Современные писатели, Леметр Жюль, Год: 1891

Критика
Время на прочтение: 262 минут(ы)
Скачать в PDF

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.

СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

ГАСТОНЪ ПАРИ
и французская поэзія среднихъ вковъ.

Съ тхъ поръ, какъ намъ дано понять, что собственно приватъ-доцентами выиграно седанское сраженіе, многимъ изъ нашихъ добрыхъ умовъ представилось, что косвеннымъ, но врнымъ средствомъ къ подготовленію реванша, окажется установленіе греческихъ, латинскихъ или романскихъ текстовъ: и эрудиція заполонила Францію. Она господствуетъ въ нормальной школ и въ факультетахъ. Она господствуетъ и въ лицеяхъ, гд занимаютъ философіей осьмиклассниковъ и посвящаютъ въ ‘новые методы’ мальчиковъ въ большихъ воротникахъ и короткихъ штанишкахъ.
Я преклоняюсь предъ этой маніей. Окажись она даже всецло безплодной (чего нтъ), я и тогда не позволилъ-бы себ жалобы: ибо. доставляя несказанное удовольствіе тмъ, кто ей преданъ, она въ то-же время счастливитъ другихъ, какъ поводъ къ дешевой иронизаціи. Я сознаю, однако, что осмивать эрудицію огуломъ дло, настолько-же пустое, какъ и иныя занятія эрудиціей. Вамъ не безъизвстно все, что можетъ быть сказано по этому поводу:— Да, безспорно, эрудиція въ томъ вид, какъ она практикуется большею половиной нашихъ ученыхъ, подъ видомъ важности, есть одно изъ пустйшихъ людскихъ занятій. Не угасла еще та раса людей, которые со временъ Ла-Брюйера со страстью предавались разслдованію: какая изъ рукъ — правая или лвая — была у Артаксеркса длиннй другой. Девять десятыхъ изъ варіацій, вводимыхъ филологомъ, поблднвшимъ надъ манускриптами, въ текстъ греческаго или латинскаго автора, не иметъ ровно никакого значенія. Я вовсе не любопытствую узнать, сколько на самомъ дл родительныхъ мстъ въ Виргиліи. Не могу сказать, въ какой мр я равнодушенъ къ знанію точнаго срока выпуска каждой изъ комедій Плавта. Среди сотни находимыхъ и изучаемыхъ надписей, не найдется и двухъ, которыя раскрыли-бы намъ что-либо, мало-мальски интересное. Человкъ, проводящій годъ надъ раскопками въ какой-нибудь изъ итальянскихъ деревушекъ и составляющій каталоги старинныхъ сосудовъ, спрашивая себя при этомъ — этрускія-ли они, занимается трудомъ, который никогда не будетъ въ состояніи вызвать мое сочувствіе. Если-бы мн сообщили, что только-что открытъ альманахъ римскихъ чиновниковъ такого-то года, я-бы совершенно хладнокровно принялъ извстіе и попросилъ-бы избавить меня отъ просмотра его. Между тмъ, вс старанія эпиграфистовъ не приводятъ къ возстановленію и десятой доли подобнаго альманаха, для котораго, существуй онъ, я-бы не шевельнулъ и пальцемъ. Три четверти изъ средневковыхъ текстовъ, старательно возстановленныхъ и опубликованныхъ людьми усидчиваго труда, распространяютъ непомрную скуку, принося намъ мене существеннаго, чмъ паперть Парижской Богоматери. Отчаянная работа чуть-ли ни всхъ ученыхъ надъ прошлымъ приводитъ въ большинств случаевъ единственно къ открытію и доказательству мелкихъ фактовъ, чисто-гадательныхъ, всецло лишенныхъ значенія, и не вносящихъ ровно ничего, что-бы могло послужить къ изученію человчества и его исторіи.
Можетъ-ли что-либо быть безполезне и пусте подобнаго рода изысканій? Они, впрочемъ, заставляютъ предполагать у посвятившихъ имъ себя, только терпніе, среднюю сообразительность и пристрастіе къ извстной дятельности безъ открытій, весьма совмстимой съ нкоторой умственной лнью. Они — прибжище добрыхъ людей, которымъ не дано пытливости, чувства красоты, ни даже передачи. Тмъ не мене, эти ничтожныя занятія, ‘занимая ихъ умъ легкими трудностями’ (какъ выражается Флоберъ по поводу Билё и его салфеточныхъ колецъ), заставляютъ ихъ надуваться отъ гордости и удовольствія. Ученый наслаждается знаніемъ вещей, которыя никому другому неизвстны. Ученый въ сущности презираетъ поэтовъ, романистовъ, критиковъ, журналистовъ. Ученый исполненъ высокомрія, ибо входитъ въ составъ извстнаго рода братства, занятаго таинственными длами и имющаго свои традиціи, свои риты, свой языкъ. Ученый упрямъ: онъ тмъ крпче хватается за результатъ своихъ изысканій, чмъ результатъ ничтожнй: имъ не желаетъ считать свое время потеряннымъ. Умъ ученаго коротокъ: эпиграфъ мшаетъ его пониманію исторіи, филологія не допускаетъ его вникать въ литературу, археологія длаетъ ему недоступнымъ искусство. Ученый, замкнутый въ своей кропотливой и безплодной задач, живетъ вн дйствительной жизни, въ сторон отъ человческой комедіи и не подозрваетъ, въ какой мр послдняя занимательна и разнообразна. Ученый чувствуетъ слабость къ Германіи. У него не сходитъ съ языка ‘нмецкая наука’. Однимъ словомъ, ученый — существо ужасное, жалкое и лишнее.
Но сколько вещей могло-бы быть сказано и въ пользу ученаго! Правда, что имются они разныхъ сортовъ и что не объ этомъ сорт буду я теперь говорить.
Во-первыхъ, кто изъ двухъ занятъ дломъ боле безполезнымъ — ученый-ли, открывающій ненужныя вещи въ прошломъ или ‘хроникеръ’, осмивающій ученаго, повствуя притомъ и обсуждая ненужныя вещи настоящаго? Интересне-ли знать, что Вульцій (Vulterus) состоялъ въ 125 году мэромъ одной изъ итальянскихъ деревушекъ, и что на г-ж Сентъ-Велутинъ былъ на-дняхъ зеленый лифъ, отдланный вточками изъ чернаго стекляруса?.Затмъ ученый отличенъ уже тмъ, что пишетъ только для нсколькихъ сотенъ ученыхъ, какъ и поэтъ пишетъ только для полсотни поэтовъ. Работать-же для такого ограниченнаго числа людей и считать уваженіе ихъ достаточнымъ вознагражденіемъ за свои труды — разв не чувствуется за этимъ гордость, не чуждая благородства? Прибавьте, что этотъ трудъ безкорыстнйшій между всми. Ученый отыскиваетъ истину ради нея самой: онъ принимаетъ ее и любитъ одну ее, и всецло нагую. Онъ любитъ ее не только вн всякаго практическаго примненія, но любитъ какою-бы она ни была, даже нестоющую вниманія и безплодную. Онъ допускаетъ впередъ возможное ничтожество результата своихъ стараній. Такое самоотверженіе, когда о немъ подумаешь, разв не иметъ въ себ чего-то героическаго и трогательнаго?
Но, впрочемъ, ученаго поддерживаетъ идея, что онъ участникъ великаго коллективнаго дла, гд трудъ каждаго работника можетъ казаться ничтожнымъ, но гд общее усиліе необходимо плодотворное. Если девяносто девять надписей ничего существеннаго намъ не приносятъ, сотая опредлитъ, быть можетъ, какой-нибудь изъ важныхъ историческихъ пунктовъ. Если девяносто девять изъ варіантовъ не прибавляютъ ни красоты, ни смысла какому-либо изъ древнихъ текстовъ, то сотый дастъ намъ, пожалуй, прекрасный стихъ. Точное опредленіе эпохи какого-нибудь произведенія безразлично: но оно можетъ также и выяснить вліяніе одной литературы на другую или политическихъ событій на литературу. Тысяча маленькихъ горшечковъ изъ красной и срой глины будутъ не боле, какъ маленькіе горшечки, нкоторые съ фигурами на нихъ человчковъ: но тысяча первый окажется находкой для исторіи искусства или религій, завершитъ для насъ значеніе какого-нибудь миа, дастъ намъ возможность глубже проникнуть душу древнихъ.
Трудолюбивый ученый уподобляется работнику среднихъ вковъ, который трудится изо всхъ силъ надъ обработкой камня для будущаго собора, не зная, гд будетъ положенъ этотъ камень, ни будетъ-ли зримъ онъ для врующихъ, но все-таки счастливый возможностью внести свою скромную долю на монументъ, возносимый во имя Божія. Надо любить ученыхъ, прощать имъ ихъ маленькіе недостатки, узкость ихъ спеціальностей и близорукость ихъ зрнія. Они — орудія, преданныя и благочестивыя, прекрасныхъ архитектуръ, возводимыхъ великими умами. Они подготовляютъ матеріалъ, служащій къ написанію превосходныхъ книгъ. Благодаря ихъ открытіямъ, развивается въ общемъ философія мудрецовъ и возобновляется поэтическое вдохновеніе и пытливость диллетантовъ. Ихъ труды, труды муравьевъ и трутней, видоизмняютъ съ теченіемъ времени въ людяхъ изъ самыхъ развитыхъ нашего рода, воззрніе на міръ и исторію. Они содйствуютъ все боле и боле проясняющемуся сознанію, къ которому высшее человчество приходитъ относительно самого себя. Они подобны той плодоносной почв, на которой произрастаютъ духовные цвты: геній Тэна или Ренана.
И потому еще чувствую я глубокое почтеніе къ ученымъ, что манія ихъ требуетъ любви къ прошлому, и что эта любовь есть и піететъ, а также и добродтель. Прошлое создало насъ: горе тому, кто имъ не интересуется, и стыдъ тому, кто его презираетъ! Ничто не сравнится для меня съ интересомъ знать, чмъ были мои далекіе родичи, что они говорили, что писали, какія были у нихъ мысли, какъ передумали они думу жизни — и находить въ себ ихъ душу. Прошлое даетъ цпу настоящему и даетъ настоящему его форму. Слдуетъ жить въ прошломъ, хотя-бы для того, чтобы чувствовать къ нему состраданіе: сострадая нашимъ предкамъ, мы тмъ самымъ сострадаемъ себ. Я наслаждаюсь сознаніемъ, что все существо мое иметъ столь глубокіе корни въ временахъ истекшихъ и что я такъ долго существовалъ прежде чмъ увидть впервые свтъ. Будущее всецло и тьма, и ужасъ, каждый разъ, какъ я пробую представить себ міръ по прошествіи ста или тысячи лтъ, я отрываюсь отъ этой грезы съ чувствомъ страшной неловкости, въ ярости отъ невозможности знать, съ отчаяніемъ, что родился такъ рано, со страхомъ предъ неизвстнымъ. Наоборотъ, греза о прошломъ полна сокровенныхъ чаръ, она удлиняетъ мою жизнь за предлы колыбели, вызываетъ во мн картинныя представленія и заставляетъ меня чувствовать доброту собственнаго сердца. Прибавьте, что изученіе прошлаго является нердко прекраснымъ урокомъ мудрости и тихонько учитъ насъ познавать тщету вещей, въ то-же время возбуждая въ насъ интересъ къ этой именно тщет. Мн, стало-быть, пріятно врить, что у всхъ ученыхъ въ сущности душа добрая. Многіе устраняются всячески отъ горькой борьбы настоящаго, чувствуютъ себя отлично въ своихъ temp la serena, всегда зиждущихся по сосдству съ философіей. Эрудиція сильно способствуетъ развитію въ насъ духа отршенія, состраданія и доброты. Если ученому и приходится носить имя Гермагораса {La Bruyre: De la socit et de la conversation.}, то онъ-же можетъ называться и Сильвестромъ Боннаръ, и тогда онъ существо очаровательное, ибо никто. не соединяетъ въ себ столько ума со столькимъ чистосердечіемъ.

II.

Онъ можетъ также называться и Гастономъ Пари. Тогда онъ моложе, стоитъ ближе къ дламъ вка, не столько мечтателенъ, мене подверженъ наитіямъ святого Доктровё, и конечно воспитанники Школы хартій никогда не отнесутся къ нему, какъ относятся къ изящному Сильвестру во время своихъ прогулокъ подъ снью Люксембургскаго сада. Онъ одинъ изъ числа тхъ работниковъ, что, отесывая камни, могли-бы наилучшимъ образомъ начертить и планъ самого собора. Подъ этимъ филологомъ слышится ученый, философъ, художникъ. Какъ ни трудится онъ надъ своей кропотливой задачей, онъ стоитъ выше ея. Онъ составилъ нсколько мсяцевъ тому назадъ маленькій сборникъ своихъ лекцій подъ заглавіемъ: Поэзія среднихъ вковъ, и не знаешь, что интереснй въ этомъ изданіи, самъ-ли г. Пари, изучающій средніе вка, или средніе вка въ изученіи г. Пари. Я скажу сначала нсколько словъ о писател, затмъ нсколько словъ и по поводу его изысканій.
Г. Гастонъ Пари обладаетъ въ высокой степени научнымъ духомъ. Я не знаю лучшаго опредленія этого духа, какъ данное имъ самимъ на одной изъ лекцій, по поводу Поэмы Роланда, читанной имъ въ зданіи французской коллегіи 8-го декабря 1870 года:
‘…Я абсолютно и неуклонно исповдую доктрину, чти наука должна имть своимъ предметомъ единственно только истину, истину ради самой себя, безъ малйшей заботы о послдствіяхъ, хорошихъ или дурныхъ, непріятныхъ или пріятныхъ, какія-бы эта истина могла получить въ примненіи. Тотъ, кто въ силу побужденія патріотическаго, религіознаго и даже нравственнаго позволяетъ себ въ фактахъ, имъ изслдуемыхъ и въ выводахъ имъ добытыхъ, хотя бы малйшее укрывательство, малйше уклоненіе отъ истины, не достоинъ занять мсто въ великой лабораторіи, гд добросовстность иметъ большее право на доступъ, чмъ даже искусство. Такъ понятыя, общія изслдованія, предпринимаемыя въ томъ-же дух во всхъ цивилизованныхъ странахъ, образуютъ поверхъ націй боле сжатыхъ, разнородныхъ и нердко враждебныхъ, великое отечество, котораго не запятнаетъ никакая война, которой не угрожаетъ никакой побдитель и гд души находятъ убжище и единство, какія давала имъ во времена другія обитель Господня’.
И вотъ еще страница, гд эта любовь къ истин выражается на подобіе ревниваго символа вры, выражаетъ ея сомннія, ея щепетильность, ея благочестивую неуклонность (intransigeance).
…Въ сердц каждаго человка, дйствительно преданнаго наук, гнздится тайное отвращеніе противъ немедленнаго примненія своихъ трудовъ: польза труда представляется ему главнымъ образомъ въ возвышеніи и отршеніи, какихъ требуетъ отъ нея умъ, ей себя посвящающій, оно испытываетъ какъ-бы тайный страхъ, указывая публик на практическіе результаты, которые могутъ быть извлекаемы изъ ея изысканій,— страхъ отнять у нея частицу того, что я назову ея чистотою.
Что такое эта любовь къ истин, преслдуемая вн всякаго матеріальнаго или нравственнаго интереса, тмъ боле вн всякихъ теологій и съ забвеніемъ всхъ толкованій, которыя когда-либо пытались давать вселенной и ея судьбамъ,— что-жъ эта любовь, какъ не еще религія? Конечно, одно удовольствіе разслдованія могло-бы послужить главнымъ образомъ объясненіемъ мужества ученаго, но есть и нчто другое, сдается мн. Это безкорыстное изысканіе, для того чтобы быть поддерживаемымъ съ тмъ родомъ героизма, которое вносится въ него нкоторыми умами, предполагаетъ или вру въ идею, что истина хороша, какою-бы она ни была, или смиреніе предъ истиной, даже печальной, даже разочаровывающей, даже непостижимой. Но эти оба чувства, довріе и подчиненіе вчному порядку вещей, несомннно религіознаго характера. Каждый ученый обязательно носитъ въ глубин сердца, вдомо или невдомо для себя, символъ вры Сюлли Прюдома:
Природа говоритъ намъ: я всецло Разумъ
И остаюсь глуха къ желаніямъ безумцевъ…
У природы быть можетъ нтъ никакой цли, но если есть она у нея, то можно подумать, что цль ея быть познанной человкомъ, быть наконецъ всецло и точно отражаемой человкомъ. Ученый, многосвдущій, содйствующій этому всецлому ознакомленію, воздерживаясь отъ спшныхъ и неполныхъ толкованій, которыя моглибы замедлить его движеніе, являетъ собой въ мір человка, наиболе согласуемаго съ божественной мыслью. И вотъ почему научная страсть у нкоторыхъ ученыхъ отличается ясностью и энергіей, какъ бы религіозной вры и иметъ въ себ нчто въ род древняго престижа священнослужителей.
Одно изъ очарованій г. Гастона Пари въ томъ, что абсолютный культъ истины соединенъ въ немъ съ самыми прекрасными, самыми тонкими изъ чувствъ человческихъ. Опредленіе научнаго духа, только что мной приведенное, давалось въ самый разгаръ осады Парижа, и вотъ что трогательно, то смущеніе добросовстнаго ученаго, которому отечество постоянно просится на языкъ и который говоритъ, что позабудетъ его, и между тмъ никакъ не въ силахъ отдаться мысли о чемъ нибудь другомъ. Не его вдь вина, что то, что создаетъ народъ, любовь къ почв и національную гордость, имлось уже въ Поэм Роланда? Вся эта лекція, подъ громъ нмецкихъ гранатъ, безпокойная, обремененная заявленіями чуть ни противорчивыми, тмъ самымъ представляется мн особенно краснорчивой. Не могу воздержаться отъ желанія, вырвать изъ заключенія слдующія строки, гд волненіе ученаго, хотя и сдерживающееся, даетъ такую прелестную окраску его языку.
…Мы конечно имли со времени Возрожденія литературу боле прекрасную, боле разнообразную и богатую для ума и сердца, чмъ суровая и простая поэзія Роланда, и когда намъ приходится снова слышать этотъ наивный говоръ, исходя отъ ученыхъ гармоній нашихъ великихъ литературныхъ произведеній, намъ кажется, что мы слушаемъ дтскій лепетъ. Но побдимъ въ себ это первое впечатлніе, прислушаемся внимательно и съ любовью, и мы увидимъ, что это крупное, здоровое дитя, полное жизненной энергіи, доброты и мужества, что это дитя, обратившееся уже въ великій французскій народъ, употребляетъ тоже и великій французскій языкъ. Онъ обртетъ поздне боле гибкія выраженія, съ большими оттнками, боле тонкими, по никогда не будутъ они столь сильны и врны, ни боле слышными издалека…
Такимъ образомъ этотъ суровый священнослужитель знанія иметъ самое чувствительное сердце въ мір. И этотъ собиратель старинныхъ текстовъ одаренъ въ высшей степени философскимъ умомъ. Работы въ библіотекахъ, разборка пергаментовъ, ловкость въ опредленіи эпохъ помощью сопоставленій и выводовъ и въ построеніи генеалогіи семейства манускриптовъ, во всемъ этомъ онъ не отстаетъ отъ любаго изъ профессоровъ Школы хартій. Прочтите этюдъ о Паломничеств Шарльманя, которымъ онъ опредляетъ время, происхожденіе и смыслъ старой псни: вы увидите, сколько есть интереснаго въ этой мелкой работ. Глава по поводу религіозной легенды объ Ангел и Отшельник, тоже образецъ ясности, точности и находчивости. Но ученый уже является съ подкладкой историка и философа. Присмотритесь поглубже: этотъ этюдъ преобразованій древняго народнаго разсказа содержитъ какъ-бы сокращенную исторію религій. Этотъ трудъ одинъ изъ тхъ, которые наглядно показываютъ намъ, какимъ образомъ изслдованіе вопроса, весьма исключительнаго, можетъ послужить къ разъясненію вопросовъ важныхъ и весьма общихъ, и какое отношеніе можетъ существовать между темнымъ усиліемъ стараго архивиста, погрузившагося въ пыльный манускриптъ и славнымъ произведеніемъ Моммсена или Ренана. Что-жъ сказать намъ объ этюдахъ, въ которыхъ г. Гастонъ Пари излагаетъ только вопросы общіе, о томъ, напр., который посвящается имъ Началамъ французской литературы? Не возможно лучше разслдовать составные элементы этой литературы, ни лучше передать первоначальное образованіе нашего національнаго генія. Но. восхитившись этимъ изложеніемъ, столь широкимъ и точнымъ, столь мощнымъ, и полнымъ, вспомнимъ, что въ него вошла цлая груда изученій, спеціальныхъ, кропотливыхъ, ничтожныхъ, безъ которыхъ подобное изложеніе однако немыслимо, что ученый, подобный г. Пари, снимаетъ обвиненіе съ тысячи ученыхъ и оправдываетъ ихъ существованіе, и что необходимо, чтобы безконечное множество хартійцевъ подготовило исторію, для того чтобъ одинъ ее могъ написать.
Наконецъ этотъ ученый и вмст горячій патріотъ, этотъ эрудистъ и вмст философъ, кром того еще художникъ и поэтъ. Рекомендую вамъ его превосходную лекцію о Поэзіи среднихъ вковъ, о поэзіи его религіи, его науки, всей его жизни. Вы увидите изъ нея, что г. Пари не только понимаетъ средніе вка, но чувствуетъ ихъ, что онъ проникъ въ душу нашихъ предковъ и съумлъ заставить ее ожить,— не покидая положенія ученаго,— живостью своего впечатлнія и, не отступая отъ научнаго изложенія, чарою словъ. Это тмъ боле замчательно, что г. Гастонъ Пари, занятый единственно желаніемъ казаться яснымъ, не отличаясь въ письм своемъ особенно личнымъ отпечаткомъ и не стремясь пріобрсти таковой, достигаетъ красокъ, а иногда и прочувствованности только необычайной точностью и искренностью своего языка.
Но шедевромъ его искусства является статья, на которую имъ пожалуй наимене потрачено искусства, я говорю о лекціи его на тему Поленъ Пари. Она прелестна по своей откровенности и чистосердечію. Ему приходилось разсказывать о трудахъ своего отца и опредлять ихъ значеніе. Онъ длаетъ это спокойно, неуклонно, съ безкорыстіемъ, безпристрастіемъ, и съ такой независимостью сужденія, что подобная жертва или врне (такъ какъ ему ея не требовалось) такое временное забвеніе сыновняго чувства въ виду науки, которая стоитъ надъ всмъ, напомнило мн невольно величіе души древнихъ римлянъ, совершенно естественно ставившихъ любовь къ отечеству выше семейныхъ привязанностей…— И тутъ-же немедленно въ слдъ за пространнымъ и добросовстнымъ изложеніемъ, которое не было бы инымъ, если бы относилось къ чужому, голосъ профессора дрогнулъ, и онъ проронилъ слдующія слова:
… Я, бесдующій съ вами, я одинъ знаю, какимъ почтеніемъ и признательностью я ему обязанъ, но я долженъ былъ воздерживаться отъ истиннаго выраженія моихъ личныхъ чувствъ, частью, чтобъ остаться врнымъ той умренности, которую онъ умлъ сохранять во всемъ, частью для того, чтобы сказать все, что могло быть сказано здсь всякимъ другимъ, какъ и для того, чтобы не поддаться чувству слишкомъ захватывающему, которое отняло бы у меня свободу и силу воздать этой дорогой и еще живой во мн памяти публичное воздаяніе, на которое она иметъ право.
Увряю васъ, что эти простыя строчки, у мста, производятъ глубокое впечатлніе.

III.

Эта книга привязываетъ насъ къ Г. Гастону Пари: заставляетъ насъ также любить средніе вка. Г. Пари настаиваетъ на томъ, что. не взирая на рзкій расколъ Возрожденія съ нашими традиціями, средніе вка — это дйствительно мы, что мы дйствительно находимъ въ нихъ и духъ нашъ и сердце, что люди этихъ древнихъ временъ поистин отцы наши. Я главнымъ образомъ признателенъ ему за этотъ доводъ. Онъ возвращаетъ намъ родовитость, намъ, не имющимъ никакой другой. Я былъ-бы счастливъ называться именемъ Монморанси: для меня было-бы великой радостью мысль, что я былъ покрытъ славой еще въ далекомъ прошломъ, но если мы не высокаго происхожденія по Имени и крови, то по крайней мр мы, ученые и литераторы, происходимъ отъ великой и старинной интеллектуальной расы: мы ведемъ свое начало отъ Терульда и дальше, выше Монморанси, и это насъ вполн удовлетворяетъ, и мы признательны Г. Пари за то, что онъ взялся стать генеологомъ нашей умственности.
Онъ тмъ боле заставляетъ насъ любить средневковую литературу, что отзывается о ней скромно. Въ немъ нтъ наивныхъ возбужденій, нетерпимыхъ восторговъ иного романизирующаго, который, посвятивъ свою жизнь этой литератур, потому уже не видитъ въ мір ничего боле прекраснаго и, при ничтожнйшемъ поощреніи, поставитъ вамъ Поэму Роланда превыше Илліады или Таинства Страстей превыше трагедій Расина. Г. Пари ученый на столько не увлекающійся, что отказывается отъ разршенія вопроса, который ставитъ себ немедленно, какъ только пристраститься хоть немного къ подобнаго рода разслдованіямъ:— Если бы не Возрожденіе, вызванное знакомствомъ и подражаніемъ древней письменности, дошла-либы наша національная литература сама собой до степени совершенства, которая была достигнута литературами греческой и латинской? Другими словами: есть-ли Возрожденіе добро или зло?— Вопросъ и крупный, и завлекательный, какъ вс вопросы неразршимые, и быть можетъ пустой подъ видомъ серьезности. Нтъ сомннія, что средневковая душа заключала въ себ такія сокровища чувства, воображенія и страсти, рядомъ съ которыми древняя душа представляется чуть не нищенской. Врно также и то, что среднимъ вкамъ ни разу не удалось выразить всецло, въ лучшихъ изъ своихъ произведеній, всей поэзіи, имъ присущей. Они не съумли найти формы, равносильной своимъ мечтамъ и стремленіямъ. Имъ вовсе была незнакома пластическая красота. Почему? Потому ли, что христіанскому чувству, которымъ были проникнуты средніе вка, глубоко-претитъ красота чисто-художническая и литературная, какъ нчто слишкомъ связанное съ матеріей и плотью, и чья притягательная сила иметъ въ себ нчто языческое и дьявольское? Или же вполн юный и новый народъ, вышедшій изъ смшенія кельтовъ, латиновъ и франковъ, оказывался неспособнымъ, вслдствіе какого нибудь недостатка организаціи, самобытно достигнуть совершенства въ искусств? Или, наконецъ, не имло оно времени дойти до него въ теченіи пяти вковъ? Не надо забывать, что эти пять вковъ были весьма безпокойными, что столтнія войны были страшнымъ перерывомъ въ дл интеллектуальнаго развитія нашей расы, и все же мы стояли уже на хорошемъ пути въ то время, какъ намъ раскрылась античная красота. Я не знаю въ нашемъ XVI вк, есть-ли что нибудь равное по поэтичности, даже по красот формы съ нкоторыми изъ балладъ Рютбефа, Шарля д’Орлеандъ и Виллона. Немного не достаетъ нкоторымъ изъ страницъ Коммина, чтобы сравниться съ лучшими изъ Монтеня и Раблё. Кто знаетъ, до чего бы мы зашли, будучи предоставлены самимъ себ? И кром того, если немедленно вслдъ за раскрытіемъ предъ нами греческой и латинской красоты, мы такъ увлеклись и поработились ею, то вроятно потому, что намъ присущи были и инстинктъ, и чувство этой совершенной формы, и что мы смутно стремились къ ней. Можно, стало быть, сказать, что мы точне признали, а не открыли эту красоту, и что подражаніе древности не было для насъ Возрожденіемъ, но завершеніемъ. И пришлось бы тогда спросить себя, не слишкомъ-ли дорого древній міръ заставилъ насъ поплатиться за оказанную намъ услугу. Онъ конечно ускорилъ наше развитіе, но быть можетъ отвлекъ его отъ прямаго пути на столтіе и боле. Ибо, на ряду съ своими формами навязалъ онъ намъ и свои идеи и чувства и, примшивая ихъ въ избытк къ нашимъ, онъ могъ смутить на нкоторое время (въ какой степени?— это никогда не будетъ извстно) наше оригинальное развитіе.
Правда, что въ конц концовъ это вторженіе обогатило насъ, и что разъ все слилось, все хорошо, и намъ не на что жаловаться.
Но такъ какъ это вторженіе древности свершилось, вотъ уже три съ половиной столтія назадъ, внезапно (насколько могутъ быть внезапны подобныя вещи), неотразимо и такъ, что заставило нашихъ предковъ утратить любовь и чуть-ли ни самую память о прошломъ, изъ этого слдуетъ, что нын мы, хотя и стоя несравненно дальше отъ религіозныхъ врованій среднихъ вковъ, чмъ люди того трехсотлтія, тмъ не мене способнй ихъ вкушать и понимать ихъ искусство, и мы чувствуемъ себя несравненно ближе къ нему. Эти готическіе соборы, кажущіеся варварскими писателямъ XVII столтія, и которые, по мннію Фенелона, лишены мры и благородства, они поражаютъ насъ, очаровываютъ, трогаютъ. Неподвижныя и выразительныя статуи хорошихъ мастеровъ, вышивки растеній и безчисленныя орнаментовки, терпливо вычеканенныя ими въ камн, интересуютъ насъ по крайней мр столько-же и кажутся намъ столь-же прекрасными въ своемъ род, какъ и фигуры Панаеянъ или аканты коринскихъ колоннъ. Псни, фабліо, фарсы, мистеріи, возбуждавшіе презрніе добраго и сухаго Буало своей грубостью, и которыхъ онъ къ тому-же не читывалъ, мы читаемъ ихъ, нердко нсколько вскользь и скрывая отчасти скуку, но также и открываемъ въ нихъ нердко въ фраз или стих (и остальное при этомъ выигрываетъ), чудеса граціи, изящества, чувства, поэзіи, тонкаго лукавства, или нжность и благочестіе, хватающія насъ за душу. Мы не то невольно, не то намренно растроганы литературой нашихъ отдаленныхъ предковъ. То, что всецло ускользало отъ вниманія Ринсара, Расина, Фенелона, Вольтера, мы имемъ радость и гордость видть и чувствовать. Мы ближе сердцемъ и умомъ къ Виллону, Жоаницлю, Вильардоану, Терульду, чмъ вс, отъ перваго до послдняго, наши классическіе писатели, и возобновляемъ надъ ихъ головами нашу національную традицію.
Скажутъ:— Это не что иное, какъ критическая натяжка, симпатія искусственная и пріобртенная. Мы знаемъ больше вещей сравнительно съ людьми трехъ столтій назадъ, мы умемъ лучше ихъ представлять себ состояніе умовъ и совсти, отличныхъ отъ нашихъ, изученіе исторіи, численность опытовъ, предпринятыхъ раньше насъ, теченіе времени, даже сама устарлость расы, извстное ослабленіе характеровъ и способности вры и дйствія, все это развило въ насъ пытливость и сочувственное воображеніе. Большаго нтъ. Мы быть можетъ лучше постигаемъ средневковую душу, но мы удалились отъ нея еще больше, чмъ писатели классическаго вка.
Такъ-ли это? Для того, чтобы любить и понимать извстныя чувства, надо по крайней мр имть въ себ ихъ зародыши, быть способнымъ воскрешать ихъ, хотя-бы въ игр, испытывать ихъ, хотя-бы одну минуту, отлично зная, что это внутренняя комедія, которую самъ себ представляешь и которой не проникаешься. Все-же душа, предшественница нашей, дремлетъ въ насъ, и есть возможность ее пробуждать и наслаждаться ея пробужденіями на половину искренно. Мы изловчились въ такого рода упражненіяхъ, они правятся намъ и по тому самому литература наша, пожалуй, и отличается мене рзко отъ средневковой, чмъ литература XVII и XVIII столтій. Или, врне, что подъ нахлынувшимъ потокомъ древнихъ письменъ, устоялъ скрытый потокъ, Аретуза, давно устраненная и подавляемая, и, пробившись мало по малу до верхнихъ слоевъ воды, смшалась съ ними.
Замтьте, пожалуйста, что никогда еще со времени среднихъ вковъ литература не была свободна, какъ нын, отъ всякаго правила, ни въ боле надменномъ анархическомъ положенія. Мы вернулись къ абсолютной свобод временъ, предшествовавшихъ Возрожденію. Реализмъ, столь прославляемый нын, явленіе среднихъ вковъ. Романъ составляетъ и теперь добрую половину нашей литературы, какъ и въ среднихъ вкахъ. Средневковыя эпопеи составляютъ предметъ нашей поэзіи и музыки. Поэзія личная и лирическая, воскресшая въ наши дни, дло средневковое, боле чмъ времени Возрожденія и была почти неизвстна двумъ послднимъ столтіямъ. Мюссё ближе къ Виллону, чмъ Буало. Мистицизмъ, озабоченность сверхъестественнымъ, нчто въ род скорбной чувственности, такъ странно проникающей въ самый разгаръ научнаго вка, книги нкоторыхъ изъ нашей молодежи, все это тоже явленія средневковыя, Бодлеръ, мене чмъ Буало, отдаленъ отъ Мистерій Теофила. Люди первой половины нашего столтія врили въ божественную миссію Франціи въ мір, подобно людямъ эпохи крестовыхъ походовъ.
И вотъ ровно ничего изъ всего этого, или почти ничего, между взятіемъ Константинополя и Французской революціей.
Но эти разсужденія обобщаются до того не въ мру, что улетучиваются по мр того, какъ я выражаю ихъ. Авторъ Поэзіи среднихъ вковъ не согласился бы съ ними, такъ какъ они ни эрудиція, ни исторія, ни даже критика. Разв что только критика импрессіонистская. Она по крайней мр служитъ доказательствомъ, чему можно научиться и надъ чмъ надуматься по книг г. Гастона де-Пари. Я нашелъ въ ней даже надъ чмъ наболтать пріятнаго вздора — пріятнаго для меня, конечно.

ЖЕНЩИНЫ ФРАНЦІИ.
ПОЭТЫ И ПРОЗАИКИ.

Надолъ что-ли г-ну Жакине Боссюетъ? Не знаю, но вотъ что очень странно. Авторъ Проповдниковъ — предшественниковъ Боссюета, ученый и тонкій толкователь Надгробныхъ рчей и Рчи по всеобщей исторіи, только что выпустилъ въ свтъ, со введеніемъ, примчаніями и ссылками, сборникъ выборныхъ текстовъ, въ 600 страницъ, и текстовъ не боссюэтовскихъ!
Но, по крайней мр, какого-либо епископа, скажете вы, или иного изъ писателей строгихъ.— Нисколько! г. Жакине, посл долгихъ годовъ добродтели, пожелалъ отдохнуть отъ своихъ суровыхъ товарокъ, и отправился на поиски…
— Неужто женщины?— женщины? нтъ: всхъ женщинъ, всхъ женщинъ Франціи, которыя писали, начиная отъ Христины Пизанской и кончая Евгеніей де-Геренъ. Вотъ что называется разговнами!
Когда я говорю всхъ — не смущайтесь: г. Жакине сдлалъ выборъ. Благодаря своимъ добрымъ литературнымъ привычкамъ, онъ съумлъ внести и тонкость и вкусъ въ свой дебютъ, даже скромность. Онъ собралъ ради своего и нашего развлеченія только дамъ изъ самыхъ извстныхъ и, за немногими исключеніями, самыхъ порядочныхъ. И представляетъ онъ ихъ намъ въ элегантныхъ замткахъ непогршимой любезности. Если какая и заставила о себ говорить, то онъ длаетъ видъ, что будто по поводу ея писательскаго таланта.
Относительно ошибокъ своихъ подругъ онъ проявляетъ полнйшую скромность, и такъ какъ у нихъ манера безукоризненная, то и самъ Боссюетъ, введенный въ этотъ салонъ, замтилъ-бы только освщеніе, даже онъ, котораго ныне де-Монтеспанъ такъ умла настраивать, судя по разсказу г-жи де-Кайлюсъ. Серьезно, г. Жакине составилъ съ большимъ тактомъ для юныхъ двицъ нашихъ лицеевъ прелестный сборникъ, который даже мужчинами прочтется съ удовольствіемъ и пользой, и который вызываетъ на многія замчанія, и по поводу котораго естественно возбуждается не мало интересныхъ вопросовъ.
М. Ф. Брюнтьеръ недавно разбиралъ {Revue des deux Mondes du 1-er Nov. 1880.} главнйшій изъ этихъ вопросовъ: вопросъ о вліяніи женщинъ на нашу литературу. Это вліяніе онъ показалъ намъ благотворнымъ — и сдерживающимъ: какъ женщины, чрезъ свои салоны, наввали и научали писателей цломудрію и пріятности, а также, какимъ образомъ он притупляли оригинальность нкоторыхъ и, по милости чрезмрной заботы о пріятности, отвращали ихъ отъ нкоторыхъ вопросовъ и отъ полноты воззрнія на жизнь. Я не вижу, что можно было-бы прибавить здсь боле существеннаго, тмъ боле, что самъ я многому научился у г-на Брюнтьеръ. Мн остается только отмтить нсколько впечатлній, немножко наугадъ, перелистывая эту соблазнительную женскую антологію.

I.

Первое впечатлніе то, что почти вс эти женщины очаровательны или забавны, и чрезвычайно разнообразнаго вида. Такъ какъ полъ ихъ длаетъ ихъ весьма податливыми на вншнія впечатлнія, он изображаютъ съ меньшими примсями, сравнительно съ мужчинами, духъ временъ, среди которыхъ жили, и, кром того, такъ какъ литературное призваніе въ женщинахъ заставляетъ предполагать, боле чмъ въ насъ, по исключительному своему характеру, даръ непосредственный и оригинальный, или жизнь, нсколько выходящую изъ предловъ обыденнаго, — почти вс и представляютъ намъ, въ дйствительности, по своему характеру или образу жизни, много непредвиднныхъ и пикантныхъ чертъ.
Возможно впрочемъ, что прочитывая ихъ прозу или стихи, мы слишкомъ помнимъ, что они женскіе, и вслдствіе этого склонны находить ихъ прелестными. Правда, что воспоминаніе о ихъ пол можетъ тоже обратиться и противъ нихъ… Въ сущности, идея-ли иного очарованія, кром присущаго ихъ языку, на насъ дйствуетъ, или напротивъ попытка ихъ искусства и мысли представляется намъ покушеніемъ на наши мужескія привиллегіи, но есть: опасеніе, что мы станемъ судить ихъ или съ излишней снисходительностью, или предвзятостью, что он или будутъ намъ нравиться безъ особеннаго усилія въ тхъ родахъ, для которыхъ он кажутся созданными (письмахъ, мемуарахъ, работахъ по воспитанію), или что, наоборотъ, имъ придется съ трудомъ добиваться нашего сочувствіи въ родахъ, которые разсматриваются нами. какъ наше исключительное владніе (поэзіи, исторіи, критики, философіи). Придется тоже остерегаться, какъ-бы нкоторыя черты ихъ жизни, которыя остались-бы нами незамченными въ жизни мужеской, ни расположили насъ къ строгости или снисхожденію, и чтобы мы не почувствовали искушенія хорошо относиться къ добродтельнымъ между ними, и слишкомъ плохо къ другимъ — или-же совершенно наоборотъ. Ибо, когда рчь заходитъ о женщинахъ, даже умершихъ, даже неизвстныхъ и очень далекихъ, можетъ случиться, что темное влеченіе къ ихъ полу затуманитъ безпристрастіе нашихъ опредленій. Здсь можно покривить душой изъ любезности, страстнаго воспоминанія или мужскаго высокомрія.
Только что выставятъ намъ на судъ неумирающую Еву или безсмертную Фрину, мы становимся, волей или неволей, соучастниками виновности, и кто поручится за совершенную свободу нашихъ сужденій? Но такъ какъ, въ сущности нельзя также особенно поручиться за это и при всякихъ другихъ случаяхъ, то — какое дло? Здсь будетъ только легкая надбавка къ обычнымъ причинамъ ошибокъ. Вступимъ-же по-просту въ литературный геникей, выбранный и составленный другомъ Боссюета.

II.

Вотъ современница Іоанны д’Аркъ, добрйшая Христина Пизанская, достойная, наивная, исполненная добродтели и опытности, которая съ неповоротливостью фигуры на стекл, трудится со всей нерьезностью средневковыхъ почтенныхъ душъ, неловко и граціозно садъ уложеніемъ киснющаго языка своего столтія въ форму цицероновскаго стиля, точно въ забрало, слишкомъ тяжелое и широкое. Сказы нравственные и поученія полезныя и примнимыя. Книга дяній и добрыхъ нравовъ короля Карла V. Сокровище женской области… прелестныя заглавія, цвтущія античной ученостью! И какая прелесть видть ея защиту женской чести противъ этого злаго пересмшника, Жана де Мёнъ! Если не ошибаюсь, мы встрчаемъ нчто похожее на это честное простодушіе въ Мадлен Скюдери, мудрой дв, съ геройской думой и обширнымъ умомъ.— Вотъ Маргарита Ангулемская, весьма ученая, очень запутанная, вся кипящая Возрожденіемъ, улыбающаяся, веселая и добрая сквозь это все, съ своимъ большимъ симпатичнымъ носомъ, носомъ брата ея, Франциска I.— Затмъ другая Маргарита — Маргарита Валуа, вовсе не педантка, свободная, галантная, совершенно-невозмутимой нравственности, ничему не удивляющаяся и спокойно повствующая о Вароломейской ночи, первая изъ женщинъ своего вка, пишущая просто, безсознательная, милое чудовище, сказали бы мы теперь, любя слова, что крупне вещей.— Я соединяю воедино влюбленныхъ, женщинъ огненныхъ, Сафо, изливающихъ каждая свои горести языкомъ своего времени: Луиза Лабё, вставляющая эрудицію въ свои рыданья: М-elle Леспинасъ, примшивающая къ своимъ чувствительность и добродтель, Дебордъ-Вальморъ — лунный свтъ и плакучія ивы…
М-elle де Гурнэ древняя двица, преисполненная науки, сочности и мужественности, старая порывистая амазонка, которую Монтескьё, ея названный отецъ, долженъ была, любить за ея чистосердечіе, почтенная двушка, похожая съ виду на добраго жандарма, когда она своимъ устарлымъ языкомъ отстаиваетъ предъ Малербошъ своихъ ‘славныхъ стариковъ’. Мн кажется, что я вижу ее, протягивающей руку г-ж Дасьё этой другой Клотильд наивной эрудиціи былаго.— М-elle де Монпансье героиня изъ Корнелевскихъ, весьма гордая, очень странная и очень чистая, вполн незнакомая съ чувствомъ смшнаго, недоступная грязи изъ романтичности и непомрной расовой гордыни, она разсказываетъ намъ съ поднятой головой безконечную исторію своихъ неудавшихся браковъ, трогательная въ своемъ невозмутимомъ и гордомъ простодушіи, когда мы видимъ ее въ сорокъ два года влюбляющуюся въ юнаго и красиваго Лозена (такова Мандана, полюбившая офицера великаго Кира), ухаживающею за нимъ, желающею его, берущею и наконецъ теряющею.— Скромная усмшка осторожной и честной г-жи де Мотвиль привтствуетъ насъ по пути.— Но вотъ г-жа де Севиньё, эта толстая блондинка съ огромнымъ ртомъ и совсмъ крупнымъ носомъ, вчно — радостная, свтлаго и здоровеннаго ума, съ такимъ здравымъ смысломъ подъ своей жеманностью или среди крпкихъ выстрловъ своего воображенія, женщина только слишкомъ здоровая, устойчиваго равновсія и мать слишкомъ болтливая и слишкомъ восторгающаяся своей непріятной дочерью (разв что эта странная горячность привязанности была какъ бы данью ея превосходнаго нравственнаго здоровья и ея спокойствія относительно всего остальнаго).— Рядомъ съ нею, подруга ея, г-жа Лафайетъ, мене открытая, мене расплывчатая, боле тонкая, боле вдумчивая, съ боле свободнымъ умомъ, православія боле сомнительнаго, которая, играя, создаетъ правдивый романъ, и чье больничное кресло, съ неизмннымъ Ла-Рошфуко позади, напоминаетъ уже отчасти кресло слпой г-жи де-Деффанъ.— И видите-ли, совсмъ рядомъ, сдержанную мину г-жи де-Ментенонъ, этой женщины столь мудрой, разумной и можно сказать, пожалуй, столь добродтельной, и о которой никогда не узнаешь, почему она въ такой мр антипатична, разв что быть можетъ просто потому, что торжество добродтели ловкой и честолюбивой и движущейся путями не прямо неправедными или нечистыми, но тмъ не мене кривыми и скрытными, кажется намъ какимъ то оскорбленіемъ добродтели наивной и злосчастной: типъ единственный, необычайно изящный и непривлекательный, гувернантки себ на ум, которая навязывается богатому вдовцу, или благовоспитанной воспитательницы, женящей на себ хозяйскаго сына.— Дале, на заднемъ план, г-жа Гуильеръ, нуждающаяся, ‘имвшая несчастія’, интригантка, ищущая пристроить своихъ двухъ дочерей, подозрвается въ нкоторой распущенности ума, съ какимъ-то уже пошибомъ синяго чулка и отверженности….
Вотъ за то дв рдкія жемчужины, два цвтка лукавства и граціи: г-жа де-Каплюсъ, живая, шаловливая, и такая добрая, и прелестная г-жа де-Стааль-Делонэ, напоминающая перемной своей судьбы и остроумной гибкостью, съ которой подчиняется ей,— Маріанну Дериво.— Привтъ, мимоходомъ, серьезной и любящей разсужденія маркиз де-Ламбертъ, и мы всецло въ XVIII столтіи, среди ученыхъ и хорошенькихъ философовъ.— Вотъ г-жа де-Шатлё, другъ Вольтера, знаменитая Эмилія, съ своими глобусами, компасомъ, физикой и метафизикой, мужской умъ, обладающая только мужскими добродтелями и въ высшей степени лишенная стыдливости, если врить ея лакею Вотану.— Затмъ г-жа д’Эпинё, подруга Ж. Ж. Руссо и Гримма, эта вполн женщина, и вполн своего времени, весьма склонная къ нжнымъ слабостямъ и вчно говорящая о нравственности, брюнетка сухая и огненная, сохраняющая, не взирая на свою философію и свободомысліе, какое-то недоумвающее невдніе двочки, короче, одна изъ тхъ, что самымъ смшнымъ и милымъ образомъ смшивали ‘дивныя изліянія’ любви съ ‘практикой философіи и добродтели’.— Рядомъ съ Г-жей д`Эпинё, г-жа д’Удедб, столь забавная своимъ невдніемъ зла, своимъ долгимъ послушаніемъ добрымъ законамъ природы, своей снисходительностью, которой не возмущаетъ даже Революція, и божественной дтскостью безграничнаго оптимизма.— И вслдъ за этой осьмидесятилтней голубицей, внезапно выступаетъ г-жа Роландъ, дочь Плутарха, энтузіастка, навожденная античной добродтелью, которая, процживая материнскую похлебку, мечтала о Филопёмен, рубящемъ дрова.— Вотъ три школьныя учительницы, три одержимыхъ педагогіей: г-жа де-Жанлисъ, типъ директрисы женскаго заведенія, сантиментальная и поверхностная, г-жа Неккеръ де-Соссюръ, умъ солидный и высшаго полета, суровости нсколько похоронной, образецъ протестантской гувернантки: г-жа Гизо, очень добрая душа, съ чмъ-то необычайно срымъ, пишетъ, что можетъ писать двица въ сорокъ лтъ, вступаетъ въ бракъ съ Гизо, очарованная должно быть его молодостью.— Отдохнемъ на романахъ г-жи де-Суза, исторіяхъ простыхъ, нравственныхъ, не слащавыхъ, обильныхъ деталями, безсодержательныхъ и пріятныхъ, и представляющихъ нчто изъ наиболе подходящаго у насъ къ англійскимъ а nth ores s.
Внезапно вспоминается мн, что г-жа Дюфренэ писала элегіи и что шестьдесятъ лтъ назадъ (какъ это странно!) были люди, говорившіе растроганнымъ голосомъ:
Гори, моя лампа, гори подольше:
Я читаю стихи Дюфренэ.
Муза царствованія Луи-Филиппа, г-жа де-Жирарденъ, дефилируетъ въ свою очередь предъ нами точно гравюра Тони Іоганнб. Неудержимо ставимъ мы ее на стнные часы, съ лирой. И думаемъ между тмъ, что она была въ свое время граціей, прелестью, умомъ, что это фактъ, что это подтверждается множествомъ свидтельствъ, и мы печально переносимъ мысль на самихъ себя и на тщету всего.
Въ эту минуту насъ принимаетъ г-жа Ремюза, тонкая, интеллигентная, равная по меньшей мр съ г-жей де-Каплюсъ и г-жею де-Стааль-Делонэ, и чьи мемуары обладаютъ несравненнымъ качествомъ развивать на ряду съ портретомъ консула и императора, постепенныя превращенія чувствъ писателя по отношенію къ этому человку,— точно медленное исканіе модели живописцемъ.— Хотите чего-то необычайнаго? Женщина, г-жа Аккерманъ, весьма прилежная и ученая, существованія ровнаго и безъ особыхъ несчастій, вздумала въ зрломъ возраст писать стихи. И это стихи, суровые и нагіе, принадлежатъ къ лучшимъ пессимистическимъ стихотвореніямъ, какія когда-либо писались, и пожалуй самыя краснорчивыя и мужественныя изъ когда-либо вдохновлявшихся метафизическимъ отчаяніемъ.— Но вотъ на эти богохульственные взрывы (поразительное разнообразіе думъ!) отвчаетъ изъ глубины сельской церкви чуть слышный шепотъ двственной молитвы. Вещь единственная и драгоцнная въ своей монотонности, а иногда и поверхностномъ ханжеств, этотъ Дневникъ Евгеніи де-Геренъ, эти невинныя впечатлнія молодой двушки, бдной и благородной, благочестивой, смиренной, ведущей почти крестьянскую жизнь въ глухой деревушк. И это первый памятникъ внутренней жизни, попадающійся намъ на пути.
Вотъ наконецъ ‘мыслительницы’, г-жа де-Сталь и Даніель Стернъ. Въ нихъ энтузіазмъ, краснорчіе, обиліе неисчерпаемое. Есть-ли въ нихъ грація? Это иное дло. Обратили-ли вы вниманіе, что женщины, у которыхъ мужская мысль, обладаютъ также и серьезностью, боле утомляющей, чмъ у мужчинъ изъ наиболе напыщенныхъ. Чтеніе ихъ для меня затруднительнй, чмъ чтеніе Банальда и Гизо. Он съ удивительной легкостью мыслятъ высоко, съ божественностью. Слдуетъ уважать этихъ женщинъ ‘высокопочитаемыхъ’, но признаться-ли? я тщетно стараюсь полюбить ихъ. Почему? Ихъ выдающіяся качества кажутся мн почти несовмстимыми съ идеей, какую я создаю себ, быть можетъ наивно и ложно, о женской прелести. Не знай я ихъ именъ, и считай я ихъ книги написанными мужчинами, я больше бы восхищался ими. Оно вполн безсмысленно, но оно такъ. То, что есть мужскаго въ ихъ геніи оскорбляетъ меня, какъ покушеніе на права моего пола и особенно огорчаетъ меня, какъ промахъ внука Создателя. Мн казалось, что он, будучи женщинами, созданы нравиться и быть любимыми, и это назначеніе, какъ наилучшее между всми, мн хотлось, чтобы он о немъ помнили, даже когда пишутъ. Но если я вынужденъ восхищаться силой и строгостью ихъ мысли, какой безпорядокъ! и какъ он отъ него теряютъ? Я предпочитаю записочки Аспазіи о диссертаціяхъ Діотима, ибо, что говорить Діотимъ, было бы также сказано и Платономъ, но онъ не былъ бы въ состояніи писать записки Аспазіи.
Но васъ я привтствую и люблю васъ больше всхъ вашихъ товарокъ, неограниченно и безъ досады, о Жоржъ Зандъ, садъ цвтущихъ представленій, потокъ милосердія, зеркало любви, лира, натянутая дыханіями природы и духа! Ибо вы были чисты душой и добры, и что-бы тамъ ни говорили, настоящей женщиной. Если вы сами по себ мало думали, то чувствовали сами собой. Вы до конца остались маленькой двочкой, что на Беррійскихъ баркахъ, придумывали сказки на забаву маленькихъ пастуховъ… Увряютъ, будто вы проживали весьма свободно: но это потому что вы не могли уберечься отъ страсти, ни остановиться на ней, вашей наклонностью было по преимуществу материнское милосердіе, которое и есть настоящее назначеніе женщины. Вы были любовницей только для того, чтобы лучше быть другомъ, и ваша судьба предназначила васъ быть другомъ многаго множества. Вы были искренно-романтичны, вслдствіе неувядаемой молодости духа, и потому что необычайность обстоятельствъ позволяла вамъ придумывать случаи доброты, изъ наиболе рдкихъ. Вы любили природу, потому что она приноситъ своимъ приверженцамъ покой и добро, и любили красивыхъ крестьянъ и красивыхъ ремесленниковъ, ибо они казались вамъ боле близкими къ природ, о фавнесса, дочь Жанъ-Жака! Самыя великодушныя изъ мечтаній этого вка, соціалистскія химеры добрыхъ утопистовъ и ихъ мистическія философіи всецло отражались въ вашихъ книгахъ, нердко смсью, ибо вамъ было пріятнй отражать ихъ, чмъ освящать, дорогая душа, вся на распашку! Вс мужчины, встртившіеся на вашемъ пути, Мюссе, Ламенне, Шопенъ, Пьеръ Леру, Жанъ Рено, оставили въ вашихъ произведеніяхъ живые слды своихъ остановокъ, ибо вы были всецло симпатія. Ваша рчь, въ разсказ-ли или въ разговорахъ, течетъ и выливается, какъ изъ общественнаго фонтана. И слогъ вашъ заявляетъ о себ не тонкостью, не удивительнымъ блескомъ, не своимъ пластическимъ совершенствомъ, но качествами, которыя тоже какъ будто исходятъ изъ доброты и родственны ей, ибо онъ полонъ, свободенъ, великодушенъ, и ни одно слово не создано такъ удобнымъ для его характеристики, какъ слово древнихъ: lactae и ber tus, ‘обиліе молока’, изліяніе обильное и благотворное груди-питательницы, о сладкая Іо современнаго романа! Фарисеи утверждали, будто ваши первые романы были причиной гибели многихъ женщинъ, но вамъ хорошо извстно, что это неправда, что т, кто могъ упасть посл прочтенія Индіаны, были зрлы для паденія и, что безъ васъ, он упали бы и боле грубо и ниже. Ваши влюбленныя гршницы выходятъ раздавленными изъ своего приключенія, если же вы какъ будто признали абсолютное право страсти, то только той, что ‘сильне смерти’ и которое заставляетъ или желать, или презирать ее. Не знаю, входите-ли вы, дурно понятая, въ промахи Эммы Бовари, тогда, стало быть, благодаря вамъ, остается въ ней достаточно благородства, чтобъ искать прибжище въ смерти. Дай Богъ, чтобы наши неврозныя почитали Жака! и хорошо было бы, еслибы наши революціонеры напитались аркадійскимъ соціализмомъ Мельника д’Анжибо. И наконецъ, да будутъ вамъ отпущены ваши прегршенія, ибо кто можетъ сказать, сколькимъ женщинамъ и сколькимъ мужчинамъ, о благодтельная волшебница, большинство изъ вашихъ разсказовъ внушило мужество, бодрое смиреніе, ясность души, упованіе на Бога, и надъ всмъ этимъ доброта, о вы, которую друзья называли доброй женщиной, о мать Эдмеи, Марсели, Каролины, Мадлены, маленькой Мари, маленькой Фадеты и божественной Консюэло.

III.

Прошу васъ врить, что я не сдлалъ уфъ! дойдя до конца перечня. Я не нахожу его слишкомъ длиннымъ. Я прибавилъ однако, по пути, дв или три головы, кажется, къ ‘блому женскому стаду’ г-на Жакине, и могъ бы еще прибавить. Но тогда стадо обратилось бы въ полкъ.
Видли, сколько жизни и какое разнообразіе! Нсколько замчаній, въ разбивку, и на которыхъ не стоитъ особенно останавливаться. Вс, за исключеніемъ двухъ-трехъ, были существа милыя и добрыя, чего вы не могли бы въ такой мр сказать о другомъ пол. Правда также, что боле половины этихъ женщинъ не были добродтельными и что… независимыхъ, сравнительно больше между женщинами — писательницами, чмъ между непишущими. Я не длаю изъ этого никакого вывода относительно литературы. Выводъ былъ бы возможенъ только, еслибы женщины, о которыхъ идетъ рчь, вс занимались писательствомъ, но (помимо разв г-жъ Графиньи, дю-Бокажъ и Риккобони, не стоющихъ вниманія) женщина-писательница, въ прямомъ значеніи слова, появляется только въ наше время. Мн однако кажется, что ни литература, ни полъ ихъ ничего не выиграли при этомъ случа.
Большинство (и это очень счастливо) не избирали профессіей писательство, но оставили письма, мемуары и работы по воспитанію, т. е., даже занимаясь письмомъ, он не выходили изъ своей прирожденной роли. И эти для насъ еще самыя милыя. Нкоторыя были выдающимися въ роман: ни одна не заявила себя въ поэзіи, ни въ театр, ни въ исторіи, критик или философіи. Вы можете исключить, предположимъ, изъ нашей литературы все, писанное женщинами: это не уничтожитъ въ ней послдовательности, не образуетъ чувствительныхъ пробловъ. Можно признаться въ этомъ, не преступая противъ правилъ любезности. Сами женщины согласятся съ нами: въ общемъ он неохотно читаютъ женскія книги. Вліяніе женщинъ на ходъ и развитіе французской литературы было мене дйствительно по книгамъ, ими сочиненнымъ, чмъ при посредств бесдъ, салоновъ, общественныхъ связей, которыя были у нихъ съ писателями.
Но почему, если нкоторыя изъ нихъ были воображеніемъ, особенно сердцемъ великими поэтами, ни одна изъ нихъ не заявила себя поэтомъ по форм? Отчего никогда не достигали он въ своихъ стихотвореніяхъ совершенной красоты выраженія? И вотъ, кажется мн, вопросъ, относящійся сюда же и который, еслибъ онъ былъ разршимъ, долженъ бы привести къ одинаковому ршенію: почему, говоря о нашей литератур въ ея совокупности, женщины значительно отстали отъ мужчинъ въ искусств окраски стиля или его чеканки и въ способности вызывать словами живыя ощущенія и опредленные образы! Отчего он въ общемъ плохіе художники? Ибо даже сама г-жа де-Севинье уступаетъ въ этомъ отношеніи Ла-Фонтену или Ла-Брюйеру, г-жа Жоржъ Зандъ значительно ниже Мишле или Виктора Гюго. Почему вс послдовательныя обогащенія литературнаго языка ничмъ не обязаны женщинамъ? И почему вс успхи стиля картиннаго и пластическаго свершились въ сторон отъ нихъ — Ж. Ж. Руссо, Шатобріаномъ, Гюго, Готье, Флоберомъ, Гонкурами?
Г. Жакине отвчаетъ на первый изъ этихъ вопросовъ въ своемъ обстоятельномъ введеніи.
Можно спросить себя, пожалуй, не есть-ли строгая и неизмняемая красота стихотворнаго языка, требующая отъ поэта среди узкихъ и стсняющихъ его рамокъ, огня, воображенія, энергіи, мысли, и силы выраженія, какъ средствъ къ достиженію его,— нчто непосильное для женскаго генія, и не являетъ-ли на самомъ дл проза, свободная въ выраженіи и покладистая на развитіе, инструментъ наиболе подходящій и приспособленный къ закалк интеллектуальныхъ органовъ и къ естественному ходу ума въ женщин, которая однако, если подумать о всемъ, что она чувствуетъ, и о всемъ, что собой вызываетъ,— есть существо поэтическое по преимуществу, и сама поэзія.
Согласенъ, но это называется постановкой задачи, а не ршеніемъ ея. Сознаюсь, впрочемъ, что какъ только я попытаюсь проникнуть въ глубь вещей, то перестаю видть ясно. Сказать-ли, что если женщины не могутъ сравниться съ мужчинами по гармонической, картинной и пластической выразительности, такъ только потому, что он сантиментальне и горячей. Он испытываютъ мене чисто, сравнительно съ нами, наслажденіе красивою постановкой словъ и звуковъ, а также контуровъ, формъ и красокъ. Он находятъ свое главное удовольствіе въ чувствахъ, въ которыя немедленно преобразуются ихъ впечатлнія, и удовлетворяются вполн только прелестью словъ, передающихъ эти чувства. Он слишкомъ взволнованы во время письма. Между тмъ, для того чтобы прійти къ совершенству поэтическаго и пластическаго стиля, необходимо, быть можетъ, не волноваться, когда пишешь, слдить главнымъ образомъ за музыкальнымъ и живописнымъ достоинствомъ языка и, въ виду матеріальныхъ предметовъ, останавливаться только на первомъ впечатлніи, отъ нихъ полученномъ, на первомъ и непосредственномъ ощущеніи, или же искусственно вернуться къ нему, съ цлью выразить только его. Нравственное чувство и страсть могутъ тоже явиться на своемъ мст, но слдуетъ начинать съ ‘объективированія’, какъ говорится, ощущенія. Въ женщинахъ-же почти нтъ способности самообладанія и хладнокровія, необходимаго для этой операціи. Ихъ недостаточно поражаетъ ‘фигура’ словъ и фигура предметовъ. Он недостаточно реагируютъ, испытавъ его, противъ давленія чувственнаго міра. Объясненіе занимающей насъ загадки найдется быть можетъ въ слдующихъ словахъ Мильтона, гд говорится, что мужчина ‘созерцаетъ’, а женщина ‘любитъ’. И все-таки, въ конц концовъ, это слишкомъ обще и ничего не объясняетъ. Это, какъ и фразы г-на Жакине, только констатированные факты въ выраженіяхъ, боле темныхъ.
И я могу только повторить то, что было говорено уже не разъ, т. е., что женщины въ литератур ничего не ‘выдумали’, въ крупномъ значеніи этого слова, если-же он и вызывали иллюзію въ этомъ отношеніи, то только благодаря поразительному дару ‘усвоенія’ (rceptivit). Но, какъ говорится, я знаю, въ этомъ смысл, многихъ мужчинъ, похожихъ на женщинъ. На сто писателей нашего, мужескаго пола, девяносто девять съ половиной ничего не выдумывали. Можно-бы также сказать, что такъ какъ число женщинъ-авторовъ сравнительно очень мало, то и значительно мене шансовъ имлось для встрчи между ними перворазряднаго генія по творческому дару. И наконецъ, если правда, что даже и принявъ въ соображеніе все это и другое, мы все-таки сохраняемъ надъ женщинами литературное первенство, то незачмъ гордиться имъ: не изъ чего. Ибо созданіе идей и формъ (вещь трудно опредлимая, ибо гд начинается созданіе?) еще не все. Грація какой-нибудь Каплусъ и Ла-Файетъ вещь столь-же рдкая, единственная, прекрасная, невыразимая и несообщимая, какъ и глубина мысли Паскаля и сила выразительности Виктора Гюго. И чмъ, скажите, была-бы литература, не будь женщинъ? Он играли значительную роль въ жизни всхъ великихъ писателей, почти безъ исключенія. Нтъ хорошей книги, въ которой-бы он не являлись сотрудницами. И это не злоупотребленіе словами. Ибо, если он играли эту роль, если имли это вліяніе, такъ потому что умли сдлать себя безконечно прелестными и соблазнительными. А такое дяніе стоитъ прекраснаго манускрипта въ стихахъ или проз. Он сами для себя своя собственная поэма. Ихъ прелесть такъ-же содйствуетъ красот жизни, какъ и литература, и является у нкоторыхъ женщинъ продуктомъ намреннымъ и отдланнымъ. Если-же мн возразятъ, что красота нчто невольное и потому не иметъ заслуги, то можно сказать то же самое и о геніи. Я протестую противъ грубаго и всячески тяжеловснаго двоестишія отвратительнаго Арнольфа:
Хоть въ обществ дв половины,
Но равенства межъ ними лтъ.
Нтъ ничего фальшивй и поверхностнй такого взгляда. Для того, кто обнимаетъ въ совокупности жизнь человчества, ‘эти дв половины’ положительно немыслимы одна безъ другой, он различны, но не неравны, и если-бы было доказано противное, ни г. Жакинё, ни я никогда-бы съ этимъ не примирились.

ЖАНЪ РИШПЕНЪ.

Иной литераторъ — золотыхъ длъ мастеръ, другой — живописецъ, иной — музыкантъ, другой — мебельщикъ или парфюмеръ. Есть писатели священнослужители, есть писатели публичныя женщины. Знаю и принцевъ, но колбасниковъ еще больше. Г. Жанъ Ришпепъ — наздникъ цирка, врне, красивый сальтимбанкъ — не изъ тхъ мизерныхъ прыгуновъ, худыхъ, изможденныхъ, жалкихъ подъ своей потертой позолотой, съ плечами узкими и лопатками, торчащими изъ-подъ розоваго бумажнаго трико, испещреннаго штопкой, — но настоящій король Богемы, широкоплечій, красногубый, смуглый, глаза цвта стараго золота, тяжелыя пряди черныхъ волосъ окаймлены золотомъ, костюмъ — золото съ бархатомъ, гордый, выгнутый, связки поворотливыя, и съ увлеченіемъ жонглируетъ онъ кинжалами и металлическими шарами, кинжалы изъ блой жести, а шары дутые, но блестятъ и со звономъ.

I.

Литературная карьера г. Жана Ришпепъ была до сихъ поръ изъ самыхъ шумливыхъ и странныхъ. Воспитанникъ Нормальной Школы сильный въ греческомъ, сильный въ латинскихъ стихахъ, сильный въ тем, сильный во всемъ, снабженный чуть ни всевозможными дипломами, этотъ университетскій выкормышъ, выступаетъ съ книгой стихотвореній, въ которыхъ воспваетъ нищихъ, притоны и притонодержателей, и гд ‘границы суроваго цломудрія’ перескакиваются въ карьеръ. Вслдъ за тмъ пвецъ оборванцевъ приговаривается правосудіемъ своей страны къ тридцатидневному заключенію, что было вполн нелпо, ибо стихи исходили изъ рабочихъ рукъ, были наглы и смлы, но не грязно-непристойны. И чего-чего ни пропускали съ тхъ поръ! Затмъ, такъ какъ жанръ похоронный всегда представляется юнымъ умамъ верхомъ оригинальности, то г. Ришпенъ даетъ Morls bizarres (Диковинныя смерти) — дйствительно диковинныя, и нкоторыя изъ нихъ точно созданы какимъ-нибудь Эдгаромъ Пое — трубочистомъ. Но его главное счастье сознавать себя самцомъ и нести это на показъ. Его Ласки (Caresses), безъ сомннія, изъ всхъ когда-либо писанныхъ поэмъ т, въ которыхъ поясница играетъ наивысшую роль. Затмъ онъ пробуетъ театръ, и этотъ самецъ показываетъ намъ самку (la Glu) вампира, подающаго бретонскаго рыбака. Пьеса удалась только на-половину, отъ нея останется только превосходная псня: Былъ однажды бдный парень… Поэтъ, взбшенный все боле и боле и все боле гордящійся своей мужественностью, обзываетъ критиковъ каплунами въ восточной басн. Затмъ король Богемы изливаетъ свою наивную и кипучую фантазію въ драм, сказк изъ Тысячи и одной ночи:— Нана-Саибъ. Ему выпадаетъ на долю безмрная радость вступить самому на подмостки и выревть самому роль бенгальскаго тигра. Между тмъ праздные мускулы не даютъ ему покоя. Потребность наносить удары и производить шумъ терзаетъ его. И вотъ онъ ‘обрушивается’ на Бога и боговъ въ стихахъ масляничнаго и ярмарочнаго атеизма. Никогда еще такъ длинно не богохульствовали, не переводя духа. Онъ открываетъ по пути, что вс Арійцы мозгляки, что только Туранцы чего-нибудь стоятъ, и что онъ Туранецъ. Внезапно, вслдъ за приключеніемъ, которое еще не забыто, онъ исчезаетъ. Одни утверждаютъ, что онъ удалился къ тропистамъ Стауели, другіе, что онъ очертя голову ударился въ степь Сахару. Ни чуть, онъ отплылъ въ качеств матроса на рыболовной лодк. Оттуда привозитъ онъ нсколько тысячъ стиховъ на море, которое въ свою очередь тоже независимое, протестующее, оборвышъ, своего рода Туранійка. Въ промежутк онъ разсказалъ намъ исторію Міарки, двушки съ медвдемъ, гд обрисовалъ самого себя подъ именемъ Гогаула, короля Романнсовъ. Впрочемъ, онъ сообщаетъ намъ въ Богохульствахъ, почему онъ признаетъ себя за Туранца (Pag. 318):
Они все двигались, движеньемъ вчнымъ бгства,
О мертвыхъ не заботясь и не вдая боговъ,
И сокрушали весело, чтобъ ихъ затмъ пожрать,
Своихъ дтей, изъ слабыхъ, иль родню, что устарла.
Да, вотъ они, мои то предки. Что-жъ, что я живу
На почв Франціи, я не латинецъ и не галлъ,
Я тонокъ костью, желтолицъ, глаза подобны мди,
Наздническій торсъ, и презираю я законы.
Да, я ихъ незаконный сынъ. Ихъ кровь клокочетъ въ жилахъ,
Ихъ кровь, создавшая мой умъ, умъ изувра,
Пристрастье къ воздуху открытому и длиннымъ переходамъ,
И къ идеалу отвращеніе, и жажду къ пустот.
Что до меня,— я люблю эти изобилія, эту заносчивость, эти мускульные эффекты, эту крайность, эту манію протеста. Я не прочьбы сказать, что г. Ришпенъ является въ поэзіи красивымъ животнымъ, дорогимъ жеребцомъ, съ нсколько массивнымъ крупомъ. Превесело присутствовать при его удовольствіяхъ и его брыкань.
Но (и это, смотря по вкусу, портитъ намъ г. Ришпена или длаетъ, наоборотъ, любопытнй на взглядъ) сей жеребецъ отлично окончилъ курсъ наукъ. Этотъ питомецъ риторики, возстающій противъ законовъ и нравственности и противъ скромности классическаго вкуса, самъ классикъ до мозга костей въ своихъ возстаніяхъ. Этотъ Туранецъ изучилъ всхъ лучшихъ арійскихъ авторовъ. Онъ питался грудью Almae ma tris, этотъ принцъ ‘мерлигоджьеровъ’ (merligodgiers), и весь переполненъ ея молокомъ. Нтъ почти писателя въ нашемъ вк, въ которымъ-бы встрчалось такое обиліе отголосковъ и даже подражаній классической литератур, греческой, латинской и французской. Вы найдете въ Псн оборванцевъ, среди картинъ грязнйшаго разврата, среди куплетовъ невозможнаго площаднаго нарчія, гд римы звучать подобно икот пьяницъ, маленькія пьески, отдающія греческой антологіей. Одно изъ изреченій божественнаго Платона возвращается, какъ припвъ къ философической псн, объясняющей, что мы животныя и что верхъ премудрости — жить, какъ кабанъ. Семь эпиграфовъ предшествуютъ александрикамъ’, въ которыхъ поэтъ воспваетъ почтенную старость Нестора въ шелковой каск. Въ Богохульствахъ встртятся вамъ прямо воспоминанія изъ Лукреція, Плинія Старшаго и Ювенала (я не говорю объ отголоскахъ Мюссе и Гюго), и въ Мор, отдлы дидактической и описательной поэзіи, которые напомнятъ вамъ, смотря по расположенію, или Виргилія изъ Георги къ, или аббата Делиля. Положительно повсюду чувствуется, что Гогаулъ, сынъ Брагули и внукъ Рявно, прошелъ Нормальную Школу. Г. Жанъ Ришпенъ особенно пропитанъ всегда Виллономъ, Маро, Рабле и Ренье. Онъ черпаетъ въ нихъ много забытыхъ словъ. Онъ добавляетъ ихъ словами народными или словами спеціальными, заимствуемыми изъ языка всякихъ ремеслъ. Онъ сочиняетъ себ такимъ образомъ обширный словарь, весьма пестрый и мало подходящій. Если вамъ нуженъ примръ, прочтите, пожалуйста, первую страницу Міарки:
‘…Ибо надо спшить пользоваться хорошими днями въ стран Тіераха… Одинъ порывъ втра, налетвшій съ свера, одна дождевая круча (tournache), набжавшая съ Арденнъ, и рожь разомъ осыплется, солома вверхъ, а сгнившій колосъ въ землю. Отъ того, какъ только голубое небо позволитъ собирать хорошо дозрвшую жатву, вс покидаютъ ферму и мокнутъ (s’gaille) надъ дломъ. И старъ и младъ, и дряхлый и калка (baneroche), вс прихладываютъ руки, и никто не лишній. Найдется и трудъ, и послуга для всякаго, кто хоть какъ-нибудь годенъ. Въ то время, какъ мужчины и кумушки напираютъ (ahannent) на трудную работу, мелюзга и убогіе (marmiteux) полезны для побочнаго дла, вытягивать связки для сноповъ, грабить (rteler) разметанный колосъ, схворостать (ramaier) перекладины (pannes), сломанныя рогами вилъ, или просто обввать лошадей, брюхо которыхъ вздрагиваетъ и сочится кровью подъ укусомъ слпней, а глазъ усыпанъ кругомъ жужжащей букашкой (bestiole vrombispante)’.
Конечно, слогъ этотъ соченъ, но слишкомъ обремененъ, слишкомъ ученъ, и отдаетъ педантизмомъ. Г. Ришпенъ воображаетъ, что картина выиграетъ отъ употребленія только крайне обыденныхъ и исключительныхъ словъ. Но эти слова, онъ какъ будто ищетъ ихъ и нагромозжаетъ съ излишнимъ стараніемъ и самодовольствомъ, и прямое впечатлніе исчезаетъ въ этихъ грамматическихъ усиліяхъ. Да и слова эти, ржущія намъ глазъ, мшаютъ намъ видть картину. Не диковинныя слова и не насилуемыя выраженія даютъ намъ ощущенія подметовъ: обыкновенно только извстное распредленіе словъ, весьма простыхъ и очень извстныхъ. Г. Ришпенъ нсколько помшанъ на словахъ: онъ слишкомъ любитъ ихъ, какъ он есть, за ихъ фигуру оборванцевъ или безшабашныхъ (hurlbiers). Вообще, замтьте, что стиль у него скорй забавный, чмъ картинный. У этоги кипучаго цыгана попадаются грамматическія дивертисменты весьма начитаннаго мандарина. Разв не дивертисментъ — написать столько вещей простонародными терминами въ Псн оборванцевъ. Замтьте, что большинство поэтовъ-парнасцевъ (тмъ боле ‘символистовъ’) видятъ въ г. Ришпен отсталаго, и — то послдняго изъ романтиковъ, то нсколько отдаленнаго послдователя Буало. ‘Онъ не боле, какъ отчаянный норманецъ’, говорятъ они. Они не съумли-бы, быть можетъ, сказать, почему, но это чувствуется ими.
И вотъ что выходитъ. Г. Ришпенъ, не смотря на то, что онъ инсургентъ, не смотря на страсть его къ крпкимъ словамъ и къ самымъ отчаяннымъ вольностямъ мысли и слога, все-же совершенство его риторики приводитъ насъ въ сомнніе. Мы склонны думать, что такой ученый человкъ, что человкъ, до того насквозь пропитанный наилучщими изъ литературныхъ традицій, Туранецъ не вполн неподдльный, что возвеличеніе во всемъ его творчеств оборвышей и отщепенцевъ всякаго сорта, не боле какъ игра ума. И въ самомъ дл, труды его нердко почему-то отзываются неискренностью. Не получай мы поневол свдній журнальныхъ или иныхъ о личности и жизни г. Ришпена, можно-бы побиться объ закладъ, что вотъ что бы прежде всего говорилось о его книгахъ: — Гмъ! такое пристрастіе къ оборванцамъ, такая свирпость непочтительности, что-то не естественны. Оно забавно, очень забавно, но я нисколько не содрогаюсь и ни на минуту не смущаюсь, даже отъ ужаса. Я убжденъ, что авторъ этихъ книгъ, ловкихъ и отмнно-циничныхъ или богохульственныхъ, какой-нибудь буржуа, весьма невозмутимый, добрый отецъ и мужъ, и такой-же аріецъ, какъ и вс.— Ну, и ошиблись-бы въ очень немногомъ, ибо, читая книги г. Ришпена безъ предвзятой мысли, вы-бы наврное почувствовали въ источник всхъ его вдохновеній, весьма искренній и страстный инстинктъ вольной животной жизни и протеста противъ всего, что иметъ свое величіе, но къ несчастью тутъ-же сейчасъ примшивается и риторика и весьма замтное пристрастіе къ виртуозности ради ея самой’ а также и мелкое желаніе ужаснуть филистеровъ. Не безъинтересно быть можетъ выдлить, въ главныхъ произведеніяхъ г. Ришпена, долю правдиваго вдохновенія и долю литературной искусственности,

III.

О томъ, что есть неподдльно вдохновеннаго въ Псн Оборванцевъ, поэтъ говоритъ намъ самъ, въ своемъ предисловіи.
‘Я люблю своихъ героевъ, своихъ плачевныхъ оборванцевъ, плачевныхъ во всхъ отношеніяхъ, ибо не только костюмъ ихъ, но и совсть ихъ вся въ лохмотьяхъ. Я люблю ихъ не за это, но потому что останавливалъ взглядъ на ихъ нищет, совалъ пальцы въ ихъ раны, вытиралъ слезы съ ихъ грязныхъ бородъ, лъ ихъ горькій хлбъ, пилъ ихъ пьяное вино, и что я не то что-бы извинялъ, но по крайней мр объяснялъ ихъ странный способъ ршать задачу житейской борьбы, ихъ существованіе въ вид зацпки (raccroc) на краяхъ общества, а также и ихъ потребность забвенія, опьяненія, радости, и эти забвенія всего, это страшное пьянство, эта радость кажущаяся намъ грубой, развратной, и которая все-же радость, чудная радость съ расцвтающей улыбкой, влажными глазами, сердцемъ на распашку, радость молодая и человчная, какъ солнце всегда солнце, даже на грязныхъ лужахъ, даже на сгусткахъ крови.
И люблю я также это нчто длающее ихъ красивыми, благородными, этотъ инстинктъ дикаго животнаго, бросающій ихъ въ приключеніе, дурное или зловщее, пожалуй! но съ дикой независимостью. О! чудная басня Лафонтена о волк и собак! Припомните ее и т. д…
Самый тонъ этого заявленія показываетъ намъ, что Псня оборванцевъ (чему я очень радъ) не есть созданіе гуманитарнаго и революціоннаго состраданія, на манеръ Обездоленныхъ (Misrables), если хотите. Такъ какъ онъ изображаетъ этихъ оборванцевъ вполн подлыми, мы не чувствуемъ охоты сострадать имъ. И самъ авторъ не тратитъ время на участіе, когда же оно и случается съ нимъ, то звучитъ нсколько фальшиво. Взгляните на Слезы Арсульи, эту вонючую элегію, унижающую меланхолію.
Но если не требовать отъ него ни участія, ни состраданія, онъ превосходно описываетъ своихъ лохмотниковъ.
Такимъ образомъ имется цлая часть Псни оборванцевъ, которая читается нами безъ особеннаго усилія и доставляетъ намъ даже странное удовольствіе, вслдствіе инстинкта сопротивленія, живущаго гд-то, глубоко въ насъ — со дня первороднаго грха, сказалъ-бы теологъ. Мы связаны по рукамъ и ногамъ законами, приличіями, предразсудками: видъ людей, упорно продолжающихъ въ обществ жизнь дикихъ, лсныхъ зврей, возбуждаетъ въ насъ удивленіе, въ которое закрадывается смутное чувство зависти. Низкій развратъ, и тотъ отдаетъ какъ-бы протестомъ, это возвратъ къ животной жизни въ существахъ, которыя ее опередили: жизнь эта стало быть ужь не безвинная и лишенная значенія, какъ у животныхъ. Прибавьте, что разсматривается съ вншней стороны глазами художника, жизнь оборванцевъ представляетъ много рельефа и красокъ, потому-ли, что она исключительна и составляетъ контрастъ съ жизнью правильнаго общества, потому-ли, что все въ ней, будучи свободной и отступленіемъ отъ условностей, тмъ самымъ и становится выразительнй. Замтьте къ тому-же, что картинны главнымъ образомъ жизнь въ вверху и жизнь внизу,— жизнь, представляющаяся какъ видніе Веронеза, или какъ видніе Каллоти.
Обширное классическое образованіе г. Ришпена уже могло содйствовать развитію въ немъ его страсти къ неправильной и мятежной жизни. Оказывается, что нкоторые изъ отцовъ нашей литературы были еще въ XV, XVI и XVII вк совершенными цыганами. ‘Шулеръ, бродяга, ………. геній!’ говоритъ г-нъ Ришпенъ
Виллону, боюсь, что Виллонъ въ свою очередь отвтилъ-бы. ‘Вс мои прозвища знакомы вамъ, сударь’. Рабле — цыганъ, если врить его легенд, Ренье — цыганъ, извстно, какую онъ велъ жизнь и гд водилась его муза. При Людовик XIII и даже при Людовик XIV, священные притоны французскаго Парнасса — кабаки, подобные тому, въ который Готье приводитъ Жакмена Лампурда и гд драпируются роскошные оборванцы, призываемые Теофилемъ де Віо, Сирано де Бержеранъ и Сентъ-Аманъ. Г. Ришпенъ продолжаетъ въ нашемъ вк традицію этилъ отступниковъ. И очевидно безъ особыхъ усилій, ибо геній его сильно сродни имъ, особенно Франсуа Виллону и Матюрину Ренье.
Вотъ почему вы найдете и искренность и непосредственность въ большей части Псни оборванцевъ, ‘Оборванцы полей’ декламируютъ превосходныя псни, ‘Одиссея бродяги’ не лишена величія и граціи среди своей грубости. Поэтъ примшиваетъ благодатную природу къ жизни своихъ ‘оборванцевъ’ которые такимъ образомъ произносятъ мотивы фавновъ, совмстно съ мотивами ‘нищенкахъ’ (meudlgois).
Для ‘оборванцевъ Парижа’ отводится особое мсто. Описавъ намъ съ большимъ блескомъ ферму, г. Ришпенъ показываетъ намъ стаю перелетныхъ птицъ, проносящуюся очень высоко надъ головами курицъ, утокъ и индюшекъ. Эта домашняя птица — буржуа, перелетныя птицы — бродяги. Курятникъ волнуется, и поэтъ взываетъ къ нему:
Что съ вами, буржуа? Да будьте-же спокойны!
Глядите, какъ проносятся они! То стая дикихъ.
Они идутъ, влекомые желаньемъ, черезъ горы,
Черезъ лса, моря и втры, вдаль отъ рабства.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И воздухъ тотъ, что пьютъ они, вамъ разорвалъ-бы грудь.
Они — и это главное — Химеры дти,
Лазури жаждой мучимы, поэты и безумцы…
Истощены, измучены до смерти, ну, такъ чтожъ?
Тамъ въ выси имъ звучитъ глубокой тайны пснь.
Когда г. Ришпенъ изображаетъ намъ оборванцевъ, отчасти отвчающихъ этому назначенію, добрыхъ бродягъ, доброй литературной богемы,— все на мст, мы можемъ принимать участіе въ ихъ ‘радостяхъ’, ихъ ‘печаляхъ’, ихъ ‘слав’. Но ‘проходимцы’ (arzonilles) и ‘тихони’ (bnots), неужели и т принадлежатъ къ числу жаждущихъ лазури и питомцевъ Химеры? ‘Поетъ-ли и для нихъ глубокая тайна’ тамъ, въ высот? Сомннія наши на этотъ счетъ весьма сильны. Что отъ времени до времени г. Ришпенъ снимаетъ съ нихъ портреты — не бда! они вдь все-же картины! Но вотъ гд начинается уже и чистая искусственность, риторическое упражненіе — революціонное, пожалуй, но риторическое. Поэтъ притворяется, будто влзъ въ ихъ кожу, кожу грязную, и говоритъ ихъ нарчіемъ, т. е. языкомъ подлымъ, гд слова испускаютъ зловоніе и коверкаются, гд слоги имютъ тягучесть жира и звучатъ на подобіе полосканія горла. Марсельеза тихоней (bnots), Добъ, Дозъ, Думъ, и сколько еще другихъ! точно пьесы латинскихъ стиховъ, набранныя по Gradus’у Чернаго Шара и Отца Люнетъ — Gradus ad guillotinam. Это тоже забавно, но ужь слишкомъ въ избытк, и поэтъ съ каждымъ разомъ все увеличиваетъ. Это пристрастіе и остановка на подобнаго рода литературныхъ забавахъ — дло виртуоза, довольно поверхностнаго.
Но виртуозъ, чмъ дальше, тмъ больше выступаетъ въ творчеств г-нъ Ришпена. Онъ обращается въ виртуоза сладострастія голаго атеизма, сыраго матеріализма, и этотъ фокусникъ — версификаторъ становится все боле и боле похожимъ на то лицо изъ Рабагаса. которое, попадись ему слово боле свинское, чмъ ‘свинья’, съ наслажденіемъ-бы пускалъ его въ ходъ. Г. Ришпенъ часто будетъ подъискивать тоже самое слово.
Ласки несомннно являютъ искренность первоначальнаго вдохновенія. Кажется не подлежащимъ сомннію, что темпераментъ у г-на Ришпена огненный и поясница повадливая, и что онъ нисколько не склоненъ къ идеализму или мечтаніямъ подъ луной. Многія изъ пьесъ этого сборника полны красиваго, горячаго и роскошнаго сла дострастія. Но вы тотчасъ-же видите, что въ эту чувственность входитъ аффектація, нчто въ род вызова буржуазіи.
Любовь, что ощущаю я и что во мн кипитъ —
Любовь не цломудренная, по Платону,
Она не замороженный сорбатъ съ бисквитомъ —
Но плотская любовь, возстановляющее блюдо.
И дале:
Нтъ, наше счастье не горчичникъ прсный,
Но муха шпанская, колючая до судорогъ.
Ваша любовь, буржуа, подобна мягкимъ сырамъ
А наше — море спирта, кипучаго пной.
Вотъ тонъ, и слишкомъ старательно поддерживается. За исключеніемъ немногихъ стихотвореній la Гейне, по боле чудныхъ и скоре сильныхъ, чмъ граціозныхъ,— все ржанье. Онъ подъ конецъ надодаетъ, этотъ жеребецъ. Не говоря уже о томъ, что унижаетъ насъ… Нтъ, впрочемъ, врне, что мы, буржуа, о немъ сожалемъ. Заключительная пьеса книги озаглавлена: Обжора. Ужасъ! И вотъ какъ поэтъ рисуетъ намъ его любовь:
Обжора то, усвшійся на столъ, чрезмрно
Вина напился чистаго, виномъ пропитанъ,
Снимаетъ поясъ онъ, что станъ ему сжимаетъ,
И, не страшася боли живота, пируетъ.
Не знаетъ онъ, дождется-ль пира завтра
И все онъ хочетъ сть, пока все на лицо,
И аллегорія развивается съ возрастающимъ неприличіемъ. Такъ вотъ что для него любовь! Бдный малый! Эта поэзія самая подходящая, для того чтобы заставить насъ полюбить сонеты Петрарки или Напрасныя нжности. Но хотите взглянуть на наказаніе? По окончаніи пира, г. Ришпенъ считаетъ нужнымъ предаться грусти. Трудно выразить, до чего мы къ этому равнодушны. Впрочемъ онъ и не уметъ быть грустнымъ. Это сопряжено у него со словами, и слишкомъ грубыми и слишкомъ видными. ‘Мрачныя радости меланхолическаго сердца’ — ему невдомы. Въ минуту, когда мы только что готовы были ему поврить и растрогаться, неизбжная грубость (принимаемая имъ за откровенность) словъ и образовъ уничтожаетъ элегію и останавливаетъ волненіе въ нашемъ горл. О, невозможный поэтъ, который, говоря намъ о божественной иллюзіи любви, говоритъ, что принялъ свой сыръ за луну и заключаетъ утвержденіемъ, что онъ подобенъ пьяницамъ, которые сохраняютъ вчерашнее похмлье. И между тмъ есть превосходнйшія вещи въ Ласкахъ, говорящія о великомъ поэт: Голосъ вещей, Въ цвтахъ, Колыбельная пснь, Добрая память… Какая жалость, что онъ не чаще освобождается отъ своей дланной и псевдо-виллонской риторики!
Она господствуетъ безъ удержу въ Богохульствахъ. Тамъ кажется не встрчается даже и тни искренняго чувства, кром разв потребности удивлять и скандализировать, и пустаго инстинкта протеста — ни за что, ни про что, ради только удовольствія. Я не знаю произведенія боле диковиннаго, боле фальшиваго и холоднаго. Что за удивительная идея создать намъ нын атеистическую поэму въ шесть-семь тысячъ стиховъ! Я понимаю De natura re ни ni, этотъ крикъ освобожденія, этотъ пламенный протестъ противъ міровыхъ суеврій, эту первую эпифанію нарождающейся науки.— Но эти Богохульства, къ кому они обращены? Къ чему они примнимы? Разв мы такъ заражены религіознымъ духомъ? Нечего сказать, выискался риторъ изъ непристойныхъ, и хочетъ вернуть свободу нашимъ умамъ! Какъ не почувствовалъ онъ, сколько въ его отрицаніяхъ грубаго, первобытнаго, дтскаго, отсталаго, что давно переступлено современнымъ умомъ? Ни Бога, ни законовъ нравственныхъ, ни даже законовъ физическихъ: то, что зовется этими именами, не боле какъ привычка къ вещамъ (что въ сущности приводитъ къ тому-же), все управляетъ случаемъ: самый Разумъ, Природа и Прогрессъ суть идолы, которыхъ надо свергнуть, какъ и все остальное. Заключеніе: будемъ сть, пить и ни о чемъ не думать. Онъ развиваетъ намъ это съ небывалымъ весельемъ и гордостью. Не съ чего! Удивительныя открытія! Не думаетъ-ли онъ, что объяснилъ все уничтоженіемъ всего? Отвратительныя уничтоженія! Какихъ отмнныхъ чувствъ этотъ поэтъ лишаетъ насъ! Нтъ боле вры, ни надежды, нтъ милосердія, ни добродтели, ни мечты, ни иллюзій, нтъ и химеръ. А если, подобно Банвилю, ‘мн только и дороги химеры’? Какой печальный міръ создаетъ намъ Г. Ришпенъ! Я не говорю здсь ни во имя какой либо морали, ни во имя религіи, я не имю въ виду и истины, меня всецло занимаетъ только красота жизни. Отрицанія Г. Ришпена нелпе всхъ утвержденій. Мн стыдно за лирическаго поэта, мыслящаго на подобіе антидеиста Батильолей. Да и кто-же не вритъ въ Бога? Есть столько способовъ врить. Если не вришь въ него врою угольщика, то вришь на подобіе Канта, если не по Канту, то какъ Ренанъ, даже какъ Дарвинъ, или какъ Гербертъ Спенсеръ. Не врить въ Бога, значитъ отрицать тайну жизни и міра, и тайну властныхъ инстинктовъ, заставляющихъ насъ ставить цль жизни вн насъ самихъ, но выше, значитъ отрицать удовлетвореніе доставляемое намъ нелпой вещью, именуемой добродтелю, значитъ отрицать трепетъ, охватывающій насъ предъ ‘вчнымъ молчаніемъ безконечныхъ пространствъ’ или тоску сердца въ осенніе вечера и млніе неопредленныхъ желаній, значитъ объявить, что все въ нашей судьб и въ предметахъ ясно, какъ горныя воды, и что нтъ ничего, ровно ничего необъяснимаго. Вотъ это-то и глупо.
Но, прости мн, Боже! Я чуть не вознегодовалъ, забывъ что Богохуленія не боле, какъ риторская забава. Нельзя трактовать мене серьезно предметъ такой важности. Чуть ни на каждой страниц, когда ужь готовъ говорить, что поэтъ охваченъ правдивымъ чувствомъ,— грязное слово обдаетъ васъ брызгами или плотоядная шутка напоминаетъ вамъ, что поэтъ забавляется. Вотъ что онъ говорилъ намъ о божествахъ:
И я хочу имъ дунуть въ…. чтобъ развлечься.
Звзды обращаютъ рчь къ человку:
Объвшись дутыми словами и гордыней,
Ты думаешь, что богохульствуешь, рыгая противъ насъ.
И такъ все время. Онъ ежеминутно называетъ Природу дрянью и даже хуже, и развиваетъ въ подлыхъ образахъ содержаніе этихъ словъ. И не замчаетъ онъ, этотъ разрубатель боговъ, что, символизируя такъ неопрятно природу и обращая къ ней рчи, онъ повинуется тому же вчному инстинкту, создавшему боговъ. Тхъ боговъ, въ которыхъ онъ не вритъ, онъ постоянно и оскорбляетъ, ради предвзятой риторики, право ужь слишкомъ растянутой. Слишкомъ много словъ обращено къ всецлому ничего. Разъ пятьдесятъ — шестьдесятъ онъ кричитъ имъ: ‘Постойте, подлые! негодяи! Вотъ я вамъ откушу носъ и распорю брюхо!’ И онъ вытягиваетъ свои мускулы и подноситъ богамъ штаны. Это Арпинъ атеизма.
Невольно улыбаешься посл этого надъ важнымъ тономъ его введенія. ‘Сомнваюсь, чтобъ у многихъ людей хватило мужества прослдить звено за звеномъ логическую цпь этихъ поэмъ и дойти до безпощадныхъ выводовъ, которые являются необходимымъ ихъ заключеніемъ’. И въ неподражаемомъ постскриптум къ Бутё, гд онъ благородно прощаетъ своему другу возвращеніе его втихомолку къ скверному вину идеала, къ спиритуалистическимъ иллюзіямъ, къ вр въ вчную правду: ‘Отнын я буду искать только въ самомъ себ свои tempi а serena. Я все больше и больше буду уходить въ гордое одиночество своей мысли’. Охъ! охъ! охъ! если мн позволено такъ выразиться. Г. Ришпенъ исчисляетъ въ этомъ птушиномъ (supercoqcentieuse) введеніи вс категоріи глупцовъ, которые устыдятся его поэмы. Я желалъ бы, прочтя ее, быть включеннымъ во вс эти категоріи разомъ.
Въ Мор гораздо больше искренности. Мн сдается, что оно и Псня Оборванцевъ лучшія изъ произведеній г. Ришпенъ. Моряки, эти оборванцы моря, воспты въ немъ кмъ-то, кто ихъ видлъ вблизи и любитъ, и намъ легче привязаться къ нимъ, чмъ къ оборванцамъ Парижа или ‘полей’. Три матроса Гроа и Клятва, поэмы прекрасныя, равныя по меньшей мр съ Бдными людьми, и въ нихъ входитъ больше гуманности, чмъ вложено обыкновенно г.Ришпеномъ въ его римы. Матросы столь же искренны и прекрасны, какъ еслибы и не были они дломъ рукъ ученаго. Марины можно разв упрекнуть за слишкомъ рзкія контуры, наиутонченнйшую крайность и ненужную и свойственную поэту изловченность (truculence). Мн нравится попытка космогоническихъ поэмъ въ конц: Соль, Торжество воды, Смерть моря. Чего недостаетъ имъ? Не знаю чего, пустяки. Желалось бы въ нихъ больше простоты. Слишкомъ чувствуется, что они даже въ мысляхъ автора главнымъ образомъ ‘трудныя мста’, фокусы лирико-научной поэзіи. Эти поэмы имютъ тотъ недостатокъ что напоминаютъ то Фламмаріона, то Лукреція. Вмст съ тмъ, я не знаю въ наши дни поэта, который былъ бы настолько силенъ въ александрійскихъ и иныхъ стихахъ.
Но и тутъ сколько еще риторики, и не боле, какъ только занятной! (Замтьте, что это все таки нчто, что я, подъ видомъ суда и приговора, только констатирую и опредляю). Ода на Альгвы, раскрывающаяся величаво и торжественно, кончается, если можно такъ выразиться, ораторскимъ хвостомъ, фигурой, называемой профессорами претериціей. ‘Какъ сказать все это, о поэтъ? восклицаетъ г. Ришпенъ, да и къ чему’?
Вернися къ будничному строю,
О жалкій, бредящій Орей,
Что хочетъ въ руки взять большую лиру,
Но долженъ въ слушателей брать
На мсто тигровъ, лишь телятъ.
Пататра! Это паденіе Икара. И что за чудовищная идея взять скачущій ритмъ Реми Белло изъ его Апрля, и воспть имъ начало жизни въ морскихъ глубинахъ:
Въ немъ, среди его волнъ,
Зародилась
Любовь, начавъ свою эру
Чрезъ темную протоплазму,
Что образовала
Клтку и монеру.
Подъ это можно было бы танцовать, очень странно.
И цинизмъ, и страсть къ помоямъ въ словахъ и образахъ не только не уменьшается, а разв наоборотъ. Тутъ рчь не о моемъ оскорбленномъ цломудріи. Когда Лукрецій рисуетъ намъ Венеру, упавшую въ объятья Вулкана, онъ нисколько не смущаетъ меня. Множество изъ феноменовъ природы какъ бы наводятъ на сравненіе съ актомъ, посредствомъ котораго размножается человческая раса, я не знаю лучшихъ стиховъ, какъ т, гд Виргилій символизируетъ Весну совокупленіемъ Юпитера съ Землей, и это не въ скромныхъ штрихахъ. Но у г. Ришпена другое. Забота о жестахъ и положеніяхъ физической любви у него прямо навожденіе. Все въ мір принимаетъ въ его глазахъ пріапическіе образы. И море всецло, и каждая изъ его волнъ, ночь и каждое изъ облачковъ неба — все это вакханки которыхъ онъ показываетъ намъ въ минуты страсти. Его религія — панхеризмъ и панфализмъ. Она напоминаетъ манію Бувера и Пекютона, изучавшихъ нкоторые наглые культы древнихъ и видвшихъ всюду грязные символы и даже въ переплетахъ норманскихъ телжекъ. Ничего бы еще, если бы образы, все же черезчуръ многочисленные, были у г. Ришпена только сладострастными, но по мр того, какъ онъ входитъ въ подробности, они становятся всякій разъ и неизмнно грубыми, подлыми, постыдными даже въ глазахъ самыхъ языческихъ въ мір. Природа, Море и Ночь уже не божества, но Масеты, т же оборвашки, гд онъ рисуетъ старческую анатомію и непристойную пантомиму. Весь міръ представляется ему не просто уже въ вид секретнаго музея, но домомъ Телье. Это случай лирической желтухи — и туранійской, ибо безстыдство есть для него одна изъ необходимыхъ формъ туранизма. Этотъ поэтъ зритъ непристойно. Не скажу, куда и во что спустилось у него сердце.

IV.

Все это условія, далеко не могущія ни вдохновлять, ни вызывать сочувствіе. Кто-то сказалъ о Панург, что онъ кажется ему рожденнымъ отъ бутылки и ветчины? Ни нжность, ни слезы не входятъ въ творчество г. Ришпена {Я не говорю о Добрыхъ людяхъ и вообще не утверждаю, будто г. Ришпеномъ сказано его послднее слово.}. Психологіи ровно столько, сколько требуется ея для лирическаго поэта, ни даже въ Господин Дестремо въ, хоть онъ и озаглавилъ его ‘романомъ психологическимъ’, ни въ Госпож Андрё, лучшимъ однако между его романами, гд заслуга его въ томъ, что онъ заставляетъ насъ примириться съ смлымъ положеніемъ женщины (исключая чудовищнаго и ненужнаго жертвоприношенія ребенка) и гд женщина одарена граціей, достоинствомъ, почти величіемъ и любитъ дйствительно, какъ старшая, какъ любовница, которая въ то-же время и мать: но Люсіенъ Фердаль отрывается слишкомъ скоро, съ внезапностью слишкомъ ужасающей, и скорбная драма прогрессивной развязки обойдена.
За то г. Ришпена обладаетъ (особенно въ стихахъ, значительно лучшихъ прозы) звучностью, полнотой, яркой окраской, точной обрисовкой, превосходнымъ языкомъ, дйствительно классическимъ по качеству, и онъ послдній изъ нашихъ поэтовъ, имющій, когда того захочетъ, порывъ, полноту, сильное лирическое движеніе. Онъ единственный, со временъ Ламартина и Гюго, писалъ оды, достойныя этого имени, и доводилъ до конца силу настроенія, въ то-же время этому ритору удалось написать чудесныя звукоподобныя псни, похожія, благодаря искусству, на народныя псни. Въ общемъ — великій поэтъ, въ лучшія свои минуты — Виллонъ, съ меньшей внутренней силой, но съ большей мощью и прошедшій чрезъ романтизмъ: въ другихъ мстахъ — превосходный мятежникъ въ латинскихъ стихахъ. Но вотъ гд и его несчастье. Онъ одновременно и слиткомъ циниченъ, и слишкомъ ученъ. Для многихъ онъ только любопытенъ. Говорятъ: ‘Это Туранецъ, цивилизованный, свершающій выходки, какъ еслибъ онъ былъ съ Монмартра’. Остановишься точно передъ фокусникомъ: ‘Славный парень и весьма ловкій’: и пройдешь.
Но иногда и возвращаешься. Этотъ продлыватель фокусовъ стоитъ того. Въ литературныхъ портретахъ, набрасываемыхъ мной, я ищу только передать обликъ, какимъ я невольно себ представляю писателя, обходя молчаніемъ то, что въ его творчеств не подходитъ къ моему виднію. Случается нердко, что писатель при этомъ выигрываетъ, но случается также иногда и наоборотъ. Мн кажется, что г. Ришпенъ здсь проигрываетъ. Онъ выше образа, который я вамъ представилъ помимо воли. Эта маска подходитъ ему довольно врно, но мстами и потрескиваетъ. Г. Ришпенъ не фокусникъ, поднимающійся по временамъ до поэта, онъ поэтъ, слишкомъ охотно прибгающій къ жестамъ фокусника. Честность заставляетъ меня васъ объ этомъ предупредить.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

Не помню, чтобъ я когда-нибудь испытывалъ смущеніе, подобное испытываемому мной въ минуту, когда мн приходится говорить о творчеств и о литературномъ явленіи г. Поля Бурже. Его богатство, его кажущаяся сложность сбиваютъ меня съ толку. Онъ представится мн въ одномъ вид, но тутъ-лее немедленно опять въ другомъ. Самое обычное представленіе о немъ, что онъ мелочной, утонченный, женственный, очень тонкій и очень ласковый. Но онъ не весь тутъ. Ибо, наоборотъ, многія изъ написанныхъ имъ страницъ (быть можетъ наибольшее число ихъ) особенно замчательны мужественностью и прекрасной ясностью чисто-философскаго ума. Но точно также является онъ мстами и чистйшимъ диллетантомъ времени упадка, исполненнымъ аффектаціи и искусственности, съ болзненной чувственностью и сомнительнымъ мистицизмомъ, но вдругъ онъ открываетъ въ себ весьма серьезный умъ, суровости священнической, весьма озабоченъ моралью, серьезенъ до трагической точки зрнія на все.
Языкъ его представляетъ тотъ-же контрастъ: онъ мелоченъ или силенъ, педантиченъ или простъ, весь ледяной отъ абстрактности, неподвижный и чопорный, и внезапно граціозный, млющій или полный, колоритный, здоровый. Онъ превосходенъ и чуть-чуть не отчаянный. И удивляешься, что жестокое начало жестокой загадки и прелестный разсказъ встрчи любовниковъ въ Фолькстон, или мощная картина дуэли обоихъ половъ въ любви, по театру Дюма-сына, вышли изъ-подъ одного и того-же пера. И послднія страницы, такія прекрасныя,— что, пробгая ихъ, я конечно останавливаюсь предъ блестящими фразами, какъ слдующая, заканчивающая мысли о роли любви въ развитіи нашего нравственнаго существа: ‘…Въ конц длиннаго ряда нашихъ годовъ оно слдовательно или обогатилось, или раззорилось — подъ случайнымъ дйствіемъ этой страсти, въ высшей степени благотворной или разрушительной, — то сокровище пріобртенной нравственности, которое дано на храненіе намъ, хранителямъ часто неврнымъ и готовящимъ всецлое разореніе нашимъ наслдникамъ среди ласкъ и улыбокъ’. Или-же меня ослпляетъ, какъ великолпная молнія, слдующій пассажъ: ‘…Одна только любовь осталась неподводимой, подобно смерти, подъ общественныя условія. Она дикая и свободная, не смотря на законъ и моды. Женщина, раздвающаяся съ цлью отдаться мужчин, сбрасываетъ вмст съ одеждой и всю свою соціальную личность, она снова превращается для него въ то, во что онъ превращается для нея: въ существо естественное и одинокое, чье счастье не стоитъ подъ защитой никакого покровительства, чье несчастье неустранимо никакимъ законодательствомъ’. Я въ восторг отъ такой красоты мысли и формы, но, повернувъ страницу, я нахожу въ ней ‘цвтникъ’ или ‘выкидышъ’, который ‘проистекаетъ’ отъ извстнаго качества любви. Я вижу тамъ, что дама существо высшее и прелестное, ‘созданное изъ непоколебимой увренности’, точно увренность находится въ дам, а не въ поклонник. Не то такъ аффектировка конвульсивнаго языка: ‘Что тутъ длать противъ? Преклонить колна предъ страждущей сестрой и обожать ее за то, что она страждущая’…
Такія вещи приводятъ меня въ отчаяніе, и смущеніе мое ростетъ… Самый проникновенный умъ и самый сильный, и тутъ-же смертельный упадокъ, а также педантизмъ и извстнаго рода пристрастія, похожія на суеврія, и любовь къ нкоторымъ свтскимъ замашкамъ, которыя можно принять чуть ни за снобизмъ… какъ тутъ разобраться?

II.

Прибавьте къ этому, что г. Поль Буржё, будучи конечно и поэтомъ и романистомъ, прежде всего однако критикъ — и не только судящій и повствующій, но критикъ понимающій и чувствующій, особенно трудившійся представлять себ различныя состоянія души и длать ихъ своими. Среди множества душъ, проникаемыхъ имъ и соприсуществляемыхъ имъ своей, гд его душа?
На первый взглядъ кажется, что критикъ, чмъ обширне его умъ и мощне его симпатія, тмъ мене представляетъ индивидуальныхъ чертъ для желающаго опредлить его. Самые выдающіеся и оригинальные, не только изъ людей, но и между писателями, суть т, которые не все понимаютъ, не все чувствуютъ, не все любятъ, чье знаніе, умъ и вкусы ясно отмчены. Человкъ идеальный, тотъ, который появится въ конц временъ и будетъ одинаково понимать вс вещи, почти не будетъ вроятно имть умственной индивидуальности, и вс страсти, пороки и недостатки его будутъ конечно значительно смягченными. Члены маленькой философской олигархіи, которая, по Ренану, будетъ современемъ быть можетъ управлять міромъ, освобожденные всезнаніемъ отъ внутреннихъ страстей, должны будутъ имть такое сходство между собой, что дойдутъ до полной неотличимости. Они приблизятся къ Богу, этому великому ученому и великому критику, у Бога-же нтъ индивидуальности. Отнын писатель, который-бы вполн и глубоко постигъ вс способы, какими міръ отражался въ умахъ, не могъ-бы быть опредляемъ иначе, какъ только на основаніи этой самой способности все проникать и все обнимать.
Мы еще не доросли до этого. Въ сущности столько-же способовъ понимать критику, какъ и романъ, театръ или поэзію: стало-быть, личность писателя можетъ выразиться въ ней столь-же сильно, если она у него есть. Разв что потребуется немножко боле труда, чтобы выдлить ее въ ней.
Ясно видно (но мн требуются эти труизмы, для того чтобы успокоиться), что подобно всякому писателю и критикъ необходимо вкладываетъ въ свои статьи свой темпераментъ и свое воззрніе на жизнь, ибо онъ своимъ умомъ рисуетъ чужіе умы, что различія одинаково велики между Таномъ, Низаромъ и Сентъ-Бёвъ, какъ между… скажемъ Корнелемъ, Расиномъ и Мольеромъ, и что критика, наконецъ, такое-же личное воспроизведеніе міра, столь-же относительное и тщетное, стало-быть и столь-же интересное, какъ т, которые создаются другими родами литературы.
Критика безконечно варьируетъ, согласно разсматриваемому явленію, согласно духу, его изучающему, и точки зрнія, на которую становится этотъ духъ. Она можетъ разсматривать произведенія, людей или идеи. И можетъ судить или только опредлять. Сначала догматическая, она стала теперь исторической и научной, но не видно, чтобы движеніе ея пришло къ концу. Суетная, какъ доктрина, вынужденно не полная, какъ наука, она быть можетъ стремится обратиться въ искусство наслаждаться книгой, обогащать и утончать свои впечатлнія.
Г. Низаръ начинаетъ создавать себ идею общую, и какъ-бы очищенную, о французскомъ геніи. Эта идея извлечена имъ изъ перваго общаго вывода въ нашей литератур. Онъ вводитъ въ нее, какъ интегрирующую часть, врованія спиритуалистической философіи. Съ идеаломъ, такимъ образомъ задуманнымъ, онъ сравниваетъ произведенія писателей и экзальтируетъ или уничтожаетъ ихъ, смотря по тому, боле или мене они къ нему подходящи. Впрочемъ, онъ изолируетъ эти произведенія, оставляя по большей части въ сторон личность писателей, или говоритъ о нихъ только для того, чтобы приписать имъ, но имя произвола, заслугу или безчестіе — служенія или измны литературному идеалу, поставленному имъ въ начал опредленія. Онъ не видитъ ршительно никакой необходимой связи между произведеніями и производителями, между послдними и различной общественной средой, ни между послдовательными эпохами. И между тмъ исторія его развивается на основаніи непоколебимаго плана, и французскій духъ у него иметъ видъ нравственной личности, которая-бы развивалась и затмъ упадала въ теченіи временъ. Отсюда исторія строжайшаго единства. Она весьма систематична и страшно пристрастна и неполна, но какъ интересенъ умъ г. Низара? какъ онъ тонокъ, нженъ и надмененъ?
Г. Тэнъ, въ своей Исторіи англійской литературы, поступаетъ прямо обратно и длаетъ, однако, то-же самое. Въ то время, какъ г. Низаръ разсматриваетъ только произведенія, г. Тэнъ старается, главнымъ образомъ, разсматривать близкія или далекія причины, которыхъ они являются конечными выраженіями, и тогда какъ г. Низаръ отрзываетъ произведенія отъ ихъ корней, онъ, напротивъ, изучаетъ эти корни въ ихъ крайнихъ развтвленіяхъ и самую почву, въ которую они уходятъ. Но такое объясненіе книгъ людьми и людей расой и средой, часто не боле, какъ самообманъ. Ибо критикъ первоначально создалъ себ, молча, по первому бглому обзору англійской литературы, идею объ англійскомъ геніи (какъ г. Низаръ о генія Франціи), и отсюда вывелъ условія и среду, гд могли создаться чисто-англійскія произведенія. И тогда вс, не подходящія подъ эту среду, оставлены имъ намренно въ сторон. Такимъ образомъ приходитъ онъ другимъ путемъ къ столь-же узкой исключительности, какъ и г. Низаръ. Спиритуализмъ одного и позитивизмъ другого приводятся стало-быть къ однородному результату. И мы можемъ сказать, какъ и выше: Исторія г. Тэна удивительно систематична, пристрастна и неполна, но какъ геній г. Тэна интересенъ! какая сила обобщенія и вмст какое волшебство красокъ въ произведеніяхъ этого поэта-логика!
И такъ, догматическая или научная, литературная критика есть, въ конц-концовъ, не боле какъ личное и плшивое произведеніе ничтожнаго человка. Сентъ-Безъ весьма изящно смшиваетъ оба метода, иногда оцниваетъ, но больше описываетъ, судитъ произведенія на основаніи традиціи, классическаго вкуса, но расширяетъ эти традиціи, охотнй старается, прогуливаясь по всей литератур, создавать портреты и нравственныя біографіи, и поставляетъ неизвстно какое количество отдльныхъ вещей, но отмнныхъ, въ то, что онъ такъ хорошо окрестилъ натуральной исторіей умовъ.
Обхожу извстныя комбинаціи доктрины, исторіи и психологіи, свойственныя Шерреру, Монтегю и Брюнтьеру. Но, или я очень ошибаюсь, или г. Поль Буржё придумалъ родъ критики, почти новый. Критика становится для г. Бурже исторіей его собственнаго образованія, интеллектуальнаго и нравственнаго. Это, такъ сказать, критика собственнаго я (gotiste). Умъ его, будучи въ высшей степени и почти единственно произведеніемъ этого конца вка (вліяніе греко-латинской традиціи мало замтно въ немъ), онъ придерживается писателей послдняго тридцатилтія и выбираетъ между ними тхъ, съ которыми состоитъ въ большемъ соотношеніи по уму и сердцу. И онъ не даетъ ни портретовъ ихъ, ни біографій, онъ не разбираетъ ихъ книгъ и не изучаетъ ихъ пріемовъ: онъ не опредляетъ впечатлнія, какое произвели на него книги, какъ произведенія искусства, онъ ищетъ только, какъ-бы лучше объяснить и описать т изъ ихъ состояній сознанія и идей, которыя онъ наиболе усвоилъ себ подражаніемъ или симпатіей. И такимъ образомъ, составляя въ сущности какъ-бы исторію своей души. онъ пишетъ одновременно исторію чувствъ, самыхъ оригинальныхъ, своей генераціи, и тмъ самымъ создаетъ значительный — и окончательный — отдлъ нравственной исторіи нашей эпохи.

III.

Однимъ изъ средствъ къ знакомству съ г. Бурже было-бы примненіе относительно него того-же, что онъ длаетъ съ десятью писателями, фигурирующими въ его Опытахъ современной психологіи. Пришлось-бы искать, употребляя его выраженіе, ‘какіе способы чувства и отношенія къ жизни онъ предлагаетъ людямъ моложе себя’ или людямъ своей генераціи. Ибо, кажется, г. Поль Буржё не безъ вліянія на современную молодость, не на ту, пожалуй, которая получила обширное классическое образованіе и которую латинская и гальская традиція снабжаетъ и защищаетъ, но на самую безпокойную, нервную и самую невжественную часть пишущей молодежи. Какъ-бы ни прославляла его академія во всеуслышаніе, это не мшаетъ самымъ безпутнымъ изъ среды юнйшихъ писателей и тмъ, у которыхъ мозгъ наиболе неправильный — символистамъ, эстетикамъ, вагнеріанцамъ и маллармистамъ, относиться къ нему съ особой любезностью и видть въ немъ учителя. Сверхъ того, онъ иметъ за себя всхъ женщинъ. Никто, быть можетъ, въ настоящее время не вызываетъ въ извстныхъ душахъ культа боле нжнаго. Онъ для многихъ поэтъ изъ поэтовъ, другъ, утшитель, почти заправитель совсти. И наоборотъ, многіе изъ зрлыхъ людей, особенно между приверженцами галловъ и тми, кто сильно пропитанъ классицизмомъ, не терпятъ его. Но любятъ его или не любятъ, надо все-таки признаться, что умъ его есть одинъ изъ богатйшихъ и изящнйшихъ продуктовъ литературной и нравственной культуры второй половины вка.
Первое, что выдается въ немъ, и есть именно эта умственная и чувственная пытливость, а также и стараніе узнать, восчувствовать и понять состоянія духа изъ новйшихъ, такъ какъ они выражаются въ книгахъ оригинальнйшихъ изъ нашихъ писателей. Онъ самъ такъ резюмируетъ драгоцнное содержаніе своихъ Опытовъ.
— ‘По поводу г-на Ренана и братьевъ де-Гонкуръ, я указалъ на зародышъ меланхоліи, облеченный въ диллетантизмъ. Я попытался показать, по поводу Стендаля, Тургенева и д’Аміеля, нкоторыя изъ роковыхъ послдствій космополитическаго существованія. Поэмы Бодлера и комедіи г. Дюма послужили мн предлогомъ для анализа нкоторыхъ оттнковъ современной любви и указанія на извращенія или неспособности этой любви подъ давленіемъ духа анализа. Густавъ Флоберъ, гг. Леконтъ де-Лиль и Тэнъ дали мн возможность выставить на видъ нсколько образчиковъ дйствій, произведенныхъ наукой на различныя воображенія и чуткость. Я могъ, по поводу того-же г. Ренана, де-Гонкуровъ, Тэна и Флобера, изучить нсколько случаевъ столкновеній между буржуазіей и высшей культурой’.
И это дйствительно полный итогъ чувствъ, безпокойствъ и терзаній, придуманныхъ и выносимыхъ современной душой.
Эту душу г-нъ Буржё думаетъ охватить и любить всю, даже въ самыхъ болзненныхъ и поверхностныхъ ея проявленіяхъ. У него непонятныя слабости къ туманной и мистической поэзіи послднихъ маленькихъ кружковъ (и отсюда ихъ почтеніе къ нему). Онъ не хочетъ, чтобы хоть одинъ изъ умственныхъ недуговъ его времени остался для него чуждымъ или непонятнымъ. Это превосходная совстливость критика. Точно также, полагая, что космополитизмъ одно изъ знаменій нашего вка, онъ сдлался космополитомъ, старался стать имъ. Онъ жилъ въ Лондон и во Флоренціи почти столько-же, сколько и въ Париж. Онъ жилъ даже и въ Испаніи, и въ Марокко, и скажите, что могъ ему сказать Марокко, ему, мечтателю, человку внутренней грезы? Точно также утверждаетъ онъ и что знаетъ и любитъ крайнюю утонченность современной роскоши: онъ упрекнулъ-бы себя за незнаніе хотя-бы единаго изъ деталей самаго изящнаго рода жизни, придуманной послдними цивилизованными. Это его принадлежность, входитъ въ его отдлъ на тхъ-же правахъ, что и диллетантизмъ съ космополитизмомъ. И вотъ почему этотъ психологъ, рдкій и слабый пейзажистъ, окажется весьма часто обойщикомъ.
Впрочемъ, среди чувствъ, которыя г. Поль Бурже опредляетъ и объясняетъ, можно отличить и естественныя его чувства, а также любимыя имъ и т, надъ пріобртеніемъ которыхъ онъ нсколько потрудился, и узнать, кто изъ писателей его наиболе занимаетъ и отъ кого изъ нихъ онъ наиболе позаимствовался.
Отъ Бодлера, пристрастіе къ которому особенно очевидно, онъ какъ-бы заимствовалъ странную смсь чувственности съ мистицизмомъ, нчто въ род нсколько извращеннаго католицизма. Это чувство весьма свойственное нашему вку. Оно отстоитъ на сто лье отъ классическаго эротизма. Оно предполагаетъ расу, нсколько ослабленную, уменьшеніе мускульной силы и утонченность нервной системы, настойчивость духа анализа въ самый даже разгаръ ощущеній, наиболе способныхъ лишать васъ сознанія, и, какъ слдствіе, неспособность полнаго и спокойнаго наслажденія тломъ, чувство этой неспособности, парадоксальный возвратъ, среди разгула, къ презрнію тла, и въ самомъ загрязненіи стремленіе къ чистот, частью поддльное, частью искреннее, стремленіе, оживляющее сочность грха и перерождающее его въ интеллектуальный грхъ, въ грхъ лукавства…
Отъ г. Ренана перешла къ нему аристократическая надменность и главнымъ образомъ диллетантизмъ, ‘это расположеніе ума, весьма интеллигентное и вмст сладострастное, которое влечетъ насъ поперемнно къ различнымъ формамъ жизни и ведетъ насъ къ подлаживанію подъ вс формы, не отдавая себя ни одной’, отъ г. Тэна передался ему научный умъ, извстные пріемы сочиненія и слога и пристрастіе къ крупнымъ обобщеніямъ, отъ г. Дюма-сына (дло неожиданное) трагическое безпокойство о морали въ драмахъ любви.
Флоберу, де-Гонкурамъ, Леконту де-Лилю и вообще всмъ писателямъ прямо ‘артистическимъ’ (какъ-бы ни было ново содержаніе скрытой въ нихъ философіи) г. Буржё какъ-будто не придаетъ особаго значенія, хотя и превосходно понимаетъ ихъ.
Но къ Стендалю онъ чувствуетъ прямо нжность. Стендаль его страсть, его порокъ, а иногда и его предразсудокъ. Стендаль единственный изъ писателей, предшественниковъ генераціи 1860 г., допущенный въ его галлерею. Всегда произноситъ онъ его имя съ нкоторой таинственностью, какъ бога нкоей тайной религіи. ‘Анри Вейль’, это имя принимаетъ для него видъ уменьшеннаго имени,— или важность и значеніе имени святого и скрываемаго, которое произносится только предъ избранными. Онъ говоритъ ‘Анри Бейль’, какъ мольеристы говорятъ: ‘Покленъ’. Этотъ культъ весьма законенъ здсь, ибо Стендаль управлялъ съ большей противъ всхъ писателей увренностью, тонкостью, смлостью и послдовательностью инструментомъ, который употреблялъ и г. Буржё для проникновенія въ лучшія изъ чувствъ своей генераціи и чтобъ заставить ихъ проникнуть въ себя: анализъ.
Такимъ образомъ, мы приходимъ къ опредленію еще двухъ характеровъ ума г. Поля Буржё. Этотъ чудакъ-аналистъ и пессимистъ (пожалуй ‘скорбный’). Не будемъ отдлять эти дв вещи, ибо он у него тсно связаны. Г. Бурже изъ числа тхъ, для кого вншній міръ иметъ меньше значенія, чмъ міръ внутренній, для кого удовольствіе видть и передавать форму вещей и различные образы человческаго смшенія не сравнится съ удовольствіемъ разлагать чувства и мысли на ихъ первоначальные элементы и переходить отъ одного нравственнаго феномена къ другому до тхъ поръ, пока они. не натолкнутся на какой-нибудь изъ нихъ, не поддающійся разло-/ женію. Но духъ анализа естественно приводитъ въ великой скорби) Отчего? Ибо этотъ послдній, неразлагаемый элемента, есть всегда или роковой инстинктъ, или неудовлетворенное желаніе. То, до чего въ конц-концовъ г. Буржё доходитъ до глубины душъ, имъ изучаемыхъ, есть неизмнно (какую-бы форму онъ ни принималъ и какими-бы оттнками онъ ни обогащалъ себя, расцвтая на поверхности) чувство необходимости вещей — или несоотвтствія между идеаломъ и дйствительностью, между нашей мечтой и нашей долей. А это печально.
Такая печаль, если можно такъ выразиться, двухъ степеней. Г. Поль Бурже говоритъ намъ, что вс чувственныя состоянія, анализированныя имъ, ведутъ къ пессимизму. Онъ видитъ призракъ пессимизма встающимъ въ конц всхъ путей, которые онъ проложилъ себ въ томъ, что Шекспиръ называлъ лсомъ душъ. Ибо бодлеризмъ требуетъ, не взирая на уступки свои, плоти, сознанія въ мерзости и виднія мірового грха. Диллетантизмъ, этотъ даръ представлять себ съ точностью и симпатіей самыя разнообразныя нравственныя существованія, не допускаетъ возможности остановиться ни на одномъ.
Интеллектуальная аристократія платитъ дань болзненной чувствительности относительно всхъ пошлостей дйствительной жизни. Космополитизмъ, показывающій вамъ все величіе и разносторонность міра, чуть-ли ни въ тотъ-же самый моментъ даетъ вамъ чувствовать и монотонность его и безполезность, планета представляется меньшей тому, кто ее знаетъ: взгляните, куда экзотизмъ — этотъ картинный космополитизмъ — привелъ Пьера Лоти. Научный умъ приговариваетъ васъ къ виднію міра, управляемаго слпыми силами, и гд отсутствуетъ добро. И такъ дале.— И эти различные способы видть и чувствовать, сами по себ печальные, будучи подвергаемы каждый въ отдльности анализу, удвоиваетъ нашу печаль, выставляя намъ ея неисцлимость.— Короче: знать, все то-же, что быть печальнымъ, ибо каждое знаніе приводитъ къ подтвержденію непознаваемаго и къ другому — тщеты человческаго существа. Судите, стало быть, можетъ-ли г. Бурже быть веселъ, не имя въ утшеніе сильныхъ развлеченій, жизни всецло дятельной и крпкаго темперамента учителя своего, Стендаля.
Г. Поль Бурже защищался, впрочемъ, противъ названія пессимиста. Напрасно! Пессимиста не необходимо человкъ, утверждающій господство зла надъ добромъ міра, и не мизантропъ, не отчаявающійся. Каждый человкъ, размышляющій надъ человческой судьбой, находящій ее непостижимой и не обладающій для успокоенія своего ни христіанской врой, ни наивнымъ упованіемъ на прогрессъ,— можетъ сдлаться пессимистомъ. Одинъ ужь фактъ, что ничего не постигаешь въ мір и не видишь ему никакого толкованія, когда подумаешь о немъ,— онъ самъ по себ болзненный. Что не мшаетъ жить на равн съ другими и наслаждаться при случа небомъ, воздухомъ, и даже обществомъ мужчинъ и женщинъ: но въ минуты думъ нтъ возможности, вн позитивной вры, быть оптимистомъ: слишкомъ много ненужныхъ и безсмысленныхъ страданій, куда ни взглянешь, и слишкомъ непроницаемая стна тьмы…
Напрасно г. Бурже защищается. Даже самый языкъ его и тотъ иметъ тембръ, въ которомъ нельзя ошибиться: онъ издаетъ жалобный, ноющій, слезный звукъ.
Правда, отсутствіе позитивнаго врованія и духъ анализа можетъ у нкоторыхъ обратиться въ распущенность (напр., Монтэнь), но не у тхъ, въ которыхъ чувство къ нравственному добру и злу исключительно развито. Г. Бурже обладаетъ именно этимъ сознаніемъ. И это кажется его крайній и сокровенный отпечатокъ. Онъ гд-то опредляетъ съ большой силой и даетъ различіе между моралистомъ и психологомъ.
— Моралистъ,— говоритъ онъ,— весьма близокъ съ психологомъ по предмету своего изученія, ибо и тотъ и другой озабоченъ проникновеніемъ въ самую суть души и желаніемъ ознакомиться съ побужденіями человческихъ дйствій. Но психологъ довольствуется этой любознательностью. Такое знаніе носитъ въ самомъ себ цль… Онъ зритъ зарожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ комбинацію, впечатлнія чувствъ, приводящія къ волненіямъ и разсужденіямъ, состоянія сознанія, вчно стремящагося къ поступательному или отступательному движенію, сложную и измнчивую растительность души и сердца. Тщетно обзываетъ моралистъ нкоторыя изъ этихъ, состояній души преступными, нкоторыя изъ этихъ осложненій презрнными, нкоторыя измненія отвратительными. Психологъ не иметъ почти понятія о преступленіи, презрніи, негодованіи… Онъ, напротивъ, съ особымъ интересомъ останавливается на опасныхъ состояніяхъ души, возмущающихъ моралиста, онъ наслаждается проникновеніемъ въ предосудительныя дянія, если он раскрываютъ ему энергическую натуру и если глубокая работа, ими проявляемая, кажется ему любопытной. Однимъ словомъ, психологъ анализируетъ только ради анализа, моралистъ анализируетъ для того, чтобы судить.
И все-же, какую-бы пропасть ни ставилъ г. Бурже между этими двумя родами мышленія, если его нельзя счесть за настоящаго моралиста, то онъ также и не чистый психологъ. По крайней мр онъ психологъ, весьма озабоченный вопросами нравственности, весьма взволнованный, опасливый, иногда испуганный. Онъ обыкновенно заботится о послдствіяхъ, какія могутъ имть выставляемыя имъ идеи на счастье и нравственное благо человчества. Онъ охотно восклицаетъ (въ выраженіяхъ боле изысканныхъ, не подымая рукъ, а скоре закрывая ими глаза): ‘Куда стремимся мы?’ Вс его изысканія надъ оригинальными ощущеніями своихъ современниковъ служатъ ему одновременно и къ исканію смысла, и цли жизни. Онъ весьма глубоко принимаетъ къ сердцу послднюю. Онъ никогда не шутить, никогда не ирониченъ и не свободенъ отъ смущенія. Улыбка ему незнакома. Онъ анти-язычникъ и анти-галліецъ. Въ немъ развитъ, какъ обычный признакъ христіанскаго воспитанія, вкусъ къ цломудрію. Вы нердко встртите въ немъ отголоски католическаго врованія его дтства. Онъ, какъ уже сказано, стоитъ предъ любовью и ея драмами съ видомъ столь-же серьезнымъ, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ питомецъ Стендаля, т. е. самого отвлеченнаго изъ аналистовъ, выказалъ однажды, въ одномъ изъ краснорчивйшихъ своихъ этюдовъ, столько страстной симпатіи къ автору ‘Посщенія брака’. Въ общемъ бодлеризмъ, ренанизмъ и бейлизмъ суть привычки и вкусы его ума, быть можетъ также сознательныя пріобртенія художника, задавшагося цлью отражать и нести въ себ душу извстной литературной эпохи. Но суть его сердца и всего его существа, кажется мн, есть скорбная забота о нравственной жизни и невозможность удовлетворенія одними удовольствіями пытливости и спекуляціи. Арманъ де-Кернъ посл своего ‘преступленія любви’ совершенный г. Поль Бурже: и де-Кернъ, тотъ-же Ріопсъ Дюма-сына — мене умный.

IV.

Вс эти характеры критики встртятся вамъ и въ романахъ г-на Поля Бурже, съ кое-какими даже прибавками, пожалуй.
Во-первыхъ, та особеннаго рода пытливость, то желаніе пережить жизнь самую элегантную (въ нравственномъ и физическомъ смысл), какой она считается въ его время, иногда нчто въ род дандизма, а также и нсколько узкая щепетильность, въ род женской. Онъ любитъ современность, но только аристократическую. Въ сущности, не въ народ и не въ мелкой буржуазіи, но только среди бездйствующихъ классовъ, гд чувствительность становится утонченнй вслдствіе всхъ утонченностей жизни, мота встртиться тотъ родъ любви, достаточно сложной и богатой оттнками, способной представить для него матеріалъ, равный его аналитическимъ способностямъ. Да и природный вкусъ тянулъ его въ этотъ міръ, къ жизни, которая проходитъ въ окрестностяхъ Тріумфальной арки и къ душамъ и тламъ женщинъ, тамъ проживающихъ. Нкоторыя изъ страницъ его романовъ точно принадлежатъ человку, который заставилъ выблить себя въ Лондон. Въ немъ чувствуется нчто въ род модной англоманіи. Въ немъ замтна особая слабость къ прекраснымъ иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Париж. Одна изъ первыхъ книгъ его, Эдель, есть меланхолическая и нсколько наивная поэма, въ особенности-же поэма весьма ‘шикарная’. Но было бы несправедливо и не серьезно слишкомъ на этомъ настаивать.
Сила анализа, столь замчательная въ его Опытахъ, не мене выдается и въ его романахъ. Никто, кажется мн, со временъ г-жи де Ла-Файетъ, Расина, Мариво, со времени Ланкло, Банжамена Констанъ и Стендаля не длалъ боле удачно выводовъ, не описывалъ съ большей врностью, не связывалъ съ большей правоподобностью, ни излагалъ боле подробно чувствъ, которыя должна испытывать какая нибудь личность во время извстнаго душевнаго состоянія. Это вызываетъ въ извстныя минуты, помимо даже сочувствія, возбуждаемаго самой драмой, еще и нчто въ род спеціальнаго интереса и красоту, свойственную анатомической лекціи. Страницы, въ которыхъ г. Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня Второй любви отказывается отъ новаго опыта, или какой чисто-юношеской любовью Губеръ Ліоранъ любитъ г-жу де-Совъ и какъ, въ силу прелестнаго обмна ролей, Тереза обращается съ нимъ такъ, какъ будто онъ отдался ей (Cruelle nigme), или какъ въ Преступленіи любви искренность и невинность Елены Шазель обращаются только противъ нея и только обостряютъ недовріе къ ней Армана де-Кернъ, или по какой логик чувствъ Елена доходить до паденія ради мести человку, не доврившему ей и для того, чтобъ заставить его наконецъ поврить… вс эти страницы — и сколько еще другихъ!— совершенные образцы живой психологіи. Право, не думаю, чтобъ кто либъ изъ писателей, ни даже самъ Стендаль, выказали боле совершенную проницательность въ изученіи ‘страстей любви’.
Приведемъ нсколько строкъ, на-угадъ, для удовольствія:
— Подобно всмъ романическимъ женщинамъ, Елена относилась къ тонкостямъ сладострастія, общимъ ей и ея другу, какъ къ забот о чувств. То, что длаетъ женщину такого сорта вполн загадочной для человка распутнаго, это привычка его отдлять дла удовольствія отъ длъ чувства и предаваться радостямъ въ унижающей обстановк, между тмъ, какъ женщина романтичная и полюбившая, которой удовольствіе знакомо только въ связи съ благороднйшей экзальтаціей, переноситъ въ свои наслажденія тотъ самый культъ, который она вкладываетъ въ свои нравственныя ощущенія. Елена приступала съ любовнымъ благоговніемъ, чуть ни съ мистическимъ обожаніемъ, къ міру безумныхъ лаекъ и поцлуевъ…
Сотни страницъ подобнаго-же значенія попадаются въ трехъ, довольно короткихъ романахъ и въ повстяхъ г-нх_Бурже. Есть на чемъ основать себ солидную славу.
Опасность одна, что и писатель, одаренный такимъ аналитическимъ инструментомъ, не увлекся злоупотребленіемъ его и не разлагалъ иногда съ заботливостью и рзкостью, нсколько излишними, состояній души довольно простыхъ и извстныхъ. Вншній пріемъ психологическаго изслдованія не всегда пожалуй соотвтствуетъ въ автор жестокой эпигмы съ даннымъ объектомъ. Онъ не сдержанъ въ своемъ анализ. Онъ кое-гд походитъ на хирурга, виртуоза, который раскладываетъ и употребляетъ въ дло цлую коллекцію анатомическихъ инструментовъ, пилки, ножницы, щипцы, да того чтобы сдлать проколъ въ щек. Напримръ угрызенія совсти молодой двушки въ Непоправимомъ, ревность Губера въ Ж ее то кой загадк, кажутся мн анализированными черезъ-чуръ пространно, межъ тмъ какъ выставка всхъ этихъ разслдованій не оправдывается никакимъ важнымъ открытіемъ. Оно принимаетъ по временамъ видъ упражненія и ‘задачи’. Самъ г-нъ Бурже называетъ свой послдній романъ. Андре Корнелисъ ‘таблицей нравственной анатоміи’: и онъ правъ. Положеніе этого современнаго Гамлета, такого ршительнаго по характеру, и который не на минуту не задумывается надъ своимъ правомъ, это положеніе такого рода, что разъ данъ характеръ лица, оно предполагаетъ въ немъ весьма малое количество чувствъ, весьма простыхъ, описаніе которыхъ, постоянно повторяемое, становится монотоннымъ и, кром того, намъ Чіе особенно интересно, то, что онъ испытываетъ. Ибо положеніе это слишкомъ исключительно, слишкомъ вн вроятностей жизни. Знаю-ли я, что бы сдлалъ, еслибъ мн случайно пришлось открыть, что во времена моего дтства отецъ мой былъ убитъ по вол весьма порядочнаго человка?— если окажется, что убійца, любимый моей матерью и безумно любившій ее, женился на ней и сдлалъ ее вполн счастливой, и что онъ къ тому-же въ скоромъ времени долженъ умереть отъ болзни печали? Такая гипотеза прямо смущаетъ меня. Въ сущности, мн кажется, я ничего-бы не сдлалъ. Слдовало уступить этотъ сюжетъ Габоріо, который не сталъ-бы много распространяться о психологіи, и наверсталъ-бы все на счетъ мелодраматической и судебной части. Или же, вмсто того чтобы длать Андре Корнелисъ малымъ, столь поразительно-энергичнымъ (что пожалуй и не совсмъ совмстимо съ приписываемой ему привычкой къ крайнему анализу), я бы задумалъ его существомъ еще боле нершительнымъ, чмъ Гамлетъ, и, навьючилъ бы, сверхъ того, сомнніями и нершительностью по поводу права его на убійство. Быть можетъ я и ошибаюсь, но современный Гамлетъ не сдлалъ бы и попытки убить своего вотчима — особенно когда вотчимъ этотъ прелестнйшій изъ убійцъ, такъ что хотлось бы найти для приложенія къ нему иное, боле мягкое выраженіе. Ибо кажется, что г. Бурже, въ противоположность Шекспиру, старался сдлать Клавдія возможно мене отталкивающимъ и одновременно собрать вокругъ Гамлета вс обстоятельства, способныя парализировать и сдлать возможнымъ его поступокъ только при невроятной энергіи… По всмъ этимъ причинамъ, Андре Корнелисъ интересуетмспяне боле, какъ прекрасное сочиненіе но ‘прикладной психологіи’ на данный предметъ. И, высказывая до конца свое мнніе (не объ одномъ уже только Андре Корнелис), психологія г. Поля Бурже, нердко равная, а иногда даже и высокая, чмъ у Банжамена Констанъ и Стендаля, напоминаетъ мн также по временамъ и психологію г-жи Суза или г-жи де-Дюрасъ — съ большой претензіей. Замтьте, что не достаетъ уже немногое, чтобъ сдлать ее негодной.
Но что къ счастью выдляетъ г. Поля Бурже между всми и вноситъ жизнь въ его анализы, и тамъ, гд они глубоки, придаетъ имъ сверхъ того еще и трагичность — это чувство, встрченное нами уже въ его Опытахъ: заботливость о нравственной жизни. Романы его (исключая Андре Корнелисъ) суть драмы совсти, исторіи сомнній, угрызисній, раскаяній, искупленій и очищеній. Непоправимое — это исторія двушки, умирающей отъ воспоминанія о безчестіи, Вторая любовь — исторія женщины, которая, обманувшись, не считаетъ себя въ нрав начинать снова любовный опытъ: жестокая энигма уже по заглавію своему романъ христіанскій: ибо, когда Тереза обманываетъ Губера, любя его, а Губеръ возвращается къ Терез, презирая ее, короче, когда плоть торжествуетъ надъ духомъ, то это не представляется ‘загадкой’ для послдователей Беранже, ни даже Лукреція. Если-же г-нъ Поль Бурже въ ходитъ уступки плоти ‘энигматическими’, то потому только, что считаетъ ихъ позорными и унизительными, и опредляетъ ихъ въ этомъ смысл, потому что онъ въ глубин своего сердца христіанинъ.
Также въ Преступленіи любви поступокъ де-Керна ‘грхъ’ только въ глазахъ человка, врящаго въ нравственную отвтственность и цну душъ. Арманъ де-Кернъ, съ сердцемъ, изсушеннымъ дтствомъ, не знавшимъ матери, и безнравственностью обстоятельствъ, среди которыхъ онъ возросъ, а также и злоупотребленіемъ анализа, беретъ Елену, не будучи въ состояніи полюбить ее и не вря въ чистоту молодой женщины. Елена, покинутая, мститъ ему добровольнымъ паденіемъ, Онъ, стало быть, виновникъ ея паденія. Эта мысль вызываетъ въ немъ страшную тревогу, угрызанія и наконецъ великое состраданіе къ мировому страданью человчества. Онъ возвращается къ Елен, испрашиваетъ у ней прощенье и она прощаетъ его. И ее тоже, зрлище чужаго страданія (ея мужа) приводитъ къ понятію о христіанской жизни. И такъ, романъ этотъ есть исторія искушенія, исторія двухъ душъ, очистившихся страданіемъ…
Преступленіе любви кажется мн шедевромъ г. Бурже и однимъ изъ лучшихъ романовъ, написанныхъ за послднее двадцатилтіе: ибо я не знаю другаго, въ которомъ-бы встрчалась одновременно и такая сила анализа, и столько чувства, ни представляющаго лучшимъ изъ насъ боле правдиваго зеркала ихъ души. Сколько между нами такихъ, которые узнаютъ себя (одни больше, другіе меньше) въ Арман де-Кернъ! Кто не зналъ этого безсилія полюбить, полюбить всецло и всмъ своимъ существомъ, полюбить иначе, не однимъ только желаньемъ и любопытствомъ? Кто не зналъ этой неспособности, иные, чтобъ наслаждаться ею (ибо она по крайней мр оставляетъ насъ хладнокровными и иметъ видъ умственнаго изящества) или чтобъ страдать отъ нея въ извстныя минуты, когда испытываемъ пустоту неврующей жизни, отвлеченной и необычайно любопытной, и какъ было-бы хорошо любить, и какую можно причинять боль, не любя? Но такая тревога уже начало нравственнаго очищенія, признакъ, что не все доброе умерло въ насъ. Что я говорю? Это доказательство способности любви боле религіозной, боле глубоко-человческой, чмъ любовь великихъ любовниковъ. Во всякомъ случа это то, что отличаетъ Армана деКерпъ отъ тхъ, кто никогда не полюбитъ, отъ безсердечныхъ развратниковъ и отъ свирпыхъ виртуозовъ любви, отъ де-Вальмона или Ловеласа: и это-же длаетъ его нашимъ братомъ. Если онъ страдаетъ отъ невозможности любить, значитъ способенъ еще полюбить!
Прочтя въ первый разъ Преступленіе любви, я ошибался. Я говорилъ себ: что за слабый развратникъ (ron), воображающій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ полюбить Елену, потому только, что не врить, когда она говорить ему, что онъ ея первый любовникъ, но, будучи такимъ знатокомъ женщинъ, онъ долженъ-бы чувствовать, что она говорить правду! Ему-бы слдовало врить ей, и, даже вря, не имть силы ее любить — и вовсе не мучиться этимъ. Но я понималъ не врно. Де-Кернъ не Вальмонъ. Среди своихъ слабостей и кажущейся сухости, въ немъ сохранился остатокъ доброты и нжности, откуда и придетъ его ‘спасенье’. Но для этого требовалось, чтобъ онъ не призналъ Елены, чтобъ она изъ за него погибла, чтобъ онъ противъ воли былъ и жестокъ и несправедливъ къ ней. Это необходимо, для того чтобъ однажды, въ виду содяннаго имъ зла, онъ испыталъ-бы ужасъ и былъ растроганъ до глубины души, и чтобъ почувствовалъ пробужденіе въ себ христіанина, и чтобъ вопросъ о нравственной отвтственности и вс другіе того-же порядка, снова встали передъ нимъ, и чтобъ увидлъ онъ, точно въ блеск молніи, всю скорбь жизни — и всю ея загадочность.
Арманъ де-Кернъ человкъ настоящаго, человкъ, создавшій и пережившій вс состоянія души, анализированныя въ Опытахъ, и резюмировалъ собой все нравственное и умственное изящество, до котораго доросло стремленіе двухъ послднихъ генерацій. Этотъ современный человкъ представляетъ странное соединеніе научнаго ума, нжной сострадательности, возрождающейся религіозности, склонности къ мистицизму, толкованіямъ вселенной, какъ чего-то недостижимаго и въ высшей степи естественнаго. Конецъ Преступленія любви походитъ мистичностью на русскій романъ. Но то, къ чему русскіе писатели приводятся порывомъ своихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, изученіемъ простыхъ сердецъ и зрлищемъ безконечныхъ страданій и безконечныхъ отршеній, мы приходимъ, кажется мн, вслдствіе банкротства анализа и критики, вслдствіе чувства пустоты, ими въ насъ оставляемой, и громадной суммы необъяснимаго, оставляемой ими въ жизни. Въ силу-ли этихъ или иныхъ причинъ, кажется, что смягченіе человческой души начинаетъ сказываться въ конц этого вка и что намъ вскор придется пожалуй, кто знаетъ? быть свидтелями возрожденія Евангелія.
Это смягченіе, основанное на глубокой вдумчивости, скорби и состраданіи, оно-то и придаетъ цпу романамъ г. Поля Буржё. Оно же и придавало такую нжность его юношескимъ поэтическимъ произведеніямъ (Тревожная жизнь, Признанія).
Я не длаю вывода. Г. Поль Буржё еще достаточно молодъ, чтобъ еще развиться и представить намъ еще нчто неожиданное. Пусть онъ по прежнему чаруетъ насъ, трогаетъ и заставляетъ мыслить, пусть онъ продолжаетъ оставаться изящнымъ, серьезнымъ и томнымъ, и рисуетъ намъ безподобные женскіе образы (какъ Тереза де-Совъ, Кіева Шазель и об Мари — Алисы, или какъ Убертъ Ліоранъ, этого нжнаго подростка-двочку), и изучаетъ драмы сознанія въ любви. И еслибъ не было нескромнымъ и безполезнымъ выражать желанія, я бы прибавилъ: пусть онъ представляетъ намъ, если ему вздумается, и еще случаи чувственной психологіи, но пусть не останавливается на нихъ однихъ: онъ скоро былъ-бы приведенъ къ необходимости повторяться. И разв трагедіями любви исчерпывается все содержаніе жизни? Взгляните только въ самихъ себя и вокругъ себя: увидите, какъ много и другаго въ жизни. Г. Поль Буржё почувствовалъ это въ Андре Корнелис, но мы просимъ у него не такихъ чисто-‘анатомическихъ таблицъ’, особливо не анатоміи, столь исключительной. Пусть онъ остережется немножко и своего Стендаля и г. Тэна. Пусть подвергнетъ анализу иныя страсти, не одну только любовь, пусть приложитъ къ изученію иныхъ положеній, кром тхъ, которыя ставятъ насъ въ соприкосновеніе съ женщиной, свои чудесные дары психолога и въ то же время моралиста. И пусть, наконецъ, расширить міръ своихъ романовъ до широты Опытовъ. Я ни о чемъ иномъ не прошу этого юнаго мудреца, этого принца юности — юности весьма старческаго вка.

СЮЛЛИ-ПРЮДОМЪ.

Удивительно-задумчивая голова, туманные глаза — почти женскіе — со взоромъ, точно обращеннымъ внутрь, когда-же онъ на васъ остановится, то кажется, будто онъ только что выступилъ изъ ‘смутныхъ книжныхъ сновъ’ или изъ лимбовъ размышленій. Угадываешь въ немъ человка, котораго непрестанная замкнутость въ самомъ себ, неотвязчивая и неизлчимая привычка къ разслдованію и анализу, доведенныя до крайности (и всегда вещей, наиболе близкихъ намъ, наиболе затрогивающихъ сознаніе), сдлали необычайно мягкимъ, снисходительнымъ и скромнымъ, но также и печальнымъ на вкъ, неспособнымъ къ вншнему проявленію, вслдствіе напряженія работы мозга, незнакомымъ съ отдыхомъ вслдствіе болзненнаго развитія чувствительности, недоврчивымъ къ жизни, потому что слишкомъ много задумывался надъ ней. Spe lentus timidus futuri. Несомннно, что страданія его происходили скоре отъ мысли, чмъ отъ судьбы. Онъ говоритъ намъ гд-то, что въ дтств потерялъ отца, намекаетъ также на обманутую любовь: но это все несчастія обыкновенныя, и не видно, чтобы мысль его сложилась исключительно неблагопріятно, хотя горе и измряется сердцемъ, его испытывающимъ. Если онъ боле, чмъ всякій другой, страдалъ отъ необходимости прибгать къ ремеслу ради пропитанія и отъ заботы о завтрашнемъ дн, за то неожиданное довольство вскор избавило его отъ нихъ. Но это избавленіе не было для него спасеньемъ. Одинокая, непрестанная мысль зацпила его своимъ вертящимся колесомъ. Явилась болзнь, какъ слдствіе чрезмрнаго умственнаго напряженія, возрастающая нервность, чреватая незримыми страданіями, муки совершенствованія, которыя длаютъ писателя безплоднымъ. Тмъ не мене онъ имлъ-бы право на отдыхъ, еслибъ могъ отдыхать: его дятельность уже завершена и ничто уже не могло-бы усилить преклоненія предъ нимъ его ‘невдомыхъ друзей’.

I.

Мн думается, что Сюлли Прюдомъ сталъ-бы тмъ, что онъ есть, какимъ-бы путемъ ни велось его первоначальное образованіе. Не мшаетъ, однако, отмтить, что поэтъ — выразитель лучшаго, что заключалъ въ себ духъ заканчивающагося столтія, получилъ образованіе скоре ученое, чмъ литературное, благодаря пресловутой ‘бифуркаціи’ — систем весьма сомнительной относительно массъ, но для него полезной, потому что въ немъ самомъ было то, что ее исправляетъ. Онъ бросилъ словесность посл третьяго класса, съ цлью приготовленія къ политехнической школ, получилъ ученую степень и прошелъ отдлъ чистой математики, серіозное воспаленіе глазъ заставило его прекратить ученыя занятія. Онъ вернулся къ литератур по личному побужденію, боле проникся ею, вынесъ изъ нея боле личныя и глубокія впечатлнія, не будучи вынужденнымъ освжать и оживлять навязываемыхъ восторговъ и безъ помхи воспоминаній о риторик. Онъ сдалъ экзаменъ на кандидата словесности и затмъ поступилъ въ школу правовднія. Въ то-же время онъ страстно отдался изученію философіи. Съ тхъ поръ его пытливый умъ сталъ обнимать собой весь міръ.
Подготовленный такимъ образомъ, онъ не могъ уже выступить съ туманными элегіями, или безпредметными пснями, первымъ его произведеніемъ былъ рядъ философическихъ поэмъ. Я говорю первымъ, потому что поэмы, напечатанные одновременно со стансами или посл ихъ, были написаны раньше. Поэмы — самое великодушное, самое доврчивое, самое ‘возвышенное’ изъ всего, написаннаго нашимъ поэтомъ. Вяніе молодости струится подъ скоросплой зрлостью точнаго знанія и формой, часто совершенной. Отнын онъ намтилъ свою поэтическую программу и обозрваетъ ее съ гордостью, присущею возрасту безконечныхъ надеждъ.
Вы не проникли до дна океана души,
Вы, мнившіе исчислить его волны…
Кто изъ васъ касался его бездонныхъ изгибовъ,
Чтобъ говорить: ‘Довольно, для насъ теперь не тайна человкъ’.
Знакомо намъ его страданье и сокровеннйшая мысль,
Все существо его предъ нами, утомленными, обнажено.
Не похваляйтесь! Оно и васъ еще способно поразить.
Вы чувствуете уже проблески Стансовъ, Ошибокъ, Solitudes, Vaines tendresses и всхъ чудесъ психологіи, которыя не могутъ не поражать,— потому что поэзія не пріучила насъ къ нимъ, и извстная степень утонченнаго анализа казалась недопустимой въ ея область.
Кисть черпаетъ въ семи окраскахъ призмы
Семь только потъ — вотъ вся клавіатура.
Чего-жъ еще поэту? Беретъ онъ псни
Въ наук, и красот ея суровой,
У человчества, у всей природы.
Не есть-ли это подготовленіе къ сонетамъ Epreuves, Destins, Znith и Justice?
До сихъ поръ поэтъ окидываетъ міръ серьезнымъ и надменнымъ взоромъ. Онъ выступаетъ противъ несправедливости и притсненій соціальнаго строя, но не отчаевается въ будущемъ и ждетъ конечнаго устройства лучшихъ дней (Dans la nie, Parole). Даже грандіозная и мрачная поэма l’Аmriquе, эта исторія зла, которое на ряду съ наукой охватываетъ новый свтъ вслдъ за старымъ, не оставляя ни единаго убжища праведнику, — и та заканчивается словомъ упованія. Поэтъ привтствуетъ и благословляетъ богинь сладострастія, этихъ ‘владычицъ молодежи’, безъ которыхъ не создается, ничто великое, предвозвстницъ прекраснаго, вдохновительницъ высокихъ подвиговъ, искушающихъ величіемъ творчества. Онъ самъ ощущаетъ въ сердц ихъ плодотворные уколы: онъ сознаетъ себя поэтомъ, ощущаетъ жажду славы и, подобно поэтамъ древности (l’Ambition), благородно признается въ ней. Наконецъ, въ одномъ изъ извстнйшихъ произведеній, по истин молодомъ, трепещущемъ жизнью и замчательномъ по красот формы, онъ упрекаетъ Альфреда де-Мюссё за его себялюбивое отчаянье, за равнодушіе къ общему длу, превозноситъ человческій трудъ, проповдуетъ дло, хочетъ, чтобы поэзія была врующей въ человка, чтобъ она была для него поддержкой, вмсто того, чтобъ растравлять его дорогія сокровенныя раны. ‘Дло! Дло!’ вотъ крикъ, звучащій въ этихъ поэмахъ, отмченныхъ какимъ-то религіознымъ позитивизмомъ.
Невольно вы наталкиваетесь на размышленіе: ‘стоило-ли попрекать Альфреда де-Мюссё его печалью и бездйствіемъ?’ Да разв такъ много радости въ твореніяхъ Сюлли Прюдома? И чмъ-же онъ занимался, этотъ апостолъ дла? Онъ только мучилъ свое сердце и писалъ чудные стихи? Правда, что такая работа стоитъ всякой другой. И, кром того, если онъ и не достигъ до взгляда на вещи, боле утшительнаго, чмъ у автора Rolla, то шелъ по крайней мр совсмъ иными путями, его меланхолія иного свойства, мене туманна и малодушна, боле сознательна въ своихъ поводахъ, боле достойна человка.
Форма поэмъ не романтичнй содержанія. Другіе поэты послдняго двадцатилтія придерживаются, по крайней мр въ своихъ первоначальныхъ попыткахъ, парнасской школы, которая въ свою очередь примыкаетъ къ романтизму. Сюлли Прюдомъ какъ будто открываетъ собой эпоху. Если поискать ему предшественниковъ, то найдешь, что, какъ поэтъ-психологъ, онъ наводитъ на мысль о Сентъ-Бев, какъ поэтъ-философъ напоминаетъ собой старющагося Виньи. Но было-бы также врно, если-бы мы сказали, что онъ не черпаетъ ни изъ чего предыдущаго, ибо нтъ поэта, который-бы настолько предавался анализу, столько-бы думалъ и съ такимъ-же совершенствомъ передавалъ утонченность своего сердца и пытки своего ума, или-бы съумлъ, подобно ему, показавъ собственную душу, отразить въ ней такъ всецло все, самобытное и высокое, что таилось въ душ поколнія. Для этого требовался точный языкъ,— онъ поразителенъ у Прюдома. Онъ словно вытекаетъ изъ классической древности, которой Сюлли много занимался. Въ Поэмахъ попадается стихъ Андрё Шенье, стихъ Imitation и Herms. Но стиль Поэмъ, хотя и очень отдланный, отличается порывистымъ вдохновеніемъ, ораторскими пріемами, которые сдерживаются впослдствіи возрастающимъ стремленіемъ къ сжатости и померкшимъ вдохновеніемъ. Поэтъ, еще очень юный, едва пробудившійся отъ чудныхъ философскихъ грезъ, врящій въ построенія Гегеля (l’Art), съ другой стороны наведенный паденіемъ второй имперіи на гуманитарныя мечты и врованія, т. е. протесты, невольно отдается надеждамъ и иллюзіямъ, которыхъ онъ впослдствіи избгалъ — отсюда естественно онъ мстами впадаетъ въ пафосъ.
Мн не слдовало говорить, что онъ ничмъ не обязанъ служителямъ Парнасса. Именно въ эту эпоху онъ посщалъ ихъ кружокъ и (если врить его скромнымъ воспоминаніямъ) тутъ получилъ откровеніе пластическаго стиха, силы эпитета и рдкой по совершенству рифмы. Стало быть, если Парнассъ и не имлъ никакого вліянія на его вдохновеніе, то могъ все-таки повліять на форму его стиха. Онъ развилъ въ немъ любовь къ изысканной, поражающей точности. Любопытная и вмст неоцнимая забота ‘невозмутимыхъ’ надъ передачей вншнихъ предметовъ и впечатлній архаическихъ или вымышленныхъ, показалась Сюлли Прюдому нелишней для выраженія самыхъ дорогихъ изъ собственныхъ ощущеній, онъ нашелъ, что душа вполн заслуживаетъ, чтобъ потрудились надъ обрисовкой ея изгибовъ, что онъ счелъ-бы недостойной спекуляціей на сочувствіе, съ которымъ обыкновенно относятся къ дламъ сердца, если-бы могъ удовольствоваться немногимъ для ихъ обрисовки. И вотъ какимъ путемъ, основываясь на уваженіи къ собственной мысли и заботясь о всецлой ея передач, онъ примнилъ нкоторымъ образомъ форму суроваго и изысканнаго стиха парнассцевъ къ сюжетамъ сокровеннйшей психологіи и написалъ стансы на Vie intrieure.

II.

Можно-бы сказать, пожалуй: вотъ гд начало поэтическихъ произведеній Сюлли Прюдома. Признаюсь, я чувствую какую-то особенную нжность къ этому маленькому сборнику Vie intrieure, быть можетъ потому, что это одно изъ первыхъ его произведеній, что въ немъ чувствуется еще молодая, хотя уже изстрадавшаяся душа. Какою-то несказанной прелестью новизны, Vie intrieure, кажется мн, стоитъ въ такомъ-же отношеніи къ творчеству нашего поэта, какъ Mditations къ творчеству Ламартина. И самое сопоставленіе этихъ двухъ именъ, въ сущности, не случайное. Великому голосу, говорившему о туманной, расплывчатой меланхоліи зарождающагося столтія, отвчаетъ, спустя полвка, голосъ, боле гармоническій, боле тревожный, боле захватывающій, опредляя восптое первымъ, разсказывая въ боле сжатыхъ выраженіяхъ боле осмысленныя печали и боле тонкія впечатлнія. Три-четыре ощущенія, по мннію всякаго, кто вникнетъ въ суть, составляли содержаніе романтической лиры. Возвышенное стремленіе нашихъ душъ къ безконечному, подавленность человка конечнаго и несовершеннаго предъ величіемъ и вчностью вселенной, тоска сомннія, сліяніе души съ природой, ея исканіе въ ней отдохновенія и забвенія: вотъ великія темы, вчно повторяющіяся. Сюлли Прюдомъ не сочиняетъ новыхъ, потому что. ихъ нтъ, но вноситъ глубину въ свои: онъ схватываетъ и опредляетъ нкоторыя изъ наиболе тонкихъ или изъ наиболе отвлеченныхъ между ними. Vie intrieure, не есть уже произведеніе вдохновеннаго, который, взъерошивъ волосы, модулируетъ прекрасныя общія мста о человческой скорби, но книга отшельника, ушедшаго въ самого себя, онъ наблюдаетъ за собою и отмчаетъ наимене обыденныя изъ собственныхъ ощущеній, чья меланхолія вооружена критическимъ смысломъ, чьи страданія исходятъ всецло изъ разума или доростаютъ до него.— ‘Отчего не поется больше о весн?— Я хотлъ все любить и несчастливъ… Ничтожная рана способна медленно разбить сердце…— Иногда ласка вызываетъ слезы: отчего?— Мн-бы хотлось позабыть и съизнова родиться, чтобы вернулись свжія впечатлнія, чтобы земля не была круглой, но вчно, вчно-бы расширялась…— Я лепеталъ, будучи ребенкомъ, и протягивалъ руки. И теперь то-же, только лепетъ мой подмнили’… Вотъ сюжеты нкоторыхъ изъ этихъ маленькихъ стихотвореній, ‘которыя сдланы маленькими для того, чтобы можно было ихъ старательно обработать’.
Ламартинъ въ трехстахъ стихахъ воспваетъ звзды, ихъ численность и великолпіе и молитъ ближайшую изъ нихъ спуститься на землю для услажденія страдающаго на ней генія. Сюлли Прюдомъ въ трехъ четверостишіяхъ размышляетъ объ отдаленнйшей изъ нихъ, которая еще незрима, которой свтъ еще блуждаетъ и достигнетъ только послднихъ нашей расы, онъ молитъ ихъ ей передать, что онъ ее любилъ, и даетъ пьес названіе, обращающее ее въ символъ l’Idal. Ясно, на сколько чувство изысканнй, напряженнй (и замтьте, что онъ влагаетъ въ него научную данную).— Точно также, въ то время, какъ пвецъ Mditations благородно распространяется о безсмертіи души и пространно развиваетъ устарлыя спиритуалистическія аргументаціи, философъ Vie intrieure пишетъ слдующее краткое стихотвореніе:
Я ношу въ сердц, ношу за челомъ
Душу незримую, душу присущую…
Все полно сверкающихъ красокъ,
Но въ чемъ ихъ могучая сила?
Есть цвтъ голубой, онъ въ очахъ,
Отъ того и смерть мн приноситъ.
Даны всмъ тламъ очертанья.
Гд форма, что трогаетъ сердце?
И чмъ возбуждаешь ты страсти,
Крошечка — линія рта?..
Уже слабютъ и вдохновеніе, и вра первыхъ поэмъ. Вс эти мелкія ‘размышленія’ печальны и уже не убаюкивающей печалью, но такою, которая хватаетъ за душу и не вознаграждается вещественной прелестью музыкальной формы, а разв что умственнымъ наслажденіемъ, получаемымъ посредствомъ раскрытія предъ нами самаго сокровеннаго въ нашемъ сердц. Правда, что страданія, такимъ образомъ анализированныя, приводятъ и здсь, какъ у лириковъ, мало думавшихъ, все къ тому-же исключительному страданію — къ сознанію насъ конечными и только тмъ, что мы есть, но, какъ я говорилъ уже, Сюлли Прюдомъ рисуетъ только отборные случаи этого недуга, т, что поражаютъ только чуткія души. Онъ опредляетъ вамъ извстное желаніе, извстное сожалніе, извстнаго рода аристократическое недомоганіе ясне, чмъ вы его ощущали, ни одинъ изъ поэтовъ не доставляетъ намъ столько очаровательныхъ неожиданностей, разоблачая намъ наши собственныя, смутно сознаваемыя нами ощущенія.
Мн-бы хотлось сказать, что онъ озаряетъ свтомъ туманную романическую меланхолію: ‘онъ разлагаетъ на тончайшіе элементы ту нжность, что живетъ въ душ каждаго, нжность, трепещущую всми страданіями’ (Roses). Отсюда и мощная прелесть этой поэзіи, скромной и сдержанной, точно каждое изъ этихъ маленькихъ стихотвореній помогаетъ намъ длать въ самихъ себ открытія, за которыя мы имъ признательны, и обогащаетъ наше сердце новыми изящными ощущеніями. Никогда поэзія такъ много не думала и вмст не была такой нжной: напряженіе мысли не только не притупляетъ чувства, напротивъ обостряетъ его. Испытываешь правду слдующихъ изреченій Паскаля (напоминаю, что языкъ Паскаля уже почти не нашъ): ‘По мр возрастанія нашего ума и страсти становятся могучей… Ясность ума порождаетъ и ясность страсти’, и т. д. Прибавьте къ этимъ чарамъ прелесть изысканнйшей изъ формъ, простоту, глубоко-обдуманную, тсно соединяющую въ своемъ сплетеніи самую сжатую опредленность и вмст яркость образовъ, обильныхъ и краткихъ, чарующихъ своей точностью: форма до того обработана, что нердко чтеніе, замедленное помимо воли, само превращается въ трудъ:
‘Если кто на это и жаловался, то конечно не я’.

III.

Сюлли Прюдомъ, какъ мн кажется, внесъ и въ выраженіе любви такое-же обновленіе, какъ и въ другія поэтическія ощущенія. Jeunes filles и Femmes также далеки отъ Sac или отъ Premier regret, какъ Vie intrieure отъ ‘Еpitre Byron’, Эльвира могла быть дйствительнымъ лицомъ, но въ Mditations Эльвира идеализированное видніе, превосходный образъ, но образъ воздушный, подобный Лаур и Беатриче. Кто зрлъ Эльвиру? Можно ей длать предложеніе? Можно жениться на ней? Эльвира говоритъ ‘звуками, незнакомыми земл’. Эльвира является только на озерахъ или при свт луны. Но, вопреки сдержанности поэта и нсколькимъ пьесамъ безличнаго характера, примшаннымъ къ тому, что можетъ назваться его исповдью, безошибочно чувствуешь, что стихотворенія Jeunes filles и Femmes приводятъ намъ отрывки истиннаго происшествія, весьма обыденнаго и вмст печальнаго, исторію первой любви, сначала взаимной, потомъ отвергнутой. И женщина, сквозящая чрезъ эти тонкія элегіи уже не та идеальная подруга, которою поэты поперемнно обмнивались одинъ съ другимъ, а настоящая двушка современная намъ, вроятно мщаночка (Ma fiance, Je ne dois plus), и чувствуешь, что она жила, можетъ быть жива и теперь. Правда, уже Sainte-Beuve въ своихъ поэзіяхъ опредлилъ любовь и общую, и лирическую, и повствовалъ о своихъ чувствахъ, вмсто того чтобъ воспвать ихъ, но его ‘нота’ проста только въ смысл Wordsworth’а, и слогъ нердко испещренъ наихудшими изъ, романтическихъ аффектацій. Анализъ Сюлли Прюдома хватаетъ несравненно глубже. Никогда еще не разсказывалась съ такою нжностью, съ такимъ изяществомъ исторія восемнадцатилтняго сердца, начиная съ пробужденія чувства въ ребенк, его трепетанія подъ лаской взрослой двушки, ‘несмлыя попытки поцлуевъ, скользящихъ по камнямъ колецъ’ (Jours lointains), и поздне, когда ребенокъ выросъ, его разнообразныя и тайныя любовныя похожденія (Le srail), затмъ первая страсть, ея первое чарующее пробужденіе (le Meilleur moment des Amours), прелесть и чистота настоящей молодой двушки, затмъ великая скорбь, когда возлюбленная отдала себя другому (Je ne dois plus) и неотвязность дорогаго воспоминанія.
… И я всю жизнь ее теряю
Въ прощаніи, не знающемъ конца.
О, мертвая, тебя не всю похоронили,
Глаза твои раскрытыми оставивъ…
Поэтъ, подстерегающій свои впечатлнія, обостряетъ и изощряетъ ихъ творческой пытливостью этого внутренняго созерцанія и достигаетъ такой глубины нжности, придумывая виды любви, въ которыхъ столько печали и видовъ жалобы, въ которыхъ столько любви, находя для обрисовки ихъ выраженія столь врныя и вмст нжныя, что лучше прямо отдаться очарованію, не пытаясь опредлять его. Разв не поразительно ‘задумано’ чувство въ стансахъ Ialonsies, или въ слдующихъ, еще боле изящныхъ:
О, еслибы я могъ ему сказать:
Она твоя, и не внушаетъ
Мн ничего, ни даже дружбы,
Нтъ чувства у меня къ неблагодарной.
Но такъ блдна она и такъ нжна.
О, пожалй ее изъ состраданья!
Безъ ревности ты выслушай меня:
Вдь мысль ея своимъ крыломъ
Меня, увы! едва задла.
Меня ея рука сурово оттолкнула,
Но вдь она нжна для тхъ, кого полюбитъ:
Не допускай ея до слезъ!..
Я могъ-бы примириться съ мыслью,
Что любитъ и владетъ ею
Не я, другой, но съ сердцемъ, какъ мое,
Ребенокъ злой, покинувшій меня,
Смотри, какое причинилъ мн горе:
Я не могу теб дать счастья.

IV.

Объ Epreuves я скажу приблизительно то же, что и о предъидущемъ сборник: Сюлли Прюдомъ обновляетъ общеизвстный фондъ большей вдумчивостью и боле точнымъ анализомъ, вносящимъ непривычное дотол содержаніе въ поэзію. ‘Если я вчно говорю одно и то же, то стало быть все вчно, одно и то же’, разумно разсуждаетъ Пьерро Мольера. Критика вовсе не легкое дло, вопреки общеизвстной аксіом, и надо быть снисходительнымъ относительно необходимыхъ повтореній. Въ общемъ, спеціальный разборъ поэта, особенно поэта, находящагося въ живыхъ, и чьей личности можно касаться только вскользь и которая, находясь притомъ въ слишкомъ близкомъ къ намъ разстояніи, трудно опредлима, разборъ поэта лирическаго, выражающаго только свою думу и не разсказывающаго исторій — такая критика ограничивается только тмъ, что опредляетъ, на сколько возможно, мсто и значеніе его въ литератур, отыскиваетъ источники его самобытности и формулы, ее опредляющія, и вызываетъ въ памяти, резюмируя ихъ, самыя характерныя изъ его произведеній. Такимъ образомъ разборъ, самый добросовстный и даже любовный, обширнаго поэтическаго творчества, можетъ вмститься въ немногихъ страницахъ, къ тому еще и весьма сухихъ. Наивный критикъ въ отчаяніи. Онъ хотлъ-бы сконцентрировать и отразить въ своей проз, какъ въ зеркал, дорогаго ему поэта во весь его ростъ. Ему тяжело быть вынужденнымъ длать выборъ изъ столькихъ страницъ, одинаково его плнявшихъ, ему кажется, что онъ вредитъ автору, безсовстно подводитъ его, онъ чувствуетъ искушеніе то резюмировать все, то все цитировать и, отказавшись отъ собственныхъ выводовъ, дать читателю возможность насладиться живымъ текстомъ. Разв это не лучше попытки заключить его думу,— не будучи вполн увреннымъ, что схватилъ ее,— въ формулы и трудныя, и отыскиваемыя ощупью? Чувствуешь всю ихъ несостоятельность, и если он даже относительно врны, то все-таки безсильны выразить то непередаваемое нчто, когда оно-то особенно васъ и прельщало! Зачмъ утруждать себя опредленіемъ того, что такъ просто и хорошо чувствуется? Оправданіе критика въ воображеніи, что трудъ его, какъ бы ни былъ онъ скроменъ, не будетъ вполн потерянъ, въ воображеніи, что онъ работаетъ надъ тмъ, что Сентъ Безъ называетъ естественной исторіей духовъ и что будетъ прекраснымъ дломъ, когда будетъ сдлано. И наконецъ еще и въ томъ, что благоговйное чувство подталкиваетъ его говорить объ излюбленныхъ имъ художникахъ, ибо, отыскивая причины своему восхищенію, онъ чувствуетъ, какъ оно ростетъ въ немъ, стремленіе же высказать это чувство, хотя бы и не удалось оно, есть все-таки не что иное, какъ дань уваженія.
Les Epreuves, если врить сонету, служащему введеніемъ къ нимъ, не были написаны по плану, установленному заране. Но оказалось, что сонеты, въ которыхъ двадцатипятилтній поэтъ излагалъ изо дня въ день свою внутреннюю жизнь, могли быть распредлены подъ слдующими четырьмя названіями: Amour, Doute, Rve, Action, поэтъ даетъ ихъ намъ какъ-бы относящимися къ четыремъ различнымъ эпохамъ его жизни. Правда, душа его достаточно богата, чтобы онъ одновременно жилъ этими четырьмя эпохами жизни.
Сонеты любви отличаются большей мрачностью и горечью въ сравненіи съ любовными стихотвореніями перваго тома: работа мысли преобразовала болзненную нжность въ протестъ противъ терапіи женской красоты и чувства, по природ своей неудовлетворимаго (Inqiuetude, Trahison, Profanation, Fatalit, O vratils? L’art sauveur).— Сонеты Doute намчаютъ еще шагъ впередъ по направленію къ поэзіи философической. Вотъ диковинный портретъ Спинозы:
Онъ былъ человкъ мягкій, здоровьемъ слабый…
и сонетъ Боговъ, опредляющій бога пахарей, бога священниковъ, бога деистовъ, бога ученыхъ, бога Канта и бога Фихта — все это въ 11-ти стихахъ, и вотъ послдній:
Богъ не ничто, но Богъ и никто: онъ все.
и Scrupule, за нимъ слдующее:
Загадочная истина, трудная постиженію,
Мучительная для сердца и для ума,
Что Вселенная, что Все — Богъ, само того не зная.
Другіе сонеты выражаютъ сомнніе, но уже не въ философскомъ, а въ страдательномъ смысл. До сихъ поръ ‘муки сомннія’, даже искренняго, отдавали у поэтовъ чмъ-то театральнымъ: такъ, въ Novissima Verba Ламартина, также у Виктора Гюго въ его стансахъ: Que nous avons le doute en nous. Прибавьте, что почти всегда у обоихъ лириковъ сомнніе разршается какимъ-нибудь громогласнымъ актомъ вры. Мюссё очевидно страдаетъ больше ихъ въ Espris en Dien, но недугъ его исходитъ скоре изъ сердца, чмъ изъ ума. Самое опредленное изъ сказаннаго имъ по этому поводу представляютъ слова ‘что помимо воли вселенная терзаетъ его’. Жалоба его походитъ скоре на жалобу обманувшагося жуира, страшащагося смерти, чмъ на жалобу человка, ищущаго истины. Онъ какъ будто не читалъ философовъ, которыхъ перечисляетъ съ такимъ презрніемъ и характеризуетъ на-угадъ. Наврное, конечно, не Большая Медвдица привела его къ углубленію въ свои вечернія молитвы, и высокопарное посланіе къ Вольтеру, охотно приводимое духовенствомъ, исходитъ не изъ логическаго ума. Сюлли Прюдомъ можетъ подчасъ сходиться мыслью съ Мюссе, и предъ Христомъ изъ слоновой кости или Венерой Милосской (Chez l’antiquaire вспоминать съ сожалніемъ ‘свтлое сладострастіе и безмрную нжность’ въ сонет, содержаніе котораго по существу сходно съ двумя первыми страницами Роллй. Но сомнніе его иное, оно не похоже на неопредленное и дланное недомоганіе: основы его научныя, онъ выражается точно и, будучи понятнымъ, въ то же время и трогателенъ. А такъ какъ его отрицаніе въ то же время и сомнніе, то и пустота, оставляемая имъ, боле выяснена, оттого и больше чувствуется. Вертеръ и Ролла молились, сами не зная зачмъ, поэтъ Epreuves лишенъ даже и такого поэтическаго удовлетворенія.
Я бъ хотлъ молиться, я полонъ вздоховъ.—
Но тщетно складываю руки и склоняясь надъ Библіей,
Повторяя Смволъ, которому учился по складамъ:
Я ничего не чую предъ собой. Ужасно!
Это уже не прежнія страданія, гармоническія и неопредленныя. Поэтъ говорить о живой ран, которую оставляетъ на сердц вырванная изъ него вра, говоритъ объ одиночеств совсти, лишенной вншнихъ устоевъ и обреченной призывать самого себя къ отвту и отпускать самой себ грхи (La confession).
Блаженъ злодй, отпущенный рукой духовнаго отца…
Грхъ мене тяжкій принесъ я въ покаяньи Богу…
Не знаю и теперь, прощенъ-ли я.
Онъ говоритъ о невольныхъ, несогласуемыхъ съ разумомъ, возвратахъ сердца, къ прежнимъ врованіямъ (Bonne Mort):
Священникъ окропитъ мое мятежное чело.
И я, въ сомнніи малодушный, съ печалью меньшей отойду
Въ ничто, быть можетъ, но съ надеждой обновленья.
Онъ разсказываетъ намъ о тревогахъ души, отрекшейся отъ религіи благодати и жаждущей правосудія. До него доносится изъ далекаго прошлаго крикъ работника пирамидъ, этотъ крикъ все выше и выше уносится въ пространство и достигаетъ звздъ:
Все выше, выше онъ возносится, стремясь къ Богамъ и правд,
Но минуло три тысячи лтъ, и подъ воздвигнутой громадой
Въ своей несокрушимой слав спитъ еще Кеопсъ.
Послдняя книга Сюлли Прюдома посвящена продолжительному исканію отвта на этотъ затерянный крикъ (Cri perdu).
Затмъ слдуютъ Rves — прелесть дремоты, забытья, упоенія свтомъ, безъ думъ, прелесть — всецлаго отданія себя ‘теченію мгновеній и метаморфозъ», прелесть — въ деревн, лежа на спин, слдить за движеніемъ облаковъ, или же скользить, по вол теченія, на тихой рк или, зажмурившись отъ сильнаго втра, чувствовать, какъ онъ разметываетъ теб волосы, наслаждаться по утру ‘той глубокой сладостью жизни безъ сна и вмст точно не вполн пробужденнымъ» (Suite, Ether, Sur Peau, le Vent, Нога prima). Невозможно закрплять языкомъ, боле точнымъ, впечатлній, боле неуловимыхъ. Ужели сонъ — эта удивительная способность анализировать свои сны? А если сонъ, то онъ боле чуткій, чмъ бодрствованіе многихъ. Это не сонъ ума, а слдствіе его непосильнаго напряженія, онъ не вн области мышленія, но встрчается въ ея крайнихъ предлахъ и даже за ними. Въ конц концовъ, онъ обращается въ сонъ Канта, далеко не похожій на сонъ пвцовъ лютни.
Растроганъ я, и не найду причины возбужденью.
Я, ослпленный, самъ заговорилъ о неб,
И сущности своей не въ силахъ распознать.
Уже въ одной изъ пьесъ Mlanges (Pan) и на основаніи той же парадоксальной работы безсознательнаго, самого себя анализирующаго, Сюлли Прюдомъ въ совершенств описалъ уничтоженіе личности, когда подъ тяжкимъ дйствіемъ солнца притупляется память и пропадаетъ воля, дышешь, на подобіе растеній и ощущаешь сообщеніе съ универсальной жизнью… Но довольно мечтаній, надо дйствовать. Стыдно спать среди всеобщей работы, стыдно радоваться среди страдающихъ людей! За этимъ тонкимъ, нжнымъ психологомъ скрывается человколюбецъ, нчто врод благочестиваго позитивиста,— врующій въ науку и прогрессъ, старый кандидатъ Политехнической школы, къ тому же проведшій годъ въ Creusot, восторгавшійся машинами, переводившій первую книгу Лукреція. Никто не могъ бы прожить въ одиночку (La Patrie, Un Songe), хвала благодтелямъ человчества, невдомому изобртателю колеса, изобртателю желза, химикамъ, изслдователямъ (la Rone, le Fer, le Monde nu, les Tmraires)! Вс эти сонеты инженера-поэта поражаютъ смсью чуть ни религіознаго лиризма и живописанія, почерпнутаго въ инструментахъ науки, промышленности и въ современныхъ предметахъ. Здсь и мастерская ‘адъ силы, послушной и скорбной’, и рабочая комната химика, и дно океана, гд покоится кабель, соединившій два свта. Одинъ сонетъ повствуетъ о формаціи земли (En avant!), другой вводитъ тонкое чувство въ опредленіе фотографіи (Ralisme). Совсмъ Делиль, но вдохновенный и получившій въ подмогу языкъ, боле откровенный и богатый. Скажемъ боле: Андре Шенье нашелъ бы отчасти выполненнымъ въ этихъ сонетахъ то, что онъ мечталъ вложить въ задуманнаго имъ Гермеса. Они служатъ достойнымъ вступленіемъ къ поэм Znith.
И такъ Epreuves показываютъ намъ во всхъ его видахъ геній Сюлли Прюдома: я стало быть могъ бы сгруппировать все его творчество подъ четырьмя заглавіями, намчающими отдлы этого сборника. Вмсто того, чтобы скомкать его въ такомъ вид, я поддался удовольствію пройти его цликомъ хотя бы и въ медленномъ обозрніи. Намренный и какъ бы героическій оптимизмъ послдней части Epreuves напоминаетъ настроеніе первыхъ поэмъ, но все-таки уже не тотъ. Кажется, будто поэтъ размышлялъ: я страдаю, но все мое время уходитъ на разсказы объ этомъ, я чувствую, что жизнь скверна, и все-таки живу, живутъ вокругъ меня и другіе. Откуда это противорчіе? Стало быть или вопреки всему въ жизни есть нчто доброе, или этотъ подлогъ ея неотразимъ. Одна минута счастья вознаграждаетъ за цлые годы страданій.
Много хорошаго и въ наук и въ дятельности, которая наравн съ мечтой приносящее намъ забвеніе и обладающее кром того преимуществомъ облегчать хоть немного общее существованіе. Боюсь только, что поэтъ заставляетъ себя врить насильственнымъ воздйствіямъ воли на свою сокровенную и неисцлимую скорбь. Вотъ самые бодрые изъ его стиховъ, но и они не бодры.
За мигъ единый счастья, безвозвратный,
Слезами орошаемый въ начал и конц,
За этотъ мигъ ты можешь и обязанъ жизнь любить:
Изъ смертныхъ каждому отпущенъ мигъ блаженства.
Единый солнца лучъ — и озаренъ весь день благословеньемъ.
Но еслибы твоя рука весь день томилася въ работ,
То мигъ твоихъ ночей способенъ вызвать зависть
Въ мертвыхъ, чьей ночи не дано луча любви.
Что это? Не воспоминаніе-ли дтства? Должно быть. Я думаю, что ни одна мать не прочтетъ, не прослезившись, стиховъ Premier Solitude о маленькихъ дтяхъ, слабыхъ и робкихъ, слишкомъ рано отправленныхъ въ школу.
Платьица ихъ вс въ обтяжку,
Штаники такъ мило сидятъ,
Сапожки вс свтятся лакомъ
И нженъ, и робокъ ихъ взглядъ.
Двчонки! ихъ сильные кличутъ,
Невинность! зоветъ, кто хитрй,
Он отдаютъ вс игрушки,
Изъ нихъ не выйдетъ купцовъ.
О горе! съ задачей не сладитъ,
О горе! урокъ не готовъ!
О горе! ево разбранили,
О стыдъ! онъ наказаннымъ былъ.
Мерещатся имъ ихъ постельки,
Гд мягко, тепло имъ спалось,
Свернувшись клубочкомъ, и мама,
Случалось, брала ихъ въ свою…
Двумъ или тремъ стихотвореніямъ Сюлли Прюдома удалось стать популярными, т. е. понравиться женщинамъ и публик салоновъ. Быть можетъ онъ не разъ испытывалъ досаду по поводу того, что для многихъ онъ былъ ничмъ инымъ, какъ только авторомъ Vase bris: кто знаетъ, однако, не это-ли стихотвореніе сдлало его академикомъ и послужило какъ бы входнымъ билетомъ для его Destins и Justice?
И дйствительно, вся душа его отразилась въ этой разбитой ваз. Это все т же ‘легкія царапины’, обратившіяся ‘въ чуткія, глубокія раны’, какъ и въ Solitudes. Ощущенія едва уловимыя, оттнки чувствъ чисто женственные въ мужскомъ сердц,— такая поэзія можетъ считаться конечнымъ продуктомъ литературы, предполагаетъ долгое прошлое, и художественное, и чувственное.
Представьте себ душу, которая пережила романтизмъ, познала всю страстность порывовъ, всю красоту мечтаній, душу, которая вкусила затмъ всю чуткость пытливой парнасской лиры и, расширивъ путемъ знанія и размышленія поле своей чувствительности, сосредоточенная и внимательная къ ея потрясеніямъ, изощрившейся въ способности вызывать ихъ,— начинаетъ повствовать о нихъ языкомъ, котораго сложность и чисто современная изысканность заключены въ строгую сжатость классической формы… Не увлекаюсь-ли я паосомъ подъ предлогомъ опредленія?
Но моя ли вина, что въ этой поэзіи нтъ простоты и ‘что въ ней (съ правомъ большимъ, чмъ въ Prcieuses) мн слышатся милліоны вещей?’ Боль, причиняемая долгимъ прощаньемъ, скорбный покой думъ, въ которыхъ заснула былая любовь и слезы, застывши струями, какъ въ сталактитахъ, какъ въ нихъ, точатъ немолчныя слезы, ‘безпричинныя радости’ — какъ будто счастье, потерявшись и блуждая, попало нечаянно, ошибкой въ сердце, окутаннная меланхоліей липовая аллея истекшаго вка и въ ней, среды храма изъ вьющейся зелени, выглядываетъ лукавая улыбка Амура, одиночество звздъ, возрастающее одиночество человка, который не можетъ уже, какъ малый ребенокъ, жить у самой земли, ухватившись руками за великую кормилицу, сомнніе, давящее ему грудь, страхъ отъ новой любви, быть можетъ она ошибка чувства все — та же старая, не умиравшая любовь? одиночество некрасивой — ‘ребенка, который, умя любить, никогда не познаетъ отвтныхъ объятій’, тотъ родъ недуга, что въ март, при возрожденіи природы испытывается одинокимъ человкомъ, который слишкомъ много перечиталъ или передумалъ, чувство нравственной ссылки и тоски по родин въ артист, котораго нужда сдлала чиновникомъ или торговцемъ, одиночество поэта въ театр, среди низменныхъ увеселеній толпы, дкость преступныхъ и бглыхъ увлеченій среди грязи или шатанья въ извощичьихъ экипажахъ, одиночество думъ, которымъ не дано соединиться и тщета поцлуевъ, что сближаютъ только тла, одиночество старости, свободное отъ женщинъ и довершающее доброе въ насъ, желаніе исчезнуть подъ звуки убаюкивающей псни дтства ‘чтобы не думать, чтобы человкъ умиралъ, какъ родится ребенокъ’… я могу только намтить нкоторыя изъ темъ, развитыхъ, врне распутанныхъ въ Solitudes божественно чувствительнымъ. И вс он дйствительно ‘одиночества’, повсюду въ разныхъ формахъ все то же страданіе — чувствовать себя одинокимъ,— прошлое далеко, хотя и носишь ты его съ собой, но ты одинъ въ своихъ воспоминаніяхъ и сожалніяхъ, далекъ и отъ мечтаній, но одинъ въ своихъ желаніяхъ, далекъ отъ думъ — одинъ и тломъ, далекъ и отъ природы, и отъ вселенной, которыя охватываютъ насъ и длятся — и все-таки одинъ, съ безмрной любовью въ бренномъ и хрупкомъ сердц… Все тончайшія детали нашей неспособности къ наслажденію, или же нашего сознанія этой неспособности.
Vaines tendresses т же одиночества. Величайшіе изъ поэтовъ міра имютъ въ своемъ распоряженіи не боле двухъ-трехъ мотивовъ, которые и повторяютъ, но никто на это не жалуется (вдь у многихъ всего одинъ), къ тому же вдь вся лирическая поэзія держится самымъ маленькимъ количествомъ идей и чувствъ прирожденныхъ, варьирующихся только большей или меньшей полнотой и точностью передачи. Но въ общемъ Vaines tendresses заключаютъ въ себ что-то особенно безнадежное и неисцлимое — поэтъ и не мечтаетъ выдти на свтъ. Прологъ (Aux amis inconnus) неподражаемъ.
Быть можетъ стихъ, наперсникъ тайный, вамъ укажетъ
Т раны, что огнемъ палимы быть хотятъ,
Иль слово — именемъ назвавъ страданье —
Слезою упадетъ въ тотъ уголокъ завтный,
Гд ждетъ слезы непонятое сердце.
Иль стихъ мой, молніей проникнувъ въ душу,
Въ ней разомъ вс страданья ваши освтитъ.
Но, ваши чувства разсказавъ, ужель я вамъ не назвалъ
Тхъ глазъ, въ которыхъ самому пришлось имъ научиться?
Никогда еще не одинъ поэтъ не говорилъ намъ лучше и чаще о самыхъ сокровенныхъ изъ нашихъ чувствъ и страданій. Но зачмъ онъ прибавилъ:
Друзья прохожіе, немногое себ возьмите отъ меня,
Лишь то, что схожимъ вы съ собой найдете,
И незачмъ взаимной встрчи намъ желать.
Сліянье въ чувствахъ общихъ — корень дружбы,
Все остальное тлнъ и горе разставанья…
Что-то рзкое слышится и въ этомъ страх и въ отршеніи. Пессимизмъ заразителенъ. Нкоторыя изъ страницъ не что иное, какъ отраженія ‘жестокаго года’. Любви къ женщин, не идиллической, но любви тридцатилтняго мужчины отводится большее мсто, нежели въ Solitudes, а также и философіи и задач нравственности. Nom, Enfantillage, Invitation la valse, l’Epouse — истинные перлы, ихъ чары ласкаютъ, но что за бредъ любви въ Peur d’avare! а въ Conseil (этомъ чуд анализа), какая слышится въ немъ жестокая опытность, какая злопамятность!
Двица юная, поврь ты мн, пока не поздно
И жениха себ межь добрыхъ избирай,
Чтобъ взоръ его блисталъ, былъ звонокъ голосъ,
Чтобъ смло онъ и гордо выступалъ,
He съ головой, склоненной думой….
Даже маленькія двочки пугаютъ его (Aux Tuilleries):
Малютка милая, ты ихъ заставишь плакать,
Всхъ этихъ мальчиковъ — позднй мужей…
затмъ рядъ отдыховъ намреннымъ воздйствіемъ воли надъ размышленіемъ:
Приссть вдвоемъ у ногъ шумящихъ волнъ,
Слдить за ихъ теченьемъ.
Вдвоемъ — когда на неб облако плыветъ,
Слдить его движенье.
Особенно слдуетъ прочесть дивную мелодію Rendez-vous, въ которой выражено невыразимое, въ которой поэтъ мткими словами заставляетъ мысль дойти до какого-то умиранія и даетъ намъ чувство въ передач, какую казалось бы только музыка способна создать и выразить, такъ что Сюлли Прюдомъ расширилъ предлы до послдней грани, и въ обихъ своихъ крайностяхъ — въ мечт и въ спекулятивномъ мышленіи — захватилъ въ область и музыку, и прозу. Но тутъ-же, во слдъ сновиднію — какое скорбное пробужденіе, какое толкованіе на Surgit amari aliquid (la Volupt, Evolution, Souhait)! Къ первой части Justice подошли бы, въ вид отчаяннаго заключенія, превосходные стансы изъ le Voeu:
Когда я зрю толпы живущихъ разростанье
На этомъ шар зла, бдами зараженномъ,
То уношуся мыслью въ монастырь
И непорочности обтъ произнести дерзаю.
Готовъ я умертвить въ себ слпые вс инстинкты
Не ради добродтели, а ради состраданья:
Въ незримомъ полчищ приговоренныхъ къ жизни
Хочу спасти я жизнь, сродство къ которой чую.
Пусть власть возможнаго его въ себ сокроетъ,
Любимаго изъ сыновей — того, кому не быть,
Спасенный лучше мертвыхъ, ихъ недостижимый,
Не выйдетъ онъ изъ мрака, гд я спалъ.
Поборникъ страстный слезъ, изъ радости рожденныхъ —
Любовь потомство сторожитъ въ моей крови.
Клянусь у горя вырвать жертву.
Да не наслдуетъ никто больнаго скорбью сердца.
Кто содрогаясь вспоминаетъ дтство
Съ его слезами и непонятымъ страданьемъ,
Не можетъ оскорбить ни смыслъ, ни право,
Приговоривъ къ нему подобнаго себ.
Кто торжества не вдалъ юныхъ дней,
Нося въ груди остывшія желанья,
Имъ никогда родиться не позволитъ
И снова жить неугасимыми въ потомств.
Кого кусокъ, толпой проклятый, способенъ подавлять
Какъ угрызенье совсти за бдствіе чужое,
Тотъ на пиру неравныхъ мстъ его стсненныхъ
Не станетъ расширять свое вокругъ себя.
Стихотворенія Rire могли бы служить переходомъ ко второй части (Retour du coeur).
Но мы, истерзаны мы жалобой вселенной,
И наша жизнь — немолчное страданье міровое…
Retour au coeur извстно намъ уже по Vertu, краткаго извлеченія изъ критики положительнаго разума. Наконецъ послдніе стансы Sur la mort сильно напоминаютъ заключительные стихи Destins, вся разница въ тон. И такъ (въ чемъ должно быть и главная причина содержательности его лирической поэзіи) Сюлли Прюдомъ все больше и больше стремится къ поэзіи философской.

VI.

Сюда могутъ быть отнесены поэмы, навянныя Сюлли Прюдому событіями 1870—71 гг., ибо впечатлніе, которое онъ вынесъ изъ нихъ, должно быть, ускорило сочиненіе философскихъ поэмъ и нердко сказывается въ нихъ. Воспоминанія самыхъ ужасныхъ изъ зрлищъ войны, и вншней и междоусобной, сокрушеніе и отвращеніе, охватившія его при вид человческаго зврства, внезапно выступившаго предъ нимъ,— все это должно было отозваться на пессимистическомъ радикализм первыхъ ‘бодрствованій’ Justice.
Послдняя война породила у насъ не мало римъ. Большинство изъ нихъ звучало глухо и фальшиво. Любовь къ отечеству — чувство, которое не испытывать позорно, но и выражать его въ извстномъ тон — смшно. Одинъ молодой офицеръ стяжалъ извстность боевыми пснями, дышащими искренностью. Но никто изъ поэтовъ, какъ мн по крайней мр кажется, кром Сюлли Прюдома не говорилъ такъ хорошо, съ большей возвышенностью чувства и наименьшимъ задоромъ, безъ высокопарности или банальности то, что требовалось сказать посл нашихъ бдствій.
‘Собратъ мой по отчизн человкъ’.
Такъ щедро я въ былые годы
Свое — француза сердце въ міръ бросалъ.
Теперь я экономнй сталъ.
Я забывалъ, что все я получилъ —
И домъ, и тхъ, кому я дорогъ,
И хлбъ и даже идеалъ
Отъ своего, родившаго меня народа,
Что я вкушалъ со дня рожденья
Въ глазахъ, которые меня ласкали
И въ тхъ, которые меня терзали —
Очарованіе небесъ моей страны.
Вслдъ за раскаяніемъ въ легкомысленной забывчивости, поэтъ говоритъ о цпкости нашей привязанности къ отечеству, даже къ его почв, къ его цвтамъ, его растительности..
Цвты отъ почвы Франціи, немножко намъ родные,
Вамъ надо бы слезою орошать своихъ умершихъ.
Простите, братья, если я, увидвъ у порога —
И узрвъ въ нихъ какъ-бы оплотъ отъ нашихъ гальскихъ предковъ —
Дубы, лежащіе среди своей листвы изсохшей,
Найду въ себ прощаніе къ лсамъ.
Наконецъ сонеты, озаглавленные: La France резюмируютъ и дополняютъ ‘впечатлнія войны’. Значеніе слова ‘отечество’ снова понятно и закрплено, тяжкій урокъ воспринятъ, упадокъ силъ, и надежда, сознаніе своей чисто-человческой миссіи, упорно-живущее въ нашей рас, не смотря на съуженіе ея задачи и на долгъ расплаты.
О, Франція, я съ ужасомъ исторію читаю
Всхъ недочетовъ, славою теб рожденныхъ,
Но будущихъ плодовъ въ теб ужъ слышу трепетанье.
Подобно колосу, пробившему земли твердыню
Иль человку, который выросъ изъ борьбы существъ
Зародышъ твой таитъ въ себ землю обтованья.
Въ груди моей живетъ отчизной переполненное сердце,
Чмъ больше я французъ, тмъ больше чувствую въ себ я человка.

VII.

Что наука не чужда поэзіи, и не потому только, какъ полагалъ аббатъ Делиль, что наука доставляетъ неисчерпаемый матеріалъ для остроумныхъ перифразъ,— не въ нихъ дло. Это было хорошо извстно Андрё Шеньё — этому поэту XVIII вка — когда онъ задумывалъ своего Гермеса, а также и Альфреду де Мюссе, этому оригинальному художнику, мало знакомому публик, но не позабытому — когда онъ писалъ свою Bouteill la mer. Несомннно, что небо, раскрытое предъ нами астрономіей со временъ Кеплера, одинаково прекрасно для взоровъ воображенія, какъ и небеса древнихъ (Lever du soleil):
Она опустилась для насъ, та завса чудеснаго,
За которой блуждали міра живаго ложныя тни,
Небо сдало покаяніе въ старыхъ обманахъ
И, подчинившись крушенью своихъ устоевъ,
Лишенное ихъ, словно окрпло въ твердын…
И вселенная вся одлась покой красой.
Наука изобртаетъ механизмы, то могучіе, то нжные, которые возбуждаютъ удивленіе даже въ невждахъ странностью своего строенія, своей силой, глухой и вмст непреклонной, количествомъ производимой ими работы. Наука даетъ ученому свтлую радость, больше живую и возвышенную, чмъ всякое другое человческое чувство, и выраженіе ея легко переходитъ въ лиризмъ. Наука длаетъ человка властелиномъ природы, способнымъ пересоздавать ее: отсюда величавая гордость, также естественно-поэтичная, какъ гордость Горація или Роланда. Наука порождаетъ особаго рода героизмъ, собственно героизмъ современный, съ которымъ несравнимъ никакой другой, ибо этотъ, наиболе безкорыстный и наивысшій по цли, заключающійся въ раскрытіи истины и уменьшеніи всечеловческихъ бдствій. Нын наука работаетъ надъ видоизмненіемъ вншняго облика человческой жизни, а также, посредствомъ новыхъ надеждъ и новыхъ добродтелей — и внутренности души. Поэтъ, который бы обошелъ это молчаніемъ, былъ бы чуждъ нашему времени: Сюлли же Прюдомъ до мозга костей въ немъ. Вспомните послдніе сонеты изъ Epreuves. Прибавлю къ нимъ Ecuries d’Augias, разсказывающія намъ въ форм, которую призналъ бы и Шенье, объ одномъ изъ наимене миологическихъ и наиболе ‘современныхъ’ трудовъ Геркулеса, о труд, требующемъ по преимуществу нравственной энергіи и похожимъ на работу инженера.
Zenith — превосходный и сжатый гимн наук, соединяющій въ себ обиліе мысли, точныхъ описаній и лирическаго движенія. Никогда еще Сюлли Прюдому не удавалось выполнить такъ всецло собственную задачу. Вотъ строфы, черпающія странную красоту изъ точности опредленій, изъ трезвыхъ образовъ, дающихъ имъ законченность, и изъ величія опредляемаго предмета:
Извстно намъ, что раздвигается стна тюрьмы,
И что возможно Геркулесовы столпы переступить,
Но для того лишь, чтобъ вернуться къ намъ-же,
Что море округляется подъ паруса движеньемъ,
Что сквозь лазейку ада снова узришь звзды,
Что въ мір все обречено паденью, и высоты ничто не достигаетъ,
Извстно намъ, что въ мір нтъ ни крова, ни устоевъ,
Что безконечное уравнено съ ничтожнйшимъ атомомъ
И что пространство — пустота, откроется со всхъ сторонъ,
Та пропасть, изъ которой возникаешь незримымъ для себя путемъ,
Предлъ ея отходитъ отъ тебя, а центръ идетъ теб во слдъ,
Какъ обиталище всего — безъ красоты и безъ уродства…
Нужно-ли вдаваться въ детали? Укажемъ пересказчикамъ (periphraseurs) послдняго столтія, ради смущенія ихъ, на слдующіе два стиха, которые имъ не слдовало бы принимать за перифразу:
Они поднимаются, чутко слдя за ступенью,
Отмчающей смлость пути паденіемъ ртути,
и два еще другіе, поразительные своею сжатостью:
Но можетъ основаньемъ послужить земли твердыня
Для треугольника, что алгебру вознесъ превыше вдохновенья…
Замтьте, что эти диковины не задерживаютъ и не замедляютъ лирическаго движенія, что усидчивый трудъ поэта надъ точными опредленіями нимало не ослабляетъ силы чувства, увлекающаго поэта. Посл суроваго вступленія, строфы получаютъ широкое поступательное стремленіе вверхъ. Одна изъ красотъ ‘Зенита’ въ томъ, что приключеніе воздухоплавателей обращается въ символическую драму, что ихъ матеріальное поднятіе въ высшіе слои атмосферы выражаетъ полетъ человческаго духа къ неизвстному. И только что успли ихъ изнуренные тла упасть на дно корзины, какъ метафора вздымается съ новой силой, и продолжаясь:
Какая смерть! Страдалецъ жалкій — плоть
Всей тяжестью своей ко праху устремилась,
Вернулись трупы вс о саван просить.
Вы ихъ, какъ дань послднюю земл отдали
Затмъ, завсу снова опустивъ надъ тайной,
Одни свершать полетъ свой понеслись.
Поэтъ заканчивая, присуждаетъ имъ (положительное) позитивистское безсмертіе — продолженіе жизни чрезъ творчество въ воспоминаніи людскомъ:
Въ наслдье людямъ всмъ оставить жизнь, какъ дло и примръ —
Не значитъ-ли ее вторично пережить и глубже и полнй?
Не значитъ-ли продлить ее во времени, въ пространств, безпредльно
Не тамъ ее переживать, не въ воздух, гд часъ отмтитъ время,
Не въ узкомъ призрак, сковавшемъ личности человка,
Но жизнь начать, подобную богамъ!
Безсмертье мудреца въ законахъ, имъ открытыхъ.
Поэтъ — блаженство вчное свое находитъ
Въ вечернемъ миг двухъ сердецъ влюбленныхъ!
Такимъ образомъ только при жизни предвкушаешь свою будущую славу, и великіе люди, герои, а также и люди добра переживаютъ до смерти собственное безсмертіе. Это великодушная мечта, парадоксальное безкорыстіе которой требуетъ крпкихъ сердецъ — мечта, очищающая отъ эгоизма даже и загробное наше существованіе. Иллюзія! но на столько дйствительная для избранныхъ думъ, что нтъ боле могучаго рычага для вдохновенія ихъ къ длу.

VIII.

Такое заключеніе Zenith’а служитъ намъ переходомъ къ поэмамъ чисто философическимъ. Частью Epreuves клонятся уже къ тому же направленію, намъ попадаются уже въ Vi intrieure превосходныя опредленія: l’Habitude, l’imagina lion, la Mmoire. Между прочимъ Сюлли Прюдомъ буквально переложилъ въ стихи первую книгу Лукреція, предпославъ своему переводу предисловіе въ дух Канта. Затмъ стансы Sur la mort пытаются вникнуть въ представленіе о загробной жизни и, не сладивъ съ нимъ, затихаютъ въ какомъ то бурномъ смиреніи. Поэма Destins идетъ еще дальше: она проводитъ параллель между оптимистическимъ и пессимистическимъ воззрніями на жизнь и въ заключеніе останавливаетъ право того и другаго. Духъ зла ршилъ сначала создать міръ всецю злымъ и страдальческимъ, но подобный міръ не могъ бы длиться: чтобы заставить его страдать и жить, духъ зла даетъ ему въ придачу любовь, желаніе, вроломство, обманы, мечты, кажущіяся блага, ради сокрытія дйствительныхъ золъ, безнадежное невжество, чудовищный обманъ свободы.
Да, человку выборъ данъ, иди, окованный сомнньемъ,
Творцомъ шаговъ своихъ ты будь, но не пути,
Создателемъ злодйствъ своихъ, но не призванья.
Виновнымъ — ибо золъ — но въ томъ, что былъ ты злымъ,
Причиной непонятной, не нужной, приговоренной
Желать — чтобъ быть предателемъ своей судьбы,
Чтобы, создавъ себ и цль и къ ней стремленье
Могъ этотъ богъ негодовать и угрызеньемъ быть сндаемъ.
Духъ добра, съ своей стороны, желая создать міръ возможно счастливйшій, предполагаетъ сначала обратить весь хаосъ въ дв души, заключенныя въ двухъ тлахъ — пусть вчно любятъ и пребываютъ въ объятіяхъ другъ друга. Это не удовлетворяетъ его: знаніе выше любви. Но абсолютное знаніе не оставляетъ ничего желанію, стало быть стремленіе искать и открывать лучше, нравственныя же качества — преданность, жертва — еще выше… Въ конц концовъ онъ даетъ человку то же, что и Духъ зла — желаніе, страданіе, свободу. Отъ того міръ кажется намъ злымъ и мы не способны создать въ своемъ представленіи инаго, высшаго, особенно же міра совершеннаго въ настоящемъ. Мы и не взяли бы этого лишеннаго добродтели и идеальнаго міра любви: но добродтель и любовь разв могутъ обходиться безъ желаній и стремленій — стремленія и желанія безъ страданій? Не попробовать-ли намъ, безсильнымъ, уничтожить страданіе, не уничтоживъ въ то же время и лучшаго въ человк, не попробовать-ли по крайней мр снять страданіе съ тхъ, кто сталъ лучше посл перенесеннаго испытанія и отдлить имъ только недостойныхъ, распредляя мру страданья согласно со степенью ихъ несовершенствъ? Но тогда добродтель не была бы добродтелью въ мір, въ которомъ бы царила подобная правда.
Не надо также говорить объ ослабленіи ненужныхъ золъ, тхъ, которыя не имютъ очистительнаго или карающаго значенія, какъ дтскія страданія, напримръ. Надо, чтобъ былъ избытокъ зла, надо, чтобъ было оно и безцльное, и необъяснимое,— тогда отыщется въ немъ и цлесообразное. Для добродтели, для того, чтобы ей быть, требуется міръ, полный грха и безсмыслицы, міръ, въ которомъ страданье было-бы набросано какъ попало. Реализація правды и справедливости убила-бы самую идею правды. Представленіе о мір боле счастливомъ возможно только вн всякаго понятія о заслугахъ: и у кого-бы хватило духа для такого уничтоженія? Если онъ не безнравственъ, надо чтобъ онъ былъ противонравственнымъ (amoral). Мудрецъ примиряется съ міромъ, каковъ онъ есть и находитъ примиреніе въ героическомъ подчиненіи, рядомъ съ которымъ всякая гордыня является пошлостью.
Не надо мн ни жертвъ твоихъ, ни приношеній,
Богослуженьями не оскорбляй моихъ законовъ, человкъ,
И отъ моихъ уставовъ не жди себ ни милостей, ни произвола…
Всецло разуму во мн доврь себя.
Да, ты Природа, здсь убжище, оплотъ мой,
И разумъ твой незыблемый всему опредляетъ мсто,
Я врую въ него, и между врными крпчайшей врой
Покорно простираюсь я подъ колесницу бога.
Не вдая причинъ, свои мы подставляемъ.
Кто насъ щадитъ, тотъ правъ, кто вреденъ намъ — преступенъ,
Теб-жъ, создавшему вс существа служить другъ другу,
Ничто — не зло и не добро, по все разумно…
Не измряя боле своей ничтожной долей
Ни добро, ни зло, своей тропою узкой
Спокойно я пойду, смиренно, какъ атомъ надъ бездной, посвятивъ
Частицу силъ своихъ въ твое безмрное, всецлое творенье.
Не безъинтересно было-бы сопоставленіе этого стихотворенія съ нкоторыми изъ страницъ Ренана. У автора Dialogues philosophyques больше ироніи, странные намеки и недомолвки, въ которыя любопытно вникать, но трудно врить. У Сюлли Прюдома боле простодушія. Оба несравненны въ выраженіи самой надменной, самой аристократической мудрости, до которой съумлъ возвыситься современный человкъ.
Мудрость, склонная къ возвратамъ мучительныхъ терзаній. Да и слишкомъ много въ мір безплоднаго, необъяснимаго зла! По временамъ сердце возмущается. Отсюда и поэма Justice.

IX.

Идея правды живетъ въ душ поэта наравн съ страстнымъ стремленіемъ къ ней, но онъ тщетно старается отыскать ее въ прошломъ и настоящемъ. Онъ не находитъ ее ни въ ‘entre espces’, ни ‘dans l’espce’, ни ‘entre tats’, ни ‘dans l’tats’ (все сводится къ борьб за существованіе и естественному подбору, къ видоизмненіямъ эгоизма, къ инстинктамъ, прикрывающимся громкими именами, къ казовому укрывательству силы). Правда, не находимая разумомъ на земл, ускользаетъ отъ него и во всемъ другомъ… И все-же это міровое отсутствіе правды не мшаетъ искателю ея сохранять всецло сомннія совсти и чувствовать себя отвтственнымъ предъ закономъ нравственности. Откуда въ немъ эта идея, съ характеромъ императива, идея нигд не осуществленная, но осуществленія которой онъ желаетъ съ такой непреодолимой силой?.. Не потому-ли, что вн человческой расы ей нтъ причины быть, что даже въ нашемъ понятіи она сложилась медленно, медленне даже, чмъ въ примненіи? Но что это однако за идея? ‘Рядъ существъ, постепенно появлявшихся въ формахъ все боле и боле сложныхъ, одушевленныхъ все боле и боле богатой и конкретной жизнью, служитъ связью между атомомъ (даже la nbuleuse) и человкомъ на земл’…
Поднявъ чело свое подъ солнечнымъ сіяньемъ
Свидтельствуетъ человкъ о вковыхъ трудахъ
Племенъ, которые ему подвластны нын.
Не можетъ пристыдить его земли родимой шаръ:
Изъ ндръ его родился тотъ полетъ души,
Что въ немъ себ расцвтъ находитъ.
Матерія божественна — она и мощь и геній,
И крпко такъ слилася съ идеаломъ,
Что чувствуется въ ней работа духа —
Не какъ въ ваятел, въ его искусныхъ пальцахъ, —
Какъ въ образц, что въ глин пробудившись,
Въ ней воплощаетъ самого себя.
Вотъ такъ, подъ вечеръ, на планет малой
О, солнце первородное, къ теб взываетъ плоть,
Лишь дуновеньемъ оживленная ничтожнымъ,
Она стоитъ и мысль свою теб велитъ проникнуть,
Она, способная незримыхъ созиданій,
Держа конецъ одинъ, съ другимъ соединить.
О, солнце солнцъ, пространства и вка,
Собой переполняя память и эфиръ
Неутомимо пропасть страшную все роютъ
Межъ массою твоей и мной. Но оба ихъ предла,
Хоть и чудовищны, меня не подавляютъ,
Пройденный мною путь мн только отмчая.
Тебя не признаю я больше, самъ я — чудо.
Ты только столбъ, откуда упряжь четверная
Метнулась къ цли безъ конца.
Съ тхъ поръ какъ колесница — въ нее я на лету вскочилъ —
Несется, раскаленнымъ колесомъ тебя опережая
И этотъ шагъ передъ тобой — моя гордыня.
Человкъ хочетъ, чтобы это длинное прошлое, чтобы работа тысячи тысячъ вковъ, конечнымъ результатомъ которой явился онъ, получила надлежащую оцнку въ лиц его и въ лиц другихъ. Справедливость требуетъ, чтобы каждому воздавалось по заслугамъ его. Но заслуги не равны, великій подборъ не свершенъ, есть и отсталые. Жители пещеръ, люди среднихъ вковъ, люди изъ двухъ-трехъ прошлыхъ столтій, примкнули къ рдкимъ индивидумамъ, представляющимъ настоящихъ людей XIX столтія. Необходимо, стало быть, чтобы правосудіе обладало знаніемъ и сострадательностью, для того, чтобы отпускать каждому долю, соразмрную съ его ‘достоинствомъ’. ‘Прогрессъ правосудія связанъ съ прогрессомъ знаній и свершается среди всхъ политическихъ погршностей’. Справедливость еще не существуетъ, но оно созидается и будетъ.
Первая часть, Silence au coeur, почти всецло написанная подъ впечатлніемъ войны и коммуны, превосходна по чувству грусти и ироніи, доходящей иногда до жестокости. Припоминаю, что Сюлли Прюдомъ находить ‘призывъ къ сердцу’ слишкомъ быстрымъ слишкомъ удобнымъ, слишкомъ похожимъ на знаменитое самоопроверженіе Канта въ Критик чистаго разума и, что онъ намренъ въ ближайшемъ изданіи обратиться съ призывомъ къ этому ‘крику’ сердца не иначе какъ къ вспомогательному аргументу и отвести ему мсто за опредленіемъ ‘достоинства’, которое занимаетъ собой всю девятую Veille. Мн думается, что онъ не правъ и что первоначальное распредленіе было естественнй. Поэтъ, съ самаго начала обладаетъ идеей правды, ибо отправляется на поиски*ея. Окончивъ ихъ, онъ констатируетъ, что неудача сдлала эту идею только еще боле непреодолимой. ‘Призывъ къ сердцу’ есть, стало быть, ни что иное, какъ боле свдущій возвратъ къ исходной точк. Искатель, не смотря на небытіе правды, упорствуетъ въ вр въ ея необходимость и, будучи безсиленъ угасить въ себ жажду по ней, пытается уяснить ея идею, найти ей опредленіе, которое объяснило-бы ея отсутствіе въ прошедшемъ и такое неполное осуществленіе ея В7′ настоящемъ. Вглядвшись глубже, видишь, что поэтъ дйствительно отршается отъ всего сказаннаго и по частямъ беретъ его назадъ, но лучше, чтобы этотъ возвратъ былъ вызванъ протестомъ сердца, а не разсужденіемъ, которое обратилось-бы противъ самого себя. Въ сущности былъ только одинъ способъ дать произведенію непогршимую законченность: слдовало довести начальный пессимизмъ до его крайнихъ выводовъ, закончить, не отыскавъ нигд правосудія, что наше стремленіе къ нему есть болзнь, отъ которой слдуетъ излечиться, и, начавъ съ Дарвина, перейти къ Гоббсу. Но, сдлавшись боле логичною, книга утратила-бы въ искренности и правдивости тона.
Мн хотлось-бы упрекнуть Сюлли Прюдома не за стремительность возврата къ сердцу (онъ былъ, вдь, подготовленъ уже ‘голосами’), не за протоворчія, быть можетъ неизбжныя при такомъ сюжет, но скорй за то, что его опредленіе ‘достоинства’ и всего послдующаго, слишкомъ быстро его успокаиваетъ и за то, что онъ обманываетъ собственное сердце въ минуту возврата къ нему, въ минуту, когда надется доставить ему удовлетвореніе. Наступитъ-ли правда? Но сердце хочетъ считать ея существующей, вчно-бывшей. Я не допускаю, чтобы столько существъ было принесено въ жертву съ цлью привести меня къ состоянію благополучія, въ которомъ я пребываю. Мое достоинство давитъ меня, какъ угрызеніе совсти, если оно создалось изъ столькихъ страданій. Этотъ превосходный сонетъ пятой Veille остается правдивымъ и таковымъ пребудетъ во вс времена.
Мы благоденствуемъ! Какое дло прежнимъ несчастливцамъ
До времени родившимся, обманутымъ судьбой,
Удлъ которыхъ былъ: желать, страдать, исчезнуть —
Чтобъ даже и въ гробахъ ихъ прахъ не уцллъ!
Увы! безсильны имъ помочь потомки:
Не найденъ нами способъ воскресить ихъ,
И мысль объ ихъ неправедномъ изгнаніи и смерти
Вливаетъ горечь мн въ мое благополучье.
Трудна задача жизни и обманъ — ея конецъ
Изъ генерацій крайняя, что будетъ жить,
Одна безъ мукъ пожнетъ богатства жатвы.
Но первые творцы новины плодотворной
Не узрятъ на поверхности вселенной
Улыбки жатвъ, свтящейся доврчивымъ покоемъ.
Вотъ что ослабляетъ оптимизмъ послднихъ страницъ. Ихъ-бы слдовало назвать Silence au coeur! потому что оптимизмъ ихъ безсердеченъ. Ужасно сознавать справедливость и вмст знать, что оно неосуществимо. Но еслибы оно существовало, мы бы не познавали его. Поэтъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ, хочетъ врить въ будущее царство правды и примиряется со всмъ предшествовавшимъ зломъ. Почему-бы не сказать ему, что подобный выводъ не выводъ и что такое укорененіе надежды, за которой скрыто всецлое забвеніе, есть скоре только отчаянный исходъ. Заканчиваетъ онъ, какъ и всегда, призывомъ къ длу, но это средство, а не отвтъ.
Но я люблю эту поэму такой, какъ она есть. Форма ея отличается сложной симметріей. Въ семи первыхъ Veilles на каждый сонетъ ‘искателей голосовъ’ — голоса чувства или традиціи отвчаютъ четырьмя съ половиной четверостишіями, искатель заканчиваетъ послднее четверостишіе иронической или презрительной репликой и переходитъ къ другому сонету. Сюлли Прюдома упрекали за пристрастіе къ обилію всякихъ трудностей. Это не пристрастіе, а намреніе — и упрекъ падаетъ самъ собой, такъ какъ авторъ побждаетъ ихъ вс. Многіе предпочли-бы этому діалогу въ куплетахъ, равныхъ по объему и краткихъ, серію ‘большихъ стихотвореній’. Поэтъ очевидно опасался впасть въ ‘развитіе’ и тмъ ослабить строгость своего замысла. Узкость избранныхъ имъ формъ сдерживаетъ его мысль, заставляетъ ее выступать ярче, а ихъ правильное повтореніе длаетъ боле чувствительнымъ строгій ходъ его изысканій: каждый изъ сонетовъ обозначаетъ шагъ, и только одинъ. Затмъ чередованіе суроваго позитивистскаго сонета и нжныхъ спиритуалистскихъ строфъ, голосовъ разума и сердца, которые въ конц согласуются и сливаются воедино,— въ этомъ нтъ ничего искусственнаго, за исключеніемъ нкотораго избытка симметріи. Въ то время, какъ философы-прозаисты даютъ намъ только результаты своихъ размышленій, поэтъ заставляетъ насъ присутствовать при своей работ, при своихъ мученіяхъ, заставляетъ насъ слдить за своей внутренней Одиссеей, гд каждое частичное открытіе мысли находить отголосокъ въ сердц, порождая въ немъ тревогу, ужасъ, гнвъ, надежду, радость, гд каждому послдовательному состоянію мозга соотвтствуетъ состояніе чувственное: человкъ охваченъ всецло — и головой и внутренностями своими участвуетъ въ этомъ методическомъ и страстномъ изысканіи.
Каждая философская спекуляція скрываетъ или способна скрывать въ себ нчто въ род внутренней драмы: отсюда и законное право философской поэзіи. Мн не совсмъ понятно недоврчивое отношеніе нкоторыхъ къ появленію Justice и упрекъ ихъ автору за то, что онъ будто-бы вывелъ поэзію за предлы ея природной области. Сознаюсь, что трудно было-бы переложить въ стихи этику Спинозы, но идея, которую этика даетъ намъ о мір и нравственное настроеніе, къ которому приводитъ насъ — представляютъ безспорно поэтическій матеріалъ. (Замтьте, что Спиноза даетъ книг своей симметрическую форму, на подобіе трактатовъ по геометріи, и для всякаго, способнаго схватывать цлое въ этомъ вншнемъ распредленіи, въ этомъ ритм — неоспоримая красота). Выраженіе идей, даже самыхъ отвлеченныхъ, заимствуетъ отъ стиха поразительную рельефность: Justice представляетъ тому множество неопровержимыхъ образчиковъ и очень рискованно сказать, гд кончается поэзія. ‘Стихъ являетъ собой форму, наиболе способную къ освященію того, что ей сообщаетъ писатель, и мн кажется, что ей равно можно доврить не только вс чувства, но и вс идеи’, говоритъ Сюлли Прюдомъ. Если приходится допустить, что отвлеченная метафизика почти никогда не поддается версификаціи, то тамъ, гд она касается вопросовъ человческихъ или вызываетъ участіе сердца, какъ скоро въ ней рчь идетъ о насъ и нашемъ земномъ назначеніи, тутъ уже мсто и для поэзіи. Прибавьте сюда способность ея резюмировать, хотя-бы и въ общихъ чертахъ великія метафизическія построенія и чувствовать ихъ посл того, какъ ‘он были передуманы. Поэзія, при своемъ возникновеніи на ряду съ дидактиками, гномиками и поэтами-философами, сосредоточивала все человческое знаніе, и нын эта способность ея не измнилась.

X.

Еще многое могло-бы быть сказано. Слдовало-бы главнымъ образомъ заняться изученіемъ формы Сюлли Прюдома. Онъ всегда особенно заботливо относится къ ней (I’Art, Encore). Везд она у него отличается удивительной опредленностью. Возьмите, напримръ, Vaines tendresses, Indiffrence, Lit de Pr оси s te, первый изъ сонетовъ Epreuves, послднія строфы Justice. Я цитирую, по мр того, какъ он мн приходятъ на память, т изъ страницъ, въ которыхъ точность особенно поразительна. Чмъ дальше, тмъ римы его отдланнй, форма сонета,— сама по себ такая опредленная по очертанію и симметріи — прямо вызывающимъ точность и дающимъ рельефъ — самая излюбленная Прюдомомъ, имъ написано множество сонетовъ, быть можетъ лучшихъ на нашемъ язык. Но точность скоре въ контур, чмъ въ окраск: Сюлли Прюдомъ скоре пластикъ, чмъ колористъ. Въ Италіи его главнымъ образомъ притягивали статуи, въ пейзажахъ — линіи (Croquis Italiens). Когда онъ довольствуется описаніемъ — точность его неподражаема (la Place, St.-Jean-de-Latran, Torses antiques, Sur un vieux tableau). Воображеніе его всегда сопровождается мыслью, оттого оно такъ ясно и такого рдкаго качества: оно подчинено контролю размышленія, которое исправляетъ, изощряетъ и сокращаетъ. У него не попадается ни одного банальнаго стиха: похвала единственная, еслибъ ей не мшало обиліе трудныхъ стиховъ. Воображеніе его къ тому-же изъ красивйшихъ и могущественнйшихъ, не взирая на отрывистость формъ. Если правда, что однимъ изъ качествъ, длающихъ великихъ поэтовъ, считается способность подмчать и выдлять наибольшее количество соотношеній и притомъ самыхъ неожиданныхъ между нравственнымъ и вещественнымъ міромъ, чмъ это доступно обыкновенному смертному, то Сюлли Прюдомъ стоитъ на первомъ план. Около половины сонетовъ preuves (можно сосчитать ихъ) представляютъ образы, метафоры, развиваемыя сжато, но поразительныя по точности, граціи и величію. Остальные сборники отличаются такимъ-же богатствомъ. Позволю себ прибавить, что между нашими поэтами онъ, наравн съ Викторомъ Гюго,— хотя и совершенно различнымъ по роду,— представляетъ собой одного изъ величайшихъ создателей символовъ.

XI.

Сюлли Прюдомъ обрлъ себ исключительное мстечко въ сердцахъ всхъ поклонниковъ прекрасной поэзіи, уютное въ уголк самомъ глубокомъ и самомъ тепломъ. Нтъ поэта, который читался-бы боле медленно и съ большей нжностью. Потому что, благодаря ему, мы проникаемъ въ сокровеннйшіе изгибы собственнаго существа. Печаль его захватываетъ глубже романтической меланхоліи, тонкая чувствительность, развивающаяся среди очень старыхъ расъ и вмст ясность, исходящая изъ знанія: умъ, способный охватывать вселенную и съ любовью привязываться къ цвтку, всякое изящество чувства, вс страданія, вс роды гордости, вс самолюбивыя стремленія современной души — вотъ, если не ошибаюсь, тотъ драгоцнный эликсиръ Сюлли Прюдома, эликсиръ, заключенный имъ въ сосудъ изъ чистаго золота, совершенный по сжатости и точности. Своей вдумчивой чувствительностью, своей прочувствованной мыслью, ученостью и вмст искренностью формы, Сюлли Прюдомъ быть можетъ величайшій изъ поэтовъ современной генераціи.
Одинъ изъ ‘невдомыхъ друзей’ его посвятилъ ему когда-то слдующее стихотвореніе:
О, ты, въ стихи свои вложившій ласку
Для сокровеннйшихъ страданій нашихъ,
Пвецъ всхъ утонченныхъ сожалній,
Пвецъ всей суетности чувствъ,
О, ясновидящій цлитель
Всхъ тхъ, чьи безыменныя страданья
Своей любимой муз ты повдалъ,
Кому раскрылъ ихъ собственное сердце,
И тхъ еще, мудрецъ, наставникъ,
Кого училъ ты гордости спокойной,
Смиренной гордости, всегда во слдъ идущей
За жаждою мучительной познанья.
Вс т, кому своимъ ты свтомъ
Неясность мысли озарялъ,
Кому цлилъ души больныя раны —
Теб несемъ свое мы воздаянье.
Но — заимствую мысль, служащую вступленіемъ къ его произведеніямъ — лучшее, что-бы я имлъ сказать, помимо воли остается во мн, и истинная критика моя никогда не будетъ прочитана.

ФРАНСУА КОППЕ.

I.

Да, поэтовъ не читаютъ въ наше время. Я не говорю о Виктор Гюго: хотя стихи его и обратились уже въ священные, но къ нимъ еще слегка прикасаются и теперь. Каждому приходилось слушать Revenant или Pauvres gens произносимыми на какомъ-нибудь утреннемъ собраніи толстой дамой или господиномъ во фрак, кое-кто изъ студентовъ просматриваетъ Chtiments и даже Lgende des sicles. Мюссе пересталъ уже быть ‘поэтомъ юношества’ въ наше время. Но онъ все еще не вполн уничтоженъ равнодушіемъ общества, хотя послдніе читатели его не правы по отношенію къ нему. Что касается Ламартина, кто-же въ наше время любитъ и читаетъ его? Разв что какой-нибудь провинціальный отшельникъ или семнадцатилтняя монастырка, прячущая его въ свой пюпитръ. И замтьте, что Ламартинъ боле, чмъ поэтъ, онъ — сама поэзія. У Бодлэра есть еще приверженцы, но хвала ихъ иметъ въ себ что-то обидное. И кто-же изъ современной, такъ называемой публики любитъ или понимаетъ такой перлъ, какъ maux et Cames? Кому нравится александринизмъ и миологіи Теодора де-Банвиль? Хорошо, что Сюлли Прюдомъ написалъ свою Разбитую вазу, а Леконтъ де-Лиль свой Полдень. Да и то новыя программы баккалореата нанесли страшный ударъ этому знаменитому Полдню, царю лтнихъ дней (Midi, roi des ts), который не перекладывается больше риторами на латинскій языкъ, за неудобствомъ такого дла. Разв что поэтомъ въ род Анатолія Франсъ, Катюля Мендеса и Армана Сильвестра (я говорю только объ ихъ стихахъ) досталась на долю сладость втораго изданія. Но можно было-бы назвать и другихъ, не заслуживающихъ презрнія, которымъ однако едва-ли придется когда-нибудь распродать и первое.
Нтъ, не врьте, что поэты читаются. Боле счастливыхъ иногда декламируютъ, но это далеко не то же самое. Однако, чтобъ быть справедливымъ, не врьте также, что стоитъ читать всхъ. Не разъ было говорено, что въ наше время искусство писать стихи дло совсмъ обыденное и, что никогда не видано было такой технической ловкости, такой ‘руки’ и у такого множества стихотворцевъ. Это быть можетъ впечатлніе лтописца, читающаго плохо и мало. Правда, что многіе съ легкостью набрасываютъ какой-нибудь сонетъ въ парнасскомъ вкус, какъ многимъ и въ прошломъ столтіи удавались куплеты къ Ирис, но не боле. Можно сказать разв одно: что, такъ какъ искусство мастеровъ отличалось великимъ знаніемъ, то кое-что и передалось отъ нихъ ученикамъ. Множество юношей, будущихъ адвокатовъ, нотаріусовъ, журналистовъ третьяго разряда, частью по внушенію дьявола, частью вслдствіе стихотворнаго инстинкта печатаютъ на свой счетъ свои Juvenal ій. У наиболе одаренныхъ между ними встрчаются счастливыя строки, большею частью удачныя подражанія мастерамъ. Не очень только вдавайтесь въ нихъ: увидите, что не только металлъ у нихъ не свой, но и всю солому, которую они къ нему примшали.
Юношество или самомнніе, вотъ уже десять лтъ печатающее свои римы, представляетъ слишкомъ тысячу человкъ, истинныхъ художниковъ не боле двнадцати.
Но эта дюжина имла-бы полное право поднять голосъ противъ несправедливости людей и вещей. Поэты, великіе или малые, дйствительно читаются только поэтами. Потому что въ наши дни поэзія становится искусствомъ, все боле и боле утонченнымъ и спеціальнымъ и, вслдствіе-ли неспособности или презрнія — въ ней не слышно больше могучаго дыханія ораторовъ и лириковъ. Ибо въ 1830 году, когда поэты смло и какъ-бы полной грудью выражали общія чувствованія и страсти, доступныя всмъ, у нихъ не было недостатка въ читателяхъ. Очень, стало быть, возможно, что поэзія обязана своими недочетами именно этому возростающему преобладанію художнической пытливости надъ вдохновеніемъ.
Что мудренаго? Произведенія, утонченнйшія по форм и тмъ самымъ и замчательныя (таково большинство нашихъ стихотвореній), могутъ прійтись по вкусамъ очень немногимъ, да и написаны только для нихъ. Публика не очень-то жалуетъ то, что принято именовать искусствомъ для искусства и что врне было-бы назвать искусствомъ для красоты, поймите: только для одной красоты. Флоберъ выразилъ это въ такой парадоксальной форм: ‘Буржуа ненавидятъ литературу’. Доказательствомъ служитъ г-жа Бовари, которая читалась не ради искусства и Саламбо, которой она никогда не читала. Совсмъ иныя, не эстетическія причины повліяли на распространеніе Rougon Macquart: публик правится въ Зола не столько художникъ, сколько безстыдливый разказчикъ. Додё, какъ рдкое исключеніе, нравится всмъ, но, не думаете-ли вы, что толпа и ‘ловкіе’ любятъ въ немъ вс одно и то же? Успхъ, выпадающій на долю какого-либо изъ юныхъ романистовъ — ‘идеалистовъ’, иногда очень посредственнаго писателя, зависитъ конечно не отъ искусства и литературы, которыя можно-бъ въ крайнемъ случа отыскать въ его романахъ, онъ нравится помимо своего искусства (какъ бы ни было они мелко), а потому, что съумлъ угодить грубой потребности къ ощущенію, сантиментальности и банальности своихъ читателей. Я не останавливаюсь, какъ на дйствующей только временно, но важной причин успха, на мод.
Стало быть, если правда, что изысканность содержанія и диковинность формы мало способствуютъ успху книги, а стихотворенія нашего времени представляютъ почти исключительно подобнаго рода диковины (между тмъ какъ множество другаго рода вещей составляютъ принадлежность романа или драмы) — понятно и полнйшее равнодушіе къ стихамъ. Прибавьте, что и многіе изъ великихъ умовъ нашего времени относились къ нимъ поверхностно.
Ученое и критическое движеніе, охватившее нашъ вкъ, тоже мало благопріятствуетъ поэтамъ {Они похожи на дтей, затерянныхъ среди общества взрослыхъ.}. Какая охота терять время на изслдованіе римующихъ между собой строкъ, имющихъ одинаковое число слоговъ, когда можно выражаться прозой, къ тому же богатой оттнками, точной, благозвучной? Это было годно въ первобытныхъ поселеніяхъ, до-библейскихъ, когда люди забавлялись этой музыкой слова и посредствомъ ея удерживали въ памяти дла, достойныя воспоминанія. Годилось еще, пожалуй, во времена возникновенія науки и первыхъ шаговъ въ области неизвстнаго. Но теперь, когда явились филологи! Пристрастіе къ симметрическимъ каденцамъ и къ правильнымъ созвучіямъ въ письменномъ слов, конечно не что иное, какъ атавизмъ. И все-таки поэты не отказались еще отъ борьбы. Для нихъ прелесть этихъ ненужныхъ вещей является тмъ заманчивй, что они одни отнын вкушаютъ ее. Но движеніе вка одолетъ ихъ. Скоро послдній изъ поэтовъ поднесетъ музамъ послдняго голубя, судя по всему, стиховъ не будутъ писать въ 2000 году.
Между тмъ, есть среди нашихъ отверженныхъ поэтовъ одинъ, чьи стихотворенія покупаются, который живетъ ими, который, какъ говорится у Боало, извстенъ въ провинціи, и любимъ художниками изъ самыхъ опытныхъ и понятъ всми слоями общества. Это невроятное существо — Франсуа Коппе, и вся суть его въ томъ, что онъ популярнйшій изъ ученыхъ версификаторовъ, одновременно и изысканный собиратель римъ и художникъ-знатокъ современной жизни, обладающій достаточной долей чувства и драматизма, чтобы понравиться толп, достаточно вычурный и остроумный, чтобъ угодить декадентамъ, съ прорывающимся кое гд болзненнымъ сплиномъ, присущимъ лично ему.

II.

Прежде всего Франсуа Коппе поразительный версификаторъ. Не то чтобъ онъ не имлъ равныхъ себ въ искусств писать стихи. Но искусство это, на мой взглядъ, легко подмчается въ немъ и какъ будто пезависитъ отъ содержанія. Я бы охотно назвалъ автора Reliquair и Rcits et legis самымъ ловкимъ и самымъ прожженнымъ (rou) изъ нашихъ стихотворцевъ.
Онъ появился въ добрый часъ, когда для нашего стихосложенія не требовалось уже большихъ усилій, ибо искусные поэты потрудились уже надъ развитіемъ присущихъ ему свойствъ. Исторія эта не лишена интереса. Ограничимся послдней сотней лтъ.
Извстна судьба нашего стихосложенія и поэзіи (ибо судьба обоихъ обыкновенно тождественна) при Вольтер, Ла Гарп, Мармонтен и мелкихъ эротическихъ поэтахъ.
Поэты описательные конца XVIII столтія, не взирая на смшныя и ничтожныя стороны въ нихъ, обладали извстнымъ пристрастіемъ къ красивому, сообщеннымъ имъ Ж. Ж. Руссо и Бернарденомъ де Сентъ Пьеръ, но кром того имъ-же должна быть приписана въ заслугу гибкость версификаціи и обогащенія поэтическаго словаря. Не все было только шарадой и пустой перифразой въ поэмахъ добраго аббата Делиль. Буше, теперь уже позабытый и не считаемый мной за большаго художника, представляетъ собой странное явленіе: онъ первый изъ поэтовъ нашей литературы, которому присущи всегда богатыя римы. Я хочу сказать, что онъ везд, гд можно, поддерживаетъ свои римы вспомогательной согласной т. е. тамъ, гд слишкомъ малое количество словъ одинаковаго значенія не представляетъ къ тому препятствія. У него попадаются даже рдкія римы (напр. brche и flche, en foule et le pied foule), скандализировавшія Ла-Гарпа, не знаю, впрочемъ, почему. Кром того (соблюдая притомъ полустишіе — hmistiche), онъ рже чмъ Андре Шенье, но раньше его и съ большой смлостью прибгаетъ къ отбрасыванію слоговъ.
Андре Шенье поступаетъ въ этомъ отношеніи еще смлй. Онъ главнымъ образомъ вноситъ въ нашъ поэтическій языкъ освжающую струю греческихъ и латинскихъ источниковъ, но не обогащаетъ римы. Впрочемъ, произведенія его были напечатаны только черезъ 26 лтъ посл его смерти и онъ, какъ версификаторъ, не могъ оказать никакого вліянія, такъ какъ труды его въ этомъ направленіи не были извстны при его жизни, и къ нимъ было приступлено помимо его.
Мильвоа, фонтанъ, Шендалё и нкоторые другіе версифицируютъ ловко, но не смло. Ламартинъ употребляетъ стихосложеніе такимъ, какъ оно есть: онъ довольствуется созданіемъ новаго поэтическаго произведенія. Онъ не дорожитъ богатствомъ рпомъ и длаетъ купюры и сокращенія одинаковыя съ Делилемъ. За то онъ вноситъ широкое развитіе въ поэтическій періодъ своего времени.
Мюссе забавляется расшатываніемъ александрійскаго размра, въ конц концовъ возвращается къ просодіи Буало и продолжаетъ употреблять въ дло римы, уступающія даже Вольтеровскимъ.
Сентъ-Безъ воскрешаетъ сонетъ, Готье — трехколнныя (tires) римы, Банвиль — баллады, древнія мелкія поэмы строго-опредленной формы и вс строфы временъ Ронсара.
Викторъ Гюго, почти до самыхъ Contemplations, придерживается стараго александрійскаго размра. Но уже со дня своего перваго появленія отличается богатствомъ римы, онъ или беретъ изъ старыхъ или придумываетъ красивыя строфы. Въ драмахъ его и лирическихъ произведеніяхъ, начиная съ Contemplations, онъ, случается, рубитъ стихъ и злоупотребляетъ скачками (enjambement), иногда почти до неуловимости римы, но и это случается у него рдко. Рима его, напротивъ, чмъ дальше, тмъ поразительнй по красот и неожиданности: особенно забавны въ этомъ отношеніи его послднія сочиненія. Одновременно вводитъ онъ въ употребленіе особенный видъ александрійскаго стихосложенія — длящійся не на дв, а на три группы равномрныхъ или тождественныхъ по числу слоговъ. Но, сдерживаемый чувствомъ какъ-бы уваженія къ классической цензур, онъ, употребляя эту новую форму, старается ввести хотя-бы легкое удареніе на шестомъ слог, и ни за что-бы не допустилъ отступленія въ этомъ род.
Il vit un oeil } tout grand ouvert } dans les tnbres
On s’adorait } d’un bout l’au } tre de la vie.
Теодоръ де-Банвиль, Леконтъ-де-Лилль, Франсуа Коппе прямо ввели въ дло этотъ родъ стиха, который могъ-бы быть названъ трехколннымъ александрійскимъ размромъ и даже не подумали объ удареніи на шестомъ слог.
Je suis la froi } de et la mechan } te souveraine.
Но, по странной непослдовательности, они никогда не считали возможнымъ допустить, чтобъ этотъ шестой слогъ пришелся на предпослднемъ или предшествующемъ ему звучномъ слог многосложнаго слова, и только новйшіе поэты стали весьма логично писать:
Elle remit } nonchalamment } ses bas de soie
Regardent fuir } en serpentant } sa robe queue.
Но, если парнассцы и не внесли особаго обновленія въ наше стихосложеніе, за то обладали, въ сравненіи съ романтиками, несомннно большимъ стремленіемъ къ идеальному совершенству, какъ-бы религіей римы, въ минуты вдохновенія они вносили особенную гибкость и сочность въ французскій стихъ и умли извлекать изъ него не мало новыхъ созвучій.
Но все это давно могло-бы сдлаться нашимъ достояніемъ. Наконецъ, если правда, что просодія наша кишитъ еще мелкими и ничтожными правилами, уцлвшими въ ней, благодаря ложному убжденію. что рима необходима также и для глазъ,— надо все-таки сознаться, что французская версификація, столь разнообразная по риму и строфамъ и выдляющаяся надъ всми иностранными языками большей мягкостью удареній, всегда при томъ все-таки чувствительныхъ уху, наконецъ, благодаря разнообразію и звучности своихъ окончаній — представляетъ собой богатый и удобный инструментъ для нашихъ поэтовъ. Уступая въ нкоторомъ отношеніи стихосложенію итальянскому, англійскому и нмецкому, она несравнима съ ними по выпуклости, которую можетъ придавать словамъ, особенно-же по количеству и качеству своихъ римъ.
Я позволилъ себ это отступленіе только потому, что рчь идетъ о Франсуа Коппе. Въ рукахъ его нжный и мощный инструментъ, о которомъ только что говорилось, пріобртаетъ чарующую прелесть. Не даромъ побывалъ онъ въ маленькомъ парнасскомъ кружк. За исключеніемъ незначительнаго злоупотребленія нериманнымъ стихомъ безъ размра (на подобіе Банвиля),— римы его очаровательны.
Наслаждаешься выборомъ словъ, изысканностью оборотовъ, размромъ, намренно замедляющимъ движеніе стиха. Наслаждаешься то оригинальностью, то красотой римы: ждешь и радуешься той, которая отвчаетъ ей. Слдишь за изгибами длинныхъ періодовъ, гд каждое слово занимаетъ васъ, а вся фраза точно убаюкиваетъ. Попадаются среди этихъ блестящихъ, извилистыхъ, какъ ‘красивыя зми’, фразы, такое мастерство фактуры, которому вы отдаетесь съ наслажденіемъ, не будучи отвлекаемы ни захватывающимъ васъ всецло чувствомъ, или обаяніемъ мыслей. Съ любопытствомъ разсматриваешь, ‘какъ это сдлано’: хочется собственными руками прикоснуться и повертть въ нихъ чудесно-отшлифованный драгоцнный камень. Прочтите это начало Intimits (въ которомъ не одна только виртуозность).
Чтобы воспть твои туманящія разумъ чары —
Увы! смертельную тоску по нимъ я ощущаю!
Я вызову стихомъ баллады чудной
Къ ногамъ больной, покоящейся въ кресл королевы
Пажа, лтами отрока, но ужъ съ поблекшимъ ликомъ.
Онъ на подушк голубой, усянной шитьемъ изъ лилій,
Вздыхая, пснь поетъ подъ звуки мандолины,
Чтобъ видть блое, средь блой кисеи,
Чело владычицы къ нему поднятое печально
И чувствовать ему, уже познавшему любви томленье,
На золото кудрей его упавшую случайно ручку,
Которая устало ихъ перебираетъ.
Какія милыя слова! что за сладкіе звуки! Чарующія римы! И что за изгибъ удлиненнаго періода, замирающаго точно въ утомленіи! Нельзя, мн кажется, не остановить вниманія на поэтическомъ період Франсуа Коппе, иногда очень обширномъ, но всегда мягкомъ и округленномъ въ своихъ движеніяхъ, онъ, то длиненъ и извилистъ, подобно Библид (Biblis), когда она превращается въ водяную струю, или тламъ нимфъ и богинь флорентійской чеканки изъ золота. Притомъ, въ длинной, колеблющейся фраз вс детали сохраняютъ свою опредленность. Это поражающее искусство.
Говоря о поэмахъ Коппе, можно, конечно, довольно часто примнять выраженіе ‘произведеніе искусства’ въ обыденномъ его значеніи, но лучше и врне употреблять его въ смысл, какой придавался ему въ былыя времена среди ремесленныхъ братствъ ручнаго искусства. И дйствительно ‘чудеса искусства’ въ такомъ смысл представляютъ собой его первыя стихотворенія, относящіяся ко времени, когда онъ проходилъ свои подготовительные творческіе искусы въ парнасской мастерской: ‘Fils des armures’, Lys, Bouqu etier , Jongleur, Ferrum est quod amant и т. д., поздне Rcits piques и эта Legnde des sicles въ миніатюр, отдланная лучше большей, боле изящная, боле сглаженная, полированная. А эти перлы: Pharaon, Hirondelle du Bouddha, Deux tombeaux! Скажемъ прямо, что они наводятъ на воспоминаніе о хорошихъ латинскихъ стихахъ. Т, кто съ наслажденіемъ предавался такого рода занятію въ то время, когда не подвергалось еще изгнанію классическое обученіе, поймутъ меня. Коппе напоминаетъ мн великихъ стихотворцевъ серебрянаго вка латинской литературы. Онъ обладаетъ гибкостью Стаса и изворотливостью Клавдія. Онъ быть можетъ единственный изъ нашихъ поэтовъ, способный писать стихи по заказу. И дйствительно, онъ сталъ чмъ-то въ род оффиціальнаго поэта, онъ всегда на лицо, когда имется въ виду юбилей или открытіе, всегда скажетъ, что нужно и хорошо скажетъ. Таковы: его поэма на 50-ти-лтній юбилей Нетапі, строфы къ Каро, стихотвореніе, читанное Порелемъ въ Амстердам, и др. Было бы и глупо и самонадянно презирать подобный талантъ или считать его ничтожнымъ.
Глупецъ скажетъ, пожалуй, что Коппе являетъ собой милый и вмст жалкій примръ, доказывающій, что ловкость безъ вдохновенія не способна возвыситься до того подъема… (пусть самъ онъ и кончитъ свою фразу). Врне было бы сказать: что за чудесныя вещи — ‘ремесло’, ‘артистическое чувство’, знаніе пріемовъ стиля, ловкость въ постановк словъ, искусство сочиненія! И какъ всего этого много! Конечно, слдуетъ преклоняться предъ поэтами, которыхъ называютъ вдохновенными, enthoi, которые не владютъ собой, но находятся во власти Бога. Но они становятся рдки, безсознательное умираетъ, а съ нимъ и доля наивности, отмчающая геніальное произведеніе. У насъ есть поэты, которые становятся поэтами когда и какъ хотятъ, поэты, отдающіеся вдохновенію и добровольно покидающіе настроеніе, нужное имъ для ихъ цлей. Нтъ поэта, боле независимаго отъ своего произведенія, боле золотыхъ длъ мастера, какъ Коппе: это не мшаетъ ему создавать, по желанію, поэмы, дйствующія на толпу. Прогрессъ мышленія и психологическаго созданія вроятно совершенно выведетъ вдохновенныхъ поэтовъ, и останутся намъ поэты-художники, которые съумютъ, въ случа нужды, подражать даже вдохновенію, на удовольствіе себ и другимъ, и чей умъ настолько приблизится къ генію, что съумстъ его замнить, такъ что никто не будетъ въ наклад.

III.

Однако, сказавши о Франсуа Коппе, что онъ можетъ быть причисленъ къ искуснйшимъ изъ нашихъ стихотворцевъ, мы не можемъ ограничиться этой похвалой, какъ она ни велика, ибо заслуга его иметъ иное еще значеніе. Слдуетъ отмтить и другія черты, опредляющія его физіономію. Мы знаемъ отъ него самого, что онъ сынъ того народнаго Парижа, который онъ и любитъ и понимаетъ. нервному больному ребенку вроятно рано пришлось извдать чуткость артистическихъ ощущеній и страданій. Если присмотрться поближе, самая виртуозность есть ни что иное, какъ одинъ изъ видовъ чуткой впечатлительности. Потому что, въ силу этой самой впечатлительности развивается любовь къ словамъ и ихъ сочетаніямъ, чувство нкоторыхъ неуловимыхъ оттнковъ, пытливое отношеніе къ дйствительности и способность воспринимать утонченныя впечатлнія, и радостныя, и печальныя. Великій художникъ, хоть оно подчасъ и обманчиво, необходимо человкъ впечатлительный. Во всякомъ случа исканіе, даже исключительное, формы предполагаетъ своего рода облагороженную чувственность, способную сообщаться наравн съ нравственнымъ возбужденіемъ. Вотъ почему самые невозмутимые изъ писателей (Леконтъ де Лилль или Густавъ Флоберъ) могутъ глубоко интересовать тхъ, кто уметъ читать.
Но Коппе увлекаетъ насъ и другими сокровенными сторонами. Ему присуща какая-то тонкая прелесть, подобная аромату, трудно опредлимая. Требуются примры. Прочтите первое Intimit (уже приводимое выше):
Онъ умретъ недугомъ дтей, слишкомъ любимыхъ…
Sur la terrasse:
Близъ меня, вдали отъ черной группы женщинъ,
Молодая двушка сидла въ профиль…
Fantaisie nostalgique:
Я точно ребенокъ, украденный цыганами…
La chambre abandonne:
Комната уже давно, давно покинута…
Вс четыре вещи довольно различны между собой, но мн кажется, что отъ всхъ ветъ однимъ и тмъ же прелестнымъ настроеніемъ. Очарованіе ихъ частью лежитъ въ самихъ стихахъ, одновременно и гибкихъ и точныхъ, пластичныхъ и вольнообразныхъ, живописныхъ и убаюкивающихъ, съ ритмомъ длиннымъ и прозрачнымъ какъ хрусталь. Но это не все. Есть въ нихъ (очень жалю, что слово вышло изъ моды) ласкающая меланхолія, сладострастная и какъ бы развянная печаль, двойное чувство — граціи и вмст преходимости вещей, изящная мечтательность и малокровнаго и диллетанта. Мн кажется, что не найдешь лучшаго слова для характеристики этихъ чаръ, какъ слово morbidezza, къ сожалнію сдлавшееся столь же банальнымъ, какъ меланхолія и даже еще смшне. Удивительно, сколько теперь отжившихъ выраженій, которыя боишься употреблять въ наши дни!
Этимъ очарованіемъ, каково бы оно ни было, дышатъ Intimits. А между тмъ въ нихъ ничего нтъ: связь съ парижанкой, свиданія въ голубой комнат, ожиданія, воспоминанія, нсколько прогулокъ вдвоемъ, затмъ утомленіе… Но тутъ и ласки, и остроуміе, и кошачья грація чувства и стиха! Отъ нихъ, какъ отъ тряпочекъ возлюбленной, ветъ чмъ-то въ род блокураго аромата’. Не то чтобъ ‘любовь — страсть’, ни даже ‘любовь — влеченіе’, просто ‘любовь — литература’, и въ мру сладострастная, и одухотворенная, страсть художника, уже предвкушающаго усталость, но которому хорошо въ этомъ полуобман, страсть скептика съ нжнымъ сердцемъ, услаждаемаго или мучимаго воображеніемъ, эгоизмъ тонкаго знатока, разсматривающаго свою возлюбленную частью какъ предметъ искусства, частью какъ хорошенькое животное — и слабость ребенка, который любитъ жаловаться для того, чтобъ испытывать ласки. Тутъ-же нсколько милыхъ деталей парижской жизни и парижскихъ видовъ. Все вмст чаруетъ кокетствомъ и истомой. Въ книгахъ поэтовъ имется для каждаго почитателя уголокъ, пользующійся его исключительнымъ предпочтеніемъ: такимъ уголкомъ въ произведеніяхъ Коппе я счелъ бы для себя Intimit.
Есть длинноты, врне затяжки и что-то слишкомъ расплывчатое и усыпляющее въ Anglus {Poems divrs.}, этой исторіи ребенка, выросшаго на берегу моря, подъ руководствомъ старика священника и стараго солдата, и умирающаго отъ того, что нтъ у него матери, отъ излишнихъ мечтаній и отсутствія игръ, отъ того, что его и много и нехорошо любили, много цловали, по все холодными губами. Въ этой маленькой поэм найдется для любителей поэзіи рдкое соединеніе простой и неподдльной красоты (напоминающей по временамъ Vicaire de Wakefield) и нсколько вялой, какъ бы женской нжности.
Поэма Olivier, хотя и боле совершенная по форм, мене оригинальна. Маленькій Оливье (въ которомъ авторъ, по собственному признанію и не безъ нкоторыхъ прикрасъ рисуетъ самого себя) отправляется отдыхать въ деревн у стараго друга, дворянина землевладльца, и встртившись тамъ съ молодой двушкой, вскор начинаетъ мечтать о чистой и честной привязанности и о брак. Что это за граціозная страница! Беру ее на-удачу, изъ числа многихъ другихъ, ради удовольствія, а также и для того, чтобы внести текстомъ нкоторое разнообразіе въ свое изложеніе и мимоходомъ представить читателю самого поэта:
То было бы у Сены береговъ. Я вижу
Нашъ домикъ, пріютившійся среди деревьевъ,
Гамакъ въ саду и лодку на рк.
Товарищъ нашъ единый — водолазъ,
Ея любимецъ,— я къ нему ревную.
Повисли на гвоздяхъ горшки съ цвтами
И много лтнихъ шляпъ и зонтиковъ кругомъ.
Такъ шатки стны подъ бумагою китайской,
Что я, работая, всегда бы слышать могъ
Ея движенья вс за тонкою преградой,
Стукъ легкихъ туфелекъ ея по ступенямъ.
На зеркал моемъ слды ея дыханья
Иль отраженье милаго лица.
На всемъ слды прикосновенья милыхъ пальцевъ.
А звуки, запахи — ея вс отраженья —
Меня всю жизнь держали бы во власти.
Когда же я, отыскивая стихъ капризный,
Задумаюсь, прикрывъ глаза рукой,
Она придетъ — хоть знаетъ запрещенье —
Прочтетъ стихи и риму мн подскажетъ,
Подкравшись чуть слышно, за моимъ плечомъ.
Я не терплю за тайнами моими наблюденья —
Въ порыв гнвномъ обернуся къ ней,
Но поцлуй ея мои уста закроетъ,
Въ лсахъ сосднихъ и т. д….
Но однажды, во время прогулки верхомъ, Сузанна, желая сорвать цвтокъ, говоритъ Оливье: ‘подержите мой хлыстъ’, другой разъ, примривая какое-то украшеніе, она обращается къ нему съ вопросомъ: ‘какъ вамъ нравится’? И внезапно Оливье приходятъ на память об эти фразы, слышанныя имъ отъ двухъ прежнихъ его возлюбленныхъ, образы ихъ возникаютъ предъ нимъ съ раздражающей ясностью: кончено, прошлое овладваетъ имъ, никогда онъ не развяжется съ нимъ, не съуметъ полюбить двушку, какъ надо умть любить ее:
Такъ стало быть правда! Прошлаго проклятье живо.
Вотъ, вотъ оно! его я чую!
И, безпощадное, оно клеймитъ за разъ
И ненависть, и настоящую любовь.
Да, такъ! Давнишній адъ воскресъ съ своею злобой
И въ небо новое мое проникъ.
Обрызгалъ грязью лилію, свой образъ плотоядный
Въ молитвенник затаилъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Умри-жъ, души послдняя надежда
Умри! Воспоминаньямъ не знакома Лета.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Умри! Расплаты съ прошлымъ неизмнны
И врны, какъ приливъ, какъ ласточекъ возвратъ, —
И вченъ отзвукъ гршныхъ всхъ объятій.
Оливье покидаетъ Сузанну и бжитъ въ Парижъ.
Онъ хотлъ-бы умереть, потому что любить ужъ не можетъ.
Я знаю все, что можетъ быть сказано противъ этой поэмы. Она не боле, какъ лишняя варіація на старую романтическую тему:
О, горе тому, кто развратъ покидаетъ?..
Это старая псня и не изъ лучшихъ, и ее намъ поетъ Оливье. Если воспоминаніе о герцогин и объ актрис дйствуютъ на него такъ сильно, то просто потому, что онъ въ сущности не особенно глубоко привязанъ къ своей маленькой провинціалк и предпочитаетъ ей не то что этихъ герцогиню и актрису, но ту любовь, какую он умютъ давать. И тутъ вовсе не отъ чего умирать. Или-же онъ страдаетъ отъ невозможности испытывать чистую привязанность потому именно, что она дйствительно уже сказалась въ немъ, тогда не понятно, почему воспоминаніе о прежнихъ похожденіяхъ такъ быстро сокрушаютъ его. По правд сказать, все это происходитъ въ его голов: онъ вовсе и не любитъ, и не страдаетъ такъ сильно, какъ увряетъ насъ, но только поддается поэтическому заблужденію. Человкъ, подобный Оливье, способенъ испытывать извстнаго рода привязанность только литературно, когда-же самъ это замчаетъ (что недостаточно выяснено въ поэм), — то чувство неспособности должно сказаться въ немъ мене болзненно, чмъ показано въ поэм. Впрочемъ, каждый страдаетъ согласно своему взгляду на страданіе: иллюзія Оливье, раздляемая авторомъ, искренна до очевидности и спасаетъ поэму. Еще боле говорятъ въ пользу ея описательныя страницы, такъ что, оспаривая сюжетъ, нельзя не согласиться, что рамка его очаровательна. Романтическія общія мста (если они есть) отдланы за-ново постановкой, декораціями и аксессуарами маленькой драмы. Картины парижской и провинціальной жизни, воскресный день въ Париж, въ одномъ изъ его народныхъ кварталовъ, возвратъ поэта къ воспоминаніямъ дтства, разсказъ о путешествіи его, прибытіе въ родную деревню, деревенская жизнь въ замк-ферм — все это прелестные образцы жанра, излюбленнаго Сентъ Бевомъ и сразу особенно удавшемуся Коппе.
Прелесть, на которую мы только что указали, присуща и нкоторымъ стихотвореніямъ Красной тетради (Cahier rouge), особенно-же Exile {Rcits et lgies.}, очень небольшомъ сборник, отмченномъ особымъ выраженіемъ, боле чистымъ и боле страстнымъ, мн кажется, чмъ въ Intimits, мелкія стихотворенія, въ которыхъ играетъ и плачетъ любовь сорокалтняго парижанина къ юной норвежской двушк, встрченной въ одномъ изъ отелей Швейцаріи, артистическая фантазія, конечно, но отдающая нжностью и чистотой, послдняя любовь, вянія весны и солнца. Вы видите, какъ ошибался надменный Оливье, ‘желавшій смерти за неумньемъ любить’. Онъ еще любитъ, но теперь обращается къ возлюбленной съ словами: ‘дитя мое’ и говоритъ ей ‘о снисхожденіи отца’ (что печально).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И огорченіемъ, которое ты дать мн можешь
Я дорожу, какъ сладостью теб его прощать
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И ты привяжешься ко мн немножко на то, что я люблю тебя такъ сильно.
Жалобы ростутъ подъ конецъ, и мн слышится истинное страданіе въ этихъ прекрасно вычеканенныхъ стихахъ. Затмъ онъ смиряется, онъ гордъ, ‘хотя-бы пришлось умереть’ отъ послдней любви. Меланхолическое утшеніе. Но есть много граціи и что-то трогательное въ этихъ признаніяхъ, жалобахъ и ложномъ смиреніи. Бдный поэтъ, которому опытность и виртуозность должны-бы были служить непронзаемой броней, когда вы подносите ‘прелестному ребенку свера’ ваши превосходно отдланныя римы, невольно вспоминается богачъ картины Сигаллона, подносящій драгоцнности своей дам. Съ другой стороны картины юноша предлагаетъ только свою юность. И вотъ ваша рана, также и многихъ другихъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И мн не кажется безумьемъ,
Что было мн семнадцать лтъ въ минуту твоего рожденья,
То прошлое, печали полное, я вычеркнуть, я позабыть хочу.
Вотъ и будьте парижаниномъ, неврующимъ, наблюдательнымъ по ремеслу, художникомъ и ничмъ инымъ, существомъ, издавна привыкшимъ смотрть на явленія міра и вселенной какъ на готовый матеріалъ для артистическаго производства! ‘Сердце вчно молодо и всегда способно истекать кровью». И мн дйствительно хочется думать, что мелкія стихотворенія Exile изъ числа тхъ, въ которыя Коппе вложилъ или оставилъ частицу своего сердца.

IV.

Но, со временемъ, самыми оригинальными изъ его произведеній будутъ вроятно считаться Pomes modernes и Humbles.
Уже у Сентъ Бева находимъ мы образчики этой поэзіи, идея которой возникла въ немъ быть можетъ впервые подъ вліяніемъ Вордсворта (Wordsworth). ‘И я тоже, говоритъ онъ намъ, старался, по примру предшественниковъ, быть оригинальнымъ на собственный ладъ, скромно и по-мщански, вникая поближе въ душу и въ природу… называя вещи обыденной жизни по ихъ имени, но… стараясь поднять прозаизмъ будничныхъ деталей обрисовкой человческихъ чувствъ и настоящихъ явленій’ {Sainte-Beuve, Penses de Joseph Delorme.}. Напоминаю очаровательное стихотвореніе, начинающееся словами:
Всегда я зналъ ее задумчивой и строгой… {Posies de Joseph Delorme.}
анекдотъ о викаріи Jahn Kirkly {Les Consolations.} и другой о Маріи {Penses d’aut.}. Въ первой
Pense d’aut, исторія Dоndun, особенно исторія Мarze, поэта, который становится сначала дльцомъ, затмъ приказчикомъ, для поддержки матери и ради уплаты долга чести — разв это приблизительно не тотъ-же сюжетъ, что и въ Un fils или въ Humbles! О, что за рдкостная поэма Monsieur Jean! {Ibidem.} И какое несчастіе, что написана слогомъ, который длаетъ почти невозможнымъ чтеніе этой исторіи преподавателя янсенитской школы, пятаго сына Руссо (J. J. Rousseau), который, узнавши о своемъ происхожденіи, проводилъ остатокъ жизни въ искупленіи за своего отца. Даже и среди описаній парижскихъ предмстій, такъ любимыхъ Коппе {Promenades et inferieurs и Cahier rouge.}, и тамъ попадается кое-что все того же удивительнаго Сентъ Бева:
О, какъ печаленъ видъ пустыни за бульваромъ!
На первый взглядъ она является пространствомъ мертвымъ
И безъ красокъ! Кой-гд разбросаны дома,
Верхи ихъ шаткихъ, блыхъ стнъ одты кирпичами,
Живая изгородь, когда-то зеленющихъ кустовъ, вокругъ
И груды гипса по краямъ раскопокъ, и т. д. {Posies de Joseph Delorme.}.
Но интересныя попытки подобнаго рода часто страдаютъ благодаря форм, до крайности изысканной и запутанной, такъ что я каюсь за свое пристрастіе къ ней. Великій аналистъ пытается выразить, какъ мн кажется, оттнки мыслей, которымъ плохо поддается узкая и строгая форма стиха. Франсуа Коппе вложилъ въ свои маленькія поэмы мене сложную психологію и боле обстоятельную картину вншней жизни, онъ мене анализировалъ, но разсказывалъ и описывалъ больше и лучше, безъ малйшаго ущерба нравственному впечатлнію, которое вложено въ эти темныя драмы и даетъ имъ ихъ главную цнность.
Онъ повствуетъ намъ о бдной старой двушк, посвятившей жизнь меньшому брату-калк {Le reliquaire: Une Sainte.}, о невст морскаго офицера, которая десять лтъ ждетъ того, кто не возвращается {Pomes modernes: l’Attente.}, идиллію няньки и военнаго {Ibid., le Banc.}, кормилицы, нанимающейся къ чужимъ для поддержки пьянаго мужа, возвратясь домой, она находитъ своего ребенка мертвымъ {Les Humbles: La Nourrice.}, юноши, который но окончаніи образованія, узнавъ отъ матери, что онъ незаконнорожденный, и что она въ долгахъ, отршается отъ своихъ мечтаній и поступаетъ чиновникомъ на службу для прокормленія ея, дружбу старика-священника, изъ простыхъ, съ престарлой двицей дворянскаго рода, грусть молодой женщины въ разлук съ мужемъ, сдержанныя страсти, нмыя жертвы, не трагическія, даже смшныя горести, которыя не бросаются въ глаза, но должны быть угадываемы.
Эпопея Humbles была въ свое время новостью, смлой и ловкой по простот, несравненно боле ‘реальной’, чмъ попытки подобнаго рода у Сентъ Бева, и отмчающей въ поэзіи движеніе, отчасти сходное въ движеніемъ, подчинившимъ себ романъ.
Уже Викторъ Гюго воспвалъ скромныхъ въ Lgende des Sicles, но не будучи способнымъ отршиться отъ крупнаго величія, онъ показываетъ намъ драматическія несчастія, отчаянныя страданія, поразительныя жертвы. Большинство героевъ Коппе движутся среди толпы, съежившись въ своей жалкой одежд и не имя даже красивыхъ лохмотьевъ, которыя обратили-бы на себя вниманіе, но онъ потихоньку, съ нжностью разоблачаетъ намъ печаль и красоту, таящіяся подъ вншнимъ ничтожествомъ или пошлостью. Что можетъ быть человчнй такой поэзіи, гд мельчайшія детали становятся какъ-бы признаками скрытой красоты или затаенной драмы чьей-либо жизни и говорятъ трогательнымъ языкомъ.
Поэтъ — нужно-ли говорить объ этомъ?— передаетъ намъ вс эти исторіи въ стихахъ необыкновенно гибкихъ, умющихъ выражать все, не тяжеля и не запутываясь, смло движущихся по земл, но одаренныхъ крыльями. Хотите образецъ этой странной поэзіи, такъ близкой къ проз, и все-же поэзіи, въ силу ритма и вложеннаго въ нее чувства? Заимствую его изъ стихотворенія Un fils, одного изъ наиболе простыхъ и гладкихъ.
‘Добрый сынъ’, чиновникъ изъ мелкихъ, проводитъ день на служб, а вечеромъ играетъ на скрипк въ маленькомъ кафе-концерт у заставы:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Едва онъ поступить усплъ въ оркестръ,
Какъ блокурая пвица, и къ тому-жъ больная,
Ему взглядъ, полный состраданья подарила,
Онъ опускалъ глаза, когда она являлась на эстраду,
Немного времени спустя она за Сеной поселилась
И юной умерла въ квартал бреда,
Но онъ ее ужъ полюбить усплъ и сохранилъ
Невольно отвращенье — оно такъ натурально —
Къ воспоминанію ласкъ, на сцен ей даримыхъ.
И ремесло его ему еще тяжеле стало.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здоровье матери его все хуже становилось,
Настала смерть, смерть скорбная, какъ жизнь.
Когда-жъ онъ проводилъ ее въ послднее жилище,
Въ глубокомъ траур, съ толпою провожатыхъ
Изъ сослуживцевъ, радостно вкушавшихъ день безъ дла,
Одинъ, въ глубокой дум онъ домой вернулся.
Онъ одинокъ — ни друга, ни любви,
Ребенокъ старый, не замтившій своихъ сдинъ,
Почувствовалъ теперь, что тло и душа
Ужъ двадцать длинныхъ лтъ привычной скукой,
Всепоглощающей, и тишиной безлюдной жизни.
Изъ словъ любви одно шепталъ онъ: мама!
И безнадежной для него казалася возможность
Свой незатйливый романъ вторично пережить.
На служб днемъ, а вечеръ за конторкой
По прежнему онъ возвращается сидть,
По прежнему смиренный, но разбитый
Сознавъ, что и въ свобод онъ все прежній рабъ.
Жильцы-сосди, и изъ тхъ никто
Существованіемъ его никто не занятъ.
Привратникъ старый — доживающій шестой десятокъ,
Не различающій уже ни время, ни вещей
Со сна ворчитъ изъ глубины своей берлоги:
‘Мальчишка съ ‘пятаго’ домой пришелъ’.
Слишкомъ извстны Grev des forgerons и Bndiction, столь замчательные по движенію разсказа и поражающіе знаніемъ драматическихъ эффектовъ. Aeules отличаются шириной кисти и откровенностью, напоминающей рисунки Франсуа Милло, а въ прекрасныхъ парижскихъ сказкахъ Marchande de journaux и Enfant de la balle, забавное соединеніе ума, чувства и технической ловкости. Я не простилъ-бы себ молчанія о нкоторыхъ спеціальныхъ страницахъ, особенно изящныхъ, каковы: благочестивое дтство маленькой двочки изъ дворянской семьи и друга ея, сына фермера, неуклюжаго маленькаго семинариста и, поздне, посщеніе старымъ священникомъ престарлой ханжи {En province.}. Жаль мн также, что я не имю возможности воспроизвести здсь цликомъ очаровательныя строфы ‘Une femme seule’:
Черноволосая и блдная, лтъ двадцати пяти,
На узкой, гордой ручк жилки голубыя,
Надъ глазомъ темнымъ длинныя рсницы,
Туманятъ чистый взоръ морганьемъ нервнымъ, частымъ.
Когда случалося ребенку подставлять свой лобъ
Подъ наши ласки — какъ медлительно тогда,
Съ какой мечтательною скорбью
Она малютки свтлорусую головку цловала.
И тутъ-же, вслдъ за радостью жестокой
Скоре снова принималась за иглу!
И на лиц ея мгновенно вспыхивалъ румянецъ
При мысли, что могли прочесть въ немъ сожалнье.
Я видлъ, что ея смущенный взоръ
Боялся встртиться со взглядомъ оживленнымъ,
Что въ сторон отъ двушекъ она держалась
И только къ старику поднять глаза дерзала.
Позволено-ли мн будетъ высказать свое сомннье? Не знаю, всегда-ли умлъ Коппе избгать камней преткновенія на избранномъ и такъ удачно практикуемомъ имъ пути. Именно вслдствіе увренности въ своемъ искусств и ловкости, съ которой онъ выходитъ изъ всякихъ затрудненій, изъ кокетства, или ради задора, рисуясь любовью своею къ Парижу, особенно-же къ его язвамъ, и къ мелкому люду, особенно къ пошлымъ сторонамъ его жизни, ему случалось ‘слагать стихи’ (здсь это выраженіе какъ разъ кстати) на сюжеты, которые по-истин не нуждались въ подобномъ украшеніи и прямо напрашивались на прозу. Интересъ ограничивается тогда только изученіемъ изворотливости, съ какой онъ выпутывается изъ дла и какимъ образомъ повтореніе римы, даже длинной, не вредитъ ни качеству, ни ясности этой прозы, выдающей себя за поэзію. Тутъ требуется удивительная умлость, но за то и заслуга ремесленника вся сводится уже только къ побд надъ трудной задачей.
Я не прочь отнести къ разряду такихъ-же упражненій, весьма занятныхъ, добрую половину, напримръ, Petit picier.
Онъ былъ ничтожный пряничникъ въ Монруж,
И лавка темная его, со ставнемъ краснымъ,
На улицу свой пряный запахъ испускала.
Тамъ, позади прилавка, фартукомъ замтный,
Стоялъ онъ, методично сахаръ разбивая.
Единымъ, ежедневнымъ эпизодомъ этой жизни
Былъ стукъ телгъ, тамъ бочки провозившихъ
Съ конченой сельдью, или ящиками сливъ.
И замтьте, что дале отсутствіе серьезности выступаетъ въ стихахъ, напоминающихъ шутку стараго Флобера:
Онъ имлъ все, что требуется настоящему пряничнику:
Пунктуальность, трезвость, скромность, скопидомство.
Того-же самаго упрека заслуживаютъ и нкоторыя изъ стихотвореній Promenades и Intrieurs. Спрашиваешь себя: неужели стоило записывать подобнаго рода впечатлнія и тщательно отдлывать ихъ въ римы. Есть конечно и между ними милыя и изящныя, напримръ:
Я пишу у лампы. Хорошо мн. Какая тишина!
Совсмъ малютка, въ черномъ, пріютившись у камина,
На красномъ кресл мать моя сидитъ спокойно,
И вспоминаетъ, можетъ быть, какъ прошлою зимой
Меня болзнь съ ней разлучала, безъ страха вспоминаетъ —
Разумно дома я сижу во время непогоды.
Но, вспомнивъ вдругъ, что ночью въ октябр
Бываетъ холодно, она безшумно, живо
Бросаетъ лишнее полно въ пламя.
О, мать моя, благословенна будь межъ женщинами всми.
Или другая:
На зимнихъ тхъ балахъ, что матери даютъ
Для буржуа — чтобъ жениховъ для дочерей найти
И гд, по временамъ, — не то чтобъ очень часто, —
Разносятъ и печеніе, и сладкое питье,
Та, что почти всегда красивй всхъ другихъ,
Одта лучше, привлекательне всхъ,
Привтлива въ хорошемъ смысл слова, —
Я объ закладъ побьюсь — всегда бдна!
Отецъ ея, онъ не богатый офицеръ въ отставк,
По маленькой въ углу играетъ въ вистъ.
Я могъ-бы назвать много еще другихъ. Нердко альбомъ набросковъ живописца доставляетъ большее удовольствіе, чмъ его картины. Ничто не сравнится съ живымъ впечатлніемъ, закрпленнымъ артистомъ въ моментъ, когда оно сказалось ему. Я это знаю, знаю, что можно предпочесть его и длиннымъ книгамъ, и большимъ издліямъ. Мн пріятно слдить за поэтомъ, когда онъ воспринимаетъ вс мимолетныя мечты, сообщаемыя ему вещами, когда симпатія его скользитъ по всему, что попадается на его пути — всегда привтливая и къ рыболову и къ ‘маку’, катающемуся на лодк по воскреснымъ днямъ и ‘не печалящемуся о заходящемъ солнц’, къ мечтающему о положеніи хранителя закладовъ (hypothques) и баснописца ‘въ тихомъ город, безъ желзныхъ дорогъ’, или викаріемъ ‘въ древнемъ провинціальномъ эпископат, очень далеко’. Но разв не походитъ на задачу слдующее десятистишіе, хотя и хорошенькое.
Да, правда, я люблю Парижъ любовью нездоровой,
Всегда, везд со мною память старыхъ Сены береговъ,
Предъ моремъ безпредльнымъ и средь снжныхъ горъ
Мечт рисуются: предмстья дтскій смхъ и игры,
Иль берегъ жалкій, гд моя пыталась муза
Оттнки нжные небесъ печальныхъ уловить,
Клочочекъ Бьевра, съ позабытыми его полями,
Гд къ тополямъ протянуты веревки
Съ висящими на нихъ фланелью, полотномъ,
Иль уголокъ Гренеля для уженья рыбы.
Ну, чтожъ, и я, постаравшись, буду тоже испытывать эту прелесть. Помню я, кром того, отрывокъ изъ Manette Salomon, гд поэзія ла-Біевра очень остроумно анализирована. Коппе не всегда озабочиваетъ желаніе найти душу. Но, во всемъ худомъ и интересномъ безобразіи извстныхъ уголковъ предмстья. Что я говорю? Онъ главнымъ образомъ ищетъ въ предмсть бараки и кабачки, и нердко довольствуется, ради странныхъ эффектовъ, перечисленіемъ, въ богатыхъ римахъ, самыхъ плоскихъ деталей. Это ни что иное, какъ игра, но слишкомъ частая и не выдающая себя за таковую.
Довольно, однако, останавливаться на мелкихъ подробностяхъ. Во всякомъ случа Коппе заслуживаетъ вниманія уже тмъ, что онъ первый ввелъ въ нашу поэзію будничную правду, живописную простоту и ‘реализмъ’, насколько они доступны въ поэзіи. Humbles вышли вдь изъ-подъ его пера, и въ исторіи натуралистическаго движенія послдняго двадцатилтія, имя его не должно быть забыто.
Онъ могъ-бы дать намъ теперь — чего многіе ждутъ отъ него — поэму, интимнаго, будничнаго содержанія, боле объективную, чмъ Olivier, и съ боле широкимъ и сложнымъ дйствіемъ, чмъ исторійка Hirondelles, поэму, въ которой могли-бы чередоваться картины парижскихъ и провинціальныхъ нравовъ, поэму настоящей жизни, не сходную съ современными романами, потому что онъ захватилъ-бы въ нее только сущность бытія, однимъ словомъ, — произведеніе, въ которомъ Франсуа Коппе показалъ-бы себя всего: непогршимымъ виртуозомъ, тонко-вдумчивымъ, очень умлымъ и искреннимъ, способнымъ облагораживать, остроумнымъ и вмст правдивымъ въ выраженіи народныхъ чувствъ, сочнаго и тонкаго, живописца изящной и пошлой дйствительности, словомъ, превосходнаго пвца современностей.

ЭМИЛЬ ЗОЛА.

Существуютъ писатели и художники, создающіе творенія, прелесть которыхъ, глубокая, изящная и нжная, весьма трудно уловима и не укладывается въ строгую формулу. Существуютъ другіе, талантъ которыхъ представляетъ весьма богатую смсь и счастливое равновсіе противоположныхъ качествъ, этихъ тоже нелегко подвести подъ точное опредленіе. Но есть и такіе, у которыхъ рзко, грубо и назойливо бьетъ въ глаза то или иное свойство, пристрастіе или манія, присущія имъ, послдніе — нчто въ род мощныхъ чудовищъ, несложныхъ и ясныхъ, и пріятно набрасывать крупными штрихами ихъ выпуклыя физіономіи.
Эмиль Зола несомннно принадлежитъ къ этой послдней категоріи, особенно со времени изданія ‘Бойни’ (Assommoir). Но такъ какъ онъ очевидно самъ себя мало знаетъ и длалъ все отъ него зависящее для того, чтобы привить публик вполн ложный взглядъ на свой талантъ и на свое творчество, то прежде чмъ опредлить, кто онъ такой, полезно будетъ сказать — чего ему недостаетъ.

I.

Г. Зола не критическій умъ, хотя онъ и написалъ Экспериментальный романъ или, врне, потому что онъ написалъ эту книгу, и г. Зола романистъ не правдивый, хотя въ этомъ его главная претензія.
Трудно придумать двусмысленность, боле поразительную и столь пространно излагаемую и доказываемую, какъ та, которая положена имъ въ основаніе его ‘Экспериментальнаго романа’. Впрочемъ, надъ такимъ сліяніемъ романа съ химическимъ опытомъ уже вполн достаточно посмялись въ свое время, остается сказать, что по мннію г. Зола, романъ ‘долженъ’ возможно близко касаться истины. Если это совтъ, то хорошій, хотя и банальный, если догматъ, то мы возмущаемся и громко вопіемъ о свобод искусства, если-же г. Зола думаетъ проповдывать съ помощью примровъ, то онъ ошибается.
Каждый готовъ согласиться съ г. Зола, что многое въ романтизм устарло і представляется смшнымъ, что насъ интересуютъ въ настоящее время т произведенія, которыя основаны на наблюденіяхъ надъ людьми невоздержными, имющими живое тло, живущими среди условій данной среды, вліянію которой они должны подчиняться. Но г. Зола не можетъ также не знать, что художникъ, перенося свои модели въ романъ или на подмостки, обязанъ длать выборъ и удерживать изъ дйствительности только выразительныя черты, располагая ихъ такъ, чтобы они выдвигали господствующій характеръ извстной среды или лица. Вотъ и все. Какіе брать образцы? Въ какой степени дозволенъ выборъ и затмъ очистка его? Это дло вкуса и темперамента. На это не положено законовъ: издающій ихъ — лжепророкъ. Искусство, даже натуралистическое, есть необходимое видоизмненіе реальнаго: по какому праву хотите вы устанавливать предлы, которыхъ оно не должно переступать? Скажите, почему мн не должна нравиться Индіана или Юлія де-Трекёръ или Мета Гольденисъ? Кто далъ вамъ право на странную и педантическую тиранію, подчиняющую себ мои вкусы и удовольствія? Я стою за расширеніе круга нашихъ симпатій (г. Зола первый отъ этаго выиграетъ) и дозволеніе художнику всего, исключая посредственность и скуку. Я готовъ даже допустить, чтобы онъ придумывалъ, основываясь на личныхъ воспоминаніяхъ, лица, образцы которыхъ не имются въ дйствительности, лишь бы лица эти обладали единствомъ и подражали людямъ изъ плоти и крови, посредствомъ особой логики, руководящей ихъ дйствіями. Признаюсь безъ стыда, что я все еще люблю Лелію, обожаю Консюёло и даже допускаю ремесленниковъ Жоржъ Зандъ: въ нихъ есть извстнаго рода правда и они выражаютъ отчасти идеи и страсти своего времени.
И такъ, г. Зола, подъ вліяніемъ, литературной критики, возводилъ только свой личный вкусъ въ принципъ: это признакъ несвободнаго и не свободолюбиваго ума. И къ несчастью, онъ длалъ это безъ добродушія, съ невозмутимымъ видомъ, въ форм законодательства для молодежи. Этимъ, самымъ онъ раздражилъ многихъ порядочныхъ людей, доставивъ, имъ много причинъ къ непониманію его. Съ одной стороны эти добрые люди признали безсмысленными теоріи г. Зола, но въ тоже время притворившись, что принимаютъ ихъ на слово, принялись доказывать ему, что не находятъ примненія ихъ въ романахъ Зола. Они стало быть произнесли приговоръ, надъ, его романами, за то, что они не соотвтствовали тмъ самымъ правиламъ, которыя только что были ими-же самими отвергнуты. Напримръ, они говорили: ‘Нана ни капельки не походитъ ни на одну изъ извстныхъ куртизанокъ, вашъ ‘Домашній очагъ’, (Pot-bouille) еще мене напоминаетъ нашу буржуазію, кром того, книги ваши полны помоевъ, и пропорція низменнаго въ нихъ несомннно превышаетъ дйствительность: стало быть къ черту ихъ’. Короче, противъ г. Зола было пущено въ ходъ его-же оружіе и ршено заставить его нести отвтственность за теоріи, которыми онъ самъ прожужжалъ всмъ уши.
Эти указанія, пожалуй, и справедливы, но ими не должна заниматься безпристрастная критика, ибо романы г. Зола, хотя-бы они и шли въ разрзъ съ его доктринами, могутъ все-таки быть великолпными произведеніями. Мн, поэтому, хотлось-бы защитить это (не спросясь его разршенія) и отъ его зоиловъ, и отъ его собственныхъ иллюзій. ‘Это ложно, кричатъ ему, и къ тому-же сально’. Мн хотлось-бы показать, что описанія г. Зола, преувеличенныя и систематическія, благодаря этому-то именно и хороши и, что будучи подчасъ чудовищными, они не лишены, однако, величія и поэзіи.
Г. Зола не критикъ и не романистъ-‘натуралистъ’ въ общепринятомъ смысл: г. Зола поэтъ эпическій и поэтъ-пессимистъ, что особенно дйствуетъ изъ его послднихъ романовъ.
Подъ именемъ поэта я разумю писателя, который, въ силу какой-либо идеи или въ виду идеала, основательно переработываетъ дйствительность и заставляетъ ее жить въ этомъ преобразованномъ вид. Въ этомъ смысл многіе изъ романистовъ и драматическихъ писателей — поэты, интересне-же всего то, что г. Зола отбивается всми силами отъ этого опредленія, подходя подъ него боле чмъ кто другой.
Сравнивая г. Доде съ г. Зола, мы увидимъ, что г. Доде романистъ-натуралистъ, а г. Зола — нтъ, что авторъ Набоба беретъ за точку отправленія дйствительность и весь какъ-бы охваченъ ею, тогда какъ авторъ Бойни приглядывается къ ней уже посл того, какъ установилъ его на крпкой позиціи и на основаніи предвзятыхъ идей. Одинъ изучаетъ лица дйствительныя и почти всегда странныя, и затмъ подыскиваетъ дйcтвіе, которое связало-бы ихъ всхъ между собой и послужило-бы въ то же время естественнымъ развитіемъ для характера или страстей главныхъ актеровъ. Другой хочетъ изображать классъ, группу, знакомую ему въ общемъ и представляющуюся ему въ извстномъ вид, до изученія ее на дл, затмъ онъ придумываетъ простйшую и вмст широкую драму, гд бы могли двигаться массы или могли-бы быть показаны, во весь ростъ, весьма общіе типы. И такъ, г. Зола выдумываетъ больше, чмъ наблюдаетъ: онъ настоящій поэтъ, если взять слово въ смысл этимологическомъ, нсколько грубомъ,— и поэтъ-идеалистъ, если дать слову смыслъ обратный общепринятому. Если мы теперь посмотримъ, какого рода смлое упрощеніе примняется поэтомъ къ обрисовк людей, предметовъ и среды, то намъ не трудно будетъ узнать его всего.

II.

Во дни юности, въ своихъ (Contes Ninon) ‘Разсказахъ Нинет’, г. Зола выказывалъ мало вкуса къ ‘истинной правд’ и охотно вдавался въ довольно слащавую поэзію. Въ немъ и помина не было объ ‘экспериментатор’. Но и тогда уже чувствовалось въ немъ отсутствіе остроумія и веселости, хотя сказывался крупный изобразитель конкретныхъ явленій посредствомъ неутомимаго нагроможденія деталей.
Теперь, когда онъ избралъ себ и путь, и матерію, онъ выступаетъ все боле и боле какъ поэтъ, — грубый и печальный, — слпыхъ инстинктовъ, грубыхъ страстей, животныхъ вожделній., всего низменнаго и отталкивающаго въ человческой природ. Всего боле его интересуетъ въ человк — животное, во всякомъ-же человческомъ тип, особаго рода животное, присущее этому типу. Онъ выставляетъ именно эту сторону и отбрасываетъ все остальное. Эженъ Делакроа говаривалъ, что каждое человческое лицо, при смломъ упрощеніи его чертъ, преувеличеніемъ однихъ и уменьшеніемъ другихъ, можетъ быть приведено къ фигур животнаго: совершенно такимъ-же способомъ г. Зола упрощаетъ человческія души.
Нана представляетъ разительный примръ подобнаго упрощенія. Нана ни Манонъ Леско, ни Маргарита Готье, но она и не г-жа Манефъ, ни Олимпія Таверни. Нана — красивое животное съ красивымъ и зловреднымъ тломъ, дура, безъ духовной прелести и безъ сердца, ни злая, ни добрая, неотразимая только силой своей красоты. Это ‘земная Венера’, съ рзкимъ отпечаткомъ городскаго предмстья. Это — простйшее и грубйшее выраженіе женскаго существа. И вотъ какимъ путемъ авторъ отклоняетъ отъ себя упрекъ въ преднамренной непристойности. Замысливъ въ такомъ вид свою героиню, онъ логикой вещей былъ вынужденъ написать книгу, имъ написанную: не будучи ни остроумной, ни злой, ни страстной, Нана не могла отъ начала до конца не быть… тмъ, что она есть. Для того, чтобы изобразить ее живой, чтобъ объяснить свойство тхъ чаръ, какими она привлекаетъ мужчинъ, добросовстный художникъ былъ поневол вынужденъ пускаться въ извстныя всмъ детали. Прибавьте къ тому и невозможность драматическаго интереса и развитія въ приключеніяхъ исключительно быраго мяса. Прихоти ея чувствъ не отмчаютъ фазисовъ внутренняго развитія или рабства. Нана непристойна и незыблема, подобна каменному уподобленію, которому приходили поклоняться въ извстные дни нкоторыя изъ двушекъ Вавилона. И, подобно этому изображенію, превышавшему натуральный размръ, — въ ней повременамъ проглядываетъ что-то символическое и абстрактное: авторъ усиливаетъ мерзость своего замысла посредствомъ какого-то мрачнаго апооеоза, который заставляетъ витать надъ всмъ Парижемъ безличную Нана, и, освободивъ ее отъ стыда и сознанія своей низости, придаетъ ей величавость природныхъ, роковыхъ силъ. Когда г. Зола удастся одть эту идею въ конкретную форму, какъ въ широкой картин скачекъ, гд Парижъ, ревущій вокругъ Нана, какъ-бы привтствуетъ въ ней богиню безстыдства, онъ и самъ не знаетъ, кого прославляетъ — женщину или животное. Это — несомннно идеалистическое искусство, чистйшая поэзія.
Хотите примровъ, поражающихъ не сразу, но еще боле убдительныхъ относительно подобнаго рода замысла и воспроизведенія личности? Вы найдете ихъ въ ‘женскомъ счастіи’ (Bonheur des dames) и въ ‘Радостяхъ жизни’ (Joie de vivre). Замтьте, что оба эти романа ‘нравственные’, т. е. гд изображена и торжествуетъ въ конц концовъ добродтель. Но какого рода добродтель? Исторія Денизы, этой бдной и честной двушки, вступающей въ бракъ съ своимъ патрономъ, это — дтская исторія, на манеръ Беркэна. И взгляните, что вышло изъ беркинады: если Нанй порочна, на подобіе животнаго, то и добродтель Денизы тоже животная, обусловленная ея уравновшеннымъ темпераментомъ и физическимъ здоровьемъ. Автору важно, чтобы никто не обманулся и не принялъ ее случайно за героиню, не подумалъ, что она намренно пребываетъ мудрой, и онъ безпрестанно напираетъ на это-же самое. Трудно выдумать боле нескрытный двственный образъ. Совершенно на тотъ-же ладъ выведены доброта и преданность Полины. Послдняя переживаетъ минуты борьбы противъ вліянія физіологическаго, и побда одерживается не силой воли, но превосходнымъ здоровьемъ. Все это подчеркивается какъ можно старательне.
Такъ устраненіемъ свободной воли и отклоненіемъ отъ стариннаго фонда классической психологіи, который обязательно заключался въ борьб между волей и страстями, г. Зола удается построеніе фигуръ, величаво, и грубо-красивыхъ, грандіозно-уродливыхъ образовъ элементарныхъ силъ — злыхъ и смертоносныхъ, на подобье, чумы, или добрыхъ и благотворныхъ, подобныхъ солнцу и весн.
Но о психологіи, боле, утонченной тутъ и помина нтъ: наибольшее стараніе г. Зола не простирается дале изображенія намъ роста, безъ помхи, какого-либо пункта помшательства — идеи, линіи, порока. Его герои или незыблемы, или, увлекаемы, въ одномъ и томъ же направленіи. Изображая намъ даже совсмъ особый случай, весьма современный и, казалось-бы прямо-психологическій, каковъ случай Лазаря въ ‘Радостяхъ жизни’, онъ ухитряется примнить и къ нему, все въ этомъ дух, свои пріемы упрощенія. И онъ сразу уничтожаетъ, вс боле тонкіе оттнки чувства или мысли, распутываетъ вс осложненія недуговъ воли и тутъ еще отыскиваетъ въ человк звря. Лазарь долженъ былъ, конечно, изображать собой часть юнаго поколнія, столь интереснаго своей потребностью въ исключительныхъ ощущеніяхъ, отвращеніемъ, къ дятельности, развращенностью и разслабленіемъ воли, педантическимъ и быть можетъ искреннимъ пессимизмомъ: пессимизмъ же Лазаря приводится въ конц концовъ къ физическому страху смерти, онъ пессимистъ, на подобіе трусливой собаки.

III.

Г. Зола группируя изображенія, руководствуется все той же методой смлаго упрощенія. Возьмемъ, напримръ, ‘Домашній очагъ’ (Pot-booille),— не то чтобъ лучшій изъ его романовъ, но одинъ изъ тхъ, въ которыхъ наиболе откровенно выступаетъ его манера. Доведенные до крайности пріемы упрощенія дйствительности, заставляющіе извстные характеры выступать въ этомъ роман безъ всякой мры, повторяются чрезъ каждый десятокъ страницъ. Домашняя челядь, коментирующая изъ оконъ, въ окна вонючаго задняго двора приключенія буржуа и разрывающая завсу непотребнымъ глумленіемъ, затмъ ироническое сопоставленіе, между строгимъ приличіемъ параднаго входа съ тмъ, что происходитъ позади великолпныхъ дверей изъ чернаго дерева: все это повторяется посл всхъ сценъ, особенно подлыхъ, какъ припвъ въ баллад. И какъ домъ иметъ свою парадную лстницу и свои двери изъ чернаго дерева, такъ и дядя Башляръ иметъ всегда красный носъ, Дювейрье свои кровяные подтеки, m-me Жоссранъ свою объемистую грудь, Огюстъ Вабръ свой лвый глазъ, подергиваемый мигренью: маленькій отецъ-Жоссранъ иметъ свои полоски, старый Вабръ свои фишки, Клотильда свое фортепіано. Г. Зола злоупотребляетъ ‘особыми признаками’. Между тмъ мы видимъ, что и онъ выбираетъ и преувеличиваетъ. Если изъ всей магистратуры онъ могъ извлечь Дювейрье (который въ сущности столько же судья, сколько нотаріусъ или колбасникъ) и между всми женщинами буржуазіи Парижа г-жу Жоссранъ, то конечно посредствомъ подбора столько смлаго какъ тотъ, на основаніи котораго исключены изъ Сенъ-Жерменскаго квартала женщины г-на Октава Фелье. Прибавьте сюда еще другое примненіе того-же, пріема, въ силу котораго г. Зола удалось соединить въ одномъ и томъ-же дом столько презрнныхъ людей и выдлить этотъ домъ изъ всхъ буржуазныхъ домовъ Парижа.
Таково преобладаніе условности. Ни одного лица, которое не было бы гиперболой мерзости или пошлости, въ основ группировки ихъ лежитъ случай исключительный, малйшія изъ подробностей видимо подобраны подъ вліяніемъ единой, неотвязной идеи,— униженія человческаго существа, утрировки безобразія пороковъ безсознательныхъ и низкихъ, вслдствіе чего, по прошествіи извстнаго времени, фальшь нкоторыхъ деталей перестаетъ бросаться въ глаза, не выступаетъ даже среди всеобщаго преувеличенія. Предъ глазами встаетъ картина рзкая, безстыдная, превосходящая дйствительность, но гармоническая, даже монотонная, картина грязи, разврата и буржуазной глупости, картина боле чмъ идеальная, сивиллическая въ своей ослабвающей мощи, чуть не апокалипсическая. Буржуазія здсь — тоже животное, ‘зврь’. Домъ улицы Шоазель становится храмомъ, подъ снью котораго свершаются ужасающія мистеріи. Г. Гурдъ, дворникъ, церковнослужитель въ этомъ храм.— Аббатъ Модюи, печальный и вжливый — его церемоніймейстеръ, на обязанностяхъ котораго лежитъ укрывательство, подъ покровомъ религіи, ранъ этого разложившагося міра и распредленіе въ должномъ порядк глупостей и пороковъ.
Просмотрите Ругонъ-Макаровъ: вы увидите почти во всхъ романахъ г. Зола (неминуемо во всхъ послднихъ) нчто схожее съ удивительнымъ домомъ улицы Шоазель, нчто бездушное,— лсъ, море, кабакъ, магазинъ, которые служатъ театромъ или центромъ драмы, нчто, принимающееся жить нечеловческой и страшной жизнью, нчто, олицетворяющее какую либо природную или спеціальную силу, встающую надъ личностями и принимающую въ конц концовъ очертанія чудовищнаго звря, пожирателя душъ и пожирателя людей. Зврь въ ‘Нана’ — сама Нана. Въ ‘Грх аббата Мурё’ — зврь тотъ паркъ Параду, тотъ фантастическій лсъ, гд все цвтетъ разомъ, гд смшиваются вс запахи, гд собраны вс любовныя силы Цибелы, паркъ, на подобіе божественной и неотразимой сводницы, бросающій въ объятія другъ друга Сержа и Альбину и затмъ усыпляющій маленькую питомицу Фавна своими ядовитыми благоуханіями. Въ ‘Брюх Парижа’ — центральный рынокъ, дающій расцвтъ широкой животной жизни, пугающій и потопляющій тощаго и мечтательнаго Флорала. Въ ‘Бойн’ — это кабакъ отца Коломба, оловянная контора и фильтръ изъ мди, представляющій собою таинственнаго и зловреднаго звря, вливающаго въ рабочихъ одуряющее опьяненіе, лность, злобу, развратъ и безсознательный порокъ. Въ ‘Дамскомъ счастіи’ — это магазинъ Мурё, базилика современной торговли, гд развращаются служащіе и дурютъ покупательницы,— живая машина, необъятныхъ размровъ, которая размалываетъ механизмомъ колесъ и подаетъ мелкихъ лавочниковъ. Въ ‘Счастіи жизни’, это Океанъ, сначала сообщникъ любви и честолюбивыхъ стремленій Лазйря затмъ его врагъ, причемъ побда послдняго окончательно сбиваетъ съ толку слабую голову ученика Шопенгауера. Г. Зола мастеръ сообщать предметамъ какъ бы трепетъ той души, часть которой отнимаетъ у людей, и, заставляя жить лсъ, рынокъ, кабакъ, магазинъ новостей — жизнью, почти человческой, онъ низводитъ скорбныя или низкія существа, копошащіяся въ нихъ на степень почти животной жизни.
Но все-таки онъ ихъ заставляетъ жить какой-бы-то ни было жизнью, хотя-бы и неполной и оскотинвшейся, этимъ даромъ онъ обладаетъ больше чмъ кто-либо. И не только главныя, но и второстепенныя лица, мельчайшія головы’ одушевляются подъ грубыми пальцами этого ваятеля зврей. Живутъ они, правда, скучной жизнью, иногда только снабженныя особымъ признакомъ, грубой и энергичной отмтиной, но все таки они живутъ, и каждая въ отдльности и вс вмст, потому, что г. Зола уметъ, кром того одушевлять группы, приводить массы въ движеніе. Почти во всхъ его романахъ вокругъ главныхъ лицъ движется множество лицъ второстепенныхъ, vulgum ре eus, часто движущійся бандами, образующій фонъ мста дйствія, и по временамъ выступающій впередъ’ на подобіе античнаго хора. Таковъ въ ‘Аббат Муре’ хоръ ужасныхъ поселянъ, въ ‘Бойн’ хоръ друзей и родственниковъ Купо, въ ‘Домашнемъ очаг’ хоръ прислуги, въ ‘женскомъ счастіи’ хоръ служащихъ и мелкихъ торговцевъ, въ ‘Радостяхъ жизни’ хоръ рыбаковъ и нищихъ. Благодаря имъ, фигуры перваго плана смшиваются съ обширной частью человчества, а такъ какъ это человчество связано съ жизнью вещей, то на этихъ широкихъ обобщеніяхъ выростаетъ картина жизни почти исключительно-животной и матеріальной, но кипучей, глубокой, широкой, безпредльной.

IV.

Впечатлніе получается грустное, чего и добивается г. Зола. Едва-ли когда-либо предвзятый пессимистъ доходитъ до подобной крайности! И зло продолжало все возростать со времени появленія его первыхъ романовъ. По крайней мр въ начал его порывистой эпопеи проглядывало хоть кое-гд нчто въ род античнаго опьяненія (правда, отчаяннаго, благодаря христіанскому понятію о грх и современной нервозности). Въ бьющей жизнью пасторали Мьеты и Сильвера, въ ‘Ругонъ-Макарахъ’, въ райскомъ внчаніи аббата Мурё и Альбины, даже въ идилліи Кадины и Маржилена, среди грудъ овощей Центральнаго рынка, г. Зола какъ будто плъ торжественный гимн физической любви и ея вожделніямъ. Но теперь онъ какъ будто чувствуетъ ненависть и ужасъ къ человческой плоти, видніе которой его преслдовало. Онъ старается унизить ее, останавливается подолгу на самыхъ низменныхъ проявленіяхъ человка-звря, на физіологическихъ свойствахъ въ самомъ оскорбительномъ для человческаго достоинства смысл. Онъ роется въ человк и выставляетъ на видъ всю сокровенную мерзость плоти и ея зловредства. Онъ нагромождаетъ вокругъ адюльтера вс обстоятельства, низводящія его на степень пошлости и омерзнія (‘Страница любви’, ‘Домашній очагъ’). Онъ предаетъ любовь поруганію, низводитъ ее на степень тиранической потребности и нечистоплотности функціи нашего организма. Большая часть его романовъ заключается въ омерзительномъ толкованіи — Surgit а mari aliquid… Женщина всецло выражается въ загадочной нечистот своего пола (Pot bouille, Joie de vivre). Съ мрачнымъ жаромъ факира, онъ проклинаетъ жизнь въ самомъ ея источник и человка въ утроб матери. Въ человк онъ видитъ животное, въ любви — извстное удовлетвореніе низменныхъ потребностей инстинктовъ, въ материнств — процессъ родовъ. Онъ медленно и скорбно бередитъ, нагноенія, выдленія соковъ и всю изнанку физическаго человчества. Какая страшная, плачевная картина — ночные роды ‘потаскушки Адели’! Какая патологическая драма, точно сонъ мрачнаго студента медицины, эти ужасающіе роды Луизы, въ ‘Счастіи жизни’.
И ни клиническіе ужасы, ни нравственная гнилостность не удовлетворяютъ его, хотя коллекція ихъ совершенна, начатая любовью Максима и завершаемая Леономъ Жоссераномъ, заполненная въ промежуткахъ слабостями Баптиста, Сатана, маленькой Анжели и тощей Луизы. Ему нужны физіологическія диковинки, въ род Теофиля Вабръ или г-жи Кампардонъ. Это — неисчерпаемая руда, и если потребуется, кром того, присоединеніе къ глупости, или разврату тлеснаго одряхленія, то можно ожидать очень мало прекрасныхъ главъ въ продолженіи ‘Ругонъ-Макаровъ’? И такъ, животность и ограниченность составляютъ на взглядъ Зола сущность человка. Творчество его представляетъ намъ такое неслыханное нагроможденіе идіотическихъ существъ или такихъ, которыя находятся во власти шестаго чувства, что оно навваетъ — подобно міазмамъ или навозному запаху — на большинство читателей чувство глубокаго отвращенія, для другихъ, мрачную, угнетающую грусть. Объяснима-ли подобнаго рода,— странная предвзятость автора, ‘Домашняго очага’? Происходить-ли она отъ его пристрастія къ сил которая выше всего, отъ того, что нтъ ничего сильне слпыхъ двигателей, нтъ ничего сильне инстинктовъ, животности, вялости, одрябленія (отъ того у него несравненно больше неотесанныхъ, чмъ негодяевъ) и, что нтъ ничего неизмняемаго, боле могучаго по своей вчности, универсальности и невмняемости, какъ глупость? Или г. Зола. дйствительно видитъ міръ такимъ, какимъ рисуетъ его? Да въ немъ пессимизмъ искушаемаго аскета и, при вид плоти съ ея приключеніями,— мрачное опьяненіе охватываетъ его всего, и онъ не въ силахъ стряхнуть его, по желанію. Если правда, что люди настоящаго воспроизводятъ собой въ большихъ осложненіяхъ типы прошлыхъ вковъ, г. Зола былъ въ начал среднихъ вковъ монахомъ, весьма цломудреннымъ и серьезнымъ, но слишкомъ здоровымъ, съ воображеніемъ, слишкомъ сильнымъ, которому всюду мерещился дьяволъ и, который проклиналъ испорченность своего времени на язык непристойномъ и гиперболическомъ.
Великая, стало быть, несправедливость обвинять г. Зола въ безнравственности и думать, будто онъ спекулируетъ на дурные инстинкты читателя. Среди проявленій извращенной человческой природы, среди развратныхъ или клиническихъ вліяній, онъ остается серьезнымъ. Если же онъ и накопляетъ извстнаго рода детали, будьте уврены, что онъ длаетъ это изъ добросовстности. Желая изобразить дйствительность и убжденный въ ея подлости, онъ показываетъ намъ ее подлою, съ добросовстностью, деликатной по своему души, не желающей васъ обвсить, или обмрить. Иногда, забывшись, онъ крупными штрихами набрасываетъ намъ широкія картины, въ которыхъ отсутствуетъ мерзость плоти: но вдругъ онъ вспоминаетъ, что зврь все-таки, живъ и, почувствовавъ угрызенія совсти, за измну своей обязанности, онъ въ одну минуту, всегда самую неожиданную, вставляетъ безстыжую деталь, точно memento объ универсальныхъ помояхъ. Эти раскаянія особенно поразительны въ развитіяхъ ролей Денизы и Полины. (Bonheur des dames и Joie de vivre). И, какъ уже сказано, страшная меланхолія выступаетъ изъ этой отталкивающей физіологіи.

V.

Но если впечатлніе, получаемое отъ романовъ г. Зола скорбное, то вмст и могучее. Могу поздравить т изнженные и тонкіе умы, для которыхъ такъ, стыдливость и выправка составляютъ настолько важныя качества, требуемыя отъ писателя, что даже посл Conqute de Plassans, la Faute de l’abb Mouret, l’Assommoir и la Joie de Vivre (Побда надъ Плассаномъ, Грхъ аббата Муре, Бойня и Радости жизни), они мало цнятъ литературныя качества г. Зола и отсылаютъ его въ школу, потому что онъ хорошо учился и пожалуй не всегда въ совершенств владетъ перомъ. Пусть отрицаютъ все остальное у г. Зола, но разв можно отрицать въ немъ творческую мощь, уменьшенную не сколько угодно, но поразительную въ области, гд она примняется? Какъ я не сопротивляюсь, но самы грубости импонируютъ мн, помимо воли, своею массой. Правильными усиліями загрязненнаго Геркулеса г. Зола укладываетъ въ глыбы нечистоты Авгіевыхъ конюшенъ (говорили даже, будто онъ добавлялъ ихъ). Ужасъ охватываетъ васъ при вид множества грязи при сознаніи труда, потраченнаго на возведеніе такой чудовищной кучи. Одна изъ добродтелей г. Зола — его неустанная энергія. Онъ хорошо видитъ конкретные предметы, всю вншность жизни и обладаетъ, для передачи зримаго, исключительной способностью удерживать въ памяти и накоплять большее количество подробностей, чмъ кто-либо изъ писателей той-же школы, и длать это холодно, спокойно, безъ устали и отвращенія, придавая каждой вещи одинаковую выпуклость, ясную и беззастнчивую. Такимъ образомъ единство каждой картины у г. Зола не состоитъ, какъ у классиковъ, въ подчиненіи подробностей (всегда исключительныхъ) цлому, но, если можно такъ выразиться, въ ихъ нескончаемой одноцвтности (monochromie). Да, этотъ художникъ обладаетъ чудесной силой однообразнаго наслоенія своихъ картинъ и деталей. Охотно врится разсказу о немъ, будто онъ работаетъ всегда въ одинаковомъ настроеніи и заполняетъ изо-дня въ день одинакое число страницъ. Онъ строитъ книгу, какъ каменщикъ стну, накладывая кирпичи одинъ на другой, не торопясь, шагъ за шагомъ, постепенно. Правда, оно въ своемъ род великолпно, и не есть-ли это одна изъ формъ долготерпнія, о которыхъ говоритъ Бюффонъ — форма генія. Этотъ даръ, въ соединеніи съ другими, придаетъ ему несомннную, прочную оригинальность.
Тмъ не мене многіе стоятъ упорно на своемъ, отказывая ему въ томъ, что, какъ говорятъ, сохраняетъ книги, въ стил. Но тутъ слдуетъ прежде всего установить различіе между его трудами по критик и полемик и его романами. Книги, въ которыхъ ему приходится выражать абстрактныя мысли, дйствительно, не всегда хорошо написаны, потому-ли, что неувренность и двусмысленность сообщаются слогу или-же потому, что г. Зола вообще не дано выражать идеи съ полной опредленностью. Форма его романовъ иметъ больше шансовъ за себя. Но и тутъ приходится длать выборъ. Г. Зола никогда не былъ непогршимымъ писателемъ, увреннымъ въ своемъ пер, но къ первымъ своимъ романамъ (кажется до Нана) онъ прикладывалъ больше старанія, слогъ его былъ безпокойнй и богаче. Попадаются, говоря только о форм, страницы, дйствительно превосходныя, весьма яркія и достаточно чистыя,— въ Судьб Ругоновъ и въ Аббат Муре. Начиная съ Нана, съ одной стороны, подъ предлогомъ правды забывая все боле и боле стыдливость, съ другой,— подъ предлогомъ желанной простоты и изъ ненависти къ романтизму онъ сталъ отчасти пренебрегать слогомъ, писать несравненно быстрй, шире, свысока, не особенно заботясь объ отдлк фразы. И въ той, и въ другой изъ этихъ двухъ манеръ письма, не трудно указать на ошибки, довольно крупныя и особенно страшныя для людей, привыкшихъ къ обращенію съ классиками, для людей, строго-университетскаго образованія, для старыхъ профессоровъ, хорошо изучившихъ родной языкъ: неточности, странныя отступленія, поразительная смсь выраженій изысканныхъ, поэтическихъ, какъ говорилось прежде, и подлыхъ или пошлыхъ словъ, нчто судорожное въ стил, нкоторыя неправильности, въ особенности-же постоянная напряженность, ни одного оттнка, ни одной тонкости… Ну, да, все это врно и весьма печалитъ меня, хотя оно и неприложимо ко всему написанному г. Зола, далеко нтъ. Такъ какъ въ этихъ романахъ все широко задумано и построено, то, для того чтобы обозрть все издали и разомъ, не слдуетъ придираться къ фразамъ, но принимать ихъ, какъ он написаны, крупными штрихами, въ сыромъ вид, и судить о достоинствахъ этого слога по общему впечатлнію картины. Тогда становится очевиднымъ, что въ общемъ извстный наборъ фразъ, не всегда непогршимыхъ, въ конц концовъ даетъ намъ широкое поразительно-яркое изображеніе предметовъ и, что этотъ гиперболическій слогъ, лишенный оттнковъ и нердко точности, особенно приспособленъ, однообразіемъ своихъ преувеличеній и своей неустанной настойчивости, къ величавой передач крупныхъ ансамблей конкретныхъ предметовъ.

VI.

Germinal замчательно подтверждаетъ опредленіе, которое я пытался дать творчеству г. Зола. Все, намченное мною въ предыдущихъ романахъ, изобилуетъ въ Жерминал, и можно сказать, что никогда сумрачность г. Зола, его эпическая способность и пріемы, допускаемые и требуемые и той и другой, не выступали съ такою мощью, какъ въ этой книг, и грандіозной и мрачной.
Сюжетъ весьма простъ: это исторія одной стачки, врне поэма стачки вообще. Углекопы, вслдствіе мры, показавшейся имъ верхомъ несправедливости, не хотятъ спускаться въ шахту. Голодъ доводитъ ихъ до грабежа и убійства. Порядокъ возстановленъ военной силой. Въ тотъ день, когда работники возвращаются къ длу, шахты заливаются водой и нкоторыя изъ главныхъ дйствующихъ лицъ остаются на дн ея. Эта послдняя катастрофа есть дло рабочаго — нигилиста, единственная черта, отличающая эту стачку отъ всхъ другихъ.
Стало быть это исторія не человка или нсколькихъ людей, но толпы. Я не знаю романа, въ которомъ-бы заставляли жить и двигаться подобныя массы. Он то движутся, то копошатся, какъ въ муравейник, то уносятся вихреобразнымъ порывомъ, подъ давленіемъ слпыхъ инстинктовъ. Поэтъ развиваетъ со свойственной ему настойчивой терпливостью, угрюмой дерзостью и присущей ему широкой образностью, цлый рядъ обширныхъ и скорбныхъ картинъ, сотканныхъ изъ одноцвтныхъ деталей, которыя накопляются, ростутъ и распластываются, подобно морскому приливу: день въ шахт, сходка бунтовщиковъ ночью на лсной полян, яростное шатанье трехъ тысячъ несчастныхъ по плоской мстности, стычка этой массы съ солдатами, десятидневная агонія въ потопленной шахт.
Г. Зола превосходно передалъ все, что есть роковаго, слпаго, безличнаго неотразимаго въ драм подобнаго рода,— заразительность стаднаго озлобленія, комплективную душу толпы, страстную, легко приходящую въ ярость. Нердко собираетъ онъ разрозненныя головы въ несмтную массу и мастерски приводитъ ее въ движеніе:
‘…..Показались женщины, до тысячи женщинъ, съ распущенными волосами, растрепавшимися на бгу, въ лохмотьяхъ, чрезъ которыя сквозило голое тло — нагота самокъ, изнуренныхъ производствомъ на свтъ голытьбы. Нкоторыя держали въ рукахъ своего ребенка, потрясая имъ, точно знаменемъ смерти и возмездія. Другія, помоложе, съ грудью, напряженной, какъ у воительницъ, грозно махали палками, тогда какъ старухи, страшныя, ревли такъ громко, что жилы ихъ сморщенныхъ шей, казалось, сейчасъ порвутся. И мужчины повалили вослдъ — дв тысячи разъяренныхъ, каторжныхъ, изможденныхъ существъ, плотная масса, двигавшаяся сплошнымъ клубомъ, сжатая, слитая до невозможности различить краску выцвтшихъ штановъ или шерстяныхъ лохмотьевъ трико, стертыхъ въ одно безцвтное, землистое цлое. Глаза горятъ, видны лишь отверстія черныхъ ртовъ, поющихъ Марсельезу, строфы которой теряются въ неясномъ рев, сопровождаемомъ стукомъ деревянныхъ башмаковъ о твердую землю. Надъ головами, изъ-за рядовъ желзныхъ перекладинъ высунулся торчащій прямо топоръ, и этотъ единственный топоръ, бывшій какъ бы штандартомъ банды, являлъ въ свтломъ неб острый профиль ножа гильотины…
Гнвъ, голодъ два мсяца страданій и яростное мыканье по оврагамъ вытянули добродушно-спокойныя лица углекоповъ Монсу до сходства съ зврями. Въ эту минуту садилось солнце. Послдніе лучи его, темно-багровые, придавали степи кровавый видъ. И путь показался вмстилищемъ крови, женщины и мужчины неслись безостановочно, обливаясь кровью, точно мясники въ самый разгаръ бойни…’
Необходимо, однако, было сосредоточить драму въ нсколькихъ отдльныхъ лицахъ, и поэтъ показалъ намъ эту драму въ отношеніи рабочихъ на семейств Маре и его нахлбник, Этьен, въ отношеніи Компаніи на семейств Генбо. Въ обоихъ лагеряхъ дйствуютъ до сорока второстепенныхъ лицъ: но все время вокругъ этихъ фигуръ шумитъ и реветъ толпа. Самъ Этьенъ, коноводъ стачки, скоре увлеченъ, чмъ увлекаетъ.
Изъ толпы по временамъ выступаютъ отдльныя головы. Это — Маре, добрый малый, жвачное животное, смиренное и благоразумное, которое можетъ стать и, наконецъ, становится бшенымъ, жена Маре, съ Эстеллой, своимъ послднимъ ребенкомъ, вчно сосущимъ ея посинлую грудъ, жена Маре, у которой голодъ, солдатскія ружья и шахта убиваютъ мужа и дтей и которая появляется въ конц какъ Mater dolorosa, какъ Ніобея, глупая и страшна, Катерина, отроковица этой мрачной эпопеи, вчно въ грабельныхъ штанахъ одаренная чмъ-то въ род красоты, чистоты и прелести, насколько он могутъ быть свойственны ей, Шаваль, ‘измнникъ’, вчно ‘ревущій’, Этьенъ, мастеровой-соціалистъ, безпокойная голова, полная мечтаній, съ взрывами гнва и пьянствомъ, унаслдованнымъ отъ Жервезы Куно, Ализира, маленькая горбунья, такая кроткая и вчно разыгрывающая роль маленькой женщины, старикъ Мукъ, говорящій всего столько разъ и старикъ Бокморъ съ вчной черной слюной, Расснеръ, бывшій рабочій, ставшій кабатчикомъ, революціонеръ жирный, благочестивый и осторожный,— Плюшаръ, прикащикъ — коммисіонеръ по длу соціализма, вчно хриплый и торопящійся,— Мегра, прянишникъ-паша, берущій магарычъ съ женъ и дочерей углекоповъ, Мукета, добрая двушка, наивная потаскушка, Піерона, себ на ум, потаскушка вполн, Жанлинъ, недоносокъ-мародеръ, съ переломанными лапами, весь въ веснушкахъ ушами и зелеными глаза, убивающій, изъ-за угла маленькаго солдатика, ни за что, ни про что, по инстинкту и ради удовольствія, Лидія и Бере вчно приводимыя въ трест Жанлиномъ, ла-Брюле, старушонка, у которой шахта убила мужа, вчно воющая и грозящая руками вдьмы, холодный съ израненнымъ сердцемъ, мужъ, истерзанный Мессалиной, которая отказываетъ только ему, Негрель, маленькій брюнетъ — инженеръ, скептическій и храбрый, любовникъ собственной тетки, Денёленъ, фабричный, энергичный искатель приключеній, Грегуары, акціонеры жирные и добрые, и Сесиль, и Жанна, и Люси, и Леванъ, Бутлу, отецъ-Кандьё и маленькій солдатъ Жюль, и старая лошадь Батайль, ‘жирная, лоснящаяся съ видомъ добраго малаго’, и молодая лошадь Тромпетъ, которой въ глубин шахты снятся луга и солнце (ибо г. Зола любитъ животныхъ и отпускаетъ имъ души почти на равн съ людьми: припомните собаку Матье и кошку Минутъ Радостяхъ жизни),— помимо всего этого люди, русскій — Суваринъ, блокурый съ чертами двушки, вчно безмолвный, презрительный и кроткій:— все фигуры, которыя рзко отмчены ‘особой примтой’, систематически повторяемой, и встаютъ и живутъ, неизвстно какъ и почти единственно благодаря этому повторяемому признаку.
Жизнь ихъ по преимуществу вншняя, но драма, задуманная г. Зола, прямо не требовала большей психологіи, чмъ онъ можетъ дать. Душа такой массы — слагается изъ несложныхъ инстинктовъ. Лица низшаго разряда, движущіяся на первомъ план, движимы, какъ и слдовало, физическими потребностями и весьма грубыми идеями, переходящими въ образы, которые въ конц концовъ притягиваютъ ихъ и даютъ имъ толчокъ… ‘Все несчастье исчезло, точно сметенное могучимъ солнечнымъ лучомъ, и въ ослпительномъ блеск фееріи правда нисходила на землю… Новое общество нарождалось въ теченіе одного дня, какъ во сн, воздвигался громадный городъ, яркій какъ миражъ, гд каждый обыватель существовалъ своимъ трудомъ и получалъ свою долю въ общихъ радостяхъ’… Внутренняя жизнь самого Этьена вроятно ограничивалась очень немногимъ, ибо онъ едва замтно возвышается надъ своими товарищами: стремленія къ абсолютной справедливости, смутныя идеи о средствахъ, то надменное сознаніе превосходства своихъ мыслей въ сравненіи съ другими, то чуть не громко сознаваемое чувство своей несостоятельности, педантизмъ фабричнаго, читавшаго книги и уныніе, сопутствующее вдохновенію, вкусъ буржуа и умственное презрніе, въ соединеніи съ апостольскимъ усердіемъ… Вотъ и все, и этого довольно. Что касается Суварина, г. Зола намренно оставляетъ его загадочнымъ и представляетъ его намъ только съ вншней стороны: его нигилизмъ выставленъ только какъ поразительный контрастъ съ неопредленнымъ и сантиментальнымъ соціализмомъ французскаго рабочаго и ради подготовки конечной катастрофы. Говорятъ, и можетъ быть справедливо, что г. Зола не обладаетъ въ большой мр даромъ проникать въ души, разлагать ихъ, отмчать въ нихъ возникновеніе и ростъ мыслей и чувствъ или отраженіе въ нихъ тысячи вншнихъ вліяній: онъ потому и желалъ дать здсь не исторію души, но исторію толпы.
Не имлъ онъ также намренія писать драму чувствъ, но драму ощущеній, вполн матеріальную. Чувства низводятся на степень инстинктовъ или-же весьма приближаются къ нимъ, страданія-же по преимуществу физическія, такъ напримръ, когда Жанлинъ ломаетъ ноги, когда маленькая Альзира умираетъ съ голода, когда Катерина подымается изъ ямы глубиною въ семьсотъ метровъ или когда она переживаетъ агонію смерти въ объятіяхъ Этьена, толкаемая трупомъ Шаваля. Скажутъ, пожалуй, что не трудно заставить сжиматься сердце, врне щипать за нервы такой цной и что это грубйшая мелодрама. Вамъ кажется? Но эти смерти и пытки — прямо драма: г. Зола не имлъ намренія сочинять психологической драмы. И тутъ больше, чмъ простое описаніе страшныхъ зрлищъ: сумрачная жалость романиста, его состраданіе, которое, въ силу философско-пессимистической предвзятости, обращено въ жестокое равнодушіе — къ намъ и къ себ. Онъ не изъ тхъ, для которыхъ нравственная боль представляется благороднй боли физической. Почему благороднй, если наши чувства такъ-же невольны, какъ и наши ощущенія? Къ тому-же — будемъ искренни,— разв физическое страданіе не самое ужасное изъ всхъ? и не изъ-за него ли, главнымъ образомъ, такъ дуренъ міръ?
И вотъ, для этихъ человческихъ жертвоприношеній — палачъ и богъ, два ‘звря’. Палачъ — шахта, зврь — пожиратель людей. Богъ же то таинственное существо, которому принадлежитъ шахта и которое откармливается на счетъ господъ углекоповъ,— чудовищный и незримый идолъ, свернувшійся гд-то, неизвстно гд, какъ богъ Митра въ своемъ святилищ. И поочередно призываются оба звря — тотъ, который убиваетъ и тотъ далекій, который повелваетъ убійства. И слышится намъ отъ времени до времени ‘дыханіе жирное и протяжное’ убивающаго звря (это шумъ выкачивающей помпы). Онъ живетъ и живетъ такъ, что подъ конецъ умираетъ:
‘… И тогда увидли нчто страшное, увидли, что машина, расшатавшаяся въ своемъ основаніи, растопыривъ члены, боролась со смертью: она заходила, раздвинувъ свой рычагъ, свое гигантское колно, точно пытаясь встать, но она издыхала, расколотая, поглощаемая. Только высокая печь, въ тридцать метровъ, стояла, расшатываемая, какъ мачта подъ напоромъ урагана. Казалось, вотъ она раскрошится, разлетится пылью, какъ вдругъ она рухнула разомъ, поглотилась землею, растаяла, какъ огромная свча, и ничто не уцлло на поверхности, ни даже шпицъ громоотвода. Свершилось: злобный зврь улегся въ яму, упитанный человческимъ мясомъ, и смолкло его жирное протяжное дыханіе. Весь, цликомъ, Ворё потонулъ въ бездн…’
И сколько еще такихъ символическихъ видній! Окровавленный лоскутъ, вырванный женщинами у Мегра — тоже злое животное, раздавленное, которое топчутъ ногами и покрываютъ плевками. Старикъ Бонморъ, идіотъ, уродъ, страшный, убивающій Сесиль Грегуаръ, жирную, блокурую, кроткую — это древній Голодъ, безотвтный, въ роковомъ порыв набрасывающійся на безотвтное Тунеядство. И каждую минуту, пріемами открыто и прямо выставляемыми и которымъ тмъ не мене онъ поддается, поэтъ, такъ сказать, подмшиваетъ природу къ своимъ картинамъ, чтобы придать имъ еще боле ужасный характеръ. Митингъ углекоповъ происходитъ средь мертвенныхъ тней луны, походъ трехъ тысячъ несчастныхъ — въ кровавомъ блеск заходящаго солнца. Символъ служитъ и заключеніемъ книг: Этьенъ покидаетъ шахту весеннимъ утромъ, однимъ изъ тхъ утръ, въ которыя буржуа ‘дохнутъ въ зеленыхъ листьяхъ’ и поля ‘трепещутъ проростающею травой’. Въ то же время онъ слышитъ подъ ногами глубокіе удары, удары товарищей, расколачивающихъ мину: ‘Еще и еще, чмъ ближе, тмъ явственнй, точно придвигаясь къ земл, товарищи ударяли молотами. Въ лучахъ раскаленнаго свтила, въ это молодое утро, только эти звуки издавались деревней. Цлый полкъ черныхъ отъ пыли людей, несущихъ возмездіе, медленно разростался въ копяхъ, для будущихъ жатвъ, и броженіе его вскор разверзнетъ землю’. Отсюда и названіе романа.
Что означаетъ это загадочное заключеніе? Что это за будущая революція? Идетъ-ли рчь о мирномъ пришествіи обездоленныхъ или о разрушеніи стараго міра? Царство ли справедливости или запоздалая добыча (cure) сильнйшихъ численностью возвщаются авторомъ? Это или загадка или просто реторика, ибо въ остальныхъ своихъ частяхъ романъ не даетъ ни атома надежды или иллюзіи. Я признаю, впрочемъ, высокое безпристрастіе г. Зола: обжоръ не видно, не видятъ и они. Мы же видимъ только Грегуаровъ, мелкихъ акціонеровъ, добрыхъ людей, у которыхъ съденные убиваютъ дочь. Что касается директора Геннебо, онъ вызываетъ такое же сожалніе, какъ и эти голодные:
‘Подъ окномъ ревъ раздался съ удвоенной силой: хлба, хлба, хлба!—
Безумные! проговорилъ Геннебо сквозь сжатые зубы, разв я счастливъ?
Страданье и отчаянье есть вверху и внизу! Но у этихъ несчастливцевъ есть хоть утшеніе въ животной Венер. Они ‘любятся’ на подобіе собакъ, въ повалку, везд, ежечасно. Есть глава, въ которой нельзя сдлать шага, не наткнувшись на пару. Оно даже не удивительно у такихъ людей, съ тяжелой кровью, истощенныхъ трудомъ, въ стран дождливой и холодной. ‘Любятся’ на дн затопленной шахты, и только посл десятидневной агоніи Этьенъ становится любовникомъ Катерины. И лучше бы, по моему, если бы не доходило до этого, инстинктивная стыдливость, испытываемая ими дотол при встрч другъ съ другомъ, была-бы чуть-ли ни единственнымъ признакомъ высшей человчности, которой писатель далъ-бы въ такомъ случа, уцлть въ своей животной поэм.
То тамъ, то сямъ, въ этой эпопе скорби, голода, разврата и смерти, раздается плачъ Геннебо, дающій мораль исторіи и очевидно выражающій мысль г. Зола. ‘Страшная горечь отравляла ему уста… тщета всего, вчная боль существованія’.
Кто тотъ идіотъ, полагавшій счастье въ раздл богатства? Эти революціонные пустомели могли-бы, пожалуй, опрокинуть общество и построить новое, но не прибавили бы ни единой радости человчеству, не устранили бы ни единой скорби, надливъ его тартинками. Напротивъ, они умножили бы несчастье земли, заставили бы современемъ даже собакъ завыть съ отчаянія, лишивъ ихъ спокойнаго наслажденія инстинктами и возвысивъ ихъ до ненасытнаго страданія страстей. Нтъ, счастье единственно только въ небытіи, если жъ ты есть — будь деревомъ, камнемъ, чмъ либо еще боле ничтожнымъ, песчинкой, которая не обливается кровью подъ ступнями прохожихъ.
Стадо обездоленныхъ, возбужденное голодомъ и инстинктомъ, влекомое грубой мечтой, движимое роковыми силами и идущее, то кипя, то затихая, разбиваться о боле крпкую силу: вотъ гд драма. Люди выступаютъ, на подобіе волнъ, надъ моремъ мрака и безсознательнаго: вотъ философское видніе, очень простое, которымъ разршается драма. Г. Зола предоставляетъ психологамъ трудъ сочиненія монографіи о каждомъ изъ вковъ. Его воображенію поддаются только широкіе матеріальные ансамбли и безконечное множество вншнихъ деталей. И я спрашиваю себя, обладалъ-ли имъ кто-либо и когда либо въ такой мр?

VII.

Въ заключеніе, я возвращаюсь къ тому же, съ большей увренностью. посл прочтенія Жерминаля: разв я не былъ правъ, назвавъ г. Зола поэтомъ эпическимъ? Разв выдающіеся характеры его длинныхъ разсказовъ не характеры эпопеи? Приложивъ немножко старанія и слегка злоупотребляя словами, можно было-бы прослдить и поддержать это сближеніе, въ результат котораго оказался бы крупный осадокъ правды подъ прикрытіемъ риторическаго фокуса. Сюжетъ эпопеи — сюжетъ національный, интересный для цлаго народа, доступный цлой рас. Сюжеты, избираемые г. Зола, всегда весьма общи, могутъ быть поняты всми, не содержатъ ничего спеціальнаго, исключительнаго, ‘любопытнаго’: исторія семейства ремесленниковъ, погибающаго отъ пьянства, исторія разгульной двушки, одуряющей и разоряющей мужчинъ, исторія разумной двушки, вступающей въ бракъ съ патрономъ, стачка углекоповъ и вс разсказы, вмст взятые, имютъ хотя бы только претензію создать типическую исторію одной семьи. Исторія Ругонъ-Макаронъ есть, стало быть, равно какъ и эпическая поэма,— сборная исторія цлой эпохи. Дйствующія лица въ эпопе не мене общи, чмъ сюжетъ, и, представляя собой обширныя группы, кажутся преувеличенными въ сравненіи съ дйствительностью. То же совершаетъ съ своими дйствующими лицами г. Зола, хотя при помощи обратныхъ пріемовъ: въ то время, какъ древніе поэты стараются длать свои фигуры богоподобными, онъ оскотиниваетъ свои {‘Zol: Je Buffon du XIX sicle’. (Sara Oquendo).}. Но и это способствуетъ сходству съ эпопеей, ибо ему случается, вслдствіе лживости такой подстановки возвращать современнымъ фигурамъ простоту первобытныхъ типовъ. Онъ приводитъ въ движеніе массы, какъ въ эпопе. Ругонъ-Макары не лишены и элемента сверхъестественнаго. Боги, въ эпопе, первоначально олицетворяли собой природныя силы: г. Зола придаетъ этимъ силамъ, свободно мечущимся или дисциплинированнымъ человческой индустріей, странную жизнь, зародышъ души, темную волю чудовищъ. Чудесное въ Ругонъ-Макарахъ — Параду, бойня дяди Колумба, магазинъ Октава Муре, шахта Жерминаля. Въ эпопею входитъ философія, наивная и элементарная. Тоже и въ Ругонъ-Макарахъ. Единственное различіе заключается въ томъ, что мудрость древнихъ поэтовъ, но большей части, оптимистическая, утшаетъ, облагораживаетъ человка, насколько можетъ, тогда какъ мудрость г. Зола мрачна и полна отчаянія. Но и тамъ и здсь одна и та же простота, одинаковая безъискусственность замысла. Наконецъ, ходъ романовъ г. Зола, не знаю какимъ образомъ, но все-таки тотъ-же, какъ и въ античной эпопе, по могучей медлительности, по широкому стремленію, по спокойному нагроможденію деталей и благородной откровенности пріемовъ разсказчика. Онъ не торопится, какъ и Гомеръ. Онъ также интересуется (въ другомъ дух) кухней Жервезы, какъ древній поэтъ Ахиллесовой кухней. Онъ не боится повтореній, т же фразы, т же слова возвращаются то здсь, то тамъ, и отъ времени до времени слышится въ Bonheur des dames ‘храпніе’ магазина, въ Жерминал ‘громкое и протяжное дыханіе’ машины, какъ въ Иліад раскаты моря, .
Посл всего нами сказаннаго, не должно показаться ни страннымъ, ни несправедливымъ такое опредленіе Ругонъ-Макаронъ: это — пессимистическая поэма человческой животности.

ГЮИ де МОПАССАНЪ.

Долженъ-ли я, прежде чмъ говорить о г. Гюи де Мопассан, начать съ извиненія предъ читателемъ, безъ сомннія благовоспитаннымъ^ окружить себя ораторскими предосторожностями, подтвердить, что я не раздляю ни взглядовъ, ни поступковъ г-жи Будроа или г. Туриво, ни явной снисходительности къ нимъ разсказчика, и упомянуть о нкоторомъ талант, которымъ онъ одаренъ, не иначе, какъ высказавъ предварительно строжайшее и безусловно-сдержанное отношеніе къ характеру его сюжетовъ и къ удовольствію, которое онъ намъ доставляетъ своими разсказами, конечно, противъ нашей воли? Или же, подобно Теофилю Готье въ его извстномъ предисловіи, выступить съ нескрываемымъ презрніемъ противъ буржуазной скромности прогорклыхъ добродтелей, прокисшей непорочности и, объявивъ, что вс порядочные люди всегда некрасивы, да къ тому-же и производятъ всякія гадости втихомолку, провозгласить право художника на непристойность и серьезно вымолвить, что искусство все очищаетъ? Ни то, ни другое. Мн не зачмъ наставлять г. Гюи де Мопассана, который пишетъ, какъ ему нравится. Мн только досадно, за него конечно, что его творчество создало ему разнообразныхъ поклонниковъ и что многіе глупцы цнятъ въ немъ нчто совсмъ иное, чмъ его таланта. Досадно видть, когда бывшій ‘филистеръ’, охотникъ до пряностей, не замчаетъ разницы между мопассановскими и другими произведеніями. Вотъ почему я и жалю, что онъ не всегда благопристоенъ. Впрочемъ, еслибы разсказы его отличались только безцеремонностью автора, я бы не сталъ и упоминать о нихъ, понятно также, что желая перечитать ихъ въ порядочномъ обществ, съ цлью разбора ихъ, я буду обходить все, что слдуетъ.
Мы займемся исключительно его разсказами, т. е. главной стороной его творчества, той, въ которой онъ не иметъ себ равнаго.

I.

Разсказъ — нашъ національный жанръ. Подъ именемъ сказочки (fabliau), затмъ новеллы, онъ такъ-же старъ, какъ наша литература. Онъ отвчаетъ вкусамъ живой и втренной расы, которая любитъ разсказы, предпочитая короткіе и увлекательные — длиннымъ и серьезнымъ, не отворачиваясь, впрочемъ, и отъ послднихъ. Разсказъ былъ современникомъ мимической псни (chanson de geste) и предшествовалъ романамъ въ проз.
Понятно, онъ не оставался все однимъ и тмъ же въ различныя эпохи. Очень разнообразный въ средніе вка, поочередно гривуазный, религіозный, нравственный или чудесный, онъ главнымъ образомъ гривуазенъ (иногда нженъ) въ XVI и XVII столтіяхъ. Въ слдующемъ вк въ разсказ, впервые, прокладываютъ себ дорогу ‘философія’ и ‘чувственность’, сопутствуемыя утонченною распущенностью.
За послдніе годы разсказъ, довольно долгое время заброшенный, какъ бы переживаетъ свое возрожденіе. Мы все больше и больше торопимся, умъ нашъ требуетъ радостей, быстро преходящихъ и краткихъ впечатлній: намъ нужны романы по возможности сжатые или сокращенные, если не имется ничего другаго. Нкоторые журналы, понявъ въ чемъ дло, придумали ставить такіе разсказы на мсто передовыхъ статей и публика поршила, что если ужъ выбирать между двумя сказками, то разумется послдняя интереснй. И явилась цлая плеяда разсказчиковъ: Альфонсъ Доде, первый за нимъ Поль Аренъ, потомъ, въ спеціальномъ род разсказчики изъ Парижской жизни, Людовикъ Галеви, Жипъ, Ритаръ О’Монрой, разсказчики Figaro, Жиль-Блаза: Коппе, Теодоръ де Бовиль, Арманъ Сильвестръ, Катюнь Мендесъ, Гюи де Мопассанъ, каждый съ своеобразной манерой повствованія, нкоторые съ очень милой.
Эти маленькіе разсказы нашихъ современниковъ не вполн, понятно, схожи съ разсказчиками нашей древней литературы, каковъ Бонавептуръ Десперье, Ла-Фонтенъ, Грекуръ или Пиронъ. Извстна, обычная, почти единственная тема всхъ шутокъ этихъ патріарховъ. Подобныя вещи всегда вызываютъ даже смхъ у самыхъ серьезныхъ людей. Почему? Почему нкоторые образы пріятные человку, сами по себ возбуждаютъ въ немъ, приизвстныхъ обстоятельствахъ смхъ? Почему грубыя стороны комедіи любви приводятъ почти всхъ въ веселое настроеніе? Потому что насъ поражаетъ забавный контрастъ между высокими чувствами любви и ея часто весьма грубосмшными проявленіями. Кром того, комедія указываетъ намъ, съ одной стороны, на вчные, неукротимые порывы инстинкта, обнаруживающіеся среди общества, надлежащимъ образомъ образованнаго и воспитаннаго и точно закованнаго въ броню законовъ, традицій и врованій,— порывы, совершенно неожиданно выскакивающіе изъ-подъ самой ихъ темной и благообразной массы и сразу опрокидывающіе прочно установившуюся репутацію, съ другой стороны, мы встрчаемъ въ комедіи несомннное невжество, одолвающее высочайшіе авторитеты или какія бы то ни было благодтельныя мропріятія. Выходки нисшей природы человка противъ соціальныхъ условій, какъ продукты инстинкта возмущенія и любви къ безпрепятственнымъ наслажденіямъ жизнью, присущи, можетъ быть, каждому человческому существу съ момента появленія его на свтъ. Смхъ надъ подобными вещами, стало быть, неизбженъ, какъ вы ни старайтесь казаться лучше и выше другихъ.
Тотъ-же старинный, неистощимый фондъ встрчается и у современныхъ намъ разсказчиковъ, особенно у трехъ-четырехъ, которыхъ я не стану здсь называть. Интересно, однако прослдить, что они прибавили къ этому фонду, особенно г. де Мопассанъ.

II.

Не впадая въ большую ошибку, можно сказать, что разсказы г. Гюи де Мопассана для насъ приблизительно тоже, что были сказки Ла-Фонтена для его современниковъ. Сопоставленіе обоихъ сборниковъ можетъ стало быть навести насъ на поучительныя размышленія относительно различія временъ и разсказчиковъ.
Сказки Ла-Фонтена прочитываются на школьныхъ скамьяхъ, съ Виргиліемъ подъ рукой, для маскированія передъ надзирателемъ запрещенной книги. Шалуны института Моронваль читаютъ ихъ даже въ капелл, во время богослуженія и хвастаютъ этимъ. По выход изъ школы прочитываешь современную литературу и если бы случайно вамъ опять попали въ руки эти маленькіе разсказцы, они показались бы вамъ приторными. Но поздне, когда все перечитано и когда не то чтобы разочаруешься, но становишься серьезне, когда наслажденіе чтеніемъ заключается въ возбужденіи только ума, тогда сказки Ла-Фонтена, представляющіяся въ надлежащемъ свт, могутъ показаться завлекательными. Веселый людъ въ нихъ, почти всецло искусственный, но тмъ самымъ и нравится намъ. Семь или восемь фигуръ, всегда однхъ и тхъ-же, какъ въ итальянской комедіи: монахъ или сельскій священникъ, погонщикъ муловъ или крестьянинъ, простоватый мужъ-купецъ или судья, отрокъ, монахиня, простушка, служанка или мщанка — вс они сохраняютъ свою роль и физіономію неизмняемыми и никогда не дйствуютъ иначе, какъ по предписанному, вс, кром разв мужей, довольны жизнью, веселаго, смшливаго нрава, и вс, отъ лоснящагося рыла до личика, окаймленнаго рюшемъ (guimpe), заняты одной въ мір вещью, одной — и все тутъ, мсто дйствія — монастырь, садъ, комната въ кабачк или какой-нибудь замокъ въ Италіи. Плутовскія продлки, переодванія, подмны, недоразумнія и легкія сказки, основанныя на случайностяхъ невроятной доврчивости, удивительная простота, очаровательное простодушіе во всей этой фантазіи и кое-гд искра дйствительности, черты, схваченныя живьемъ, но разбросанныя, приплетенныя не кстати, иногда набросокъ ландшафта, прочувствованный и граціозно очерченный, чуть замтная струйка нжности или едва уловимое облачко меланхоліи… Вотъ, въ общемъ, сказки Ла-Фонтена. Неискусственность и однообразіе дйствующихъ лицъ и сюжетовъ не мшаютъ этимъ сказкамъ быть прелестными по своей краткости и неподражаемой граціи. Мы сейчасъ увидимъ чмъ будутъ отличаться разсказы современные отъ тхъ, что были двсти лтъ назадъ.
Мн хотлось-бы отыскать разсказъ Бонома и исторійку г. де Мопассана, въ которыхъ данныя были-бы приблизительно одинаковы, такъ чтобы сопоставленіе двухъ разсказовъ освтило намъ то, что мы ищемъ. Но я ничего не нахожу, потому именно, что г. де Мопассанъ заимствуетъ сюжеты и подробности своихъ разсказовъ у ближайшей, живой дйствительности. Мн придется, поэтому, принять за приблизительно схожіе разсказы хоть ‘Колокольчикъ’ (La clochette) и ‘Прогулку за городъ’ (Une promenade la campagne). Въ сказк Ла-Фонтена пятьдесятъ стиховъ, она прелестна и случайно дйствительно дышетъ поэзіей легкой и изящной. Помните юношу:
Который средь луговъ, на берегу ручья
Такъ нжно ласки расточалъ двиц юной
О зубкахъ блыхъ, ножкахъ голыхъ, тл миломъ,
А Іо тутъ-же, съ колокольчикомъ на ше
Тмъ временемъ бродила и траву щипала…
Затмъ, тотъ-же ‘школьникъ’ сбиваетъ съ пути ‘тихой ночью’ тёлку, подвязавъ ей колокольчикъ, и заключительный стихъ, полный протяжной, неопредленной прелести:
Красотки, убгайте
Лсовъ густыхъ и ихъ глубокаго молчанья.
Теперь взгляните, какъ въ ‘Прогулк за городъ’ все опредляется и ‘реализируется’, припомните г. и г-жу Дюфуръ, дочь ихъ Генріетту на качеляхъ въ кабачк Бездна и обоихъ лодочниковъ, и рощу Лиль-Англё, и прогулку матери въ параллель съ дочерью, и на заднемъ план г-на Дюфуръ съ молодымъ человкомъ съ желтыми волосами, будущимъ мужемъ, — все это придаетъ идилліи значеніе иронической дйствительности, то печальной, то пошло-грубой. Замтьте, что героиня Ла-Фонтена молоденькая двочка ‘съ тломъ милымъ’, двица Мопассана крупная брюнетка. Эта разница какъ будто ничто, однако она характерна.
Точно также можно спросить себя, во что-бы превратилась подъ перомъ г. Мопассана ‘Влюбленная куртизанка’. Разсказъ премиленькій и прямо трогательный и нжный, но происходитъ неизвстно гд, въ Италіи кажется, ‘среда’ ничтожная, персонажи прямо безличны. Очевидно, что г. Мопассанъ, наткнувшись на тотъ же сюжетъ, отнесся бы къ нему совсмъ на иной ладъ. Констансъ наврно, думается мн, не осталась-бы граціознымъ и полу-реальнымъ существомъ итальянской сказки: она превратилась-бы въ ‘двицу’ съ какимъ нибудь особымъ признакомъ. Онъ былъ-бы студентомъ, или ученикомъ живописи, или приказчикомъ моднаго магазина. Началась бы исторія вроятно въ Бюльё, закончилась бы въ другомъ уголк, не мене реальномъ и на многое можно было бы насмотрться, и вокругъ центра дйствія было-бы разбросано множество маленькихъ деталей, многозначительныхъ, трогательныхъ, живописныхъ или жестокихъ.
Стало быть намъ нравится нчто иное, чмъ то, что было по вкусу нашимъ отцамъ, и прежде всего разсказъ г. Мопассана обратился въ реалистическій. Просмотрите его произведенія: во всхъ почти найдете вы фактъ, схваченный на лету, чмъ нибудь интересный, какъ доказательство глупости, безотчетности, эгоизма, подчасъ даже человческой доброты, или забавный, какъ неожиданный контраста — слдствіе ироніи вещей, во всякомъ случа нчто случившееся или по меньшей мр наблюденіе, выхваченное изъ жизни и мало по малу принявшее въ ум писателя живую форму маленькаго разсказа.
И вотъ, вмсто погонщиковъ муловъ, садовниковъ и простолюдиновъ древнихъ сказокъ, вмсто Мазетъ и кумы Пьера, являются крестьяне и крестьянки, какъ дядя Валлонъ и служанка его Роза, дядя Омонъ, дядя Готкорпъ, дядя Шико и тетка Маглоаръ, и многіе другіе. (Служанка фермы, Веревка, Деревянные башмаки, Боченокъ, и т. д.)! Вмсто почтенныхъ торговцевъ и судей, сходныхъ по судьб и по лицу — вотъ г. Дюфуръ, желзный торговецъ, г. Караванъ, главный приказчикъ морскаго министерства, Морэнъ, мелочной торговецъ (Une partie de campagne, En famille, и т. д.). Вмсто веселыхъ кумушекъ или притворщицъ-монашенокъ, вотъ маленькая м-мъ Лельевръ, Маррока, Рашнё, Франческа Рандоли (Une ruse, Marocca, Mademoiselle Fіfі, les Soeurs Kondoli). Не стану говорить, какого рода монастырями г. де Мопассанъ замняетъ монастыри Ла-Фонтена.
Вслдствіе такого реализма разсказы не всегда бываютъ веселы. Есть между ними печальные, въ особенности-же грубые. Это понятно. Большинство ихъ почерпнуто въ классахъ и ‘сред’, гд инстинкты особенно сильны и слпы. Понятно, что тутъ не приходится постоянно смяться. Почти вс дйствующія лица становятся неприглядне и мрачне отъ одного только перехода изъ искусственной атмосферы старинныхъ гальскихъ разсказовъ въ рзкое освщеніе дйствительнаго міра. Какая разница, напримръ, между юной двушкой, разгульной, задуманной въ общемъ смысл, мимоходомъ, какъ существо милое и пикантное,
Приносящее удовольствіе безпечнымъ дтямъ,
и двицей, какова она есть, во всей реальности своего положенія, своихъ пріемовъ, своихъ рчей, классифицированной, мало того, занесенной въ списокъ. Это уже далеко не то же лицо, совсмъ не то. И тоже во всхъ остальныхъ разсказахъ.
Прибавьте, что вопреки прирожденной веселости, г. де Мопассанъ, какъ и многіе изъ писателей его генераціи, напускаетъ на себя сумрачность и мизантропію, сообщающія многимъ изъ его разсказовъ особенно горькій оттнокъ. Ясно, что онъ любитъ и выискиваетъ самыя крайнія проявленія любви, выражающейся желаніемъ (Fou? Marocca, la Bche, la femme de Paul и т. д.), и эгоизма, грубости, наивной жестокости. Достаточно указать на его типы крестьянъ: вотъ одни изъ нихъ, угощающіеся колбасой на труп своего дда, котораго они упрятали въ хлбопекарный ящикъ, чтобъ улечься спать на единственную въ дом кровать. Другой, трактирщикъ, заинтересованный смертью какой-то старухи, весело отъ нея отдлывается, постепенно опаивая ее водкой. Дале, фермеръ насилуетъ служанку, затмъ, женившись на ней, бьетъ ее безпощадно за то, что она не приноситъ ему ‘робятъ’. Другіе — стоящіе вн законовъ, — браконьеры и пираты Сены, забавляются какъ дти, убивая стараго осла изъ ружья, заряженнаго солью, рекомендую вамъ также забавы св. Антонія съ его пруссакомъ (Un rveillon, Реtit ft, Une fille de ferme, l’Ane, St. Antoine).
Г. де-Мопассанъ съ неменьшимъ пристрастіемъ подбираетъ самыя ироническія сопоставленія идей и фактовъ, комбинаціи чувствъ, самыя неожиданныя, самыя озадачивающія, наиболе приспособленныя къ оскорбленію въ насъ какой либо иллюзіи или нравственной чуткости,— комическое и чувственное. Впрочемъ, къ счастью, авторъ всегда примшиваетъ къ нимъ комическое и чувственное не то чтобы ради очищенія ихъ, но для того, чтобы смягчить тяжелое впечатлніе расказа.— Въ то время, какъ другіе рисуютъ намъ войну и ея послдствія на пол битвы или въ семействахъ, Г. де-Мопассанъ, выдливъ себ частицу изъ общаго вопроса въ неотъемлемую собственность, показываетъ намъ, какъ вражеское вторженіе отразилось на домахъ, о которыхъ упоминаютъ обыкновенно только иносказательно. Вы не забыли удивительной заключительной жертвы Бульде Сюифъ и поведенія необыкновенныхъ чувствъ облагодтельствованныхъ ею лицъ, а въ Mademoiselle Fifi — возмущенія Рашель, удара ножемъ, двицу на колокольн, которую провожаетъ и затмъ цлуетъ священникъ и на которой женился патріотъ, не имющій предразсудковъ. Замтьте, что Рашель, Буль-де-Сюифъ, священникъ изъ Un baptme (вотъ и все кажется) суть несомннно самые симпатичные типы разсказовъ г. Мопассана. Взгляните также на Пансіонъ Телье, идущій подъ предводительствомъ ‘Maдамы’ на первое причащеніе ея племянницы и на необычайные контрасты, отсюда проистекающіе, или же на ‘плутни’ капитана Готривъ для возбужденія въ маленькомъ Андре отвращенія къ мамашиной постели, и на совсмъ особое впечатлніе, выступающее при этомъ изъ книги (Mal d’Andr), при которомъ спрашиваешь себя, иметъ-ли оно право быть смшнымъ, даже и тогда, когда оно страшно-смшно.
Есть въ этихъ разсказахъ и въ нкоторыхъ изъ другихъ какая-то торжествующая грубость, предвзятое намреніе разсматривать людей, какъ животныхъ смшныхъ и жалкихъ, широкое презрніе къ человчеству, правда переходящее въ снисходительность, какъ скоро вступаетъ въ дло…. dіvumquе hominunique voluptas, aima Venus: все это въ большинств случаевъ смягченное живостью и откровенностью разсказа, во всякомъ случа веселостью, полной естественностью, а также (говорю не безъ страха, хотя это и объяснится впослдствіи) самой глубиной чувственности художника, которая по крайней мр избавляетъ насъ отъ непристойностей.
Ибо, на мой взглядъ, между этими двумя свойствами существуетъ большая разница и будетъ полезнымъ указать ее,— непристойность есть скоре достояніе прежнихъ сказокъ, чувственность-же только современныхъ. Непристойность заключается скоре въ насмшк, остроуміи, изощряющемся надъ нкотораго рода вещами, она — школьническая шутка или дло порочнаго старика, она иметъ подкладкой нчто запрещенное и слдовательно идею правила, отсюда-то въ сущности и вся ея соль. Чувственность игнорируетъ это правило или забываетъ о немъ, она открыто наслаждается вещами и опьяняется ими. Она не всегда забавна и нердко переходитъ даже въ меланхолію. Она можетъ быть отвратительной, когда всецло заключается въ букв ощущенія, и тогда она delectatio morosa теологовъ. Само собою разумется, что она не появляется въ такомъ вид у художника, напротивъ, движеніемъ естественнымъ и непреодолимымъ она обращается въ поэзію. Она заставляетъ содрогаться все существо, возбуждаетъ воображеніе, а чувствомъ конечности и преходимости затрогиваетъ даже разумъ.
Мало по малу низменнйшее ощущеніе расцвтаетъ въ пантенотическую мечту или же улетучивается въ крайнее разочарованіе. Surgit amari aliquid. Чувственность такимъ образомъ есть нчто мене легкомысленное и боле эстетичное, чмъ непристойность. Хороша она или дурна, я не знаю, во всякомъ случа она растлваетъ, разрушаетъ волю и угрожаетъ вр въ нравственныя начала.
Надо признаться, что она все боле и боле охватываетъ наше поколніе. Потому что, какъ говорятъ, наши нервы тоньше, что соблазна въ этомъ направленіи больше, что, кром того, врованія наши мене крпки, и весьма ничтожна въ насъ сила противодйствія. Великіе умы, и т не уцлли отъ сладкаго недуга на порог зрлаго возраста, особенно т, чья молодость прошла по тернистому пути. Чувствуешь, когда читаешь Lа femme и L’amour, что Мишле не былъ спокоенъ. Дума о женщинахъ дошла до крайности въ послднихъ сочиненіяхъ одного изъ извстнйшихъ нашихъ современниковъ: скажите, разв не слышится въ нкоторыхъ мстахъ Eau de Jouvance какъ бы нескрываемаго сожалнія ибъ отршеніи отъ участія на общемъ пиру и захватывающее чувство чего-то безвозвратнаго,— въ общемъ, хотя и подавленный недомолвками, оттнками, легкими и неясными фразами — крикъ желанія и отчаянія престарлаго Фауста, сознающаго, что онъ отдалъ добычу изъ-за призрака…. ‘Поздне, я созналъ тщету и этой добродтели, какъ и всхъ другихъ, созналъ въ особенности, что природ и дла пта до цломудрія человка’. Такое заявленіе можетъ заставить содрогнуться, насъ, простыхъ смертныхъ. Если правда, что природ ‘и дла нтъ’ до словъ стараго Просперо (и она этого не скрываетъ!), то я думаю все-таки, что обществу важно, чтобъ эта добродтель не была вполн дискредитирована и не была изъята изъ житейскаго оборота: она, кажется мн, иметъ свою цну, если не сама по себ, то какъ наилучшее, самое ршительное изъ доказательствъ воли: кто обуздалъ себя съ этой стороны, можетъ владть собой.
Какъ бы то ни было, но если чувственность, очищенная и уцлвшая только какъ воспоминаніе или сожалніе связуема даже и съ тончайшими разсчетами скептицизма, она тмъ боле подходитъ къ пессимизму и грубости въ искусств, ибо, будучи по природ своей ненасытимой и въ конц концовъ тревожной и болзненной (animal triste….), она не вноситъ представленія о мір въ его благороднйшихъ сторонахъ и, чувствуя себя роковой, охотно распространяетъ на все присущій ей роковой характеръ.
Чувственность же г. де Мопассана поразительна, онъ готовъ отдаваться ей лихорадочно, съ увлеченіемъ, онъ точно весь поглощенъ извстными образами, воспоминаніемъ извстныхъ ощущеній. Понятно, что я не ршаюсь приводить здсь образчики сказаннаго, но не угодно-ли вамъ прочесть, напримръ, исторію Марроки или любовника, убивающаго изъ ревности лошадь своей возлюбленной (Fou). Перелистывая разсказы Мопассана, вы увидите, что хотя автору и случается бывать просто неприличнымъ, но онъ чаще всего прибгаетъ къ широкой чувственности, къ той, которая — какъ бы сказать?— не локализируется, но выступаетъ всюду и длаетъ изъ физическаго міра свое любимое достояніе,— въ конц концовъ все смягчается поэзіей. Къ исходному и грубому ощущенію присоединяются впечатлнія окружающихъ предметовъ, пэйзажа, линіи, красокъ, звуковъ, благоуханій, часовъ дня и ночи. Онъ испытывалъ глубокое наслажденіе отъ запаховъ (см. Une idylle, Soeurs Rondoli, и т. д.), и дйствительно, ощущенія такого рода особенно возбуждаютъ и изнживаютъ. Правда и то, что онъ вполн наслаждается вселенной и что у него чувство любви и природы взываютъ другъ къ другу и сливаются воедино.
Такая способность ощущенія, хотя не новая, но интересная для характеристики автора столькихъ веселыхъ разсказовъ, встрчается уже въ его первоначальныхъ произведеніяхъ, въ книг стихотвореній, отличающихся широкимъ полетомъ и, не смотря на ошибки, огненной поэзіей. Три главныхъ стихотворенія — драмы любви на лон природы, съ смертельной развязкой. И какой любви? Силы неотразимой, желанія роковаго и приводящаго любовниковъ, вслдствіе ненасытимости — къ грусти, вслдствіе безумной жажды насыщенія — къ смерти (Au bord de l’eau). Авторъ Случая Г-жи Люно (Cas de М-me Luneau) выступилъ въ свтъ со стихами, наводящими на мысль о поэзіи Лукреція и о философіи Шопенгауера: это-же скрывается и въ большинств его сказокъ.
И такъ, къ старому, неизсякаемому фонду галльскихъ повствованій прибавилось много новыхъ элементовъ: изученіе дйствительности, преимущественно дйствительности пошлой и рзкой, вмсто прежней непристойности глубокая чувственность, смягченная чувствомъ къ природ и нердко соединенная съ печалью и поэзіей. Вс эти вещи не встрчаются одинаково во всхъ разсказахъ г. де Мопассана: я привожу общее впечатлніе. Среди его здоровой веселости выступаетъ подчасъ что-то неестественное или дланное. Какъ Флоберъ или Зола, онъ тоже одержимъ новйшимъ изъ писательскихъ недуговъ, т. е. пессимизмомъ и странной маніей придавать міру безобразный и грубый видъ, чуть не уничтожая такимъ путемъ психологію и добрую, старую ‘науку сердца’ и занимаясь въ то-же время передачей съ неслыханной донын рельефностью деталей этого міра, который интересенъ не самъ по себ, а только, какъ объектъ искусства: такимъ образомъ и удовольствіе самого писателя, и тхъ, кто цнитъ его и проникаетъ въ его сокровенныя мысли, заключается не боле, какъ въ ироніи, гордыни, эгоистической чувственности. Нтъ ни тни того, что звалось когда-то идеаломъ, ни малйшей заботы о нравственности, ни искры симпатіи къ людямъ, разв что одно презрительное состраданіе къ человчеству, смшному и жалкому, за то изощренное знаніе наслажденій міра, насколько оно касается чувствъ, которыя онъ способенъ питать, участіе, въ которомъ отказываютъ вещамъ, всецло отдано искусству воспроизводить ихъ въ форм, наиболе пластичной, въ общемъ положеніе мизантропическаго божества, насмшливаго и грязнаго. Удовольствіе странное, чисто-дьявольское. Я болтаю, какъ ворчливый идеалистъ, и быть можетъ сгущаю краски, но несомннно, что гордый и чувственный пессимизмъ входитъ въ сущность большей части современной намъ литературы. Такого рода воззрнія и чувства рдко встрчались въ ближайшихъ вкахъ, подобный невропатическій пессимизмъ отсутствуетъ въ классикахъ. Какъ-же могъ я сказать, что г. де Мопассанъ принадлежитъ къ числу ихъ?

III.

Онъ классикъ по форм. Въ связи съ воззрніемъ на міръ, съ чувствами и пристрастіями, отъ которыхъ отвернулись-бы классики, онъ обладаетъ всми вншними качествами классическаго искусства. Въ томъ-же, впрочемъ, заключалась и одна изъ оригинальностей Флобера: но она является боле постоянной и мене выработанной у г. де Мопассана.
‘Классическія качества, классическая форма’, легко сказать. Что это въ сущности означаетъ? Это означаетъ идею превосходства, въ соединеніи съ ясностью, трезвостью, искусствомъ композиціи, это указываетъ, наконецъ, на то, что разумъ, предшествуя воображеніи’ или чувству, воздйствуетъ на творчество и что писатель господствуетъ надъ своимъ матеріаломъ.
Г. де Мопассанъ чудесно обрабатываетъ свой матеріалъ: онъ мастеръ своего дла. Онъ сразу побждаетъ насъ качествами, которыя тмъ боле нравятся, что ихъ считаютъ характеризующими нашъ національный геній, что отыскались он тамъ, гд ихъ не ожидали встртить и что, кром того, на нихъ отдыхаешь отъ утомляющихъ аффектацій другихъ писателей. Въ три-четыре года онъ сталъ знаменитостью, и давно уже невидано, чтобы репутація установлялась съ такой быстротой. Стихотворенія его относятся къ 1880 году. Сразу почувствовалось, что въ Сельской Венер (Vnus rustique) сказывается нчто, свидтельствующее не объ одномъ только весьма горячемъ темперамент. Затмъ вышелъ разсказъ Boule de Suif (Комокъ сала), этотъ перлъ его произведеній. Одновременно г. Зола сообщалъ намъ, что авторъ также крпокъ и силенъ, какъ и его слогъ, и это обрадовало насъ. Съ тхъ поръ г. де Мопассанъ, не переставая, писалъ съ большой легкостью маленькіе, весьма сжатые разсказы.
Его проза прекраснаго качества, — ясная, прямая, безъ всякой искусственности! Есть и у него, какъ и у всхъ теперь, ловкія сочетанія словъ, счастливыя выраженія, но все у него всегда выходитъ чрезвычайно естественно, кстати и непосредственно. Обратите также вниманіе на полноту, равновсіе, хорошее расположеніе фразы, когда она почему-либо удлинняется и какъ она потомъ разомъ выпрямляется. Уже стихотворенія его, не смотря на ихъ могучую и богатую поэзію, были скоре стихами прозаика (немножко на манеръ Альфреда де-Мюссё). Это познавалось изъ различныхъ, признаковъ, напримръ, изъ малаго вниманія его къ рим, изъ отсутствія стремленія выдвигать ее, изъ того еще, что фраза движется и развивается независимо отъ системы римъ или строфы и постоянно переступаетъ ее.
Классикъ по естественности своей прозы и простот ритма своихъ фразъ, Г. де Мопассанъ классикъ и по качеству своего комизма. Боюсь, что я только что передъ тмъ до крайности очернилъ его. Скажемъ только, что веселость его тяжеловата, что т-же вещи, которыми онъ иметъ обыкновеніе насъ смшить, почти столь-же плачевны, какъ и веселы, и что, наконецъ, смшное, или кажущееся такимъ, въ конц концовъ почти всегда представляетъ какое-нибудь уродство или-же страданіе физическое или нравственное. Но этотъ родъ жестокости смха можетъ встртиться у величайшихъ и самыхъ знаменитыхъ юмористовъ и сатириковъ. Г. де Мопассанъ, хотя-бы и достаточно грубый, все-таки обладаетъ и достаточной веселостью. Комизмъ-же его вытекаетъ изъ самыхъ вещей и положеній, онъ не въ язык, не въ дух разказчика: Г. де Мопассанъ никогда не задается остроуміемъ, быть можетъ онъ и не иметъ къ этому способности, въ смысл, какъ его понимаютъ бульварные завсегдатели. За то онъ обладаетъ даромъ, разсказывая исторіи безъ намековъ, безъ красныхъ словъ, безъ намренія, безъ судорогъ,— возбуждать безмрную веселость и нескончаемые взрывы смха. Перечитайте его Boule de Suif, Maison Tellier, Bouille, Remplaant, Dcor, Patron n e, конецъ Soeurs Rondoli, или въ Hritage исторію Лесабля съ красавцемъ Мазь. Все это крупное искусство въ мелкихъ сюжетахъ, а такъ какъ классицизмъ и заключается въ умніи достигать крупныхъ эффектовъ простйшими средствами, то и понятно будетъ, что эпитетъ классика тутъ не совсмъ не у мста.
Г. де Мопассанъ достигаетъ замчательной ясности въ разсказ и обрисовк своихъ персонажей. Онъ выдляетъ и рельефно обозначаетъ съ большимъ искусствомъ, простотой и поразительной врностью главныя черты ихъ физіономіи. Завзятый психологъ замтитъ, пожалуй: что-жъ тутъ удивительнаго, когда он такъ несложны? Къ тому-же онъ обрисовываетъ ихъ только съ вншней стороны, ихъ походку, дйствія!— Такъ что-жъ тутъ длать? Душа г-жи Люно и Омона дйствительно не сложная, оттнки-же, конфликты и вся тонкая паутина идей и чувствъ исключены изъ области, избранной г. де Мопассанъ. но какъ-же быть? Міръ таковъ, и невозможно, чтобы вс мы были Обертанами, Гораціями или г-мы Морзофъ. Я высказалъ-бы здсь, еслибъ оно было умстнымъ, что въ сущности психологическій анализъ вовсе не такая уже мудреная задача, какъ полагаютъ… А миссъ Гаріеттъ, сударь? Что заставляетъ ее полюбить молодаго художника? Какую смсь должна была представлять эта любовь съ другими чувствами этой двицы! Исторія ея прошлаго, ея страданія, ея внутренняя борьба — вотъ что было-бы интересно!— Я полагаю, увы! что все это было-бы весьма банально и что миссъ Гаріеттъ тмъ именно и занимательна для насъ, что являетъ собой не боле какъ силуэтъ, странный, смшной и трогательный. Во всхъ этихъ разсказахъ ровно столько психологіи, сколько требовалось. Есть она въ Веревк (Ficelle), она-же, другаго рода, и въ Пробужденіи (Rveil), и даже, если захотите оригинальнаго соединенія чувствъ, смшанныхъ въ свою очередь съ рдкими ощущеніями (чего-то въ род Пьера Лоти, но съ большимъ количествомъ глаголовъ и меньшимъ обиліемъ прилагательныхъ), вы получите образчикъ его въ милой фантазіи Шали (Chli).
Г. де Мопассанъ обладаетъ еще однимъ преимуществомъ, которое, хотя и не составляетъ принадлежности классиковъ, все-таки чаще встрчается у нихъ и почти совершенно отсутствуетъ у насъ въ настоящее время. Онъ обладаетъ въ высшей степени даромъ композиціи, даромъ все подчинять чему-либо существенному — иде, положенію, такъ что сразу все его подготовляетъ и нее затмъ способствуетъ къ тому, чтобы придать ему большую странность и поразительность, и воспользоваться всми его послдствіями. Отсюда и отсутствіе тхъ разсужденій, въ которыя такъ охотно пускаются иные, не умющіе владть собой и охотно распускающіе себя гд только можно. Вы встртите у него описаній или пейзажей ровно столько, сколько требуется для ‘опредленія среды’, какъ говорится, описаній, прекрасно выполненныхъ, не помощью деталей, безконечно сопоставляемыхъ между собой и равнозначущихъ, но краткихъ и заимствующихъ у предметовъ только т черты, которыя выдвигаютъ или опредляютъ ихъ. Можно изучить это откровенное искусство въ разсказахъ, нсколько боле пространныхъ, какъ Boule de Suif, En famille, Un hritage. Но взгляните-ка, какимъ образомъ первая страница разсказа Ce cochon de Morin уже подготовляетъ, объясняетъ и оправдываетъ продлку бдняги, затмъ, какъ все подведено къ тому, чтобы сдлать какъ можно смшнй восклицаніе, постоянно повторяющееся: ‘ахъ, свинья Морэнъ’, какъ вс детали въ дл соблазна Генріетты негоціантомъ Лабарбъ, придаютъ ритурнели большую непредвиднность, большую сочность и все большую силу и иронію, такъ что комизмъ ея становится неотразимымъ и глубокимъ, въ самомъ конц разсказа, въ устахъ мужа Генріетты. Ясные, простые, связные и сильные, полные настоящаго, неподдльнаго смха — таковы почти вс эти маленькіе разсказы, и какая въ нихъ живость!…
Не удивительно-ли, что изъ всхъ разсказчиковъ и романистовъ, производящихъ фуроръ въ наше время, именно самый смлый и непристойный между ними наиболе подходитъ къ трезвому совершенству почтенныхъ классиковъ, что въ Boule de Suif можно констатировать примненіе прекрасныхъ правилъ, описанныхъ въ трактат о риторик и что Исторія деревенской служанки (Histoire d’une fille de ferme), устрашая щепетильность гуманистовъ, въ то-же время способна удовлетворять самыхъ завзятыхъ изъ ихъ среды. Однако оно такъ. Можно, конечно, найти сближеніе между г. Мопассаномъ и нкоторыми изъ его современниковъ. Онъ очевидно идетъ по стопамъ Флобера: въ немъ слышится, хотя и съ большей веселостью, иронія престарлаго пессимиста и, боле свободная, хоть и мене пластичная, его-же форма, опредленная и точная. Общее съ г. Зола, при меньшей густот, мрака и меньшемъ этическомъ движеніи — сказывается въ пристрастіи къ нкоторой грубости. Наконецъ и еще что-то, что невольно напоминаетъ Поль де-Кока, но умющаго писать. Одинъ изъ извстныхъ профессоровъ (тотъ, который опредлилъ Плутарха ‘Ла-Брюэромъ — апостоломъ языческой исповдальни’), не задумываясь назвалъ-бы Мопассана — тмъ-же Зола, но веселымъ и трезвымъ, или Флоберомъ, легкимъ и распустившимся, Поль-де-Кокомъ — художникомъ и мизантропомъ. Слдовательно, онъ именно самъ по себ, съ основой чувствъ и мыслей, длающихъ его человкомъ своего времени, но облекающій свои разсказы въ форму, напоминающую старыхъ мастеровъ и чуждую модныхъ аффектацій, краснобайства, темноты и презрнія къ композиціи.
Надо-ли теперь еще прибавить, что если непогршимый сонетъ и стоитъ длинной поэмы, то разсказъ, въ смысл шедевра, не можетъ сравниться съ романомъ, что даже и въ разсказахъ г. Мопассана, если внимательно всмотрться въ нихъ, найдется не мало погршностей, особенно же натянутыхъ положеній, отъ времени до времени крайностей слога (какъ напр. въ Maison Teлье, гд ради усиленія контраста онъ показываетъ намъ первыхъ причастниковъ ‘поверженныхъ на ступени храма съ жгучимъ благоговніемъ’ и ‘съ холодной дрожью божественной лихорадки’ — въ деревн! въ маленькой деревушк Нормандіи! въ малой Нормандіи!). Нужно-ли прибавить, что невозможно быть совершенствомъ. Можно даже предпочесть автору ‘Марокки’ всякаго художника, мене классическаго но и мене грубаго, и любить послдняго, думается мн, именно за утонченность и изящество его погршностей?
И все-таки, за г. де Мопассаномъ остается заслуга въ томъ, что онъ достигъ почти совершенства въ жанр, до него несовершенномъ благодаря чему ему не трудно обезоруживать строгихъ пуританъ и нравиться остальнымъ.

Ж. К. ЮИСМАНЪ.

Если начинающему писателю, писателю дебютанту и полезно принадлежать къ какой нибудь школ или служить извстному знамени, то въ послдствіи это можетъ сильно повредить ему. И теперь еще поверхностные читатели склонны видть въ авторахъ Soires de Mdon не боле какъ простыхъ подражателей Эмиля Зола. Исключеніемъ считаютъ Гюи де Мопассана, такъ какъ его оригинальность бросается въ глаза: всхъ остальныхъ считаютъ способными только къ грубому реализму, эта черта дйствительно замтна въ нихъ, но она ошибочно признается у нихъ преобладающею, такъ говорятъ, что ихъ трудно отличить одного отъ другого, до того они между собою схожи. А между тмъ Юисманъ, Сеардъ и Хенникъ многими своими сторонами отличаются отъ своего учителя и вовсе несхожи между собою. Юисманъ преимущественно выдляется особенностью своеги міровоззрнія, своими маніями и формою своихъ сочиненій, его можно назвать самымъ самобытнымъ писателемъ молодаго поколнія.
Изучите хорошенько его произведенія: вы увидите въ немъ фламандца, любителя деталей, онъ очень склоненъ къ грубымъ шуткамъ, затмъ можно его признать самымъ брезгливымъ, скучающимъ и презрительнымъ пессимистомъ, словомъ, художникомъ, далеко несовершеннымъ, но своеобразнымъ, глубоко-вдумчивымъ и изнженнымъ до болзненности: словомъ, представителемъ крайней разслабленности вымирающей литературной эры.
Посмотримъ, какъ развивалась субъективность его таланта, до той минуты, когда онъ самъ описалъ и опредлилъ ее, какъ, въ первомъ изъ его романовъ, приглядываетъ уже зародышъ его книги ‘Des Esseintes’, какъ уже и тутъ виднъ его извращенный взглядъ и какъ все подготовляетъ появленіе этой книги съ ея тревожнымъ названіемъ.

I.

Самымъ печальнымъ изъ всхъ разсказовъ ‘Soires de Mdon’ можно считать ‘Sac au dos’, потому что въ немъ сказывается самое презрительное воззрніе на человческія дла и поступки. Тутъ описываются вагоны животныхъ, зловонныя госпитальныя палаты во время войны, съ безконечною вереницею ничтожныхъ и мелочно-тягостныхъ подробностей. Въ чемъ-же тутъ единство интереса? Во внутренностяхъ самого героя. (Не ищите здсь фигуральнаго смысла). Его преобладающею заботою является вопросъ: когда будетъ ему возможно облегчиться въ боле опрятномъ мст? Вотъ эта ужасная и чрезмрная низость всхъ данныхъ, отчетливое и немного лихорадочное созерцаніе самыхъ неприглядныхъ деталей вншней жизни, и тягостное сознаніе пошлости и скуки существованія, при неровности, рзкости слога — все это вмст поражаетъ насъ въ Sac au dos, и въ другихъ романахъ Юисмана. То было время героической эпохи натуралистическаго романа, когда многіе врили (есть и такіе, которые врятъ и теперь), что исключительное и рзкое изображеніе всхъ ужасовъ дйствительности составляетъ послднее слово искусства. Гд же, стало-быть, найти сюжетъ лучше, какъ исторія истеричной двушки среди народной богемы Парижа. Героиня романа Марта, пвица въ.кафе-шантан, испорченная съ дтства, побывала въ публичномъ дом, состоитъ одновременно въ связи съ старымъ комедіянтомъ въ Бобино и какимъ-то писателемъ, живетъ нкоторое время съ художникомъ, который вскор бросаетъ ее, затмъ опять съ комедіянтомъ, сдлавшимся виннымъ торговцемъ, пьяный онъ ее колотитъ. Затмъ она находится нкоторое время на содержаніи у какого-то дурака, который ей надодаетъ: тогда она измученная, одурвшая возвращается въ публичный домъ. Алкоголикъкомедіянтъ кончаетъ госпиталемъ, а писатель женится.
А вотъ Soeurs Vatard: Селина покучиваетъ, Дезире благоразумна и мечтаетъ о честномъ брак. Он об добрыя двушки, Селина живетъ сначала съ Апатолемъ, типомъ смшнаго Альфонса, затмъ съ живописцемъ-импрессіонистомъ Кипріаномъ Тибайль, который любитъ ее за то, что она ‘изъ народа’, но при этомъ сильно страдаетъ отъ ея глупости и обходится съ нею вообще какъ съ низшимъ существомъ, кончается тмъ, что она бросаетъ его и возвращается къ Анатолю. Въ то же время ея сестра Дезире любитъ честнаго, но нсколько смирнаго ремесленника Огюста. Въ конц концовъ они становятся въ тягость другъ другу — она выходитъ замужъ за другаго, онъ тоже женится. Вотъ и все.
Въ этихъ двухъ романахъ, изъ которыхъ въ особенности первый, ‘Marthe’ далеко несовершенный, проявляется драгоцнная способность схватить и установить подробности вншнихъ предметовъ, а также и выразить рзкими, выпуклыми чертами смтныя стороны жизни. Даръ этотъ Юисманъ унаслдовалъ вроятно отъ своихъ фламандскихъ предковъ. Нкоторые изъ его силуэтовъ и сценъ напоминаютъ Тендера, а еще боле Жордаенса.
Въ тоже время литературная физіономія Юисмана опредляется нкоторыми выразительными штрихами. Детали, которыя онъ передаетъ съ такою силою, выискиваетъ онъ среди низшихъ, отвратительныхъ и гадкихъ наслажденій и вноситъ въ нихъ жестокую иронію и презрніе, которыя, какъ кажется вовсе несвойственны напр. Зола — тотъ остается вчно яснымъ.
Впечатлніе пошлости и скорби особенно усиливается отъ намреннаго отсутствія всякаго плана, композиціи и интереса разсказа. Сюжеты его никогда не бываютъ возвышенны, они могли бы быть драматичны (какъ напр. ‘Assommoir’ или ‘Нана’), еслибы авторъ изобразилъ передъ нами развитіе какого нибудь порока, какого нибудь паденія или развитія какой нибудь зловредной силы, втягивающей въ грязь. Этого вовсе нтъ: нтъ ни правильнаго движенія къ извстной цли, которое-бы дало понятіе о драм: ни исторіи, основанной на совокупности причинъ, вс части которой являлись-бы необходимыми. Юисманъ идетъ просто на удачу. Его романы какъ-бы безпозвоночны, они распадаются на части, которыя вовсе не зависятъ одна отъ другой.
Исторія Марты могла бы закончиться гораздо раньше, или тянуться безконечно и ничего бы отъ этого не измнилось. Точно также и жизни Селины и Дезире, раздленныя какъ попало, развиваются параллельно съ удивительною монотонностью. Безконечная нить свиданій Дезире съ Огюстоінъ, свиданія Селины съ Кипріаномъ, тянутся неизвстно почему, а когда эта нить обрывается, то невольно спрашиваешь себя, почему именно случилось это теперь, а не раньше и не позже. Встрчается до 20-ти одинаковыхъ сценъ при едва отличающихся условіяхъ. f
Авторъ очевидно старается дать намъ раздражающее впечатлніе топтанья на одномъ мст. Заставить выносить удручающее чувство ничтожности жизни, этого-то очевидно авторъ и добивался. Слдовательно способъ писанія Юисмана нсколько напоминаетъ Флобера въ ‘Education sentimentale’ этомъ замчательномъ роман гд ничего не случается, все расплывается и событія и личности. Въ другихъ чертахъ Юисманъ иметъ невидимую связь съ авторомъ ‘Assommoir’а’. Подобно Зола, любитъ онъ изображать безобразія жизни,— подобно Флоберу, даетъ онъ чувствовать всю ея ‘несносность’, старательно избгая всего того, что бы походило на драматическую композицію. Если хотите, то особымъ свойствомъ Юисмана и есть его способность соединять эти два направленія, Юисманъ никогда не отвлекается отъ своего произведенія, онъ отдается ему цликомъ и постоянно. Въ каждомъ его роман одно изъ лицъ — онъ самъ, такъ и кажется, что это самое лицо писало романъ. Въ ‘Март’ Лео, а въ ‘Soeurs Vatard’ Кипріанъ Тибайль являются какъ-бы набросками его ‘Des Esseintes’.
Юисманъ типъ мизантропа-импрессіониста, который все находитъ глупымъ, пошлымъ и смшнымъ. Презрніе является у него въ вид душевной болзни и онъ чувствуетъ безпрерывную потребность выражать его. На цлыхъ двадцати страницахъ (‘Les Soeurs Vatard’) выражаетъ онъ свое негодованіе противъ грубости воскреснаго веселья парижанъ, отмчаетъ ‘плаксивый сентиментализмъ народа’, онъ чувствуетъ ‘отвращеніе’ при вид ‘нелпыхъ кучекъ студентовъ, орущихъ во все горло’ и ‘этой толпой простяковъ, тснящихся въ своихъ новенькихъ платьяхъ отъ площади Конкордіи вплоть до Лтняго Цирка’. Впрочемъ въ этомъ презрніи нтъ ни оригинальности. ни особенной философіи: хотя ничтожество буржуазнаго класса кажется ему особенно противнымъ, онъ все-таки постоянно его изображаетъ. Къ томуже онъ особенно чувствителенъ къ грязи, запаху, нищет, смшнымъ и печальнымъ уличнымъ приключеніямъ въ отдаленныхъ кварталахъ, къ мрачнымъ пейзажамъ городскихъ предмстій. И тмъ не мене онъ оказываетъ имъ особое предпочтеніе и отдается имъ съ восторгомъ. Какъ Кипріанъ, ‘ищетъ онъ пейзажей разрушенныхъ и изъденныхъ болзнью’. Ведетъ-ли онъ насъ, напр., на ‘площадь Нинель за скотобойню’,— онъ непремнно опишетъ намъ: могильное безобразіе этихъ бульваровъ и развращающее бражничество этихъ улицъ.
Какъ же такъ? ‘Нтъ-ли тутъ какого нибудь противорчія? Мы приближаемся къ самому источнику натурализма’. То, что Юисманъ особенно презираетъ — въ дйствительности цнится ямъ особенно какъ матеріалъ для искусства. Въ произведеніи искусства, интересуетъ насъ обыкновенно равномрно и описываемый предметъ и самое описаніе, передача и объясненіе предмета: но когда предметъ абсолютно гадокъ и пошлъ, то въ такомъ произведеніи искусства очевидно, можетъ нравиться только самое искусство. Чистое высшее искусство существуетъ только тогда, когда оно изображаетъ пошлости и безобразія.
Оттого то не смотря на ошибочное опредленіе натурализма какъ искусства грубаго, скоре слдуетъ его считать искусствомъ аристократическимъ, искусствомъ эгоистовъ-мандариновъ, высшимъ искусствомъ или искусственностью. Но вкусъ Юисмана кажется намъ еще странне, онъ какъ-то любитъ все безобразное, пошлое, глупое и любитъ сознавать, что все это глупо, пошло и безобразно. Однако чувство, преувеличенное и раздутое въ Юисман — не чуждо и намъ. Кто изъ насъ подчасъ не услаждался по разнымъ кафе-шантанамъ, цлымъ потокомъ разгула и пошлости? Тутъ есть и наслажденіе тщеславія и наслажденіе паденія. Даже подъ конецъ этого парадоксальнаго наслажденія чувствуешь въ себ зародышъ глупца или животнаго, и эти глупости и пошлости льстятъ чему-то гадкому и низкому, что таится въ глубин души со времени перваго грхопаденія человка.
Аффектація презрнія къ вульгарной дйствительности и одновременное исключительное пристрастіе этой-же самой дйствительности, какъ только дло коснется искусства: оба эти чувства какъ-бы порождаютъ другъ друга и образуютъ натурализмъ Юисмана,— натурализмъ не особенно натуральный. Онъ, напримръ, съ экзальтаціей описываетъ особыя красоты парижскихъ улицъ! Да вс мы ихъ знаемъ, ихъ любимъ: мы знаемъ также, что он живописны и полны жизни. Но Юисманъ длаетъ изъ этого особую тайну. Въ одномъ мст говоритъ онъ намъ, что каждый парижскій кварталъ иметъ свою особую физіономію и хвалится тмъ, что онъ будто-бы открылъ формулу улицы Камбасересъ. Характерную черту этой улицы составляетъ то, что она заселена напыщенной и богатой буржуазіей и особой англійской челядью’…
Приведемъ въ порядокъ паши мысли, вглядимся: кварталъ этотъ кажется запутаннымъ, но я въ немъ разберусь. Два разновидныхъ элемента, проистекающихъ другъ отъ друга, придаютъ ему печать субъективности. (Тороплюсь вставить, что Юисманъ не всегда такъ выражается.) На печальномъ и банально роскошномъ фон полотна выдляется веселая развращенность прислуги. Тутъ чувствуется живая нотка и т. д. Затмъ Юисманъ начинаетъ раздражаться и восхищаться. Собственно говоря — игра не стоитъ свчъ.

II.

‘En mnage и A vau l’eau’ указываютъ на дальнйшее развитіе презрительной скорби Юисмана.
Прежде всего здсь вполн выходитъ на показъ и все захватываетъ личность самого романиста. Самъ онъ на первомъ план. Конечно и тутъ встрчаются ‘двушки’, но Андре, Кипріанъ и даже Фолантинъ все это тотъ-же Юисманъ. По крайней мр чрезъ нихъ выражаетъ онъ вс свои чувства къ жизни и свои воззрнія на искусство.
Въ обоихъ произведеніяхъ, хотя ихъ значеніе и достоинство весьма различны (потому что En mnage мстами прекрасная книга, тогда какъ прелести А vau l’eau я, признаюсь, не умю цнить, хотя многіе имъ восхищаются), поражаешься совсмъ особою и преднамренной пошлостью концепціи, до которой раньше Юисманъ никогда не доходилъ. Говоря о ‘пошлости’, я невольно примняю древнюю поэтику, которая установила іерархію жанровъ и сюжетовъ произведеній, конечно для новой школы, какъ и для стоиковъ (хотя въ совсмъ иномъ смысл): ‘ничто не пошло въ обители Юпитера’.
Сюжетомъ En mnage служитъ скука и затрудненіе найти себ подходящую женщину, когда уже прожито лтъ тридцать, съ другой стороны,— невозможность обойтись безъ нихъ. Романтикъ-натуралиста Андре, вернувшись неожиданно домой, застаетъ свою жену съ любовникомъ. Не сказавъ ни слова, уходитъ онъ и вновь начинаетъ жизнь холостяка и посл тщательной и опытной погони за женщиной, кончаетъ тмъ, что возвращаетъ свою жену. Его другъ Кипріанъ Тибайль (намъ уже извстный) съ своей стороны сближается съ добродушной публичной женщиной, которая оказывается замчательной сидлкой. Не впадите въ ошибку и не примите этого разсказа за психологическую драму. Андре вовсе не пылалъ страстью къ Берт: не воспоминанія, не жалость, не нжность и не сердечная слабость или жалость заставляютъ его взять ее опять: его тяготитъ не нравственное одиночество, но одиночество за столомъ и въ постели: пружины всей исторіи чисто физіологическія. Я вовсе не говорю, чтобы лишеніе, заботившее Андре все время, проведенное имъ безъ жены, дйствительно не играло-бы серьезной роли въ нашей жизни, замчу только, что въ первый разъ кажется хотятъ заинтересовать насъ, безъ пошлыхъ намековъ, подобною драмою и сдлать изъ нее сюжетъ длиннаго романа — гд не смются, о! вовсе нтъ, гд герой, напротивъ, такъ скучаетъ, что заражаетъ скукой самого читателя.
Невеселая мораль всей этой исторіи. Въ конц книги Кипріанъ высказываетъ ее: ‘Чтожъ, не все-ли равно? вдь вс чувственныя морали приведутъ насъ къ тому-же выводу. Какъ-бы он ни раздвои вались, об дороги приведутъ насъ къ тому-же заколдованному кругу. Собственно говоря бракъ и сожительство — стоятъ одного другаго, и то и другое избавляетъ насъ отъ артистическихъ заботь и физическаго томленія. Побольше-бы таланта и здоровья — вотъ о чемъ стоитъ помечтать’.
Надо признаться, что это произведеніе само по себ вовсе недостойно презрнія. Односторонность хода мыслей Андре, пошлый рядъ его поисковъ и опытовъ производитъ въ конц концовъ такое подавляющее впечатлніе, что авторъ долженъ обладать извстною силою, если онъ способенъ произвести подобное впечатлніе на своего читателя, мучить его, и между тмъ, все-таки подчинять его силою производимаго впечатлнія. Сознаніе пустоты всей жизни нелпости существованія исходитъ здсь изъ все боле и боле ожесточающейся горечи взгляда на людей и міръ. Прочтите то мсто, когда Кипріанъ и Андре вспоминаютъ школьную жизнь, вы убдитесь въ мрачности и дкости фантазіи Юисмана. Классики? т-же идіоты. Наставники? злыя животныя. Пища? отвратительная. Школа? каторга. Ну, ну, ну — мы сами прошли чрезъ все это, а наше дтство вовсе не представляется намъ такимъ мрачнымъ. Были и хорошія минуты, было безотчетное и неудержимое веселье дтскаго возраста. И надзиратель не былъ всегда негодяемъ, между профессорами попадались честные люди, вровавшіе въ красоту стиха Виргилія, и насъ посвящали они въ эту вру. Содержаніе наше не было роскошно, но не всегда-же попадались въ суп мокрицы, иногда требовали даже второй порціи бобовъ! Вдь былъ-же и аппетитъ-то въ то время!
Я вовсе не хочу разубждать Юисмана, потому что именно его фантастичная ненависть и придаетъ особую прелесть его книгамъ. Онъ любитъ презрніе, любитъ ненависть, особенно любитъ онъ пресыщеніе. Ведетъ онъ напр. Андре въ отвратительный кабакъ. Андре любитъ комфортъ, онъ иметъ хорошія средства, онъ могъ бы идти въ другое мсто. Зачмъ ведетъ его Юисманъ именно туда? Исключительно для того, чтобы доставить себ удовольствіе поговорить лишній разъ о плохо вымытыхъ тарелкахъ, о тухлой или попорченной говядин, о кухонномъ запах. Это излюбленные предметы Юисмана, онъ постоянно къ нимъ возвращается. Юисманъ въ жизни — тотъ-же Андре въ кабак. Онъ преднамренно плохо стъ, плюетъ въ свой супъ, плюетъ на жизнь и говоритъ намъ: какая она грязная!
Содержаніе ‘А vau l’eau’ еще хуже: это исторія одного господина въ поискахъ за съдобнымъ кускомъ бифштекса. Служащій при министерств господинъ Фолантинъ розыскиваетъ ресторанъ, ‘Bouillon’, словомъ какое нибудь заведеніе, гд можно было бы пость. Онъ велитъ приносить себ ду отъ пирожника, и это его не удовлетворяетъ. Авторъ прерываетъ свой разсказъ посл нкотораго числа неудачныхъ попытокъ г-на Фолантина.
Точка зрнія Юисмана омрачается все боле и боле. Все безобразно, грязно, гадко. Изъ вонючаго ресторана ведетъ онъ насъ въ холодную и бдную меблированную комнату холостяка, гд даже нельзя растопить хорошенько камипа, сюда стоитъ возвращаться только вечеромъ и какъ можно позже. Всюду тоже мрачное преувеличеніе: содержаніе Фолантина равняется тремъ тысячамъ Франковъ въ годъ,— при такихъ средствахъ онъ не можетъ обдать ежедневно въ кафе Ришъ, но бдняки не поврятъ, что при этихъ условіяхъ онъ не могъ бы изрдка пость свжаго мяса. Несчасть въ томъ, что когда онъ заказываетъ даже просто выпускную яичницу, то ему попадаются порченыя яйца. Вдь не нарочно же это длаютъ. Это его судьба.
Вообще удивительный человкъ этотъ Фолантинъ. Маленькій чиновничекъ, который кажется намъ довольно ничтожнымъ развиваетъ въ литератур мннія Des Esseintes. Этотъ птенецъ питаетъ отвращеніе къ французскому театру. Когда одинъ изъ его друзей ведетъ его въ Комическую Оперу, то онъ находить Richard’а идіотичнымъ, a Pr aux Clercs ‘гадкими’. Фолантинъ просто страдалъ.

III.

Еще написалъ Юисманъ дв исторіи публичныхъ женщинъ, исторію господина, страдающаго разстройствомъ желудка, исторію господина, который не хочетъ спать одинъ, и исторію другого, господина который не хочетъ сть чистую говядину, вотъ перечень романтическихъ произведеній Юисмана. Если я прибавлю, что вс эти пошлыя исторіи написаны сильнымъ и въ то же время изысканнымъ стилемъ, то придется признать такую литературу верхомъ искусственности. Теперь Юисманъ вполн созрлъ для своего главнаго произведенія: ‘A rebours’ (На выворотъ). И до сихъ поръ смотрлъ онъ на искусство на выворотъ. Зола, въ сравненіи съ Юисманомъ, кажется писателемъ устарлымъ, временъ отжившихъ. Зола разсказываетъ намъ обширныя драмы животной жизни, онъ изображаетъ паденія и возрастающую испорченность: онъ открываетъ передъ нами исторіи вчно движущіяся — имющія начало и конецъ. Да и нтъ у него аристократическаго презрнія къ вещамъ или лицамъ, которыхъ онъ описываетъ и заставляетъ двигаться. Въ сравненіи съ дкою мизантропіей Юисмана его пессимизмъ является полнымъ чистоты. Его форма кажется чисто классическою въ сравненіи съ пріемами композиціи и стиля автора Марты.
На выворота! Теперь можетъ явиться и Des Esseintes: его фантазіи не могутъ быть искусственне фантазій Юисмана, — вдь оба они собственно одно и то же лицо.

VI.

Нкоторые нашли сходства между Des Esseintes и Вертеромъ или Рене, но Рене 1885 года. Конечно, находили при этомъ, что страданія Рене значительно усилились и измнились въ продолженіе этихъ восьмидесяти лтъ.
Всмъ извстна судьба Рене и романтиковъ. Въ общемъ это. было болзненное несоотвтствіе между волею и стремленіями, тутъ было много мечтательности, иллюзій, смутныхъ врованій и того, что называлось меланхоліей. Ныншній Рене не меланхоличенъ, онъ мраченъ и сурово-пессимистиченъ. Онъ не сомнвается больше, онъ отрицаетъ и вовсе не заботится объ истин. Онъ не ощущаетъ несоразмрности между своими желаніями и волей, потому что воля его умерла. Онъ ищетъ убжища не въ мечт и не въ какой нибудь выспренней любви, а въ литературныхъ изощреніяхъ или въ педантичныхъ поискахъ рдкихъ ощущеній. Прежній Рене носилъ въ своей душ какую-то ‘неясность’, теперь онъ ‘скучаетъ до одурнія’. Рене былъ боленъ разсудкомъ, теперь онъ сталъ невропатомъ. Его болзнь была чисто-моральная: теперь она патологическая. Почти вс эти черты найдете вы у Des Esseintes. Во многомъ изображаетъ онъ современную ‘скуку’. Къ сожалнію, многія другія черты длаютъ изъ него простаго маніака, особаго рода помшаннаго, фигуру совершенно исключительную и спеціальную, изображеніе которой подчасъ кажется неболе какъ игрою тяжеловатаго остроумія, или какою-то мудреною задачею. Судите сами.
Утомленный невозможными излишествами и страдающій нервною болзнею, Des Esseintes удаляется въ уединеніе въ окрестностяхъ Парижа и наслаждается тамъ прелестями вполн искусственной жизни.
Онъ уже давно живетъ такою жизнью. Онъ любилъ женщину чревовщательницу, находя удовольствіе пугаться, когда среди любовныхъ ласкъ, она начинала чревовщать. Какъ-то разъ купилъ онъ себ чернаго мраморнаго сфинкса и глиняное раскрашенное изображеніе химеры и заставилъ свою любовницу продекламировать діалогъ ‘Искушеній Св. Антонія’ между химерою и сфинксомъ. Другой разъ пришла фантазія свести въ очень дорогой публичный домъ маленькаго бродягу, и достать ему тамъ абонементный билетъ,— все это сдлалъ онъ, съ цлію сдлать изъ него убійцу. Желая однажды отпраздновать случай, знакомый Рикору, угостилъ онъ своихъ пріятелей чернымъ ужиномъ, на черной скатерти, въ зал обтянутомъ черной матеріей съ черными блюдами и винами. Любовныя связи Алкивіада были ему, конечно, тоже близко знакомы. Посл такихъ подвиговъ нсколько опаснаго неронизма, удаляется онъ въ свою башню изъ слоновой кости, гд онъ хочетъ спать днемъ, а бодрствовать по ночамъ. Свой рабочій кабинетъ устраиваетъ онъ оранжеваго цвта, съ синими багетами и плинтусами: его маленькая столовая похожа на корабельную каюту, въ глубин стеклянный полупортикъ, маленькій акваріумъ, въ которомъ плаваютъ механическія рыбки, спальн своей, съ помощью дорогихъ тканей, онъ придаетъ подобіе картезіанской кельи.
Однажды, ночью, перебираетъ онъ свою латинскую библіотеку. Виргинія называетъ онъ педантомъ и цирульникомъ, у Горація находитъ онъ слоновую грацію, Цицеронъ, по его мннію, дуракъ, а Цезарь страдаетъ запоромъ, Ювеналъ ничтоженъ, не смотря на то, что нкоторые изъ его стиховъ ‘ловко сшиты’. Лукіанъ, вотъ это геній! А Клавдщнъ, Петроній! ‘Послдній изъ нихъ проницательный наблюдатель, тонкій аналистъ и изумительный художникъ!’ Но вс эти писатели ничто въ сравненіи съ писателями временъ упадка литературы: ихъ расплывчатость, ихъ неполная и замедленная слпка, ихъ мягкій, подозрлый слогъ!… Пруденцій, Сидуній, Маріусъ Викторъ, Паулинъ де Пелла, Оріентіусъ — вотъ кого слдуетъ читать!
Все это очень забавно — но я повторю чьи-то слова: я что-то не довряю: читалъ-ли Юисманъ, читалъ-ли онъ внимательно авторовъ, о которыхъ онъ говоритъ? Возьмемъ для примра Виргилія и займемся имъ не какъ поэтомъ, а какъ стихослагателемъ. Гд тутъ нашелъ Юисманъ: ‘педантичную и сухую просодію, наборъ истертыхъ и изысканныхъ стиховъ, съ ихъ казенной выправкой, ихъ пресмыканіемъ передъ грамматикой механически раздленныхъ неизбжной цезурой, образующихъ безконечный хвостъ дактилей и спондеевъ? Вы просто глупы, другъ мой Des Esseintes! Чмъ-же долженъ былъ заканчивать свои гекзаметры Виргилій, какъ не дактилемъ и спондеемъ? И напрасно восхищаетесь вы вслдъ затмъ стихосложеніемъ Лукіана: у него-то оно и монотонно, языкъ именно у Лукіана — языкъ абстрактный и сухой. Чти же касается вашего восторга передъ писателями крайняго упадка то, если онъ искрененъ, поздравляю васъ! Недолги могутъ они позабавить насъ своимъ старческимъ ребячествомъ. Они то именно и есть пустомели и кретины, вчитайтесь-ка въ нихъ хорошенько.
Вслдъ затмъ приносятъ Des Esseintes черепаху, онъ велитъ ее вызолотить и вдлать въ нее драгоцнные камни. Затмъ онъ открываетъ шкафъ съ ликерами и составляетъ себ вкусовую симфонію, каждый ликеръ соотвтствуетъ какому нибудь инструменту, кюрассо соотвтствуетъ кларнету, кюммель — гобою, анизетъ — флейт, киршъ — труб, джинъ — тромбону. Просматриваетъ онъ свои эстампы и картины: дв Саломеи Густава Моро, полотно Люикена, изображающія страданія мучениковъ, рисунки Одилона Редона: ‘огромный паукъ, на тл котораго изображено человческое лицо, огромная игральная кость, на которой моргаетъ печальное вко’. Вспоминаетъ онъ потомъ свое прошлое, свое воспитаніе у іезуитовъ. Слегка ударяется онъ въ теологію и задвши ‘Imitation’ возвращается къ заключеніямъ Шопенгауера. Какъ то разъ велитъ онъ себ принести коллекцію орхидей. Зачмъ? Потому что эти живые цвты подражаютъ искусственнымъ’. И онъ въ восторг. Его цль была достигнута, ни одинъ изъ цвтковъ не былъ похожъ на настоящій, казалось, что человкъ, желая помочь природ произвести чудовищъ, далъ въ ея распоряженіе матерію, бумагу, фарфоръ’. У многихъ изъ этихъ цвтовъ есть какъ будто раны, которыя кажутъ изъденными сифилисомъ. ‘Все ничто иное какъ сифилисъ’, думаетъ Des Esseintes. Тутъ длается съ нимъ ужасный и весьма сложный кошмаръ.
Тогда устраиваетъ онъ себ концертъ запаховъ (какъ раньше концертъ вкусовъ). Позже, во время дождя, приходить ему охота създить въ Лондонъ. Онъ отправляется, покупаетъ себ путеводитель въ Galignani’s Messenger, входитъ въ ресторанчикъ, переполненный англичанами, пьетъ портвейнъ, обдаетъ, въ ожиданіи позда, сть англійскія кушанья въ англійскомъ ресторан среди англичанъ и возвращается домой, ршивъ, что онъ достаточно познакомился съ Англіей.
Опять перебираетъ онъ свою библіотеку. Боделеръ его божество: потому-то онъ и переплелъ его въ свиную кожу. Онъ презираетъ Рабле и Мольера, непризнаетъ Вольтера, Руссо и даже самого Дидеро. Пробгаетъ онъ свою католическую библіотеку, нкоторую симпатію внушаетъ ему Лакордеръ, Монталамберъ, де-Фаллу. Вельо, Эрнестъ Хейло, также доставляетъ ему нкоторое удовольствіе чувственный мистицизмъ Барбея д’Орвилыі. Посл пессимистической интермедіи, во время которой, мимоходомъ, высказываетъ онъ правду Ст. Венсенъ де-Полю (съ тхъ поръ, какъ умеръ этотъ старикъ, стали подбирать въ пріюты брошенныхъ дтей, вмсто того чтобы предоставлять ихъ тихой и для нихъ незамтной смерти), Des Esseinles возвращается къ своимъ книгамъ. Бальзакъ ‘со своимъ слишкомъ здравымъ искусствомъ’ смущаетъ его. Онъ не любитъ больше книгъ, безпредльное содержаніе которыхъ ограничивается современною жизнью’. У Флобера любить онъ ‘Tentation’, у Эдмона Гонкура — Фоетину, у Зола — ‘La faute de l’abb Mouret’. Ему нравится Поэ, и Виллье де-Лиль Адамъ. Все это ничтожно въ сравненіи съ Верленомъ и особенно Стефаномъ Малларме! Театръ считаетъ онъ вн литературы и о немъ онъ и не упоминаетъ. Въ области музыки Des Esseintes признаетъ только Шумана и Шуберта ‘да еще монашескую музыку среднихъ вковъ’. Между тмъ Des Esseintes расхварывается все сильне и сильне (еще бы)! Онъ страдаетъ галлюцинаціями слуха, зрнія и вкуса. Докторъ прописываетъ ему промывательное изъ пептона. Операція удается и Des Esseintes не можетъ удержаться, чтобы не вознести самому себ безмолвныя поздравленія по поводу этого событія, нкоторымъ образомъ увнчавшаго существованіе, которое онъ самъ себ создалъ: его влеченіе къ искусственности достигло теперь, помимо его воли, своего апогея, дальше идти некуда: ужъ конечно подобный способъ воспринятія пищи являлся послднею степенью извращенія. Докторъ, наконецъ, запрещаетъ ему подъ страхомъ смерти возвращеніе въ Парижъ. Въ это время Des Esseintes переживаетъ легкій припадокъ католицизма, который умряется тмъ соображеніемъ, что ‘безстыдные торговцы приготовляютъ почти вс просфоры изъ картофельнаго крахмала, въ который Богъ не можетъ-же снизойти’. ‘Перспектива быть обманутымъ даже передъ алтаремъ, говоритъ Des Esseintes, не можетъ укрпить слабыя врованія’. Все кончается общимъ проклятіемъ. Аристократія идіотична, священство пало, буржуазія презрнна. ‘Распадайся общество! Кончайся міръ!’
Въ конц книги читатель вовсе не чувствуетъ себя смущеннымъ, также какъ и въ начал ея. Въ этомъ-то и заключается несчастье этой вообще забавной книги: она слишкомъ похожа на пари и боишься остаться въ дуракахъ, если будешь смотрть на нее, какъ на вещь серьезную.
Общее впечатлніе слдовательно весьма двусмысленно: слишкомъ очевидно, что Des Esseintes маніакъ, сумасшедшій или просто запутавшійся дуракъ. Но авторъ (отсюда и проистекаетъ наше недоумніе) старается намъ представить этого одурлаго человка, какъ человка весьма сильнаго, котораго таинственность и утонченность доступны только людямъ равнымъ ему но сил. Онъ какъ будто шепчетъ намъ на ухо: ‘знаете-ли вы, кто величайшій писатель латинской литературы? Это Рутиліусъ. А кто величайшій художникъ? Это Одилонъ Редонъ. А величайшій поэтъ? Это Стефанъ Малларме. Декаденты, о декаденты! А искусственность! О искусственность! Это тонкость изъ тонкостей!
Искусственность казалась Des Esseintes’у отличительнымъ признакомъ человческаго генія. ‘Онъ уже сказалъ разъ, что природа сдлала свое дло: она окончательно утомила внимательное терпніе людей тонкихъ — отвратительнымъ однообразіемъ своихъ пейзажей и своихъ небесъ. Въ основаніи всего лежитъ какая-то спеціальная пошлость лица, признающаго только свою родину! Какая-то мелочность продавщицы цвтовъ, которая держитъ только одинъ сортъ цвтовъ! Какой-то однообразный запасъ равнинъ и деревъ! Какой-то банальный рядъ горъ и морей’!
Если-бы это не было забавной шуткой, то можно было-бы это счесть крупной наивностью, вдь не можетъ-же быть у насъ никакихъ понятій вн данныхъ природы. У природы-же заимствуемъ мы данныя для нашихъ пылкихъ фантазій: какъ-же можетъ она быть монотонною?
Чтожъ, допустимъ ‘искусственность’! Но это слово иметъ нсколько значеній. Искусственность не можетъ быть высшая утонченность искусства. Если можно сказать объ искусств, что ‘это дополненіе природы человкомъ’ или ‘дйствительность, созерцаемая при извстномъ темперамент’, то искусственность будетъ крайнею степенью такого перерожденія дйствительности. Или искусственность есть противоположность естественности въ самомъ простомъ смысл этого слива, тогда она является болзненнымъ желаніемъ не быть похожимъ на другихъ, никому не подражать, во чтобы то ни стало выдлиться. Наконецъ искусственность можетъ быть просто иллюзіею дйствительности, вызванною механически. Искусственность явится намъ въ вид автоматовъ или восковыхъ фигуръ. Это послднее значеніе искусственности совершенно противоположно искусству.
Des Esseintes часто придаетъ искусственности два первыхъ смысла, о которыхъ я только что говорилъ, но боюсь, что часто берегъ онъ ее и въ послднемъ смысл. Не кажется-ли вамъ дикой фантазіей какого-нибудь свихнувшагося буржуа его столовая-каюта съ ея акваріумомъ и механическими рыбами? Въ Des Esseintes виднъ Пекюше.— Пекюше и Буваръ также любятъ искусственность: вспомните ихъ садъ.
Не смотря на все это, забавный образъ Des Esseintes’а интересенъ. Неужели-же онъ правдиве и встрчается чаще, чмъ я думалъ. Можетъ быть Des Esseintes дйствительно, надорванный, разбитый, слишкомъ нервный Вертеръ, Вертеръ, который страдаетъ желудкомъ и постарлъ на цлыхъ восемьдесятъ литературныхъ лтъ. Условія его жизни, не смотря на безумное преувеличеніе — намъ отчасти понятны. Иногда устаешь отъ искусства и литературы, утомляешься отъ произведеній мастеровъ искусства, потому что они порождаютъ плохихъ подражателей и недостойныя книги. Все кажется плоско, даже натуралистическій романъ, хотя онъ и верхъ искусственности.
Невольно спрашиваешь себя, не глупо-ли и не смшно-ли все это? Гд-же исходъ изъ всего этого? Въ ощущеніи. Только оно не обманетъ. Новое, высшее искусство, отрицающее почти все прошедшее искусство, сводится можетъ быть къ этой изобртательности въ отысканіи необычайныхъ ощущеній. И если подобное изученіе распространяетъ свой индифферентизмъ и на мораль, и на разумъ, и на науку, то по крайней мр оно сохраняетъ и уважаетъ, если можно такъ выразиться, таинственность вншняго міра. Des Esseintes никогда не напишетъ удивительной фразы Бертоле: ‘въ мір нтъ больше тайнъ’. Поэтому-то сензитивное сумасшествіе Des Esseintes’а легко сходится съ нкоторымъ родомъ садическаго католицизма.
Въ заключеніе можно сказать, что, не смотря на нкоторую нервозность и ребяческія крайности, Юисманъ показалъ намъ исключительное и странное умственное настроеніе, которое впрочемъ намъ довольно понятно, и свойственно, какъ мн кажется, многимъ современнымъ молодымъ людямъ. Въ нашемъ воспоминаніи Des Esseintes остается дтищемъ Юисмана вполн испорченнымъ, загрязненнымъ, разлагающимся, которому слдовало-бы назваться des Helminthes (червоподобная рыба) почти фантастичнымъ типомъ декадента, который старается быть декадентомъ, который съ тщеславною любезностью разлагается и, распадаясь, радуется своему сходству съ трупомъ въ тончайшихъ измненіяхъ его медленнаго разложенія. Получается впечатлніе вполн законченное, потому что и самый языкъ тоже разлагается: онъ полонъ ненужныхъ неологизмовъ, несвойственныхъ выраженій и еще того, что педанты называютъ барбаризмами и солецизмами (промахами). Латинскіе писатели V-го вка, любимцы Des Esseintes’а гршили противъ синтаксиса и даже противъ спряженій, такъ точно и Юисманъ не осо бенно увренно пользуется прошедшимъ опредленный ъ временемъ. Онъ пишетъ напр.: ‘rqurirent’ вмсто ‘requirent’ и замчаетъ вскользь: ‘Cette maladie, qu’elle prtendait la poigner (poindre)’, а также Une immense dtresse le poigna (poignit). Нужно-ли прибавить, что я замчаю вс эти оплошности, вовсе не изъ желанія поторжествовать? Вдь стиль Юисмана остается все-же весьма богатымъ. Скажу даже безъ насмшки, что невжество многихъ молодыхъ людей составляетъ ихъ оригинальность. Гораздо трудне дается оригинальность человку знающему, мандарину литературы. Ему одному кажется, что все было высказано до него или ни крайней мр намчено раньше, и чти этого вполн достаточно. Его память слишкомъ переполнена, его впечатлнія должны пройти черезъ цлый слой литературныхъ воспоминаній. А эти новоявленные литераторы неособенно церемонятся, это видно изъ того, какъ они говорятъ о классикахъ. Ихъ ничто не стсняетъ, имъ кажется, что до нихъ ничего еще не было высказано. Смотрть на нихъ забавно: дйствительно они люди первобытные, дикари — но дикари конца старой цивилизаціи съ весьма нжными нервами. Ихъ наблюденія, ихъ ощущенія живе, чмъ у мандариновъ. При всей ихъ наивности, ребячеств они даже длаютъ замчательныя открытія — правда, оказывающіяся извстными дв тысячи лтъ тому назадъ. Чрезвычайно любопытно смотрть на вторженіе этихъ интересныхъ варваровъ: можетъ быть это послдніе оригинальные отпрыски вымирающей литературы и вслдъ за ними наступитъ уже полное ничтожество.

ПЬЕРЪ ЛОТИ.

Я только что перечиталъ, почти не отрываясь, въ деревн, прижавшись къ родимой почв, подъ небомъ, дарующемъ нгу и грозу, вс шесть томовъ сочиненій Пьера Лоти. Повернувъ послднюю страницу, я чувствую себя совсмъ опьянлымъ. Я весь переполненъ чарующими и грустными воспоминаніями безконечнаго множества глубокихъ впечатлній, а сердце охвачено какой то всеобъемлющей и смутной нжностью. Говоря, по возможности, боле опредленно, эти дв тысячи страницъ заставили меня воспринять слишкомъ большое количество новыхъ, неожиданныхъ представленій, представленія же сопровождались слишкомъ большимъ количествомъ радости и вмст глубокой печали, слишкомъ большой долей желаній, неопредленныхъ и недостижимыхъ…. Душа моя напоминаетъ инструментъ, слишкомъ много вибрировавшій, которому глухіе отголоски прошлыхъ вибрацій причиняютъ боль. Мн хотлось бы наслаждаться и страдать жизнью во всей ея совокупности и, подобно Св. Антонію въ конц его искушеній, обнять весь міръ.
Вы можете, если угодно, находить чрезмрнымъ впечатлніе, оставленное во мн этими романами. Сознаюсь и самъ, что моя критическая совсть смущается ими. Величайшія изъ произведеній искусства не приводили меня въ такое волненіе. Что же такое въ этихъ разсказахъ Лоти? Вдь сочинены они все-таки съ большой небрежностью, писаны языкомъ сжатымъ, маленькими, очень гладкими фразами. Вы не встртите въ нихъ ни странныхъ или могучихъ драмъ, ни изощреннаго анализа характеровъ, ибо все содержаніе ихъ ограничивается любовью, сопровождаемой разлуками, и души дйствующихъ лицъ весьма обыкновенны.
Множество книгъ, старыхъ и новыхъ, требуютъ совсмъ иного напряженія мысли, замысла и выполненія. Между тмъ романы Лоти поглощаютъ и подавляютъ меня сильне всякой драмы Шекспира, сильне трагедій Расина, сильне романовъ Бальзака’, Вотъ, и это безпокоитъ меня. Колдовство что ли какое въ нихъ вложено, заклятіе или чары, которыя необъяснимы, или же объясняются чмъ нибудь инымъ, помимо литературныхъ достоинствъ?
Эти романы потрясаютъ душу одновременно во всхъ ея тайникахъ. Они ударяютъ, если можно такъ выразиться, по двумъ крайнимъ нотамъ клавіатуры чувствъ.
Съ одной стороны предъ вашими взорами проходили предметы самые странные и производили на васъ впечатлнія, самыя новыя, самыя рдкостныя, самыя острыя, съ другой стороны, вы испытывали чувства самыя естественныя, самыя глубоко-человческія, самыя общедоступныя. Вы выдли вашими глазами западнаго диллетанта, влюбленнаго во все живописное, танецъ упа-упа, исполненный въ O-Таити, вы видли бирманскихъ танцовщицъ, скользящихъ на подобіе летучихъ мышей… и оплакивали прабабушекъ, умирающихъ дтей, разлучающихся любовниковъ. Вы признати тревоги чувственности, самой диковинной и вмст умлой — и волненія самыхъ чистыхъ симпатій, и непорочнйшаго состраданія.
И такъ, читая эти книги, вы испытываете свтлую прелесть невинныхъ поэмъ и порочныя чары крайнихъ откровеній современной эстетики,— то, что въ начал литературъ, и то, что въ конц. Какая нибудь страница даетъ вамъ два отдльныхъ впечатлнія, между которыми лежатъ тысячелтія,— между которыми лежитъ иногда даже ‘ужасающая плотность вселенной’. И поэтъ мало по малу навязываетъ вамъ свою душу, душу — современницу нарождающагося человчества и человчества устарвшаго, душу, облетвшую всю поверхность земнаго шара, душу, влюбленную и печальную, вчно тревожную и вчно дрожащую. Эта душа и сообщаетъ маленькимъ фразамъ Пьера Лоти ихъ необъятный трепетъ…
Примръ Лоти уясняетъ, въ силу какого отклоненія, старинныя литературы возвращаются иногда къ абсолютной простот. Крайняя художественная воспріимчивость, развиваясь на предметахъ самыхъ необычайныхъ, въ конц концовъ находитъ отдохновеніе въ передач чувствъ самыхъ непорочныхъ, такъ называемый ‘импрессіонизмъ’ примыкаетъ къ поэзіи чисто-природной: таково приблизительно положеніе автора Азіаде и Исландскаго рыбака. Приглядвшись поближе, вамъ кажется, что ‘чужеземность’ (exotisme) предметовъ, надъ которыми упражнялась его чуткая воспріимчивость, сообщивъ ей всю свою остроту, и что нкоторыя изъ чувствъ, порожденныхъ этимъ экзотизмомъ, вернули ее къ чудной простот идиллій и трагедій обыденныхъ. Посмотримъ, какимъ образомъ могъ свершиться этотъ странный переворотъ.

I.

Исключительныя обстоятельства послужили къ образованію таланта Пьера Лоти. Вслдъ за нжнымъ, мечтательнымъ дтствомъ, онъ поступилъ ученикомъ морскаго шкипера, затмъ пустился въ к: угосвтное плаваніе. Во время длинныхъ перездовъ, среди безконечнаго одиночества морей, неотступныя — идея и чувство безпредльности вселенной и роковаго значенія природныхъ силъ, должны наполнять вашу душу необъяснимой печалью. И если это чувство обращается въ серьезное благочестіе у однихъ, то способно также вылиться и въ форму покорнаго фатализма. Затмъ глубокая разнородность человческихъ существъ на различныхъ точкахъ земнаго шара, численность религій, моралей и обычаевъ, понятно не могутъ служить поддержкой вры. Наконецъ, продолжительныя уединенія и воздержанность человка моря, прорзывается часами безумія и отместки, когда чувства, сдерживаемыя долгими лишеніями, рвутся къ удовлетворенію. Все это,— шатанье по всему свту, безконечныя мечтанія и бшенныя оргіи — одинаково способствуютъ развитію непомрной чувствительности и освобожденію души отъ всякихъ положительныхъ врованій. Въ двадцать семь лтъ, Пьеръ Лоти, мечтавшій на всхъ океанахъ и постившій вс увеселительныя мста міра, спокойно пишетъ, въ числ прочихъ милыхъ вещей, другу своему Уйльяму Броуну:
‘… Поврь, мой бдный другъ, что время и разгулъ два великіе цлители… Морали нтъ, ничто не существуетъ изо всего, что насъ учили уважать, есть жизнь преходящая, отъ которой логично требовать возможно большихъ наслажденій въ ожиданіи конечнаго ужаса, т. е. смерти… Я раскрою теб свое сердце, познакомлю тебя съ своимъ символомъ вры, я положилъ себ за правило жизни всегда длать все, что вздумается, вопреки всякой морали, всякимъ соціальнымъ условіямъ. Я не врю ни во что и ни въ кого, не люблю никого и ничего, нтъ у меня ни вры, ни упованія…’.
Вы скажете: эти рчи не очень-то новы, это самый почтенный романтизъ. Лоти говоритъ тутъ, какъ Лара, Манфредъ, Корсаръ, но грубй, вотъ и все.— Да, но Пьеръ Лоти, воспитанный, къ счастью, вн литературы, проявляетъ здсь байронизмъ совершенно безсознательный и вполн искренный. Онъ начинаетъ съизнова, одинъ, за ‘вой счетъ, нравственный переворотъ нашего вка. И благо для Пьера Лоти, что онъ прошелъ чрезъ отчаяніе и абсолютное отрицаніе, ибо онъ съ той минуты объзжаетъ міръ, не заботясь ни о чемъ, кром собиранія въ немъ ощущеній самыхъ сильныхъ и самыхъ изящныхъ. Онъ разсматриваетъ вселенную уже только какъ добычу, предоставленную его воображенію и чувствамъ. И этотъ будущій великій писатель предписываетъ себ идеалъ жизни, все боле и боле отличный отъ жизни писателя или литератора по профессіи.
Скудна и жалка, по правд, жизнь писаки, занимающагося въ своемъ углу полировкой фразъ и записываніемъ своихъ мелкихъ наблюденьицъ надъ маленькой группой людей, когда міръ такъ обширенъ и человчество такъ разнообразно! И что вс эти жалкія интеллектуальныя удовольствія въ сравненіи съ великими животными радостями физической жизни! Лоти укрпляетъ свои мускулы, создаетъ себ тло ловкое, гибкое и сильное, тло гимнаста и клоуна. Это тло онъ одваетъ въ роскошь и разряживаетъ на вс лады, онъ испытываетъ при этомъ радость не то ребенка, не то дикаря. Онъ вступаетъ въ тсную дружбу съ существами первобытными и прекрасными,— Самуиломъ, Ахметомъ, Ивомъ, существами боле благородными и изящными, чмъ интеллигенты средней руки, съ ними уму его нтъ надобности ни насиловать, ни сдерживать себя, и кром того онъ испытываетъ всю прелесть абсолютнаго господства. Его радуетъ сознаніе, что между извстными расами существуютъ такія различія, которыя никогда не позволятъ имъ понять другъ друга, сознаніе, что люди непроницаемы и непостижимы другъ для друга, какъ міръ непостижимъ для всхъ. Онъ любитъ женщинъ всхъ типовъ и всхъ родовъ красоты, во всхъ странахъ міра: Азіаде, Рарагу, Ласкала, Фатуеэ, и каждый разъ познаетъ гордость и блаженство быть любимымъ абсолютно, до смерти. Онъ выполняетъ свою мечту такъ: наслаждаться всмъ своимъ тломъ, и наслаждаться на всемъ пространств планеты, на которую было брошено это тло. Разв не достойно жалости, что имя возможность узнать всю землю и тмъ наполнить нашу жизнь и существо наше, мы пребываемъ заключенными въ нашей заячьей ловушк? Можно опредленно сказать, что сонъ жизни былъ у Лоти совершеннй нашего, и земля была у него чмъ-то инымъ, чмъ для насъ, неподвижныхъ. Онъ одинъ изъ тхъ рдкихъ людей, которые были обитателями цлой планеты: я умру, просуществовавъ въ одномъ город, много-много въ одной провинціи.

II.

И вотъ, однажды, продолжая вести свою странную жизнь, Пьеръ Лоти задумалъ записывать, для собственной забавы, свои впечатлнія. И этотъ морской офицеръ, который, если врить ему, былъ почти незнакомъ съ современной литературой, не прочелъ ни страницы Флобера, ни де Гонкуровъ, ни Доде, выдвинулся сразу, какъ одинъ изъ первыхъ среди писателей-живописцевъ, одинъ изъ поразительнйшихъ живописцевъ экзотическихъ предметовъ, какіе когда либо встрчались.
Правда, что все точно сговорилось сдлать изъ экзотизма Пьера Лоти нчто весьма прочувствованное и особенно мощное.
Не думаю, чтобы прошло боле столтія съ тхъ поръ, какъ экзотизмъ вступилъ впервые въ нашу литературу. Онъ требуетъ дара, который весьма поздно дошелъ до своего конечнаго развитія среди слпаго и рутиннаго человчества: дара видть и любить физическій міръ во всхъ его подробностяхъ. Даръ этотъ весьма ограниченъ у людей первобытныхъ временъ и въ средніе вка цивилизаціи. Они видятъ вещи правильно, но въ сокращеніи. Люди среднихъ вковъ открываютъ Востокъ, т. е. природу, человчество и искусство, вполн отличающіяся отъ нихъ, отъ ихъ природы, искусства и какъ будто и не подозрваютъ этого,, ничто почти изъ этой необычайности и живописности не проникло ни въ мимическія псни (chansons de geste), появившіяся посл Крестовыхъ походовъ, ни въ фабліо. Не будетъ парадоксомъ, увряю васъ, если я скажу, что только въ наши дни у человка открылись глаза и онъ научился вполн разглядывать вншній міръ. Не явись нсколько поэтовъ, одаренныхъ странными свойствами,— человчеству на вки остался бы неизвстнымъ видъ его планеты. Кажется Бернардэнъ де Сенъ-Піеръ, этотъ гуляка, этотъ геній, наглый и нжный, первый началъ ‘смотрть’. Онъ первый проникся чувствомъ при вид тропической флоры. Именно, новизна чужеземнаго пояса раскрыла ему глаза и дала ему возможность раскрыть ихъ потомъ и на нашу природу, стало быть экзотизмъ окончательно ввелъ и живопись въ нашу литературу. Поздне, Шатобріанъ описываетъ Америку, двственные лса, пампасы и большіе рчные потоки. И вотъ, появляется романтизмъ, главная роль котораго и заключается въ описаніи того, что мы не привыкли видть: Испаніи, Италіи, Востока — и среднихъ вковъ, ибо разстояніе во времени равно разстоянію въ пространств. Правда, въ романтизм часто отсутствуетъ искренность, онъ впадаетъ въ условность, напоминаетъ побрякушки, стеклянныя издлія. Можно многое выставить противъ Востока Восточныхъ стихотвореній и противъ среднихъ вковъ Парижской Богоматери. Не бда: способность видть и глубоко наслаждаться формой и видомъ вещей проснулась и никогда уже не угаснетъ. Съ тхъ поръ же, какъ эта способность примняется уже не къ чуждымъ предметамъ, но къ тому, что у насъ ежедневно предъ глазами, зародилась и новая литература: романтизмъ породилъ натурализмъ. но какъ ни интересны описанія ближайшей дйствительности, экзотизмъ, когда онъ правдивъ, сохраняетъ особую прелесть, прелесть дкую и наводящую грусть. Достаточно взять въ доказательство нкоторыя изъ страницъ Готье Саламбо, дв части Фромантэна о Сахел и Сахар и романы Пьера Лоти, этого короля экзотизма.
Все, говорю я, точно сговорилось закрпить это царство за авторомъ Азіаде. Для этого требовалось никакъ не мене трехъ условій. Хорошо было, во первыхъ, чтобы писатель увидлъ весь міръ, не одинъ только Тихій Океанъ, но и Полярныя моря, не только Америку, но и Китай, не только Таити, но и Сенегалъ. Ибо, познакомься онъ всего съ однимъ или двумя поясами, онъ рисковалъ бы всецло застрянутъ въ описаніи ихъ и начинать вчно съизпова и уже искусственно то, что онъ первоначально длалъ бы вполн искренно. Но полное знакомство съ этимъ огромнымъ міромъ могло быть возможно и доступно лишь человку конца нашего столтія. Пьеръ Лоти былъ настолько уменъ, чтобъ родиться въ немъ — и стать морскимъ офицеромъ, т. е. присужденнымъ самой профессіей своей къ вчнымъ передвиженіямъ.
Требовалось, во вторыхъ, чтобы писатель умлъ смотрть. Это такъ просто, по крайней мр, въ той степени, въ какой требуется этотъ даръ. Я говорилъ, что высшая часть человчества начала не боле ста лтъ назадъ вникать какъ слдуетъ въ чудесное разнообразіе своего обиталища. И нын еще люди простые и три четверти изъ такъ называемыхъ культивированныхъ не видятъ. Нердко разспрашивалъ я мужиковъ, бывшихъ солдатами въ морской пхот, жившихъ въ Кита, въ Тонкин, на Антильскихъ островахъ, въ Сенегал, увряю васъ, что они ничего не видали. А почтенные миссіонеры, озабоченные одной идеей, одержимые своей мечтой евангелизаціи, не лучше зрятъ ‘страны чудесъ’. Впрочемъ, разглядвъ ихъ поближе, они открыли бы въ нихъ столько для себя привлекательнаго, что потеряли бы мужество дйствовать, кром того, они поняли бы, какая пропасть раздляетъ расы и отказались бы отъ своей задачи, невозможной и величавой. Пьеръ Лоти обладаетъ въ высшей степени даромъ видть и чувствовать. Онъ объясняетъ намъ его въ Азіаде съ нкоторой натяжкой и педантичностью, но самая натяжка прямо показываетъ, что ему хорошо извстна вся рдкость дара, присущаго ему:
‘… Вы восприняли впечатлніе ряда звуковъ, вы слышите мелодическую фразу, которая нравится вамъ. Почему она вамъ нравится? Потому что музыкальные интервалы, вошедшіе въ составъ ея. другими словами — соотношенія чиселъ звуковыхъ вибрацій,— выражаются извстными числами, а не другими. Измните эти числа — и они не встртятъ симпатіи, вы говорите, что это не музыкально, что это рядъ произвольныхъ звуковъ. Раздается одновременно нсколько звуковъ: вы получаете впечатлніе радостное или скорбное: это — результатъ числовыхъ отношеній, которыя суть симпатическія соотношенія вншнихъ явленій съ вами, существомъ чувственнымъ. Существуетъ дйствительное сродство между вами и извстными рядами звуковъ, между вами и извстными яркими красками, между вами и извстными линіями, формами. Хотя соотвтствующія отношенія между всми этими разнородными вещами и вами слишкомъ сложны и не могутъ быть выражены какъ въ примр съ музыкой, вы чувствуете однако, что они существуютъ…’
Установивъ все это, перейдемъ къ опредленію васъ самихъ, Лоти. Существуетъ родство между всми родами вещей и вами. Вы натура, страшно жадная къ художественнымъ и интеллектуальнымъ наслажденіямъ и вы способны чувствовать себя счастливымъ только среди всего, что можетъ удовлетворятъ ваши симпатическія потребности, а они безмрны…
Требовалось, наконецъ, чтобы писатель умлъ выражать то, что онъ видлъ и чувствовалъ. Сколько людей имло рдкія впечатлнія и оригинальныя зрлища, о которыхъ намъ никогда ничего не узнать, потому что они были безсильны передать ихъ въ словахъ! Оказалось, что Пьеръ Лоти обладалъ этимъ совершеннымъ даромъ воспроизведенія. А такъ какъ онъ выросъ на свобод, вн всякой литературной школы,— ему дались разомъ — и острота воспріимчивости тончайшихъ изъ его современниковъ, и нчто изъ простоты формы писателей первобытныхъ. Это случай, быть можетъ, единственный. Что сказали бы вы о Гомер,— какъ обладател чувствъ Эдмона де-Гонкуръ?

III.

Здсь смущеніе мое возростаеть. Этотъ Пьеръ Лоти точно заколдованъ, какъ подступиться къ нему поближе и опредлить его съ нсколько большей точностью! Онъ прежде всего — въ самыхъ вещахъ, которыя писатель показываетъ намъ. Мы легко поддаемся увлеченію экзотизмомъ. Благодаря этому, сто лтъ назадъ, Польи Биржи ни, а затмъ Атала такъ мощно завладвали воображеніемъ публики. Простой народъ и простые умы обожаютъ романсы, говорящіе имъ о вещахъ, не виданныхъ ими, о лагунахъ, гондолахъ, или изображающіе имъ Востокъ въ виньеткахъ съ караванами, минаретами и ятаганами. Прелесть, мене банальная, но того же рода, заключается для насъ въ описаніяхъ Пьера Лоти. Они соотвтствуютъ прежде всего жажд новизны, присущей намъ. А представленіе предметовъ, къ которымъ чувства наши непривычны, тмъ сильнй возбуждаютъ ихъ. Затмъ, вс эти неизвстныя вещи, эти еще неизвданныя комбинаціи линій, красокъ, звуковъ, запаховъ, даютъ намъ впечатлніе чего-то далекаго, мимолетнаго, напоминаютъ намъ, что міръ обширенъ и что намъ удается обнимать разомъ только минимальную частичку его. Наконецъ, въ силу какого-то противорчія, въ то время какъ мы представляемъ себ новые виды вселенной, случается, что, проникнувшись какъ слдуетъ этими видніями, мы чувствуемъ себя не по себ въ нихъ, слегка смущенными, чувствуемъ тоскливое томленіе по видніямъ знакомымъ, близкимъ, которыя въ силу привычки перестали насъ безпокоить.
И такъ, въ экзотизм есть нчто чарующее и меланхолическое. Онъ восхищаетъ насъ, какъ рай, и печалитъ, какъ изгнаніе. Но эта меланхолія и это наслажденіе отличаются у Пьера Лоти неслыханной напряженностью. Почему? Просто потому (и къ этому приходится постоянно возвращаться), что онъ чувствуетъ глубже насъ и потому что никто, какъ онъ, не передаетъ съ такой искренностью и столь непосредственно своихъ ощущеній, и никто такъ мало не занимается отдлкой своихъ сочиненій, какъ онъ. Его не страшатъ ни безпорядокъ, ни повторенія, онъ употребляетъ первобытные стилистическіе пріемы, и въ его стил нтъ и слда ‘манеры’. Безпрестанно, когда его гнететъ невозможность цлостно передать впечатлнія, онъ простодушно прибгаетъ къ словамъ ‘странный’, ‘невыразимый’, ‘неизъяснимый’. Но эти слова у него никогда не являются безсмысленными: картины его до того сжаты, что эти неопредленныя слова не только не ослабляютъ ихъ, но скоре заканчиваютъ, продолжая ихъ до перехода въ какую то грезу. Излишне прибавлять, что описанія его никогда не бываютъ чисто вншними, что обыкновенно онъ сразу отмчаетъ и ощущеніе и чувство, имъ вызванныя, и что чувство это чрезвычайно сильно и вмст глубоко — печально. Особенность его въ томъ, что ощущенія и чувства переходятъ обыкновенно въ томленіе, страсти и желанія, какъ еслибъ волненіе, вызываемое въ немъ фигурой земли, походило отчасти на другое волненіе, возбуждаемое въ насъ женщиной, и располагало бы къ нему душу и тло.
Все это ясно выразить очень трудно. Врно только то, что отъ каждой страницы женитьбы Лоти ветъ смертельнымъ томленіемъ. Таити, тамъ, вдалек, иметъ до боли притягивающую силу чувственнаго, недостижимаго рая, въ который намъ никогда не попасть. Страна Эдема, гд фауна и флора исключительно благотворны, гд нтъ ни змй, ни ядовъ, гд люди не знаютъ ни труда, ни печалей, гд маленькія смющіяся двочки проводятъ жизнь въ украшеніи себя внками изъ цвтовъ и играютъ совершенно нагія, въ прозрачныхъ басейнахъ, куда осыпаются лимоны и апельсины… Человчество тамъ пребываетъ въ вчномъ дтств. Самое понятіе о грх отсутствуетъ тамъ. Воровство, жадность къ деньгамъ, честолюбіе и вс пороки, отсюда проистекающіе, тамъ неизвстны, такъ какъ земля питаетъ людей, не требуя отъ нихъ труда, и о борьб за существованіе тамъ и не слыхали. Безчестіе тла совсмъ невдомо, а слдовательно также и цломудріе, которое Мильтонъ называетъ безстыжимъ. Вліяніе земли, сладкая прелесть вещей, благоуханіе, красота природы и красота тла, мягкія вечернія вянія такъ ясно и неотразимо влекутъ къ любви, что тмъ самымъ ужъ отпускаютъ ей ея грхъ, и что не является даже на умъ примшать къ ней грязь. Этотъ міръ, міръ предшествующій закону, которымъ создался грхъ, какъ выражается святой апостолъ Павелъ. Вс обязанности тамъ суть дла естественнаго милосердія, добродушія и жалости. Тамъ застываешь въ блаженств жизни, а обиліе и непрерывность пріятныхъ ощущеній убаюкиваютъ васъ въ нескончаемую грезу… Но тмъ же временемъ старый свтъ врывается внезапнымъ и рзкимъ видніемъ въ жизнь этого дтскаго острова, гд суда его останавливаются мимоходомъ. Этотъ старый міръ, конечно, грхъ, но онъ стремленіе, онъ нравственное страданіе, но онъ же достоинство, онъ трудъ, но онъ и умственное развитіе. И тогда наслажденія райскаго острова получаютъ для человка изъ стараго свта сочность какъ-бы запрещеннаго плода. У него смутный страхъ предъ этимъ садомъ Тихаго Океана, гд человчество не страдаетъ. И смутно волнуетъ его вопросъ — узнать, что лучше, эта ли жизнь, очаровательная, невинная, незначительная и поверхностная или же та другая, жизнь Запада, та, въ которой есть и порокъ, и зло, стремленье и добродтель. Онъ останавливается въ смущеніи предъ внезапнымъ исчезновеніемъ скорби на маленькомъ затерянномъ островк, въ трехъ тысячахъ лье отъ Парижа и Лондона. Не попалъ-ли ужъ онъ на другую планету? Смущеніе его усиливается еще и таинственностью этой маорійской расы, которая появилась неизвстно откуда, проводитъ жизнь въ мечтахъ и любви, иметъ религіей только нчто въ род смутнаго врованія въ духовъ умершихъ: этой расы страстной и задумчивой, которая живетъ среди природы слишкомъ прекрасной, но нмой, гд нтъ птицъ, гд не слышно шума волнъ и втра, этой расы, лишенной исторіи, изъ года въ годъ все уменьшающейся, угасающей, которая умретъ отъ того, что была слишкомъ счастлива… Между тмъ королева Помаре даетъ балъ въ своихъ салонахъ французскимъ офицерамъ. Одинъ изъ нихъ сидитъ за фортепіано и играетъ Шопена. Королева въ красномъ бархатномъ плать. Вещи европейскія и вещи полинезійскія даютъ отчаянные контрасты. А снаружи, въ садахъ, молодыя двушки, облаченныя въ кисею, поютъ хоромъ, какъ на остров Утопіи или на Атлантидахъ, затмъ начинаются танцы, сладострастные, бшеные, заканчивающіеся подъ утро всеобщимъ праздникомъ плоти… Соберите вс эти впечатлнія воедино и другія еще, невыразимыя, которыя позабылись мной, и вы поймете, что нтъ ничего чувственнй, изнживающй, меланхоличнй женитьбы Лоти.
Азіадё волнуетъ васъ въ другомъ род. Прежде всего впечатлніемъ особаго сладострастія, которое отъ нея ветъ, сладострастія глубокаго, сосредоточеннаго, безъ мысли и словъ. Это — ложе любви, ночью на барк, въ залив Салоникъ, таже жизнь безмолвія и одиночества въ старомъ дом старйшаго изъ кварталовъ Константинополя,— я не знаю боле сладкой, боле разнживающей грезы, ни такой, которая легче бы усыпляла и совсть и волю.
Но это еще не все. Пьеръ Лоти съумлъ придать ей свжести. Какъ? Обратившись въ турка, замнивши душу свою, на годъ, душой эфенди.
Не думаю, чтобы когда нибудь встрчался въ художник боле прекрасный порывъ симпатическаго воображенія, такое предвзятое ршеніе подвести душу свою подъ вншнія впечатлнія, какъ матеріалъ въ высшей степени впечатлительный и податливый, и для этого ограничить жизнь свою ощущеніями, и кром того столь поразительная способность къ воспринятію ихъ всхъ. Это и удивительно и волнуетъ васъ. Предъ нами душа, до того всецло отдавшая себя во власть вншняго міра, что способна переживать вс жизни и поддается всякимъ воплощеніямъ. Въ сущности есть-ли еще у Пьера Лоти своя душа? Быть можетъ у него ихъ нсколько, бы-то можетъ сокровеннйшее его ‘я’ дйствительно измняется съ измненіемъ мстожительства? Онъ даетъ намъ чувствовать нашу глубокую зависимость отъ зримаго міра, онъ заставилъ бы насъ усомниться въ собственной личности и до безконечности болтать вздоръ о тайнахъ нашего ‘я’.
Въ Роман сипая (Roman d’un spahi) общее впечатлніе жестокое. Пьеръ Лоти показываетъ намъ на этотъ разъ злыя стороны земли. Пейзажъ самый голый, страшно-унылый, зловщій подъ ослпительнымъ свтомъ, бурые пески, безбрежные, запятнанные отвратительными негритянскими поселками, точно отпечатками проказы, или же болотами, наполненными ядовитыми испареніями, кровянистыми при закат солнца. И человчество изъ самыхъ жалкихъ, грубое, ближайшее къ животному. А также и черная любовь и,.въ извстные дни, ревущая пляска тлъ изъ чернаго дерева, разнузданныхъ животной Венерой. Это гримасничающее лицо Фату-гайя, похожей на обезьяну и на маленькую двочку… Это поочередно мертвая скука и бшеная чувственность подъ давленіемъ огненнаго неба. И вамъ, конечно, памятна ужасная развязка: битва синаевъ съ неграми, смерть Жана, Фату-гайи и ихъ ребенка, ужасающія брызги крови среди спутавшейся громадной растительности, освщенной насквозь, растительности, имющей въ свою очередь ядовитый и жестокій видъ…

IV.

Изъ этого сладострастнаго и печальнаго экзотизма проистекаютъ извстныя чувства, очень высокія, очень простыя и вчныя, посредствомъ которыхъ длятся и становятся глубже отмченныя ощущенія. Во первыхъ вчно-присущее чувство великости міра. Можно сказать, что всецлый образъ земли смутно ощущается въ каждомъ пейзаж Лоти, ибо каждый пейзажъ останавливаетъ на себ наше вниманіе только потому, что онъ новъ дня насъ и потому, что мы чувствуемъ его отдленнымъ отъ насъ необъятными пространствами.
И это чувство приноситъ съ собою грусть: чрезъ него познаемъ мы ясно свое ничтожество, и что никогда не достигнемъ мы возможности наслажденія разомъ всей вселенной. Эта идея величія земли усиливается еще идеей длительности. Нердко проскальзываютъ въ описанія Лоти геологическія виднія, отголоски исторіи земнаго шара. Ночь затишья въ экваторіальномъ мор производитъ на него впечатлніе первыхъ временъ, гд ‘прежде чмъ свтъ отдлился отъ тьмы, предметы должны были пребывать въ подобномъ выжидательномъ поко, отдыхи между твореніемъ являли вроятно ту-же невыразимую неподвижность’. Исландское море представляется ему ‘зрлищемъ небытія, міра почившаго или еще не созданнаго’. Пейзажи Бретани кажутся ему первобытными, какими они были три тысячи лтъ назадъ.— Но сейчасъ-же, и продолжая думы о громадности и длительности земли, онъ чувствуетъ ее ограниченность и эфемерность, ибо что-же все то, что не безконечно и вчно!
Неизлчимое чувство тщеты вещей проскальзываетъ въ самыя жизненныя изъ его описаній. На каждомъ шагу идея смерти омрачаетъ ихъ. Она выступаетъ естественно, сама собой и обнаженная, и дйствіе ея всегда весьма сильно, ибо, что ни длай и какъ ни говори, нтъ все-таки ничего печальне, страшнй, непостижимй смерти. Наконецъ привычка къ величавымъ зрлищамъ природы и къ меланхоліямъ, которыя они вызываютъ въ насъ, необходимо влечетъ за собою нкоторое презрніе къ тому, что прельщаетъ и занимаетъ писателей, ведущихъ сидячую жизнь, въ цивилизаціяхъ узкихъ и въ жизни европейскихъ мстностей, жизни столь искалченной и искусственной. Тщательное изученіе пороковъ и страстей какого либо изъ городскихъ жителей, мало привлекательно, когда мы имемъ за собою всю землю. Для того, кто изъздитъ вс пять континентовъ и всю поверхность планеты, сюжеты, воодушевляющіе Бальзака, кажутся мизерными и лишенными интереса.
Кром того, самый экзотизмъ его романовъ наводилъ Пьера Лоти и вынуждалъ его создавать простые сюжеты и элементарныя драмы. Сюжеты обязательно становились повствованіями о любви къ женщинамъ разныхъ странъ, посщаемыхъ поэтомъ: любовь чувственная и мечтательная, любовь безграничная къ женщин, любовь пытливая, себялюбивая, подчасъ жестокая въ мужчин. Драма, самая цльная и самая болзненная изъ всхъ: драма единственная, вчная,— разлука двухъ существъ, любящихъ другъ друга… Такъ экзотизмъ въ романахъ Пьера Лоти одинаково объясняетъ и новизну и силу ощущеній, и міровое, глубоко-человческое значеніе чувствъ.
И вотъ почему, когда искатель экзотизма и необычайныхъ впечатлній остановится на французской почв, онъ будетъ въ состояніи разсказывать намъ только идилліи, быть можетъ боле скорбныя, но столь же несложныя, какъ и Поль и Биржи ни, Граціелла и даже эпизодъ Навзикаи из!’ несравненной Одиссеи. Ибо, не говоря о скитальческой жизни, знакомившей его главнымъ образомъ съ людьми изъ народа и матросами, пресыщенность чувственныхъ впечатлній, мизантропія, порождаемая крайней опытностью, и весьма опредленное чувство въ человк, прожившемъ вн центровъ, вн всего, что есть искусственнаго, жалкаго и ненужнаго въ нашихъ цивилизаціяхъ, привлекаютъ его вниманіе и заставляютъ его съ горячей симпатіей хвататься за существа простыя, боле нетронутыя и прекрасныя, чмъ мы, боле близкія къ той земл, которую онъ всю прошелъ и которую обожаетъ. Конечно, я люблю романы Лоти и по многимъ другимъ причинамъ, по люблю ихъ также и за эту идею которою они такъ всецло проникнуты, что душа рыбака или бретопской поселянки иметъ тысячу шансовъ быть интереснй, боле достойной быть виднной вблизи, чмъ душа начальника дивизіи негоціанта или человка политики. Если же мн не суждено быть однимъ изъ избранныхъ, именуемыхъ художниками, и отражающихъ въ себ и описывающихъ все, движущееся на поверхности земного шара, я предпочитаю быть въ числ тхъ, кто живетъ въ его ближайшей близости и едва успютъ изъ нея выйти.
Исландскіе рыболовы все тоже, что и Лоти, Сипай Азіаде — исторія любви и разлуки: исторія рыбака Яна, и доброй, серьезной Годъ, которые любятъ другъ друга и женятся, исторія Яна, узжающаго и не возвращающагося, и старушки, внучекъ который узжаетъ умирать туда, ‘по ту сторону земли’. Братъ мой Изъ, исторія матроса, напивающагося при каждомъ спуск на землю и затмъ вступающаго въ бракъ, превращающагося въ отца семейства, который быть можетъ излчится, она же исторія странной и трогательной дружбы этого матроса съ Пьеромъ Лоти. И мн нечего сказать объ этихъ двухъ разсказахъ какъ только, что картинность въ нихъ поразительная, впечатлніе глубокое и простота абсолютная. Въ Исландскомъ рыболов рыбная ловля и полярныя моря, въ Брат моемъ Ив береговая жизнь, восточныя и тропическія моря и ‘великое однообразіе Океана’, въ обихъ книжкахъ Бретань, ея очертаніе и ея душа. Это тоже одинъ изъ результатовъ экзотизма, что, объхавъ міръ, вы взираете на родной край и знакомые предметы какъ бы двственными очами, совсмъ новыми, и съ той же свжестью впечатлнія, съ тмъ же удивленіемъ, съ какимъ взирали на Конго, на Таити… Но Братъ мой Ивъ и Исландскіе рыболовы два романа, простота которыхъ для того чтобы быть анализированной и опредлимой, требуетъ слишкомъ большаго напряженія, я же хотлъ только показать, какимъ образомъ три первыхъ романа Лоти, эти рдкостныя произведенія, подготовляли два послднихъ его шедевра.

V.

Я не могу успокоиться. Мн кажется, что я не передалъ впечатлнія, оставленнаго во мн этими книгами, и кром того боюсь, чтобы меня не упрекнули за то, что я хотлъ передать только это впечатлніе. Мн скажутъ: ‘Вс романы Лоти написаны весьма небрежно’. Моя ли вина, что это меня не смущаетъ?— ‘Не кажется ли вамъ, что есть и мелочной товаръ и бусы въ этомъ экзотизм, что въ немъ слишкомъ много мечтательства, ожерелій изъ сумаре, тропическихъ растеній, коласа, дигучеласа? Мы не можемъ контролировать этихъ картинъ, это обиліе деталей не относится ни къ одной изъ знакомыхъ намъ вещей…’ Сказать ли, что я имю ребячество находить прелесть въ таинственности этихъ словъ? Къ тому же ихъ не такъ ужъ много. Или: ‘природа въ этихъ романахъ не подавляетъ ли отчасти человка? Разв не желательно бы было въ нихъ побольше психологіи?’ Къ чему? Я нахожу ее въ нихъ ровно столько, сколько мн требуется и нахожу ее такой, какой ей и слдовало въ нихъ быть. ‘Но почему же вы напримръ не говорите о томъ, что Пьеръ Лоти идетъ по стопамъ Мюссе и Флобера? и отчего не пытаетесь опредлить его мсто въ литератур?’ Увы! я столь мало критикъ, что когда писатель меня захватываетъ, я дйствительно отдаюсь ему весь, всей душой, а такъ какъ другой увлечетъ меня быть можетъ также и настолько, что во мн изгладятся почти всецло впечатлнія предшествующія, тмъ боле, что впечатлнія эти всегда бываютъ разнаго рода, то я не съумлъ бы ни сличить ихъ, ни убдить, что такое-то превосходитъ другое.— ‘Но намъ вовсе не требуется знать волненія, получаемыя вами от7′ книгъ: мы желаемъ, чтобы вы оцнивали намъ ихъ достоинства’. Но я тмъ мене способенъ возвыситься надъ чувствомъ, что Пьеръ Лоти, думается мн, самый тонкій механизмъ ощущеній, какой я когда либо видлъ. Онъ доставляетъ мн слишкомъ много удовольствія, удовольствія дкаго, которое слишкомъ глубоко вонзается въ мою плоть, чтобы дать мн возможность судить о немъ. Я едва умлъ выразить, что люблю его.

НЕО-ЭЛЛЕНИЗМЪ.

По поводу романа Жюльеты Ламберъ.
(Г-жа Адамъ).

‘Вся вереница людей, тянущаяся черезъ столько столтій, должна быть разсматриваема какъ одинъ человкъ, который вчно живетъ и учится не переставая’ (Pascal). Но и устаешь отъ непрестаннаго ученья! И опытъ, вразумляя, приноситъ мало радости, подобно тому какъ человкъ, переступившій предлъ зрлаго возраста, полный воспоминаній, знанія и печали, уходитъ мыслью въ протекшіе годы, вспоминаетъ дтство и юность и говоритъ себ, что это лучшее время его жизни — такъ и человчество, достигнувъ историческаго и критическаго возраста, подъ бременемъ собственной опытности, уставшее носить подъ черепомъ все знаніе, накопленное въ немъ столтіями, все-таки находитъ въ самой своей древности рессурсы противъ скуки вчнаго бытія и съ удовольствіемъ перебираетъ пережитыя когда-то различныя состоянія духа и сознанія. Даже критика, такъ часто приводящая его въ уныніе, и та трудится надъ способами вызывать къ жизни интересныя ему тни прошлаго. Критик помогаетъ при этомъ какое-то смутное понятіе о временахъ, въ которыхъ мы не жили и способность воображать ихъ себ. Какъ наше тло, прежде чмъ увидть свтъ постепенно прошло вс фазисы развитія, начиная съ клточекъ, и продолжаетъ содержать въ себ элементы всхъ несовершенныхъ организацій, черезъ которыя оно прошло — такъ и современная душа кажется созданной изъ нсколькихъ душъ, содержитъ въ себ, такъ сказать, души прошедшихъ вковъ, и мы отыскиваемъ въ себ, при нкоторомъ усиліи, арійца, кельта, грека, римлянина и человка среднихъ вковъ.
Руссо, напримръ, и люди его школы обращали себя въ первобытныхъ и ‘дикихъ’. Люди революціи переживали первыя времена римской республики. О дйствительности внутреннихъ возрожденій этого рода я не стану говорить теперь. Поэты Плеяды воображали себя пвцами Греціи, на празднествахъ Бахуса или въ Тибур, подъ снью лозы Горація. Нын критика длаетъ такую близость сношеній возможнй и привлекательнй: вс эпохи, лучше возстановленныя въ боле свойственной имъ окраск и оригинальности, привлекаютъ насъ одна за другой, и мы живемъ со всми своими предками.
Особенно пріятно намъ общеніе съ греками, и мы любимъ говорить себ, что они наши настоящіе предки и что мы похожи на нихъ. Художники и писатели охотне всего вызывали эллинскій духъ въ себ и своемъ творчеств. Религія грековъ представляется имъ самой красивой, ихъ жизнь самой естественной и благородной, искусство ихъ — совершеннйшимъ. Андре Шенье первый ознакомилъ насъ съ тайнами чистой красоты и совершенной формы, Cymodoce представляетъ почти единственную прелесть Мучениковъ Шатобріана, даже и Беранже снился греческій сонъ:
Да, я былъ грекомъ. Пиагоръ правъ.
И Мюссе:
О, Греція, ты мать художествъ…
Я гражданинъ твоихъ вковъ отшедшихъ,
Подъ портиками духъ мой носится съ пчелами вмст…
Гюго, не разъ, въ своей Lgende de sicles прикладываетъ свои желзныя уста, уста пророка — къ сицилійской флейт. Теофилъ Готье, Поль де С. Викторъ, Шербюлье и многіе другіе безутшно скорбятъ о кончин прекрасныхъ боговъ Греціи. Теодоръ де Банвиль проводитъ ихъ чрезъ мастерскую Павла Веронеза. Культъ ихъ все выростаетъ. Послдніе поэты — Леконтъ де Лилль, Сюлли Прюдомъ, Луи Менаръ, Франсъ, Сильвестръ питаютъ къ нимъ страсть. Люди политики толкуютъ объ аопиской республик, какъ будто зная, о чемъ говорятъ. По мр возрастанія демократіи, считающейся не изящной, избранныя души все съ большимъ поклоненіемъ обращаются къ странамъ и вкамъ безупречной красоты и гармоническаго существованія. Подобно Ронсару и друзьямъ его, торжественно принесшимъ когда-то козла въ жертву Якоссу (Jacclios), многіе изъ нашихъ современниковъ охотно принесли бы въ жертву какой-либо изъ статуй Венер-Ападіомен или Венер-Побдительниц не телку или овцу, а плоды, молоко и вино, словами Леконта де Лиля подъ звуки музыки Масене.

I.

Никто не ласкалъ этой греческой мечты съ такимъ упованіемъ, никто не питалъ ея съ такой любовью, никто не высказывалъ ее съ такимъ вдохновеніемъ, никто не подводилъ такъ подъ эту мечту своихъ чувствъ и мыслей, даже самыхъ современныхъ, никто не умлъ такъ хорошо придать этому артистическому обожанію видъ какъ-бы нравственнаго культа или вры, заправляющей жизнью, никто не участвовалъ съ такой радостью въ процессіи Панаинеевъ, какъ Жюльета Ламберъ. Неоспоримйшая изъ ея оригинальностей заключается въ горячности ея языческой вры.
Творчество ея — настоящій апоеозъ земли и земной жизни. Страстная вра въ добро, присущее вещамъ, блаженство бытія и сознанія его, свободная жизнь, которая, будучи счастливой, тмъ не мене благородна, подчиненіе природнымъ наклонностямъ, обезвреженное чувствомъ мры и культомъ красоты, примиреніе матеріи съ духомъ, гармоническое развитіе всего человка — ибо упражненіе всхъ высшихъ качествъ его достаточно для воздержанія и очищенія инстинктовъ плоти: вотъ основа ея романовъ.
‘Кто я такая? Язычница. И въ этомъ мое отличіе отъ другихъ женщинъ’ {Paienne р. 12.}. И она прилпляется съ такой страстью къ греческой жизни и религіи, не потому только, что он представляются ей прекрасными. Она думаетъ, что всякая одаренная натура, будучи предоставлена свободному развитію, сама устремится къ нимъ. Бда наша въ томъ, что съ дтства намъ внушаютъ такія идеи, врованія и заботы о загробной жизни, которыя навсегда искалечиваетъ нашу духовную природу, ибо никогда не избавляешься отъ этихъ мыслей и страховъ, по крайней мр, кое-что изъ нихъ удерживается навсегда. Затмъ, кром полученнаго воспитанія, подчиняешься помимо воли боле или мене духу восьмидесяти поколній, которыя вс были склонны терзать себя будущей жизнью и ставить свой идеалъ вн земного существованія.
‘Слдуетъ знать только то, что видишь, чувствовать только то, что чувствуется… Единственные уроки, выпавшіе на долю моего дтства, заключались въ огражденіи меня отъ всякаго понятія о католической религіи {Paienne р. 15.}.
Юность свою я пережила въ себ, своимъ я, безъ обязанности переживать ошибки и заблужденія одряхлвшихъ расъ умершихъ отъ старости’ {Paienne р. 20.}.
Способъ вернуть нашему существу его первоначальную непорочность и утвердить за нимъ цльность молодости — есть жизнь въ природ, любовь къ ней, пониманіе ея, сліяніе съ ней. Одно изъ выдающихся достоинствъ Жюльеты Ламберъ — ея страсть къ красивымъ пейзажамъ и сила въ описаніи ихъ. Ея картины исполнены блеска и величаво-красивы. Это картины юга, горячія и залитыя свтомъ, он живутъ, дйствительно, наполнены богами, ибо природа въ нихъ иметъ нчто животное и дышащее: Mens agilat molem.
‘Истерзанные бока Люберона раскрыли свои золотыя внутренности. Высоты этихъ холмовъ принимаютъ капризныя очертанія шкуры мастодонтовъ. Одна изъ вершинъ иметъ форму звря. Онъ точно плыветъ по волнамъ земли, сгибается, чтобы затмъ подняться въ раскатахъ движенія шара, тогда какъ мочковатыя облака, освшія на чудовище, окружаютъ его вздымающейся пной {Paienne р. 27.}.
Авторъ Язычницы (Paienne) испытываетъ съ рдкой силой опьяненіе формами, свтомъ и красками. Въ ея Мессандр, такомъ изящномъ произведеніи, есть что то, отдающее широкой животной и божественною жизнью Кентавра (Мориса Герэна).
‘Я упивалась, вдыхая пламя безсмертнаго свтила, стремилась на встрчу его лобзаніямъ, я вообразила, что открыла существо себ подобное, но боле жгучее, которое я одвала лучами, которое воплощала, чьи раздляла привычки, вставая и ложась въ его часы, влюбленная въ его сверкающій ликъ, предающаяся отчаянію отъ его исчезновенія, какъ отъ разлуки съ любимымъ дицомъ. Солнце было моей первой страстью, моимъ первымъ культомъ.
Крупныя горныя формы я представляла себ животными и находила въ нихъ таинственные образы. Когда я неслась верхомъ у ихъ подножія, мн казалось, что я увлекаю ихъ за собой вслдъ за бшеннымъ бгомъ моей мчавшейся лошади. Деревья провожали меня длинной вереницей или группами. Я чувствовала себя увлекаемой движеніемъ всей земли, на глазахъ всхъ звздъ. О, что за чудныя прогулки верхомъ, глазъ на глазъ со всею природою! и т. д.’. {Paienne р. 22.}
Въ этихъ одухотворенныхъ пейзажахъ живутъ дйствительно полубоги и богини. Герои и героини Жюльеты Ламберъ обладаютъ физической красотой, богатствомъ, гордыней, мужествомъ, разумностью, умомъ, геніемъ. Вы не найдете тутъ сокрытыхъ жертвъ, меланхоліи, свойственной малокровнымъ, подавленныхъ страстей (исключая разв первой части исторіи Елены). {Laide.} Въ нихъ нтъ ни отвращенія къ жизни, ни стыда любви. Это горделивыя и лирическія созданія, которыхъ представляемъ себ въ род кавалеровъ и дамъ, выступающихъ въ облакахъ, апоеозъ на картинахъ и потолкахъ временъ возрожденія Италіи. Переносишься мыслью къ холстамъ Веронеза боле, чмъ къ трезвымъ изображеніямъ Панаиней.
Исторія ихъ необычайна и проста. Елена, изуродованная болзнью, убивается мыслью о своемъ безобразіи и о томъ, что не любима красавцемъ-художникомъ, Гюи Романъ, ея товарищемъ и мужемъ. Посл неудачной попытки къ самоубійству — новая болзнь возвращаетъ ей и красоту и любовь Гюи {Laine.}. Ида, изгнанная изъ Крита, предпочитаетъ родину свою и боговъ своему блдному возлюбленному, Критянину, который умираетъ, раздавленный упавшей на него мраморной статуей Аполлона, его соперника.— Что касается Paienne — то это ничто иное, какъ длинный, страстный любовный дуэтъ, безъ фабулы и вншнихъ приключеній и даже безъ внутренней драмы, ибо сомннія влюбленныхъ длятся не боле часа, и вслдъ за тмъ они предаются открытіямъ въ самихъ себ или другъ въ друг, открытіямъ, приводящимъ ихъ въ восторгъ. (Требовалось много смлости и какого то страстнаго невднія, чтобъ задумать и взяться за исполненіе подобнаго рода произведенія).
И такъ, это твореніе Жюльеты Ламберъ есть торжественный гимн человческимъ чувствамъ, наиболе возвышеннымъ и радостнымъ: любовь между мужчиной и женщиной (Paienne), любовь къ родин (Grecque), любовь къ красот (Laide) и всюду любовь къ природ и культъ греческихъ боговъ: ибо вс он — язычницы. Патріотизмъ г-жи Ламберъ тоже стремится быть античнымъ и языческимъ. Отчизна у нея нчто конкретное: это соединеніе благъ, отъ которыхъ зависитъ сладость и красота народной жизни, тутъ неумстенъ также мистицизмъ: Лейтенантъ Паскаль (Jean et Pascal) сознаетъ въ конц концовъ, что аскетическій патріотизмъ его — этотъ абстрактный культъ, которому онъ приноситъ въ жертву свои естественныя чувства — есть не боле какъ возвышенный самообманъ, и ршаетъ любить Францію въ образ француженки.
Подобнаго рода натурализмомъ дышатъ не только прямо-языческія произведенія Жюльеты Ламберъ, но и мельчайшіе изъ ея разсказовъ. Во всхъ нихъ природа боле чмъ любима — она боготворима, и повсюду греческія божества и вызываемы и призываемы, даже въ разговорахъ между лицами, носящими мщанскія клички Рено или Дюранъ {Rcits du golfe Juan, Pche au feu.}. Я не утверждаю, что, благодаря этому натурализму, разговоры ихъ становятся натуральнй, но достаточно и то, что авторъ натурально пишетъ. Впрочемъ, онъ не любить и не описываетъ иныхъ пейзажей, кром южныхъ, провансальскихъ пейзажей, такъ напоминающихъ виды Греціи. Онъ не скрываетъ своего предубжденія противъ сверной природы, природы господства ели, питающей мистическіе сны, противочеловческія чувства, неопредленныя грезы и суровые нравы. Любовь свободно развивается подъ солнцемъ, которое сообщаетъ ей бодрость. Братья, съ простотой полубожествъ, принимаютъ участіе въ чувствахъ сестеръ и служатъ имъ пособниками {Rcits: Voyage autour d’un grand pin.}. Въ этомъ блаженномъ мір Ромео и Юлія не умираютъ, но примиряютъ Монтековъ и Капулетовъ {Rcits: Pche au feu.}. Когда же попадается въ Сенъ-Бом отшельникъ, то и онъ непремнно отшельникъ-натуралистъ.
Натурализмъ, паганизмъ, нео-элленизмъ — каждое изъ этихъ словъ одинаково годно для опредленія духа сочиненій г-жи Ламберъ, словъ, довольно неустойчивыхъ и трудно опредлимыхъ. Они же. прямо показываютъ намъ, что дло тутъ идетъ не о чисто философской систем или теоріи вселенной и жизни, но скоре о нравственномъ и чувственномъ настроеніи. Приглядвшись поближе, откроешь, пожалуй, что все это не боле, какъ современная фантазія, украшенная старой кличкой: отличить долю иллюзіи намренно или ненамренно сокрытой въ нео-элленизм, увидимъ также, до какой степени эта фантазія аристократична и мало кому доступна, но также и насколько она красива и благотворна.

II.

По мннію Жюльеты Ламбёръ, личность богато одаренная и принадлежащая къ нашему времени и нашей рас, будучи предоставлена самой себ и устранена отъ всякаго современнаго вліянія, обязательно должна придти къ мыслямъ, чувствамъ и жизни древнихъ грековъ, другими словами: греческая жизнь въ своей совокупности представляетъ собой самое естественное развитіе для разумнаго животнаго, называемаго человкомъ.
Такъ какъ мы воспитаны не по образцу Мелисандры, то вашъ нео-элленизмъ есть скорй нчто усвоенное извн, а не продуктъ нашихъ внутреннихъ свойствъ. Онъ заключается въ любви къ природ, въ поклоненіи искусству, литератур и религіи грековъ (что требуетъ значительныхъ знаній) и въ попытк воплотить въ себ душу и жизнь аинянина временъ Перикла (иные сказали-бы: іонійца временъ Гомера).
Ясно, что т, кому приходятъ подобныя мечты, знаютъ, что это не боле, какъ мечты. Мы не можемъ вычеркнуть двадцать пять или тридцать столтій, наслдіе которыхъ переходитъ къ намъ. Мы носимъ въ себ зародыши, оставленные въ насъ поколніями, въ которыхъ нтъ ничего греческаго, зародыши, которые мы не въ силахъ уничтожить. Мы живемъ въ сред, которая показываетъ намъ, что мы не греки, и непрестанно видоизмняетъ насъ въ иномъ совсмъ смысл.
И это не все. То, что намъ мечтается подъ именемъ нее-элленизма, есть-ли на самомъ дл нчто греческое? Нее-элленизмъ, врне, нчто новое, чмъ греческое. Дйствительно-ли врно наше представленіе о греческой жизни, какой она была? Не любимъ-ли мы въ ней многаго такого, что сами вложили въ нее? Да и не входитъ-ли въ самое. наше обожаніе греческаго искусства доля благороднаго и счастливаго самообмана?
Одинъ говоритъ намъ:
Блаженна доля
Ребенка Греціи древняго міра! 1).
Другой:
Въ былое время я бы жилъ въ странахъ античныхъ, и т. д. 2).
1) Сюлли-Прюдомъ, Crocquis italiens.
2) Emmanuel des Essarts.
Вс они говорятъ намъ о своемъ желаніи жить въ Аинахъ, заниматься тамъ гимнастикой, слушать ораторовъ, присутствовать на представленіяхъ трагедій, длящихся по цлымъ днямъ… Только не я, сознаюсь откровенно. Подразумвается, конечно, что переселясь въ Аины, получишь сердце и голову Аинянина: такъ это ужъ не мы. Но предположимъ, что мы, какъ мы есть, очутились-бы вдругъ въ Аинахъ и вынуждены были-бы жить жизнью ея согражданъ удобно-ли бы это намъ показалось? Намъ недоставало-бы слишкомъ многаго: домашняго очага, роскоши, комфорта, теплоты жизни, радостей и чувствъ, вытекающихъ изъ положенія женщинъ современнаго общества: порядочности, предупредительной вжливости, извстныхъ идей, извстной изнженности. Пришлось-бы вчно жить на улиц, на площади, вчно судить, вчно избирать, вчно заниматься политикой и все-таки вчно жить сложа руки. И почти невозможно было-бы имть собственныхъ сужденій — примръ тому Сократъ, и кром того имть огорченіе присутствовать при человческихъ жертвахъ (он приносились до битвы при Саламин). Эти маленькія неудобства вознаграждались-бы, скажутъ мн, удовольствіемъ жить въ обществ только развитыхъ людей, всхъ до одного красивыхъ, знатоковъ, артистовъ. ‘Существовалъ народъ аристократовъ, говоритъ Ренанъ, цлое общество, состоявшее изъ знатоковъ, демократія, усвоившая оттнки искусства до того ^тонкіе, что утонченнйшій изъ нашихъ съ трудомъ подмчаетъ ихъ’. Ренанъ, сомнвающійся такъ часто, какъ будто въ этомъ не сомнвается. Однако укидидъ и ораторы вызываютъ довольно странныя представленія объ этой гармоничной, интеллигентной жизни, да и большая часть шутокъ Аристофана могли быть обращаемы только къ людямъ довольно грубымъ. Нтъ, положительно лучше жить въ XIX столтіи, въ Париж, если можно, или даже въ хорошенькомъ уголк провинціи.
Быть можетъ также, что извстная доля аффектаціи и обмана входятъ въ поклоненіе многихъ предъ греческимъ искусствомъ. Оно обращается въ предразсудокъ, поддерживаемый ими и за который они сами себ признательны, какъ будто оно-то и ставитъ ихъ выше людей обыденнаго склада, оно обращается въ какую-то исключительную религію, учащую ихъ презирать все остальное. ‘Взгляните, какъ скульпторъ Марціалъ (Martial) трактуетъ о времени возрожденія:
‘Никто иной, какъ мелкіе художники возрожденія сочинили абстракцію неосязаемыхъ, идею прирожденныхъ идей, рефлексъ неопредлимаго чувства неопредляемаго’, и т. д. {Laide, р. 17. }
И дале:
‘Мн сдается, что то, что я разумю подъ школой интимной’ внутренней, домашней, уничтожается… Довольно тней, довольно полу-свта, довольно небесъ свера было нарисовано въ теченіи трехъ столтій, говоря только объ одной живописи. Уже юная школа, и все, носящее въ себ зачатки будущаго, повернуло къ востоку, къ стран великаго солнца, откуда вс пути по суш и моремъ приводятъ въ Грецію…’ {Laide, 101.}.
Они только и говорятъ, что о мр, о трезвости, ясности, гармоніи, чистот линій, пропорціональности. Мн, право, сдается, что они не столько влюблены въ греческое искусство, сколько въ идею, которую создали себ о немъ. Прежде всего надо сказать, что любятъ они это искусство только какъ уклоненіе и возвратъ къ нему ибо знакомы они и съ инымъ, боле сложнымъ и живымъ, которымъ имъ нравится пренебрегать, вслдствіе-ли усталости и пресыщенія или-же для того, чтобы показать, что они способны, отставъ отъ него, все-же быть выше его. Самыя опредленія ими греческаго искусства даютъ понятіе о чемъ-то, что выше этихъ опредленій. Я выскажу сейчасъ богохульство. Конечно, я очень цню въ фризахъ Паренона наивность рисунка, ясность общаго и извстное искусство группировки, но при всемъ желаніи вижу только, что все упрощено до крайности, что молодыя двушки слишкомъ коротки, что есть фигуры и неуклюжія, и тяжеловсныя, и т. д. Знаю, что можно смотрть другими глазами и обращать все это въ качества, но все-таки мн знакомы образцы искусства, которое меня боле удовлетворяетъ. Чтобы сказать, что греческое искусство — верхъ искусства, надо дать опредленіе красоты, опредленіе ‘намренное’. И, повторяю, что любовь наша къ этому искусству простоты не есть причина, сама по себ, а проистекаетъ изъ нашего знакомства съ искусствомъ боле безпокойнымъ, съ литературой боле богатой, съ чуткостью боле утонченной.
И вотъ почему чародй Ренанъ, замтивъ объ Акропол, что ‘есть одно мсто, гд существуетъ совершенство,— другого нтъ: это Акрополь… Предо мной былъ идеалъ, крястализированный въ пентелійскій мраморъ’, и посл литаній, восптыхъ (и съ какой чарующей прелестью!) богин съ голубыми очами,— даетъ въ діавольской палинодіи — понять Паллад Аин, что на свт есть все-таки и нчто кром Греціи, и что быть античнымъ, значитъ быть старымъ:
‘…Я пойду дальше, почитаемая богиня: я покажу теб всю глубину испорченности моего сердца. Разумъ и здравый смыслъ — не все. Есть поэзія въ ледяномъ Стримон и въ опьяненіи ракіи Придутъ вка, когда твоихъ послдователей назовутъ послдователями скуки. Міръ обширнй, чмъ ты думаешь. Если-бы теб были знакомы снга полюса и тайны свернаго неба, чело твое, о богиня, всегда невозмутимое, не было-бы такъ ясно: голова твоя, боле широкая, вмщала-бы различные роды красоты…’ {Renan, Souvenir d’enfance et de jeunesse.}.

III.

Есть способъ примирить все, требуется расширить голову Аины, требуется придать идеямъ и чувствамъ боле новымъ кое-что изъ античной формы. Наши художники къ этому и прибгали. Возьмемте хотя бы только романъ Жюльетты Ламберъ, мало ли вещей въ ея элленизм, далеко не греческихъ?
На сколько я могу судить, древніе Греки бывали религіозны, но не были ханжами, имъ неизвстно было то, что теологи называютъ благочестіемъ душевнымъ. Молитва понималась ими, какъ коммерческая операція — даю — давай — или какъ философская спекуляція. Я не слышу звуковъ благочестія даже въ гимнахъ Клеанты къ Юпитеру, въ обращеніи Люкреція къ Венер или въ молитвахъ, которыя попадаются у Сенеки и Цицерона, ни въ хорахъ трагедій. Въ однихъ только Вакханкахъ и Ипполит Еврипида слышится иногда этотъ тонъ. Но на сколько онъмогучй въ христіанскихъ молитвахъ! И героини Жюльеты Ламберъ — Елена и Ида — молятся Аполлону или Артемиз немножко на манеръ нашихъ монахинь, обращающихся къ Христу или Дв Маріи, съ порывами любви, съ всецлымъ отданіемъ, съ галлюцинаціями, и увренныя въ исключительной любви къ нимъ ихъ бога…
Точно также герои этихъ языческихъ романовъ вкладываютъ въ любовь свою къ природ несравненно боле страстное и туманное чувство, котораго, кажется мн, не знавали древніе греки. Едва-ли Аиняне такъ же, какъ мы, наслаждались деревней. Большинство ихъ не жило въ поляхъ, они были истыми горожанами, приросшими къ почв Пникса и Агоры. Что касается ихъ поэтовъ, то нкоторые дйствительно любятъ и описываютъ природу, но ихъ описанія природы всегда кратки и просты, даже у Теокрита, разв чуть-чуть побольше деталей у Біона и у нкоторыхъ изъ поэтовъ Антологіи.
Никогда не встртить у нихъ пытливаго анализа или усилій воспроизвести какіе-нибудь рдкіе эффекты свта и красокъ. Притомъ описанія ихъ всегда спокойныя: они не испытываютъ предъ картинами природы тревожной радости, тоски любви, какъ у нкоторыхъ изъ современныхъ.
Имъ нравится деревня, но не возбуждаетъ въ нихъ страстнаго влеченія. Есть къ тому же мстности дикія, громадныя, которыя восхищаютъ насъ и прямо бы не нравились имъ. Они любили ограниченныя мстоположенія, хорошо огражденныя и съ хорошими постройками. Они не рвались къ необычайнымъ картинамъ.
Грекъ холодне даже Жана Лаланда отнесся бы къ раскидистому кусту орхидей, Грекъ не взялся бы проанализировать или выразить чудесную гамму красокъ, фантасмогорію Гардскаго озера при свт заходящаго солнца, Грекъ не отвтилъ бы, а можетъ даже и не испыталъ бы впечатлнія при вид того какъ:
‘Вершины вздымаются все выше и выше… Внезапно остаешься одинъ среди пространствъ, гд глазъ встрчаетъ только яркое, лучезарное виднье, гд напряженный умъ затуманивается и получаетъ только впечатлнія ширины свта, огромнаго круга’.
Особенно же Грекъ не написалъ бы и едва-ли бы понялъ строки, подобныя слдующимъ:
‘Елена восхищается вселенной и какъ будто постигаетъ ее. Между тмъ подъ видимымъ, кажется ей, что-то невдомое притягиваетъ ее и чаруетъ. Въ чемъ-же тайна дйствительности? Гд скрывается она? Въ вещахъ или въ существ? Тайны вншняго написаны-ли на томъ, что раскрывается взору, или сокрыты въ самой глубин нашего я? И т. д.’.
Разв это не слова, конечно не пустыя, но отвчающія чувствамъ, плохо опредленнымъ и малоопредленнымъ? Въ сущности любить природу и ‘понимать’ ее — что-это такое? Это значитъ, во первыхъ, что она освжаетъ нашу кровь, ласкаетъ нашъ слухъ, привлекаетъ наше зрніе и даетъ намъ непрерывающійся рядъ пріятныхъ и легкихъ ощущеній, которыя занимаютъ насъ, не возбуждая, не особенно сильно волнуютъ и не надодаютъ, но доставляютъ отдыхъ и даже облегченіе отъ труда мысленнаго. Живя въ деревн, мы испытываемъ чувство удовлетворенія при вид образовъ, говорящихъ о жизни боле простой, чмъ наша, и которая, скользя со ступени на ступень, доходитъ до жизни безсознательной: жизни животныхъ, деревьевъ и цвтовъ, жизни водъ и облаковъ. Ясность этой безличной, въ нкоторомъ смысл, божественной жизни, сообщается намъ какъ бы дйствіемъ магнетизма.
Живописецъ иметъ другія причины любить природу, онъ ищетъ въ ней соединенія красокъ и линій, которыя не можетъ создать одно искусство. Кром того: мы схватываемъ аналогію между нашей жизнью природы и испытываемъ, при нкоторомъ стараніи, успокоивающую радость сознанія, что существованіе наше развивается параллельно съ ней. Она наводитъ насъ на безчисленное множество образовъ, метафоръ и сравненій, доставляетъ намъ символы смерти и воскресенія, очищенія и вторичнаго существованія. Мистеріи Елевзіи были ничмъ инымъ, какъ постановкой на сцену и празднованіемъ одного изъ этихъ символовъ. Затмъ необъятность и вчность природы, незыблемость ея законовъ, исполненіе которыхъ свершается непрестанно на нашихъ глазахъ и въ мельчайшихъ примненіяхъ — все это поучаетъ насъ премудрости, покою и смиренію, ибо мы чувствуемъ себя ничтожными частицами всего этого неизмримаго.
Это-ли только трогаетъ насъ въ виду природы? Есть нчто другое, боле темное, но вмст и боле могучее. Случается, что зрлище стихійныхъ силъ и ихъ роковыхъ проявленій шевелитъ въ насъ, неизвстно чмъ, прирожденное мучительное чувство сознанія нашей конечности, сознанія, что мы неболе какъ то, что мы есть, и смутное желаніе выдти изъ своего я и слиться съ сущностью вселенной. Это конечное стремленіе Св. Антонія, послднее покушеніе… ‘Я бы хотлъ проникнуть въ самую глубь матеріи, быть ею’.
Вотъ и все, кажется, но есть еще много другихъ чувствъ, на которыхъ нтъ и намека въ сочиненіяхъ древнихъ. Когда же Мелисандра пишетъ загадочныя слова:
‘Мн хотлось проникнуть тайну вещей… Мои представленія были просты. Вс безъ усилія витали въ высшихъ областяхъ, гд встрчаются боги.. Я видла не одними только глазами, но всмъ своимъ существомъ… Я угадывала тайну законовъ обмна съ природой и символа, свою индивидуальность съ великимъ цлымъ… Я открывала соотношенія — божественныя, человческія, природныя — всякой силы, всякой жизни’…
Какъ будто не совсмъ понятно, спрашиваемъ себя, что это за ‘законы обмна’ и за ‘соотношенія’? Жюльета Ламберъ даетъ, кажется въ Jean et Pascal, примръ, поясняющій ея мысль. Дубъ — здоровый, привтливый и веселый, создалъ Галла, ель — прямолинейная, растрепанная и злая, создала Германца. Диковинныя представленія, но совершенно произвольныя. Еловый лсъ, съ торжественностью его колоннадъ и волшебствомъ его синеватыхъ тней, такъ же прекрасенъ и можетъ порождать столь же возвышенныя мысли, какъ и дубовый лсъ. Прибавьте къ тому, что въ древней Галліи было быть можетъ не боле дубовъ, чмъ елокъ.
‘Постигать природу’ значитъ-ли то, что я пытался уже опредлить, или же простое знаніе ботаники и естественной исторіи? Но туманный, благочестивый и противорчивый пантеизмъ Мелисандры нчто совсмъ иное. Здсь потребность поклоненія, потребность общенія съ божественнымъ существомъ, сборный мистицизмъ пятидесяти поколній, который, не желая обращаться къ богу опредленной религіи, изливается во вселенную, снабжаетъ ее привтливой думой, возводитъ природу въ скрытое божество, которое говоритъ съ своими избранными, поучаетъ ихъ и требуетъ ихъ всецлаго отданія себ. Даже самъ Тибурцій говоритъ Мелисандр, слишкомъ увлеченной этой религіей природы: ‘Твоя странная кровожадность сдлала бы изъ тебя — не будь моей любви — жрицу Культа, приносящаго, подобно христіанамъ, человческую личность въ жертву божественной любви’. Ясно, что даже авторъ признаетъ это не греческимъ, но антигреческимъ.
Тоже можно сказать и о любви. ‘Вы откроете въ ней, говоритъ Ж. Ламберъ, двойной токъ, мистическій и чувственный’. Древнимъ Діенамъ вовсе неизвстенъ былъ въ любви, ‘мистическій токъ’. Романтичность и страстныя мечтанія, религіозная форма, придаваемая культу женщинъ, благочестивое поглощеніе въ ея созерцаніе, петраркизмъ,— всего этого весьма мало у Грековъ и ровно ничего похожаго на положеніе Тибурція предъ Мелисандрой:
‘Я поистин испыталъ счастье безсмертныхъ. Я видлъ, какъ любовь обнажала себя, — очищалась, превращалась въ религію, культъ, молитву. Впервые испыталъ я блаженство внутренняго обожанія’. Нельзя представить себ Сафо, говорящей такія слова посл горячихъ ласкъ Фаона.
Не трудно было бы, продливъ нашъ анализъ, прослдить во всхъ пеогреческихъ ощущеніяхъ Ж. Ламберъ, т же отклоненія, то же одухотвореніе или преувеличеніе ихъ. Напр., извстенъ страстный патріотизмъ автора Grecque. Довольно гуманитарныхъ утопій: давно уже мы призывали другіе народы къ всемірному братству, мы знаемъ, какъ дорого стоитъ подобнаго рода великодушіе, мы должны любить отечество любовью узкой и исключительной, на подобіе древнихъ. Патріотизмъ Критянки Иды и Паскаля Мамера (Mamert) отличается страстностью, ревностью и нетерпимостью какъ религія. Право-же, они слишкомъ ужъ ревностны. Какъ тутъ быть: мы хотимъ отнын быть патріотами на подобіе Аинянина, Спартанца или Римлянина временъ республики, хотимъ — стало быть мы не таковы по природ нашей. Одно отличаетъ насъ отъ другихъ народовъ: мы предпочли бы не питать къ нимъ вражды.
Ненависть понимается нами только въ смысл обратной стороны долга справедливости, состраданія и чести. И тутъ не наша вина. Сравнивая себя въ отношеніи патріотизма хоть бы съ Греками, этими любимцами Ж. Ламберъ — согласимся, что страну, свершившую революцію (хорошее дло, да и поздно уже теперь сомнваться въ немъ) любятъ иной любовью, чмъ маленькую общину, гд ничто не стсняетъ права сильнаго и гд рабство существуетъ какъ учрежденіе. Прибавьте, что любовь къ стран въ 30,000.000 жителей иная, чмъ къ государству въ 10,000 жителей. Какой нибудь изъ нашихъ офицеровъ могъ-бы попасть въ иныя ермопилы съ немень шинъ геройствомъ, чмъ солдаты Леонида, но падая, мн кажется, онъ испыталъ бы чувства, незнакомыя ни Спартанцамъ, ни даже Аинянамъ, онъ дйствовалъ-бы подъ вліяніемъ иныхъ побужденій, боле идеальныхъ, и хотя интересъ его былъ-бы столь видимо связанъ съ интересомъ отечества, боле обширнаго и сложнаго — но въ его самоотверженіе входило бы мене инстинктивнаго ожесточенія, но боле воли, смиренія, боле высокаго безкорыстія.
Форма романовъ Ж. Ламберъ быть можетъ боле греческая, чмъ ея чувства. Истинно-греческими, по моему, можно назвать только идилліи Андре Шенье и нкоторыя стихотворенія Леконта де-Лиль. (Glauc, Clyte, l’Enlvement d’Hlne). Романъ ‘Гречанка’ старательно придерживается античной формы и представляетъ интересную попытку приспособленія гомерическаго слога къ современному разсказу.
И все-таки видно стремленіе къ живописанію, къ длиннымъ и подробнымъ описаніямъ, чувство природы, усердіе и пытливость… все это — дло нашихъ дней. Къ тому-же, какъ бы ни было искусно подражаніе подобнаго рода, но растянутость его становится утомительной, требуя слишкомъ продолжительнаго напряженія ‘симпатическаго воображенія’, напряженія, которое не трудно поддержать по отношенію къ настоящему античному произведенію, но трудне, когда имешь дло съ игрой или упражненіемъ въ искусномъ подражаніи. Что касается другихъ романовъ Ж. Ламберъ, то выдержки изъ нихъ показали, всегда ли въ нихъ преобладаютъ греческіе звуки. Даже въ страницахъ, надъ которыми авторъ наиболе трудился, онъ пишетъ ‘поэтической прозой’, т. е. употребляя боле новые пріемы и всякаго рода отступленія, въ тон Инки, Аталы и Мучениковъ — а извстно, что эта проза далеко не истинно-греческая.

IV.

И такъ, все ускользаетъ отъ насъ и оказывается, вопреки нашимъ ожиданіямъ, что мы гонялись за призракомъ. Нигд, ни въ одномъ изъ отдльныхъ элементовъ творчества Ж. Ламберъ, мы не нашли того элленизма, идею котораго намъ какъ будто давали тже самые элементы въ ихъ общей сложности. Или же онъ показался вамъ такъ тсно-связаннымъ съ иными чувствами, что не было почти возможности ясно отличить его и выдлить особнякомъ.
Каждая страсть, каждое впечатлніе, пожалуй каждая фраза, прямо на три тысячелтія старше стиха Гомера и на двадцать четыре столтія старше стиха Цицерона, и носитъ для всякаго, умющаго смотрть, невольный, но и неотразимый отпечатокъ утонченности своего времени. Что-же есть греческаго въ сочиненіи этого язычества и какимъ образомъ то, чего нтъ ни въ одной изъ частностей, живетъ (и это несомннно) въ цломъ?
Затрудненіе увеличивается еще и отъ того, что есть разныя толкованія слову — язычество. Вотъ анекдотъ. Въ одномъ дом Т. Готьё, Шевенаръ и Луи Менаръ (авторъ Morale avantles philosophes) сошлись къ обду.
— На мой взглядъ язычество тмъ и хорошо, сказалъ Готьё, что въ немъ нтъ морали.
— Какъ, нтъ морали? удивился Шевенаръ. А Сократъ? Платонъ? а философы?
— Какъ философы? возразилъ Менаръ. Они-то и извратили греческую религію!
Ж. Ламберъ была бы согласнй съ мнніемъ Менара: ‘Я язычница, говоритъ Мадлена своему двоюродному брату изъ Венеціи, но причина, привязывающія васъ къ поэзіи первобытной церкви та-же, что заставляетъ и меня признавать въ язычеств только врованія первой эпохи Греціи’.
Понятно, правда на сторон Луи Менара, а также и Теофиля Готьё, если вникнуть въ него. Все это туманное язычество получаетъ нкоторый смыслъ только въ сопоставленіи съ христіанствомъ, съ христіанскимъ пониманіемъ человка и жизни, съ духомъ христіанской морали. Сущность этой морали, и отличіе ея отъ морали естественной, несомннно,— презрніе къ плоты, ненависть и ужасъ къ ней. У Ла-Брюера есть замчаніе, которое хватаетъ далеко: ‘Благочестивые признаютъ только грхъ невоздержности’. Противоположное чувство прямо языческое.
Въ просторчіи ‘жить язычникомъ’ (и слово это не всегда заключаетъ въ себ серьезное порицаніе, но произносится подчасъ съ улыбкой) значитъ не подчиняться предписаніямъ церкви, но придерживаться естественныхъ побужденій.
Принимая элленизмъ въ смысл язычества, паганизмъ-же въ смысл антихристіанства, приходишь стало быть ко взаимному соглашенію. Язычество Ж. Ламберъ, въ сущности, страстный протестъ противъ того, что въ христіанской религіи враждебно плоти и земной жизни, точне — противъ догмата о первородномъ грх и еги послдствіяхъ:
— Вы врите, говоритъ Мадлепа о христіанскихъ отшельникахъ — въ поэзію людей, ненавидвшихъ природу, искавшихъ въ ней только суровое, безпощадное, непогоды, жестокость, для того чтобъ имть право проклинать ее…
И дале:
— Нтъ, я не признаю христіанскихъ врованій, Снедонъ, мой благородный братъ, ни единаго! Сказать ли мн вамъ все свое мнніе? Самымъ непримиримымъ врагомъ христіанства слдовало бы быть женщин. Вс сомннія, вс оскорбленія, вся ненависть доктрины обращены на нее. Женщина главная опасность, главное искушеніе, главная опора дьявола, самъ демонъ. Она — грхъ, зло, она и то, что ею вызывается, любовь! Красота ея — искушеніе, ея умъ — западня, чувствительность — дьявольское навожденіе. Вс завидные дары щедрой, поэтической, художницы — природы обращаются христіанствомъ въ дары зла. Не такъ-ли, Жанъ?
— Твоя правда, Мадлена, и хорошо выражена, возразилъ я.
Христіанство учитъ человка презрнію къ радостямъ этого міра и стало быть удаляетъ его отъ женщины, созданной раздавать ихъ.
И такъ, для истыхъ нее-грековъ христіанство и враждебно и чуждо. Эллеппзмъ былъ безмятежнымъ развитіемъ духа арійской расы: христіанство было ничто иное, какъ извращеніе этого лучезарнаго генія мрачнымъ геніемъ Семитовъ. Съ тхъ поръ странная забота ‘о мір иномъ’ и подчиненіе земной жизни мечт о загробной жизни испортили, измельчали, извратили людей. Крайніе неогреки доводятъ зло даже до Сократа, ложнаго Эллина, котораго и слдовало предать смерти за невріе. Поглощеніе семитическаго яда заразило западъ болзнью, длившеюся дв тысячи лтъ, онъ и теперь еще не вполн излчился. Средніе вка — преступное дяніе христіанства, Мишлё доказалъ это и т. д.
Было бы весьма горько, думается мн, еслибъ это было дйствительно такъ. Но дло въ томъ, что все произошло немножко иначе. Не зачмъ указывать на вс возраженія, какія можно бы было сдлать, особенно потому, что въ матеріалахъ подобнаго рода все приблизительно одинаково возможно и одинаково недоказуемо. Во первыхъ, когда какая нибудь раса подчиняется вліянію другой, значитъ, она иметъ къ тому какую нибудь скрытую склонность. Замтимъ, кстати, что элленизмъ стоялъ очень низко въ моментъ появленія христіанства. Къ тому же собственно Греки создали христіанскіе догматы, Греки же, пожалуй, и извратили чистоту первобытнаго Христіанства. И если утверждаютъ, что происхожденіе Гнозы (Gnose) не греческое, что начала ея ведутся изъ востока и буддизма, стало быть Аріи позаимствовали ее отъ Аріевъ-же. Если же западные варвары приняли христіянство съ полнымъ усердіемъ, такъ потому должно быть, что оно отвчало какой нибудь потребности ихъ грубой, мечтательной души. И варвары эти были Аріи, т. е. братья грековъ (если признавать единство расы въ пресловутомъ ‘центральномъ плато’, единство, которое подвергается, кажется, оспариванію).
Но все это не боле какъ переливаніе изъ пустаго въ порожнее. Можно бы представить боле серьезные доводы противъ ненависти и презрнія пео-грековъ къ среднимъ вкамъ и христіанскому ученію.
Если мы, современные, обладаемъ такою чуткой впечатлительностью и ‘нервностью’, которая составляетъ нашу гордость, часто переходящую границы, то обязаны этимъ быть можетъ людямъ среднихъ вковъ,— мы — кровь ихъ,— которыхъ страсти были, думается мн, боле могучи, страданія, стремленія и внутреннія содраганія боле разносторонни, чмъ у древнихъ грековъ. Христіанская вра, примниваясь ко всмъ человческимъ страстямъ, осложнила и возвысила ихъ идеей ‘инаго, высшаго міра’, ожиданіемъ и страхомъ явленій загробной жизни. Мысль о жизни иной измнила представленіе о настоящей, вызвала безумныя жертвы и смиреніе, облеченное въ безконечную нжность, мечты и надежды, возносящія духъ, и отчаяніе, приводящее къ смерти.
Магдалина напрасно роптала: женщина, ставшая великой искусительницей, дьявольской стью, тмъ самымъ возбуждала желанія и обожанія боле пламенныя и занимала иное противъ теперешняго положеніе въ мір. Проклятіе, которому была предана плоть, драматизировало любовь. Явились нкоторыя страсти: парадоксальная ненависть къ природ, любовь къ Богу, вра, сокрушеніе предъ Богомъ. На ряду съ развратомъ, который разжигала самая боязнь ада, явилась чистота, рыцарская непорочность, рядомъ съ увеличившимся страданіемъ и въ разрзъ съ слпою жестокостью, возросло милосердіе, состраданіе къ человческой дол. Явилось столкновеніе инстинктовъ, страстей и врованій, внутреннихъ протестовъ, дотол невдомыхъ, осложненіе нравственнаго сознанія, большая глубина печали и развитіе чувствительности. Если предположить, что св. Павелъ умеръ бы отъ паденія своего на пути въ Дамаскъ, что имперія, вполн эллинизированная, постепенно подчинила бы себ варваровъ, вмсто того чтобы быть поглощенной ими и, что философамъ второго вка удалось бы извлечь изъ политеизма общечеловческую религію и что такъ бы все держалось въ теченіи двухъ тысячелтій (все предположенія,безсмысленныя) — я бы, признаюсь, былъ очень недоволенъ, ибо я убжденъ, насколько возможно подобнаго рода убжденіе, что человческая душа не стала-бы тмъ рдкимъ и совершеннымъ инструментомъ, какова она въ наши дни. Поле нашихъ воспоминаній и впечатлній было бы далеко не такъ богато. Есть комбинаціи знанія и оттнки идей и чувствъ, которыя остались бы недоступны намъ и теперь. Не встрчались бы, думается мн, среди насъ изящныя личности, которыхъ я позволю себ назвать ‘эпикурейцами съ христіанскимъ воображеніемъ’, каковъ Шатобріанъ, или благочестивые скептики и веселые пессимисты, каковъ Ренанъ.
Нтъ, нтъ, не слдуетъ предавать проклятію средніе вка. Они то проникли въ сердце и расширили чело Паллады-Аоины, ^такъ что ей ‘доступна теперь разнаго рода красота’. Именно воспоминаніе о среднихъ вкахъ и его христіанств вноситъ столько огня и вмст артистической утонченности въ язычество нкоторыхъ изъ нашихъ современниковъ. Если бы средніе вка, во все свое продолженіе не плакали и не истекали кровью у подножія Креста, разв Жюльета Ламберъ могла бы такъ страстно восторгаться богами Греціи?

V.

Въ конц концовъ, элленизмъ для людей нашего времени — мечта о естественной счастливой жизни, съ господствомъ любви, и стремленіе къ красот, по преимуществу пластичной, свободной отъ всякихъ неземныхъ прикрасъ. Мечта эта — правда или нтъ — будто бы была осуществлена когда то эллинами. Временъ Гомера или временъ Перикла? На этомъ не вполн сходятся. Ну, да все равно.
Эта мечта кажется не выражаетъ всецло человческой природы, ибо вдумчивость и потребность сверхъ-естественнаго тоже присущи инымъ людямъ, какъ и другія чувства ихъ.
Такая мечта предполагаетъ — въ тхъ, кто видитъ въ ней не одну преходящую фантазію и кто ради нея забываетъ или презираетъ цлыхъ два тысячелтія, весьма однако интересныхъ,— предполагаетъ необыкновенно оптимистическое воззрніе на жизнь и міръ. Эта мечта заставляетъ думать, что на земл не бываетъ страшныхъ физическихъ страданій, неизлчимыхъ недуговъ, смерти любимыхъ дтей, ужасающей несправедливости въ распредленіи благъ и страданій, живыхъ жертвъ, о которыхъ спрашивается для чего он живутъ, существъ порочныхъ и злыхъ отъ рожденія, толпы слпой, грубой и жалкой, что на долю наиболе развитыхъ и лучшихъ не выпадаетъ страшныхъ незаслуженныхъ страданій, а за неимніемъ таковыхъ неизбжные часы унынія и сознанія тщеты всего.
Такая мечта, чмъ бы она ни была, годна для избранныхъ. Чтобы создать ее, требуется много литературы. Едва ли когда нибудь облечется она въ опредленную, особенно же въ популярную форму. Она, смотря по человку, или аристократическая затя или его врованіе. Освобожденная отъ формы, въ которую наряжаютъ ее писатели и поэтическія воспоминанія, съ которыми она почти совершенно сливается, и предоставленная народу, она либо исчезла бы, либо обратилась бы въ заурядный, голый сенсуализмъ. Даже самое грубое и дикое пониманіе христіанскаго догмата, и то пригодне для человческаго достоинства и счастья, нежели такая мечта.
Эта мечта, если только найдутся выразители ея, вызоветъ къ жизни нсколько изящныхъ, но и холодныхъ произведеній и придется по вкусу только небольшому числу посвященныхъ.
Но это только крайнія послдствія, а извстно, что логика часто бываетъ ошибочна. Исключительный культъ одной изъ формъ человческой жизни прошлаго быть можетъ не наполнилъ бы нашего существованія и не придалъ бы намъ ни силъ, ни утшенія въ испытаніяхъ, въ дйствительности же симпатія или пытливость подобнаго рода влечетъ за собою, волей или неволей, иныя симпатіи. Окрещиваютъ именемъ заимствованнымъ изъ историческаго періода, не только лучшее, что есть въ истекшей жизни человчества, но и лучшее въ себ и людяхъ своего времени. И въ этомъ вид элленизмъ не что иное, какъ особая форма великой и плодотворной ‘философіи пытливости’.
Въ такомъ толкованіи элленизмъ прекрасная мечта и можетъ даже служить опорой нравственной жизни и поддержкой въ тяжелыя минуты, благодаря привычк къ ясному спокойствію и увренности, порождаемыхъ ею въ своихъ избранныхъ. Очень возможно, что для такихъ избранныхъ душъ поклоненіе красот служитъ руководителемъ и утшителемъ, удовлетворяющимъ жизнь. Прибавьте къ этому, что элленизмъ обладаетъ преимуществомъ, особенно цннымъ въ наши дни, оберегать своихъ приверженцевъ отъ пессимизма, въ которомъ быть можетъ и заключается правда, но который все-таки не правъ и къ тому же становится и непріятнымъ и вульгарнымъ. Наконецъ, говоря о холодности нее-элленизма въ литератур, я вроятно ошибался. Прочтите языческіе романы Ж. Ламберъ. Такъ и сквозитъ душа изъ подъ формы, часто искусственной и смшанной, если же предположить, что она хочетъ схватить миражъ, она до того всмъ сердцемъ предается своей погон за нимъ, такъ удивительно мучается надъ достиженіемъ греческаго благодушія, ея элленизмъ — быть можетъ мене чистый и неподдльный, чмъ ей кажется — до такой степени ея религія, ея жизнь, ея все, что приходится допустить, что творчество ея, вопреки ошибкамъ, странностямъ и всмъ причинамъ, которыя могли бы сдлать его холоднымъ, все таки горячее и жизненное и, что оно по меньшей мр уцлетъ, какъ рдкая попытка ‘симпатическаго воображенія’, въ эпоху, которая особенно гордилась именно этимъ воображеніемъ и была права: ибо можно жить имъ и чувствовать себя почти счастливымъ.

ПОЛЬ ВЕРЛЭНЪ
И
Поэты ‘смволисты’ и ‘декаденты’ *).

*) Поэты упадка литературы.

Хоть и рискую показаться быть можетъ смшнымъ, я намренъ говорить съ вами о поэтахъ символистахъ и декадентахъ — поэтахъ упадка. Зачмъ? Во первыхъ изъ добросовстности. Кто знаетъ, на самомъ-ли дл они, какъ это кажется, недопустимы въ литературу и вправ-ли я обходить ихъ молчаніемъ?— Затмъ изъ самолюбиваго побужденія. Я хочу слдовать примру Поля Бурже, который счелъ-бы себя обезчещеннымъ, еслибы хотя одно изъ проявленій искусства осталось непонятымъ имъ.— Наконецъ ради любопытства. Быть можетъ, эти поэты и любопытны для изученія и опредленія, и личность ихъ или творчество сообщитъ мн, быть можетъ, какое нибудь впечатлніе, дотол еще не испытанное. Но такъ какъ умъ мой въ сущности очень робокъ, то мн необходимо, прежде чмъ приступить къ длу, обставить себя нкоторыми предосторожностями. Я прикроюсь двумя гипотезами, не поддающимися проврк ни та, и другая, и которыя мн стоитъ только объявить такими, чтобы не быть обвиненнымъ ни въ свтлости, ни въ снобизм.
Во-первыхъ, я полагаю, что поэты, называемые декадентами, не простые мистификаторы. По правд сказать, мн хочется врить, что они почти искренни — не потому что они страшно нервозны и торжественны, но потому, что все это длится уже давно, и безъ забвенія, безъ утомленія. Никогда улыбка не промелькнула на ихъ лиц. Такая упорная мистификація, требующая столько усилій, и усилій столь несоотвтственныхъ удовольствію или выгод, ею доставляемой, мн кажется превышаетъ человческія силы. Притомъ я соприкасался съ нкоторыми изъ этихъ посвященныхъ, и получалъ о другихъ свднія, въ достоврности которыхъ не могу сомнваться. Мн показалось, что большинство изъ нихъ добрые молодые люди, столь-же чистые, какъ и самомнительные, довольно невжественные и недостаточно умные для того, чтобы соорудить огромный фарсъ, въ которомъ ихъ обвиняютъ, и для того, чтобы писать ради потхи прозу и стихи, какіе они пишутъ. Наконецъ и невжество ихъ и время ихъ появленія на свтъ (что длаетъ ихъ умами очень юными въ литератур очень старой, чмъ-то врод варваровъ, чувственныхъ и жеманныхъ), ихъ лунатическое существованіе, злоупотребленіе ночнымъ временемъ и возбуждающими напитками, желаніе ихъ быть странными, таинственный неврозъ (имютъ-ли они его или думаютъ, что имютъ, или-же создаютъ себ его), мн кажется, что всего этого было-бы достаточно для объясненія ихъ явленія и, что незачмъ подозрвать ихъ въ обман.
Во-вторыхъ, я полагаю, что ‘символизмъ’ или ‘декадизмъ’ не есть случай вполн негодный для исторіи литературы. По сомннія мои на этотъ счетъ серьезнй, чмъ на первый. Конечно, не впервые уже видимъ мы литературныя болзни: ‘Жеманство’ подъ различными формами (во время Возрожденія, въ первой половин XVII столтія, въ начал XVIII), затмъ ‘крайности’ романтизма, поэзіи парнасской и натурализма. Но въ эти болзни входило еще много здоровья: литература, случалось, выходила даже изъ нихъ обновленною. Особенно-же къ языку относились всегда съ почтеніемъ при этихъ попыткахъ. ‘Жеманные’ и ‘гротески’ временъ Людовика XIII, романтики и парнассцы продолжали давать словамъ усвоенный временемъ смыслъ и легко поддавались пониманію. Скажу больше: забавы Вантюра или Цирано де-Бержерака требовали для того, чтобы считаться пріятными, большой точности въ выраженіяхъ. Случается, кажется впервые, писателямъ игнорировать традиціонный смыслъ словъ и, въ своихъ соображеніяхъ, даже духъ французскаго языка, и сочинять болтовню, совершенно непостижимую, не говорю уже толп, но и самымъ проницательнымъ изъ ученыхъ. Конечно, а могъ-бы придать нкоторое значеніе этимъ логогрифамъ, поврить, что стоитъ заняться ихъ разборомъ и что они предполагаютъ у своихъ авторовъ любопытное состояніе ума, будь мн только доказано, что эти молодые люди способны безошибочно написать хоть страницу на язык всхъ, но этого-то они никогда и не длали. Впрочемъ, такъ какъ ничтожное любопытство побуждаетъ меня заняться изученіемъ ихъ, я поневол обязанъ предположить, что они этого стоятъ, и я поддерживаю свою вторую гипотезу.

II.

Такъ нтъ-же! я не стану о нихъ говорить, потому что ничего не понимаю въ нихъ и это мн надоло. Не моя въ томъ вина. Простой Турангинецъ, выходецъ изъ расы благоразумной, умренной и насмшливой, съ складомъ двадцатилтнихъ классическихъ привычекъ и неизлчимой потребностью къ ясности въ рчи, я слишкомъ плохо подготовленъ къ пониманію ихъ евангелія. Я прочелъ ихъ стихи и не увидлъ въ нихъ даже того, что видла индюшка дтской басни, которая, хоть и не вполн различала, но все же хоть что нибудь видла. Я не могъ примириться съ этими серіями словъ, которыя, будучи связаны на основаніи законовъ синтаксиса, какъ будто имютъ смыслъ, тогда какъ они его не имютъ, а только коварно держать вашъ умъ въ напряженіи надъ пустотой, подобно обманчивому ребусу или шарад, разгадка которой не существовала-бы…
En ta dentelle ou n’est notoire
Mon doux vanouissement….
Я взялъ эти стихи прямо, не выбирая, въ одномъ изъ маленькихъ символистскихъ сборниковъ и имлъ глупость подыскивать въ теченіи четверти часа, что бы они означали. Лучше было-бы мн провести это время въ созерцаніи знаковъ, выгравированныхъ на Луксорскомъ обелиск, ибо обелискъ въ близкомъ сосдств съ чудеснымъ садомъ, и онъ розовый, такого очаровательнаго розоваго цвта при заходящемъ солнц… Если въ приведенныхъ мною стихахъ не больше смысла, чмъ въ шум втра въ листв или воды на песк, то въ такомъ случа я предпочитаю слушать рчь воды или втра.
Одинъ изъ нихъ, однако, изложилъ намъ, въ чемъ состоятъ ихъ намренія, въ брошюр, скромно озаглавленной ‘Трактатъ о глагол’, съ предисловіемъ (Avant-dire) Стефана Малармэ. Отсюда видно, что он придумали (будто-бы) дв вещи: символъ и поэтическую инструментовку.
Авторъ Трактата о глагол объясняетъ, что такое символъ:
‘Agitons que pour le repos vespral de l’amante le pote voudrait le site digne que exhalt vaporeusement le mot aimer.
‘Or, en qute sous les ramures, il s’est larf’e
Предположимъ, что поэтъ пожелаетъ, для вечерняго отдыха любовницы, достойнаго ея пейзажа и который-бы вызывалъ грезы любви. Этотъ идеальный пейзажъ, онъ напрасно будетъ искать среди природы: всегда какая нибудь неподходящая деталь нарушитъ въ немъ желанную гармонію. Тогда онъ длаетъ выборъ среди матеріаловъ, доставляемыхъ ему дйствительнымъ міромъ. Онъ разбросаетъ по своему пестрые камни, онъ расположитъ прямые стебли на прямыхъ или гибкихъ стволахъ, усянныхъ птицами, онъ усыплетъ газонъ поблекшими втвями и оставитъ мелькающую сквозь листья широкую рку съ большими лиліями и двственнымъ торсомъ, и т. д.
И дале:
L’heure n’est trauge dsarmais
Что означаетъ: ‘Резюмируетъ’
‘L’ide, qui seule importe, duns Ія vie est passe’.
Это означаетъ кажется на человческомъ язык, что извстныя формулы, извстные образы физическаго міра вызываютъ въ насъ извстныя чувства, и что въ свою очередь т же чувства вызываютъ эти самыя виднія и могутъ быть ими выражены. Это значитъ также, что поэтъ не копируетъ точно дйствительность, но заимствуетъ изъ нея то, что соотвствуетъ въ ней впечатлнію, которое онъ желалъ воспроизвести… Но не кажется ли вамъ, что вы уже знали кое-что объ этомъ?
Выдумка символистовъ заключается быть можетъ въ томъ, чтобы не говорить какія чувства, какія мысли и душевныя состоянія они выражаютъ образами. Но даже и это не ново. Символъ есть, въ общемъ, удлинненное сравненіе, котораго намъ даютъ только второе выраженіе, система послдовательныхъ метафоръ. Короче, символъ, та же старинная ‘аллегорія’ нашихъ отцовъ. Ужасъ! пьеса г-жи Дезульеръ: ‘Въ сихъ цвтущихъ лугахъ…’ — символъ! Символъ же и Разбитая ваза, если вы отбросите дв послднія строфы.
Но только смотрите: если вы ихъ отбросите, оставшіяся будутъ также прелестны, но вы увидите, что он уже не выразятъ ничего особенно опредленнаго, что они наведутъ васъ только на туманную идею чего-то разбитаго, какой-то скрытой раны. Правда, что лучшая поэзія вся изъ образовъ, но изъ образовъ выясненныхъ. Отнимите объясненіе, вы будете въ состояніи выражать идеи и чувства только самыя общія и весьма простыя: зарожденіе или угасаніе любви, радость, меланхолію, разрывъ, отчаяніе… И такимъ образомъ (я шелъ къ этому) символизмъ становится весьма удобнымъ для поэтовъ, не богатыхъ идеями.
А вотъ второе открытіе изступленныхъ символистовъ.
Со временъ Гомера подозрвали, что существуютъ соотношенія, соотвтствія, сродства между извстными звуками, извстными формами, извстными красками и извстными состояніями души. Чувствовали, что умноженные а отчасти способствовали впечатлнію свжести и покоя, которымъ дышетъ слдующій стихъ Виргилія:
Роseitur in silva magna Formosa juvenen.
Чувствовали, что сладость и и скорбность острыхъ , удлинненныхъ нмыми е. способствовали прелести Расиновскихъ стиховъ:
Ariane, ma soeur, de quel amour blesse
Vous mourtes aux bords o vous ftes laisse!
Не безъизвстно было, что звуки могутъ быть рзкими или смягченными, какъ краски, печальные и веселые, какъ чувства. Но думали, что эти сходства и соотношенія нсколько неуловимы, не имютъ ничего постояннаго, ни строгаго и что они указываются намъ смысломъ словъ, образующихъ музыкальную фразу. Если и и расиновскаго двоестишія кажутся намъ соотвтствущими флейт или сумеречнымъ оттнкамъ, то потому именно, что это двоестишіе дйствительно заключаетъ въ себ идею изъ самыхъ меланхолическихъ.
Но если бы спросили у васъ, какимъ музыкальнымъ инструментамъ, какимъ краскамъ, какимъ чувствамъ прямо отвчаютъ гласныя и дифтонги и ихъ сочетаніе съ согласными, вы бы, думается мн, затруднились. И если бы вамъ сказали, что этотъ несчастный Артюръ Рембо вообразилъ, по тяжеловснйшему изъ заблужденій, что гласная и зеленаго цвта, у васъ пожалуй не хватило бы духа разсердиться, ибо вамъ показалось бы одинаково возможнымъ для нея быть зеленой, голубой, блой, фіолетовой и даже цвта жука, бедра взволнованной нимфы, или давленой земляники.
Ну, такъ послушайте! А — черно e, е блое, і голубое, о красное и желтое.
А черное — органъ, блое — арфа, голубое — скрипка, красное —. труба, желтое — флейта.
Органъ же изображаетъ монотонность, сомнніе и простоту, арфа — ясность, скрипка — страсть и молитву, труба — славу и овацію, флейта — ребячество и улыбку.
И вы можете увидть въ Трактат о глагол опредленными съ той же точностью и на вки вчные, оттнки звука, тембра, цвта и чувства, проистекающихъ изъ разныхъ комбинацій гласныхъ между собой и съ согласными.
Будемъ вполн откровенны.
Добрйшій Сюлли Прюдомъ радъ бы былъ то же сдлать. Онъ скромно говорилъ молодому ‘инструментисту’, зашедшему повидаться съ нимъ:
— Извините, пожалуйста. Я стараюсь понять, что вы хотите сдлать. Вы смотрите, не правда ли, только на музыкальность словъ, не придерживаясь ихъ смысла?
Милый юноша отвчалъ:
— Мы придерживаемся его до извстной степени.
— Но тогда, сказалъ Сюлли, будьте осторожны: вы утратите ясность. Въ какой степени юпые символисты придерживаются еще смысла словъ, различить трудно’ Но степень эта мала, и, что до меня, то я не могу отличить мстъ, гд они темны, отъ тхъ, гд они только непонятны.
Однако во всякой ошибк есть, какъ говоритъ Шекспиръ, душа истины. Еслибъ эти молодые люди хотли быть благоразумны, еслибъ они не портили непохвальными преувеличеніями евангелія, ими намъ принесеннаго, стало бы замтно, что ими сдлано два прекрасныхъ открытія, и весьма неожиданныхъ (ибо они извстны всего какихъ нибудь шесть тысячелтій).
Они открыли метафору и звукоподражаніе! {Я знаю, что среди поэтовъ, извстныхъ подъ именемъ декадентовъ, есть нкоторые, которыхъ можно читать и которые не лишены дарованія. Но эти въ сущности не что иное, какъ боле или мене способные ученики Бодлэра и мн казалось безполезнымъ говорить о нихъ.}

III.

Такъ стало быть нечего было больше открывать въ поэзіи?
Я не говорю этого. Быть можетъ и было что. Но что? я не знаю. Чего нибудь мене опредленнаго, мене разумнаго, мене яснаго, боле пвучаго, боле приближающагося къ музык, чмъ поэзія романтическая и парнасская. Наша поэзія всегда слишкомъ походила на красивую прозу. Даже и наимене вкладывавшіе въ нее умъ, вкладывали его все-таки слишкомъ много. Представьте себ нчто столь же непосредственное, столь же граціозно-несообразное, столь же мало ораторское или рчистое, какъ нкоторыя дтскія хороводныя псни (rondes) и нкоторыя изъ народныхъ псенъ, ряды впечатлній, записанныя какъ во сн. Но предположите въ то же время, что эти впечатлнія весьма тонки, чрезвычайно нжны и сильно захватываютъ, что отъ впечатлнія поэта, нсколько больнаго, который много упражнялъ свои чувства и живетъ обыкновенно въ состояніи нервнаго возбужденія. Короче,— поэзію безъ мысли, одновременно примитивную и тонкую, не выражающую послдованія идей, связанныхъ между собой (какъ въ поэзіи классической), ни физическій міръ въ его точныхъ очертаніяхъ (какъ то длаетъ поэзія парнасская), но душевныя состоянія, гд мы мало отличаемъ себя отъ вещей, гд ощущенія такъ тсно связаны съ чувствами, гд первыя зарождаются такъ быстро и естественно изъ послднихъ, что намъ стоитъ только записывать наши ощущенія, не задумываясь, а такъ, какъ они возникаютъ, чтобъ тмъ самымъ выразить впечатлнія, ими постепенно порождаемыя въ нашей душ.
Вы понимаете?.. Я тоже нтъ. Надо быть пьянымъ, чтобъ понять. Если это съ вами когда либо случится, тогда вы это подмтите. Чувственный міръ (вс улицы, если вы въ Париж, небо и деревья, если вы въ деревн) вступаетъ, если смю сказать, вамъ въ глаза. Чувственный міръ перестаетъ быть для васъ вншнимъ. Вы внезапно утрачиваете способность ‘объективировать’ его. выдлять его изъ себя. Вы испытываете на дл, что пейзажъ, какъ было сказано, не боле какъ состояніе сознанія. И тогда вамъ кажется, что вамъ стоитъ только называть ваши ощущенія, (perceptions) для того, чтобы сразу передать и ваши чувства, что вамъ уже не требуется опредлять соотношеніе между причиной и фактомъ, между знакомъ и означеннымъ предметомъ, такъ какъ оба сливаются для васъ во едино… Еще разъ — понимаете вы? Что до меня, я понимаю все меньше и меньше, не могу больше, и дохожу до какого-то бормотанья. Я понимаю только, что поэзія, которую я пытаюсь изобразить, была бы поэзіей отшельника, невропата и почти помшаннаго, но все же великаго поэта. И эта поэзія разыгрывалась бы на границ разума и безумія.
Что же касается до человка этой поэзіи, я хочу чтобъ онъ былъ существомъ исключительнымъ и страннымъ. Я хочу, чтобъ онъ и нравственно и соціально выдлялся изъ среды людей. Я представляю его себ почти безграмотнымъ. Быть можетъ онъ кое-чему поучился, но позабылъ объ этомъ. Ему мало извстны греки, латинскіе и французскіе классики: онъ не примыкаетъ ни къ какой традиціи. Онъ часто не знаетъ этимологическаго смысла словъ и точныхъ значеній, которыя они имли въ теченіи временъ, слова, стало быть, для него знаки боле мягкіе, боле податливые, чмъ какими представляются намъ. У него странная голова, профиль Сократа, безмрный лобъ, черепъ бугроватый, какъ тазъ изъ тонкой мди. Онъ не цивилизованный, ему неизвстны ни законы, ни общепринятая мораль. Въ парнасскомъ ценакл встрчалась эта физіономія рогатаго фавна, нетронутаго сына таинственной природы.
Онъ опьянялся вмст съ другими музыкой словъ, но только ихъ музыкой, и онъ остался чужимъ среди этихъ разумныхъ и ясныхъ Латинцевъ.
Въ одинъ прекрасный день онъ исчезаетъ. Что съ нимъ сталось? Я иду до конца въ своей фантазіи. Я хочу, чтобъ онъ была, публично изгнанъ изъ благоустроеннаго общества. Мн хочется увидть его за ршеткой тюрьмы, какъ Франсуа Виллона, не потому что онъ изъ любви къ вольной жизни сталъ бы сообщникомъ воровъ и бродягъ, но скорй изъ за промаха чувствительности, за то, что плохо держала, въ рукахъ свое тло и, если хотите, за то, что отомстилъ невольнымъ ударомъ ножа, ударитъ, точно во сн, за любовь, отвергаемую законами и обычаями современнаго Запада. Но соціально уничиженный, онъ остается душою чистъ. Онъ раскаивается также просто, какъ согршилъ — и раскаяніемъ католическимъ, въ которое входитъ и страхъ и нжность, безъ разсужденій, безъ гордой мысли, онъ остается и въ своемъ обращеніи, какъ въ грх, существомъ чисто — чувственнымъ.
Потомъ женщина, пожалуй, пожалла о немъ, и онъ позволилъ руководить собой какъ маленькимъ ребенкомъ. Онъ появляется снова, но продолжаетъ жить въ сторон. Никто не встртилъ его никогда ни на бульвар, ни въ театр, ни въ салон. Онъ гд нибудь, на одномъ изъ концовъ Парижа, въ задней комнатк виннаго торговца, и пьетъ тамъ голубое вино. Онъ такъ-же далекъ отъ насъ, какъ еслибы былъ невиннымъ сатиромъ въ лсу. Когда онъ болвъ, какой нибудь врачъ, котораго онъ зналъ когда-то больничнымъ служителемъ, помщаетъ его въ госпиталь, онъ засиживается тамъ, пишетъ тамъ стихи, псни странныя и печальныя звучатъ ему изъ складокъ холодныхъ блыхъ коленкоровыхъ занавсокъ. Онъ вовсе не вычеркнутый изъ списковъ: но и не былъ внесенъ въ нихъ. Его случай и рдкій и странный. Онъ находитъ возможнымъ жить въ цивилизованномъ обществ, какъ еслибы жилъ совсмъ среди природы. Люди для него не суть индивидуумы, съ которыми бы онъ поддерживалъ отношенія обязательныя или интересныя, но формы, которыя движутся и проходятъ. Онъ мечтатель. Въ немъ уцлла душа, столь же новая, какова была душа Адама, когда онъ впервые узрлъ свтъ. Дйствительность всегда сохраняетъ для него безсвязность и необъяснимость сновиднія.
Онъ подпадаетъ пожалуй на минуту подъ вліяніе нкоторыхъ поэтовъ — современниковъ, но они послужили ему только для возбужденія и раскрытія въ немъ крайней и болзненной чувствительности — его единаго достоянія. Въ сущности, у него нтъ учителя. Языкъ — онъ лпитъ его на свой ладъ, не такъ, какъ великіе писатели, не потому, что знакомъ съ нимъ, но какъ маленькія дти, потому что не знаетъ его. Онъ простодушно придаетъ словамъ неточный смыслъ. И такъ считается у нкоторыхъ молодыхъ людей за абстрактора квинтъ-эссенціи, за художника самаго тонкаго и ученаго кончающейся литературы. И считается такимъ только потому, что онъ варваръ, дикій, ребенокъ… Но только это ребенокъ съ музыкой въ душ, и есть дни, гд ему слышется голоса, какихъ до него никто, никогда не слышалъ…

IV.

Черты, мною собранныя изъ каприза и удовольствія — я вовсе не утверждаю, чтобъ он были подходящими къ особ г. Верлэна. Но мн все таки кажется, что родъ неопредленной поэзіи, весьма наивной и изысканной, которую я только что пытался опредлить, нсколько напоминаетъ поэзію автора Поэтъ — сатурналій и Мудрости въ ихъ лучшихъ страницахъ. Поэзія г. Верлэна представляется мн крайней ступенью или безсознательности или утонченности, какую способенъ допустить мой слабый умъ. Дале — все ускользаетъ отъ меня: тамъ бредъ безумія, тамъ черная ночь, тамъ, какъ говоритъ Бодлэръ, втеръ глупости проносится надъ нашими головами. Подчасъ этотъ втеръ и эта ночь сквозятъ въ творчеств г. Верлэна, но довольно крупные отдлы остаются понятными, а такъ какъ одержимые символизмомъ разсматриваютъ его какъ учителя и иниціатора, то можетъ быть, слушая т изъ его псенъ, которыя представляютъ какой либо смыслъ для ума, мы будемъ имть хоть намекъ на то, что намрены длать эти юноши, печальные и нжные.
Въ общемъ Поэты — сатурналіи (какъ и многіе другіе сборники той-же эпохи) суть, по просту, первой частью поэта, сносившагося съ Леконтомъ де Лилль и читавшимъ Бодлэра. Но эта книга представляетъ уже нсколько оригинальныхъ особенностей.
Подумаешь прежде всего, что поэтъ чуть-ли не невжда.— Вы скажете мн, что вамъ извстны и другіе въ томъ же род, и что это не есть еще признакъ оригинальности.— Но, допустивъ этотъ пунктъ, я предполагаю, что, не взирая на все ему недостающее, г. Верлэнъ все таки настоящій поэтъ Скажемъ же, что этотъ по этъ нердко невнимателенъ къ смыслу и значенію письменныхъ знаковъ, которые онъ употребляетъ, или же поддается крутымъ словамъ и такимъ, которыя кажутся ему изящными.
Открываю книгу на первой страниц. Въ двадцати стихахъ служащихъ вступленіемъ, читаю, что люди, родившіеся подъ знакомъ Сатурна, должны быть несчастливы: —
Планъ жизни ихъ намченный по линіямъ
Согласно логик коварнаго вліянія.
Что означаетъ здсь слово по логик, скажите мн? Нахожу въ томъ-же мст, что кровь этихъ людей
Катитъ,
Въ кипньи идеалъ ихъ жалкій разрушая.
Вотъ метафоры вовсе не послдовательныя. Поворачиваю страницу. Читаю, что въ древней Индіи,
Соотношеніе величественной высоты
Связали свтлаго Кшатрію со спокойнымъ пснопвцемъ.
Продолжаю перелистывать. Нахожу ‘скульптурные противни въ перемжку съ внками’ и ‘молніи чередующіяся съ искусствомъ’, и множество стиховъ такого-же рода, соединяющихъ въ себ столь непріятнымъ образомъ научное выраженіе съ словами поэтическими:
И атмосфера вся окрестъ цлуетъ, какъ сестра.
Эта ужасная пестрота, эти чудовищные диссонансы встрчаются вамъ ежеминутно во всхъ стихотвореніяхъ г. Верлэна, и чмъ дальше, тмъ больше. Неожиданное дло, этотъ поэтъ, котораго ученые считаютъ за оконченнаго артиста, нердко пишетъ (ршимся высказать нашу мысль) точно воспитанникъ профессіональныхъ школъ, больничный служитель или второклассный аптекарь, на котораго бы находили лирическіе моменты. У него страшный проблъ въ литературномъ воспитаніи. Мое литературное воспитаніе, по правд, длаетъ меня быть можетъ боле чмъ слдуетъ чуткимъ ко всмъ этимъ недочетамъ и смшнымъ сторонамъ.
Забавно смотрть посл того, какъ онъ корчитъ изъ себя непогршимаго артиста, скульптора строфъ, господина, не довряющаго вдохновенію,— и пишетъ съ блаженствомъ:
Для насъ, чеканящихъ слова подобно кубкамъ
И холодно слагающихъ прочувствованный стихъ,
Одно намъ нужно, нужно намъ при свт лампъ
Умнье ловкое и одолнье сна.
Но у этого, столь неумлаго писателя попадаются уже, не знаю какъ, стихи глубоко-нжные, полные грусти, свойственный только ему и которая происходитъ быть можетъ отъ слдующихъ трехъ соединенныхъ вещей: прелести звука, ясности чувства и полу-туманности словъ. Онъ говоритъ намъ напримръ, что мечтаетъ о незнакомой ему женщин, которую любитъ, которая понимаетъ его плачетъ съ нимъ: и прибавляетъ:—
Имя ея? я помню, что сладко и звучно оно.
Какъ имена дорогихъ, что изгнаны жизнью.
Взоръ ея взоръ статуй на намять приводитъ,
А голосъ далекій, спокойный, серьезный звучитъ
Какъ звучатъ голосовъ дорогихъ умолкшіе звуки.
Близко не приглядывайтесь. ‘Любимыхъ, кого жизнь изгнала’, значитъ-ли это ‘тхъ, для которыхъ жизнь была изгнаніемъ’, или ‘тхъ, которые были изгнаны изъ жизни, тхъ, кто умеръ?’ — ‘Умолкнувшіе звуки любимыхъ голосовъ’, что это? звуки-ли, которые имли эти голоса? или звуки, которые у нихъ теперь, хотя они и молчатъ, т, которые придаетъ имъ воспоминаніе?— Во всякомъ случа одно только эти стихи оставляютъ въ насъ яснымъ, а именно впечатлніе чего-то отдаленнаго, унесшагося, о чемъ мы можемъ только мечтать. И мн было сказано, что эти стихи прекрасны, и я поврилъ.
Сладости! сладости! сладости!
— Это что-же? спросите вы. Водевильная фраза должно быть. Она напоминаетъ ‘добрый, добрый’ Г. Флеранъ.— Нисколько. Это стихъ полный простодушія, и служитъ началомъ весьма нжному сонету. И сонетъ этотъ милъ, мн нравятся его два терцета:
—
Но въ сердц твоемъ золотомъ, говоришь ты, дитя,
Дикая страсть какъ рожокъ раздается.
Пусть звонитъ она на здоровье, бродяга!

* * *

Прислони свой лобъ къ моему, ручку въ руку мн дай,
И клятвы шепчи мн, которымъ ты завтра измнишь.
И будемъ плакать до утра, о страстная крошка?
Люблю я также ‘Осеннюю пснь’, хотя нкоторыя слова (мертвенный и задыхающійся) не совсмъ-то подходящія и плохо вяжутся съ ‘томленіемъ’, только что предъ тмъ выраженнымъ.
Рыданья протяжный
Скрипокъ
Осеннихъ
Ранятъ мн сердце
Томленьемъ
Все тмъ-же.
Весь задыхаясь
Мертвенно-блдный, лишь
Часъ звонитъ
Я вспоминаю
О дняхъ истекшихъ
И слезы лью.
И ухожу я
Подъ втеръ злобный.
Меня онъ носитъ
Туда, сюда,
Меня онъ носитъ
Какъ мертвый листъ.
(Однако, я припоминаю, что грустная прелесть весны, сравниваемая съ медленными рыданьями скрипки, вдь собственно одно изъ сопоставленій (assimilations), которыя авторъ Трактата о глагол считаетъ своимъ изобртеніемъ. Но, переносясь мыслью къ этому таинственному трактату, я вижу, что звуки о и on соотвтствуютъ, ‘побдоносной мди’, а не скрипкамъ: что послднія изображены гласными e, , , и согласными s и z, и что они выражаютъ не печаль, а страсть и молитву… Чему-же врить)?

V.

Мы видли пока въ Г. Верлэн только элегическаго поэта, неровнаго и краткаго, мстами своеобразной прелести. Но уже въ Поэтахъ-сатурналіяхъ встрчаются стихотворенія, странность которыхъ не легко опредлима, которыя принадлежатъ поэту, нсколько помшанному или же не вполн проснувшемуся, съ мозгомъ отуманеннымъ чадомъ сновидній или виномъ, такъ что вншніе предметы доходятъ до него сквозь туманъ, а слова появляются сквозь лнивую память.
Послушайте прежде всего вотъ это:
Луна бросала цинковыя тни,
Подобныя тупымъ угламъ,
И клочья дыма, формою пятерокъ,
Густые, черные неслись съ высокихъ, острыхъ крышъ.

* * *

И небо было сро. Плакалъ втеръ,
Какъ плачетъ скрипка на баск.
Вдали озябшій, скромный котъ
Мяукалъ страннымъ, рзкимъ звукомъ.

* * *

Я шелъ и думалъ о божественномъ Платон.
О Фидіи
О Саламик, Мараон,
Надъ голубымъ миганьемъ газовыхъ рожковъ.
И больше ничего.— Что это такое? Это впечатлніе господина, прогуливающагося ночью по одной изъ Парижскихъ улицъ и раздумывающаго о Платон и о Саламин и находящаго смшнымъ мыслить о Платон и Саламин, ‘предъ свтомъ газовыхъ рожковъ’.— Почему это смшно?— Не знаю. Быть можетъ потому, что Платонъ скончался вотъ уже дв тысячи лтъ и потому что уголокъ Парижской улицы весьма отличенъ отъ нашей идеи о Пникс или объ Акрополис.— но съ этой точки зрнія все смшно.— Несомннно, поэтъ, согласно новшей формул, прежде всего существо недоумвающее.— Ни этотъ господинъ, столь гордящійся мыслить о Платон бродя по парижскимъ улицамъ, читалъ-ли его?— По правд сказать, не врю.— Но разв описанный имъ пэйзажъ легко себ представить? ‘Накладывать цинковыя окраски тупыми углами’,— прямо безсмыслица. Разв виднъ такъ ясно дымъ отъ крышъ ночью, особенно, когда горятъ газовые рожки? И иметъ-ли когда либо этотъ дымъ форму пятерки, особенно если втрено? (‘втеръ плакалъ’). И когда свтитъ луна, какъ-же быть ‘срому’ небу? И если котъ что мурлычетъ, скроменъ, какъ можетъ онъ мурлыкать ‘особымъ образомъ’? Во всемъ этомъ пущено много случайныхъ словъ.— Именно. Въ нихъ смыслъ, котораго желалъ поэтъ, но смыслъ только для него. И только онъ одинъ знаетъ въ чемъ пикантность сопоставленія Платона и газовыхъ фонарей. Но онъ не объясняетъ ея, а наслаждается самъ съ собой. Новая поэзія обязательно — субъективна.— Тмъ лучше для нея. Но тогда эта новая поэзія не боле, какъ нчто врод афазіи (aphasie)?— Возможно.
Вспоминаніе съ вечерней мглой
Краснетъ и дрожитъ на горизонт жгучемъ
Надежды пламенной, которая отходитъ
И выростаетъ на подобіе ограды
Таинственной, гд разные цвты —
Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ —
Встаютъ вокругъ трельяжа, извиваясь
Среди болзненаго испаренія
Благоуханій тяжкихъ и горячихъ, ядъ которыхъ —
Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ —
Захватывая чувства мн, и душу и сознанье,
Сливаетъ въ безпредльномъ умираньи
Воспоминаніе съ вечерней мглой
Постигли? Понимаешь, что есть соотвтствіе, сходство между воспоминаніемъ и вечерней мглой, между меланхоліей заката, угасаніемъ дня и печалью, которую испытываешь, вспоминая умершее прошлое. Но между мглой и надеждой? Какимъ образомъ духъ поэта переходитъ отъ одного къ другому? Конечно мгла можетъ изображать воспоминаніе, ибо она печальна, какъ и она, она можетъ (хоть и труднй) изображать также и надежду, ибо она еще сверкаетъ и иметъ иногда яркую, райскую окраску, но какъ можетъ она выражать оба вмст? И ‘воспоминаніе, рдя вмст съ мглою на горизонт надежды’, что это означаетъ? ‘Болзненное дыханіе тяжелыхъ благоуханій’ (благоуханіе далій и тюльпановъ)? Это, если хотите, воспоминаніе, но ‘безконечное томленье’,— вотъ гд скоре надежда… О, моя голова!
Въ былое время, когда желали выразить душевное состояніе посредствомъ образа, заимствованнаго изъ вншняго міра, каждая изъ чертъ этого образа имла свое значеніе, и поэтъ могъ бы дать отчетъ о всхъ деталяхъ своей метафоры, аллегоріи или смвола. Но здсь поэтъ выражаетъ въ единомъ образ два совершено разнородныхъ чувства, затмъ развиваетъ этотъ образъ или, врне, предоставляетъ ему самому развиваться съ нкотораго рода усталымъ капризамъ. Въ дйствительности онъ пишетъ безъ плана, безъ всякой заботы о томъ, что связуетъ ощущенія и чувства, которые смутно зарождаются въ немъ, однажды вечеромъ при вид неба, еще краснющаго отъ угасшаго солнца. ‘…Мгла, воспоминаніе.. Оно краснетъ, надежда… она цвтетъ, далія, лилія, тюльпанъ, оранжерейныя трельяжи, теплые ароматы… Томишься, засыпаешь…, воспоминаніе, мгла…’ Ни соотношеніе между образами и идеями, ни связь образовъ между собой, не обозначены. И со всмъ тмъ (прочтите еще разъ, прошу васъ) оно сладко звучитъ въ ух. Фразы, съ ея повтореніемъ словъ, напоминаніемъ звуковъ, ея сплетеніями и колебаніями, полна гармоніи и чарующей нги. Единство этого маленькаго произведенія стало быть не въ цломъ значеніи подобранныхъ словъ, но въ ихъ музык и въ меланхоліи и томленіи, которыми они проникнуты. Это поэзія сумерекъ, выраженная еще въ полу-сн, до размышленія, прежде чмъ образы и чувства, вызываемые вечерней мглою расположились по порядку и связались размышленіемъ. Это какъ бы поэзія, предшествующая слову, поэзія лимбовъ, записанный сонъ.

VI.

Такъ какъ я ищу въ Г. Верлэн, не несовершенное, что имъ написано, но самое любопытное изъ написаннаго имъ, то я и не остановлюсь на Праздникахъ ухаживанія (Tles galantes) ни на Доброй псн.— Добрая псня, это коротенькія любовныя стихотворенія, почти всецло трогательныя въ своей простот, и искренности, попадаются темныя мста, о которыхъ не знаешь, суть-ли он утонченности формы или неумнье. Праздники ухаживанія, маленькіе жеманные стишки, которые считаются ребяческимъ римоплетомъ за произведенія во вкус послдняго вка. Вы не можете себ представить въ какую диковинную и вымученную вещь превратился XVIII вкъ, пройдя чрезъ отуманенный мозгъ бднаго поэта. Приведу только одинъ примръ:
Мистическія баркароллы
И псни безъ рчей,
О милая, такъ какъ твои глаза
Какъ небо голубые…

* * *

И безподобны ароматы
Лебединой чистоты,
И такъ какъ непорочность
Дыханья твоего.

* * *

О, такъ какъ существо твое всецло
Какъ музыки проникновенье,
Какъ ангеловъ усопшихъ нимбъ,
Тоны благоуханья.

* * *

На высотахъ каденцъ
Въ свои соотношенья
Введи мое разборчивое сердце (?),
Да будетъ такъ!
Это маленькое стихотвореніе называется: Къ Кинтел и только весьма отдаленно напоминаетъ Беранже или Доре.

VII.

Десять лтъ спустя… Поэтъ гршитъ, былъ наказанъ, раскаялся. Въ своемъ отчаяніи онъ обратился къ богу. Къ какому Богу? Къ Богу своего дтства, своей первой исповди, по просту. И вотъ появляется съизнова съ книгой стихотвореній, Мудрость, которую печатаетъ у Виктора Пальме, издателя духовныхъ лицъ. Это одна изъ любопытнйшихъ книгъ, какія только есть, и быть можетъ единственная книга поэзіи католической (не только христіанской и религіозной), которая мн извстна.
Нтъ сомннія, что однимъ изъ общихъ явленій, оттнившихъ этотъ вкъ, есть ослабленіе католицизма. Литература, разсматриваемая въ своемъ цломъ, и та уже не католическая. И между тмъ — замтили?— художники, считаемые наиболе рдкими и оригинальными въ наше время, т которыхъ почитали и которымъ подражали даже въ самыхъ тсныхъ кружкахъ, были католиками или выдавали себя за таковыхъ. Вспомните только Бодлэра и Г. Барбэ д’Орвиньи.
Почему приняли они такое положеніе (ибо все-же извстно, что они не заимствовали отъ католицизма его правилъ нравственность и не придерживались, исключая разв случайнаго каприза его вншнихъ обрядностей)? Я пытался доказать это и пространно и не одинъ только разъ {См. Статью о Барбэ д`Орвильи и Бодлэр.}. Двумя словами, они вроятно были католиками по воображенію и по симпатіи, но главнымъ образомъ ради изолированія и въ вид протеста противъ духа вка, увлекаемаго въ сторону,— изъ за гордаго презрнія разума въ эпоху раціонализма,— изъ за притворства и лжи, въ которыхъ есть нчто поверхностное и вмст волнующее, они прикинулись, будто врятъ закону, для того чтобы слаще вкусить грхъ ‘созданный закономъ’, согласно изрченію Св. Павла: грхъ лукавства и грхъ любви… Католики не ради смха, а ради наслажденія, диллетанты католицизма, не приносящіе исповди и которымъ, если-бы они явились на исповдь, священникъ изъ прозорливыхъ и строгихъ, не ршился бы пожалуй дать отпущеніе.
Но онъ не отказалъ бы въ немъ Г. Верлену. Вотъ стихи, дйствительнаго раскаянія и боголюбія, ‘дла скорби о грхахъ’, ‘дла добрыхъ намреній’, ‘дла милосердія’. Поэтъ мыслитъ смиренно и послушно, что есть врный признакъ католицизма. Онъ до того искрененъ, что осмиваетъ свободомыслящихъ и республиканцевъ тономъ деревенскаго пастыря и завершаетъ свою вылазку противъ науки, какъ еслибъ былъ однимъ изъ редакторовъ Вселенной’.
Мудрецъ единственный, пока все тотъ же Моисей.
Онъ оплакиваетъ смерть императорскаго принца, ибо принцъ былъ добрымъ христіаниномъ, и раскаивается, что ошибался въ немъ.
Мой возрастъ зрлый, черный грозами и заблужденьемъ
Твою возненавидлъ юность…
Но нын Бога я люблю, его любовь и громы
Мн душу новую создали.
Онъ обращается съ привтомъ къ Іезуитамъ изгнанникамъ:
Изгнанники лишь дней, временъ владыки, не прощаюсь съ вами!
Воспваетъ св. Дву въ прекрасномъ кант:
Отнын я одну хочу любить, свою Марію — матерь,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зане, когда я слабымъ былъ и злобнымъ
И руки опускалъ, и отъ путей ослпли очи,
Она мн опустила ихъ и, руки мн сложивъ,
Меня наставила молитвеннымъ словамъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Порывами доброй къ крестамъ и ранамъ,
Мной призванная, опоясала меня.
Идеи его объ исторіи исходятъ изъ благочестивой души. Онъ жалетъ, что не родился во время Луи Расина и Роллена, когда писатели служили обдню и пли во время богослуженія,
Когда Ментнонъ осняла счастливую Францію
Мягкой тнью и миромъ своихъ наколокъ изъ льна.
Затмъ упоминается, и въ сильномъ негодованіи противъ эрозіи:
Нтъ: галликанскимъ былъ тотъ вкъ и янсенитскимъ!
Онъ предпочитаетъ ему ‘средній вкъ, массивный и нжный’, онъ желалъ бы существовать тогда, быть святымъ, обладателемъ
Высокой теологіи и крпкой морали.
Короче, вра самая дтская, самая покорная, мы за сто лье отъ литературнаго христіанства, отъ романтичной религіозности. Г. Верлэнъ ведетъ съ Богомъ бесды (я вполн серьезенъ) подобныя блаженному автору Подражанія. Онъ обмнивается съ Христомъ благочестивыми сонетами, сонетами страстными, которые, еслибъ не прерывались по временамъ неловкостями и недостатками выраженій, были бы поразительной красоты. Богъ говоритъ ему: ‘Сынъ мой, надо любить меня’. Поэтъ отвчаетъ: ‘Мн, любить тебя! Я дрожу и не дерзаю. Я недостоинъ’. Господь отвчаетъ: ‘Надо любить меня’. Но здсь я не могу удержаться, чтобы не цитировать дальше, ибо по мр развитія діалога, форма его становится все совершеннй, и мн думается, что послдніе сонеты заключаютъ въ себ нкоторые изъ наиболе прочувствованныхъ и религіозныхъ стиховъ, какіе когда либо писались:
— Люби. Изъ ночи выль. Люби. То мысль моя
Отъ вка, бдная забытая душа,
Чтобъ ты любилъ меня, единаго, кто при теб остался.
Страшусь, о Господа! Душа до глубины трепещетъ.
Я вижу, чувствую, что надобно тебя любить, но какъ
Я — нчто — Боже мой, теб я близокъ стану,
О правда, страшная для праведныхъ самихъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Простри ты руку мн, чтобы я могъ поднять
Лежащіе во прах плоть и умъ больной.

* * *

Да, если заслужить захочешь ты, о сынъ мой, да,
И вотъ. Пускай невднье несмлое идетъ
Отъ сердца твоего открытыя объятья Церкви,
Какъ къ лиліи расцвтшей устремляется оса.

* * *

Приникни къ уху моему, пролей въ него
Уничиженья откровенное признанье.
Скажи мн все, безъ словъ гордыни иль возврата
И поднеси букетъ раскаянья отборный,

* * *

Затмъ открыто, просто къ трапез моей приди
И я благословлю тебя на ней отмннымъ яствомъ,
Въ которомъ даже ангелъ лишь свидтель будетъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Затмъ, иди! Храни смиренно вру въ это таинство
Любви, какою я проникъ и въ плоть и въ кровь твою,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дано теб да будетъ въ сей земл изгнанья
Стать агнцемъ, что безъ вопля стричь себя даетъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ребенкомъ стать, одтымъ въ ленъ и непорочность,
Забыть и самолюбіе жалкое твое и суть,
Чтобъ хоть отчасти сталъ ты мн подобенъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И чтобъ вознаградить твое стремленье къ долгу,
Столь сладкому, что наслажденье имъ безмрно,
Я дамъ вкусить теб отъ первороднаго земли —
Сердечный міръ, и къ бдности любовь, и вечера
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мистическіе, что вливаютъ въ духъ миръ упованья…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— О, Боже, что со мной? Увы! я весь въ слезахъ
Отъ радости неизрченной! голосъ твой
Приноситъ разомъ мн и боль и благо,
Но боль и благо такъ полны очарованья…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ восторг я и въ ужас, что избранъ,
Я недостоинъ, но твою я милость знаю.
О, трудно какъ, но и какой огонь! Вотъ я
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смиренною молитвой полнъ, но необъятное смятенье
Надежду затемняетъ, что мн изрекъ твой гласъ,
И я, дрожа, стремлюсь.
— Душа несчастная, такъ надо!
Попадалось-ли вамъ хотя бы въ св. Екатерин Сіенской или св. Терезіи боле сильное мистическое изліяніе? И думаете-ли вы, чтобы какой либо между святыми когда либо говорилъ съ Богомъ лучше Г. Верлэна? На мой взглядъ, здсь можетъ быть впервые французская поэзія выразила дйствительную любовь къ Богу.
Странное чувство, когда въ него вдумываешься, трудно-постижимое, не легко испытываемое во всей его полнот. Г. Поль Верленъ восклицаетъ вмст со св. Августиномъ: ‘Господи, ты такъ высокъ, такъ далекъ отъ меня, какъ любить тебя?’ Въ сущности то, что переводится имъ въ этомъ смысл, не есть невозможность любви къ Богу, по невозможность постиженія его такимъ, какимъ можно его любить, или (что то же самое) неспособность вообразить его, какъ только пытаемся постичь его’.такимъ, какимъ онъ долженъ быть: принципомъ явленій, вчнымъ, всемогущимъ, безконечнымъ… Какъ же быть? Какъ любить любовью то, что не иметъ ни границъ, ни формъ? Врующая душа достигаетъ этого удовлетворенія только иллюзіей. Она воображаетъ, что создаетъ безконечнаго Бога, приписывая ему благость, безконечную справедливость и т. д., и не замчаетъ, что тмъ самымъ ограничиваетъ его, что эти добродтели имютъ значеніе только для существа’ ограниченныхъ въ ихъ сношеніяхъ другъ съ другомъ. Тмъ не мене попытайтесь ка придумать лучше. Ибо подумайте: надо, чтобы Богъ былъ безконеченъ для того, чтобы быть Богомъ, и надо, чтобъ онъ былъ конечнымъ ради сношенія съ нами. Въ сущности, любить Бога можно только представляя его себ безотчетно существомъ лучшимъ и совершеннйшимъ, какое мы можемъ себ представить, и чудеснйшей человческой душой, управляющей міромъ.
Но такая иллюзія великое благо. Ибо, дозволяя любить Бога неразумно, какъ любятъ людей, она разршаетъ вс затрудненія, порождаемыя въ нашемъ ум зрлищемъ вселенной. Она отвчаетъ на вс ‘почему’. Почему міръ непостижимъ? Откуда неравномрное распредленіе благъ и лишеній? Зачмъ страданіе? Трудно было бы простить эти вещи Богу, который постигался бы разумомъ и котораго стало быть не любили бы: за нихъ благодарятъ Бога, постигаемаго вполн ошибочно, по любимаго. Все, что Онъ длаетъ — благо, ибо мы такъ хотимъ. Всякое страданье благословляется, не какъ справедливость, но какъ исходящее отъ него. Все хорошо, не потому чтобы Онъ былъ правдой и добрымъ, по потому что мы Его любимъ я что наша любовь объявляетъ Его праведнымъ и добрымъ, чтобы ни творилъ. Наша любовь стало быть создаетъ его святость. Замтьте. что это совершенно та же геройская и безумная предвзятость романтическихъ любовниковъ, рыцарей Круглаго стола (Table ronde) или пастуховъ Acтреи, то, что длало ихъ способными приносить въ жертву своимъ возлюбленнымъ не только свои интересы, но и свой разумъ и принимать самые неизвиняемые изъ ихъ капризовъ за непреложныя и освященныя повелнія. Такъ врно, что любовь бываетъ только одна! И въ самомъ дл, вс эпитеты, придаваемые авторомъ Подражанія любви къ Богу, приложимы также и къ любви къ женщин. Благоговйно-врующій любитъ, подъ именемъ Бога, красоту и доброту конечныхъ вещей, изъ которыхъ онъ извлекъ свой идеалъ,— и мистическій рыцарь любилъ этотъ идеалъ сквозь конечную форму своей возлюбленной, и поверхъ ея. Понятно тогда, что божественная любовь даетъ тмъ, кто проникнутъ ею, силу свершать величайшія изъ видимыхъ жертвъ, практиковать чистоту, нищету, отршеніе, ибо эти жертвоприношенія земныхъ вещей, мы свершаемъ ихъ для идеала, медленно создавшагося житейскимъ опытомъ: стало быть и тутъ опять мы себя-же приносимъ въ жертву самимъ себ.
Любить Бога, значитъ любить возвеличенную душу человческую, радуясь ея нескончаемому росту и измряя собственное свое достоинство по ея возрастанію, — а также дрожа, что это созданіе нашей мысли можетъ исчезнуть въ тайн и ускользнуть отъ насъ. Никакое чувство не можетъ превысить этого по сил. Особенно-же въ католицизм, гд разумъ не сохраняетъ, какъ въ протестанств, какіе-то постыдные полу-права, но всецло подчиняется любви. Понятно тогда, что для души, прямо-чувственной и любящей, какова душа Г. Верлэна, католицизмъ явился однажды единственной возможной религіей, единственнымъ прибжищемъ посл бдствій приключеній, гд разумъ его принялъ привычку отршенія.
Что за прелестныя вещи вдохновляетъ ему его благочестіе!
Услышьте сладостную пснь,
Что плачетъ только вамъ на радость,
Она проста, она легка:
То дрожь воды на мохъ упавшей.

* * *

Рчетъ онъ, тотъ знакомый гласъ,
Что въ доброт вся наша жизнь,
И что и зависть и вражда
Исчезнутъ съ наступленьемъ смерти.

* * *

Внемлите гласу, неотступно онъ звучитъ
Своей наивной, брачной пснью,
И знайте, благо высшее души
Другой души смягчить печали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мн памятно лишь зло, что самъ содялъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Во всхъ движеньяхъ странныхъ личной жизни,
Отъ горестей своихъ, гд-бъ ни были они,
Отъ всхъ, и отъ себя, отъ пройденныхъ путей,
Одно во мн лишь цло — благость Бога.
И на женщину, предстательницу предъ Богомъ, на женщину — утшительницу, примиряющую и очищающую:
Женская прелесть, ихъ слабость, ихъ блдныя руки,
Что благо нердко приносятъ и властны на всякое зло…
И вчно усыпляющій, какъ мать, вс муки,
Когда и лживый онъ, тотъ голосъ!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Раскаянья милыя, горе, полное блага,
Грезы священныя, руки — избранницы свыше,
Руки, о руки, чтимыя мною,
Пришлите мн знакъ всепрощенья!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И снова я узрлъ то безподобное дитя…
И кровь христіанина псню чистую во мн запла.

* * *

Я вижу все еще, и слышу! О, велнье долга,
Сладко ты. Я знаю наконецъ, что значитъ слышать, видть,
Все слышу, вижу я! О, голосъ добрыхъ думъ.

* * *

Невинность, будущность! И мудръ, и нмъ,
Какъ буду васъ любить, васъ сжатыхъ на мгновенье,
О, ручки чудныя, что мн глаза закроютъ!

——

Увы! вс эти псни неясны. Но надо различать. Есть такія, которыхъ не понимаешь, потому что он неясны противъ воли поэта,— и другія, которыхъ не понимаешь, потому что он непонятны, и онъ такъ хотлъ. Мн несравненно больше нравятся послднія. Вотъ одно изъ нихъ:
Надежда свтится, какъ та соломенка въ хлву,
Чего боишься ты осы, полетомъ опьяненной?
Смотри, предъ каждой щелкою дрожитъ лучъ солнца пыльный.
Заснулъ-бы ты, на столъ опершись локтемъ.

* * *

О, бдная, о блдная душа, хоть этой ледяной воды
Испей. Потомъ усни. Ты видишь, я вдь здсь,
И буду нжить я твой сонъ отдохновенья,
А ты мн подпвай, какъ убаюканныя дти.
Вотъ полдень бьетъ. Уйдите, милая, прошу васъ.
Онъ уснулъ. Какъ странно, что вс женскіе шаги
Болзненно звучатъ въ мозгу несчастныхъ.

* * *

Вотъ полдень бьетъ. Я комнату полить велла.
Спокойно спи. Надежда свтится, какъ камешекъ въ щели.
О, когда-жъ зацвтутъ сентябрьскія розы?

——

Понимаете? Какая послдовательность существуетъ между этими идеями? Какая связь между этими фразами? Кто говоритъ? Гд это происходитъ? Сначала не знаешь. Чувствуешь только сладость, нжность, печаль, и что нкоторые стихи превосходны. Долго я не могъ понять этого сонета и все-же любилъ его. Перечитывая его не разъ, я открылъ въ немъ вотъ что.
Полдень, лто. Поэтъ зашелъ въ кабачекъ на краю большой, пыльной дороги, съ женщиной, той, что пригрла его вслдъ за его заблужденіями и несчастіями и чьи прелестныя маленькія ручки такъ часто вспоминаются имъ. Томительная жара. Поэтъ напился, онъ опьянлъ и мрачно-нмъ. И вотъ слышится ему голосъ подруги. Что говоритъ она?
Смыслъ этого сонета трудно понимается, потому что выраженіе чувствъ, довольно самихъ по себ ясныхъ, перебивается мелкими деталями, весьма опредленными, по совсмъ неизвстно, откуда они появляются, ни съ чего взяты. Когда догадаешься, что мстечко кабакъ, все довольно просто объясняется.
Первое четверостишіе. Голосъ говоритъ: ‘Не будь такъ печаленъ. Надйся. Надежда свтитъ въ несчастій, подобно соломенк въ хлв’. Къ чему это сравненіе, весьма впрочемъ врное, но столь неожиданное? Дло въ томъ, что мы въ деревенскомъ кабачк. Вроятно одна изъ дверей выходить въ хлвъ, гд коровы и лошади, и тамъ, въ полутьм, сверкаютъ соломенки подстилокъ…
Но пока раздается голосъ, поэтъ, вполн отуманенный, испуганно смотритъ на осу, жужжащую вокругъ его стакана. ‘Не пугайся, говоритъ ему его подруга: осъ всегда много въ это время года. Какъ ни закрывай ставень, всегда какая-нибудь скважинка пропуститъ лучъ, который ихъ и притягиваетъ. Усни лучше…
Второе четверостишіе. ‘Ты не хочешь?’ Тутъ поэтъ раскрываетъ и закрываетъ съ болзненнымъ чувствомъ свой высохшій ротъ.— ‘На, выпей стаканъ свжей воды, и усни’. Остальное ясно.
Первый терцетъ.— Голосъ обращается къ кабатчиц, которая вертится вокругъ стола и шумитъ. Онъ проситъ ее удалиться.— Конецъ понятенъ. Сонетъ завершается воспоминаніемъ и надеждой. ‘Сентябрьскія розы’ обозначаютъ вроятно начало послдней любви поэта’— Перечитайте теперь и скажите, не правда-ли, что вся вещица очаровательна!

VIII.

Любите-жъ разумъ: пусть всегда писанья ваши
Лишь отъ него заимствуютъ и блескъ и содержанье…
Никто не придавалъ такъ мало значенія этому правилу, какъ и Верлэнъ. Можно почти сказать, что онъ единственный изъ поэтовъ, никогда ничего не выражавшій, кром чувствъ и ощущеній и выражавшій только для самого себя, что и избавляетъ его отъ необходимости указывать на ихъ связь, такъ какъ она ему извстна. Этотъ поэтъ никогда не спрашивалъ себя, будетъ ли онъ понятъ, и никогда не желалъ ничего доказывать. И вотъ почему, исключая Мудрость, почти нтъ возможности резюмировать его сборники представить ихъ мысль въ сокращенномъ вид. Ихъ можно характеризировать только состояніемъ души, которому они въ большинств случаевъ служатъ передачей: полу-опьяненіе, галлюцинаціи, искажающія формы предметовъ и длающія ихъ походящими на безсвязное сновидніе, болзненное состояніе души, которая въ ужас предъ этими загадочными явленіями, лсалуется, какъ ребенокъ, затмъ томленіе, мистическая нга, умиротвореніе въ католическомъ воззрніи на вселенную, воззрніи вполн наивномъ…
Вамъ попадутся въ Прошломъ и недавнемъ (Jadis et nagure) неопредленныя сказки о дьявол. Поэтъ называетъ ихъ ‘сумеречными вещами’. Дло происходитъ въ Экбатан. Дьяволы на праздник. Но одинъ изъ нихъ печаленъ, онъ предлагаетъ остальнымъ разрушить адъ, принести себя въ жертву универсальной любви, и тогда демоны поджигаютъ городъ, который сгорлъ до тла: но
Жертва та отвергнута была.
Должно быть кто нибудь и праведный и сильный
Могъ безъ труда проникнуть ихъ коварство
И хитрой гордости самообманъ (?),
Графиня убила мужа, въ сообществ съ своимъ возлюбленнымъ. Она въ темниц, раскаявшаяся, и держитъ въ рукахъ голову мужа своего. Эта голова обращаетъ къ ней рчь: ‘Я былъ въ состояніи смертельнаго грха, когда ты меня убила. Призови на себя проклятіе, для того чтобы намъ уже никогда не разставаться’. Графиня думаетъ, что это дьяволъ ее искушаетъ. Она кричитъ: ‘Сжалься, Господи, сжалься’! И умираетъ, и душа ея возносится на небо.— Женщина любитъ человка — дьявола. Онъ разорилъ ее и терзаетъ. Но она продолжаетъ его любить. Она говоритъ ему: ‘Я знаю, кто ты. Я могу быть проклятой, чтобы никогда съ тобой не разставаться’. Онъ осмиваетъ ее и уходитъ. Тогда она убиваетъ себя. Здсь весьма прекрасная идея:
Она не знала, что адъ — отсутствіе.
Остальныя сказки въ томъ же род. Думаешь, что понялъ, но смыслъ ускользнулъ. Ибо нечего понимать — кром, что дьяволъ всегда зналъ, что бы онъ не длалъ, что не надо слушать его, не надо любить, хотя все это весьма заманчиво…
Если разсказы туманны, что же сказать о простыхъ отмткахъ впечатлній?
Ибо къ послднему все больше и больше приводится поэзія г. Поля Верлэна. Прочтите Калейдоскопъ.
На улиц, въ средин города изъ сновиднья,
Такъ будетъ, точно ужъ когда то жилъ,
Туманная и вмст острая минута…
О, это солнце, что встаетъ изъ мглы!

* * *

О, этотъ крикъ на мор! Этотъ гласъ лсовъ!
Такъ будетъ то-жъ, когда причинъ не знаешь:
Онъ будетъ пробужденьемъ медленнымъ отъ тьмы метампсихозъ,
И вещи будутъ ужъ не тми, что теперь.

* * *

Въ той улиц, въ средин города волшебствъ,
Гд жизни зазвонятъ по вечерамъ съ органовъ,
И гд въ кофейняхъ кошки сядутъ за прилавкомъ,
И гд пойдутъ толпою музыканты.

* * *

Такъ будетъ жутко тамъ, что кажется умрешь…
Право же, это ряды словъ, въ род создаваемыхъ снами… Обратите вы вниманіе? Иногда, во сн сочиняешь и декламируешь стихи, которые понимаешь и находишь отличными. Когда же случайно припомнишь ихъ въ минуту пробужденія, нтъ ничего… идея исчезла. Ибо во сн придавалъ этимъ словамъ особое значеніе, котораго не припомнишь, соединялъ ихъ соотношеніями, которыя тоже ускользнули. Когда же будешь стараться во что бы то ни стало припомнить ихъ, то можешь испытывать страданіе, доходящее до мучительной боли…
Но, вникнувъ, мн кажется, что если перечитать Калейдоскопъ, то увидишь, что неясность скоре въ вещахъ, чмъ въ словахъ и въ ихъ подбор. Поэтъ желаетъ передать здсь весьма странный и тяжкій феноменъ,— стремленія познать нчто, никогда не виданное. Случалось-ли это когда нибудь съ вами? Кажется, будто что-то вспомнилъ, хочешь прослдить и опредлить какой-то неясный отголосокъ, и убжденъ, что это отголосокъ, а онъ все больше и больше отходить и исчезаетъ, и это становится невыносимо. Въ такія-то минуты чувствуешь, что близокъ къ безумію. Чмъ объяснить это?
О, какъ мало мы знаемъ себя! Потому что наша умственная жизнь по большей части безотчетна. Непрестанно предметы производятъ въ мозгу нашемъ впечатлнія, которыхъ мы не замчаемъ и которыя накопляются въ немъ безъ нашего вдома. Въ извстныя минуты, подъ дйствіемъ толчка извн, эти невдомыя намъ впечатлнія пробуждаются на половину: мы внезапно сознаемъ ихъ, съ большей или меньшей ясностью, но все же не зная, откуда они пришли, не зная, ни какъ выяснить ихъ, ни какъ связать съ ихъ причиной. И это-то незнаніе и безсиліе наше тревожатъ насъ. Этотъ полу свтъ, внезапно раскрывшій намъ неизвстное, носимое нами въ себ, пугаетъ насъ. Мы страдаемъ отъ сознанія, что происходящее въ насъ въ данную минуту, отъ насъ не зависитъ, и что мы не можемъ и здсь, какъ обыкновенно, прибгнуть къ самообману.
Есть нчто, глубоко-безотчетное и безразсудное въ поэзіи г. Поль Верлэна. Онъ никогда почти не выражаетъ моментовъ вполн сознательныхъ или вполн разумныхъ. Вотъ почему нердко пснь его ясна (если она ясна) только для него самого.

IX.

Такъ и рифмы его подчасъ понятны только одному ему. Я не говорю о сплетающихся женскихъ римахъ, о звукоповтореніяхъ, о созвучіяхъ (assonances) внутри стиха, которые никмъ не употреблялись чаще и столь удачно. Но онъ любитъ употреблять стихи девяти-одиннадцати — и тринадцати-сложные. Эти нечетные стихи, составленные изъ двухъ силлабическихъ группъ, поддерживающихъ между собой числовыя соотношенія, необходимо нсколько сложныя (3 и 6 или 4 и 5, 4 и 7 или б и 6, 5 и 8), имютъ своеобразную каденцію, которая можетъ быть пріятна уху, хотя и затрудняетъ его. Хромые, они тмъ и нравятся, что чувствуешь ихъ хроманіе и потому что они напоминаютъ, разбивая ее, каденцію александринскаго стиха. Но для того, чтобъ это удовольствіе длилось и даже для того, чтобъ оно было замтно, надо чтобы стихи постоянно хромали на одинаковый ладъ. Но только что мы готовы были примниться къ извстной манер хроманія, какъ г. Верлэнъ внезапно измняетъ ее, не предупредивъ насъ. И мы растерялись. Онъ конечно, можетъ сказать: подобно тому, какъ александринскій стихъ помогалъ вамъ чувствовать разбитую каденцію моихъ стиховъ, воспоминаніе о послднихъ даетъ мн чувствовать каденцію, которою я замнилъ ихъ. Пожалуй,— но наше то ухо не можетъ сразу такъ быстро примниться къ столь необычнымъ ритмамъ, ежеминутно измняющимся. Это своенравіе въ самой неправильности, равносильно, для насъ отсутствію ритма. Вотъ стихи въ тридцать слоговъ:
Londres fume et crie. Oh! quelle ville de la Bible!
Лондонъ дымится, кричитъ, библейскій городъ!
Газъ мерцаетъ, плыветъ и вс вывски красны,
А дитя, въ ихъ ужасномъ скученіи
Страшатъ, какъ сенатъ старушонокъ.
Два первыхъ стиха перебиты посл пятаго слога, слдующій стихъ посл четвертаго, послдній вслдъ за третьимъ или восьмымъ.— А вотъ стихи одиннадцати-сложные:
Въ дворц изъ золота и шелка, въ Экатан,
Красавцы демоны и юношество — сатаны,
Подъ звуки музыки магометанской
Грховно услаждаютъ вс своя пять чувствъ,
Два первыхъ стиха какъ будто раздроблены вслдъ за четвертымъ слогомъ, пусть такъ. Но слдующій разбитъ (слегка) посл шестого, а послдній посл третьяго или седьмого.
Случается также, что г. Верлэнъ, употребляя десятисложный стихъ, разбиваетъ его то посл пятаго, то вслдъ за четвертымъ слогомъ. Т. е., что онъ смшиваетъ ритмы, не. только разнородные, но и противоположные по характеру:
Да и къ чему-бъ я началъ ныть?
Меня не любишь ты — и же тутъ.
Но не желая сожалнья,
Я буду съ твердостью страдать.
И такъ, въ большей части поэтическихъ произведеній г. Верлэна, соотношенія чиселъ между дленіями цезурой (hmistiches) слишкомъ часто мняются для нашихъ слабыхъ ушей. Если же поэтъ поетъ для собственнаго только слуха, пусть такъ, и не будемъ больше говорить объ этомъ. Предоставимъ его его личнымъ наслажденіямъ и уйдемъ.

X.

Нтъ, побудемъ еще немножко, ибо не смотря ни на что г. Поль Верлэнъ поэтъ рдкій. Но онъ двоится. Съ одной стороны онъ иметъ крайне искусственный видъ. Въ немъ ‘поэтическое искусство’, совсмъ летучее (subtil) и таинственное (явившееся въ немъ кажется въ позднйшее время).
Все въ музык, и только въ ней.
Вотъ отчего мн дорогъ нечетъ,
Туманенъ онъ и легче таетъ,
Не давитъ онъ и безъискусенъ.

* * *

И ты не долженъ подбирать
Все точныхъ словъ и безъ обмолвки:
Что лучше милой, срой псни,
Гд ясное слилося съ темнымъ…

* * *

Вдь главное для насъ въ тняхъ,
Не краски нужны, а оттнки.
О, только тнь и сочетаетъ
Мечту съ мечтой и флейту съ рогомъ..
Съ другой стороны онъ вполн простъ.
Пошелъ я, безмятежнымъ сиротой,
Богатство все въ глазахъ моихъ спокойныхъ,
На встрчу людямъ городовъ большихъ:
И не сочли они меня лукавымъ.
Или:
Страшусь поцлуя.
Какъ жала пчелы,
Страдаю, не сплю я,
Не зная покоя.
Страшусь поцлуя
Быть можетъ, благодаря этому простодушію, онъ такъ и нравится въ конц концовъ. По мр того, какъ я изучаю его и произношу надъ нимъ приговоръ, его нжное безуміе сообщается мн. То, что принималось мной сначала за вычуры, самонадянныя и туманныя, кажется мн (что бы самъ онъ ни говорилъ) неловкими смлостями поэта, чисто непосредственнаго, прелестною неуклюжестью. Кром того попадаются стихи, которые находишь только у него, стихи — ласки. Я могъ бы привести здсь многіе. И такъ какъ поэтъ выражаетъ свои идеи и впечатлнія только для самого себя, словами и музыкой своей собственной — вроятно, что когда эти мысли и впечатлнія сложны и неясны для самого него, они становятся непонятными и для насъ, когда же он по счастью просты и гладки, онъ чаруетъ насъ природной граціей, отъ которой мы уже давно отвыкли, и поэзія этого воображаемаго ‘разложившагося’ (deliquescent) походитъ на поэзію народную.
Въ моемъ сердц плачетъ,
Что тотъ дождь снаружи.
Гд взялось томленье,
Что вступило въ сердце? и т. д.
Закончимъ на этихъ пустячкахъ, очаровательныхъ, и скажемъ: У г. Поль Верлэна больныя чувства, но душа дтская, его болзненное томленіе полно простодушной прелести, этотъ декадентъ прежде всего первобытный.

Викторъ Гюго.

ВСЯ ЛИРА.

I.

То, что онъ говорить,
Подобно колесниц четверней, пронесшейся, какъ вихрь.
Неизмнному потоку словъ, которымъ правитъ онъ.
Нечеловческій глаголъ, надменный, полонящій
Слетаетъ съ устъ его, подобно бур и, низвергшись,
Течетъ и проливается въ несмтную толпу…
Такъ опредляетъ Викторъ Гюго краснорчіе Дантона, но мн сдается, что эти образы еще лучше выражаютъ поэзію Виктора Гюго. Она — вихреобразная колесница четверкой, потокъ нечеловческаго глагола Я причелъ, не отрываясь, Всю лиру и не могу еще придти въ себя. Я чувствую себя опьяненнымъ словами и образами. Этотъ потокъ поглотилъ меня своей волной, катящейся изъ ночи и звздъ. И вотъ.
Подобно псу, что ослпленный съ себя стрясаетъ воду, или, если вамъ больше нравится,— подобно барбосу (barbet) стараго графа, отряжавшему драгоцнныя каменья, я барахтаюсь на берегу, весь мокрый, ослпленный метафорами, а шумъ римъ гудитъ у меня въ ушахъ на подобіе большихъ водъ, и, укрощенный богомъ, я смиряюсь и преклоняюсь предъ всемогуществомъ его глагола.
Говорилъ-ли я когда либо что другое? Есть люди, которые хотли меня уврить въ прошломъ году {Смотри слдующую статью.}, будто я былъ къ нему непочтителенъ. Почему? Потому что я сказалъ, что если ни одинъ изъ поэтовъ не дйствовалъ столь сильно на мое воображеніе, за-то два — три другихъ касались, быть можетъ, вещей, боле затрогивавшихъ мои умъ и сердце. Многіе обозвали меня за это пигмеемъ, что весьма врно, — но также и педантомъ, и даже жабой (batracien), что весьма строго. Признаюсь, я въ этомъ имъ не поврилъ. Я принадлежу къ поколнію, наиболе цнившему Виктора Гюго. Я глубоко и благоговйно восторгался имъ въ дни отрочества и юности. Впродолженіи десяти лтъ я прочитывалъ его каждый день и сохраняю къ нему глубокую благодарность за радости имъ мн доставленныя. Прибавлю, что, быть можетъ, въ эти десять лтъ я и стоялъ на истинномъ пути. Но наши души видоизмняются съ теченіемъ времени, идея, которую мы создаемъ себ о великихъ писателяхъ и художникахъ и впечатлніе, ими въ насъ возбуждаемое, не т въ разныя эпохи нашей жизни: неужели требуется напоминаніе такой простой истины? Я стало быть могу сказать вамъ нын только о впечатлніи, оставленномъ во мн чтеніемъ Всей Лиры, а не навянномъ на меня пятнадцать лтъ тому назадъ Легендами вковъ.
— Опять личная критика! слышу я голосъ, почитаемый мной.— Да! хорошо вамъ говорить! Я бы и радъ заняться другой и выдти изъ самого себя!
Позвольте же мн свободно и почтительно поговорить съ вами о послднемъ лирическомъ произведеніи Виктора Гюго. Свободно? Неужели мн требуется извиненіе? А головокруженіе, оставшееся у меня въ глазахъ посл чтенія, разв оно не лучшее изъ признаній, я самое невольное, какое я могу принесть этому могучему собирателю словъ, которому, вроятно, не было подобнаго съ самаго сотворенія міра, съ тхъ поръ, какъ существуютъ глаза, чтобъ созерцать вещественные предметы, умы, чтобъ постигать идеи, воображенія, чтобы открывать соотношенія, сокрытыя въ всемъ этомъ зримомъ и незримомъ, и письменные знаки, соединеніе которыхъ могутъ выражать эти соотношенія?
И такъ, я спокоенъ, и могу вполн смло подлиться съ вами своими послдовательными впечатлніями. Посл блаженнаго дурмана, о которомъ я говорилъ вамъ, я сосредоточиваюсь и стараюсь придти въ себя. Что же я въ сущности прочелъ? Что осталось въ ум посл того какъ замолкли эти мощныя вибраціи?
Вотъ. Поэтъ объясняетъ въ пяти — шести стахъ стихахъ, что революція не могла свершиться иначе, какъ при помощи эшафота, но что теперь, когда она состоялась, не слдуетъ больше проливать крови. Онъ вритъ въ прогрессъ, въ будущее братство людей.— Проклинаетъ королей и императоровъ,— Но это не мшаетъ ему обратиться затмъ къ Богу и спросить его зачмъ ‘онъ допускаетъ погибель Рима’, т. е. латинской цивилизаціи и даетъ выростать ‘Америк, бездушной и ледяной работниц’.— Онъ скорбитъ о вспышкахъ въ Ліон.— Убждаетъ юнаго Мишеля Ней быть достойнымъ имени, которое послдній носить.— Позорить Лудовика XV.— Онъ слышитъ ночью, какъ духи зла возбуждаютъ пантеръ, змй, ядовитыя растенія, священниковъ и королей.— Онъ раскрываетъ предъ нами королевскій мавзолей и показываетъ горсть праха, содержимую въ немъ, Онъ всячески привтствуетъ Луизу Мишель за поведеніе ея посл коммуны. Затмъ идутъ страницы. Они превосходны. Въ нихъ непрестанно повторяется идея, что ‘творенію извстна великая тайна’. (Хорошо-таки оно хранитъ ее!) Другой припвъ, что ночь изображаетъ зловредныя силы, невжество, зло, пришедшее, но что утренняя заря означаетъ освобожденіе умовъ, будущее, прогрессъ…
Третью часть можно было-бы резюмировать слдующимъ образомъ:— Ребенокъ есть тайна успокаивающая.— Женщина — тревожащая загадка.— Будемъ добры.— Постараемся избгать даже мелкихъ грховъ.— Б гъ великъ.— Наши битвы дйствуютъ на Его ухо, какъ жужжаніе комара.— Природа загадочна.— Тнь создала боговъ.— Попы ужасны.— Душа безсмертна: мы свидимся съ умершими.— Міръ плохъ: все въ немъ ночь и страданье. Міръ добръ. Тьма, я въ тебя не врю. Въ тебя врю я, Боже! Мракъ! Свтъ!
Въ четвертой части много говорится о литератур. И вотъ мысли, встрчаемыя въ ней:— Первобытные поэты любили природу, и она бесдовала съ ними.— Будучи ребенкомъ, я занимался критикой, но нын позналъ нелпость подобнаго занятія.— Классическая трагедія отдаетъ затхлымъ. Воздуха! воздуха!— Хорошій вкусъ — ршетка (grille).— Критикъ — евнухъ, и т. д.— Шекспиръ безподобенъ.— Брюмоа оселъ.— Смхъ — картечь (mitraille).— Лагарпъ, Лебате, Пакулье, Рапенъ, Бугуръ и т. д., суть слоны и поросята.— Природа была кормилицей Гомера и Гезіода.— Вс великіе люди и мыслители подвергаются оскорбленію, Мазини отъ Тьера, Вашингтонъ отъ Пита, Ювеналъ отъ Пизара, Шекспиръ отъ Планта, Гомеръ отъ Зоила, и т. д.— Поэты — путеводители человческаго рода.— Вертепы опасны, он производятъ головокруженіе.— Великіе люди несчастны, ибо они наковальни, на которыхъ Господь выковываетъ новую душу для человчества.
Вотъ первая часть.
Вторая… Поврите вы мн, если я скажу, что она то же самое, и что каждая ‘изъ семи струнъ лиры’ замтно издаетъ все тотъ-же звукъ?— Начинается она однако рядомъ пьесъ, мене безличныхъ, гд поэтъ разсказываетъ намъ свою жизнь, просто говоритъ о себ, повряетъ себя друзьямъ.— ‘Ты говоришь, что я измнился, пишетъ онъ одному изъ нихъ. Нтъ, я не измнялся, я все желаю народа великаго и людей свободныхъ, и мечтаю о лучшей женской дол. Я только печальнй.— Когда я быіъ ребенкомъ, Франція была великой’.— Къ монахин: ‘Молись, не смущайся, мн все доступно’.— Къ ребенку: ‘Крпко люби свою мать и будь ей опорой.— Я много страдалъ, былъ изгнанъ и въ бгств, но совсть моя была спокойна’.— Двумъ враждующимъ друзьямъ: ‘Примиритесь, вы оба слишкомъ велики, чтобы враждовать’.— На кончину г жи Жирарденъ: Она отлетла… Толп недоступны великія души… Я тоже хотлъ-бы уйти.— Я мечтаю о мертвыхъ, я вижу ихъ.— Я презираю ненависть и клевету’.— Тоже.— ‘Я работаю: трудъ хорошее дло.— Я измученъ, но кто-то въ ночи говоритъ мн: Иди!— Я вернусь, подобно Вольтеру, въ свой великій Парижъ.
Затмъ любовные стихи. Я выдляю нкоторые изъ нихъ. Остальные вполн тождественны съ Пснями улицъ и лсовъ.
Затмъ рядъ фантазій. Кое-какая игра рифмъ. Краткія разговорныя сцены, суть которыхъ ограничивается слдующимъ: женщина существо хрупкое, что она вся изъ противорчій, капризна, любитъ солдатъ, любить негодяевъ. Наконецъ нсколько псенъ, не изъ лучшихъ между пснями Виктора Гюго.
Все это образуетъ семь струнъ (по правд сказать, было-бы трудно дать имъ точныя наименованія, кажется впрочемъ, что семь только что прочитанныхъ нами книгъ могли-бы назваться: Человчество, Природа, философія, Искусство, Очагъ, Любовь, фантазія). Но такъ какъ поэтъ пишетъ:
… И я дополняю свою лиру желзной струной,
то имется еще и осьмая книга, вся — гнвъ и негодованіе, вотъ ея приблизительная основа: Короли, я только прохожій, но говорю вамъ, что вы негодяи.— Не слдовало разрушать Колонны, ибо она въ дйствительности прославляла не деспотизмъ, по величіе народа и Революцію, освобождающую Европу.— Я одинаково предаю позору и тхъ, кто убилъ заложниковъ, и тхъ, кто изрубилъ войско коммуны.— Совсмъ маленькій король изгналъ меня изъ Бельгіи, я не удостоилъ его вниманіемъ,— Мы покорены, но я жду возмездія, Франція побдитъ, ибо она — свтъ.— Вслдъ за освобожденіемъ территоріи: я не чувствую себя освобожденнымъ, почувствую себя такимъ только, когда мы вернемъ Метцъ и Страсбургъ.— Историкамъ: Не пытайтесь объяснять измнниковъ: подумаютъ, что вы извиняете ихъ.— Вамъ ни остановить надвигающейся Демократіи.— Каждый разъ, когда противъ народа будетъ готовиться преступленіе, моя совсть будетъ издавать ревъ.
Теперь двумя словами: ‘Все темно. Все ясно. Природа грезитъ и зритъ Бога. Ненависть къ прошлому. Короли и попы ужасны. Народъ безподобенъ. О, дитя! О, женщина! Простимъ, полюбимъ. Поэты — маги, Туанонъ, это Каликрое’. Вы больше ничего не выжмете изъ Всей Лиры,— и немного больше отъ всхъ пятнадцати томовъ лирическихъ стихотвореній огромнаго поэта.
— Ну что-жъ! скажете вы, это-ли не прекрасныя темы? Разв больше мысли, такъ какъ она вамъ требуется, у Ламартина или Мюссе? И какое-же мнніе вы составили себ о поэзіи?
— Да, я знаю, что поэзія — всецло чувство, краска, музыка, и что она почти не нуждается въ мысли. Я знаю такую, которая какъ будто ничего не содержитъ и проникаетъ меня всего. Но что-жь мн длать съ впечатлніемъ, повторяемымъ и настойчивымъ? Нтъ, страшный шумъ, громко звенящіе кимвалы неисчислимаго количества стихотвореній Виктора Гюго не представляютъ пищи для души — для меня по крайней мр недостаточно. Я охотно сказалъ-бы объ его стихахъ: ‘Ихъ слишкомъ много! Они мшаютъ мн ощущать его поэзію’.:— Съ полъ-дюжины чувствъ и мыслей, мной только-что исчисленныхъ,— подумайте, вдь онъ развилъ ихъ въ пятидесяти, шестидесяти тысячахъ стиховъ. Попадаются общія мста, повторяемыя имъ сотни разъ. Идея, что везд любовь одинакова и что Амариліисъ и Марго, это Кифъ-Кифъ, внушили ему четыре или пять тысячъ осьмисложныхъ стиховъ Псенъ улицъ и лсовъ. Другая идея, что все завершится общечеловческимъ лобзаніемъ въ Бог, стоила ему столькихъ-же александриновъ. Онъ сообщилъ намъ по крайней мр до тысячи разъ, что поэтъ и пророкъ и духовидецъ. Нтъ ни одного стихотворенія во Всей Лир, которое-бы не напоминало намъ страницъ, не говорю уже тождественныхъ, но совершенно одинаковыхъ, со всми предыдущими сборниками. Вотъ игра, которую я предлагаю тмъ изъ рдкихъ порядочныхъ людей которые дйствительно читали современнымъ поэтовъ. Пусть кто-нибудь изъ нихъ прочтетъ на угадъ стихи или только куплеты Виктора Гюго и спроситъ насъ, откуда они взяты. Мы отгадали-бы, быть можетъ, что стихи эти написаны до или посл 1840 г., но девять расъ изъ десяти мы-бы не знали, къ какому тому отнести ихъ. Но еслибы пришлось примнить ту же игру къ Ламартину или Мюссе (которыхъ я читалъ несравненно меньше, потому что полюбилъ ихъ позднй), я бы наврное каждый разъ выигрывалъ. Не обвиняйте меня въ несерьезности. Этотъ китайскій отводъ есть для меня способъ констатировать странную вещь. Никто не пишетъ стиховъ съ боле рзкими очертаніями, чмъ у автора Легендъ и Созерцаній,— и никто не слагалъ ихъ боле неотличными, если можно такъ выразиться, боле годными для замны одинъ другимъ. Это одновременно поражаетъ и богатствомъ и бдностью.
И къ тому-же я столько читалъ его въ былое время, до того всецло проникся привычками его стиля, его обычными образами, его словаремъ, его ритмомъ, его римами и маніями, что, читая новый томъ его, я какъ будто его перечитывалъ. Вс эти незнакомыя стихотворенія я узнавалъ постепенно. Еще немного и я бы подумалъ, что, по таинственной случайности, я нишу ихъ, парадируя автора Осла. Эта иллюзія покажется вамъ мене хвастливой (gasconne) если вы припомните, что въ сущности не было ни одного поэта, котораго бы такъ много, такъ охотно и такъ удачно пародировали, какъ его. I’. Альберъ Сорель создалъ цлый рядъ стиховъ, которые могли бы въ крайнемъ случа сойти за стихи Виктора Гюго, и гд только слишкомъ сильная странность или же врнй нкоторая слабость рифмы и нкоторая усталость заставляютъ догадываться о святотатственной игр. Съ другой стороны мн припоминается, что я проигрывалъ цлыя суммы, приписывая, посл нкоторой запинки, стихи Легендъ, цитированные мн, перу Г. Сорель. (Вотъ они, эти стихи, они описываютъ столовую Эвирадинуса.
Столовая титановъ высоты такой,
Что въ ней блуждая взоромъ съ балки къ балк
До этажей неясныхъ Потолка стальнаго, (hagurd)
Дивишься, что не видишь звздъ на немъ).
И это вовсе не доказательство, что хорошіе литераторы, предающіеся подобнымъ упражненіямъ, обладаютъ геніемъ Виктора Гюго. Несомннно даже, что все, могущее въ нихъ встртиться прекраснаго (а оно подчасъ встрчается) принадлежитъ по праву пародируемому поэту. Но это по крайней мр доказываетъ, что есть въ поэзіи автора Четырехъ теченій духа (Quatre Vents de l’esprit) огромный запасъ фабрикаціи, почти механической и автоматической, нчто, гд не принимаютъ участіе мы умъ, ни сердце. И вотъ почему я могъ прочесть съ недоумвающимъ восхищеніемъ, правда, и въ какомъ-то физическомъ опьяненіи, но безъ единой минуты волненія, внутренней сладости и безъ всякаго желанія слезъ, десять тысячъ стиховъ Всей лиры. Я присутствовалъ, такъ сказать, при этой поэзіи, она даже по временамъ опрокидывала, но не проникала меня.
Быть можетъ, вамъ будетъ понятна теперь моя нжность къ Ламартину и Мюссё, этимъ посредственнымъ мастерамъ, которыхъ не пародируютъ, и пародировать которыхъ никому не приходило даже на умъ. Не потому, что они вкладывали въ свои стихи что-либо, не допускаемое въ поэзіи: напр. острый анализъ Стендаля или полную нюансовъ пренію Релана. И не потому также, что они избгали повтореній. Но, во-первыхъ, я нахожу, правильно или неправильно, боле содержанія въ ихъ произведеніяхъ, боле мечтанія и мысли въ одномъ, и конечно боле страсти въ другомъ. Я чувствую ихъ полную искренность, и что поэзія ихъ вытекаетъ у нихъ невольно. И главное, мн всегда кажется, что то, что ими выражено, и я бы. могъ чувствовать, что душа, говорящая въ ихъ стихахъ, моя душа, и что она поетъ посредствомъ ихъ то, чего не съумла бы выразить сама-собой. Эти поэты, обладающіе даромъ, котораго нтъ во мн, все-же въ конц концовъ люди, мн подобные, моей среды и моего времени, съ которыми я-бы могъ разговаривать.
Душа Гюго (и это тмъ хуже для меня) слишкомъ чужда моей. Въ его творчеств слишкомъ много чувствъ, слишкомъ много способовъ смотрть на міръ и исторію, которые трудно понимаются мной и даже противны самымъ дорогимъ изъ привычекъ моего ума. Тысячи стиховъ, въ которыхъ онъ говоритъ: ‘я, мыслитель’, въ которыхъ величаетъ себя ‘растеряннымъ магомъ’, сравниваетъ себя со львами и орлами, угрожаетъ тьм, ночи и тайн неизвстно какой кражей со взломомъ (efiraction), невыносимы для скромныхъ людей и для тхъ, кто дйствительно пытается думать. Когда онъ возвщаетъ съ трескомъ, что надавилъ колномъ грудь сфинкза и вырвалъ у него его разгадку, я говорю себ: ‘вотъ счастливецъ!’ когда же я вижу, что въ конц концовъ открытое имъ, не боле какъ наивнйшій манихеизмъ или совсмъ простенькій оптимизмъ, я говорю себ: ‘Сколько шума!’ Мн слышится тамъ нчто неискреннее. Современный буржуа, постоянно vaticine на подобіе Исаіи или Езекіила, какъ еслибъ онъ жилъ въ пустын, питался бы кузнечиками и дйствительно имлъ бы бесды съ Богомъ на гор, представляется мн чмъ-то, столь-же смшнымъ и фальшивымъ, какъ и буржуа XVII столтія, подражающій бреду Пиндара. Мн немного досадно, что, живя въ столтіи, наиболе понявшемъ исторію, этотъ поэтъ видлъ только вншность и мелочь въ ней. У него есть порывы и презрнія, одинаково оскорбляющіе меня. Человкъ, для котораго Робеспьеръ, Сенъ-Жюстъ и даже Геберъ и Маратъ великаны, для котораго Биссюстъ и де Метръ отвратительныя чудовища, а Низаръ и Мерино простофили… такой человкъ можетъ обладать геніемъ, будьте уврены, что въ немъ только это и есть. Его непониманіе души, человческой жизни и ея осложненій невроятно. Его перечисленія великихъ людей, маговъ, свточей, удивительныя безсмыслицы, шедевры безсознательныхъ буффонадъ… Это Гомей въ Патмос… Короли — разбойники, разбойники — герои, куртизанки — святоши, ужасные священники, маленькіе дти, знающія великую разгадку и goton пространно объясняющія ея простымъ показываніемъ ногъ, человчество поставленное антитезой, исторія прямо разрубленная пополамъ Революціей, тьма впереди, затмъ свтъ…— вотъ его воззрніе на міръ. Оно порази іельво несложно. Ни одна изъ доктринъ, почти обновившихъ для васъ это воззрніе, не дошла до него. Онъ не предчувствовалъ ихъ и не звалъ, когда онъ встрчаетъ Дарвина, то смется надъ нимъ тмъ-же тономъ, какъ бы сдлалъ Луи Вильо. Онъ не нашего времени, не будучи подобно Гомеру, Виргинію и Расипу, всхъ временъ. Онъ старый, но не изъ древнихъ. Онъ далекъ отъ насъ, страшно далекъ…
— Да, все это, пожалуй, правда… Но…
—

II.

‘Но это неправда, пишетъ мн одинъ изъ моихъ друзей. Ты имешь право говорить о Гюго еще больше дурнаго, чмъ говоришь, но только по поводу его произведеній. То/ что подано теперь, не боле какъ наброски, помарки,— шли прополаскиванія, если теб боле по сердцу послдняя метафора. Наслдники — изъ состраданія должно быть — длаютъ стрлы изъ всякихъ дровъ и даже изъ щепокъ. Они печатаютъ вс черновики, даже то, что въ корзин. Мое впечатлніе, а я читалъ всего Гюго, какъ и ты, и даже недавно,— то, что Вся лира есть коллекція выброшенныхъ попытокъ, исключая трехъ-четырехъ стихотвореній, не больше, каждая вещь напоминаетъ мн однородную, высшій ‘оригиналъ’. Каждая изъ теорій была уже выражена съ большой мощью и развитіемъ… Предлагаемое намъ теперь — пародія на Гюго, не Сореля, но самаго Гюго. Это въ род шаржей ученика Микель-Аниса, имющихся въ Лувр’…
Я отвчу тогда, что весьма мудрено отличить Гюго-пародиста отъ Гюго настоящаго, забавляющагося — отъ того, который все шутитъ, и что нердко, не забавляясь, онъ слишкомъ тшить насъ, а забавляясь, не достаточно забавляетъ насъ… Культъ моего друга къ Виктору Гюго длаетъ его вполн несправедливымъ относительно честныхъ людей, которымъ великій поэтъ завщалъ свою поклажу. Они обязаны печатать вс эти ‘помарки’. И не будь они даже вынуждены волей усопшаго, какъ-бы посмли они ршить, что это на самомъ дл отбросы? Гюго не такъ думалъ: онъ лично заявилъ, семь-восемь лтъ до кончины, о напечатаніи Всей лиры. И что касается меня, то мн кажется, что послдній сборникъ такъ-же мало собраніе ‘зачеркнутыхъ опытовъ’, какъ и вторая Легенда вковъ, Папа, Оселъ, Религіи и Религія, Высшее состраданіе, Свободный театръ и Конецъ Сатаны.
Дло въ томъ, что тутъ все одно и то-же, я вотъ объ этомъ именно я и хотлъ сказать. Псни сумерекъ были тмъ-же, что и Внутренніе голоса, которые были то-же, что Осенняя листва, вторая Легенда то-же, что и первая, Четыре теченія духа повторяли т-же темы Созерцаній, и т. д. И на мой взглядъ, въ этой безконечной верениц жестокихъ повтореній, сила языка остается та-же, если еще не выростаетъ. Вступительное стихотвореніе къ Всей лир, напоминающее двадцать таки хъ-же, пожалуй могущественнйшее и полнйшее изъ всхъ, написанныхъ Гюго на революцію. Нкоторые изъ пейзажей, появляющіеся дале, суть истинные шедевры. Есть то-же дв-три мысли о любви, равныя по красот лучшимъ изъ Созерцаній. Я не въ силахъ отличить, чмъ Идиллія Флоріани и ниже любого изъ отдловъ Псенъ улицы и лсовъ, ни чмъ послдняя часть желзнаго каната не отличается отъ Страшнаго года. Это-ли ‘щепки?’ Мой пріятель дерзокъ. Поэтъ сказалъ-бы, что это разв щепки Геркулесовой дубины. Нтъ, нтъ, когда издатели объявляютъ намъ о Всей лир, не читайте: Весь ящикъ! Мой другъ былъ правъ, говоря, что если я намренъ давать дурные отзывы о Гюго, то долженъ имть въ виду все его творчество. Но я это самое и сдлалъ подъ видомъ разбора только послдней части его, иначе, впрочемъ, я не могъ-бы поступить, даже если-бы и хотлъ того.
— Все-же, скажете вы,— надо длать выборъ къ и рои введеніяхъ Гюго. Вы не везд-же ужъ такъ похожи на самихъ себя. Есть также добрые люди, которые восклицаютъ: ‘О, Моисей и а Нил! О’ Праздничная пснь Нерона!..’ Но, милостивый государь, разв вамъ не кажется, что и въ Восточныхъ псняхъ уже отсутствіе вкуса?’ Другіе, наоборотъ: ‘Врно, въ Гюго дйствительно слышались первоначально и Экушаръ-Лебренъ, и Мильвоа и Соме. Но симфонистъ Созерцаній! по эпическій поэта’ Легендъ!’ Надняхъ еще г. C’apc писалъ въ своей бесд изъ Parti National, ‘У Виктора Гюго нсколько разныхъ пріемовъ, онъ самъ себя раза четыре-пять возобновлялъ’. Четыре-пять разъ! Мн очень было-бы желательно, чтобы г. Capc точне указалъ на нихъ. Мн сдается, что если вникнуть въ Гюго, то окажется, что у него была всего одна только манера. Доказательство — Вся лира, состоящая изъ нощей, писанныхъ поэтомъ въ разныя эпохи его жизни, и между тмъ единство впечатлнія полное, доходящее чуть не до скуки. Конечно, можно различить Гюго до Созерцаній и Гюго послдующаго, но вотъ и все, если-же вамъ вздумается улавливать его послдовательныя ‘манеры’, вы увидите, что он т самыя, какъ и отмченныя лексикономъ Булье въ комъ-то изъ поэтовъ: ‘Манера первая: онъ ищетъ себя, вторая манера: нашелъ себя, третья: превосходитъ себя’. И такъ, поэзія Гюго обогащается все боле и боле обширнымъ словаремъ, обращается въ bestiarium словъ и образовъ, все боле кишащихъ, ревущихъ и дикихъ. Но сила его выраженія представляетъ во всхъ типахъ различіе только въ степени, но не въ свойств.
Эту мощь свою поэтъ, конечно, прикладывалъ въ теченіи своей жизни и къ различнымъ сюжетамъ и даже къ противоположнымъ идеямъ. Но и идеи, и сюжеты какъ будто приходили ему извн. Во слдъ поэмамъ Виньи и даже Паденію Ангела создаетъ онъ Легенду вковъ. Во слдъ Готье и Вонвилю становится кстати и онъ нее-грекомъ. Во слдъ Мишле, Жоржъ-Зандъ и другихъ писавшихъ, получается и въ немъ такое состраданіе къ оскорбленнымъ и обиженнымъ, и культъ революціи и ненависть къ королямъ, и мистическая гуманитарность, и милосердіе съ раскрытыми объятіями и сжатыми кулаками… Было-бы самообманомъ пытаться создавать исторію идей Виктора Гюго, ибо онъ былъ не боле какъ эхо, и потому он слдуютъ въ немъ одн за другими, но не создаются одна другой. Это звонкій колоколъ, въ который величайшія или, врнй, крупнйшія идеи первой половины этого вка являлись поочередно трезвонить…
Стало быть, если хочешь опредлять геній Виктора Гюго по тому, что дйствительно важно въ немъ, слдуетъ, думается мн, оставить въ сторон его идеи и философію. Ибо он не принадлежатъ ему, или-же принадлежатъ только крайностью, несоразмрностью, страшной вздутостью, которыя вложены имъ въ ихъ передачу, да онъ и принималъ ихъ только потому, что он подходили подъ эту чрезмрность и крайность выраженія. Онъ длатель словъ, человкъ слога, господствовавшій въ немъ надъ человкомъ мысли и чувства. Анализировать и описать его поэтику и риторику, значитъ опредлить всего Гюго, или почти всего.
Вотъ я и вернулся окольнымъ путемъ къ фраз, которой, къ сожалнію своему, не докончилъ: ‘Да, все сказанное мною, врно, но… Но со всмъ тмъ Викторъ Гюго единственный, онъ — богъ. Можно сказать, пожалуй, утвердительно, что онъ одинъ поэтъ, ни въ древности, ни изъ современныхъ не обладалъ въ такой степени, въ такомъ обиліи, сил, точности, блеск, величіи воображеніемъ формы. Качество его ума не ослпляетъ и не чаруетъ меня, увы! и пожалуй даже влечетъ меня спастись отъ нихъ въ тонкой мысли и въ нжномъ сердц кого-либо изъ любимыхъ мной поэтовъ, по глаголъ его меня подавляетъ. ‘Душа пламенная и грубая’, назвалъ его Луи Бельо, пожалуй, но божественныя уста… И здсь я счастливъ, что другіе, боле умлые чмъ я, г. Ренувье, г. Эрнестъ Дюпюи, особенно-же г. Эмиль Фазе, писали и восхваляли пріемы стиля и версификаціи Виктора Гюго, не будучи въ состояніи сравниться съ ними въ этомъ отношеніи, отсылаю васъ съ радостью къ ихъ этюдамъ {Etudes littraires sur іе XIX sicle, par Emile Fuguet.— Victor Hugo, 1 (homme et le pоete) par Ernest Dupuy.}. Удовольствуюсь выборкой изъ Всей лиры, ради вашего благороднйшаго удовлетворенія, нсколькихъ примровъ этого дара одуряющей и головокружительной напыщенности. Вы увидите изъ нихъ что нтъ человка, который умлъ бы развивать идею такимъ громаднымъ количествомъ сравненій, метафоръ, ни столь врныхъ, ни столь блестящихъ и рдкихъ, ни вообще, столь ясныхъ, и не умлъ связывать этихъ образовъ въ періодахъ, въ которыхъ было-бы столько широкаго движенія, столько стремительности и напряженности — ни наполняющихъ слуха боле ощутительными рифмами, столь рзкой и звонкой музыкой. Мн очень хорошо извстно, что у бднаго Гюго нтъ ничего другого. Но этого ‘ничто’, въ той мр, въ какой я показалъ вамъ его, ни у кого не было. Не будемъ-же слишкомъ о немъ жалть.
Займемся деталями. Дло происходитъ въ одномъ изъ мстъ поэмы, озаглавленной Эшафотомъ, о выраженіи идеи (ложной или ніъ, это здсь безразлично), что Маратъ былъ одновременно и добрымъ и злымъ, жестокимъ и благодтельнымъ. Вотъ начало:
Вы слышите-ль Марата ревъ въ подвал?
Его укусъ тиранамъ — поцлуй несетъ рабамъ,
Викторъ Гюго выражаетъ эту идею въ куплетахъ изъ 41 стиха, тридцатью пятью различными образами, и вс они красивы, вс въ высшей степени выразительны. Беру ихъ нсколько безъ выбора:
Онъ пишетъ:
И бурный вихрь разноситъ смя духа,
Листъ, грязью и любовью весь залитый.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Доносы тамъ, свобода, радость и проклятье,
Онъ ревностный злодй святой свободы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отверженникъ и вмст страшный бичъ,
Злодй онъ царственныя, онъ карликъ-пеликанъ,
Онъ ржетъ, крошить, убиваетъ, созидая,
Его волнуетъ горе бдняка и радуетъ король окровавленный
И въ ярости его любовь, и ужасъ въ плач.
Вослдъ за всмъ этимъ, что въ сущности не боле какъ игра антитезъ, раздается стихъ уже совсмъ иной, не трескотня словъ, но стихъ прочувствованный и трагическій — (точно поэтъ, ворочая словаремъ, истощая вс формы для передачи мысли, необходимо долженъ былъ въ извстную минуту найти сильнйшее и наиболе захватывающее выраженіе, и точно его неистощимое многорчіе должно было роковымъ образомъ наткнуться на глубину):
Какъ гнвно плачетъ онъ страдальцамъ въ помощь!
Прочтите эту страницу (помня, что имъ написаны тысячи подобныхъ) и вы, надюсь, придете къ одинаковому со мной состоянію отупнія. Ибо конечно, если бы мы пожелали повдать свту, что Маратъ былъ созданъ изъ жестокости и милосердія, мы могли бы, съ помощью времени, найти пять — шесть образовъ для его выраженія, но онъ! Вс его тридцать пять образовъ встаютъ почти одновременно въ его мысли: они сами собой набрасываются на требующіяся для нихъ слова, на слова, для которыхъ мозгъ его представляетъ биткомъ набитый звринецъ, и отчаянно скачутъ на нихъ, и это — быстрая волна, немолчная, потокъ, предъ которымъ все отступаетъ…
Но ему мало тридцати пяти образовъ на Марата. Не усплъ унесться послдній, какъ мсто его заступаетъ цлая дюжина добрыхъ товарищей Марата, и онъ выпускаетъ ихъ, чтобы облегчить себя: Только (и это доля чудовищнаго дара, вложеннаго въ него несправедливой природой) въ конц концовъ онъ обзываетъ друзей своихъ монтаньяровъ:
Сострадательные тигры! Опасные ягнята!
И я радъ, что не отыскалъ остальныхъ образовъ, потому что не попалъ бы тогда конечно въ этотъ!..
Не могу удержаться, чтобы не привести вамъ еще одного образца. Онъ изъ ‘Хора наборщиковъ’ (Choeur des racoleurs), вербующихъ мошенниковъ вдоль улицъ ла-Ферайль:
Красавицы героевъ любятъ…
Вотъ тема. Не думаю, чтобы съ моей стороны было рискованно назвать это общимъ мстомъ. Но вотъ развитіе, оно прямо фантастическое:
Красотки на героевъ падки, рожа
Мерзавца здоровеннаго подъ бычьей шкурой
Отверстіе косынокъ нгой освщаетъ,
Когда несется вихрь усатыхъ негодяевъ,
Ихъ ревъ и крики страшные, звучащіе оргіей
Вздохъ вызываютъ сладкій въ грудяхъ элегичныхъ.
Мужчины на подборъ! пандуръ или гусаръ, рубака
Отчаянный, съ собой такой несущій ужасъ,
Что отвернулась бы и мрачная Геката,
Въ восторгъ приводитъ нжныхъ и несмлыхъ.
И роза, что боится даже сквозь перчатку
Взять руку честную, мерзавца когти
Хватаетъ и цлуетъ. Женщина! съ усладою она
Казарм душу отдаетъ свою въ награду.
Для буржуа у ней лишь видъ ворчливый.
Всегда не тронь-меня любила зври.
Такъ бейте-жъ, барабаны! Нравятся устамъ
Блондинка съ нжнымъ взоромъ зврскія объятья.
И съ радостью даетъ она творить ребенка
Побдоносному, зловредному убійц.
И съ сладострастіемъ голубки эти вс
Альковы открываютъ тмъ, кто открывалъ могилы.
Что за рифмы! Какой ритмъ! какая музыка! что за краски! Предъ этими бшеными кавалькадами словъ, все блднетъ, все умираетъ, самые искусные изъ выдлывателей слога, знаменитйшіе изъ всхъ, кого бы вы не назвали, исчезаютъ,— и знаютъ это. Читать такіе стихи чистая радость. Такъ спокоенъ на счетъ содержанія! Суть — какая нибудь ложная, неполная или отталкивающая идея, или же идея совсмъ простая, даже банальная, и поэтъ оставляетъ ее такой, какою Богъ ее создалъ. Въ обоихъ случаяхъ самое дло безразлично мн. И вотъ, когда я могу вкусить всецло, безъ заботы или тревоги великолпное, торжественное и опредленное обиліе выраженія. На мой взглядъ нтъ ничего забавнй размышленій Виктора Гюго о смерти. Ибо для выраженія небытія (nant) и его печали, онъ пожинаетъ пучками фигуры и формы изъ жизни. Доставляютъ мн также большое удовольствіе (не считайте меня поэтому безсердечнымъ) его перечисленія тирановъ (изъ нихъ создались бы томы), преступленій, убійствъ и жестокостей. Это такая молодцоватость слога, такая картинность, которые вызываютъ во мн радостную дрожь. Выпуклость деталей, пластичность выраженія такова, что меня еле хватаетъ на восхищеніе этимъ непрерывнымъ чудомъ. Вотъ конецъ одного изъ его веселыхъ перечисленій:
Зебъ насаждаетъ вислицъ лса въ Нике,
Христьернъ водою ледяной ежедневно обдаетъ
Нагихъ, цпями въ подземельяхъ пригвожденныхъ заключенныхъ.
Притянутый руками къ бедрамъ Галеасъ Висконти
Храпитъ, задушенный шнуркомъ, продтымъ Сфорцой
Въ петлицу каждую его горячечной рубахи.
Козьма въ полудня часъ, что небо раскаляетъ,
Козлу лизать даетъ отца роднаго тло, смазанное медомъ.
Солиманомъ Таврида сожжена для развлеченья.
Альфонзо, въ ярости за воскормленье брата
Самъ откусилъ концы грудей Урраквы,
Виндъ, видя умирающихъ племянниковъ своихъ
Смется, что колья изъ рта у нихъ торчатъ.
Борджіа причащается, свирпый каменщикъ Аббасъ,
Смшавъ живыхъ людей съ кирпичными плитами,
Возводитъ башни страшныя, что воютъ вмст съ втромъ.
И т. д., ибо оно продолжается. Гюго — чудовище письменнаго слова. Онъ резюмируетъ и превышаетъ всхъ великихъ риторовъ латинской культуры, отличавшихся ораторскимъ и картиннымъ ‘развитіемъ’. Представьте себ какого ни на есть быка Фалариса, изъ котораго исходилъ бы усиленнымъ голосъ Лукіана. Ювенала, Клавдія, а также д’Обинье, Малерба, даже Корнеля, всхъ, однимъ словомъ, наиболе владвшихъ латинскимъ глаголомъ. За его риторикой нтъ ничего… Можно въ извстномъ смысл сказать, что онъ завершаетъ циклъ. Онъ весьма великъ. Если онъ не великъ по мысли, то въ немъ все-таки боле содержанія, чмъ я намренно ему придалъ, но только, если можно такъ выразиться, воображеніе и риторика создали его мысль.
Во первыхъ, и въ силу обстоятельствъ, ему пришлось столь-же часто, какъ и величайшимъ изъ классиковъ, выражать, по опредленію Низара, общія идеи въ форм совершенной и законченной (которая однако, будучи законченной, можетъ всегда быть возобновляема) Мн, не требуется долго перелистывать Всей Лиры, чтобъ наткнуться на слдующіе ‘позолоченные стихи’:
Служи тому, теб кто служитъ. Теб онъ равенъ по достоинству пожалуй.
И помни, что за нимъ его есть право тоже-жъ, какъ и на тобой твой долгъ.
Щади и маленькихъ и слабыхъ, и владыкой будь такимъ же,
Какимъ бы надъ собой желалъ имть владыку,
И другіе, къ сыновьямъ отцовъ, стяжавшихъ славу,
Честнй, благороднй будьте, доблестнй всхъ,
Носители именъ вы столь великихъ, что они не ваши.
И каждый встрчный васъ ни нихъ призвать къ отвту можетъ.
Он — сокровище для насъ въ позорныя минуты,
Въ минуты нашихъ униженій и паденій,
Вы ихъ носители, но мы для нихъ охрана.
Очевидно, лучшаго не можетъ быть въ Ювенал, ни въ Сенек, ни даже у Корнеля, Боссюета или Моньера, у Гюго оно постоянно.
И вотъ еще что. Онъ былъ королемъ словъ. Но слова посл столькихъ вковъ литературы, всецло прониклись чувствомъ и мыслью: он, стало быть, должны были, силой своихъ соединеній, заставить его мыслить и чувствовать. Вотъ почему у этого мечтателя, такого ничтожнаго философа, попадаются глубокіе стихи, и у этого поэта, въ которомъ несравненно больше воображенія, чмъ нжности, есть тонкіе и нжные стихи. (Есть они во Всей Лир: прочтите ‘Что говоритъ та, которая молчала’).
Затмъ, такъ какъ ничтожнйшая изъ идей вызываетъ въ немъ образъ, и такъ какъ въ слдъ этому образу являются другіе, какъ бы призывая одинъ другого, и сплетаются Въ немъ съ неимоврной быстротой, то и сюжетъ, имъ обсуждаемый, какъ бы онъ ни былъ по существу своему мелокъ и кратокъ, форма, въ которую онъ облекаетъ его — нескончаемое очарованье. Улавливаемыя имъ соотношенія вещей интересуютъ насъ сами по себ. Цлая фигура міра укладывается подъ конецъ въ развитіе ничтожнйшаго изъ общихъ мстъ. Эта поэзія, которую мысль и сердце мои находили иногда бдной, встаетъ въ конц концовъ предъ всякимъ, умющимъ читать, какъ богатйшаго изъ всего снившагося когда-либо воображенію.
Мн не хотлось-бы слишкомъ повторять извстное всмъ, не стану стало-быть напоминать, что Гюго былъ, пожалуй, однимъ изъ самыхъ мощныхъ и — несомннно — самый неудержимый изъ поэтовъ описательныхъ. Онъ необыкновенно пристально всматривался въ конкретныя вещи, но всегда немножко, будто во сн, и до искаженія ихъ… Кром того онъ имлъ, боле чмъ кто другой, даръ пластическаго выраженія. Но ничто не придаетъ большой выпуклости выраженію, какъ сравненія и сопоставленія. Онъ, стало-быть, злоупотреблялъ антитезой и кончилъ тмъ, что въ мір нравственномъ и физическомъ не могъ имть иныхъ, кром антитетическихъ представленій. Но дло въ томъ, что оригинальнйшія воззрнія на міръ обращаются въ антитезы, которыя и разршаешь, какъ можешь. Доказательства — системы Канта, Гегеля, даже Спинозы… Вселенная вся состоитъ изъ антиномій. И такимъ образомъ отъ недуга антитезы пришло Виктору Гюго то, что попадается философскаго въ творчеств его, и если онъ заслуживаетъ кое-гд имени ‘мыслителя’, которому простодушіе его придавало такъ много значенія, то только благодаря его маніи сопоставленія словъ между собой.
Врно все-таки то, что Викторъ Гюго не могъ быть несравненнымъ создателемъ слога, какимъ онъ былъ, не будучи въ то же время поэтомъ. И если имя его все еще предоставляется суетному спору людей, если не легко опредлить значеніе и границы его генія, такъ потому только, что случай его напоминаетъ отчасти такой же Рансара: ибо ему (не одному, по боле всхъ другихъ) выпала на долю слава освженія воображенія и обновленія языка, и стало-быть намъ даже не возможно узнать наврное, чмъ мы ему обязаны…

Почему онъ? 1)

1) Напоминаю читателямъ, что эта статья и послдующая, суть статья полемическія и главное передаютъ только впечатлнія дня.

На-дняхъ французская комедія праздновала оффиціально — хотя втихомолку: (пресса не была приглашена) — годовщину дня рожденія Виктора Гюго безплатнымъ утромъ, на которомъ исполнялся Рюи Бласъ, эта шутовская исторія слуги — любовника королевы и великаго государственнаго дятеля.
(Говоря по совсти, на это празднество слдовало бы пригласить не рабочихъ и не мелкихъ буржуа, но домовыхъ людей Сенъ-Жерменскаго предмстья и парка Моксо. Но я намренъ говорить съ вами не о Рюи Бласъ).
И такъ для Виктора Гюго сдлано то, что не длается ни для Корнеля, ни для Мольера. Годовщину послднихъ пожалуй и празднуютъ какъ придется, но не доходятъ, ради нихъ, до безплатнаго представленія. Уже Викторъ Гюго былъ первымъ изъ нашихъ крупныхъ писателей, чей гробъ выставлялся подъ Тріумфальной Аркой, единственный, схороненный въ Пантеон, единственный, чьи посмертныя произведенія были удостоены публичнаго прочтенія воФранцузской Комедіи.
Все это означаетъ, что въ глазахъ нашихъ управителей Викторъ Гюго стоитъ особнякомъ въ нашей литератур, что онъ поэтъ національный, великій, единственный, наконецъ, ‘что только онъ и есть’.
Такъ нтъ же! не правда, не онъ одинъ! Это наконецъ ужъ слишкомъ большая несправедливость! Почему такое исключительное отношеніе? Почему такое выходящее изъ ряда безсмертіе? Кому эта необычайныя почести? Драматическому автору? Или народному писателю? Мыслителю? Человку?

* * *

Не можетъ быть, чтобъ драматическому писателю. Съ этимъ согласятся чуть-ли не вс. Какъ бы прекрасно онъ ли былъ обработанъ стихами, и какое бы ни доставлялъ удовольствіе при чтеніи, все же не театръ Виктора Гюго можетъ оправдать эти необычайныя почести. Какъ только попробуютъ ‘реализировать’ на сцен, придать тло этимъ холоднымъ и яркимъ химерамъ, драмы Виктора Гюго звучатъ такъ фальши но, что просто больно слушать ихъ. Врне, скажемъ прямо, он надодаютъ публик, — и толп также какъ и образованнымъ. Мы это прекрасно видли при возобновленіи пьесъ: Король потшается и Маріонъ Делормъ. Немногаго не достаетъ этимъ прекраснымъ лирическимъ машинамъ: трепета жизни, который заставляетъ насъ думать, что предъ нами существа изъ плоти и крови.
Въ качеств драматическаго автора, скорй Мюссе имлъ бы право на празднованіе годовщины. Не надо клясться ни въ чемъ. Не шутите любовью, почти весь театръ Мюссе интересуетъ и трогаетъ насъ иначе, чмъ Мари Тюдоръ и даже Эрнани. Легко предвидть, что до окончанія столтія драмы Виктора Гюго въ исторіи театра будутъ имть значеніе только документовъ.

* * *

Такъ, стало быть, народнаго писателя чествуютъ такими исключительными обрядами, исключительно торжественными?
Да, народъ читывалъ, быть можетъ, Парижскую Богоматери и Обездоленныхъ, не смотря на длинноты и болтовню. Но Смющагося человка и 93-й годъ, думаете ли вы, чтобы онъ читалъ ихъ? Со времени разлада, свершившагося въ шестнадцатомъ столтіи между толпой и писателями, великіе писатели бывали у васъ народными и рдко и случайно. Популярны, т. е. дйствительно извстны и любимы народомъ, Дюма-отецъ и Г. Эннери,— или Г. Ришбуръ — любимы несравненно больше Виктора Гюго. Ибо, то что есть выдающагося въ автор Созерцаній, это артистическія качества, которыхъ толпа не можетъ-быть судьей и которыя отъ нея ускользаютъ,

* * *

Ну. стало быть къ поэту — чтожъ что народъ не можетъ вполн понять его — обращены эти почести, которыми не удостаивали ни одного изъ писателей. И конечно не имется поэта большаго сравнительно съ Викторомъ Гюго. Но можно все-таки думать, что есть ему равные, и его преимущество не сообщается всмъ умамъ съ неотразимой силой очевидности. Это дло чувства и мннія, матеріалъ для неопредленныхъ споровъ и сужденій людскихъ.
Его личное свойство — представленіе матеріальныхъ вещей съ напряженіемъ, доходящимъ до галлюцинаціи, поразительный даръ передачи, измышленія образовъ и символовъ, наконецъ искусство собирать звуки, вести ритмы, развивать и раздувать поэтическій періодъ до возбужденія представленій о гармоническихъ развитіяхъ и чуть ни объ оркестровк симфоній и сонатъ.
Но у Мюссе имются взрывы страсти, равные всему — и нжность, и, грація, и умъ, въ которыхъ безсмнное очарованіе. Что же касается Ламартина, то. ничто несравнимо съ красотой его стиховъ по ихъ прозрачности и вмст полнот, по чему-то непосредственному и вдохновенному, по ширин и свобод полета, по совершенной и прямо божественной непринужденности. У этого поэта, просто, не изысканно римующаго, имются строфы, предъ которыми все блднетъ, ибо он — сама поэзія.
Правда, что мы вс равно восхищались однимъ за другимъ всми тремя превосходными поэтами, согласно съ возрастомъ нашимъ и днями. Для меня каждый изъ нихъ, пока я читаю, кажется величайшимъ изъ трехъ.
И еслибъ мн пришлось во что бы то ли стало признаться, что Мюссе, пожалуй, не обладаетъ мощью двухъ другихъ, я бы, по крайней мр, не могъ выбрать одного между этими двумя и повторилъ бы себ стихи поэта Шарля де Помайроль, говорившаго о Ламартин:
…Его свободный геній, граціи сопутникъ,
Чуждъ тяжкаго подъема той горы высокой,
Что громоздится на подмостахъ твердыхъ,
Чудовища — матерія, надменной великанши,
Подъемлющей бока своей стны разверстой
И къ небу тянущій съ трудомъ свою всю массу.

——

Его-жъ созданья нжныя, съ обиліемъ ихъ слезъ
Напоминаютъ моря скорбнаго скоре чары,
Чей Духъ прозрачный, трепетный и полный нги
Лниво стелется на лож изъ лазури,
Со всхъ сторонъ сливаясь съ сводомъ изъ эфира,
И съ пснью на волнахъ укачивая небо,

* * *

Но быть можетъ Гюго — мыслитель и создатель идей заслуживаетъ оффиціальнаго культа ‘латрій?’ Даже и преданнйшіе изъ его почитателей не ршились бы этого отстаивать. Онъ не больше философъ, чмъ Мюссе, и меньше, чмъ Ламартинъ.
Метафизика его поверхностная. Она нчто въ род пантеистическаго манихеизма, въ соединеніи съ врой въ конечную побду Добра. Выслушайте Что говорятъ уста Тьмы. ‘Первоначальный грхъ создалъ первую тяжесть и создалъ матерію. Матерія есть наказаніе и средство къ искупленію. Зримый міръ не боле какъ чистилище съ безконечными ступенями, начиная съ камешка до человка и выше. Злой, посл смерти, спускается и становится животнымъ, растеніемъ или минераломъ, смотря по проступку. Праведникъ возвышается и идетъ неизвстно куда, на какую-нибудь изъ планетъ. Но на этой лстниц существъ единственно только человкъ не помнитъ прошлаго (почему?). Отсюда его невжество. Напротивъ, животныя, растенія и скалы помнятъ, чмъ были, и знаютъ, чего человкъ не знаетъ: отсюда ихъ загадочный видъ. Но искупленія не вчны. Гршные мало-по-малу возвышаются. Подъ конецъ вс опять соединяются, избавленные отъ тяжести, въ свт, въ Бог.
Его видніе исторіи въ томъ-же род, суммарное, антикритическое, ребяческое и величавое. Исторія есть борьба великихъ нищихъ и декоративныхъ стариковъ, длиноволосыхъ, противъ ужасныхъ королей и отвратительнаго духовенства. ‘Легенда вковъ’, такимъ образомъ упрощенная, становится, стало быть, чмъ-то въ род эпическаго Гиньоля.
Такого рода воззрнія могутъ конечно быть у великаго поэта: они не суть принадлежность человка мощнаго и оригинальнаго по мысли. Вс успхи человческаго развитія въ этомъ вк свершились другими, не имъ. Не велико число тхъ, для кого Викторъ Гюго былъ воспитателемъ, направителемъ духовной и умственной жизни. Духъ нашего времени зиждется въ Стендал, Сентъ-Бев, Мишле, Тэн и Ренан. Мы не обязаны Виктору Гюго ни однимъ новымъ способомъ мыслить или чувствовать. Онъ подарилъ наше воображеніе несравненными праздниками, но для кого онъ другъ, утшитель, повренный тайнъ, тотъ, котораго любятъ самой сокровенной частью себя, тотъ, къ которому обращаются за словомъ свта и проникновенія? Для кого книги его дйствительно настольныя книги — разв только для нкоторыхъ изъ воспитанниковъ предшествовавшаго намъ поколнія?
Странное дло, юные поэты отворачиваются отъ этого громогласнаго Испанца, отъ этого громаднаго подобія Лукана, и глубоко уважаемаго, но не любятъ. Спросите ихъ: вы увидите, что ихъ любимцы Бодлэръ и Леконтъ де Лилль, и что настоящій ихъ праддъ не Викторъ Гюго, но Альфредъ де Виньи.

* * *

Э! скажете вы, какое дло публик до всхъ этихъ предвзятыхъ кружковъ и капеллъ? У Гюго нельзя отнять того, что въ нашъ демократическій вкъ онъ былъ пророкомъ демократіи, адвокатомъ уничиженныхъ и страждущихъ, апостоломъ братства.— Но и здсь очевидно, что онъ не одинъ и сомнительно, чтобы онъ былъ величайшимъ. Признаться-ли? Я встрчаюсь съ чувствомъ состраданія и любви несравненно боле искренними въ Мишле, и съ добротой несравненно боле широкой и свтлой, въ дтски чистыхъ соціалистскихъ романахъ Жоржъ Зандъ. Но оставаясь только при поэтахъ, можетъ-ли быть боле великое сердце, чмъ у Ламартина? И кто боле автора Жослена и Марсельезы мира испытывалъ вс прекрасныя иллюзіи демократическаго врованія и евангельское опьяненіе любовью къ людямъ?

* * *

Наконецъ, самая личность Виктора Гюго имла-ли притягательную силу, а жизнь его — то благородство и величіе, предъ которыми ничто не въ силахъ устоять, и которые, въ соединеніи съ его геніемъ, закрплялъ бы за нимъ неотъемлемо высшее право на уваженіе къ нему современниковъ?
Онъ былъ замчательно трудолюбивъ, обладалъ добродтелями гражданина и качествами буржуа. Онъ пострадалъ за право, а если ссылка за это щедро вознаградила его, чего она не дала великому множеству несчастливцевъ, все-таки было бы несправедливо не признать за нимъ заслуги и красоты его жертвы.
Но съ тмъ вмст все, что извстно мн о его личности, мало привлекаетъ меня. Мн кажется, что онъ не былъ великимъ характеромъ. Въ немъ есть осторожности и уловки, которыя могутъ быть законными, но не вызываютъ удивленія. Наконецъ въ послдніе годы онъ доводилъ безсознательность смшнаго до крайности, огорчавшей тонкія души.
О, насколько по-моему лучше Ламартинъ, честный, гордый, такъ естественно героическій, такой безкорыстный, великодушный, такой роскошный, неосторожный! И какъ страдальческая старость бднаго великаго человка становится дорога мн, когда я вспоминаю старость набальзимированнаго идола, его счастливаго соперника!— Что же касается Мюссе, мн извстно все, что можетъ быть выставлено противъ него, но онъ такъ страдалъ! Страданіе его очевидно и такъ правдиво! Разсматривая въ нихъ только людей, одинъ — кажется мн благороднй Гюго, другой — несчастнй, и оба — пріятнй.

* * *

И такъ — не говоря о томъ, что не было поэта выше по воображенію и передач — съ какой бы стороны мы не разсматривали Виктора Гюго, мы находимъ ему равныхъ и даже высшихъ его. Какъ же объяснить небывалыя выраженія ему оффаціальнаго почтенія, котораго онъ былъ предметомъ?
Это возможно только помощью иныхъ причинъ, чуждыхъ литератур.
Онъ имлъ счастье быть ссыльнымъ и съумлъ употребить свою ссылку въ пользу своей славы. Ему посчастливилось пережить императора, вернуться изъ ссылки и съ той-же минуты стать истолкователемъ чувства и страстей революціоннаго Парижа. Ему выпало также на долю счастье долгой жизни. Короче, онъ съумлъ увеличить свою славу поэта спеціальной славой какъ бы Раепайля или Шеврнія.
Но безнравственно чествовать людей потому только, что они удачники и всхъ погребаютъ. Пора признать за Викторомъ Гюго только его творческія заслуги и отвести ему за нихъ его мсто — т. е. первое мсто.
Не меньше, но и не больше.

А. Ламартинъ.

На прошлой недл я былъ весьма озадаченъ: меня убждали, будто я оказалъ непочтительность къ Виктору Гюго.
Чмъ?
Заявленіемъ, что ни одинъ изъ поэтовъ не можетъ сравниться съ нимъ по воображенію и экспрессіи. Я, правда, прибавилъ, что пожалуй пора зачесть ему только его литературныя заслуги и отвести ему его мсто — первое мсто.
Но оказывается, что эти выраженія оскорбительны. Не думаю. Только изъ состраданія къ поэзіи могъ я показаться нечестивымъ, говоря о великомъ поэт. Я не выступалъ противъ Виктора Гюго, но отстаивалъ Ламартина и Мюссе — а также Бальзака, Мишле, Жоржъ Зандъ.
Долженъ сказать, что былъ втайн вознагражденъ за свое участіе благодарностью многихъ добрыхъ душъ. Но въ то время какъ они потихоньку поздравляли меня, я былъ громогласно осуждаемъ въ несправедливости и непочтительности, и видлъ, что нкоторые изъ моихъ собратьевъ упорно отстаивали за Викторомъ Гюго ‘безсмертіе исключительное’, безсмертіе оффиціальнаго характера, санкціонированное публичной властью.
Ихъ доказательства не убдили меня. Г. Анри де Лапомерэ обвиняетъ меня ‘въ отчаянномъ нападеніи на великаго поэта’, что не врно, и доказываетъ мн, что театръ Виктора Гюго лучше, чмъ я его представилъ, что нисколько не ослабляетъ моихъ выводовъ.
Г. Орельентоль, выразивъ восторги по поводу Послдняго дня приговореннаго къ казни, котораго онъ, вроятно, не перечиталъ на этотъ случай, находитъ, что Викторъ Гюго иметъ право на исключительныя почести, какъ авторъ Возмездій.
Вотъ прекрасное чувство, объяснимое еще и въ наши дни, объяснимое же въ особенности тридцать лтъ назадъ. Но черезъ пятьдесятъ лтъ, прошу васъ? Возмездія всегда будутъ казаться прекрасной книгой, но не прекраснй, думается мн, Созерцаній, Ночей или Гармоній. Къ тому же, если при оцнк поэтическихъ произведеній требуется принимать въ расчетъ и гражданскія качества поэта, то Ламартинъ, подставлявшій грудь свою торжествующему возстанію и украшавшій его своимъ словомъ, могъ бы быть поставленъ рядомъ съ Гюго на другой день посл переворота.
Г. Францискъ Сарсе говоритъ мн, что если возможно сравнивать нкоторыхъ писателей съ Викторомъ Гюго, за послднимъ все же останется заслуга произведеннаго имъ переворота въ литератур и что этимъ по крайней мр онъ выдляется между всми.
И тутъ еще я въ сомнніи. Не буду останавливать вниманія на Одахъ и Балладахъ, или даже на Восточныхъ псняхъ (Orientales), писанныхъ посл Созерцаній, и состарившихся несравненно больше, и на то, что до Легенды вковъ у насъ уже имлись поэмы Виньи и странное, по мстами божественное Паденіе Ангела. Сознаю, что Викторъ Гюго боле всякаго другого содйствовалъ къ расширенію лирической поэзіи и главнымъ образомъ къ обогащенію стихотворнаго языка. Но если онъ и былъ революціонеромъ и новаторомъ, то былъ имъ на своемъ мст и въ своемъ порядк. Уврены-ли вы, что онъ внесъ больше новаго, въ поэзію, чмъ Мишле въ исторію, Сентъ-Безъ въ критику Бальзакъ въ романъ и Дюна-сынъ въ театръ?
Другіе, изъ самыхъ простодушныхъ, убждены, что Викторъ Гюго воплотилъ ‘идею вка’ и что будутъ говорить ‘вкъ Гюго какъ говорятъ вкъ Вольтера’. Вотъ поразительная иллюзія. Вольтеръ былъ неустаннымъ переводчикомъ, а иногда и создателемъ существеннйшихъ идей истекшаго вка и весьма сильно вліялъ на умъ своихъ современниковъ, И все-таки только очень рдко, да и то только ради удобствъ языка говорятъ ‘вкъ Вольтера’. Но клянусь вамъ, что въ 1900 году не будетъ говорится ‘вкъ Виктора Гюго’. Поэтъ Легендъ нердко восхищалъ наше воображеніе, онъ мало дйствовалъ на нашу мысль, такъ какъ и самъ мало мыслилъ, Люди моего поколнія ему немногимъ обязаны, послдующіе не будутъ ему обязаны ничмъ. Странно было-бы, наконецъ, навязывать нашему времени имя поэта, несомннно перворазряднаго, но который такъ слабо выражаетъ традицію французскаго генія и стоитъ. какъ будто, вн его.
Не заключайте отсюда, будто я предпочиталъ ему Беранже.

* * *

Во всемъ этомъ меня приводитъ въ отчаяніе, что что бы я ни длалъ, я все-таки какъ будто отношусь безъ особаго уваженія къ великой памяти. А что-же я собственно утверждаю? Я утверждаю въ двадцатый разъ, что Викторъ Гюго одинъ изъ пяти-шести великихъ литературныхъ геніевъ этого вка. Пусть т, кого онъ особенно привлекаетъ, ставятъ его превыше другихъ, прекрасно. Я только указываю, что это первенство не доказано и недоказуемо, и прошу, чтобы культъ Виктора Гюго оставался дломъ честнаго поклоненія. Больше ничего. Такъ какъ его счастливая звзда привела его къ Пантеону — въ литературной колесниц corbillard его для бдныхъ — пусть тамъ и оставятъ! Но пусть этимъ и ограничатся, и пусть не порицаютъ и насъ за то, что мы воздвигаемъ другимъ невещественные пантеоны въ сердцахъ нашихъ.
Впрочемъ, я знаю, что стоитъ мн только перечитать Лошадь, Ибо, Заснувшаго Біо за или Сатира, и я буду подавленъ раскаяніемъ. Но знаю также, что все мое раскаяніе уничтожится, какъ скоро я перечту Озеро, Отвтъ Немезид, Землепашцы или Лоза и домъ.
Подождемъ. Этотъ споръ, невинно мной возбужденный, не боле какъ игра перомъ, ничтожество которой я теперь чувствую. Безпристрастное будущее опредлитъ всему свое мсто. Мало по малу, простой силой протекающаго времени свершается разборка произведеній: великіе образы прошлаго группируются и располагаются по порядку, каждый на свое мсто.

* * *

Ламартинъ извдалъ торжество по меньшей мр равныя Виктору Гюго и чувствовалъ, быть можетъ, вокругъ себя большій трепетъ душъ, боле непосредственный, боле любовный и теплый. Однако много ли насъ, знакомыхъ съ нимъ еще нын и преклоняющихся еще предъ длиннымъ элизіанскимъ поэтомъ, съ душой гармонической и воздушной?
Но успокойтесь, вы, его любящіе. Гюго не вчно будетъ устранять его. Къ концу нашего столтія, когда оба одинаково станутъ достояніемъ прошлаго, Ламартинъ снова выступитъ тмъ, чмъ онъ есть, т. е. очень великимъ.
То, что я скажу сейчасъ, ни на минуту не ускоритъ его возстановленія. Но что за дло? Я буду говорить для своего удовольствія.

* * *

Я не знаю генія боле несомнннаго и жизни боле прекрасной, чмъ геній и жизнь Ламартина. Воспитанный тихо, среди деревенской жизни женщинами и романтическимъ священникомъ, имя книгами Библію, Бернардена де-Сенъ-Пьеръ и Шатобріана, онъ детъ мечтать въ Италію и начинаетъ пть. И сейчасъ же люди сознали, что родилось для нихъ чудо: поэтъ поистин, вдохновенный, поэтъ, подобный поэтамъ древнихъ вковъ, нчто ‘легкое, окрыленное и божественное’, о чемъ говоритъ Платонъ.
Этотъ поэтъ, столь же мало ‘писатель’, какъ и Гомеръ, выражалъ безъ напряженія только великія, печальныя и сладкія чувствованія, накопившіеся въ человческой душ въ теченіе трехъ тысячелтій: любовь чистую и мечтательную, сочувствіе къ универсальной жизни, стремленіе къ единенію съ природой, тревожное ощущеніе ея загадочности, на благость Божію, являющуюся ея неяснымъ откровеніемъ, не знаю что еще, сладостную смсь христіанскаго состраданія, платоническаго мечтанія, сладострастной и суровой нги.
Но кто бы выразилъ это лучше Сентъ-Бева? ‘Рисуя такимъ образомъ природу чертами крупными и въ массахъ, привязываясь къ громкому шуму, къ большимъ травамъ, къ широкой листв и раскидывая среди этой неопредленной сцены и подъ этими обширными горизонтами все, что есть самого правдиваго, нжнаго, нжнаго и религіознаго въ человческой меланхоліи, Ламартинъ сразу достигъ эффектовъ божественной простоты и свершилъ разъ на всегда, что возможно было свершить всего одинъ только разъ’.
Вчная хвала ему! Утомляешься отъ подвиговъ версификаціи. Чувствуешь себя подчасъ измученнымъ платоническимъ стилемъ и его отчеканкой, картинностью, доведенной до крайности, импрессіонистской реторикой и ея выкрутасами. И тогда являются наслажденіемъ и невыразимымъ освженіемъ эти стихи, вылившіеся изъ души, точно изъ глубокаго источника, и о которыхъ не знаешь, ‘какъ они сложились’.
Не говоря уже о томъ, что въ этихъ геніальныхъ стихахъ — среди небрежностей, неловкостей и наивностей фактуры, напоминающихъ древнйшихъ поэтовъ, а также иногда и среди формулъ, сохраненныхъ отъ осьмнадцатаго столтія — возникаютъ стихи и цлыя строфы (поэтамъ оно хорошо извстно) красоты, столь же солидной, полноты столь же звучной, окраски столь же яркой и языка столь же обработаннаго, какъ и въ лучшихъ тъ пассажей Виктора Гюго или Леконта де-Лилля.
Напоминать ли, что этотъ король любовной и религіозной элегіи также и поэтъ Марсельезы мира, Революцій, Отрывковъ античной книги, что никто такъ не любилъ человчества и не предсказывалъ съ боле страстнымъ краснорчіемъ. Еналгелія новйшихъ временъ, что онъ создалъ Жослена, эту эпопею жертвы и единственную современную великую поэму, которую мы имемъ, что никто не выражалъ, подобно ему, идеалистическаго воззрнія на вселенную и ея судьбы, и что наконецъ въ Гарольд, Жослен и Паденіи Ангела встрчаются лучшіе изъ отдловъ филосовской поэзіи, какія писались на нашемъ язык?

* * *

Но этому великому поэту было доступно и нчто высшее, чмъ писаніе стиховъ, вотъ почему быть можетъ и дышатъ они у него такой безподобной красотою. Онъ хотлъ вложить и въ жизнь свою поэзію и величіе. Онъ подобно королю, обозрвающему свои владнія, отправляется на посщеніе таинственнаго Востока, этой колыбели расъ. Засдаетъ ‘на потолк’ (plafond) депутатскаго собранія, что не мшаетъ ему быть прозорливымъ и свдущимъ политикомъ и въ то же время великолпнымъ ораторомъ. Онъ пишетъ исторію Жирондистовъ, опрокидываетъ тронъ, управляетъ Франціей въ теченіи четырехъ мсяцевъ — затмъ исчезаетъ въ тни.
Нтъ, я не знаю ничего боле великолпнаго, боле геройскаго боле достойнаго быть пережитымъ, чмъ эти четыре мсяца проведенныхъ Ламартиномъ во глав власти. Дло невроятное, и представлявшееся намъ понятнымъ уже только въ древнихъ республикахъ,— онъ въ дйствительности царствуетъ словомъ.
Въ тотъ день, когда прижатый къ маленькой дверк Отель-дё-Билля, съ направленными на него ружейными дулами и концами шпагъ, коловшихъ ему руки и вынудившихъ его приподнять подбородокъ, жестикулируя одной рукой, въ то время какъ другой онъ прижималъ къ груди человка изъ народа, всего въ лохмотьяхъ и плачущаго — въ день, когда стоя одинъ, липомъ къ лицу съ толстой слпой и неотразимой, какъ стихійная сила, онъ остановилъ ее — словами — и заставилъ выпасть изъ рукъ ея знамя возстанія — басня объ Орфе превратилась въ дйствительность, и Ламартинъ былъ такъ великъ, какъ можетъ быть дано человку въ его бренные дня. Но судьба, точно желая взять съ него отплату за эту необычайную минуту, тотчасъ же, посл покинула, забыла. Разореніе, вызванное былой роскошью и королевскими подарками, вынужденный трудъ, запряженная старость, ради существованія, книжными заказами, и кончина съ протянутой народу рукой…
Эта великая жизнь представляется еще боле великой, закончившись такимъ страданіемъ.
И такъ какъ хотятъ, чтобъ политическая роль автора Возмездій входила въ оцнку его слова, я надюсь, что будущее, сравнивая стихи Гюго со стихами Ламартина, сравнить также ихъ жизнь и души.

Жоржъ Зандъ.

Театръ Нортъ-Сенъ-Мартенъ возобновляетъ постановку франтовъ Боа доре (Les beaux Messieurs du Bois dor), эту прелестную романтическую комедію, а Одеонъ общаетъ намъ возобновитъ въ скоромъ времени Клавдію, сельскую драму, первый актъ которой по крайней мр шедевръ, трогательная и грандіозная георгика. Я очень радъ — какъ былъ радъ, замтивъ въ прошломъ мсяц, начало нкотораго возврата умомъ и сердецъ къ Ламартину. Ибо по мр того, какъ настоящій вкъ печально близится къ своему окончанію, меня сильне влечетъ къ геніямъ полнымъ, великолпнымъ и плодовитымъ, ознаменовавшимъ собой первое пятидесятилтіе.
Вамъ извстно какъ об половины семнадцатаго столтія мало походятъ одна на другую и что литература, героическая и романтическая д’Урфё, Корнеля и великихъ Жеманницъ возвращается около 1660 г. къ большей правд, начиная съ Расина, Мольера и Боало.
Но не находите ли вы, принявъ во вниманіе различіе временъ, что нчто сходное произошло въ нашъ вкъ?
Въ слдъ за славнымъ царствованіемъ писателей великодушныхъ, врующихъ, оптимистическихъ, идеалистовъ, влюбленныхъ въ мечту, произошло движеніе литературы реалистическое, весьма грубое и весьма сумрачное. Катастрофа 1870 г. внесла еще большую печаль и горечь въ чувства. Великія души, доврчивыя и широко раскрытыя, напоявшіе вашихъ ддовъ поэзіей и химерами, казались весьма наивными ихъ внукамъ и вызвали ихъ полнйшее равнодушіе. Мн помнится, что въ молодые годы, я — боле чмъ кто-либо — предавался тяжелому опьяненію натурализмомъ (такъ неправильно окрещеннымъ). И надо признаться, что, не взирая на крайности и недоразумнія, этотъ возвратъ къ правд не остался безплоднымъ, и что, кром того, подобная реакція была неизбжна и вполн соотвтствовала самымъ непреложнымъ изъ законовъ исторіи литературы.
Но мн кажется, что это движеніе уже близко къ концу. Начинаетъ чувствоваться большая усталость, и отъ документальнаго романа и отъ писательства художническаго и нервознаго. И вотъ обращаются къ забытымъ богамъ, и они снова станутъ для насъ и дорогими и благодтельными.
И почему бы не начать съизнова любить Жоржъ Зандъ? Она, быть можетъ, на ряду съ Ламартиномъ и Мишле, была душой, наиболе широко отразившей и выразившей мечты, мысли, надеждъ и дла любви первой половины столтія. Женщина она была оригинальная и добрая, что же до ея творчества, то часть его будетъ вчно-прекрасной, другая осталась одной изъ интереснйшихъ для историка умовъ.

* * *

Жоржъ Зандъ, на ряду съ пламеннымъ воображеніемъ и великой силой любви, обладала крпкимъ, здоровымъ темпераментомъ и долей здраваго смысла, никогда не терявшагося. Въ ней были въ высшей степени вс качества честнаго человка. Говорятъ также будто и любовь ея была мужской, — безъ разговоровъ и на тотъ же ладъ.
Не врьте. Она была только великодушной натурой, способной много дйствовать и много чувствовать, кровь въ ней текла обильная и горячая, какъ у древней богини, дочери Фавна, обитательницы священныхъ лсовъ. Она любила стало-быть съ страстнымъ увлеченіемъ. Но каждый разъ чувствовала себя снова захваченной властнымъ долгомъ своего литературнаго призванія, и вслдствіе этихъ перерывовъ казалось, что она любила часто и какъ будто и долго. Она не могла ни воздерживаться отъ страсти, ни удерживаться ею, ея настоящею склонностью было состраданіе и материнская нжность.
Свобода ея жизни была во многихъ случаяхъ не боле какъ уклоненіемъ, быть можетъ извинительнымъ, ея доброты. Она была любовницей, какъ мной уже было сказало, для того только, чтобы стать лучшимъ другомъ, а назначеніемъ ея было — быть другомъ многихъ,
Ничего во всемъ этомъ похожаго на мужской развратъ, всецло эгоистическій и безъ малйшей заботы о сотоварищахъ. Прибавьте, что частыя сердечныя приключенія этой царски-щедрой женщины могутъ быть объяснены ея романтичностью, свойственнымъ ей даромъ видть существа въ лучшемъ и прекраснйшемъ вид, чмъ они есть. Она была послушна природ, какъ говорилось въ истекшемъ вк, а способность ея идеализаціи поставляла ей поводы къ частому подчиненію. Многіе изъ моихъ милыхъ современниковъ поступаютъ гораздо хуже, поврьте мн. Ихъ манія анализа, ихъ страхъ обмануться, и быть можетъ обдненіе крови сдлали ихъ неспособными для любви и обратили ихъ въ болзненныхъ искателей исключительныхъ ощущеній. Не было ни слда невроза въ Жоржъ Занд: здоровье всегда входило во вс ея сантиментальныя заблужденія.

* * *

Творчество ея упрекаютъ въ романтичности, правда, что ея много, и двухъ видовъ: романтичность дйствія и лицъ, и романтичность идей.
Первое не поражаетъ меня непріятно, и даже пожалуй забавляетъ. Во первыхъ оно въ ней совершенно непосредственно, выливается изъ нея безъ натяжки. Ея воображеніе, естественно и по неотразимой потребности видоизмняетъ и украшаетъ дйствительность и придумываетъ комбинаціи фактовъ неожиданныя и прелестныя. Она ‘аедъ’, если можно такъ выразиться, и сочинительница сказокъ. Она до конца осталась той двочкой, что на, баркахъ Берри выдумывала чудесныя исторія въ усладу маленькихъ пастуховъ… Я увренъ, что странныя и загадочныя приключенія ‘Снжнаго человка, Консюело и Фламерандъ’ и теперь еще привели бы меня въ восторгъ. И что за роскошная фантазія, что за свободно-поэтическое видніе въ ‘франтахъ Боа до ре’, въ ‘Замк де Дезертъ’ (Chteau des Dsertes) или ‘Теверино’!
Что касается персонажей, я знаю, что встрчаются въ ея первыхъ романахъ слишкомъ много Рене въ юбкахъ, внуковъ Сенъ-Пре, работниковъ поэтовъ и философовъ, знатныхъ барынь, влюбленнымъ въ мужиковъ — и что весь этотъ людъ здорово декламируетъ. Но во первыхъ вс они декламируютъ естественно, какъ дышешь. Затмъ съ теченіемъ времени персонажи ея становятся все милй. Такъ какъ они уже далеко не современны намъ, ихъ фальшъ для насъ не особенная помха: мы видимъ въ нихъ не боле какъ свидтелей романтичности эпохи, и въ конц концовъ любимъ ихъ, потому что, они нравились нашимъ отцамъ.
Что до другой, т. е. до романтичности идей…— Ну, чтожъ! и она меня не смущаетъ. Великолпный и туманный мистицизмъ Спиридіона или нсколько безпорядочный соціализмъ Консюэло, ‘Грха г. Антуанъ или Мельника д’Обиго’, вра въ прогрессъ, гуманитарность…— Все это нравится въ этой чудной женщин съ аркадійскимъ воображеніемъ, ибо у ней, опять. таки все исходитъ отъ сердца и изливается широкой струей. Ея философскій и идеалистскій романтизмъ, и тотъ, если вникнуть въ него, есть одна изъ формъ ея доброты.
Врить въ такой степени въ будущее царство правды, значитъ быть добрымъ къ міру, значитъ прощать дйствительности ея настоящее великое смшеніе.
Если же эта романтичность утратила временно свое значеніе, такъ потому, что мы великіе негодяи. Мечта была не по вкусу намъ, не потому что она давала намъ больне чувствовать дйствительность: она приводила насъ въ отчаяніе какъ мечта. Она была какъ бы извращеніемъ нашихъ умовъ. Представленіе міра плохимъ услаждало насъ вслдствіе странной болзненной гордости: мы предпочитали міръ дурнымъ, чтобы казаться сильными, видя и высказывая это. Въ наше упорство изображать зло входилъ отказъ отъ лучшаго, злое чувство, походившее какъ будто отъ дьявола. Мы не хотли уже украшать жизнь мечтой и надеждой, до того мы гордились находя ее подлой и до того этотъ удобный пессимизмъ служилъ намъ отпущеніемъ всего въ нашихъ собственныхъ глазахъ.
Вернемся-же къ стран утопій Жоржъ-Занда. Она отразила въ своихъ книгахъ вс химеры своего времени, и такъ какъ она была женщиной, то и прибавила къ своей мечт мечты всхъ людей, которыхъ она любила. Это часть ея творчества, казавшаяся мн несостоятельной, нын привлекаетъ меня наравн съ остальнымъ. Міръ живетъ всецло только мечтой.

* * *

Въ чемъ упрекаютъ еще Жоржъ Зандъ? Фарисеи говорили, будто первые ея романы были причиной погибели многихъ женщинъ, и — отмнная комедія — романисты-натуралисты повторяли слова фарисеевъ. Г. Золя тяжеловсно показываетъ намъ въ Домашнемъ очаг женщину изъ мелкой буржуазіи, павшую вслдъ за чтеніемъ Андре. Увы! т, кто могъ пасть, прочитавши Андре или Индіану, были уже зрлы для паденія, и быть можетъ безъ нихъ пали-бы и грубе и ниже. Если Жоржъ Зандъ какъ бы признавала въ первыхъ своихъ романахъ абсолютное право страсти, такъ только той, ‘что сильне смерти’ и которая заставляетъ желать или презирать себя. Возможно, чтобы романы ея, понятно, входили отчасти какъ причины въ ошибки г-жи Бовари, но тогда благодаря имъ же въ ней уцлло достаточно благородства, чтобъ искать убжища въ смерти. Безъ нихъ въ Эмм не хватило бы порядочности, чтобъ желать бжать съ Родольфомъ, и она бы не отказалась отъ денегъ Таванга. Наши неврозныя получили бы большую пользу отъ прочтенія Жака или Лиліи.

* * *

Если же романтичность Жоржъ-Зондъ вамъ все еще не но вкусу, то вы найдете въ ея произведеніяхъ достаточно правды, гораздо боле, чмъ говорятъ. Правды отборной, какова всегда правда, выраженная произведеніемъ искусства. Только выборъ здсь въ обратномъ смысл съ тмъ, что господствуетъ за послдніе двадцать лтъ.
Не говорю о ея прелестныхъ двушкахъ, не стану также напоминать, что ею сдланы тончайшіе и наисильнйшіе анализы характеровъ артистовъ и актеровъ (Горацій, Красавейъ-Лоренсъ и т. д.). Но не слдовало бы забывать, что Жоржъ Зандъ созданъ сельскій романъ. Первая, если не ошибаюсь, уразумла она и полюбила крестьянина, того, который существуетъ вдали отъ Парижа, въ провинціяхъ, сохранившихъ свою самобытность нравовъ. Первая почувствовала она все величіе и поэзію его простоты, терпливости, общенія съ землей, она вкусила архаизмы, медленности, образы и сочность почвы ея образной рчи, она была поражена глубиной и спокойной устойчивостью ея чувства и страстей, она выставила его влюбленнымъ въ почву, жаднымъ на трудъ и наживу, осторожнымъ, недоврчивымъ, но съ здоровымъ смысломъ, весьма преданнымъ правды и доступнымъ чудесному…
Мы обязаны, кром того, Жоржъ Зандъ чуть-ли не обновленіемъ (въ силу ея искренности) чувства природы. Она лучше знакома съ ней, стоитъ къ ней ближе кого-либо изъ пейзажистовъ, ея предшественниковъ. Она, дйствительно, живетъ жизнью земля, вовсе безъ труда. Она самый натуральный, наимене старательный и наимене совщательный изъ пейзажистовъ. Въ то время какъ другіе въ большинств случаевъ взираютъ на природу сверху и устраиваютъ ее или вкладываютъ въ нее свои собственныя чувства, она отдается прелести вещей и всецло проникается ими. Везъ сомннія она научила насъ любить ее съ боле нжнымъ отдаленіемъ, эту природу, благодатную и божественную, что песетъ своимъ при верженцамъ умиротвореніе, ясность и доброту.
Доброта одно изъ словъ, къ которымъ постоянно возвращаешься, когда дло идетъ о ней. Другое слово, совсмъ близкое — плодовитость и благодатное обиліе. Она изливала свои разсказы правильнымъ потокомъ, какъ неизсякающій источникъ,— но почти безъ плана, ни намренія, не лучше зная, куда придетъ, чмъ широкій фонтанъ дремучихъ лсовъ. Самый слогъ ея, широкій, свободный, свжій и полный, не заявляетъ себя ни тонкостью, ни выдающимся блескомъ, по качествами, которыя тоже, какъ будто, исходятъ изъ доброты и сродни ей…
Жоржъ Зандъ была вполн развита для воспринятія, въ нкоторой смси, самыхъ великодушныхъ идей. Она была грудью-кормилицей, питающей людей поэзіей и чудными сказками. Она Изида современнаго романа, ‘щедрая богиня’ о многихъ сосцахъ, постоянно истекающихъ млекомъ. Сладко освжаться въ этомъ млечномъ поток!
Леметр Жюль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Гастон Пари и французская поэзия средних веков, Леметр Жюль, Год: 1886
  2. Сюлли-Прюдом, Леметр Жюль, Год: 1886
  3. Пьер Лоти, Леметр Жюль, Год: 1886
  4. Гюи де Мопассан, Леметр Жюль, Год: 1886
  5. Эрнест Ренан, Леметр Жюль, Год: 1888
  6. Поль Бурже, Леметр Жюль, Год: 1886
  7. Эмиль Зола, Леметр Жюль, Год: 1886
  8. Жан Ришпен, Леметр Жюль, Год: 1886
Электронная библиотека