СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
Малый театръ: Сафо, трагедія въ 5-ти дйствіяхъ Франца Грильпарцера, переводъ Н. . Арбенина.— Выставка картинъ И. Б. Рпина въ Москв.
——
Ан.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1892
Современное искусство, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1892
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Въ бенефисъ г-жи Ермоловой, 5 февраля, дана была пяти-актная трагедія Франца Грильпарцера — Сафо, въ перевод, ‘приспособленномъ для русской сцены’, Н. . Арбенина. Имя нмецкаго поэта и драматурга Грильпарцера совершенно незнакомо большинству русской публики, несмотря на то, что со дня его рожденія прошло боле ста лтъ и со дня его смерти въ январ текущаго года минуло двадцать лтъ. Францъ Грильпарцеръ родился въ Вн 15 января 1791 года, всю жизнь, почти безвыздно, провелъ въ этомъ город и тамъ же умеръ 21 января 1872 года. Первая его пьеса Прабабка (die Ahnfrau), поставленная на внскомъ театр въ 1817 г., была играна потомъ на многихъ германскихъ сценахъ и сдлала его имя извстнымъ во всхъ нмецкихъ земляхъ. Трагедія Сафо появилась въ свтъ въ 1818 г., за нею слдуетъ трилогія Золотое руно (Das goldene Fliess) въ 1822 г. Нкоторый успхъ имла только послдняя часть трилогіи — Медея. Въ 1825 г. играна его трагедія Счастье и конецъ короля Оттокара (Knig Ottokars Glh und Ende) и въ 1830 г. трагедія Врный слуга своего господина, обратившія на себя вниманіе и надлавшія немало шума не достоинствами своими, а усмотрнными въ нихъ тенденціями. Написанныя потомъ: трагедія Волны моря и любви (1840 г.), передлка для сцены легенды о Геро и Леандр, и комедія Плохо тому, кто лжетъ, а также драматическая сказка Мечта — жизнь (об написаны въ томъ же 1840 г.), потерпли полное фіаско. Съ тхъ поръ, сколько намъ извстно, ни одно его новое драматическое произведеніе на сцен не появлялось. Оставшіяся посл его смерти драмы: Ein Bruderzwist in Habsburg, Die Judin von Toledo и Libussa играны въ 1873 г. Лучшимъ его произведеніемъ почитается двухъ-актный драматическій отрывокъ Эсирь. Популярность Грильпарцера, однако же, не угасла отъ такого перерыва его литературной дятельности, какъ драматурга. Напротивъ, слава его продолжала рости, благодаря восторгамъ австрійской молодежи передъ его лирическими стихотвореніями, въ которыхъ звучитъ любовь къ свобод, въ то время задавленной меттерниховсеймъ режимомъ. Жители Вны не хотли отстать отъ берлинцевъ и веймарцевъ и во что бы то ни стало желали имть ‘своего’ генія нмецкой поэзіи, за неимніемъ другаго, они возвели въ такого генія Фр. Грильпарцера, пытаясь приравнять его къ Шиллеру и Гёте. По случаю пятидесятилтія со дня его рожденія была выбита въ честь его медаль, празднованіе въ 1871 г. восьмидесятой его годовщины было настоящимъ тріумфомъ, а похороны его въ слдующемъ году приняли характеръ небывалаго апоеоза поэта. По смерти его въ одномъ изъ внскихъ музеевъ устроено особое отдленіе, посвященное памяти Грильпарцера, гд, какъ реликвіи національныя, хранятся точныя воспроизведенія комнатъ, въ которыхъ жилъ и работалъ этотъ писатель. Тамъ собраны принадлежавшія ему мебель, книги, вещи, вс поднесенные ему юбилейные подарки. Съ тяжелымъ чувствомъ осматривали мы этотъ ‘Grillparzers Museum’, вспоминая о томъ прискорбномъ пренебреженіи, съ какимъ наше русское общество относится къ памяти своихъ воистину великихъ людей, каковы Пушкинъ, Гоголь стоящіе во всхъ отношеніяхъ далеко выше сантиментально-расплывчатаго австрійскаго поэта и очень посредственнаго драматурга, почитаемаго ‘національнымъ’ только въ родномъ его город Вн.
Объ исторической Сафо, прославленной греческой поэтесс, мы знаемъ весьма немногое, но и этого немногаго было бы достаточно для сочиненія драмы, если бы авторъ подошелъ къ своему сюжету съ иной стороны, чмъ то сдлалъ Грильпарцеръ. Полулегендарное преданіе гласитъ, что пвица-поэтесса Сафо жила въ VI в. до P. X. на остров Лесбос, въ город Митилен. Она была замужемъ за богатымъ обывателемъ острова Андроса, овдовла, вернулась на родину и со всмъ пыломъ необычайно одаренной натуры отдалась поэзіи и наслажденіямъ. Несмотря на всю славу Сафо, прозванной ‘десятою музой’, жители Митилены отнеслись съ крайнею враждебностью къ ея любовнымъ увлеченіямъ, обвинили ее въ безнравственности и въ участіи въ заговор противъ Питтака, царя Митилены. Сафо вынуждена была бжать въ Сицилію. Дале легенда передаетъ, что Сафо покончила жизнь самоубійствомъ, бросившись въ море, съ отчаянія отъ измны страстно любимаго ею молодаго лесбійца Фаона. По мннію нкоторыхъ историковъ, въ этомъ послднемъ сказаніи смшиваются дв Сафо: одна — славная поэтесса, другая — возлюбленная Фаона. Существуетъ еще и такое предположеніе, что исторія любви Сафо къ красивому юнош есть ничто иное, какъ сказочный варіантъ миа о любви Венеры къ Адонису, который въ ми называется также Фаономъ. Предположеніе это кажется тмъ боле правдоподобнымъ, что Венера въ отчаяніи отъ смерти Адониса-Фаона бросается въ море съ той же самой Левкадійской скалы, которую почитаютъ мстомъ самоубійства Сафо. Грильпарцеръ всю свою трагедію построилъ исключительно на любви поэтессы къ молодому чужеземцу. Мы находимъ, что эта наимене достоврная часть преданія о Сафо есть, въ то же время, и наимене интересная и наивне характерная для личности знаменитой героини. Въ трагедіи австрійскаго дранатурга юноша увлекается божественнымъ даромъ и блескомъ славы, окружающей страстно влюбленную въ него побдительницу на олимпійскихъ играхъ. Вскор это увлеченіе уступаетъ мсто настоящей любви Фаона (г. Багровъ) къ молоденькой рабын Сафо — Мелит (г-жа Панова), наивно отдающей свое сердце жениху облагодтельствовавшей ее госпожи. Въ порыв ревности Сафо хочетъ удалить Мелиту на островъ Хіосъ, Фаонъ похищаетъ двушку и узжаетъ вмст съ нею. Сафо сзываетъ рабовъ и гражданъ-сосдей и посылаетъ погоню за бглецами. Ихъ возвращаютъ силой, но любви силой не вернешь. Сафо и Фаонъ въ длинныхъ монологахъ установляютъ такое положеніе, что ‘равная богамъ’ поэтесса должна быть недосягаема для простаго смертнаго и не можетъ низойти своею любовью до сына земли. Она — избранница ‘безсмертныхъ’ и истинный ея удлъ быть въ непрестанномъ духовномъ общеніи съ небожителями дивнымъ даромъ поэзіи на радость и счастье людей. Сафо поетъ прощальную псню и идетъ къ ‘безсмертнымъ’, бросается въ море. Пять актовъ для развитія столь ничтожной фабулы чрезмрно много, а для стяжавшей безсмертіе чудной поэтессы Эллады такой характеристики слишкомъ мало. За отсутствіемъ дйствія, вся трагедія проходитъ въ пространныхъ діалогахъ и монологахъ, наполненныхъ крайне однообразными по существу лирическими изліяніями, которыхъ съ большимъ избыткомъ было бы достаточно разв только на два акта. Благодаря такимъ несоразмрностямъ, отъ трагедіи получается впечатлніе томительнйшей скуки. Самая идея о невозможности для геніальной женщины земной любви въ томъ вид, въ какомъ эта идея излагается Грильпарцеромъ, представляется намъ, по меньшей мр, парадоксальною. Возвратимся еще разъ къ ‘исторической’ Сафо: по преданію, это была некрасивая женщина и далеко не первой молодости въ то время, когда она бросилась въ море со скалы Левкадійской. Въ трагедіи вс называютъ ее ‘прекрасною’, вс восхищаются ея красотой. Изъ дошедшихъ до насъ произведеній Сафо (или ей приписываемыхъ) извстны Гимнъ Венер и Ода къ любовниц. Оба эти отрывка проникнуты необычайною, жгучею страстностью, не сдерживаемою никакими условіями пристойности, по понятіямъ нашего времени. Ни искры этой страстности не блеститъ въ сантиментально-лирическихъ монологахъ Грильпарцера, весьма подходящихъ къ характеру внскихъ нмокъ и не имющихъ ничего общаго съ пламеннымъ темпераментомъ классической пвицы Лесбоса, которой воздвигала храмы Эллада. Можно и должно было сдлать настоящую драму не изъ романтическаго анекдотца о ‘левкадійскомъ прыжк’, а изъ подлинной исторіи, какою она дошла до насъ. Мы не допускаемъ возраженія, будто нкоторыя подробности преданій о Сафо могутъ оказаться неудобными для сцены, не допускаемъ же мы этого на томъ основаніи, что намъ драма Сафо представляется вотъ въ какомъ вид: несчастная въ замужств и, пожалуй, въ любви, — допускаемъ это, какъ дань романтизму,— некрасивая собою, но далеко выдающаяся по уму, образованію и талантахъ, Сафо, прославляемая всею Элладой, равная богамъ ‘десятая муза’, не могла мириться съ современнымъ ей положеніемъ греческой женщины. Ея страстная и геніальная натура не могла примириться ни съ долей Пенелопы, ни съ судьбою гетеры. Мы говоримъ не о дйствительности, которой мы не знаемъ, а о канв, о фабул, возможной для драмы. Не въ брак, съ неизбжнымъ геникеемъ, не въ любви къ мужчин и не въ условной свобод гетеризма видитъ она призваніе женщины, а зоветъ своихъ подругъ и согражданокъ на новый путь служенія искусствамъ и наук. Она — первая провозвстница эмансипаціи женщины, полнаго ея освобожденія отъ какой бы ни было зависимости, налагаемой супружествомъ, любовью ли къ мужчин, или хотя бы даже гетеризмомъ. На ея призывы къ свобод откликается часть женщинъ и двушекъ роднаго города. Консервативный элементъ населенія глумится въ начал, потомъ встревоживается движеніемъ, грозящимъ оставить за штатомъ мужей, жениховъ и любовниковъ. Противъ поэтессы, проповдницы ‘страшныхъ новшествъ’, пускаются въ ходъ,— какъ то обычно бывало во вс вка,— всяческія инсинуаціи, сплетни и клеветы, самыя неразборчивыя, грязныя, разсчитанныя на то, чтобы подорвать ея авторитетъ у женщинъ и опозорить ее, какъ женщину, которой нельзя поставить въ укоръ никакой любовной связи ни съ чужеземцемъ, ни съ рабомъ, ни съ гражданиномъ. Дло доходитъ до открытой борьбы между славною поэтессой, предъ которой преклоняется весь эллинскій міръ, и охранителями господства мужчинъ надъ женщинами. На ея сторон слава, геній, богатство, толпы послушныхъ рабовъ и обожаніе преданныхъ ей ученицъ и послдовательницъ, борьба становится опасною для противной стороны и разршается лишь тмъ, что Питтака, царя Митилены, убждаютъ, будто вызванное Сафо стремленіе женщинъ къ наук я искусствамъ угрожаетъ существующему порядку и его царской власти. Чисто-идейная проповдь, подъ воздйствіемъ ловкой, ни передъ чмъ не останавливающейся интриги, получаетъ характеръ политическаго дла, заговора противъ правительства, что и вынуждаетъ Сафо покинуть родную страну и удалиться въ Сицилію. Намъ могутъ возразить: это не драма, а хроника. Нтъ, отвтимъ мы, это не драма и не хроника, это — трагедія. Это трагедія вчной борьбы животворной идеи свободы духа съ тупою закоснлостью рабьихъ инстинктовъ, или, что одно и то же, рабовладльческихъ вожделній. И дло въ томъ еще, что борьба не кончена отбытіемъ Сафо въ Сицилію. Тотъ ‘рокъ’, который является главнымъ факторомъ въ трагедіи, не могъ ей дать спокойно дожить свой вкъ на чужбин въ примиреніи съ невыносимою для нея дйствительностью. Къ тому же, и легенда говоритъ, что Сафо не осталась въ Сициліи. Преслдуемая и тамъ клеветой, лишенная сочувствія и поддержки своихъ друзей-послдовательницъ, гонимая злобою людей и тоскою по родин, она сдлала попытку вернуться къ дорогой ея сердцу Эллад. На пути, быть можетъ, загнанная бурей (тмъ же ‘рокомъ’), она Остановилась на одномъ изъ Іоническихъ острововъ, носящемъ нын названіе Санта-Мора, гд показываютъ Левкадійскій утесъ. Тутъ ‘рокъ’ воспламенилъ ея сердце позднею и унизительною страстью къ юному Фаону, относящемуся съ презрніемъ къ любви старющей женщины, преслдуемой клеветой и насмшками. Не измна любимаго человка ведетъ геніальную, ‘равную богамъ’ Сафо на морской: берегъ, а измна себ самой,— та ‘роковая’ измна, которая обусловлена заложенною самою природой и ничмъ неистребимою въ сердц женщины потребностью любви къ мужчин. Самоубійство для Сафо не можетъ быть, романтическою развязкой несчастной любви, по мщанско-нмецкому шаблону: это — результатъ страшнаго, трагическаго крушенія идеала, роковая необходимость для женщины, бывшей ‘равной богамъ’ и внутренно павшей такъ низко, что невозможнымъ уже становится для нея служеніе той завтной иде, которой она посвятила всю жизнь и ради торжества которой она всмъ пожертвовала — личнымъ счастьемъ, богатствомъ, почетомъ, громкою славой и добрымъ именемъ, опозореннымъ врагами… Вотъ, по нашему мннію, въ чемъ трагедія Сафо и вотъ какою представляется намъ героиня этой трагедіи.
И. Е. Рпинъ устроилъ въ залахъ Историческаго музея выставку своихъ картинъ, на которой имется боле тридцати его произведеній самаго разнороднаго содержанія. Тутъ есть и пейзажи, и портреты, сцены житейскія и бытовыя, портреты-картины съ обстановкой и этюды. Первое мсто по размрамъ и по художественному значенію занимаетъ очень большая картина Запорожцы, молва о которой успла уже облетть всю Россію и Европу, и это вполн заслуженно. Сюжетъ для картины взятъ художникомъ изъ историческаго разсказа о томъ, какъ вольное козачество Запорожской Счи, при кошевомъ атаман Иван Дмитріевич Срко, отвчало турецкому султану Магомету IV на его грозную грамоту ‘насмшливымъ’ посланіемъ, т.-е., просто говоря, письмомъ, наполненнымъ отборною козацкою бранью {Для интересующихся этою оригинальною перепиской приводимъ тексты грамоты султана и отвта на нее запорожцевъ:
‘Султанъ Махмудъ IV запорожскимъ козакамъ въ 1680 году. Я, султанъ, сынъ Магомета, братъ солнца и луны, внукъ и намстникъ божій, владлецъ царствъ Македонскаго, Вавилонскаго, Іерусалимскаго, Великаго и Малаго Египта, царь надъ царями, властелинъ надъ властелинами, необыкновенный рыцарь, никмъ непобдимый, неотступный хранитель гроба Іисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утшеніе мусульманъ, смущеніе и великій защитникъ христіанъ, повелваю вамъ, запорожскіе козаки, сдаться мн добровольно и безъ всякаго сопротивленія и меня вашими нападеніями не безпокоить’.
‘Запорозьцкіе козакы турецькому султану. Ты — шайтанъ турецькій, проклятаго чорта братъ и товарищъ, и самого люцыфера секлtтаръ! Якій ты въ чорта лыцаръ? Чортъ выкыдайе, а твое війско пожырайе. Не будешь годенъ сынивъ христіанскихъ пидъ собою маты (имть), твоего війська мы не боимось, землею и водою будемъ бытьця въ тобою. Вавилонській ты кухарь, македонській колесо и къ, іерусалимській броварвыкъ (пивоваръ), александрійській козолупъ, Великаго и Малаго Йегыпту свынаръ, арнянська свыкя, татарській сагайдакъ (козелъ), камипецькій катъ (палачъ), подолявській злодіюка, самого гасинда внукъ, всего свату и пидсвиту блазень (шутъ, глупецъ), а нашего Бога дурень, синняча морда, кобмляча с…а, ривнацька собака, нехрещеный лобъ хай бы взявъ тебе чортъ! Оттакъ тоби козака видкаваца, плюгавче! Невгоденъ еси матери (?) виринхъ крестіянъ. Числа не знайемъ, бо календаря не майемъ, мисяць у неби, годъ у квази, а день такій у насъ, якъ и у васъ, поцилуй на те ось-куда насъ! Кошевой атаманъ Иванъ Сирко зо всимъ кошомъ запоровьськимъ’.}. Разсказъ объ этомъ и дошедшее до насъ содержаніе письма должны, по всей вроятности, почитаться апокрифическими, сочиненными какимъ-нибудь запорожскимъ остроумцемъ на потху ‘куренныхъ’ товарищей и въ похвальбу удальства кошеваго Срка и ближайшихъ его сподвижниковъ. Такое предположеніе подтверждается отчасти тмъ обстоятельствомъ, что сказаніе относитъ написаніе козацкаго отвта султану къ 1680 году, а кошевой Срко умеръ 1 августа этого года на своей пасек. Въ сентябр прізжали въ Москву запорожскіе посланцы, полевой полковникъ Щербиновскій и войсковой писарь Быхоцкій и привезли извстіе объ избраніи на мсто Срка кошевымъ атаманомъ Ивана Стягайло. Быхоцкій въ тайномъ разспрос, между прочимъ, говорилъ, что Срко велъ съ Крымомъ переговоры, ‘чтобъ быть (Запорожью) подъ обороною турецкаго султана’. Его зат помшали войсковой судья Яковъ Константиновъ и онъ, писарь Быхоцкій. ‘Съ этихъ поръ,— по словамъ Быхоцкаго,— Срко пришелъ въ отчаяніе, что не могъ исполнить свое намреніе, и началъ хворать, заболлъ у него лвый бокъ, отчего сталъ чрезмрно худъ. Во время болзни войскомъ не занимался, а постоянно жилъ въ пасек своей, которая отъ Счи въ десяти верстахъ въ днпровскихъ заливахъ со всякими крпостями’. Черезъ немного мсяцевъ посл отсылки ругательнаго письма къ султану, не могъ кошевой Срко вести переговоры объ отдач Запорожья ‘подъ оборону’ того же султана. Много правдоподобне, что разсказъ объ этомъ письм сложенъ въ защиту памяти Срко и популярности близкихъ ему людей — отъ подозрнія, подобнаго взведенному на нихъ Быхоцкимъ. Апокрифичность письма и вымышленность всего разсказа о немъ отнюдь не умаляютъ, однако, значенія картины г. Рпина. То обстоятельство, что разсказъ этотъ сложился и передавался, какъ достоврный, и что ему врили, доказываетъ возможность, по понятіямъ Козаковъ, послать такой лихой отвтъ басурманскому государю. А это въ свою очередь представляетъ собою чрезвычайно характерную черту быта тогдашнихъ запорожцевъ и ихъ взглядовъ на то, что мы называемъ международными отношеніями. Войсковая старшина, несомннно, стояла въ этомъ отношеніи много выше своевольной и буйной толпы козачьей и весьма хитро умла вести свои дипломатическія дла, искусно навертываясь между четырьмя сильными сосдями — Москвою, Польшею, Крымомъ и Турціей, и, въ то же время, умла ладить съ полудикимъ сбродомъ отчаянныхъ головорзовъ и пьяныхъ бездомниковъ, то ублажая ихъ, то устрашая, какъ то длалъ Срко. По разсказу того же Быхоцкаго, когда Срко былъ кошевымъ, то явно прекословить ему никто не смлъ, ‘для того, что чрезмру, или съ допущенія Божія, или какою его хитростью вс его боялись, и что замритъ, то и сдлаетъ, а еслибъ кто не захотлъ его слушаться, того бы тотчасъ убили, потому что въ кругу у насъ всякому вольность, а если бы на кого Срко что-нибудь затялъ, то безъ всякаго розыску смерть тутъ же въ кругу’. Еще разъ обращаясь къ знаменитому письму, мы считаемъ возможнымъ и такое предположеніе, что кошевой, ради поблажки своимъ буянамъ, допустилъ сочиненіе ругательнаго, въ чисто-козацкомъ дух, посланія, въ которое тотъ или другой изъ присутствующихъ вносилъ свою долю ‘запорожской соли’ на утху всего круга. Но мы не сомнваемся въ томъ, что, отдлавшись отъ толпы, т же изъ старшинъ, которые принимали участіе въ сочиненіи забористаго отвта, спрятали его и султану послали совсмъ иную грамотку. Въ подкрпленіе такой догадки нашей, мы обращаемъ вниманіе видвшихъ картину, или снимки съ нее, на выраженіе лицъ кошеваго Срко и писаря. Кошевой такъ хитро и насмшливо смотритъ на искренно хохочущаго своего сосда, какъ будто думаетъ: ‘Потштесь, друзья мои, что же касается дда, то уже оно-то не вашего ума. Его мы про себя смняемъ’. Боле сдержанная и спокойная насмшка видна на лиц писаря, какъ бы сознающаго, что изъ всего этого шумнаго сочинительства ничего не выйдетъ: ‘Написать-то мы напишемъ, а что сдлаемъ — видно будетъ потомъ’. Какъ бы ни происходило дло въ дйствительности, произведеніе И. Е. Рпина даетъ картину запорожскаго быта такою именно, какою она представляется намъ, на основаніи достоврныхъ и документальныхъ свдній. Для насъ это самыя настоящіе и подлинные запорожцы и иными мы ихъ себ и вообразить не можемъ. Это сбродъ ‘вольницы’ со всхъ концовъ Россіи, — громадный таборъ разбойниковъ, составившійся изъ отбросовъ всхъ національностей, начиная съ преобладающихъ численно малороссовъ и кончая армяниномъ, грузиномъ, черкесомъ и даже какимъ-то такимъ звроподобнымъ чудищемъ, котораго мы затрудняемся признать за человка. Мы говоримъ о фигур, выглядывающей изъ-за козака въ бломъ кафтан съ правой (отъ зрителя) стороны картины. Об эти фигуры, по нашему мннію, самыя неудачныя: первая изъ нихъ ни на что не похожа, вторая кажется поставленною тутъ затмъ, чтобы занять мсто, оставшееся пустымъ, ни для чего другаго она тутъ не нужна, въ ней нтъ ни выразительности, ни движенія, какими такъ и дышетъ, такъ и дрожитъ вся остальная картина. Всхъ фигуръ, типы и выраженія лицъ которыхъ ясно изображены, счетомъ двадцать четыре, и каждая изъ нихъ, за исключеніемъ названныхъ двухъ, такъ художественно закончена, что кажется выхваченною изъ дйствительной жизни и написанною съ натуры при тхъ самыхъ условіяхъ, въ которыхъ она находится въ картин. Въ этомъ отношеніи лица втораго и третьяго плана, и даже самыя дальнія, пока ихъ разобрать можно, ничмъ не уступаютъ тмъ, которыя занимаютъ первыя мста. Мудреная задача естественной, безъ натяжекъ, группировки такого числа фигуръ разршена художникомъ съ неподражаемымъ мастерствомъ. И все это изображено на фон широко раскинувшагося козацкаго табора по безбрежной степи, на которой тамъ и сямъ пылаютъ далекіе костры. Костюмы и аксессуары, начиная съ оружія и походнаго козачьяго скарба и до истрепанныхъ картъ и чернильницы, написаны удивительно и, по отзывамъ знатоковъ, врно въ смысл археологическомъ. На аксессуары художникъ не поскупился, и намъ сдается даже, что изъ нихъ можно было бы кое-что и отбавить. Въ высшей степени типическая фигура по поясъ голаго козака представляется намъ нсколько перегруженною всею тою движимостью, которую онъ съ собою носить. А, впрочемъ, настаивать на этомъ мы не станемъ, такъ какъ весьма возможно, что козакъ и вправду всегда таскалъ съ собою все цнное, добытое грабежомъ, не жаля собственной крови и головы. Картина эта займетъ, несомннно, одно изъ первыхъ мстъ между выдающимися произведеніями не только русскихъ, но и современныхъ европейскихъ художниковъ.
Небольшая картина носитъ заглавіе: По слду, и при ней имется такая объяснительная надпись: ‘Молодой козакъ въ степи преслдуетъ татарина’. Безъ этого поясненія передъ нами былъ бы просто превосходно написанный козакъ верхомъ, остановившійся въ степи и зорко вгдядыващійся вдаль. Не изъ чего не видно, что онъ ‘преслдуетъ татарина’, никакихъ ‘слдовъ’ не замтно. Врне предположить, что самъ онъ пробирается по степи и, замтивши нчто подозрительное, остановился и держитъ на готов ружье. Надпись путаетъ дло и портитъ впечатлніе. Это ‘козакъ въ степи’ и только. Въ большой картин Явленная икона первое мсто занимаетъ великолпная фигура дьякона. Все же остальное далеко уступаетъ другой, однородной картин того же художника: Крестный ходъ въ деревн, находящейся въ галлере П. М. Третьякова. Изъ портретовъ наибольшее вниманіе постителей выставки привлекаетъ портретъ-картина, изображающая графа Л. Н. Толстаго въ его рабочемъ кабинет. Гр. Толстой въ любимомъ своемъ парад, въ блуз и въ крестьянскихъ сапогахъ, сидитъ у стола и пишетъ. Позади него на стн висятъ его кафтаны и шляпа, въ углу коса, надъ нею ручная пила, на первомъ план — заступъ между круглымъ столикомъ и кресломъ. Портретъ похожъ чрезвычайно. Мене удачна другая картина: Гр. Л. И. Толстой на отдых, изображающая гр. Толстаго въ чемъ-то бломъ, лежащимъ съ книгой въ рукахъ подъ деревомъ. Рядомъ съ картиной выставленъ бронзовый бюстъ гр. Толстаго. Въ числ лучшихъ портретовъ слдуетъ отмтить крошечный портретъ во весъ ростъ М. М. Антокольскаго въ мастерской, занятаго лпкой статуи, затмъ портреты: графини Мерси Д’Аржанто, Ц. А. Кюи, Т. Г. Шевченко, малороссіянки, В. Г. Черткова. Всхъ портретовъ выставлено около двадцати. Необыкновенно выразительна и сильное впечатлніе производитъ небольшая картина: Арестъ въ деревн. Но нельзя того же сказать объ изображеніи операціонной комнаты въ клиник, гд на бломъ фон стнъ написаны блыя фигуры врачей въ фартукахъ и фельдшерицъ въ такихъ же костюмахъ. Нельзя не пожалть о томъ, что выставка въ Москв не такъ полна, какъ то было въ Петербург. Нашъ знаменитый художникъ почему-то не счелъ нужнымъ познакомить москвичей съ большимъ числомъ этюдовъ для прежнихъ и для новыхъ своихъ картинъ. А это было бы въ высшей степени интересно для публики и весьма поучительно для молодыхъ художниковъ. Судя по каталогу петербургской выставки, состоящему изъ 298 номеровъ, и зная, какъ работаетъ И. В. Рпинъ, мы убждены, что на такой полной выставк было бы чему поучиться и не новичкамъ въ искусств.