ПУШКИНСКіЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФіЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899
К. C. Баранцевичъ.
К. C. Баранцевичъ.
СПАСЕННЫЙ.
СПАСЕННЫЙ.
Спасенный, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1899
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Студентъ-медикъ Вельсановъ съ утра почувствовалъ такую нудьбу, такое щемленье сердца, что ршилъ не итти сегодня на лекціи. Отъ его форменнаго сюртука, висвшаго тутъ же, подл кровати, и теперь еще слегка отдавало тонкимъ трупнымъ запахомъ, но въ воображеніи первокурсника-студента этотъ запахъ казался очень сильнымъ и непереноснымъ, и онъ радовался мысли — облечься въ пиджачную пару, пріобртенную по случаю окончанія гимназіи и лежавшую въ комод безъ употребленія. Надть пиджакъ, и выйти на улицу, и хоть часъ, полтора, подышать чистымъ воздухомъ,— вдь это цлое блаженство посл атмосферы анатомическаго театра и лабораторіи.
Вельсановъ вышелъ изъ дому и пошелъ привычнымъ путемъ — по Литейному, къ Нев. Онъ и не думалъ о выбор маршрута прогулки, какъ-то сами ноги понесли. Вельсановъ быль средняго роста, очень тощій, малокровный юноша, съ срыми, мечтательными глазами и тонкими чертами лица. У него была привычка ходить приподнявъ немного худыя плечи и спрятавъ въ нихъ голову, а теперь на десяти-градуспомъ мороз, въ осеннемъ и довольно потертомъ пальто, Вельсановъ и совсмъ съжился.
Медленно подвигаясь, студентъ пытался разобраться въ своихъ ощущеніяхъ. Почему онъ такъ поздно всталъ и съ головою. точно налитой свинцомъ? Почему, вмсто того, чтобы вскочить, по привычк броситься умываться и торопиться на лекціи, онъ долго потягивался на своемъ клеенчатомъ диван, что-то припоминая, о чемъ-то соображая и ршилъ, наконецъ, не итти въ академію? Откуда эта лнь, эта душевная слабость и тоска?
‘Я что-то видлъ во сн, припоминалъ онъ, не доходя до моста и сворачивая налво по набережной.— что-то тяжелое… но что именно?’
Рыжій, краснощекій, совсмъ какой-то огненный дворникъ, вооруженный метлой, сталъ прогонять съ тротуара мальчишку-спичечника и толкнулъ его въ спину. Мальчишка клюнулъ носомъ, поправилъ съхавшую на глаза шапку и, ни слова не говоря, перешелъ черезъ улицу.
‘Это былъ какой-то ужасно тяжелый сонъ, все припоминалъ Вельсановъ, и опять-таки, кром общаго впечатлнія тяжести, тоски и обиды, смнившихся подъ конецъ страшно радостнымъ чувствомъ, — ничего припомнить не могъ.
‘Было что-то похожее на то, что я видлъ сейчасъ! сказалъ самъ себ Вельсановъ, но, все-таки, не то, нтъ, не то, далеко не то! ну, да Богъ съ нимъ, и съ сномъ-то! припомню когда нибудь’.
Онъ дошелъ до памятника Суворова, и на площадк, гд прежде былъ Троицкій мостъ, встртилъ бывшаго товарища по академіи, Пухлина, перешедшаго на юридическій.
— Здравствуйте! сказалъ Пухлинъ, крпко пожимая руку медика и оскаливъ блые, какъ молоко, зубы. Гуляете, или изъ академіи!
— Нтъ, гуляю!
— А я зашелъ въ университетъ, отмтился, да и думаю: пойду освжиться. Вчера у насъ такая была пря!
— Гд? Въ экономическомъ?
— Да! До двухъ часовъ, да безъ передышки.
— Ну, и что же?
— Да ничего. Такъ! то сей, то оный на бокъ гнется. Но мы побдимъ, несомннно. Противникъ нашъ выдохся окончательно, только жалкія слова уметъ говорить, а нынче на жалкихъ словахъ не выдешь. Принципъ экономическій на первомъ план, а это такой, батенька, двигатель, такой… Отъ чего не ходите?
— Такъ! Много было народу?
— Яблоку негд было упасть! стояли! задніе на стульяхъ даже.
— А! Вы говорите большая толпа была?
— Человкъ двсти, пожалуй. Что? Вы хотли что-то сказать?
На лиц Вельсанова промелькнуло выраженіе, какое бываетъ у человка, внезапно, неожиданно схватившаго что-то памятью.
— Я? Нтъ, ничего! пробормоталъ онъ,— я только припоминалъ по поводу того, что была толпа и споры были… Я какъ будто припомнилъ сонъ!
— Сонъ? Что это вы!
Пухлинъ, съ насмшкой, пристально взглянулъ ему въ глаза.
— Пустяки, конечно! то же видлъ толпу… Вы не находите, что въ толп есть что-то устрашающее?
— Нисколько! Впрочемъ, какая толпа! Если толпа дикарей, то, конечно, оно должно быть страшно, но если это толпа здравомыслящихъ и въ особенности единомыслящихъ людей, то это можетъ быть только пріятнымъ.
— Н… не знаю! до свиданья!
Онъ быстро простился съ товарищемъ и пошелъ домой. И когда онъ пришелъ въ свою маленькую, въ одно выходившее на темный дворъ окно комнатку, слъ къ столу и взялся за, перо, ему вдругъ отчетливо припомнился его странный сонъ и вотъ какъ онъ записалъ его…
‘…Я все время помнилъ, что это былъ сонъ, по я считалъ его правдой. Въ немъ не было ни одной реальной сцены изъ современной дйствительности и между тмъ онъ былъ полонъ намеками на нее. Я до сей минуты не могу оправиться отъ впечатлнія, которое оставилъ во мн этотъ сонъ, отъ того ощущенія радостной экзальтаціи, которое до сей минуты заставляетъ ускоренно биться мое сердце…
‘Среди хаотическихъ грезъ, въ которыхъ пестрли калейдоскопомъ знакомыя и незнакомыя лица, перемшивались съ событіями, сценами даже, съ мыслями моими, иллюстрированными въ яркихъ, живыхъ картинкахъ,— я увидлъ себя, стоящимъ въ мрачной пещер, холодные, каменные своды и стны которой давили мн душу. Я былъ одинъ и чувствовалъ, что мн долго, очень долго, если только не всегда, придется оставаться одному. Здсь не было выхода, не было даже входа и какъ я сюда попалъ — составляло тайну. Холодное отчаяніе было въ моей душ, я зналъ, что я не выйду отсюда и приготовился молча, безропотно, ожидать своей участи. Но въ ту минуту, когда чувство безнадежнаго отчаянія всми оставленнаго, на-вки забытаго человка какъ бы окаменило мои члены и приковало ноги къ тому мсту, на которомъ я стоялъ,— въ самомъ далекомъ конц пещеры, въ перспектив холодныхъ, скалистыхъ и мрачныхъ стнъ, вдругъ заблестло пятнышко свта. Все мое вниманіе, вся душа моя приковались къ этому пятнышку, я ждалъ отъ него чего-то… а оно между тмъ все росло, росло, все ширилось, и наконецъ въ немъ, какъ въ рамк… появился Христосъ. Онъ стоялъ, какъ рисуютъ Его всегда,— въ хитон, съ длинными, падавшими на плечи, каштановыми волосами. Онъ только показался мн, но я сразу понялъ не умомъ, а сердцемъ, всмъ существомъ своимъ понялъ, что это Избавленіе, Спасеніе мое, моя Надежда, и что теперь ничто не страшно, не должно быть страшнымъ для меня… Въ порыв какого-то священнаго экстаза, съ сердцемъ, полнымъ любви и восторга, я простеръ къ Нему руки и голосъ, мой внутренній голосъ,— сказалъ мн:
‘— Помни Его!
‘И картина сна перемнилась. По зеленымъ, съ блыми гребешками, волнамъ далекого, южнаго моря несся нашъ пароходъ. Знакомыя и просто когда-то встрчавшіяся лица были тутъ, на палуб, смотрли въ безбрежную, туманную даль и ждали. И я ждалъ того же, чего и они, эти люди,— конца нашего далекаго путешествія. И вотъ, наконецъ, мы пристали къ большому городу, который еще издали расползался и свтился, какъ какое-то темное чудовище милліонами своихъ огней — фонарей, между которыми электрическіе казались маленькими, перенесенными на землю, лунами.
‘И вотъ я вступилъ на мостовую этого огромнаго, чужого города и снова почувствовалъ себя одинокимъ. Здсь все было чуждо мн: зданія, улицы, люди, въ огромномъ количеств сновавшіе мимо, ихъ рчи. Я понялъ одно, что это былъ богатый, необыкновенно богатый, торговый и веселый городъ,— такъ тутъ все блестло, такъ было оживленно. Огромныя, зеркальныя окна магазиновъ горли тысячами огней, желтыя полосы газоваго освщенія отражались на асфальт тротуаровъ, по которымъ двигались цлыя толпы народу. Я пошелъ по одной изъ самыхъ большихъ, самыхъ оживленныхъ улицъ, на которой блдный, ровный свтъ электрическихъ фонарей еще ярче оттнялъ пятна ярко-желтаго газа. Вдругъ на улиц произошло необыкновенное смятеніе: между гулявшими толпами народа стали шмыгать мальчишки съ печатными листами бумаги и выкрикивать названія газетъ. Мн казалось, что я понималъ языкъ, на которомъ говорили люди этого огромнаго города, я прислушивался къ говору людской толпы, похожей на ропотъ морскихъ волнъ и назойливому крику мальчишекъ, и чувствовалъ, что въ город готовится что-то необыкновенно важное, какое-то событіе, имющее міровое значеніе, можетъ быть переворотъ. Толпы народа съ глухимъ, угрожающимъ шумомъ стекались изъ сосднихъ улицъ на эту главную и двигались все впередъ и впередъ. Надъ массой головъ возвышались знамена, флаги, значки и транспаранты съ изображеніемъ чьихъ-то лицъ и какихъ-то непонятныхъ воззваній.
‘Толпа подхватила меня и вынесла на какую-то площадь, слабо освщенную, почти темную, по сплошь залитую народомъ.
‘По средин площади, по всей вроятности на какомъ нибудь помост, то и дло появлялись фигуры ораторовъ. Люди о чемъ-то говорили, горячо и убдительно, какъ можно было заключить по ихъ жестамъ, но я ничего не слышалъ. И какъ ни убдительно говорили они, толпа тоже не хотла, а можетъ быть, за общимъ шумомъ и ревомъ, не могла ихъ слышать и ораторовъ точно кто сметалъ съ помоста,— такъ неожиданно, быстро они исчезали, а на ихъ мсто появлялись новые.
‘Мн надоло, мн тяжело было это видть, я хотлъ уйти и не могъ, будучи сдавленъ живымъ, горячимъ кольцомъ человческихъ тлъ. Я долженъ былъ находиться здсь, и я стоялъ и смотрлъ. И вотъ я увидлъ, какъ на помостъ вошелъ человкъ, по виду пролетарій, въ потертомъ пальто и фуражк, изъ-подъ которой падали на плечи длинные каштановые волосы. Онъ говорилъ, и хотя я былъ такъ далеко отъ этого человка, что онъ мн былъ чуть виденъ, я слышалъ все, до одного слова… Онъ заговорилъ о равенств и дружб людей между собою, о любви къ ближнему, о всепрощеніи, о смиреніи. Его перебивали, ему не давали говорить, шикали, свистали, со всхъ сторонъ ему кричали, что то, о чемъ онъ говоритъ, давнымъ давно всмъ извстно, что современная этика опровергла вс его тезисы, что проповдь смиренія есть пропаганда тупого спокойствія и реакціи, что люди слишкомъ долго ждали общанныхъ благъ, чтобы ждать еще, и что все то, о чемъ онъ говоритъ, брошено и даже забыто… Не смущаясь этими криками, онъ все говорилъ. Съ грозными кликами толпа сомкнулась вокругъ него, въ ярости поднялись отовсюду руки, и произошла страшная сцена побоища. Люди били другъ друга кулаками, ногами, палками, зонтиками, бросали другъ въ друга каменья, поднятые съ мостовой, схватившись за волосы и исцарапанные, избитые, окровавленные, падали подъ ноги бушевавшей толпы. Человкъ съ каштановыми волосами былъ давно въ ея власти. Истерзаннаго, избитаго, его водили по площади, со смхомъ показывали другъ другу и плевали на него.
‘— Откажись, кричали ему,— откажись отъ безумной мысли, что люди братья, только откажись и признай идею возмездія и мы оставимъ тебя.
‘Онъ молчалъ и его принимались позорить и бить снова. Чувство необычайной жалости къ этому человку стснило мн грудь. Я приблизился къ нему, я сталъ подл и, воспользовавшись моментомъ, когда вниманіе его мучителей было отвлечено появленіемъ на трибун новаго оратора,— я схватилъ этого человка за руку и потащилъ въ ближайшій переулокъ.
‘Тамъ было темно. Никто не преслдовалъ насъ. Я слышалъ, какъ въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ, подобно океанскому приливу, гудла толпа, какъ снова возобновилось побоище, слышалъ удары палокъ, крики, стоны… Ужасъ объялъ меня. Я думалъ, что наступили послднія минуты міра. Прячась во мрак и сырости, подъ навсомъ подвальнаго подъзда какого-то дома и все время держа за руку (точно я боялся, что онъ уйдетъ отъ меня!) спасеннаго мною человка, я слышалъ, какъ со страшнымъ топотомъ лошадиныхъ копытъ и бряцаніемъ сабель пронесся ураганъ и крики и гуднье на площади слились въ ужасный ревъ…
‘Теперь имъ было не до насъ, несчастныхъ бглецовъ!
‘Я повернулъ голову къ человку съ каштановыми волосами, онъ взглянулъ на меня кроткими, лучистыми глазами… да, да, это были т же кроткіе, лучистые глаза, то же лицо, и внутренній голосъ сказалъ мн:
‘— Ты вспомнилъ Меня?
‘Сердце мое упало, и вдругъ забилось шибко и радостно. Какое-то неземное блаженство охватило меня. Большаго счастья, большаго восторга быть не могло на земл, и посл того, что случилось, нужно было только умереть у Его ногъ,
‘И я проснулся…’
Вельсановъ дописалъ послднюю строчку, откинулся на спинку стула и задумался… Маленькое окно его комнаты темнло. По коридору, изъ помщенія хозяевъ, тянуло запахомъ пригорлаго сала. Этотъ запахъ напомнилъ студенту, что скоро будетъ обдъ. Потомъ — чай и сонъ, уже настоящій, реальный сонъ, врне всего — безъ сновидній. Утромъ академія, лекціи, практическія занятія по анатоміи, скальпели, пинцеты, ножницы, гнилые трупы и трупный запахъ повсюду, даже въ складкахъ платья. А тамъ, дальше, сренькая жизнь врача, полковое общество, водка, карты…
Что-то стукнуло. Въ дверяхъ стоялъ Пухлинъ.
— Я къ вамъ! сказалъ онъ, крпко сжимая руку Вельсанова и оскаливая блые зубы,— забылъ тогда… Ну, да все равно. Вы какъ-то говорили, что у васъ остались по наслдству отъ прежняго обитателя вашей комнаты записки по политической экономіи. Можете ссудить?
— Сдлайте одолженіе.
Вельсановъ взялъ съ этажерки толстую кипу гектографированныхъ листовъ и подалъ товарищу.
— Посл экзаменовъ — верну! сказалъ Пухлинъ, взвшивая на рук кипу,— вотъ тоже ‘наука!’ жизнь безпрестанно, то и дло создаетъ новые законы, а мы все еще валяемъ по старымъ… А, вы это что? сочинительству предались?
— Ну, ужъ вы! Сонъ, знаете, видлъ очень того… интересный, взялъ и записалъ…
— Ахъ, опять сонъ? удавился Пухлинъ и протянулъ руку къ листу бумаги.— Можно?
— Сдлайте одолженіе.
Пухлинъ сталъ читать.
— Да! ‘Идея возмездія!’ Не… д…дурно! многозначительно сказалъ онъ, кладя листъ на столъ,— а знаете, удивительные иногда, бываютъ, сны! вотъ со мною то же… Вижу я на-дняхъ, что потерялся у меня какъ-то въ комнат сапогъ. Нтъ одного сапога да и все, а нужно итти на репетицію, репетировать съ одной хорошенькой дамочкой водевиль! Начинаю рыться, искать — нтъ нигд! Доходитъ до того, что къ швейцару обращаюсь: ‘помоги, братецъ’. А онъ мн, знаете, старую калошу далъ, рваную, ужасъ, и притомъ преогромную. Я надлъ и думаю: какъ же я это пойду… Къ хорошенькой аристократической дам пойду и стану репетировать въ этакой калош! Премучительный сонъ, знаете! Проснулся весь въ испарин, сердце такъ и колотится. Чортъ знаетъ, какіе бываютъ сны! Ну, до свиданья!
Пухлинъ ушелъ. Оконце комнаты совсмъ потемнло, и вокругъ стало такъ темно, что съ трудомъ различались предметы. А Вельсановъ все сидлъ въ той же задумчивой поз, и думалъ:
‘Умереть во сн,— какое блаженство!’