъ той минуты, въ которую могъ бы прижать къ сердцу своему два существа, столько мн любезныя’
‘Въ одинъ день по утру, когда я, сидя въ кабинет, думалъ о Лаур и начиналъ уже раскаяваться въ излишней своей разборчивости, которая заставила меня хать не съ ними, вдругъ вошедшій Вильямъ объявляетъ, что со мною желаютъ говорить дв иностранки, коихъ ввелъ онъ въ залу. Я лечу на встрчу къ госпож Бланвиль и ея дочери, но чувствую столь сильное движеніе, что колна мои подгибаются, сердце мое бьется, трепещетъ, и я принужденнымъ нахожусь опереться на плечо Вильяма.
‘Вступаю въ залу, г-жа Бланвиль и Лаура подходятъ ко мн съ скромностію и благородствомъ, глаза Лауры были потуплены, и я прочиталъ на лиц ея изображеніе глубокой горести. Невольное замшательство г-жи Бланвиль, несходство одежды моей съ прежнею, окружающая меня пышность — наконецъ все препятствовало имъ узнать меня. Она подаетъ мн письмо, полученное ею изъ Берна, я беру, и прочитавши отвчаю: — Такъ, милостивая государыня! я тотъ, который предлагаетъ вамъ y себя убжище. Мой домъ, мое имніе, жизнь моя, все, чмъ обладаю, принадлежитъ вамъ. Я общался имть о васъ все попеченіе, общался являтъ сыновнее уваженіе къ нжнйшей изъ матерей, и готовъ сдержать слово свое, хотя бы дочь вага и отказалась отдать руку свою бдному Тому.’— При семъ имени живйшій румянецъ покрываетъ лице Лауры, она возводитъ на меня удивленный взоръ и восклицаетъ: великій Боже! ето Томъ, ето онъ! — Удивленіе дочери и матери, восторги моей радости были неописанны. Вамъ, любезные друзья мои, вашей чувствительности предоставляю угадывать мое счастіе, тщетно бы сталъ я искать красокъ для изображенія чувствованій, коихъ, никакимъ языкомъ изъяснить не возможно.
‘Черезъ нсколько дней посл ихъ прибытія, Лауру стали называть: Леди Beнтвортъ. Три года уже я почитаю себя счастливйшимъ изъ супруговъ. Самыя нжныя, самыя живыя чувства человческія поселились въ моемъ сердц, и оно никогда неразстанется съ ними. Двое дтей составляютъ плодъ столь драгоцннаго союза, я готовлю для благополучія ихъ планы, которые хочу произвести въ дйство. Душа моя исполнена сладкими надеждами, все улыбается мн въ природ, и по милости Доктора Елліота, каждой день благодарю Небо, сохранившее мн вс прелести жизни, которыя уметъ цнить мое сердце.’
Вс гости слушали повсть сію съ великимъ вниманіемъ, и любя Сира Томаса Вентворта, принимали нестолько участіе въ его приключеніяхъ, сколько въ исторіи его чувствованій. Сердца ихъ были растроганы изображеніемъ новыхъ ощущеній такого человка, который, будучи увлеченъ уныніемъ и скукою на край могилы, и потомъ перенесенный, подобно цвтку, въ чистйшій климатъ на лучшую землю, постепенно переходилъ отъ смерти къ жизни, отъ отчаянія къ блаженству. — Разговоръ сдлался живе, вино запнилось въ большихъ покалахъ, стаканы ударялись объ стаканы: пьютъ здоровье Леди Вентвортъ, г-жи Бланвиль, добраго Тома, всхъ жителей долины Лаутербруннъ, и особенно здоровье Доктора Елліота. Етотъ искусной Врачь самъ присутствовалъ на семъ пиршествъ, коего онъ былъ героемъ, и отвчалъ съ такимъ добродушіемъ на всякой звонъ стакановъ, что на другой день по утру, какъ сказываютъ, не въ состояніи былъ посщать больныхъ своихъ.